Начало здесь.

 

 

 

28 января 1996 года умер Иосиф Бродский.

Вот уже шестнадцатый год его нет с нами. Это поэт безутешной мысли. В отличие от романтического поэта ему нечего противопоставить холоду мира. Но, как ни странно, экзистенциальное отчаяние Бродского сильнее привязывает к миру, чем иные восторги перед ним в пустопорожних стихах. Вспоминаются слова Михаила Веллера: «Странная вещь. Поэт Н. такие сердечные, такие взволнованные стихи пишет, да и сам по себе он такой душевный человек! А никому на хрен не нужен. Напротив, Бродский — такой холодный, дистанцированный, демонстративно одинокий и в жизни, и в стихах... А вот умер он — и такая боль, такое зияние в душе! На годы, на всю жизнь!»

 

Что нужно для чуда? Кожух овчара,
щепотка сегодня, крупица вчера,
и к пригоршне завтра добавь на глазок
огрызок пространства и неба кусок.

 

И чудо свершится. Зане чудеса,
к земле тяготея, хранят адреса,
настолько добраться стремясь до конца,
что даже в пустыне находят жильца.

 

А если ты дом покидаешь - включи
звезду на прощанье в четыре свечи,
чтоб мир без вещей освещала она,
вослед тебе глядя, во все времена.

 

Когда  24 мая 1940 года у ленинградского еврея-фотографа А. И. Бродского и домохозяйки М.М. Вольперт родился поздний первенец — никто не подозревал, что тот станет оригинальнейшим русским поэтом второй половины 20 века.

 

                                       родители И. Бродского  

 

будущий Нобелевский лауреат

 

Жил Иосиф в доме на углу Пестеля и Литейного (Литейный пр. 24 кв. 28).

 

 

Это был знаменитый дом: в западном его крыле когда-то снимал квартиру Блок, а в квартире самих Бродских до революции жили З. Гиппиус и Д. Мережковский, и как раз с их балкона Зинаида выкрикивала оскорбления революционным матросам.

 

 

 

«Жил-был когда-то мальчик...»

 

Учился будущий нобелевский лауреат плохо. За восемь школьных лет сменил пять школ. В школьной характеристике писали: «Упрямый, ленивый, грубый, тетради имеет неряшливые, с надписями и рисунками». Кстати, рисунки Бродского незаурядны, как у многих больших поэтов (Пушкин, Лермонтов, Маяковский), Ахматова даже сравнивала их с известными иллюстрациями Пикассо к «Метаморфозам» Овидия. Ему даже предлагали издать свои рисунки, но Бродский никогда к ним серьёзно не относился: никогда их не собирал, раздаривал и не помнил, кого и когда рисовал.

 

В 7 классе Иосиф был оставлен на второй год за четыре двойки, в том числе и по английскому языку, а в восьмом — вообще ушёл из школы.
Из эссе «Меньше, чем единица»:

«Жил-был когда-то мальчик. Он жил в самой несправедливой стране на свете. Ею правили существа, которых по всем человеческим меркам следовало признать выродками. Чего, однако, не произошло... Рано утром, когда в небе еще горели звезды, мальчик вставал и, позавтракав яйцом и чаем, под радиосводку о новом рекорде по выплавке стали, а затем под военный хор, исполнявший гимн вождю, чей портрет был приколот к стене над его еще теплой постелью, бежал по заснеженной гранитной набережной в школу... Он влетал в вестибюль, бросал пальто и шапку на крюк и несся по лестнице в свой класс.
Это была большая комната с тремя рядами парт, портретом Вождя на стене над стулом учительницы и картой двух полушарий, из которых только одно было законным. Мальчик садится на место, расстегивает портфель, кладет на парту тетрадь и ручку, поднимает лицо и приготавливается слушать ахинею».

 

Бросить школу, выломиться таким образом из системы — было поступком необычным, радикальным. Какое-то время он пытался продолжить формальное образование — записался в вечернюю школу, посещал вольнослушателем лекции в университете. Однако тому, чем он в итоге стал — обязан лишь своему неустанному самообразованию.

 

комната Бродского в Ленинграде

 

Ещё в юные годы самоучкой Бродский в совершенстве овладел английским и польским, позднее со словарём читал латинские, итальянские и французские тексты, а в последние годы жизни начал изучать китайский язык.

Занимался историей, философией, европейской и восточной, много читал по пушкинской эпохе. Всю жизнь не расставался с лучшей из всех российских энциклопедий — словарём Брокгауза и Ефрона. Среди близких друзей Бродского были выдающиеся лингвисты, литературоведы, историки искусства, композиторы, музыканты, физики и биологи, он дотошно расспрашивал знатоков об интересующих его предметах, жадно впитывал сведения и старался оприходовать их в стихах. Можно сказать, ничего не пропадало даром.
В детстве он мечтал стать лётчиком.

 

Эту мечту Бродский попытался осуществить в Америке, но после первых уроков в лётной школе выяснилось, что его вестибулярный аппарат не приспособлен к управлению самолётом. Была мечта стать моряком-подводником.

Но в приёме в морское училище отказали из-за пресловутого «пятого пункта». Штурвалы корабля и самолёта оказались недоступны, но сюжеты и метафоры мореплавания и полёта постоянны в творчестве Бродского.

