Начало здесь.

 

«Хочу воскресить своих предков...»

 

Родился Булат Окуджава 9 мая 1924 года в Москве на Большой Молчановке, в семье партработников грузина Шалвы Степановича Окуджавы и армянки Ашхен Степановны Налбандян.

 

 

Родители были коммунисты, революционеры, убеждённые ленинцы. Детство прошло на Арбате, в тех самых дворах и переулках, память о которых стала его поэтической памятью.

 

 

Это дом 43, где прошли первые годы жизни Булата. Позднее семья жила в Нижнем Тагиле — до 1937 года, когда отец был обвинён в троцкизме и расстрелян.

 

 дом в Тагиле. ул. К. Маркса, дом 20 а

 

Отец Окуджавы — мученик идеи: чистый, бескорыстный. Но фанатизм, присущий его поколению, втянул его в строительство страшной машины, которая в 1937-ом перемолола и его самого.

 

 

 

Убили моего отца
Ни за понюшку табака.
Всего лишь капелька свинца -
Зато как рана глубока!

 

Он не успел, не закричал,
Лишь выстрел треснул в тишине.
Давно тот выстрел отзвучал,
Но рана та еще во мне.

 

Как эстафету прежних дней
Сквозь эти дни ее несу.
Наверно, и подохну с ней,
Как с трехлинейкой на весу.

 

А тот, что выстрелил в него,
Готовый заново пальнуть,
Он из подвала своего
Домой поехал отдохнуть.

 

И он вошел к себе домой
Пить водку и ласкать детей,
Он - соотечественник мой
И брат по племени людей.

 

И уж который год подряд,
Презревши боль былых утрат,
Друг друга братьями зовем
И с ним в обнимку мы живем.

 

 

Напротив дома Окуджавы светилось окно, за которым жил человек, убивший его отца. Его политические стихи «Ну что, генералиссимус прекрасный...», «Памяти брата моего Гиви», «Убили моего отца...» и многие другие, проникнутые горькими воспоминаниями и раздумьями о сущности сталинизма и его последствиях, были опубликованы лишь в годы перестройки. В том числе и это:

 

 

Стоит задремать немного,
сразу вижу Самого.
Рядом, по ранжиру строго, -
Собутыльнички его.

 

Сталин трубочку раскурит –
Станут листья опадать.
Сталин бровь свою нахмурит –
Трем народам не бывать.

 

Что ничтожный тот комочек
Перед ликом всей страны?
А усы в вине намочит –
Все без удержу пьяны.

 

Вот эпоха всем эпоха!
Это ж надо – день ко дню,
Пусть не сразу, пусть по крохам,
Обучала нас вранью.

 

И летал усатый сокол,
Целый мир вгоняя в дрожь.
Он народ ценил высоко,
Да людей не ставил в грош.

 

Нет, ребята, вы не правы
В объясненье прошлых драм,
Будто он для нашей славы
Нас гонял по лагерям.

 

С его именем ходили
(это правда) на врага,
Но ведь и друг дружку били
(если правда дорога).

 

А дороги чем мостили?
И за всё платили чем?
Слишком быстро всё простили,
Позабыли между тем…

 

Нет, ребята, хоть упрямы
Демонстрации любви,
Но следы минувшей драмы
Все равно у нас в крови.

 

Чем история богата,
Тем и весь народ богат…
Нет, вы знаете, ребята,
Сталин очень виноват.

 

 

Когда говорят о закрытости Окуджавы — о том, что при всей его благожелательности, чувстве юмора, готовности к общению его собеседник всегда ощущал дистанцию, некую прозрачную, но непреодолимую стену — одна из причин такой закрытости была в том, что он никогда не забывал, что был «сыном врага народа».

В своей автобиографической книге «Упразднённый театр», своеобразной семейной хронике, Окуджава, анализируя поступки юного героя, принимает часть исторической вины большевиков на себя, как единомышленника родителей. Хроника, начиная с дедушек и бабушек, завершается собственным детством, тридцатыми годами. До сих пор эта книга остаётся неоценимым биографическим источником для исследователей жизни и творчества поэта. И в неменьшей степени — ключом к его творчеству. Где-то на подступах к роману, работа над которым длилась почти пять лет, он написал вот такое стихотворение:

 

 

Хочу воскресить своих предков,
хоть что-нибудь в сердце сберечь.
Они словно птицы на ветках,
и мне непонятна их речь.

 

Живут в небесах мои бабки
и ангелов кормят с руки.
На райское пение падки,
на доброе слово легки.

 

Не слышно им плача и грома,
и это уже на века.
И нет у них отчего дома,
а только одни облака.

 

Они в кринолины одеты.
И льется божественный свет
от бабушки Елизаветы
к прабабушке Элисабет.

 

После ареста обоих родителей 13-летнего Булата родственникам удалось спрятать и тем самым спасти от детдома, куда было положено сдавать детей врагов народа. До 1940 года он с младшим братом Виктором жил у бабушки, а в 40-ом тётя Сильвия перевезла их к себе в Тбилиси. Только через полтора года он смог вернуться в родной арбатский двор, продолжать учёбу в московской школе.

