Начало здесь

 

 

Особые отношения были у Валерия с Беллой Ахмадулиной. Она — его святыня, его

видение, его пытка, "сестра", "королева", "камея", "молния", "райский сад",

"Госпожа", "главная женщина". 

 

 

 

 

 

***

Бел потолок, занавеска бела:

белокрахмальные бельма прохлады.

Главная женщина в доме была -

выключен телик. Увидел — и ладно.

 

 

С «белой московской», бывало, хмелел

туго. - Бывало, ведра не хватало!

В белый простенок, ладонями в мел

тычусь — препона плывёт белобало.

 

 

Ба, да неужто опять слепота

года того, где шестёрка с семёркой?

Где погибала моя слобода

под нескончаемым снегом за форткой?

 

 

И, просочась сквозь чердачные швы,

снег погребал меня вместе с приплодом?

А пред очами видения шли:

Белла, огни — и Христос — над народом?!

 

 

Жуток мне мерезгов этих повтор -

я не железный, хоть я и из тигров.

Жёсткой ладонью тяну за вихор

голову — в нонешний мир орьентиров.

 

 

Белые окна в ночи прожжены

белым морозом — музей Валансьена!

Белый квадрат под щекой у жены.

Прядка на лбу — словно в инее сено…

 

 

Опочивальные прелести плеч -

словно Аврора в плену у Нарзана.

Господи, как мне её уберечь

О! - от того, что вернулось внезапно?

 

 

Белый застенок — взорву, отпусти!

В пыточных — так, у гестаповцев в лапах!..

Белое облако - сбивом с пути

манит, плеща на берёзах разлапых.

 

 

Белое знамя моей Госпожи:

«Белла-я!» «Песнь лебединого стана».

Вафельный узел под снопиком ржи -

О, «инглетерова» белая ванна!

 

 

Голос Ахматовой: «В белый камин

Зина — от мужа, а позже — от ЧОНа

прятала перстень… Мой друг, кокаин -

в доме поэта — считалось почётно!

 

 

Вы невзлюбили мой стих — или лад

Вам не понравился виршей о Блоке?

Знайте: над ложами плыл, словно чад,

запах помад — вкупе с одурью кокки».

 

 

Анна Андреевна, Бог нас прости! -

нам не хватало ночей для беседы!

В белом тумане — уже до кости

проняты — мы расходились к шести

Пулкова. (Я забывал у Вас сердце).

 

 

Болью скула в желваке сведена -

с кем так, как с Вами, хоть ночь скоротаю.

Ваших священных волос седина

скрыла от всех Вашу гордую тайну.

 

 

Белому приступу белой тоски

надо бы как-то поставить препону -

выпрыгнуть в окна, привстать на носки,

плюнуть в лицо снеговею-Гапону.

 

 

«Есть «парабеллум» в заветном ларце», -

смерть дюреротая врёт белозубо -

«Точку — едва ли? Но пулю в конце

стоит поставить: тоска неподсудна!»…

 

 

Какой шквал эмоций, страстей, словесных и звуковых ассоциаций, какое трепетное

 

чувство родства и душевной близости к своему собрату (сестре) по перу и в то же

 

время сознания недосягаемой высоты своего кумира! Это и восторг причастности, и

 

пронзительность понимания всем своим нутром, и пытка невозможности дотянуться до

 

идеала...

 

 

 

***

 

...То-то плачь, ровно кого убил.

Всё одно: прощенья не наплакать.

Ты своей судьбы не пригубил,

а чужих, браток, не надо лапать…

 

 

Я с собой нечасто говорю

на такие фирменные темы.

И сейчас, глядишь, перекурю

всё, что добивает ежедневно.

 

 

Только ты со смертного одра

вымолвишь — навстречу вечной ночи:

Боже, у меня была сестра.

Ты за то карай её не очень.

 

 

Ты, Господь, не больно — на дыбы:

Ты размысль — и убедишься. Хочешь?

Та же непригубленность Судьбы.

Тот же Рок. Бессмертье одиночеств.

 

 

 

 

 

 

***

 

...Пускай несносен тон таких общений с небом,

мне следом за Тобой взойти на те ж костры.

Простишь меня за то, что я стихом фанерным

дерзал воспеть тебя, раз не было сестры.

 

 

Над праздным правом слав есть право древней крови

на выбор на миру сестёр и королев

ты — молния моя, мой райский сад, и кроме

того ещё ты — друг — сапсан, товарищ -клефт...

 

 

Он влюблён в её имя, варьируя его на разные лады, но другим, «непосвящённым»,

 

запрещает его произносить «всуе», как, например, торговке, продающей виноград

 

«Изабелла», что представляется поэту кощунством:

 

 

 

***

На базаре нынче худо-бедно

и редис, и яблоки румяны.

Как от боли вздрогну: «Изабелла!»

Что ты мелешь, бедная армянка?

