Профессор МГИМО Андрей Зубов — о революции и Соборе 1917-18, церковной жизни в брежневское время, современных событиях и уроках ХХ века
Андрей Зубов родился в Москве в 1952 году. Историк и политолог, доктор исторических наук, профессор МГИМО.
В 1988—1994 гг. преподавал в Московской Духовной академии «Историю религии». Теперь преподает этот же курс в МГИМО и в Православном университете апостола Иоанна Богослова.
Член Межсоборного присутствия Русской Православной Церкви.
— Андрей Борисович, вы много изучали церковную жизнь дореволюционной России и даже написали книгу о духовных причинах, которые привели к революции. Сделали ли мы, православные люди, выводы из этого горького исторического урока или продолжаем наступать на те же грабли?
— Очень сложно говорить о православных людях в целом — мы все разные. Думаю, что урок и усвоен, и не усвоен. Усвоен он в том смысле, что появился страх перед революцией и вообще перед любым социальным катаклизмом. В начале XX века такого страха не было, и даже очень многие церковные люди, включая архиереев и Синод, в марте 1917 года приветствовали революцию.
Уроки революции
Доходило даже до парадоксов. На своем заседании 6 марта Синод принял и определение о совершении молебствия «об утишении страстей, с возглашением многолетия Богохранимой державе Российской и Благоверному Временному Правительству ея». Абсурд — как может что-либо временное быть многолетним?
Были в то трагическое время и положительные моменты в церковной жизни — прежде всего, Поместный Собор 1917–1918 годов. Он восстановил Патриаршество, на нем без обиняков обсуждались актуальнейшие церковные проблемы, но большинство из них решить не удалось -испытывая все возрастающие гонения со стороны большевицкой власти, Собор прекратил свои заседания в сентябре 1918 года.
Многие до сих пор не понимают причин, не видят глубинного корня катастрофы — революции и последовавших за ней гонений на Церковь. Этот опыт, я думаю, до сих пор не освоен, что очень печально, поскольку во многом именно это не дает нам оздоровить церковную жизнь в современной России.
Всем известно, что Церковь до революции не была независима от государства, а входила в систему государственной бюрократии как ее часть, подчинялась царю как одно из казенных ведомств Империи через обер-прокурора Синода. Но Церковь тяготилась своей несвободой. Показательны мнения архиереев о желательных преобразованиях, высказанные ими в 1905 году в ответ на запрос Синода.
Недавно двухтомник их мнений переиздан, и тот, кто его прочитает, увидит, что подавляющее большинство архиереев очень живо воспринимали проблемы, которые стояли тогда перед Церковью, и вовсе не закрывали на них глаза.
Многие из них писали о необходимости для Церкви быть свободной от государственной власти. Речь шла не только о необходимости восстановления Патриаршества, но и о том, что Церковь должна иметь свободную внутреннюю структуру, идущую снизу вверх. Эту идею внутренней свободы Церкви частично сформулировал Поместный Собор.
Главный минус организации церковной жизни
Наверное, про восстановление Патриаршества и избрание Патриарха говорить нечего — тут все понятно. Но мало кто знает, что по решению Поместного Собора, принятому с учетом мнений архиереев, представленных в Синод в 1905 году, Патриарх является не абсолютным монархом, а, скорее, верховным надзирателем над благочинием в Церкви (напоминаю, что епископ по-гречески — надзиратель).
Главная же сила Церкви, как считал Собор, а ранее архиереи, в ее внутреннем самоуправлении — она должна строиться снизу вверх как система церковных общин и монастырей, которые потом группируются в благочиния, епархии и в митрополичьи округа и, наконец, в единую Российскую Православную Церковь. Все значительные для жизни Церкви решения обсуждает и принимает не Патриарх и не Синод, а Поместный Собор, который собирается каждые три года.
Президиум Собора существует между сессиями, Патриарх же наблюдает, как исполняются решения Собора, и организует их исполнение. Он, если угодно, глава исполнительной власти, но не монарх. Основа же Церкви — общины и монастыри. С монастырями все понятно, а вот общину надо создавать. Думаю, всем понятно, чем отличается община от прихода.
В общине люди не просто приходят на богослужение в один храм, но и участвуют в жизни храма, его финансовой и интеллектуальной деятельности. И, что самое главное, община — первичная ячейка на выборах как на Поместный Собор, так и в постоянно действующее епархиальное собрание.