 

«Ах, Арбат, мой Арбат...»

 

дом 43 на Арбате, где жил Окуджава с 1924 по 1940 год.

 

Арбатская тема — особая в его творчестве. «Арбатские напевы», цикл «Музыка арбатского двора»... За этой старинной московской улочкой для поэта встаёт нечто неизмеримо большее, раздвигающее художественное пространство и время.

 

 

Ты течешь, как река. Странное название!
И прозрачен асфальт, как в реке вода.
Ах, Арбат, мой Арбат, ты – мое призвание.
Ты – и радость моя, и моя беда.

 

Пешеходы твои – люди не великие,
каблуками стучат – по делам спешат.
Ах, Арбат, мой Арбат, ты – моя религия,
мостовые твои подо мной лежат.

 

 

От любови твоей вовсе не излечишься,
сорок тысяч других мостовых любя.
Ах, Арбат, мой Арбат, ты – мое отечество,
никогда до конца не пройти тебя!

 

 

Это одна из самых знаменитых песен об Арбате. Тогда, в 59-ом, поэт произнёс неслыханное: «моё отечество» и «моя религия», сотнесённые с обыкновенной московской улицей, были просто немыслимы, отечество могло быть только одно, социалистическое, о религии и говорить нечего.
Окуджава первым в поэзии восславил Арбат.

 

 

Это был действительно какой-то особый мир (до 50-х — 60-х г.г.) - старый профессорский район: на Арбате жили профессор Бугаев и сын его Андрей Белый, здесь выросли и набирались этой ауры замечательный писатель Анатолий Рыбаков, автор знаменитых «Детей Арбата», и уникальный поэт Николай Глазков.

 

 

«Арбатский» Окуджава — это еще и фильм Михаила Козакова «Покровские ворота». Вся стилистика этой комедии проникнута атмосферой 50 — 60-х, а значит — атмосферой окуджавских песен — о часовых любви, о полночном троллейбусе, о дежурном по апрелю. И когда мы видим Олега Меньшикова с гитарой — сразу вспоминается Булат...

 

 

Самое смешное, что Окуджава в принципе не был жителем Арбата. В 40-х он навсегда уехал со двора и больше туда не возвращался. Но Арбат навсегда остался в его сердце.

 

 

Это образ окуджавского Арбата, поэтический Арбат. «Арбатство, растворённое в крови, неистребимо, как сама природа». Поэт словно не замечал своих новых московских адресов — Фрунзенского вала, Краснопресненской набережной, Ленинградского шоссе. Он по-прежнему был арбатцем, жил Арбатом.

 

 

Вот ещё один образ окуджавского старого Арбата, увиденного художником Сергеем Волковым.

 

 

А годы проходят, представьте.
Иначе на мир я гляжу.
Стал тесен мне дворик арбатский,
И я ухожу, ухожу.

 

Стал тесен мне дворик арбатский,
И я ухожу, ухожу.
Но тесный свой дворик арбатский
с собой уношу, уношу.

 

 

Вот этот арбатский дворик, ставший заповедным уголком его души. «Девочка плачет, а шарик летит...»

 

 

Изданный в 1976 году сборник стихов назван строчкой из песенки: «Ах, Арбат, мой Арбат...» Итоговый сборник 1996-го он назвал «Чаепитие на Арбате». В стихах 80-х переезд с Арбата будет рассматриваться как катастрофа, сравнимая с эмиграцией.

 

 

Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант.
В Безбожном переулке хиреет мой талант.
Кругом чужие лица, враждебные места.
Хоть сауна напротив, да фауна не та.

 

Я выселен с Арбата и прошлого лишен,
и лик мой чужеземцам не страшен, а смешон.
Я выдворен, затерян среди чужих судеб,
и горек мне мой сладкий, мой эмигрантский хлеб...

(«Плач по Арбату»)

 

А вот каким Арбат стал сегодня.

 

 

Ларьки, киоски, торгашеский дух вытеснили поэзию. От старого былого Арбата остались лишь пёстрые декорации. Выросли богатые дома под офисы, нарушившие архитектурное своеобразие района, исчезло старинное очарование тихих улочек.

Арбата больше нет: растаял, словно свеченька,
весь вытек, будто реченька; осталась только Сретенка.
Ах, Сретенка, Сретенка, ты хоть не спеши:
надо, чтоб хоть что-нибудь осталось для души!

 

 

Что ж вы дремлете, ребята?
Больше нет у нас Арбата!
А какая улица была...
Разрушители гурьбою
делят лавры меж собою...
Вот какие в городе дела.

Ни золота и ни хлеба
ни у черта, ни у неба
попрошу я без обиняков:
ты укрой меня, гитара,
от злодейского удара,
от московских наших дураков.

 

И можно понять Э. Лимонова, так выразившего свои эмоции по поводу нынешнеего Арбата: «Когда иду я по Арбату — мне хочется схватить гранату». Да и Окуджава уже не хотел сюда возвращаться.

 

«Ах, что-то мне не верится, что я не пал в бою...»

