Поэт не видит, но провидит.
Сбылись пророчества из сна.
Он близорук и безобиден,
Но даль веков ему ясна.

 

"Рекою душа играла
Под синей ночною кровлей.
А время на циферблатах
Уже истекало кровью."

Фашисты ворвались в Гранаду,
И чёрные настали дни.
Как крикнуть хочется: "Не надо!
Помилуй, Бог, повремени. . . "

 

Друзья уехать призывали.
Он улыбался им в ответ:
"Поэтов же не убивают.
Ведь я не воин, а поэт."

 

"Поэтов ведь не убивают"…
О благовест наивных слов!
Они с поэтов начинают!
(Васильев, Клюев, Гумилёв...)

 

Как много было версий всяких
"Случайной" гибели певца.
Тогда фашистские писаки
Их выдвигали без конца.

 

Несчастный случай, пуля-дура
Настигла где-то на пути,
Завистник от литературы
Любви народа не простил,

 

Убили нищие крестьяне
(месть за отца: "богач – батрак").
Страна погрязла в том обмане.
Но это было всё не так.

 

Он был убит в глухом овраге.
И вся в крови была заря.
Ему сказали: едут в лагерь.
Его убили втихаря.

 

Кто дал команду на аферу,
Какая мразь могла посметь?!
…И улыбался он шофёру,
Который вёз его на смерть.

 

"Я прошу всего только руку,
Если можно, раненую руку.
Я прошу всего только руку,
Пусть не знать мне ни сна, ни могилы,

Я прошу одну только руку,
Что меня обмоет и обрядит.
Я прошу одну эту руку,
Белое крыло моей смерти."

 

Как он просил всего лишь руку
В последний час на склоне дня...
Но в ту предсмертную разлуку
Над ним глумилась солдатня.

 

И вытворяли с ним такое, –
Лютей нет зверя, что двуног, –
Что даже Кафка, даже Гойя
В горячке б выдумать не смог.

 

"Если умру я – не закрывайте балкона.
Дети едят апельсины.
(Я это вижу с балкона.)
Жнецы сжинают пшеницу.
(Я это слышу с балкона.)"

 

Он был расстрелян на рассвете.
Звериный победил закон.
Не ели апельсины дети
И не был приоткрыт балкон.

 

В него стреляли многократно,
И вся в крови была трава.
Запомнят палачи злорадно:
"Большая слишком голова."

 

И что им было, клике дикой,
Что до того в экстазе зла,
Что в этой голове великой
Вся Андалузия жила?

 

И крика эллипсом насквозь
Пронзило чёрное безмолвье...
Гранада! Получила кость?!
Теперь дыши его любовью.

 

"Прощаюсь у края дороги.
Угадывая родное,
Спешил я на плач далёкий,
А плакали надо мною.

Иною, нездешней дорогой
Уйду с перепутья
Будить невесёлую память
О чёрной минуте."

Вы никогда б не догадались,
Кто Лорку выдал палачам.
Иудой был Луис Розалес,
Кто о любви к нему кричал.

 

Когда-то ученик поэта,
Он жил в одной квартире с ним.
Потом издаст его сонеты
Уже под именем своим.

 

Но жители, в сие не веря,
Крестились, и в глазах был страх…
Иуда он или Сальери –
Да будет проклят его прах.

 

"Когда умру, схороните меня с гитарой
В речном песке.
Когда умру...
В апельсиновой роще старой,
В любом цветке.

 

Когда умру,
Стану флюгером я на крыше,
На ветру.
Тише...
Когда умру!"

 

Он схоронить просил с гитарой.
Никто его не хоронил.
Лишь строки этой песни старой
Бродяга-ветер раззвонил:

 

"Если умру я, мама,
Будут ли знать про это?
Синие телеграммы
Ты разошли по свету!"

 

Игра теней, свеченье бликов,
Серебряная филигрань...
Гранада! Лорка! Федерико!
Ты улетел туда, за грань

 

Добра и зла, земли и неба,
За зоревые рубежи,
Но где б ты не был, где б ты не был, -
В душе планеты будешь жить.

 

О, не забвенье, а бессмертье
Позорный тот расстрел принёс.
Теперь здесь, в гор глухом предсердье,
Источник бьёт фонтаном слез.

 

Бурлит вода, как будто криком
Кричит, и плачет, и поёт
О чистом сердце Федерико,
Подстреленном, как птица, влёт.

 

Отклики на Стихире: http://www.stihi.ru/comments.html?2013/06/07/3365

 

Подробно о Лорке здесь.