Начало здесь

 

 

«Правда одна и она живая»

 

В XX веке испанское искусство стало испытывать заметное влияние авангардных течений, зачинателем которых выступил чилиец Висенте Уидобро, ещё в 1916 году выдвинувший принцип «саморазвития поэтического образа», а затем теорию «креасионизма». Смысл этой теории сводился к провозглашению права художника на создание собственной действительности, независимо от реально существующей. Авангардные течения появились в поэзии, музыке, живописи, графике. Ультраисты, кубисты и прочие модернисты стремились взломать окостеневшие нормы, рутину в искусстве, чтобы выразить новые, небывалые мысли, отвечающие своему времени. Гарсиа Лорка тоже поначалу поддался этим новым веяниям, находясь под влиянием не столько французских поэтов-импрессионистов, сколько сюрреалистической живописи, в частности, картин Сальвадора Дали, с которым его связывала давняя тесная дружба.

 

С. Дали проповедовал в своём творчестве полный отказ от логического познания, культ интуиции. Это была целая система взглядов. Он считал, что художник не должен подавлять и насиловать своё воображение в угоду действительности, «ползать на коленях перед натурой». Дали стремился в своей живописи перевоссоздать этот мир, повинуясь и доверяясь только своим творческим инстинктам.

 

На Лорку оказывали огромное влияние эти его «крамольные» речи, он слушал их, затаив дыхание.

 

 

В Кодакесе 1927 года

 

Особенно его поразила картина Дали, выполненная в новой манере: пустынный пляж, голубоватые горы вдали, а на переднем плане — концертный рояль, слегка зарывшийся ножками в песок. Из песка поднимается отвратительный полип, врастающий в клавиатуру. Каждая деталь выписана с академической тщательностью, и вместе с тем всё это походит на скверный сон.

 

С. Дали. Череп, содомирующий рояль.

 

Этого художник и добивался: открыть доступ в живопись снам, бреду, подсознательным импульсам, в которых, как он утверждал, заявляет о себе подлинная, не стеснённая никакими запретами, сущность человека.

 

С. Дали. Сон.

 

Картины Дали этого периода лишены духовной и душевной гармонии его первых работ. Они словно вышли из бредовых галлюцинаций, ночных кошмаров. Будто силились объяснить какую-то непостижимую истину, но лишь бередили душу.

 

 

Поразительна предыстория создания этой картины. Лорка позировал для неё Дали. У Анны-Марии сохранилась фотография, где Федерико лежит на пляже в Кадакесе на боку с закрытыми глазами и свалившейся с головы панамой. 

 

 

 

Отрубленная голова на берегу моря писалась с него. Лорку всегда тяготило незримое присутствие смерти, его просто обуревало и в то же время чудовищно томило темное предчувствие ранней гибели, и он в редком стихотворении не упоминает слова "смерть". Он играл с ней в какие-то странные игры, частенько предлагая своим приятелям посмотреть, как он будет выглядеть в гробу, а мертвеца он изображал весьма правдоподобно. Этим он забавлял Дали и его сестру в Кадакесе, когда ложился на песок пляжа и застывал в наигранной смертельной судороге. Эти эпизоды нашли свое отражение в ранних работах Дали, причем в "Большом натюрморте (Приглашение ко сну)" он изобразил не только лежащую голову Лорки, но и тень своей. 

 

 

Из письма Лорки Дали: «Я и отсюда вижу тонкий кровавый ручеёк в зарослях твоих аппаратов и слышу, как хрустят раздавленные ракушки, кромсая мягкие тельца. Истерзанный женский торс впечатляет, как стихи, написанные кровью... Можно сказать: усталый, я нашёл спасительную тень на берегу ручейка той крови».
Да, видимо, не только стихи, но и картины сбываются.

 

С. Дали. Федерико Гарсиа Лорка на берегу. Ампуриас. 1927 год.

 

А вот этой картине второе название было подсказано Лоркой:

 

С. Дали. Рождение Венеры. (Пепелинки). 1927.

 

Из письма поэта Дали: «Вспомни обо мне, когда будешь бродить по берегу, но главное, когда примешься за хрупкие, хрусткие пепелинки — таких больше не сыскать! Милые моему сердцу пепелинки! И ещё — изобрази где-нибудь на картине моё имя: пусть оно хоть так послужит городу и миру».
Пепелинки — фрагменты, из которых возник образ Венеры. Дали писал «Рождение Венеры» в то лето, когда у него гостил Лорка. Впоследствии эта картина получила название «Пепелинки», данное ей Лоркой.

