Начало здесь.

Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.

С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.

Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.

Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.

И если призрак здесь когда-то жил...

В стихотворении «Постскриптум» он скажет о ней с глубокой грустью:

Как жаль, что тем, чем стало для меня
твоё существование, не стало
моё существованье для тебя...

И та же грусть, про которую он мог бы сказать «печаль моя светла», в стихотворении «Сонет»:

Пусть далека, пусть даже не видна,
пусть изменив - назло стихам-приметам, -
но будешь ты всегда озарена
пусть слабым, но неповторимым светом.

Пусть гаснет пламя! Пусть смертельный сон
огонь предпочитает запустенью.
Но новый мир твой будет потрясен
лицом во тьме и лучезарной тенью.

В 1964 году Марина Басманова приезжала к Бродскому в ссылку и они какое-то время жили вместе. Там было написано множество стихов с посвящением «М.Б.» Завершают этот цикл грустно-отрешённые строки:

Ты забыла деревню , затерянную в болотах
залесенной губернии, где чучел на огородах
отродясь не держат -- не те там злаки,
и дорогой тоже все гати да буераки.

Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,
а как жив, то пьяный сидит в подвале,
либо ладит из спинки нашей кровати что-то,
говорят, калитку, не то ворота.

А зимой там колют дрова и сидят на репе,
и звезда моргает от дыма в морозном небе.
И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли
да пустое место, где мы любили.

деревня Норенская

В 1975 году Бродский напишет цикл «Часть речи», который открывается стихами, обращёнными к «М.Б.», полными острой и мучительной тоски, которые невозможно читать и слушать без волнения. Это, ставшее уже хрестоматийным, -

Ниоткуда с любовью... Читает И. Бродский.

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но неважно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но

и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;

поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне --
как не сказано ниже по крайней мере --

я взбиваю подушку мычащим "ты"
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.

«Этот любовный эпизод, - пишет В. Соловьёв, - Бродский раздул до размеров жизненной катастрофы — из творческого инстинкта». Да, он был поэт, он «творил себя и жизнь свою творил всей силою несчастья своего». Одно из самых пленительных стихотворений его, завершающих любовную эпопею:

Я обнял эти плечи и взглянул
на то, что оказалось за спиною,
и увидал, что выдвинутый стул
сливался с освещенною стеною.

Был в лампочке повышенный накал,
невыгодный для мебели истертой,
и потому диван в углу сверкал
коричневою кожей, словно желтой.

Стол пустовал. Поблескивал паркет.
Темнела печка. В раме запыленной
застыл пейзаж. И лишь один буфет
казался мне тогда одушевленным.

Но мотылек по комнате кружил,
и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.
И если призрак здесь когда-то жил,
то он покинул этот дом. Покинул.

Одиночка в кубе

Энн-Арбор. Университет

Это маленький университетский городок, где Бродский жил первые три года после отъезда. Жил как в вакууме, в полной изоляции, за исключением коротких вылазок в Нью-Йорк. Он ни разу никому не пожаловался на одиночество, даже хорохорился в письмах: «Я в высшей степени сам по себе, и в конце концов мне это даже нравится, - когда некому слова сказать, опричь стенки». Но достаточно прочесть его «Осенний вечер в скромном городке», чтобы понять, какие чувства владели им на самом деле:

Здесь снится вам не женщина в трико,
а собственный ваш адрес на конверте.
Здесь утром, видя скисшим молоко,
молочник узнает о вашей смерти.

Здесь можно жить, забыв про календарь,
глотать свой бром, не выходить наружу
и в зеркало глядеться, как фонарь
глядится в высыхающую лужу.

дом, где жил Бродский в Энн-Арборе

У Бродского была там почётная должность профессора на кафедре славистики Мичиганского университета: он преподавал историю русской литературы, русской поэзии XX века, теорию стиха. В 1981 году переехал в Нью-Йорк.

у дверей квартиры на Мортон-Стрит

Не окончивший даже школы Бродский работал в общей сложности в шести американских и британских университетах, в том числе в Колумбийском и в Нью-Йоркском.

Занимаясь литературными переводами на русский и на английский, поэт получил широкое признание в научных и литературных кругах США и Великобритании. Его жизнь на Западе выглядит как восхождение по лестнице успехов.
В 1986 году написанный по-английски сборник эссе Бродского «Less Than One» («Меньше единицы») был признан лучшей литературно-критической книгой года в США.
10 декабря 1987 года поэт получил Нобелевскую Премию по Литературе – за всеобъемлющее творчество, насыщенное чистотой мысли и яркостью поэзии.

                   диплом Нобелевского лауреата   

В отличие от Пастернака и Солженицына, Бродский мог себе позволить присутствовать на этой церемонии.