 

И.Бродский на аэродроме в Якутске. 1959 год.

 

Послушайте песню Олега Митяева на стихи И. Бродского: «Самолёт летит на вест»

http://rutube.ru/video/9138df86685b20285eb5635b3a350b7f/

 

 

«К нам притащился Ося Бродский...»
(в кругу друзей)

 

Каким Бродский был в ранней юности? Задиристым и застенчивым одновременно. Сострив, смущался, делался пунцовым. Была в нём некоторая «светская недостаточность», угловатость поведения.

 

 

Сверстники, друзья признавали его талант, но никто не воспринимал его тогда как чудо. Все вокруг писали стихи, все считали себя гениями. Над ним подтрунивали, хохмили: «Угрюм и мрачен, вид сиротский, к нам притащился Ося Бродский».

 

 

Сам Ося относился к себе без всякой самопатетики. Невозможно было представить, чтобы он произнёс: «моя поэзия» или пуще того «моё творчество». Всегда только: «стишки». Он был самым самоироничным поэтом своей эпохи. Об этом говорят многие его стихи, написанные «по случаю».
Бродский всегда приходил на день рождения без подарка — денег не было, но честно отрабатывал свой хлеб, даря именинникам стихи, и это всегда был коронный номер вечера. У Бродского интересно всё, вплоть до шуточных почеркушек. Ну вот, например, строки, написанные к 35-летию А. Кушнера в 1971 году:

 

 

Ничем, Певец, твой юбилей
мы не отметим, кроме лести
рифмованной, поскольку вместе
давно не видим двух рублей.

 

Суть жизни все-таки в вещах.
Без них -- ни холодно, ни жарко.
Гость, приходящий без подарка,
как сигарета натощак.

 

Подобный гость дерьмо и тварь
сам по себе. Тем паче, в массе.
Но он -- герой, когда в запасе
имеет кой-какой словарь.

 

Итак, приступим. Впрочем, речь
такая вещь, которой, Саша,
когда б не эта бедность наша,
мы предпочли бы пренебречь.

 

Мы предпочли бы поднести
перо Монтеня, скальпель Вовси,
скальп Вознесенского, а вовсе
не оду, Господи прости.

 

Вообще, не свергни мы царя
и твердые имей мы деньги,
дарили б мы по деревеньке
Четырнадцатого сентября.

 

Представь: имение в глуши,
полсотни душ, все тихо, мило;
прочесть стишки иль двинуть в рыло
равно приятно для души.

 

А девки! девки как одна.
Или одна на самом деле.
Прекрасна во поле, в постели
да и как Муза не дурна...

 

 

Привычка работать стихами даже в эпистолярном и поздравительном жанре — свойство насквозь поэтической натуры. В русской поэзии 20 века, кажется, только Бродский и Пастернак смогли этот стихотворный трёп вывести в жанр подлинной поэзии.
Вот, например, послание другу В. Голышеву в 1995-ом:

 

Старик, пишу тебе по новой.
Жизнь — как лицо у Ивановой
или Петровой: не мурло,
но и не Мерилин Монро.

 

Погода, в общем, дрянь. Здоровье,
умей себя оно само
графически изобразить, коровье
изобразило бы дерьмо.

 

Но это, старичок, в порядке
вещей. За скверной полосой
идёт приличная, и в прятки
играешь кое-как с косой...

 

А вот стихи, написанные по случаю дня рождения Михаила Барышникова (27 января), его лучшего друга в эмиграции:

 

 

 

В твой день родился лиходей
по кличке Вольфганг Амадей.
А в мой – Кирилл или Мефодий,
один из грамотных людей.

 

Пусть я – аид, пускай ты – гой,
пусть профиль у тебя другой,
пускай рукой я не умею,
чего ты делаешь ногой.

 

Хоть в знаков сложной хуете
ни нам, ни самому Кокте —
не разобраться, мне приятно,
когда ты крутишь фуэте.

 

Р. S. От этих виршей в барыше ль
останешься, прочтя, Мишель?

 

Учителя Бродского

 

Когда Бродский ещё не был Нобелевским лауреатом и вообще не опубликовал ни строчки, он зарабатывал на жизнь чем попало, как Джек Лондон и Максим Горький. С 15-ти лет работал: фрезеровщиком на оборонном заводе, учеником прозектора в морге, часто ездил в геологические партии в разные концы страны, - побывал на Тянь-Шане, на Белом море, Дальнем востоке.

 

Бродский с геологической экспедицией на севере. Начало 60-х

 

в экспедиции в селе Малошуйка Архангельской области. 1958 год.

 

Из этой романтики чужих краёв родилось его стих-е «Пилигримы». Он написал его в 17 лет. Как в «Парусе» Лермонтова, в этих стихах уже виден весь будущий Бродский, вся его грядущая метафизика. Послушайте песню на эти стихи в исполнении Евгения Клячкина:

 

Бродский начал писать стихи, когда прочитал Б. Слуцкого. С него начался его интерес к поэзии. Это был единственный поэт, у которого было ощущение трагедии — так ему тогда казалось. В 16 лет увлёкся стихами Роберта Бернса в переводах Маршака, его балладным напевом, тонким остроумием. Блока не любил за «дурновкусие».