 

 

С. Дали убеждал Лорку в письмах, пытаясь обратить его в свою веру: «Нужно отринуть условности, освободиться от того, что сконструировал разум, и тогда вякая вещица заиграет по-своему, в согласии со своей истинной сущностью... Сюрреализм — один из способов бегства, одна из форм освобождения, в освобождении — суть...
Твои стихи — плоть от плоти традиции. Ты связан по рукам и ногам путами отжившей поэтической манеры, уже не способной ни воплотить сегодняшние порывы, ни взволновать... Ты связан этим старьём... топчешься на месте, иллюстрируя самые затасканные общие места. Люблю тебя и твой могучий язык и верю, что наступит день и ты распрямишься и примешься за то, от чего душа возрадуется и волосы дыбом встанут — за такую поэзию, которая никому из поэтов и не снилась».

 

Однако Лорка не переступил ту грань, за которой он перестал бы быть собой и стал бы петь с чужого голоса. Он писал: «Бывало, я отгораживался сном, но не давал ему поглотить себя, и всегда меня выручала узда смеха и крепкий дощатый помост под ногами. Я никогда не позволяю себе блуждать в запредельном... Даже мои самые отвлечённые вещи соотносимы с человеком, есть у них охранная грамота улыбки... В искусстве я крепко стою на ногах — и чувствую это... Нельзя терять голову. Правда одна и она живая, а нам хотят подсунуть мертвечину и опилки».

 

С. Дали. Портрет Гарсиа Лорки. 1924 год

 

Не знаю, как у вас, а у меня этот портрет вызывает стойкие ассоциации с портретом художника-авангардиста из фильма «Приключения принца Флоризеля».

 

Фольклоркизм

 

Позже Лорка напишет «Оду Сальвадору Дали», в которой обозначит суть их разногласий в искусстве и в жизни:

 

 

О Дали, да звучит твой оливковый голос!
Назову ли искусство твое безупречным?
Но сквозь пальцы смотрю на его недочеты,
потому что тоскуешь о точном и вечном.

 

Ты не жалуешь темные дебри фантазий,
веришь в то, до чего дотянулся рукою.
И стерильное сердце слагая на мрамор,
наизусть повторяешь сонеты прибоя.

 

… Но важнее другое. Не судьбы искусства
и не судьбы эпохи с ее канителью,
породнили нас общие поиски смысла.
Как назвать это — дружбою или дуэлью?

 

Остальное не в счет. И рисуешь ли букли
своенравной Матильды, Тересу с иглою
или женскую грудь, ты рисуешь загадку
нашей близости, схожей с азартной игрою.

 

Не вперяйся в костлявый скелет аллегорий,
над песочными не сокрушайся часами.
Твоя смуглая кисть да купается в море,
населенном матросами и парусами.

 

 

С. Дали. Пейзаж в окрестностях Кадакеса.

 

рис. Г. Лорки «Художник С. Дали»

 

Что пришло из живописи С. Дали в поэзию Лорки? Пришло многое, обогатив её причудливыми метафорами, элементами фантастики, больше стало обнажённого драматизма, меньше традиционной описательности, некоторой заземлённости лирики. Мерцающую импрессионисткую зыбкость стихов молодого Лорки можно уловить и в русских переводах. Но дальше этого он не пошёл.
Он многого не мог принять в авангарде. От полной словесной невнятицы Лорку всегда спасала верность народным традициям. Ему был чужд пафос разрушения вечных истин, отождествления добра и зла, утверждений, что искусство выше нравственности. В творчестве Лорки было одно неизменное качество — человечность, которое разводило его с сюрреалистами. Когда его спрашивали, с кем он — с ультраистами, с модернистами, с кубистами, Федерико отвечал, смеясь: «С жизнью. Я — жизнист!»

 

Вообще у него была страстная, «сумасшедшая», по его выражению, любовь к народному. Фольклор знал досконально и в стихах его часто звучали фольклорные мотивы, использовалась фольклорная символика.

 

Апельсин и лимоны.
Ай, разбилась любовь со звоном.
Лимон, апельсины.
Ай, у девчонки, у девчонки красивой.
Лимоны.
(А солнце играло с травой зеленой.)
Апельсины.
(Играло с волною синей.)

(перевод М. Кудинова)

 

Апельсин — традиционно-фольклорный символ сбывшейся любви.