Выборы на Поместный Собор, проходившие в июне 1917 года, были четырехступенчатыми и начинались с общины. Выборы белого духовенства были трехступенчатыми и начинались с благочиния. Это были настоящие выборы, когда община избирала своих наиболее достойных членов на собрание благочиния, а духовенство и выборные от мирян на собрании благочиния — на епархиальное собрание, которое, уже вместе с монашествующими, избирало депутатов от епархии на Собор.
Но потом, как известно, большевики разогнали Собор, и выживание под богоборческой властью привело к воспроизведению в Церкви светских структур — к жесткой властной вертикали, где Патриарх — почти абсолютный правитель, епархиальный архиерей — его доверенное лицо, вместо общины — приход, куда священник назначается правящим архиереем, а сами прихожане — народ Божий — имеют совершенно факультативное значение — они только приходят на богослужение.
Я считаю, что в организации нашей церковной жизни это главный минус, который видели до революции, пытались исправить, но не успели — свободное существование Церкви продлилось совсем недолго. Сейчас нам необходимо вспомнить о решениях Собора 1917–1918 годов и начать постепенно претворять их в жизнь.
В конце восьмидесятых, после освобождения Церкви от жесткого государственного давления, сделать это было практически невозможно. За 70 лет большевики полностью разрушили Церковь как сообщество верующих людей. В советское время ради самосохранения большинство верующих людей даже в одном приходе не знали друг друга.
За двадцать с лишним лет ситуация изменилась, сложились и продолжают складываться реальные общины. Надо им помогать, поддерживать их инициативы.
Замечательно, если даже в авторитарном государстве с властной вертикалью Церковь будет построена не как его копия, а как альтернатива — субсидиарная организация с ответственной горизонталью, где более высокие структуры — благочиние, епископат, правящий архиерей — приходят на помощь общине, когда у нее не хватает своих возможностей для деятельности, но не руководят ею постоянно.
Мне кажется, этот принцип очень важен для будущего Русской Церкви.
— Насколько мне известно, в храме Рождества Иоанна Предтечи на Пресне, где вы воцерковлялись еще в советское время, среди прихожан было немало новообращенных интеллигентов. Но в общину вы не объединились?
— В то время не могло быть общин. Действительно, это был замечательный приход, в который меня привел мой покойный друг, выдающийся санскритолог Всеволод Семенцов. Мы оба работали в Институте востоковедения, а тогда сотрудников академических институтов ежегодно посылали на сельхозработы в колхозы. В мае 1977 года меня послали на сенокос под Зарайск, и нас с Севой поселили в одну комнату.
«Зачем вы принесли детей в храм?»
Провели мы на сенокосе месяц и за это время стали близкими друзьями. Много говорили о смысле жизни, о Боге — меня эти вопросы давно интересовали. После возвращения в Москву Сева познакомил меня со своим духовником отцом Георгием Бреевым.
Отец Георгий не торопил меня с крещением, и крестился я почти через год — в Лазареву субботу 1978 года, после девяти месяцев оглашения, когда я уходил с литургии после провозглашения диаконом «елицы оглашении, изыдите» С 1977 года отец Георгий стал и моим духовником и другом.
Служил он в храме Рождества Иоанна Предтечи на Пресне, и среди его духовных чад, в большинстве недавно обращенных, было немало ярких и образованных людей. Некоторые из них стали впоследствии священниками. Но даже в этом замечательном приходе мы знали про одного-двух священников, что они агенты КГБ — не хочу называть имена.
Вначале я ни о чем подобном не подозревал — пребывал в эйфории, мне казалось, что наконец для меня открылся мир истинных смыслов и свободы. Но один момент, который я помню до сих пор, вернул меня на нашу грешную землю. Мы с женой принесли в храм причащать двух своих маленьких дочек, и вдруг ко мне подошла одна дама, якобы прихожанка, и сурово сказала: «А зачем вы принесли детей в храм? Это очень плохо!»
Я сразу понял, что это агент, которая даже не смогла сдержаться, чтобы не выдать себя. Поэтому я и другие чада поодиночке приходили к отцу Георгию, он давал нам книжки, беседовал с нами, иногда двух-трех прихожан знакомил друг с другом. Точно не знаю, но думаю, что так же общался со своими чадами настоятель храма отец Николай Ситников. Ни о какой общине не могло быть и речи — нас бы всех как минимум с работы выгнали и у священников были бы неприятности и, скорее всего, лишение регистрации.