 

В 1942 году после окончания 9 класса Окуджава уходит добровольцем на фронт.

 

 

Вот оркестр духовой. Звук медовый.
И пронзителен он так, что - ах...
Вот и я, молодой и бедовый,
С черным чубчиком, с болью в глазах.

 

Машут ручки нелепо и споро,
Крики скорбные тянутся вслед,
И безумцем из черного хора
Нарисован грядущий сюжет.

 

Жизнь музыкой бравурной объята -
Все о том, что судьба пополам,
И о том, что не будет возврата
Ни к любви и ни к прочим делам.

 

Раскаляются медные трубы -
Превращаются в пламя и дым.
И в улыбке растянуты губы,
Чтоб запомнился я молодым.

 

Он воевал на кавказском фронте.

 

 

Под Моздоком был тяжело ранен в бедро. Окуджава был миномётчиком и благодарил за это судьбу: «Я хотя бы не видел людей, которых убивал». После ранения был радистом тяжёлой артиллерии. Был тяжело контужен, лежал в госпитале.
Булат не любил говорить об этом, он ненавидел войну. Перепуганный мальчишка из повести «Будь здоров, школяр», попавший на фронт - это он, он и был таким. Героический пафос ему был несвойствен.

 

 

Ах, что-то мне не верится, что я, брат, воевал.
А может, это школьник меня нарисовал:
Я ручками размахиваю, я ножками сучу,
И уцелеть рассчитываю, и победить хочу.

 

Ах, что-то мне не верится, что я, брат, убивал.
А может, просто вечером в кино я побывал?
И не хватал оружия, чужую жизнь круша,
И руки мои чистые, и праведна душа.

 

Ах, что-то мне не верится, что я не пал в бою.
А может быть, подстреленный, давно живу в раю,
И кущи там, и рощи там, и кудри по плечам...
А эта жизнь прекрасная лишь снится по ночам.

 

Демобилизовавшись в 1945-ом после ранения, Окуджава окончил экстерном среднюю школу, в 1945-50-ом учился на филфаке Тбилисского университета. Именно тогда, в студенческие годы, в 47-ом, появилась на свет его первая, по сей день любимая многими песня:

 

 

Неистов и упрям,
Гори, огонь, гори.
На смену декабрям
Приходят январи.

 

Нам всё дано сполна -
и радости, и смех,
одна на всех луна,
весна одна на всех.

 

Прожить лета б дотла,
а там пускай ведут
за все твои дела
на самый страшный суд.

 

Пусть оправданья нет,
и даже век спустя
семь бед - один ответ,
один ответ - пустяк.

 

Неистов и упрям,
гори, огонь, гори.
На смену декабрям
приходят январи.

 

"Мама, белая голубушка...»

 

В 1947 году Окуджава женится на однокурснице Галине Смольяниновой.

 

 

После свадьбы переезжает в её семью. В этом же году, отсидев 10 лет, возвращается из карагандистского лагеря мать Булата Ашхен Степановна.

 

 

Позже Окуджава признавался, что его «комсомольская богиня» была навеяна образом матери:

 

 

Я смотрю на фотокарточку:
две косички, строгий взгляд,
и мальчишеская курточка,
и друзья кругом стоят.

 

За окном все дождик тенькает:
там ненастье во дворе.
Но привычно пальцы тонкие
прикоснулись к кобуре.

 

(«Песенка о комсомольской богине»)

 

О том возвращении матери из лагеря, о встрече с ней был написан один из самых пронзительных рассказов позднего Окуджавы «Девушка моей мечты». Он о том, как тбилисский студент ждёт возвращения мамы из лагеря, и, готовясь порадовать, хочет повести на любимый фильм послевоенного поколения «Девушка моей мечты», а материнская переполненная мукой душа отвергает эту заготовленную для неё радость, не в силах принять её. Рассказ очень сильный и психологически точный.

 

Не клонись-ка ты, головушка,
от невзгод и от обид.
Мама, белая голубушка,
утро новое горит.

 

Всё оно смывает начисто,
всё разглаживает вновь...
Отступает одиночество,
возвращается любовь.

 

И сладки, как в полдень пасеки,
как из детства голоса,
Твои руки, твои песенки,
твои вечные глаза.

 

Не прошло и двух лет, как мать Окуджавы была вновь арестована в 49-ом и сослана в Красноярский край на вечное поселение.

 

 

Ашхен Степановна всегда была фанатично предана партии и отчаянно спорила с друзьями сына и с ним самим, защищая Ленина: «Ильич — это святое!» Но однажды, услышав об опубликованных материалах и документах, скрывавшихся ранее, о бесчеловечных распоряжениях Ленина и поняв, что Сталин не так уж далеко ушёл от своего учителя, она схватилась за голову: «Боже, что же мы наделали!»

 

 

Ты сидишь на нарах посреди Москвы.
Голова кружится от слепой тоски.
На окне - намордник, воля - за стеной,
Ниточка порвалась меж тобой и мной.
За железной дверью топчется солдат...
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет -
Он не за себя ведь - он ведь за народ.