Чтобы купить туда билеты, люди проводили ночь на улице в спальных мешках. Друзья Бродского в Ленинграде плакали, узнав об этой победе. Это была радость за Бродского, за то, что их система ценностей оказалась верна. Эрнст Неизвестный послал телеграмму: «И на нашей улице настал праздник!»
В России первая реакция на присуждение Нобелевской премии Бродскому была негативной. Лигачёвым было дано распоряжение не сообщать об этом в центральной прессе. Потом были злобные статьи в «Комсомолке» (статья П. Горелова «Мне нечего сказать», 1988).
Когда Бродского спросили, как он относится к Горбачёву, он ответил: «Никак. И надеюсь, что это взаимно». О Горбачёве он отзывался как о слишком болтливом и не понимающем смысла развязанных им событий человеке. К перестройке относился скептически, видя в ней не мирную демократическую революцию, а мутацию привычной для России формы правления, когда бюрократическая власть приспосабливается к новым условиям существования. На эту тему он пишет пьесу «Демократия» - сатиру, политическую карикатуру на нашу власть. Смысл её прост: какие бы реформы «революции сверху» власть ни проводила — всё остаётся по-прежнему: чиновная верхушка пользуется всеми благами, держа население в повиновении и страхе.
Бродский собрал все высшие награды и премии, какие только могут достаться литератору, в том числе и «премия гениев» в 1981 году, и звание поэта-лауреата США в 1991-ом.

       присуждение Докторской в Оксфорде. Бродский слева

Он — почётный доктор Йеля, Дормута, Оксфорда, почётный гражданин Флоренции и Санкт-Петербурга, кавалер Ордена Почётного легиона. Но получил он всё это в обмен на родную почву, язык, дорогих ему людей, родителей. И обмен оказался, по-видимому, не равноценным.

Я одинок. Я сильно одинок.
Как смоква на холмах Генисарета.
В ночи не украшает табурета
ни юбка, ни подвязка, ни чулок.

У всего есть предел, в том числе у печали.
Взгляд застревает в окне, точно лист в ограде.
Можно налить воды. Позвенеть ключами.
Одиночество есть человек в квадрате.

Бродский писал, что если «одиночество есть человек в квадрате», то «поэт – это одиночка в кубе».

Ночь. Дожив до седин, ужинаешь один.
Сам себе быдло, сам себе господин.

Что это? Грусть? Возможно, грусть.
Напев, знакомый наизусть,
Он повторяется. И пусть.
Пусть повторится впредь.
Пусть он звучит и в смертный час,
как благодарность уст и глаз
тому, что заставляет нас
порою вдаль смотреть.

«Пока не требует поэта...»

Бродский вовсе не был аскетом-отшельником. Он любил жизнь. Любил лихачить на своём «Мерседесе», приговаривая: «Какой русский не любит быстрой езды! - тем более, еврей». У него было много друзей на Западе.

Светскую жизнь он не вёл. От приглашений на обед чаще отказывался. В кино ходил редко, иногда — на джаз. Выходу в свет предпочитал остаться дома и почитать. Считал, что книги довольно часто интереснее того, что снаружи.
Из интервью с Бродским:
- Чем занимается Иосиф Бродский, "пока не требует поэта к священной жертве Аполлон"?
- Бродский: Он читает, выпивает, куда-нибудь ходит, смотрит, как садится солнышко или как оно восходит...

Бродский рассказывает анекдот: http://www.youtube.com/watch?v=C9VFpSIt6Rg&feature=related

Часть Нобелевской премии Бродский выделил на создание ресторана «Русский самовар», ставшего одним из центров русской культуры в Нью-Йорке. Кроме профессиональной зарплаты, он жил на то, что вместе с М. Барышниковым был совладельцем этого ресторана. Сам он до конца жизни оставался одним из знаменитых его постоянных посетителей.

Его любимое меню включало селёдку с картошкой, студень, сациви и пельмени. Вообще поэт любил вкусно поесть, отдавая предпочтение китайской и японской кухне. Уверял друзей, что гастрономические радости — одни из самых ярких на земле.

в ресторане "Русский самовар". Слева - Юз Алешковский

Любил водку — особенно «хреновую» и «кориандровую». Выпив две-три рюмки, Бродский брал микрофон, облокачивался на белый рояль и пел. Вокруг немедленно собирался народ.

Ещё со времён юности Иосиф, по выражению одной его знакомой, «сроднился с вокалом». В 20 лет он обожал американские песни и мастерски — хрипло и басовито — изображал Луи Амстронга. А в Штатах репертуар Нобелевского лауреата состоял из «Что стоишь, качаясь...», «Очи чёрные», «Мой костёр...», «На рейде ночном».

