Начало здесь.

 

5 октября 1947 года родился Евгений Блажеевский

 

 

 

Я маленький и пьяный человек.
Я возжелал в России стать пиитом,
нелепый, как в музее — чебурек
или как лозунг, набранный петитом.

 

Семидесятник

 

Евгений Блажеевский — семидесятник, как назвал его Станислав Рассадин. Семидесятник и по поэтической психологии, и по литературной судьбе. Это уже отнюдь не поэт стадионов и Политехнического, его литературное созревание пришлось на глухую пору застоя. Родился он в 1947 году, в азербайджанском городе Гянджа (тогдашнем Кировабаде).

 

 

Кировабадский юноша, приехавший покорять столицу своим талантом. "Дитя времени, когда по немытым подъездам, нечищеным улицам и даже пустым магазинам всё-таки шлялся бродячий дух поэзии. Когда быть талантливым и одухотворённым было гораздо важнее, чем сытым и богатым" (Ефим Бершин). 
Безвременье семидесятых, обокравшее своё несостоявшееся поколение, легендарное поколение сторожей, дворников, истопников, лишив его надежд, характера, будущего, даже имени — термин «семидесятники» так и не прижился — всё же дало  Евгению Блажеевскому шанс. Литературная судьба его на первых порах складывалась относительно благополучно: он печатался в “Юности” и в “Новом мире”, был участником Всесоюзных совещаний молодых писателей, в 1984 году вышел первый сборник его стихов “Тетрадь” (вторая же и последняя прижизненная книга — “Лицом к погоне” — увидела свет только через одиннадцать лет, в 1995). Однако со временем поэт все больше убеждался, что его реальное положение в литературе не соответствует масштабу его дарования.

 

А мой удел, по сути, никакой.
Во мраке человеческих конюшен
Я заклеймён квадратною доской,
Где выжжено небрежное "не нужен".

 

Не нужен от Камчатки - до Москвы,
Неприменим и неуместен в хоре
За то, что не желаю быть как вы,
Но не могу - как ветер или море...

Достаточно узкая известность Блажеевского (если не считать ставшего популярным романсом сонета “По дороге в Загорск…”) объясняется не только спецификой жестокого и глухого времени. Евгений презирал гонку за премиями и гнушался угождать невзыскательному читателю. “Для литературной известности часто важна маска, подменяющая собою живое лицо. Или, как теперь говорят, имидж. —  Бессмысленно ставить телегу впереди лошади, но имидж впереди таланта можно, да еще как…” — с горечью говорил он.
Блажеевский не умел делать карьеры. Об этом очень точно сказал Олег Хлебников, предваряя посмертную его публикацию: “Литературной славы он достичь не мог — не по причине недостатка таланта… Он никогда не отличался большой ловкостью, чтобы протискиваться в узкие щели, или наглостью, чтобы открывать двери ногой… ”

 

С. Рассадин, Ю. Кувалдин, Е. Блажеевский (слева направо)

 

«Когда подступает тоска...»

 

Отец Блажеевского, военный врач, умер, когда сыну исполнилось три с половиной года: Женя его почти не помнил. Мальчика воспитывала мама — ее он боготворил и уход ее горько оплакал в стихах:

Маме
I
Сознанье распадалось на куски:
По черепку, по камню, по осколку...
Беспамятство моё страшней тоски,
Которую приписывают волку.

 

Сквозь этот голый нищенский пейзаж,
Сквозь строй венков, поставленных у входа,
Мерещится какой-то странный пляж,
И с ветром, набирающим форсаж,
Ревёт над крематорием свобода!..

 

И к сердцу подступает пустота
Большая и ритмичная, как море.
И, словно рыба, судорогой рта
Хватая воздух, выдыхаю горе...

 

А блёклый день ползёт за парапет,
И надо мной плывёт моя утрата
В осенний мир, где растворился свет,
И некому уже послать привет,
И не найти другого адресата...

 2
Ушла и, словно не бывало
Тебя, родная, среди нас...
Ни материнского овала,
Ни серых материнских глаз

 

Уже не встречу в мире этом,
Но мне всё чудится, что ты
Под нестерпимо-лунным светом
Стоишь в провале немоты...