 

Следователь юный машет кулаком.
Ему так привычно звать тебя врагом.
За свою работу рад он попотеть...
Или ему тоже в камере сидеть?
В голове убогой - трехэтажный мат...
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет -
Он не за себя ведь - он за весь народ.

 

Чуть за Красноярском - твой лесоповал.
Конвоир на фронте сроду не бывал.
Он тебя прикладом, он тебя пинком,
Чтоб тебе не думать больше ни о ком.
Тулуп на нем жарок, да холоден взгляд...
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет -
Он не за себя ведь - он за весь народ.

 

Вождь укрылся в башне у Москвы-реки.
У него от страха паралич руки.
Он не доверяет больше никому,
Словно сам построил для себя тюрьму.
Все ему подвластно, да опять не рад...
Прости его, мама: он не виноват,
Он себе на душу греха не берет -
Он не за себя ведь - он за весь народ.

 

(«Письмо к маме»)

 

Мать Булата долго не могла поверить, что расстрел её мужа, её собственная искалеченная судьба — не чья-то ошибка, но политика кровавой селекции, начатая Лениным. Она вынесла почти 20 лет лагерей, но сознание того, что вся молодость её и мужа были отданы ложной идее, подкосило её. Она слегла, оказалась в больнице, и в 1983 году её не стало.

 

Собрался к маме - умерла,
К отцу хотел - а он расстрелян,
И тенью черного орла
Горийского весь мир застелен.

 

И, измаравшись в той тени,
Нажравшись выкриков победных,
Вот что хочу спросить у бедных,
Пока еще бедны они:

 

Собрался к маме - умерла,
К отцу подался - застрелили...
Так что ж спросить-то позабыли,
Верша великие дела:
Отец и мать нужны мне были?..
...В чем философия была?

 

 

«Не певец, не композитор, не гитарист...»

 

В 1950 году Окуджава, закончив филфак тбилисского университета, работает учителем литературы и русского языка в деревне Шамордино Калужской области.

 

деревня Шамордино

 

Позже — в одной из средних школ Калуги.

 

 

выпускной класс 1951 года. Окуджава — в третьем ряду второй слева.

 

Десятка три автобиографических рассказов Окуджавы связаны с его пребыванием в деревне Шамордино («Новенький как с иголочки», «Частная жизнь Александра Пушкина или Именительный падеж в творчестве Лермонтова», «Искусство кройки и шитья»).

 

 

С 1957 года многие стихи Окуджавы начинают жить как бы двойной жизнью — то есть становятся песнями. Поэт вспоминал: «В конце 56-го я впервые взял в руки гитару и спел своё шуточное стихотворение под аккомпанемент. Так начались так называемые песни.

 

Потом их становилось больше... А в это время появились первые магнитофоны. И вот на работе стали раздаваться звонки, и люди приглашали меня домой попеть свои песни. Я с радостью брал гитару и ехал по неизвестному адресу.

 

Там собиралось человек тридцать тихих интеллигентов. Я пел эти свои 5-6 песен, потом повторял их снова. И уезжал. А на следующий вечер я ехал в другой дом».
Песен становилось всё больше, магнитофоны работали, слава его росла.

 

  Булат со своей неразлучной гитарой и своим неповторимым надтреснутым голосом пленил целое поколение.

 

 

На фоне медных литавр и расхожего примитива, поддельных чувств и унылого ханжества, тихая гитара Булата, его чистое дыхание, проникновенная лиричность, выстраданное свободолюбие — всё говорило о том, что свершается нечто, происходящее далеко не часто в России.

 

То, что делал Окуджава, было настолько необычно и непохоже на других, что профессионалы его не принимали. Он вспоминал: «Композиторы меня ненавидели, гитаристы презирали, вокалисты на меня были обижены всё время почему-то». Наконец за Булата заступился старый уважаемый поэт Павел Антокольский, который сказал, что «это не песни, а просто своеобразное исполнение своих стихов». После этого сам Булат стал везде говорить, что «это не песни», что он «не певец, не композитор, не гитарист...» И когда однажды перед выступлением он стал всё это сообщать, кто-то из зала выкрикнул: «А чего тогда приехал?»

 

 

Однажды, ещё в пору окуджавской малоизвестности, в 1959 году они с В. Максимовым оказались на свадьбе приятеля по «Литгазете», где родственники невесты расписали по старинному церемониалу, куда кому надлежит сесть. Всюду были бумажки с фамилиями: Коржавин, Максимов, Рассадин... и лишь у прибора, предназначенного Окуджаве, значилось безымянное: «гитарист». Максимов, щадя самолюбие поэта, постарался эту бумажку от него скрыть. Окуджава начал петь: «Полночный троллейбус», «Дежурный по апрелю»... И вдруг чей-то голос: «А нельзя ли чего повеселее? Свадьба всё-таки! Цыганочку давай!» И кто-то затянул "Ехал на ярмарку ухарь-купец...".
Максимов схватил Булата за руку, они выскочили в прихожую и, схватив в охапку пальто, бросились вон из этого дома. Этого унижения Окуджава не мог забыть всю жизнь. Одну из своих книг — уже позднюю, 94-го года, он надписал Рассадину: «От бывшего гитариста».
После этого случая Окуджава взял за правило: он почти никогда не выходил на сцену с гитарой, - её либо кто-то передавал ему на сцену в нужный момент, либо он вообще приходил без гитары и тогда её срочно где-то искали, у кого-то брали, привозили...
Он говорил: «Ненавижу петь. Я только поэт. Если же я пою, то лишь потому, что просят».