Бродский был не только гурман, но меломан. Его любимый композитор — Гайдн. Он уверял, что развитию темы, композиции стиха выучился у Гайдна.
А ещё Бродский очень любил кошек, всегда любовался их изяществом, говорил, что у них нет ни одного некрасивого движения. Любил даже больше, чем людей, фотографировался с ними.

Здесь он с котом по имени Ося. 

В США у него был кот Мисиссипи. 

В Ленинграде — Пасик. Бродский считал, что в каждом кошачьем имени обязательно должен присутствовать звук «с».

Бродский помогал очень многим друзьям-эмигрантам и даже просто незнакомым людям, если они чем-то ему были симпатичны. Например, Высоцкому.

Марина Влади в своей книге о Высоцком целую главу посвятила тому, как в 70-е годы они с ним навестили Бродского в Нью-Йорке, и тот подарил Высоцкому свою книгу с надписью, с которой он не расставался потом всю жизнь. «В первый раз большой поэт признал тебя как равного, сколько лет ты ждал этого».
А вот Евтушенко Бродский ненавидел — не мог простить ему его успеха в Союзе.

Сорвал сопернику гастроли в Штатах, выйдя из американской академии в знак протеста, что в неё иностранным членом приняли Евтушенко. Вознесенского называл «явлением ещё более скверным и пошлым».

Лимонова терпеть не мог, называл «Смердяковым от литературы».

Позднее счастье

За пять лет до смерти в январе 1990 года на лекции в Сорбонне Бродский увидел среди своих студентов Марию Соццани.

Юная прелестная итальянская аристократка русского происхождения, она словно сошла с полотен великих мастеров Возрождения. Сошла, чтобы войти в его, Иосифа Бродского, одинокую жизнь…

Говорили, что она была очень похожа на Марину Басманову. (Если бы той скинуть лет тридцать). К тому же – созвучие имён...
«Его жена Мария Соццани-Бродская похожа и на Зару Леандер, и на Марину Басманову", - писала Людмила Штерн.

Женитьба Бродского была скоропалительной, для всех – неожиданной, а для женщин, даже тех, кто не имел на него никаких видов – обидной. Ему даже пеняли, что не сдержал обещания, данного в день своего 50-летия, решительно отвергнув тост с пожеланием женитьбы и отцовства: «Бог решил иначе: мне суждено умереть холостым. Писатель – одинокий путешественник», – заявил он тогда. И в том же году 1 сентября Иосиф Бродский и Мария Соццани поженились. Людмила Штерн послала им к свадьбе поздравительную открытку: «Есть Иосиф, есть Мария — дожидаемся мессии».

Бродский с женой Марией. Фото М. Барышникова

В 1993 году у них родилась дочь — Анна Александра Мария, по-домашнему просто Нюха… (Анна — в честь Ахматовой, Александра — в честь отца, а Мария — в честь матери и жены). Девочка удивительно похожа на мать поэта Марию Моисеевну — такие же широко расставленные глаза.

Дочка родилась в Нью-Йорке — в один день с внуком Бродского в Питере, бывает же такое!
Близкие друзья Бродского утверждают, что пять лет с Марией были для него счастливее, нежели предыдущие пятьдесят.

 

Жену Бродский любил скорее как дочь. И после рождения ребёнка говорил: «Теперь у меня две дочки».

Говорили они с Марией по-английски, хотя и русский она понимает и говорит на нём. Нюша тоже начала говорить по-английски, но мать обучала её и русскому, чтобы дочь могла читать стихи отца. Бродскому Нюша успела доставить за три года своей жизни много радости. Когда-то, ещё в 1967 году, в стихотворении «Речь о пролитом молоке» он писал:

Зелень лета, эх, зелень лета!
Что мне шепчет куст бересклета?
Хорошо пройтись без жилета!
Зелень лета вернется.

Ходит девочка, эх, в платочке.
Ходит по полю, рвет цветочки,
Взять бы в дочки, эх, взять бы в дочки.
В небе ласточка вьется.

И вот теперь у него была такая дочка. Он не мог надышаться на неё.

В 1995 году Бродский пишет в стихах послание своему другу поэту и переводчику Д. Голышеву (оно не успело войти в собрание сочинений), где рассказывает о своей семейной жизни и, в частности, о Нюшке:

Вдобавок — близость океана
ноздрёю ловишь за углом.
Я рад, что этим дышит Анна,
дивясь Чувихе с Помелом.

Я рад, что ей стихии водной
знакомо с детства полотно.
Я рад, что может быть
свободной ей жить на свете суждено...

Я взялся за перо не с целью
развлечься и тебя развлечь
заокеанской похабелью,
но чтобы — наконец-то речь

про дело! — сговорить к поездке:
не чтоб свободы благодать
вкусить на небольшом отрезке,
но чтобы Нюшку повидать.