 

Ах, маменький этот сынок? -
Ну-ну, отвечаю, полегче! -

 

это буквальный их диалог, запечатлённый Кушнером в одном из своих стихотворений.
Бродскому были близки: Державин, Кантемир, Баратынский (ценил его выше, чем Пушкина), Мандельштам, Ходасевич, Пастернак, Багрицкий. Своими учителями считал английских поэтов: Джона Дона, Уистена Одена, Томаса Элиота. Он многое перенял у них, переводил, посвящал им стихи. Первый сборник стихов Бродского выйдет в Англии с предисловием Одена, где тот назовёт его «первоклассным поэтом».

 

И. Бродский в Лондоне с поэтом Оденом

 

Отношение к творчеству Ахматовой было неоднозначным.
 

Бродский говорил об Ахматовой как о человеке, который одной интонацией тебя преображает. «Одним тоном голоса или поворотом головы она превращает вас в гомо сапиенс». Он подчёркивал значение её морального примера («это поэт, с которым можно более-менее прожить жизнь»), но между ними как поэтами вообще-то мало общего. Ахматова это чувствовала и говорила: «Иосиф, ну Вам же не могут нравиться мои стихи». И в самом деле, «сероглазый король» и «перчатка с левой руки» не представлялись ему большими поэтическими достижениями.
Гораздо больше ценил Бродский дарование Цветаевой.

 

Больше всего он чувствовал сходство у себя с ней, хотя метрические системы у них совершенно разные. Но Цветаева оказывала на него большее духовное влияние, чем кто-либо. Он любил её за «библейский темперамент, темперамент Иова», за её философию дискомфорта. Благодаря Цветаевой изменилось не только его представление о поэзии — изменился весь его взгляд на мир. Её голос Бродский считал самым трагическим в русской поэзии.

 

«Ах, свобода!...»

 

Бродский всегда имел мужество и — в некоторых случаях — наглость иметь обо всём собственное мнение, даже когда оно расходилось с общепринятым и дозволенным. Однажды, вися на поручнях переполненного автобуса, он громко крикнет товарищу: «Я решил не принимать!». Только посвящённый товарищ мог понять, о чём речь: парафраз Маяковского, сказавшего, что для него не было вопроса, принимать или не принимать большевистскую революцию.
В 18 лет Бродский совершит яркий гражданский поступок. Разогнавшись на велосипеде, он швырнёт в открытое окно СП, где шло заседание секретариата по поводу исключения Пастернака в связи с нобелевской историей, презерватив, наполненный сметаной. Поражённые разорвавшейся бомбой, секретари звонили в КГБ, это было воспринято как политическая акция, и в ноябре 1958 года на закрытом собрании партбюро писатели слушали доклад полковника КГБ про деятельность нераскрытой пока организации, направленной против советской литературы.

 

На этой фотографии — очень характерное для него выражение: независимости, лёгкой презрительной наглости.
Из записных книжке Сергея Довлатова «Соло на ундервуде»:

«Бродский создал неслыханную модель поведения. Он жил не в пролетарском государстве, а в монастыре собственного духа. Он не боролся с режимом. Он его не замечал. И даже нетвердо знал о его существовании.
Его неосведомленность в области советской жизни казалась притворной. Например, он был уверен, что Дзержинский - жив. И что "Коминтерн" - название музыкального ансамбля. Он не узнавал членов Политбюро ЦК. Когда на фасаде его дома укрепили шестиметровый портрет Мжаванадзе, Бродский сказал:
- Кто это? Похож на Уильяма Блэйка...
Своим поведением Бродский нарушал какую-то чрезвычайно важную установку. И его сослали в Архангельскую губернию.
Советская власть - обидчивая дама. Худо тому, кто ее оскорбляет. Но гораздо хуже тому, кто ее игнорирует...»

 

Неприязнь властей к Иосифу в начале 60-х была вызвана не его стихами, казавшимися им малопонятными и не содержащими политических деклараций, а именно стилем его общественного поведения. В условиях резко ограниченной свободы он жил как свободный человек. И то же чувство свободы жило в его стихах.

 

Ах, свобода, ах, свобода!
Ты -- пятое время года.
Ты -- листик на ветке ели.
Ты -- восьмой день недели.

 

Ах, свобода, ах, свобода,
У меня одна забота:
почему на свете нет завода,
где бы делалась свобода?

 

Даже если, как считал ученый,
ее делают из буквы черной,
не хватает нам бумаги белой.
Нет свободы, как ее ни делай.

 

Почему летает в небе птичка?
У нее, наверно, есть привычка.
Почему на свете нет завода,
где бы делалась свобода?

 

Даже если, как считал философ,
ее делают из нас, отбросов,
не хватает равенства и братства,
чтобы в камере одной собраться.

 

Почему не тонет в море рыбка?
Может быть, произошла ошибка?
Отчего, что птичке с рыбкой можно,
для простого человека сложно?

 

Ах, свобода, ах, свобода,
На тебя не наступает мода.
В чем гуляли мы и в чем сидели,
мы бы сняли и тебя надели.

 

Почему у дождевой у тучки
есть куда податься от могучей кучки?
Почему на свете нет завода,
где бы делалась свобода?

 

Ах, свобода, ах, свобода!
У тебя своя погода.
У тебя -- капризный климат.
Ты наступишь, но тебя не примут.