 

 

То есть позиция Окуджавы сводилась к тому, что песни, которые он предпочитал называть «стихами под гитару», должны были быть в первую очередь стихами, не прятать за мелодией своё стиховое ничтожество, быть готовыми к Гуттенберговой проверке. Его стихи, несомненно, такую проверку выдерживали.
К сожалению, жанр авторской песни, созданный на рубеже 50-х, невозвратно уходит из сегодняшней жизни и становится историей. При том, что армия КСПшников регулярно проводит свои шумные фестивали по всей стране, собирая на них сотни участников, но всё же что-то неуловимо изменилось. То, что раздаётся сегодня со многих эстрад под громкие звуки гитар под эгидой авторской песни - это уже другая культура, к поэзии отношения не имеющая. "Всё глуше музыка души", - сказал бы о нашем времени Окуджава.
То, что по инерции сегодня ещё называют авторской песней, давно уже — за редкими исключениями - по существу срослось с эстрадой, отличаясь от неё только более низким исполнительским уровнем. Поэзия — дело тихое, тонкое, интимное. Она так же отличается от эстрады, как любовь от секса. Можно прекрасно петь и оркестровать песни, но никакие децибелы, никакая аранжировка и режиссура не заменят отсутствия поэзии, не искупят убогости текста. Все корифеи этого жанра — и Окуджава, и Галич, и Высоцкий, и Ким, и Юрий Визбор, и Новела Матвеева — прежде всего талантливые поэты. Те, кто сегодня поют свои песни под гитару, должны постоянно помнить об этой высокой поэтической планке.

 

«Поэты плачут — нация жива»

 

Стихи Окуджавы при всей своей внешней простоте отнюдь не просты. В них много неясного, зыбкого, загадочного, его логика порой неуловима, ассоциации странны, неожиданны, порой фантастичны. Сам он говорил: «Стихи и песни нельзя объяснить. Не ищите в них фактов из личной жизни, я рассказываю о своей душе, и только». Вот, например, его песня «Ночной разговор» (в исп. Т. Дорониной):

 

 

— Мой конь притомился, стоптались мои башмаки.
Куда же мне ехать, скажите мне, будьте добры?
Вдоль Красной реки, моя радость, вдоль Красной реки,
До Синей горы, моя радость, до Синей горы.

 

 

— А где ж та гора, та река? Притомился мой конь.
Скажите, пожалуйста, как мне проехать туда?
— На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь.
Езжай на огонь, моя радость, найдёшь без труда.

 

 

— Но где же тот ясный огонь, почему не горит?
Сто лет подпираю я небо ночное плечом…
— Фонарщик был должен зажечь, да, наверное, спит.
Фонарщик тот спит, моя радость, а я ни при чём.

 

И снова он едет один, без дороги, во тьму.
Куда же он едет, ведь ночь подступила к глазам!..
Ты что потерял, моя радость? — кричу я ему.
А он отвечает: — Ах, если бы я знал это сам...

 

После эпохи официального бодрячества появился романтик и романтический герой, не похожий на персонажей Багрицкого и Светлова. У тех романтизм был наступательный, победительный, как правило, исполненный исторического оптимизма. А Окуджава был романтик грустный, усмешливый, всё понимающий.

 

 

Многие не любят грустной или мрачной поэзии, но вот Горький называл вечно весёлых смеющихся людей «жизнерадостными эмбрионами». Такие люди Окуджаве неинтересны. «Грустить, - говорит он, - это не значит впадать в пессимизм и тоску. Это — и думать о своём предназначении в жизни, стараться устранить несовершенства, мешающие жить». Социальное бытиё трагично, и поэт верит, что «вечный мир спасут страдания, а не любовь красота». Отсюда и ценность трагического переживания в искусстве: «Поэты плачут — нация жива».
Пронзительная, щемящая, проникающая в самую душу интонация этих негромких песен: «Девочка плачет — шарик улетел...», «За что ж вы Ваньку-то Морозова...», «Две вечных подруги — любовь и разлука...» Все эти стихи объединяет сквозная тема нелюбви, а точнее, любви несостоявшейся, нереализованной.

 

Он, наконец, явился в дом,
где она сто лет мечтала о нём,
куда он сам сто лет спешил,
ведь она так решила, и он решил.

 

Клянусь, что это любовь была,
посмотри -- ведь это её дела.
Но знаешь, хоть Бога к себе призови,
разве можно понять что-нибудь в любви?

 

И поздний дождь в окно стучал,
и она молчала, и он молчал.
И он повернулся, чтобы уйти,
и она не припала к его груди.

 

Я клянусь, что это любовь была,
посмотри: ведь это ее дела.
Но знаешь, хоть Бога к себе призови,
разве можно понять что-нибудь в любви?