 

В своей торгсиновской беретке,
С небрежной сумкой на боку
На фоне первой пятилетки
Стоишь одна в ночном Баку.

 

И голос оживить не может
Былые дни, былые сны.
И силы мраморные множит
Кладбищенский зрачок луны...
 

 

 

3
Эта ночь не имеет конца;
Ты засмейся в стекло и аукни
Своему отраженью лица
И неясному контуру кухни.

 

Эта ночь лишена перспектив
Обернуться румяной зарёю.
Я уйду, ничего не простив,
И таланта в сугроб не зарою.

 

И туда поспешу наугад,
Где деревья худы, как подростки,
Где во тьме шелестит снегопад
И пространство в накрапах известки,

 

Где вечернего света пузырь
Темнотою окраин распорот,
И открывшийся разом пустырь
Объясняет, что кончился город,

 

Что пора прикусить удила
В этом поле и зябком, и жутком,
Где на мусорной свалке зола
Между нами легла промежутком,

 

За которым земной небосвод
Растворяется в призрачной бездне
И души одинокий исход
Обрывает и мысли, и песни.

 

И в тебе поселяется он -
Твой последний посредник в юдоли...
Что ему суета похорон
И сквозное январское поле!..

 

Он... снежинкой уйдет в пустоту,
Не заботясь о брошенном теле,
И заменят портрет в паспарту
На картинку "Грачи прилетели".

 

Он... вернется в обличье ином,
Что ему погребальная яма
И забрызганный красным вином
Рубаи из Омара Хайяма?!

 

Он... влетевший в московский подъезд,
Невесомый почти и незримый
Старожил неизведанных мест,
Для которых величие Рима

 

Было б скопищем жалких камней
В мишуре самодельной рекламы,
И меня посетит, и ко мне
Долетит извещенье от мамы,

 

Что не только она, но и я,
Забывая ненужное знанье,
Обрету в темноте бытия,
Как бессмертье, другое сознанье...

 

 

 

Орфей

И я обернулся, хоть было темно,
На голос и нежный, и тихий...
И будет во веки веков не дано
Увидеть лицо Эвридики.

 

Но это не слабость меня подвела,
Не случай в слепом произволе,
А тайная связь моего ремесла
С избытком и жаждою боли.

 

Мне больше лица твоего не узреть,
Но камень в тоске содрогнется,
Когда я начну об утраченном петь:
Чем горше -- тем лучше поется...

 

 

Бабушка поэта была дочь предводителя дворянства, которой сам Репин давал уроки живописи. По-видимому, от бабушки он унаследовал и дар прекрасного рисовальщика (свои картины он бескорыстно раздавал и близким друзьям, и случайным знакомым, а многие его живописные работы, как свидетельствуют знающие в этом толк, по силе дарования не уступают стихам), и от нее же — никогда не подчеркиваемый, но всегда заметный аристократизм, редкое душевное благородство какого-то “старорежимного” пошиба. У него есть изумительное стихотворение  "Памяти бабушки":

 

 

За стёклами хлопья витали,
Разъезжая площадь пуста.
В ночные безбрежные дали
Вокзал отпустил поезда.

И с Богом!.. Когда отъезжали
Тоску за границей лечить, -
Дома Петербурга бежали,
Стремясь на подножку вскочить.

 

Красавица в шубке, ужели
Грядущего груз по плечу?..
Железной верстою Викжеля
За вашим составом лечу.

 

А вы улыбаетесь тонко
Какому-то звуку в себе...
Всего вам, родная, но только
Не думайте о судьбе.

 

Живите в беспечном угаре
На грани любви и греха...
Пусть после на грязном базаре
И кольца уйдут, и меха.

 

Летите сквозь промельк нечастый
Огней за кромешной чертой...
Пусть после ваш мальчик несчастный
Оставит меня сиротой.

 

Я буду амуром сусальным
Незримый полет совершать,
Над вашим сидением спальным
Стараясь почти не дышать.

 

Живите, пока ещё рано
Платить за парчу и атлас...
Я после Ахматову Анну
Прочту как посланье от вас.