 

Это стихотворение не включено в собрание сочинений Бродского. Однажды он подарил его Елене Янгфельд-Якубович со словами: «Может, из этого получится песенка».

 

 

Песенка получилась. В этом, лучшем (её) исполнении вы не найдёте её в Интернете. Послушайте:
Песенка о свободе: http://rutube.ru/video/0e7b730af68482064d6c7ba4677d887a/

 

Аполитичность и гражданственность

 

Когда-то Оден сказал об «аполитичности» стихов Бродского. Однако он вовсе не так политически безобиден, как это может показаться на поверхностный взгляд.

 

Там слышен крик совы, ей отвечает филин.
Овацию листвы унять там вождь бессилен.
Простую мысль, увы, пугает вид извилин.

Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот.
Но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот.
Там, грубо говоря, великий план запорот.

Других примет там нет -- загадок, тайн, диковин.
Пейзаж лишен примет и горизонт неровен.
Там в моде серый цвет -- цвет времени и бревен.

 

Такой портрет Родины, думаю, пришёлся бы не по вкусу нашим славословам и русохвалам.
«Вся жизнь моя – неловкая стрельба/ по образам политики и секса». Бродский не сумел, как советовал Чехов, «оборониться от политики». Она его достала. Поэтому в его поэзии можно найти достаточно политических усмешек и сарказмов.

 

Скрестим же с левой, вобравшей когти,
правую лапу, согнувши в локте,
жест получим, похожий на
молот в серпе, – и, как чёрт Солохе,
храбро покажем его эпохе,
принявшей образ дурного сна.

 

 

Или вот строки из невинного на первый взгляд пасторального стихотворения 60-х годов «Лесная идиллия»:

 

С государством щей не сваришь.
Если сваришь – отберёт.
Но чем дальше в лес, товарищ,
тем, товарищ, больше в рот.

 

Ни иконы, ни Бердяев,
ни журнал «За рубежом»
не спасут от негодяев,
пьющих нехотя боржом.

 

Приглядись, товарищ, к лесу!
И особенно к листве.
Не чета КПССу,
листья вечно в большинстве!
В чём спасенье для России?
Повернуть к начальству «ж»...

 

Или вот, из его гениальной поэмы «Шествие»:

 

Вперед-вперед, отечество мое,
куда нас гонит храброе жулье,
куда нас гонит злобный стук идей
и хор апоплексических вождей.

 

Вперед-вперед, за радиожраньем,
вперед-вперед, мы лучше всех живем,
весь белый свет мы слопаем живьем,
хранимые лысеющим жульем.

 

О его неравнодушии к злобе дня — и в стихах 70-х:

 

Другой мечтает жить в глуши,
бродить в полях и все такое.
Он утверждает: цель в покое
и в равновесии души.

 

А я скажу, что это -- вздор.
Пошел он с этой целью к черту!
Когда вблизи кровавят морду,
куда девать спокойный взор?

 

И даже если не вблизи,
а вдалеке? И даже если
сидишь в тепле в удобном кресле,
а кто-нибудь сидит в грязи?

Отношение Бродского к режиму можно было бы определить как брезгливое. Вот, к примеру, его «Стихи о зимней кампании 1980 года» – своеобразный отзыв на войну в Афганистане:

 

Слава тем, кто, не поднимая взора,
шли в абортарий в шестидесятых,
спасая отечество от позора!

 

Встречается у Бродского и «тюремная» лирика. Надо сказать, что до ареста за тунеядство у него был ещё один арест – за два года до этого. Поэт хотел тогда передать американцу рукопись приятеля, что-то про монизм. Дело было в Самарканде, они прилетели втроём: он, монист и ещё один тёртый малый. КГБ уже ходил за ними в открытую. Американец отказал, и тогда они придумали угнать в Иран самолётик местной линии (это была учебная машина, без пассажиров), но в последнюю минуту то ли передумали, то ли что-то сугубо техническое воспрепятствовало этому пиратству. По возвращении Бродского в Ленинград он был арестован и брошен в КПЗ, где его продержали три дня. Там Бродский написал стихотворение «КПЗ»:

 

 

Ночь. Камера. Волчок
хуярит прямо мне в зрачок.
Прихлёбывает чай дежурный.
И сам себе кажусь я урной,

 

куда судьба сгребает мусор,
куда плюётся каждый мусор.
Колючей проволокой лира
маячит позади сортира.

 

Болото всасывает склон.
И часовой на фоне неба
вполне напоминает Феба...
Куда забрёл ты, Аполлон!

 

Кафкианский суд

 

Почему в толпе безвестных молодых литераторов именно Бродский в 63-м был выбран для суда и публичного шельмования? Ведь были в то время прозаики и поэты гораздо более дерзкие, более известные. Он был не так знаменит, как Ахматова, Зощенко или Пастернак, так что суд над ним вряд ли мог стать такой уж острасткой для всех прочих.
Бродского отыскали по запаху, как зверя. Власть обладала каким-то особым чутьём на поэтический гений, хотя слово «тунеядец» было неточным, приблизительным. Но что делать, если в УК нет таких слов, как пария, изгой, отщепенец, анахорет? Либо, как сказал Гёте о художнике: «деятельный бездельник».
 Искали, к чему прицепиться. Тогда велась борьба с тунеядством, у Бродского не было непрерывного стажа, между его поездками с геологическими партиями были промежутки в несколько месяцев, когда он писал, переводил. Но это не принималось во внимание. Не помогло заступничество Ахматовой, Маршака, Лидии Чуковской, Шостаковича, свидетельства известных переводчиков, что переводы Бродского в высшей степени профессиональны и могут составить честь русской литературы. Власть была глубоко невежественна и это её не интересовало.