Старик, порадуешься — или
смутишься: выглядит почти
как то, что мы в душе носили,
но не встречали во плоти...

Девочку называли вундеркиндкой. Хотя ей не было и трёх лет, когда отец умер, она его прекрасно помнит. Когда один журналист сказал ей:"По-моему, твой папа был великий человек, великий поэт...», тут он запнулся и она добавила:"И великий папа".
Мария рассказывала, что после смерти Иосифа Нюша диктовала ей письма на небо к папе. Она ему писала, что она, конечно, понимает - ему оттуда трудно спуститься, но, может, он все же что-нибудь придумает - с дождиком, например, спустится... А если нет, то она, когда вырастет, все равно обязательно найдет способ к нему подняться...

Говорят, Бродский вырастил дочь совершеннейшей меломанкой - она уже в два года отличала Гайдна от Моцарта.  Сейчас ей 19 лет.

Справа - Аня Бродская

Вот стихотворение Бродского «Дочери» в переводе Г. Кружкова:

Дайте мне еще одну жизнь, и я буду петь
В кафе «Рафаэлла». Или просто сидеть,
Размышляя. Или у стенки стоять буфетом,
Если в том бытии не так пофартит, как в этом.

И поскольку нет жизни без джаза и легкой сплетни,
Я еще увижу тебя прекрасной, двадцатилетней —
И сквозь пыльные щели, сквозь потускневший глянец
На тебя буду пялиться издали, как иностранец.

В общем, помни — я рядом. Оглядывайся порою
Зорким взглядом. Покрытый лаком или корою,
Может быть, твой отец, очищенный от соблазнов,
На тебя глядит — внимательно и пристрастно.

Так что будь благосклонна к старым, немым предметам:
Вдруг припомнится что-то — контуром, силуэтом.
И прими, как привет от тебя не забывшей вещи
Деревянные строки на нашем общем наречье.

Мария мечтает привезти дочь на родину отца. В России они пока не были, но хотят побывать, и в Москве, где у неё много родственников, и в Петербурге.

В Америке Мария Соццани не прижилась, и сразу же после смерти  Бродского решила вернуться в Италию, поближе к своим корням. Поэтому и мужа решила похоронить в Венеции. Не скрывает, что это её решение. Сейчас они с дочкой живут в Милане.
Она обещала Бродскому, что никогда не будет давать интервью и писать мемуаров. Поэтому сейчас пишет книгу под условным названием "Диалоги", где нет их личной жизни, но есть их разговоры о литературе и культуре, его высказывания о поэзии и политике. Она и себя считает русской, хотя очень любит своего отца — итальянца. Работает в крупном итальянском издательстве "Адельфи" редактором, иногда переводит. 

«Есть города, в которые нет возврата...»

С началом перестройки в СССР стали публиковаться стихи Бродского, литературоведческие и журналистские статьи о поэте. В 1990-х годах начали выходить его книги. В 1995 -ом Бродскому было присвоено звание Почётного гражданина Санкт-Петербурга. Последовали приглашения вернуться на Родину. Бродский откладывал приезд: его смущала публичность такого события, чествования, внимание прессы, которыми бы сопровождался его визит. Мотив возвращения и невозвращения присутствует в его стихах 1990-х годов, в частности, в стихотворениях «Письмо в оазис» (1991), «Итака» (1993), «Мы жили в городе цвета окаменевшей водки…» (1994), причем в последних двух — так, как будто возвращение действительно случилось.
Мэр родного города, демократ первой волны А. Собчак при личной встрече почти договорился, почти заманил опального поэта в признающий теперь вину старой власти и не Ленинград уже, а Санкт-Петербург.

Принципиальное согласие было получено. Сроки оговорены. А потом Бродский прислал Собчаку письмо с отказом:

"...С сожалением ставлю Вас в известность, что мои летние планы сильно переменились и что, судя по всему, навестить родной город мне на этот раз не удастся. Простите за причиненное беспокойство и хлопоты; надеюсь, впрочем, что они незначительны.
Помимо чисто конкретных обстоятельств, мешающих осуществлению поездки в предполагавшееся время, меня от нее удерживает и ряд чисто субъективных соображений. В частности, меня коробит от перспективы оказаться объектом позитивных переживаний в массовом масштабе, подобные вещи тяжелы и в индивидуальном.
Не поймите меня неверно: я чрезвычайно признателен Вам за проявленную инициативу. Признательность эта искренняя и относящаяся лично к Вам; именно она и заставила меня принять Ваше приглашение. Но боюсь, что для осуществления этого предприятия требуются внутренние и чисто физические ресурсы, которыми я в данный момент не располагаю.
Бог даст, я появлюсь в родном городе; видимо, это неизбежно. Думаю, что лучше всего сделать это в частном порядке, не производя слишком большого шума. Можете не сомневаться, что узнаете о случившемся одним из первых: я поставлю Вас в известность, возникнув на Вашем пороге."