 

 

К  своему делу, к поэзии Евгений Блажееский относился очень серьезно. “Самое главное, чтобы писать стихи только по очень серьезному поводу”, — повторял он, как заклинание. И даже чтение своих стихов превращал в некое торжественное театральное действо — не важно, читал ли их в аудитории Политехнического музея или с похмелья по телефону, разбудив невыспавшегося, с ним же накануне выпивавшего приятеля, готового в этот миг проклясть всю поэзию мира.

 

 

Когда подступает тоска,
Когда я и замкнут, и скован,
И, как от забора доска,
Оторван от мира людского…

 

«Любовь моя, моя беда...»

 

С женщинами Блажеевскому не везло. Об этом — его неподражаемая «Ироническая элегия»:

***

О, я хотел бы стать таким, как тот повеса -
Московский Дюруа из винных погребов,
Что женские сердца на ниточку повеся,
На Пушкинской стоял, как продавец грибов.

 

О, я хотел бы стать и гордым, и бесстрастным -
Надменные глаза, вишнёвый "шевроле"...
Чтоб женщинам вокруг и сытым, и прекрасным,
Внушать любовь, держа ладони на руле.

 

Но вышло всё не так. Я не того замеса,
Иду на поводу раздумий, а не фраз.
И женщины во мне не видят интереса -
Им нужен легкий смех, витиеватый фарс.

 

И не нужны стихи - волшебные названья.
Желаннее всегда гусар или пошляк.
У женщин есть свои большие основанья
Не понимать, увы, поэзию никак.

 

Им надобно спешить на собственном рассвете
Затем, чтоб разменять невинности жетон.
За дурости свои они всегда в ответе
И трудною судьбой, и круглым животом.

 

Но то, что есть они - какое это чудо!..
Пускай во мне тоска, пускай сомненья жгут -
Я верую в любовь и не умру, покуда
Надеждою богат, хотя меня не ждут.

 

И пусть я не кумир для милых, а поклонник,
Который "ничего", который "все равно".
Кладу, пока темно, цветы на подоконник
И помогает мне приятель Сирано...

 

 

С первой женой они расстались. Но память об этом чувстве долго не оставляла его...

 

***
Прощай, любовь моя, сотри слезу...
Мы оба перед богом виноваты,
Надежду заключив, как стрекозу,
В кулак судьбы и потный, и помятый.

Прости, любовь моя, моя беда...
Шумит листва, в саду играют дети
И жизнь невозмутимо молода,
А нас - как будто не было на свете...

 

* * *
В том мире, где утро не будит тебя
Надеждой в оконном квадрате,
В том мире, где больше не будет тебя
На старой арабской кровати,

 

В той жизни, которую выстроил сам
Своей утомленной рукою
И время течет по моим волосам
Незримой осенней рекою,

 

Нам больше встречаться уже ни к чему,
Привыкни к дурдому, который
Под "Сникерсы", "Мальборо" и ветчину
Киоски отдал и конторы.

 

Я больше к тебе никогда не приду --
Любовь не имеет возврата.
Мы встретимся, может, в последнем году
В долине Иосафата.

 

 

Из блокнота

Позабудется имя и отчество
и удвоится водки количество
в беспощадной гульбе.
Как тоске твоей — одиночество,
как свече твоей — электричество -
я не нужен тебе.

 

Из цикла "Песок и мрамор"

***
Благословенна память,
Повёрнутая вспять.
Ты будешь больно падать,
Да редко вспоминать.
Осядет снегом горе,
Дитя увидит свет...
В естественном отборе
Для боли места нет.

 

Лишь память о хорошем,
О том, что стало прошлым,
О нежности, которой
Еще принадлежу,
О голосе любимом,        
О том,что стало дымом,
Необъяснимым дымом,
Которым дорожу...

 

 

***
Денек появился и сник,
Как наше свиданье, короткий.
Лиловый исхоженный снег —
Грязцою на наши подметки.

 

“Не надо, — шепчу, — не винись...”
И так от себя отпускаю,
Как будто высокий карниз
Ослабшей рукой отпускаю...

 

 

Записная книжка

 

Всего полжизни за спиной,
А сколько пустоты и хлама!..
В потёртой книжке записной -
Умерший, съехавшая дама.