 

Лимон — символ горькой несостоявшейся бесплодной страсти.

 

Эти образы встречаются у Лорки многократно.

 

В ладонях несу твоё НЕТ,
которое ты дала мне...
как восковой лимон
с тяжестью камня.

 

У моря нет апельсинов,
любви у Севильи нет.

 

Один из друзей Лорки назвал фольклоризм его поэзии «фольклоркизмом». В этом шутливом неологизме заложен глубокий смысл. Он в том, что Лорка никогда не копировал внешнюю сторону, не подражал приёмам народной песни. Народное видение мира, пропущенное через кровоточащее сердце поэта — вот что такое «фольклоркизм».
 Его поэзия неотрывна от реальной жизненной основы, из которой выросла. Лорка признавался, что во всём любил простоту:

«Это стремление к простоте воспитано во мне с детства, когда я жил в деревне. Я обладаю большим запасом воспоминаний — у меня живёт в памяти то, что я слышал в детстве. Это мой поэтический архив, к нему я часто обращаюсь. А всякие кредо, эстетические направления и т. п. меня мало тревожат. Меня совершенно не занимает вопрос, архаист я или модернист, я только хочу быть самим собой. В наше время поэт должен вскрывать свои вены ради людей. Ни один настоящий человек сейчас уже не верит в этот хлам чистого искусства, искусства ради искусства».
Хорошо сказал об этой особенностях творчества Лорки испанский поэт Висенте Алейсандре, Лауреат Нобелевской премии по литературе 1977 года: «Я чувствовал, что руки его ищут опоры в воздухе, но ноги погружаются в века, в самые глубинные корни испанской земли».

 

«Кто замуж выходит за ветер?»

 

В 1925 году Лорка гостит у Сальвадора Дали в Кадакесе — рыбацком посёлке.

 

Там он подружился с сестрой художника Аной-Марией. Ей было 17 лет.

 

 С. Дали. Портрет девушки, для которого позировала Ана-Мария. 1925 год

 

С. Дали. Портрет Аны-Марии. 1924 год

 

«Я не видел девушки красивей её никогда», - писал Лорка родителям. Он прозвал её «маленькой морской сиреной». А Ана-Мария влюбилась в него с первого взгляда. И пронесла это чувство через всю жизнь.

 

 С. Дали. Портрет Аны-Марии. 1929 год

 

Вот как она описывает его в своих воспоминаниях: «Гарсиа Лорка был совсем невысок и скорее казался приземистым, даже неуклюжим. На его простом, на редкость живом и умном лице мне запомнилось характерное выражение какой-то неясной тревоги.

 

Но стоило Федерико оказаться в своей стихии, он совершенно преображался. Стоило взять в руки гитару, начать петь или читать стихи, как движения его становились лёгкими и изящными, в очертаниях лица, глазах, рисунке губ проступала дотоле скрытая гармония. И не было человека, неподвластного его обаянию. Так светится изнутри озеро, когда по его глади скользит, отражаясь в воде, лебедь».

 

Ана-Мария интуитивно чувствовала, что ей никогда не удастся завладеть этим неуловимым человеком, который, словно не довольствуясь своей земной оболочкой, продолжается и множится в своих бесконечных вымыслах. Можно ли девушке связать с ним свою судьбу? Ведь это всё равно что выйти замуж за ветер!
Однажды Ана-Мария так в сердцах и сказала ему. «За ветер?» - озадаченно переспросил Лорка, и она вновь увидела на его лице знакомое отсутствующее выражение. А вечером Лорка уже читал ей новое стихотворение:

 

Кто замуж выходит за ветер?
Госпожа всех желаний на свете

Что дарит ей к свадьбе ветер?
Из золота вихри и карты всех стран на свете.

А что она ему дарит?
Она в сердце впускает ветер.

Скажи ее имя.
Ее имя держат в секрете.

 

 
Лорка читал ей стихи, пел андалузские песни, хабанеры. «Ранит в самое сердце!» - говорила подруга-француженка.
Он впитывал их природу, подолгу смотрел, как работает С. Дали, а вечерами они гуляли в оливковой роще или у моря. Это об их оливковых рощах он написал:

Как хороши оливы Кадакеса!
Сонм белых тел и сумеречных душ...