Но этого не случилось.
Хотя мысли о возвращении были, и в стихах Бродский не раз проигрывал эту ситуацию.

«Воротишься на родину» (видеоклип)

Воротишься на родину. Ну что ж.
Гляди вокруг, кому еще ты нужен,
кому теперь в друзья ты попадешь?
Воротишься, купи себе на ужин

какого-нибудь сладкого вина,
смотри в окно и думай понемногу:
во всем твоя одна, твоя вина,
и хорошо. Спасибо. Слава Богу.

Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты никем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан.

Как хорошо, что никогда во тьму
ничья рука тебя не провожала,
как хорошо на свете одному
идти пешком с шумящего вокзала.

Как хорошо, на родину спеша,
поймать себя в словах неоткровенных
и вдруг понять, как медленно душа
заботится о новых переменах.

Бродский очень любил Питер. (Один из друзей вспоминал, как он восклицал с досадой: «Эх, такой город - и большевикам достался!»)

Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
и отсюда -- все рифмы...

Почему же Бродский так и не приехал в Питер, не захотел вернуться туда хотя бы на день?
Вариантов ответов было множество. Говорил, что не желает возвращаться туристом в родную страну. Или: не хочет приезжать по приглашению официальных учреждений. Или: «Лучшая часть меня уже там: мои стихи». Всё это было больше похоже на отговорки.
Последняя версия была такая: самое главное в жизни - следующий шаг. Не останавливаться и не возвращаться, идти всегда дальше. Он не любил возвращений. Не любил Одиссея, например, за его неизбывное стремление вернуться на Итаку. Следующий шаг должен быть только вперед, нельзя позволить ностальгии оседлать твой жизненный маршрут. Он очень любил и постоянно ссылался на стихотворение Ахматовой о Данте, который тоже не вернулся в родную Флоренцию, изгнанный оттуда: "Он и после смерти не вернулся/В старую Флоренцию свою./Факел, ночь, последнее объятье,/За порогом дикий вопль судьбы.../Он из ада ей послал проклятье/И в раю не мог ее забыть,/Но босой в рубахе покаянной,/Со свечой зажженной не пошел/По своей Флоренции желанной,/Вероломной, низкой, долгожданной..." Это была целая философия, жизненный принцип: не возвращаться, идти дальше, делать следующий шаг.
Была ещё одна причина, упоминаемая реже всего. В последний год жизни Бродского в 1995 году Людмила Штерн съездила в Петербург и, желая сделать Иосифу приятное, сфотографировала его дом.

Когда проявили плёнку, то на одной из фотографий увидели нацарапанное напротив его квартиры слово «жид». «И ты ещё спрашиваешь, почему я не хочу возвращаться?» - хмыкнул Бродский. Уже спустя десятилетия после своего изгнания из СССР он, живя в Нью-Йорке, получал из Москвы короткие письма: «Жид недобитый, будь ты проклят!» Возможно, всё это тоже не способствовало его желанию вернуться.
Можно искать ответы в его стихах:

Я покидаю город, как Тезей -
свой Лабиринт, оставив Минотавра
смердеть...
чтоб больше никогда не возвращаться.
Ведь если может человек вернуться
на место преступленья, то туда,
где был унижен, он прийти не сможет.

" Еврейская птица ворона ,
зачем тебе сыра кусок?
Чтоб каркать во время урона,
терзая продрогший лесок?"

"Нет! Чуждый ольхе или вербе,
чье главное свойство -- длина,
сыр с месяцем схож на ущербе.
Я в профиль его влюблена".

"Точней, ты скорее астроном,
ворона, чем жертва лисы.
Но профиль, присущий воронам,
пожалуй не меньшей красы".

"Я просто мечтала о браке,
пока не столкнулась с лисой,
пытаясь помножить во мраке
свой профиль на сыр со слезой".

Бродский никогда не определял себя понятиями расы, национальности. «Из меня плохой еврей, - говорил он. - Надеюсь, что и плохой русский. Вряд ли и хороший американец. Я есть я, я — писатель. В первую очередь каждый должен знать, что он собой представляет в чисто человеческих категориях, а потом уже в национальных, политических, религиозных».
Он ни разу не побывал на Святой земле. «Зачем мне Израиль, когда я сам Израиль? И портативная родина у меня под кожей, на генетическом уровне». Наотрез отказывался выступать в синагогах, хотя этого не чурались Евтушенко и Вознесенский, отклонял приглашения Иерусалимского университета. Это был антистадный инстинкт. Страх тавтологии. Не хотел быть приписанным ничьему полку.
Сэр Исайя Берлин говорил о Бродском: «Он не хотел быть еврейским евреем. Его еврейство не интересовало. Он вырос в России и вырос на русской литературе». Так же, в общем, как и Осип Мандельштам и Борис Пастернак, выбравшие себе тоже осознанную судьбу в русской культуре.