 

Мужская дружба на века,
Без видимой на то причины,
И семизначная тоска,
И семизначные личины.

 

Толпятся цифры, но уже
Ни радости, ни интереса.
Что говорят моей душе -
Марина... Михаил... Агнесса?..

 

Иль вот, к примеру, телефон
Записанный на всякий случай, -
Не верится, что прежде он
Затменьем был и страстью жгучей,

 

Что в трубку я шептал: "Люблю..."
Когда вокруг спала столица...
Такой инфляции рублю
Не снилось да и не приснится.

 

Толпятся номера друзей
Забывших и забытых нами, -
Какой-то числовой музей,
Перемежённый именами.

 

 

Женился, развелся, скитался по разным коммуналкам (в его стихах скрупулезно воссоздан неповторимый быт той эпохи):

 

А жил я в доме возле Бронной
Среди пропойц, среди калек.
Окно - в простенок, дверь - к уборной
И рупь с полтиной за ночлег.

 

...Я жил затравленно, как беженец,
Летело время кувырком,
Хозяйка в дверь стучала бешено
Худым стервозным кулаком.

 

Казалось бы, чистый быт, не свыше того, - если бы "чистый" не звучало двусмысленно. Но в нем неотвратимо проступает бытие:

 

И я, любивший разглагольствовать
И ставить многое на вид,
Тогда почувствовал, о Господи,
Как эта грязь во мне болит,  

               

Что я, чужою раной раненный,
Не обвинитель, не судья -
Страданий страшные окраины,
Косая кромка бытия...     

                                       

Отщепенец

 

Блажеевский так и не вписался в новые, предлагаемые веком обстоятельства, не сумел приспособиться к “этому страшному времени безлицых”.
«Двух станов не боец, а только гость случайный», он не мог примкнуть ни к победителям — мародёрам от демократии, ни к изуродованному сталинизмом и советизмом лагерю патриотов.

 

***
Уже не надо вразнобой
таранить стену.
В проломе видим мы с тобой
немую сцену:

 

Башкой пробившие дыру
и зло, и слепо
Бодают лбами на юру
родное небо...

 

Мечтанья обратились в дым,
в морскую пену.
Как пусто в этой жизни им -
пробившим стену!

 

Они на фоне синевы
почти уроды,
Не осознавшие, увы,
своей свободы.

 

А где-то звякают ключи,
проводят сверку.
И ожидают палачи
отмашки сверху.
 

 

 

* * *
Лагерей и питомников дети,
В обворованной сбродом стране
Мы должны на голодной диете
Пребывать и ходить по струне.

 

Это нам, появившимся сдуру,
Говорят: "Поднатужься, стерпи..."
Чтоб квадратную номенклатуру
В паланкине носить по степи.

 

А за это в окрестностях рая
Обещают богатую рожь...
Я с котомкой стою у сарая,
И словами меня не проймешь!

 

“Невесело в моей больной отчизне…” — так начинает Блажеевский одно из своих лучших гражданских стихотворений и, развивая тему, продолжает:

 

Невесело, куда бы ни пошел, —
Везде следы разора и разлада.
Голодным детям чопорный посол
В больницу шлет коробку шоколада…

 

В то же время его душа  терзалась собственным “разором и разладом”. Поэзия Блажеевского — это, прежде всего, поэзия метафизического отчаяния, а ее социальная составляющая подобна лишь видимой части айсберга.

 

В осеннем парке мечется Борей,
Пестрит в глазах от желтой круговерти,
Ложащейся к подножью фонарей
В глухом порыве коллективной смерти...

 

 

***
Я просыпаюсь в час самоубийц,
в свободный час, когда душа на воле
и люди спят, а не играют роли,
и маски спят, отлипшие от лиц...

 

Я просыпаюсь в час, когда метла
Еще не шарит по пустым бульварам,
И ужас бытия ночным пожаром
Тревожит жизнь, сгоревшую дотла.
                                                                

 Он вспоминает благословенные шестидесятые, которые успел ещё захватить, когда только начинал жить.