 

Разве можно трогать это имя

наразвес и всуе — Бог накажет!..

 

 

 

***

Б.А.А.(!)

 

Вам имя давал не простой чародей -

а маг по кристаллам, колдун по глоссальям…

 

 

 

***

Пусть в чувствах неловки, пусть в рифмах неумелы,

пусть в душах из кремня лишь сталь родит мелизм,

но в мире есть Твои Беллогвардейцы, Белла…

Звезда Моей Зимы! Молись о нас, молись!!

 

«Алла-га, алла-гу,

слава нам. Смерть врагу».

 

 

 

***

Февраль. Жара. (Гриппую. Жар).

Плетусь на службу, как на тризну.

Конверт, затисканный в пиджак,

в кармане затаился — рысью.

Сам на себя готовлю ков:

как рухну на плечи, как стисну!

Ваш голос взмыл — и был таков.

А я у слёз на шее висну.

 

 

 

 

 

В начале 70-х в Валерий знакомится в Москве с Ириной Лазаревной Ивановой,

талантливой художницей, ученицей Фалька и женится на ней.

 

 

с женой Ириной

 

 

Однако этот брак продлился недолго. Уже через два года они разошлись и Валерий

вернулся в Саратов.

Поэт искал заработка, менял множество мест работы. Только в Саратове их было около

тридцати. Тут и комбинат бытовых услуг, и саратовская контора «Росбакалея», и ПМК

19 ПО «Саратов сельхозводопровод». В конце 60-х был корреспондентом ГТРК в

сельхозредакции. А в 70-х окончил курсы массажистов и работал в водолечебнице

«Серные воды» на Набережной. 

 

 

водолечебница «Серные воды»

 

 

(Сейчас эта лечебница закрыта, а здание в плачевном состоянии).

Высокий и крепкий, с сильными умелыми руками и необыкновенным мужским

обаянием, Валерий пользовался большим успехом у клиентов и особенно у клиенток,

все стремились попасть именно к нему. 

 

 

Там, в этой лечебнице, он и встретил её, свою последнюю любовь. Валентина Лобачёва

не обладала ярким интеллектом и талантами его предыдущих избранниц, это была

простая женщина, к тому же у неё было четверо детей от предыдущих браков, но

Валерия это не остановило. Со всем пылом неувядаемых чувств неисправимого поэта-

романтика он очертя голову бросается в омут новой любви.

С Валентиной они прожили в любви и согласии больше двадцати лет, до самой

трагической гибели поэта. Сначала жили в полуподвале на Октябрьской-Челюскинцев,

потом переехали в квартиру родителей Валерия, на Пугачёвскую.

 

 

 

Вот здесь он с отцом, Вадимом Петровичем Алатырцевым. Судя по выражениям лиц, о

чём-то спорят, по-видимому о политике. Брат Валерия рассказывал, что такие диспуты

у них происходили частенько и редко заканчивались консенсусом: отец — коммунист,

убеждённый партиец, сын — вольнодумец, бунтарь, диссидент.

В начале семидесятых с Валерием случилась история, которая едва не закончилась для

него трагически. Это было знаменитое Саратовское самиздатовское дело, заверченное в

марте 1971 года.

Из книги Виктора Селезнёва «Саратов. Хроника инакомыслия» (стр. 102):

 

Виктор Селезнёв

 

«Не было и намека хоть на какую-то формальную организацию. Никто из нас не

призывал к свержению коммунистического режима, хотя никто и не питал никаких

иллюзий относительно его подлинной сути. Мы лишь читали Сахарова, Булгакова,

Солженицына, Мандельштама, Цветаеву, Пастернака, Ахматову, Платонова, Пильняка,

Гроссмана, Набокова, Бердяева, Ходасевича, Шаламова, воспоминания Н.

Мандельштам, записи судов над Бродским… На машинках перепечатывали не только

рассказы, поэмы, статьи, письма, но и романы «Доктор Живаго», «Раковый корпус», «В

круге первом», «По ком звонит колокол». Большую рукопись делили на части, потом отпечатанные страницы раскладывали по экземплярам и раздавали друзьям. С каким изяществом замечательный пианист Анатолий Катц переплетал сборники запрещенных текстов, писал к ним научные комментарии – не для печати, а для себя и своих друзей...».

 

Тогда это считалось крамолой, преступлением. 4 февраля 1972 года грянул залп в

«Коммунисте» - позорная статья В. Пролёткина«У позорного столба». Начались

организованные собрания в трудовых коллективах, обыски в квартирах. Анатолия

Катца уволили из консерватории, Юрия Болдырева – из городской детской библиотеки.

Кое-кто получил тюремные сроки. Болдыреву и Ямпольскому пришлось в конце концов

покинуть Саратов. Самиздатчиков таскали на допросы. Среди них был и Валерий

Алатырцев. Ему сказали: «выбирай: тюрьма или психушка». Он выбрал последнее…

«За что нас душили, за что добивали? За то, что мы Вольное Слово читали...» - напишет

потом В. Селезнёв.