 

С. Дали. Вид Кадакеса с горы Пани. 1921 год

Спустя два месяца после отъезда Ана-Мария получила от Лорки письмо:

 

"Дорогая моя подруга, не знаю, как это я осмеливаюсь, потерявши совесть, писать тебе. Я не писал, но помнил тебя, и вспоминал ежесекундно. А ты, должно быть, уверилась, что я и думать забыл. Нет, у моей памяти целый чемодан твоих фотографий, твоих улыбок. Вот ты на берегу, вот в оливковой роще, вот дома на террасе, вот на улице в Фигейросе, а вот снова дома, у образа богоматери. Я все помню, это правда. Я не умею забывать, во мне ничто не умирает, даже если я не подаю признаков жизни. В моей памяти ты - лучшее из воспоминаний...»

 

 Читает Давид Аврутов:

 

 

Все дрожит еще голос,
одинокая ветка,
от минувшего горя
и вчерашнего ветра.

 

Ночью девушка в поле
тосковала и пела –
и ловила ту ветку,
но поймать не успела.

 

Ах, луна на ущербе!
А поймать не успела.
Сотни серых соцветий
оплели ее тело.

 

И сама она стала,
как певучая ветка,
дрожью давнего горя
и вчерашнего ветра.

 

 

Ф. Гарсиа Лорка. Рисунок для Аны Марии Дали

 

Лорка писал потом: «Так хорошо мне было в Кадакесе, как бывает только во сне. Особенно утром, когда встаёшь и знаешь, что за окном — То Самое, что больше нигде не увидеть».

 

 

С. Дали. Вид Кадакеса с горы Пани. 1921 год.

 

«Хочу, чтобы меня любили»

 

Когда Лорку спрашивали, зачем он пишет, он отвечал: «Хочу, чтобы меня любили». Это звучало по-детски, но в этих словах слышалась боль одинокого человека, сохранившего детство в душе.
На прогулке он, как ребёнок, обязательно брал кого-нибудь за руку — словно чужая рука могла защитить его от смерти, мысль о которой у него была неотступна («я прошу одну только руку» - напишет он потом с предсмертной тоской). Страх смерти никогда не отпускал его. Когда они выходили в море при полном штиле — Федерико боялся смотреть вниз: кружилась голова, ему казалось, что лодка перевернётся и они потонут.

 

Когда вся компания шла купаться, Федерико оставался на берегу. Волна, даже крохотная, вызывала в нём священный ужас. Он боялся, что «море поглотит его». Это неудивительно, впрочем — именно потому, что когда художник столь непосредственно соприкасается со стихиями, он как никто осознаёт их ужасающую мощь. Так и не научившись плавать, он решался войти в воду, только держась за чью-то руку.
Эти детские безотчётные страхи были свойственны ему всегда. Его брат Франциско в своей книге «Федерико и его мир» вспоминает, что Федерико боялся подойти близко к лошади, боялся болезней, высоты, боялся стариков - «от них веяло смертью», из суеверия боялся чёрной одежды. Его невозможно было заставить надеть новые ботинки - «такие надевают покойникам!»

 

Федерико и его младший брат Франциско Лорка

 

И даже в его самозабвенной любовной лирике мы читаем тот же мистический страх будущего:

«Я боюсь потерять это светлое чудо...»  Читает Давид Аврутов:

 

Я боюсь потерять это светлое чудо,
что в глазах твоих влажных застыло в молчанье,
я боюсь этой ночи, в которой не буду
прикасаться лицом к свежей розе дыханья.

 

Я боюсь, что ветвей моих мертвая груда
устилать этот берег таинственный станет;
я носить не хочу за собою повсюду
те плоды, где укроются черви страданья.

 

Если клад мой заветный взяла ты с собою,
если ты моя боль, что пощады не просит,
если даже совсем ничего я не стою, -

пусть последний мой колос утрата не скосит
и пусть будет поток твой усыпан листвою,
что роняет моя уходящая осень.

 

Из воспоминаний Аны-Марии:
«Иногда Федерико обижался совершенно по-детски и вел себя как обиженный, капризный ребенок. Ему просто необходима была всеобщая любовь и ласка. Обидевшись, грозился уехать:
— Уеду, раз вы меня не любите!
И убегал, прятался. Мы с Сальвадором где только его ни искали, сбивались с ног. Он же, конечно, знал, что мы не находим себе места, и в конце концов, когда мы совсем уже отчаивались, появлялся — веселый, счастливый тем, что о нем тревожатся, — значит, любят».