 

 

Веселое время!.. Ордынка... Таганка...
Страна отдыхала, как пьяный шахтер,
И голубь садился на вывеску банка,
И был безмятежен имперский шатер,

И мир, подустав от всемирных пожарищ,
Смеялся и розы воскресные стриг,
И вместо привычного слова "товарищ"
Тебя окликали: "Здорово, старик!"

...А что еще надо для нищей свободы? -
Бутылка вина, разговор до утра...
И помнятся шестидесятые годы -
Железной страны золотая пора....

 

 

«Страна отдыхала, как пьяный шахтер», - скажет поэт о шестидесятых. Раз так, семидесятые, значит, - похмелье? Выходит, что - да. И, точно по Пушкину, "смутное".
Он любил свою страну. И жил между этой любовью и отвращением к тому, что в ней происходило в последние десятилетия века. Он не то чтобы выпадал из чего-то сложившегося и цельного, он - не совпадал, не совпал. Ни с одним временем, ни с другим.
Не совпадая с временами безвременья, Блажеевский отстаивал, создавал свое время. Свое!
Пожалуй, можно сказать, что он продолжил в русской поэзии традицию отщепенства.
"...И ношусь, крылатый вздох, / Меж землей и небесами", - писал Баратынский. Блажеевский словно вторит ему:

 

Родившись между небом и землей,
Жить в облаках, не зная про порядки...
Растаять без дубового креста
В осенней дымке, в придорожной луже...

 

Или невольно откликаясь еще одному из поэтов, выбравших долю духовного изгойства, Вяземскому: "Я жить устал, - я прозябать хочу!"

И всё бы ничего, да только вот
душа - сиротка, беженка, простушка -
потерянная на большом вокзале,
не знает где приткнуться, как войти
безденежным,безликим существом
в холодные потемки мирозданья.

 

 

 

Супротив века

 

В своем поколении Блажеевский — наиболее гражданский поэт. И не опосредованно, как какой-нибудь “певец родных осин”, а в самом что ни на есть рылеевско-некрасовском смысле.

 

Фантазии сюрреалиста,
Где машет флажками урод,
Где баба кричит истерично…
И входит несчастный народ
В кровавую реку вторично. 

                                                            

Его отстаивание себя “супротив века” давало ему право  ставить веку беспристрастный диагноз:

 

И вот совсем немного лет
Осталось до скончанья века,
В котором был один сюжет:
Самоубийство Человека…

 

***                                                        
Сжимается шагрень страны,
И веет ужасом гражданки
На празднике у Сатаны,
И оспа русской перебранки

 

Картечью бьет по кирпичу,
И волки рыщут по Отчизне,
И хочется задуть свечу
Своей сентиментальной жизни…

 

Век для Блажеевского тоже был “волкодавом”, и вслед за Мандельштамом он мог бы повторить: “Не волк я по крови своей…”
Читая Блажеевского, замечаешь, что чаще других в его стихах встречается слово"свобода".

 

***
Мы - горсточка потерянных людей.
Мы затерялись на задворках сада
И веселимся с легкостью детей -
Любителей конфет и лимонада.

 

Мы понимаем: кончилась пора
Надежд о славе и тоски по близким,
И будущее наше во вчера
Сошло-ушло тихонько, по-английски.

 

Еще мы понимаем, что трава
В саду свежа всего лишь четверть года,
Что, может быть, единственно права
Похмельная, но мудрая свобода.

Свобода жить без мелочных забот,
Свобода жить душою и глазами,
Свобода жить без пятниц и суббот,
Свобода жить как пожелаем сами.

 

Мы в пене сада на траве лежим,
Портвейн - в бутылке, как письмо - в бутылке.
Читай и пей! И пусть чужой режим
Не дышит в наши чистые затылки.

 

Как хорошо, уставясь в пустоту,
Лежать в траве среди металлолома
И понимать простую красоту
За гранью боли, за чертой надлома.

 

Однако с годами свобода в его стихах приобретает совсем иной, зловещий смысл.

***
Обратно листаются годы,
И вдруг понимаются как
Российская сущность свободы -
Распад, растворение, мрак...

 

Это не та свобода, к которой мы все стремились, на которую так надеялись...

***
Освободясь от лошадиных шор,
Толпа берет билеты до америк,
И Бога я молю, чтоб не ушел
Под нашими ногами русский берег...