комната в квартире Бродского в Ленинграде. Такой она была в день его отъезда.

Уже несколько лет решается вопрос о создании здесь музея Бродского (Литейный проспект, д. 24, кв. 28).

Сейчас, по информации пресс-службы администрации губернатора Санкт-Петербурга, из пяти комнат этой квартиры выкуплены четыре. Проблема в том, что хозяйка последней невыкупленной комнаты в квартире, которую собираются сделать музеем Иосифа Бродского, не хочет переезжать.

вот из-за этой бабушки тормозится создание музея Бродского

Рассматриваются два варианта выхода из этой ситуации: первый - это выкуп помещения, занимаемого Н. Федоровой (размер выкупа около 17 млн рублей). Второй вариант – раздел квартиры и создание второго входа (таким образом, музей и хозяйка единственной невыкупленной комнаты окажутся в разных помещениях). При этом вице-губернатор уточнил, что город обозначенные 17 миллионов платить не готов.
Когда будет принято окончательное решение, неизвестно.

Среди причин, по которым Бродский так и не приехал ни разу в свой родной город, даже когда это стало возможным, А. Кушнер назвал такую: он считал, что поэт боялся переступить порог комнаты, в которой оставил родителей в 1972-ом.

Родители Бродского двенадцать раз подавали заявление с просьбой разрешить им повидать сына (вместе или по отдельности), но даже после того, как Бродский перенёс операцию на открытом сердце в 1978 году и из клиники было написано официальное письмо с просьбой позволить родителям приехать в США для ухода за больным сыном, им было отказано. Мать Бродского умерла в 1983 году, немногим более года спустя умер отец. Оба раза Бродскому не позволили приехать на похороны.
Жизнь так устроена, что вина перед умершими, независимо от того, жили мы рядом или в разлуке с ними, преследует каждого из нас. И всё-таки в его случае это ощущение вины было особенно острым: можно представить, какая бы тяжесть навалилась на него, открой он входную дверь квартиры в доме на углу Литейного и Пестеля. Все эти переживания прошлого, которые нахлынули бы на поэта, сердце которого уже висело на волоске.

так выглядит сейчас кухня в квартире Бродского в Санкт-Петербурге

По этим лестницам меж комнат,
свое столетие терпя,
о только помнить, только помнить
не эти комнаты -- себя.

Не то страшит меня, что в полночь,
героя в полночь увезут,
что миром правит сволочь, сволочь.
Но сходит жизнь в неправый суд,

в тоску, в смятение, в ракеты,
в починку маленьких пружин
и оставляет человека
на новой улице чужим.

дом Мурузи, в котором жил Бродский

Он говорил: «Ну мы же знаем, что дважды в ту самую реку вступить невозможно, даже если эта река — Нева».

Есть города в которые нет возврата.
Солнце бьется в их окна как в зеркала. То
есть, в них не проникнешь ни за какое злато.
Там всегда протекает река под шестью мостами.
Там есть места, где припадал устами
тоже к устам и пером к листам. И
там рябит от аркад, колоннад, от чугунных пугал;
там толпа говорит, осаждая трамвайный угол,
на языке человека, который убыл.

«Не выходи из комнаты...»

У Бродского был врождённый порок сердца. Врачи запрещали ему курить. Это его очень тяготило. Он говорил: «Выпить утром чашку кофе и не закурить?! Тогда и просыпаться незачем!» Он ничего не хотел менять: не признавал никаких диет, пил виски и очень крепкий кофе, заполночь засиживался с собеседниками, и курил, курил, курил, отрывая от сигареты фильтр.

Однажды в шутливом послании другу написал: «Не знаю, есть ли Гончарова, но сигарета — мой Дантес». Лечивший его кардиолог на вопрос о причине смерти, не задумываясь, ответил: «Курение».

По типу своего поэтического сознания и психического устройства Бродский принадлежал к тем творцам шиллеровско-байроновско-лермонтовского склада, которые, стремительно сгорая, не щадя себя, с их непомерно высокими требованиями к жизни не рассчитаны на долголетие. Живи он в 18-19 веке, так бы и случилось. Двадцатый век немного продлил его жизнь.