 

 С. Дали и Ана-Мария

 

Ана-Мария Дали, Федерико Гарсиа Лорка и Сальвадор Дали. (Шуточная фотография)

 

Его детскость проявлялась в доверчивости, беззащитности, полном неумении вести практические дела, в неистощимых выдумках и фантазиях.

 

 

Мы карусель привяжем
меж звезд хрустальных,
это тюльпан, скажем,
из стран дальних.

 

Пятнистые наши лошадки
на пантер похожи.
Как апельсины сладки -
луна в желтой коже!

 

Завидуешь, Марко Поло?
На лошадках дети
умчатся в земли, которых
не знают на свете.

(«Карусель»)

 

 

Он и мчался в эти земли, постоянно окунаясь в юность человеческой весны, зовущий к радости, которая не имела ничего общего с оптимизмом. (Лорка считал его свойством плоских душ).
«Он награждён каким-то вечным детством», - с умилением писала Ахматова о Пастернаке. С ещё большим основанием это можно сказать и о Лорке.

 

Была среди их забав в Кадакесе одна игра, которую придумал Федерико для соседских детей. Она называлась «Весточка от Маргариты». Лорка убедил их, что эта вымышленная им Маргарита существует на самом деле и каждый день пишет им, оставляя письма в самых невероятных местах: на дереве, на пляже, под камнем.

 

Однажды, когда они под вечер гуляли с детьми на берегу, Федерико разыграл целый спектакль. Он вдруг погнался за какой-то бумажкой, поймал её, «принесённую ветром» и объявил, что «это весточка от Маргариты». Развернул послание и начал «читать»:

«Милые дети! Пишет вам белый конь. Смотрите, как ветер треплет мою гриву. Я скачу за звездой. Скачу изо всех сил, а никак не догоню — не получается! Я измучился, выбился из сил и погибаю — ветер скоро совсем развеет меня. Видите, осталась уже только легкая дымка. И она тает».
Дети смотрели во все глаза. И правда, вот он — конь. Ветер колышет гриву, то длинное шелковистое облачко — конский хвост, а два других — крылья. Они глаз не могли оторвать, и вдруг далеко-далеко, у кромки горизонта загорелась звезда. И они закричали: «Смотрите, звезда, звезда! Смотрите!»

 

 А в другой раз соседский мальчик поднял камешек и протянул Федерико:
— Прочти!
И Федерико читал:
«Милые дети!
Я здесь лежу с незапамятных времён. Самыми счастливыми в них были те, когда я служил крышей муравейнику. Муравьи настолько поверили, что я — небо, что я и сам в это поверил. Теперь-то я знаю, что я — всего-навсего камень, и это воспоминание - моя тайна...».
«Вот так мы играли в «весточки от Маргариты», - писала Ана-Мария. - Таинственные письма на воображаемых листах, на камушках, на лепестках цветка, на кленовых листьях...»
Это были настоящие уроки поэзии, которые, хочется верить, не прошли для тех детей бесследно.

 

Потом Лорка уехал.

 

А Ана-Мария потом ещё долгие годы продолжала невольно вглядываться в отблески вод лагуны, в придорожные камешки, словно ища в них письма Федерико.
«Между мной и Федерико существовало что-то ускользающее от понимания, какая-то таинственная призрачная жизнь, в которую мы входили как в сон. Всё, что происходило там, казалось естественным, закономерным, понятным — словно инчае и быть не могло. Но после и особенно теперь, когда прошло столько лет, когда мне и самой непонятно, что это было — что я могу объяснить другим? Сон нельзя объяснить. А та жизнь и сон — одной природы».

 

 

Читает Давид Аврутов:

 

 

Я твое повторяю имя
по ночам во тьме молчаливой,

когда собираются звезды
к лунному водопою
и смутные листья дремлют,
свесившись над тропою.

И кажусь я себе в эту пору
пустотою из звуков и боли,
обезумевшими часами,
что о прошлом поют поневоле.

 

 

Я твое повторяю имя
этой ночью во тьме молчаливой,

и звучит оно так отдаленно,
как еще никогда не звучало.
Это имя дальше, чем звезды,
и печальней, чем дождь усталый.

 

Полюблю ли тебя я снова,
как любить я умел когда-то?
Разве сердце мое виновато?
И какою любовь моя станет,
когда белый туман растает?
Будет тихой и светлой?
Не знаю.
Если б мог по луне гадать я,
как ромашку, ее обрывая!

 

Продолжение здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post223670567/

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/105628.html