 

 

Эта фотография Бродского была сделана скрытой камерой перед зданием суда. Позже в интервью на западе он так объяснял свою травлю и преследования в Союзе: "Я всегда старался быть частным, отдельным человеком. А человек, который внутри себя начинает создавать свой собственный, независимый, мир, рано или поздно становится для общества инородным телом, становится объектом для всевозможного рода давления, сжатия и отторжения".

 

В зал суда нагнали «простых рабочих», которые знать не знали, кто такой Бродский, но которым было велено осуждать его поведение и стихи. В 60-е годы ходило в списках стихотворение А. Кушнера, пародирующее этот суд, с эпиграфом из Блока: «Работай, работай, работай» и из Пастернака: «Не спи, не спи, работай»:

 

Смотри: экономя усилья,
под взглядом седых мастеров,
работает токарь Васильев,
работает слесарь Петров.

 

А в сумрачном доме напротив
директор счета ворошит,
сапожник горит на работе,
приемщик копиркой шуршит.

 

Орудует дворник лопатой,
и летчик гудит в высоте,
поэт, словно в чем виноватый,
слагает стихи о труде.

 

О, как мы работаем! Словно
одна трудовая семья.
Работает Марья Петровна,
с ней рядом работаю я.

 

Работают в каждом киоске,
работают в каждом окне.

Один не работает - Бродский.
Всё больше он нравится мне.

 

Во время суда над Бродским в зале находилась корреспондент "Литературки" Фрида Вигдорова. Цитирую по ее записи:

"Судья. Чем вы занимаетесь?

Бродский. Пишу стихи, перевожу. Я полагаю...

Судья. Никаких "я полагаю" . Стойте как следует! Не прислоняйтесь к стенам! Смотрите на суд! Отвечайте суду как следует! У вас была постоянная работа?

Бродский. Я думал, что это постоянная работа.

Судья. Отвечайте точно!

Бродский. Я писал стихи! Я думал, что они будут напечатаны. Я полагаю...

Судья. Нас не интересует "я полагаю". Отвечайте, почему вы не работали?

Бродский. Я работал. Я писал стихи...

Судья. Ваш трудовой стаж?

Бродский. Примерно...

Судья. Нас не интересует "примерно"!

Бродский. Пять лет.

Судья.  А вообще какая ваша специальность?

Бродский. Поэт. Поэт-переводчик.

Судья. А кто это признал, что вы- поэт, кто причислил вас к поэтам?

Бродский. Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?

Судья. А вы учились этому?

Бродский. Чему?

Судья. Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат?

Бродский. Я не думал, что это дается образованием.

Судья. А чем же?

Бродский. Я думаю, это... от Бога...".

Таким был этот славный диалог. В результате Бродского направили на психиатрическую экспертизу. С их точки зрения нормальный человек не мог так отвечать на их вопросы. 

Суд над Бродским называли «кафкианским», имея в виду абсурдность обвинений и кошмарную атмосферу. Судебный процесс был гротеском, напоминающим «Процесс» Кафки. Бродскому прочли 16 пунктов обвинения: печатание и распространение антисоветских материалов (то есть стихов Пастернака и Ахматовой), сочинения порнографических стихов («что, к сожалению, было неправдой» - резюмировал он потом), оскорбительные эпиграммы на советских руководителей и т. д. вплоть до обвинений в развращении молодёжи — имелось в виду, что молодёжь тайно читает стихи Бродского и развращается.
-  Можете ли Вы сказать что-то в своё оправдание, Бродский? - спросила судья Савельева.
Он ответил, что есть две возможности: или все эти обвинения справедливы, и тогда он заслуживает смертного приговора, или все они несправедливы и тогда его следует немедленно оправдать. А в своём заключительном слове Бродский сказал: «Я не только не тунеядец, а поэт, который прославит свою Родину». В этот момент судья, заседатели — почти все - загоготали гомерическим смехом.
Суд словам будущего нобелевского лауреата не внял и приговорил его к пяти годам принудительных работ в северной деревне Норенская Коношского района Архангельской области.

 

А. Кушнер пошлёт ему в ссылку такие стихи:

 

Заснешь с прикушенной губой
Средь мелких жуликов и пьяниц.
Заплачет ночью над тобой
Овидий, первый тунеядец.

 

Ему все снился виноград
Вдали Италии родимой.
А ты что видишь? Ленинград
В его зиме неотразимой?

 

Когда по набережной снег
Метет, врываясь на Литейный,
Спиною к ветру человек
Встает у лавки бакалейной.

 

Тогда приходит новый стих,
Ему нет равного по силе,
И нет защитников таких,
Чтоб эту точность защитили.

 

Такая жгучая тоска,
Что ей положена по праву
Вагона жесткая доска
Опережающая славу.

 

Но впоследствии Бродский всегда неохотно вспоминал этот момент своей биографии, раздражённо реагируя на попытки журналистов ворошить его тюремное прошлое: травлю, преследования. Не хотел, чтобы тему «судьба поэта» подменяли судьбой «жертвы советского режима».