 

 

В. Селезнёв

 

На вечере памяти Виктора Макаровича Селезнёва. 2013 год.

 

 

Вот на этой фотографии Валерий вместе с младшим братом Владимиром и их детьми.

Встреча нового 1984 года. Надежда на то, что он будет счастливым…

 

 

 

 

Но жизнь всё не складывалась. Сменив множество профессий, Валерий оставался

верным своему единственному жизненному призванию - быть поэтом. Всю жизнь он

писал стихи, но ни одной своей строки ему не суждено было опубликовать. Немалую

роль сыграло в этом и саратовское отделение СП, и тогдашние главные редактора

журнала «Волга» Н. Шундик и Н. Палькин. Отчаявшись увидеть когда-либо свои стихи

напечатанными, Валерий Алатырцев уничтожит целый чемодан своих рукописей. У

брата Владимира осталась совсем малая их часть. То, что я с его разрешения сегодня

публикую — из этого чудом уцелевшего архива. «Рукописи не горят» - красивая фраза,

не всегда, к сожалению, подтверждаемая жизнью.

 

 

 

 

Работу массажиста — довольно хорошо по тем временам оплачиваемую — Валерию

пришлось оставить. Коллеги, снедаемые завистью к его огромной клиентуре, написали

на него донос: как мол, это возможно — работник, не имеющий специального

образования, отнимает хлеб у них, дипломированных профессионалов… Начались

материальные трудности, новые поиски работы.

А в 1986 году Алатырцев в числе других саратовских добровольцев оказался в самом

пекле Чернобыля — ликвидировал последствия аварии на Чернобыльской АЭС.

 

 

 

 

Схватил большую дозу облучения, от положенных льгот отказался. Вот что он писал об

этом в своих записках:

«Жёсткий график работ по ликвидации последствий аварии на ЧАЭС был нарушен, не

хватало людей, поэтому медконтроль, особенно для добровольцев был не очень

строгим, собирались буквально за два дня, специалистов, способных качественно

работать, остро не хватало. На спецучёт не вставал в связи с недостатком времени.

Никакими льготами не пользовался». (Из спецархива 1986 года)

 

К тому времени старшие дети уже жили в Германии. В декабре 1997-го жена Валерия

Валентина поехала их навестить. Её не было слишком долго… Что произошло за это

время, можно только гадать. Может быть, ему показалось, что она уехала насовсем, что

он остался один, больной, всеми покинутый, никому не нужный.

И стихи, дело всей его жизни, никогда не увидят свет, не узнают своего читателя…

Тоска, одиночество, душное отчаяние...

 

 

Белое безумие пурги.

Мы со всей вселенною — враги.

 

(Недруги — друг к другу — ни ногой!) -

Не пугай, безглазая, пургой!

 

 

Разведу огонь. Налью вина.

Ночь пургой неистовой пьяна...

 

Тяжела и солона слеза.

У пурги — холодные глаза.

 

А твои — иссиня-зелены.

Две моих вселенных. Две весны.

 

Я в огонь войду как в дом родной.

Я спалю все слёзы до одной.

 

Тень твоя, как ласточка мечусь.

Смерть моя, побудь со мной хоть чуть.

 

А пурга всё мечется в окне.

И тебя не залучить ко мне.

 

И холодный воронёный ствол

мне давно протянут через стол.

 

 

Никого не оказалось рядом в ту чёрную минуту. Младшая дочь Ирина, приехав к отцу 4

января, обнаружила его в петле.

Прощальной записки не оказалось. Но позже брат Володя нашёл стихотворение,

написанное в тот день…

 

 

***

 

...У моей жены, красивой,

но — не общей красотой -

а своей, особой, сильной

тем, что облик в ней простой,

 

 

так вот я, у этой самой,

разлюбезной мне жены,

преподлец последний самый,

дудочка из бузины...

 

 

Так без ревности ревнует,

так кохает без любви -

словно пленного мордует

до рассвета до крови.

 

 

Как меня ты укокошишь,

или просто — изведёшь, --

на холмок пришли хоть кошек —

ведь сама-то не придёшь!..

 

 

Поэт — существо без кожи. То, что кому-то покажется пустяковой размолвкой, обычной семейной ссорой — для него может обернуться смертельной раной. Вспомнилось окуджавское:

 

Берегите нас, поэтов, от дурацких рук,
от поспешных приговоров, от слепых подруг.
Берегите нас, покуда можно уберечь.
Только так не берегите, чтоб костьми нам лечь... 

 

Не уберегли. Валерий Алатырцев был похоронен на саратовском Елшанском кладбище. Россия

потеряла ещё одного большого поэта. Нет, не потеряла — как писал Блок, «слопала, как чушка,

своего поросёнка".