 

Это и «Старый пиджак», посвящённый Жанне Болотовой:

 

 

 

Я много лет пиджак ношу.
Давно потерся и не нов он.
И я зову к себе портного
и перешить пиджак прошу.

 

Я говорю ему шутя:
"Перекроите всё иначе.
Сулит мне новые удачи
искусство кройки и шитья".

 

Я пошутил. А он пиджак
серьезно так перешивает,
а сам-то все переживает:
вдруг что не так. Такой чудак.

 

Одна забота наяву
в его усердьи молчаливом,
чтобы я выглядел счастливым
в том пиджаке. Пока живу.

 

Он представляет это так:
едва лишь я пиджак примерю -
опять в твою любовь поверю...
Как бы не так. Такой чудак.

 

Романтика Окуджавы была, скажем так, не повелительного наклонения, как у Багрицкого, Светлова, а — сослагательного: хорошо было бы, если бы... Как замечательно сказал потом А. Межиров:

 

Строим, строим города
сказочного роста,
а бывал ли ты когда
человеком просто?

Всё долбим, долбим, долбим,
сваи забиваем...
А бывал ли ты любим
и незабываем?

 

Окуджава идёт именно от этого: а бывал ли ты любим? Он обращался к внутренней жизни каждого, к глубоким личным, интимным чувствам. Его герой - «маленький человек», но не похожий на, скажем, гоголевского Башмачкина. Он мал не в смысле социальной униженности, а в том смысле, что не претендует на многое. Он, так сказать, эстетически скромен и с достоинством принимает свой жребий. Героический пафос не был ему присущ: в стихах Окуджава не боялся подчёркивать свои субтильность, хрупкость, комизм, неуклюжесть — отсюда все эти кузнечики и муравьи среди сплошных советских орлов и соколов. Один критик даже всерьёз упрекал его за то, что мир людей у него представлен каким-то насекомым царством. Но его насекомые почти неотделимы от людей.

Мне нужно на кого-нибудь молиться.
Подумайте, простому муравью
вдруг захотелось в ноженьки валиться,
поверить в очарованность свою!

 

И муравья тогда покой покинул,
все показалось будничным ему,
и муравей создал себе богиню
по образу и духу своему.

 

И в день седьмой, в какое-то мгновенье,
она возникла из ночных огней
без всякого небесного знаменья...
Пальтишко было лёгкое на ней.

 

Все позабыв - и радости и муки,
он двери распахнул в свое жильё
и целовал обветренные руки
и старенькие туфельки её.

 

И тени их качались на пороге...
Безмолвный разговор они вели,
красивые и мудрые, как боги,
и грустные, как жители земли.

 

 

«Пусть Бога нет, но что же значит Бог?»

 

Вся поэзия Окуджавы проникнута глубокой, не показной религиозностью. "Мне нужно на кого-нибудь молиться.."  Инна Лиснянская писала, что, услышав эту песню, она подумала, что Окуджава верует, хотя не хочет признаваться в этом ни себе, ни другим.

 

 

Был ли Окуджава верующим? Он был глубоко нравственным человеком. Всё его творчество ведёт к вере. Хотя внешних атрибутов её в его стихах мы не встретим.

 

А потом опять баранка и коварная дорога,
и умение, и страсть, и волшебство...
Все безумное от Бога, все разумное от Бога,
человеческое тоже от Него.

(«Турецкая фантазия»)

 

Воспитанный атеистическим государством, житель Безбожного переулка, Окуджава не был воцерковленным человеком. У него встречаются, например, такие стихи:

 

Я сидел в апрельском сквере.
Предо мной был божий храм.
Но не думал я о вере,
я глядел на разных дам.

(«Считалочка для Беллы»)

 

Но при этом — и такие проникновенные строки: «Ель моя, ель, словно Спас на крови, твой силуэт отдалённый...» Или:

 

Красный клен, в твоей обители
нет скорбящих никого.
Разгляди средь всех и выдели
матерь сына моего.

 

Красный клен, рукой божественной,
захиревшей на Руси,
приголубь нас с этой женщиной,
защити нас и спаси.

 

 

Клён — олицетворение Высшей силы, творящей миропорядок. Вместо слова «Бог» в его песнях и стихах, как правило, стоит слово «природа»: «У природы на губах коварная улыбка», «как умел так и жил, а безгрешных не знает природа».

 

 

Его Бог — это искусство, поэзия, творчество.

 

И в комнате этой ночною порой
я к жизни иной прикасаюсь.
Но в комнате этой, отнюдь не герой,
я плачу, молюсь и спасаюсь.

 

В анкетах, интервью — утверждение себя атеистом («я уважаю веру других людей и хочу, чтобы они также уважали мои убеждения»), а в стихах — атмосфера сложных духовных исканий.

 

"Дай Бог", - я говорил и клялся Богом,
"Бог с ним", - врагу прощая, говорил
так, буднично и невысоким слогом,
так, между дел, без неба и без крыл.
Я был воспитан в атеизме строгом.
Перед церковным не вздыхал порогом,
но то, что я в вояже том открыл,
скитаясь по минувшего дорогам,
заставило подумать вдруг о многом.
Не лишним был раздумий тех итог:
пусть Бога нет, но что же значит Бог?