«Будь независим...»

 

Архангельскую ссылку Бродский вспоминал как один из самых счастливых периодов его жизни.

 

 

 Это не значит, что жизнь его в Норенской была легка и беззаботна. Днём он выполнял тяжёлую физическую работу.

 

 

  Но вечерами он принадлежал себе.

 

 

 изба, в которой жил Бродский в Норенской

 

 

У него была изба (домик) — стол с керосиновой лампой, чернильницей в стиле барокко — подарок Ахматовой, с пишущей машинкой, полкой с книгами — своё изолированное собственное пространство. Да, не было газа, водопровода, электричества, туалета, но были четыре стены, крыша и дверь, закрыв которую, можно было отгородиться от всего мира, думать, сочинять, быть наедине с собой.

 

 

В ссылке Бродский придумал правила поэтического искусства и изложил их в письме Якову Гордину:

 

«... Обособляйся и позволяй себе все что угодно. Если ты озлоблен, то не скрывай этого, пусть оно грубо; если весел - тоже, пусть оно и банально. Помни, что твоя жизнь-это твоя жизнь. Ничьи - пусть самые высокие - правила тебе не закон. Это не твои правила. В лучшем случае, они похожи на твои. Будь независим. Независимость - лучшее качество, лучшее слово на всех языках. Пусть это приведет тебя к поражению (глупое слово)- это будет только твое поражение. Ты сам сведешь с собой счеты: а то приходится сводить счеты фиг знает с кем».
Идеал Бродского – это личная отдельность, частность существования, независимость от любых «тоталитарно-имперских» притязаний.

 

 

Я памятник воздвиг себе иной!
К постыдному столетию – спиной,
к любви своей потерянной – лицом,
и грудь – велосипедным колесом.

 

А ягодицы – к морю полуправд.
Какой ни окружай меня ландшафт,
чего бы не пришлось мне извинять –
я облик свой не стану изменять.

 

Он любил говорить, что поэт — существо автономное, и если «одиночество — это человек в квадрате», то «поэт — это одиночка в кубе». Он прожил всю жизнь «абсолютно одиноким», по его собственному признанию. Но именно это одиночество было для него благом, живительным источником, кормовой базой лучших его стихов.
«Поэт — это прежде всего строй души», - говорила М. Цветаева. Строй души Бродского полнее всего выражается его любимой фразой (присказкой, девизом): «Взять нотой выше». Это значит — не дать себе застыть, остановиться, соответствовать некогда взятой высоте, верхнему «до», жить в состоянии поэтического фальцета, духовного напряжения. Это трудно, но это единственный способ подняться очень высоко.
И вот это стремление к непосильной поэтической, духовной, нравственной высоте особенно ярко выражено в стихотворении «Осенний крик ястреба», где птица набирает такую высоту, что уже не может преодолеть встречные потоки воздуха, которые выносят её в ионосферу, где она погибает.

 

Магистральная тема стихотворения — это вытеснение поэта в некое безвоздушное пространство. Подобно ястребу, он отдаётся направлению ветра и, слившись со стихией, уже просто не способен замечать всё то, что могло интересовать его прежде в обычном, земном состоянии.

 

Северозападный ветер его поднимает над
сизой, лиловой, пунцовой, алой
долиной Коннектикута. Он уже
не видит лакомый променад
курицы по двору обветшалой
фермы, суслика на меже.

 

А вот назад уже не вернуться, полёт не прервать — тут-то воздух и начинает выталкивать назад. Определившаяся судьба не отпускает своего первенца к земному бытию, к земным интересам.

Эк куда меня занесло!
Он чувствует смешанную с тревогой
гордость. Перевернувшись на
крыло, он падает вниз. Но упругий слой
воздуха его возвращает в небо,
в бесцветную ледяную гладь.
В желтом зрачке возникает злой
блеск. То есть, помесь гнева
с ужасом. Он опять
низвергается. Но как стенка -- мяч,
как падение грешника -- снова в веру,
его выталкивает назад.
Его, который еще горяч!
В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад
птиц, где отсутствует кислород,
где вместо проса -- крупа далеких
звезд. Что для двуногих высь,
то для пернатых наоборот.
Не мозжечком, но в мешочках легких
он догадывается: не спастись.

 

И когда приходит осознание своей судьбы, её неотвратимости — рождается крик, рождается в свободном полёте обречённого. И вот этот крик — и есть истинное произведение искусства.
(Ортега-и-Гассет писал, что жизнь представляется ему в виде кораблекрушения: взмахи рук тонущего человека – это и есть культура, во взгляде этого человека – вся правда жизни. «Я верю только идущим ко дну!» – заявлял он).
Бродский смотрел на землю не с земной плоскости, а с других сфер. Как ястреб, с которым он чувствовал родство душ, поэт парит слишком высоко от земли, его крик не доносится до людей, он обречён на неуслышанность, непонятость, на одинокую гибель. Солженицын говорил, что это стихотворение Бродского - «самый яркий его автопортрет, картина всей его жизни».

 

 

«Уезжай, уезжай, уезжай...»