«У пророков не принято быть здоровым», - писал он ещё в 1967 году («Прощайте, мадмауазель Вероника»). Болезнь воспринимал не как аномалию, но как условие творчества, если не вообще человечности.
13 декабря 1976 года Бродский перенёс обширный инфаркт. После этого ему предстояло прожить 19 лет, но состояние постоянно ухудшалось. Через два года, в декабре 78-го — операция на сердце. Второй раз сердечные сосуды заменяли через 7 лет — в 1985-ом. Этому предшествовало ещё два инфаркта. Врачи говорили о третьей операции, а под конец и о трансплатации сердца, откровенно предупреждая, что велик риск летального исхода.
Бродский быстро старел, выглядел значительно старше своих лет.

В последнее время любые физические усилия стали для него непосильными.

В октябре 1995 года Бродский очень плохо себя чувствовал, без нитроглицерина не мог пройти и ста метров. Врачи настаивали на немедленном продувании сердечных сосудов. Но он оттягивал эту операцию, откладывал до весны. На упрёки друзей отвечал: «Мне страшно. Я знаю, что это мой единственный шанс. Но мне так страшно».

Последний его вечер, 27 января 1996 года.

К ним в гости пришёл Александр Сумеркин с их общей приятельницей пианисткой Елизаветой Лионской. Мария приготовила замечательный ужин с итальянским десертным блюдом (тирамису). Иосиф был в прекрасной форме, пил крепчайшую шведскую водку на травах. Голубоглазая и смышлёная Анна-Нюха бойко тараторила по-английски. Потом Бродский звонил Михаилу Барышникову в Майами, поздравлял с завтрашним днём рождения.

Это было за несколько часов до его смерти.

Пожелав жене спокойной ночи, Бродский сказал, что ему нужно еще поработать, и поднялся к себе в кабинет. Обнаружила его Мария под утро. Дверь открыта, Бродский лежит на полу, лицо в крови, очки разбиты при падении.

Он шёл умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шёл по пространству, лишённому тверди...

В 1993 году им были написаны строчки: «Не выходи из комнаты, не совершай ошибки». Они оказались пророческими. Он совершил ошибку, он умер, пытаясь выйти из комнаты. Умер не от инфаркта, как принято считать, а от аритмии. В медицине это считается очень лёгкой смертью. У него просто остановилось сердце. И всё.

Как восприняли российские власти смерть поэта? Каким словами сообщили людям об этом?

Об этом — стихотворение А. Макаревича:

Снег замёл пороги и дороги,
Снег ложится, и не надо слов.
А по телевизору – «Итоги»,
На экране – бравый Киселёв.

Он привычный гость в любой квартире,
И, хотите вы того, иль нет,
Он расскажет, что творится в мире,
И уж перво-наперво – в стране:

Что народ, уставший от обманов,
Демократам завтра скажет "нет",
Что народу мил теперь Зюганов
И его партейный комитет,

И что Ельцин посетил студентов,
Добиваясь только одного:
Чтобы, выбирая президента,
Помнили студенты про него,

Что Явлинский лаялся с Гайдаром,
Явной беспринципностью греша,
И что сказал на это в кулуарах
Жириновский – добрая душа,

И параграф, в обсужденьи коего
Снова встал парламент на дыбы,
И рабочий путь Егора Строева –
Человека непростой судьбы

… И, парад закончив идиотский,
Складывая папки и спеша,
На прощанье фраза:
«Умер Бродский.
Сердце. Похоронят в США».

Васильевский остров

Он умер не на Васильевском острове, а на острове Манхэттен.

Остров Манхэттен

Там, на клабище в Верхнем Манхэттене, его гроб полтора года простоял в нише, закрытой плитой.
Накануне похорон Галина Старовойтова звонила вдове Бродского, спрашивала у неё разрешения похоронить поэта в Петербурге, в Александро-Невской лавре или в Комарове, рядом с Ахматовой. Но Марии было лучше ведомо, где хотел быть похоронен Бродский, она знала, как он любил Венецию, в которой часто и подолгу бывал, что она для него значила.

Когда-то в своём эссе «Набережная неизлечимых» он высказал своё детское сумасшедшее желание: купить билет в Венецию, снять там комнату на набережной, чтобы волны от лодок плескали в окно, написать там пару элегий, а на исходе денег вместо обратного билета купить дешёвый браунинг и застрелиться, чтобы остаться там навсегда. И вот это его желание сбылось.

 
 31 января 1996 года состоялись похороны поэта в Нью-Йорке.

А перезахоронили его – 21 июня 1997-го – на острове Сан-Микеле, Острове мертвых близ Венеции. Рядом со Стравинским и Дягилевым.