 

Гармония материи и духа?
Слияние мечты и бытия?
Пока во мне все это зреет глухо,
я глух и нем, и неразумен я.
Лишь шум толпы влетает в оба уха.
И как тут быть? Несовершенство слуха?
А прозорливость гордая моя?
Как шепоток, когда в гортани сухо,
как в просторечьи говорят: "непруха"...
А Бог, на все взирающий в тиши, -
гармония пространства и души.

 

 

Бог — не в церкви, не в Библии, он — во всём, что нас окружает:

 

В чаду кварталов городских,
Среди несметных толп людских
На полдороге к раю
Звучит какая-то струна,
Но чья она, о чем она,
Кто музыкант - не знаю.

 

Кричит какой-то соловей
Отличных городских кровей,
Как мальчик, откровенно:
"Какое счастье - смерти нет!
Есть только тьма и только свет
Всегда попеременно".

 

Столетья строгого дитя,
Он понимает не шутя,
В значении высоком:
Вот это - дверь, а там - порог,
За ним - толпа, над ней - пророк
И слово - за пророком.

 

Как прост меж тьмой и светом спор!
И счастлив я, что с давних пор
Все это принимаю.
Хотя, куда ты ни взгляни,
Кругом пророчества одни,
А кто пророк - не знаю...

 

 

Время тогда было атеистическое, непримиримое к религии, и Окуджава свою «Молитву» прикрыл именем Франсуа Вийона - чтобы песня прошла цензуру. А в песне об Арбате слова «ты - моя религия» предусмотрительно заменил на «ты — моя реликвия».
Он воспевал простые и вечные человеческие ценности: «молюсь прекрасному и высшему» - таков его нравственный и поэтический девиз.

 

 

Не верю в бога и судьбу. Молюсь прекрасному и высшему
Предназначенью своему, на белый свет меня явившему...
Чванливы черти, дьявол зол, бездарен Бог - ему неможется.
О, были б помыслы чисты! А остальное все приложится.

 

Его песня «Возьмёмся за руки, друзья» стала гимном отечественной интеллигенции. Да что говорить, едва ли не каждая его песня стала гимном человеческому в человеке. И в этом смысле его аудиторией была вся страна.

 

 

Мгновенно слово. Короток век.
Где ж умещается человек?
Как, и когда, и в какой глуши
распускаются розы его души?

 

Как умудряется он успеть
своё промолчать и своё пропеть,
по планете просеменить,
гнев на милость переменить?

 

Как умудряется он, чудак,
на ярмарке поцелуев и драк,
в славословии и пальбе
выбрать только любовь себе?

 

Осколок выплеснет его кровь:
"Вот тебе за твою любовь!"
Пощечины перепадут в раю:
"Вот тебе за любовь твою!"

 

И все ж умудряется он, чудак,
на ярмарке поцелуев и драк,
в славословии и гульбе
выбрать только любовь себе!

 

«От прошлого никак спасенья нет»

 

У Окуджавы много стихов и песен о преображающей душу силе музыки. "Моцарт на старенькой скрипке играет", "Музыкант в саду под деревом наигрывает вальс", "Музыка", "Вот ноты звонкие органа", "В городском саду" и многие другие. А мне очень нравится вот это, менее известное:

 

Над площадью базарною
вечерний дым разлит.
Мелодией азартною
весь город с толку сбит.

 

Еврей скрипит на скрипочке
о собственной судьбе,
а я тянусь на цыпочки
и плачу о тебе.

 

 

Снуёт смычок по площади,
подкрадываясь к нам,
все музыканты прочие
укрылись по домам.

 

Все прочие мотивчики
не стоят ни гроша,
покуда здесь счастливчики
толпятся чуть дыша.

 

Какое милосердие
являет каждый звук,
а каково усердие
лица, души и рук,

 

как плавно, по-хорошему
из тьмы исходит свет,
да вот беда, от прошлого
никак спасенья нет.

 

В этой песне Окуджава писал о себе. В начале 60-х годов в семье поэта начался разлад. Причиной была другая женщина — Ольга Арцимович, которая стала потом второй женой Булата.

 

Красавица блондинка, волевая, властная, ей посвящены "Путешествие дилетантов", "Вилковские фантазии", "Прогулки фраеров", "Стихи без названия". Она была самым строгим критиком Окуджавы: в интервью как-то заявила, что от всего его наследия оставила бы стихов 30. Это ей посвящено "Строгая женщина в строгих очках мне рассказывает о сверчках..."

 

Разлад с первой женой Галиной многим тогда, в том числе и самому Булату, казался каким-то недоразумением. На долю этой весёлой и доброй женщины выпали самые трудные, неустроенные годы жизни с Окуджавой, годы ожиданий и надежд, и её мягкий спокойный характер помог ему преодолеть все невзгоды.

 

 

Этот разрыв дался ему очень тяжело. Когда-то он не мог даже представить, что такое может случиться.