 

«Человек — существо автономное, - говорил Бродский. - И на протяжении всей жизни наша автономность всё более увеличивается. Это можно уподобить космическому аппарату: поначалу на него в известной степени действует сила притяжения — к дому, к земле, к вашему Байконуру, но по мере того, как человек удаляется в пространство, он начинает подчиняться другим внешним законам гравитации».
 

 

Об обстоятельствах отъезда. У Бродского к тому времени имелся «вызов» - официально заверенное израильскими властями письмо от фиктивного родственника в Израиле с приглашением поселиться на земле предков. Многие советские граждане еврейского происхождения обзавелись тогда с помощью знакомых иностранцев такими «вызовами» - на всякий случай. Воспользоваться этим приглашением Бродский не собирался. Тогда он надеялся, что обстоятельства переменятся и ему начнут позволять поездки за границу, как позволяли Евтушенко, Вознесенскому, Аксёнову. Бродский был слишком привязан к родителям, сыну, друзьям, родному городу, слишком дорожил родной языковой средой, чтобы уезжать безвозвратно.
Но у ленинградского КГБ были свои виды на старого клиента. Представился удобный случай избавиться от непредсказуемого поэта раз и навсегда. Причём от него хотели избавиться как можно скорее,  до приезда через неделю Никсона, так как тот вёз с собой список диссидентов, судьбу которых  собирался обсуждать с Брежневым, и Бродский был в их числе.
Ему не дали толком ни собраться, ни попрощаться.

 

4 июня 1972 года, через 10 дней после своего 32-летия, Бродский вылетел из Ленинграда в Вену. Оттуда — в Лондон, из Лондона — в Детройт.

 

Уезжай, уезжай, уезжай,
так немного себе остается,
в теплой чашке смертей помешай
эту горечь и голод, и солнце.

 

Так далеко, как хватит ума
не понять, так хотя бы запомнить,
уезжай за слова, за дома,
за великие спины знакомых.

 

В первый раз, в этот раз, в сотый раз
сожалея о будущем, реже
понимая, что каждый из нас
остается на свете все тем же

 

человеком, который привык,
поездами себя побеждая,
по земле разноситься, как крик,
навсегда в темноте пропадая.

 

 

Перед отъездом он пишет письмо Брежневу:

 

 

"Уважаемый Леонид Ильич, покидая Россию не по собственной воле, о чем Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которую мне дает твердое сознание того, что все, что сделано мною за 15 лет литературной работы, служит и еще послужит только к славе русской культуры, ничему другому... Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык – вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны.
Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас. Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге.
Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело... Я думаю, что ни в чем не виноват перед своей Родиной. Напротив, я думаю, что во многом прав...".

Никто, конечно, не ответил на письмо гражданину Бродскому. Да и что мог ответить Брежнев, например, на такой пассаж: "Поэт наживает себе неприятности в силу своего лингвистического и, стало быть, психологического превосходства, а не по политическим причинам. Песнь есть форма лингвистического неповиновения". В силах ли понять система, что такое "лингвистическое неповиновение"? Или - как это поэт может испытывать своё превосходство перед властью? Это было выше уровня их понимания.

 

Горение

 

Многих удивляла выдержка и самообладание Бродского на суде — тот был каменно равнодушен, как будто шла речь не о его судьбе. Потом он признается, в чём была причина его видимого безразличия к происходящему: «Это было настолько менее важно, чем история с Мариной — все мои душевные силы ушли, чтобы справиться с этим несчастьем».
Приговор по времени совпал с его личной драмой — изменой любимой женщины. На любовный треугольник наложился квадрат тюремной камеры.
Тюрьмы Бродский не боялся, относился к ней философски: «Тюрьма, - говорил он, - это в конце концов лишь недостаток пространства, возмещённый избытком времени». На долю поэта выпало немало исключительных событий и потрясений — аресты, тюрьмы, кафкианский суд, ссылка, изгнание из страны, всемирная слава и почести, но центральным событием его жизни для него самого на многие годы оставалась его любовь к Марине Басмановой, встреча, союз и разрыв с ней.

 

 

В пушкинском «Пророке» посланный свыше шестикрылый серафим даёт поэту чудесную зоркость, слух и голос. Бродский верил, что в нём это преображение было совершено любовью к этой женщине:

Это ты, горяча,
ошую, одесную
раковину ушную
мне творила, шепча.

 

Это ты, теребя
штору, в сырую полость
рта вложила мне голос,
окликавший тебя.

 

Я был попросту слеп.
Ты, возникая, прячась,
даровала мне зрячесть.
Так оставляют след.

 

Так творятся миры.
Так, сотворив их, часто
оставляют вращаться,
расточая дары.

 

Бродскому не было и 22-х лет, когда он 2 января 1962 года познакомился с молодой художницей Мариной Басмановой.

 

 

Она была почти на 2 года старше, умная, красивая, производила впечатление на всех, кто её видел. Ахматова, например, так отзывалась о ней: «Тоненькая... умная... и как несёт свою красоту! И никакой косметики — одна холодная вода». Бродскому она казалась воплощением ренессансных дев Кранаха: его эрмитажная «Венера с яблоками» очень напоминала ему Марину.

 

Лукас Кранах. Венера с яблоками.

 

И ещё она была очень похожа, по свидетельствам современников, на  "Гертруду Мюллер в саду" на картине швейцарского художника Фердинанда Ходлера.