Похороны Бродского в Венеции

Сан-Микеле — это городское кладбище Венеции — самое красивое в мире. Печальный островок в Лагуне, утопающий в тени пиний и кипарисов. На могиле Бродского — скромная стела белого мрамора, живые цветы, фотография. Имя на русском и английском, даты рождения и смерти. На обратной стороне надгробия есть еще одна надпись по латыни - цитата из любимого Бродским Проперция: Letum non omnia finit - («Смерть ещё не конец»).

Под надгробием — записки, прижатые камешками, чтобы не разлетелись. Прямо на холмике — блокнот с записками от приходящих: «Здравствуй, Иосиф! Как жаль, что тебе больше нельзя позвонить...» На карнизе плиты — несколько фигурок котов — многие знают, что Бродский любил кошек. Кем-то собранный самиздатовский сборничек «Рождественские стихи». Видно, что могила жива, что сюда приходят.

В 2002 году в Москве был объявлен конкурс на лучший памятник Бродскому в Петербурге. Победил проект скульптора В. Цивина и архитектора Ф. Романовского: две полуколонны с текстами поэта , установленные на набережной Лейтенанта Шмидта напротив Горного института.

В 2011 году в центре Москвы был торжественно открыт памятник  Иосифу Бродскому  (скульптор Г. Франгулян, архитектор С. Скуратов). Он установлен в сквере рядом с Новинским бульваром между домами 22 и 28, напротив посольства США.
На гранитном постаменте трёхметровая бронзовая фигура самого поэта. В стороне от неё - две скульптурные группы, которые символизируют друзей и недоброжелателей. Памятник сделан так, что любой желающий может взойти на пьедестал и почувствовать себя участником композиции.

Памятник Бродскому работы З. Церетели установлен во дворе Московского Музея современного искусства. Основатель и директор Музея сам Церетели.

Несколько неожиданный памятник Бродскому  был торжественно открыт в 2005 году во внутреннем дворике филологического факультета Санкт-Петербургского государственного университета ( скульптор Константин Симун). Памятник представляет собой чемодан с биркой на имя Иосифа Бродского в натуральную величину, установленный на асфальте, на котором стоит каменная плита с головой поэта. Чемодан в данном случае представляет собой символ жизненного и творческого пути поэта. 

памятник отъезжающему

«Не всё уносимо ветром...»

Меня упрекали во всем, окромя погоды,
и сам я грозил себе часто суровой мздой.
Но скоро, как говорят, я сниму погоны
и стану просто одной звездой.

Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба
и прятаться в облако, слыша гром,
не видя, как войско под натиском ширпотреба
бежит, преследуемо пером...

И. Бродского серьезно занимала проблема воскресения, дыры, которую сам он рассчитывал проделать в «броне небытия». В последних своих стихах, представляющих собой его слова прощания и завещания, уходя, Бродский приоткрывает русской поэзии будущего этот путь, для нее пока новый. О жизни после смерти писал Случевский, тема воскрешения волновала по-разному Пастернака и Маяковского, но это были только отдельные произведения, а не целое направление. Бродский пишет:

Только пепел знает, что значит сгореть дотла.
Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперед:
Не все уносимо ветром, не все метла,
Широко забирая по двору, подберет.

Мы останемся смятым окурком, плевком, в тени
Под скамьей, куда угол проникнуть лучу не даст,
И слежимся в обнимку с грязью, считая дни,
В перегной, в осадок, в культурный пласт.

Замаравши совок, археолог разинет пасть
Отрыгнуть, но его открытие прогремит
На весь мир, как зарытая в землю страсть,
Как обратная версия пирамид.

«Падаль!» – выдохнет он, обхватив живот,
но окажется дальше от нас, чем земля от птиц,
потому что падаль – свобода от клеток, свобода от
целого: апофеоз частиц.

Вся его поэзия – это в каком-то смысле преодоление смерти речью, поэтическим словом.

Страницу и огонь, зерно и жернова,
Секиры острие и усеченный волос –
Бог сохраняет все, особенно – слова
Прощенья и любви, как собственный свой голос.

«Бессмертия у смерти не прошу»,– когда-то написал он в 60-х. Оно само нашло его.
Бродский не вернулся на Васильевский остров, как обещал. Но стихами своими, конечно, хотел бы остаться здесь, где родился, любил, был счастлив и несчастлив. И, подобно Цветаевой, обращавшейся через головы современников к «тебе, через 100 лет», обращался к своим будущим ««воскресителям»: 

…Мой голос, торопливый и неясный,
Тебя встревожит горечью напрасной,
И над моей ухмылкою усталой
Ты склонишься с печалью запоздалой, 

И, может быть, забыв про все на свете,
В иной стране – прости – в ином столетье
Ты имя вдруг мое шепнешь беззлобно,
И я в могиле торопливо вздрогну.