 

Всякое может статься.
(В жизни чему не быть?)
Вдруг захочу расстаться,
вдруг разучусь любить.

 

Вдруг погляжу с порога
за семь морей и рек:
"Вон где моя дорога,
глупый я человек!"

 

И соберусь проститься,
лишь оглянусь назад:
две молчаливых птицы
из-под бровей глядят,

 

будто бы говорят мне:
"Останови свой бег,
это же невероятно,
глупый ты человек!"

 

 

Первый ребёнок Булата и Галины — девочка — умерла при родах. А через несколько лет у них родился сын Игорь.

 

 

Ему Окуджава посвятил стихотворение "Оловянный солдатик моего сына", которое в 1967 году в Югославии получило высшую премию "Золотой венец". В России оно было впервые опубликовано лишь через пять лет в "Московском комсомольце", за что главный редактор П. Гусев был наказан.

 

Земля гудит под соловьями,
под майским нежится дождём.
А вот солдатик оловянный
на вечный подвиг осуждён.

 

Его, наверно, грустный мастер
пустил по свету, невзлюбя.
Спроси солдатика: "Ты счастлив?"
И он прицелится в тебя.

 

И в смене праздников и буден,
в нестройном шествии веков
смеются люди, плачут люди,
а он всё ждёт своих врагов.

 

Он ждёт упрямо и пристрастно,
когда накинутся, трубя...
Спроси его: "Тебе не страшно?"
И он прицелится в тебя.

 

Живёт солдатик оловянный
предвестником больших разлук
и автоматик окаянный
боится выпустить из рук.

 

Живёт защитник мой, невольно
сигнал к сраженью торопя.
Спроси его: "Тебе не больно?"
И он прицелится в тебя.

 

 

Ружьё солдатика рикошетом выстрелило в самого Булата. Если бы он мог предвидеть тогда все последствия своего поступка... Позже, глядя на свой портрет, написанный Сергеем Авакяном, Окуджава скажет, что в нём художнику удалось передать самое главное — это его беспомощность перед обстоятельствами, перед невозможностью что-либо изменить.

 

 

Всю ночь кричали петухи
и шеями мотали,
как будто новые стихи,
закрыв глаза, читали.

 

Но было что-то в крике том
от едкой той кручины,
когда, согнувшись, входят в дом,
стыдясь себя, мужчины.

 

И был тот крик далёк-далёк
и падал так же мимо,
как гладят, глядя в потолок,
чужих и нелюбимых.

 

Когда ласкать уже невмочь
и отказаться трудно...
И потому всю ночь, всю ночь
не наступало утро.

 

Булат ещё долго колебался, прежде чем уйти из семьи. Но, получив резкую отповедь от Галины, решился: взыграла армяно-грузинская кровь.

 

Глаза, словно неба осеннего свод,
и нет в этом небе огня.
И давит меня это небо и гнёт —
вот так она любит меня.

 

Прощай. Расстаёмся. Пощады не жди!
Всё явственней день ото дня,
что пусто в груди, что темно впереди —
вот так она любит меня.

 

Ах, мне бы уйти на дорогу свою,
достоинство молча храня,
но, старый солдат, я стою, как в строю...
Вот так она любит меня.

 

Вскоре у Ольги родился от Булата сын Булат. Через полтора месяца после его рождения Окуджава развёлся с Галиной. У него есть песня о ней, которую он никогда не исполнял и не включал в свои сборники:

 

Ты в чём виновата?
Ты в том виновата,
что зоркости было
в тебе маловато:

красивой слыла,
да слепою была.

 

А в чем ты повинна?
А в том и повинна,
что рада была
любви половинной:

любимой слыла,
да ненужной была.

 

А кто в том виною?
А ты и виною:
все тенью была
у него за спиною,

все тенью была --
никуда не звала.

 

Галина и сын Игорь восприняли его уход очень болезненно. Игорь так и не простил его, не общался с ним, не признавал в нём отца. Галина тяжело переживала их разрыв и через год скончалась от сердечного приступа в подъезде своего дома. Ей было всего 39.
Булат не хотел идти на похороны. Он боялся, что если на них явится, все будут осуждающе глядеть на него как на главного виновника случившейся трагедии и перешёптываться:вот ведь, мол, хватило наглости, явился как ни в чём не бывало, да что, ему всё как с гуся вода... Писательница Зоя Крахмальникова, друг Окуджавы, уговорила его всё-таки прийти на них. И в продолжении всей этой долгой душераздирающей кладбищенской процедуры она стояла рядом с еле держащимся на ногах Булатом, изо всех сил сжимая его ладонь. Потом он посвятит ей стихотворение "Прощание с новогодней ёлкой", где будут такие строки:

 

 

Ель моя, ель, уходящий олень,
зря ты, наверно, старалась:
женщины той осторожная тень
в хвое твоей затерялась!

 

Ель моя, ель, словно Спас на Крови,
твой силует отдалённый,
будто бы свет удивлённой любви,
вспыхнувшей, неутолённой.

 

Продолжение здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post219392663/

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/97545.html