 

 

Вот как описывает Басманову подруга Бродского по ленинградской юности Людмила Штерн:
«Очень бледная, с голубыми прожилками на висках, с вялой мимикой и тихим голосом без интонаций, Марина казалась анемичной. Впрочем, некоторые усматривали в её бледности, пассивности и отсутствии ярко выраженных эмоций некую загадочность».

У нее были длинные гладкие волосы, обрезанные ниже плеч. Она представляла собой архетип женщины, который привлекал Бродского всегда, начиная с голливудской актрисы Зары Леандер, увиденной им в одном из трофейных американских фильмов.

 

Зара Леандер

 

По профессии Басманова была книжный иллюстратор. Бродский восторженно отзывался о её таланте и музыкальности. Впрочем, его восхищало всё, что имело к ней отношение.

Ночь. Мои мысли полны одной
женщиной, чудной внутри и в профиль.
То, что творится сейчас со мной -
ниже небес, но превыше кровель.

 

Отношения между Бродским и Басмановой были достаточно напряжёнными даже в разгар их романа. Людмила Штерн вспоминает, как однажды на новогодней вечеринке за столом рядом с Мариной сел Генрих Орлов, который приобнял её за плечи, а потом прикрыл её руку своей ладонью. Иосиф, не долго думая, схватил вилку и воткнул в руку соперника. В адрес Марины были брошены резкие строки:

 

Прощай, дорогая. Сними кольцо.
Выпиши «Вестник мод».
И можешь плюнуть тому в лицо,
кто место моё займёт.

 

Это была их первая ссора. Штерн вспоминала, как Бродский приходил к ним в дом после ссор с Мариной — взъерошенный и несчастный. Однажды он явился смертельно бледный, с невменяемым лицом, с перевязанным бинтом запястьем. Зрелище было не для слабонервных. Причём это повторялось не однажды. Потом они помирились и заходили уже вдвоём, с улыбками и цветами. В такие дни казалось, что Бродский светится изнутри. От не мог отвести от Марины глаз и восхищённо следил за каждым её жестом: как она откидывает волосы, как держит чашку, как смотрится в зеркало, как набрасывает что-то карандашом в блокноте. Домработница Штернов говорила после их ухода: "Заметили, как у нее глаз сверкает? Говорю вам, она ведьма и Оську приворожила... Он еще с ней наплачется..."

 

Как нравится тебе моя любовь,
печаль моя с цветами в стороне,
как нравится оказываться вновь
с любовью на войне, как на войне?

 

Как нравится писать мне об одном,
входить в свой дом как славно одному,
как нравится мне громко плакать днем,
кричать по телефону твоему:

 

-- Как нравится тебе моя любовь,
как в сторону я снова отхожу,
как нравится печаль моя и боль
всех дней моих, покуда я дышу?

 

Так что еще, так что мне целовать,
как одному на свете танцевать,
как хорошо плясать тебе уже,
покуда слезы плещутся в душе.

 

Все мальчиком по жизни, все юнцом,
с разбитым жизнерадостным лицом,
ты кружишься сквозь лучшие года,
в руке платочек, надпись "никогда".

 

И жизнь, как смерть, случайна и легка,
так выбери одно наверняка,
так выбери с чем жизнь свою сравнить,
так выбери, где голову склонить.

 

Все мальчиком по жизни, о любовь,
без устали, без устали пляши,
по комнатам расплескивая вновь,
расплескивая боль своей души...

Романс Поэта («Шествие»)

 

Самый драматичный момент в истории этого союза приходится на рубеж 63-го и 64-го года. Осенью 1963-го в Ленинграде усилилась официальная травля Бродского, тучи сгущались, и в конце года, спасаясь от ареста, он уезжает в Москву. Новый год Бродский встретит в психиатрической клинике, куда его по блату устроят друзья, а в это время в Ленинграде завязывается роман между его невестой и близким другом — Дмитрием Бобышевым.

 

 

 
Поворотным пунктом в их отношениях стала новогодняя ночь 1964 года. Именно тогда на даче друзей Бродского Шейниных в Комарово и произошли роковые события, повлиявшие на дальнейшую жизнь поэта и во многом изменившие его судьбу.
Накануне встречи Нового года Бобышев объявил, что придёт с девушкой. Ею оказалась Марина Басманова. Дмитрий объяснил опешившим друзьям, что Бродский сам просил его опекать Марину во время его отсутствия. Как отнеслась к сему Басманова, было непонятно. Она была немногословной, даже молчаливой. Не блистала остроумием, не участвовала в словесных пикировках, могла за вечер не открыть рта. Но иногда в её зелёных глазах мелькало какое-то шальное выражение, наводившее на мысль: «а не водится ли чего-нибудь в этой тихой заводи?»

 

Всю новогоднюю ночь Марина молчала, улыбаясь загадочной улыбкой Джоконды, а под утро, заскучав, всё с той же загадочной улыбкой подожгла свечой на окнах занавески. Пламя вспыхнуло нешуточное. Она прокомментировала: «Как красиво горят!»
Этот огонь всё и решил...

Из стихов Д. Бобышева:

Тот новогодний поворот винта,
когда уже не флирт с огнём, не шалость
с горящей занавеской, но когда
вся жизнь моя решалась... 

Продолжение здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post203821191/

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/69173.html