 

Надежды обманули. И тогда осталось последнее...

 

***
Когда я верить в чудо перестал,
Когда освободился пьедестал,
Когда фигур божественных не стало,
Я, наконец-то, разгадал секрет, -
Что красота не там, где Поликлет,
А в пустоте пустого пьедестала.

 

Потом я взял обычный циферблат,
Который равнодушен и усат
И проявляет к нам бесчеловечность,
Не продлевая жалкие часы,
И оторвал железные усы,
Чтоб в пустоте лица увидеть вечность. 

 

Потом я поглядел на этот мир,
На этот неугодный Богу пир,
На алчущее скопище народу
И, не найдя в гримасах суеты
Присутствия высокой пустоты,
Обрел свою спокойную свободу.

 

Блажеевский писал: «Лично мне неуютно ещё и потому, что мы, по всей видимости, находимся на том витке человеческого познания и сознания, которые мне уже не преодолеть. Мы присутствуем на процессе, когда изменяется мышление, переоценивается культура, умирает книга. Уже сейчас многие поэты называют свои стихи текстами. Всё это печально... Мне, честно говоря, несмотря на все ужасы и кровопролития, хотелось бы чуть-чуть подольше задержаться в 20 веке  с его пониманием традиций, эстетики и красоты. То, что грядёт в грядущем столетии, мне чуждо». Он задержался там навечно. Да и стихи его, похоже, в новый век не пускают.
Представить себе сегодня Блажеевского живым трудно. С такой открытостью, с такой душой нараспашку в наши дни уже не живут.

 

 

Это автопортрет поэта. И лирика его так же «автопортретна»: человек безвременья, представитель  нереализовавшегося поколения, напористый и сентиментальный, застенчивый и бескомпромиссный. А главное, видно, какая чистая в своей основе это душа, неприкаянная, но глубокая, не циничная. Гордая, неконъюнктурная, не продажная. Мужественная, болезненно реагирующая на фальшь и несправедливость и готовая постоять за правду.

 

За чертой

 

Есть простые, добросовестные, трудолюбивые люди. Есть карьеристы и гедонисты. А есть — Поэты, проживающие свою жизнь. И чаще всего — не длинную. Но горький свой жребий, выстраданное своё Слово они не променяют ни на какую удачу.

 

Мои просторы, как декабрь, наги,
но мне знакома зоркость зверолова.
И боль, как пёс, присела у ноги,
и вместе мы выслеживаем Слово.

 

После смерти Блажеевского выяснилось, что он перенес на ногах два микроинфаркта. Но в ночь на восьмое мая 1999 года сердце его все-таки не выдержало…
"Московский комсомолец" (№ 86 от 11 мая 1999 года) откликнулся некрологом:

"Умер Евгений Блажеевский. Поэт, трагический голос которого со временем, безусловно, станет одним из символов русской поэзии конца века. Почти не замеченный критикой, ибо не участвовал в игрищах на ярмарке тщеславия, он, Поэт милостью Божьей, достойно прошел свой крестный путь, творя Красоту и Поэзию из всего, к чему бы ни прикасался. Те, для кого русская поэзия - смысл жизни, знают, кого они потеряли. Иным еще предстоит открыть для себя этого блистательного лирика...»

Его похоронили в Кунцево на Троекуровском кладбище.

 

Я вернусь в ноябре, когда будет ледок на воде,
Постою у ворот у Никитских, сутулясь в тумане,
Подожду у "Повторного" фильма повторного, где
Моя юность, возможно, пройдет на холодном экране.

 

Я вернусь в ноябре, подавившись тоской, как куском,
Но сеанса не будет и юности я не угоден.
Только клочья тумана на мокром бульваре Тверском,
Только желтый сквозняк - из пустых подворотен...
1975

 

 

Последнюю, третью книгу, выхода которой в свет он так и не дождался, Блажеевский пророчески назвал: «Черта». Вот эпоха и подвела черту под ним, а он, в свою очередь, - под эпохой, под веком, под целым тысячелетием.

Послушайте изумительный, пленительный романс на стихи Евгения Блажеевского "По дороге в Загорск" в исполнении Александра Подболотова (видеоклип):

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/41502.html