Хотели верить, что гонения кончатся
— Думали ли вы тогда, что доживете до конца советской власти и освобождения Церкви? А когда пришла свобода, могли представить, что в недалеком будущем в православной среде так сильно проявится советский менталитет, и многие верующие, пусть в большинстве и неофиты, будут тосковать по сильной руке, по государственной идеологии?
— Мы все жили ожиданием. Многие старцы и сразу после революции, и в тридцатые годы, и при Хрущеве говорили, что эти гонения кончатся. Мы знали об этих пророчествах, хотели верить им. Отец Георгий рассказывал мне, что когда в 1983 году у него родился младший ребенок, сын Коля, он задумался: неужели и ему придется проходить пионерию, комсомол, сдавать историю КПСС и так называемый научный атеизм?
Он думал и одновременно молился и вдруг, по его словам, явно услышал, что всему этому возраст, как в псалме, 70 лет. И действительно коммунистическая власть прекратилась на 74 году своего существования. Современным молодым людям трудно представить, как мы тогда радовались! Было состояние эйфории — Церковь свободна! И никто ни среди самих верующих, ни среди ученых, исследующих общественное сознание, не представлял, как сильно травмировал души людей тоталитарный режим.
Противоестественные формы веры
По признанию американского историка Ричарда Пайпса, одного из крупнейших зарубежных специалистов по России, они с коллегами в начале девяностых не предполагали, что сознание наших людей искажено до такой степени. Оказалось, что 70 лет коммунизма перековали души как неверующих, так и верующих.
Поэтому и вера наша часто проявляется в совершенно противоестественных формах. Внешние ужасы коммунизма — богоборчество, уничтожение людей — понятны всем здравомыслящим людям. Но есть и страшные духовные последствия. Души людей исказились в своих основах, без которых крайне сложно, если не невозможно, сохранить в себе образ Божий. В этом сатанинская суть любой тоталитарной власти, но нацизм был в Германии двенадцать лет, а коммунизм в России — семьдесят.
Понятно, что, как говорил покойный Патриарх Алексий II, Церковь — оплот своего народа. Каков народ, такова и Церковь. Чтобы понять, какие бывают другие русские люди, достаточно сравнить нас с любым приходом РПЦЗ, основу которого составляют потомки белоэмигрантов.
Возьмем хотя бы священников. Прежде всего, конечно, известных всем нам митрополита Антония Сурожского, епископа Василия Родзянко. И сегодня есть замечательные настоятели приходов за границей: отец Борис Бобринский, отец Димитрий Игнатьев, отец Виктор Потапов. Все они дети и внуки эмигрантов первой волны.
Конечно, они не ангелы во плоти, но им свойственна внутренняя свобода, уважение к свободе других людей, понимание этой свободы как высшей ценности. И это понимание разительно отличает их от многих, даже хороших, священников, живущих в России. Хотя чем больше человек сопротивлялся этому антигуманному большевизму, тем больше оставалось в нем нормального, человеческого.
— Не недостатком ли внутренней свободы объясняется сегодняшняя популярность Победоносцева, которого при жизни в церковной среде мало кто любил? Отец Георгий Флоровский в «Путях русского богословия» писал о Победоносцеве, что он дорожил только формами, а духовной жизни не понимал, богословия не любил и боялся. И вдруг для многих православных людей такой человек стал чуть ли не образцом веры.
— Еще при советской власти мне для одной статьи понадобилось глубже изучить личность Победоносцева. Я прочитал в архивах много его писем, в том числе и сестрам Тютчевым, и императору Александру III. Безусловно, он был одним из самых образованных и эрудированных людей своего времени, и это признавали даже его враги. Но одновременно он был обскурантом в прямом смысле слова — не верил в свободу человека, то есть в возможность человека стяжать этой свободой что-то благое для себя.
С христианством такое неверие несовместимо, потому что Сам Бог верит в свободу человека, ибо создал его свободным. Владимир Николаевич Лосский написал по этому поводу смело, но красиво: «Бог пошел на неслыханный риск, сотворив человека свободным по Своему образу и подобию». Почему на риск? Потому что человек, будучи свободным, может отвергнуть Бога, что он немедленно и сделал в своем грехопадении.
Вот в такую свободу Победоносцев не верил и всячески ее душил. Парадокс таких людей и их поклонников заключается в том, что они пытаются лишить свободы выбора всех остальных, но не себя. Они же сами свободно выбирают путь удушения чужой свободы. На посту обер-прокурора Синода Победоносцев продолжал действовать свободно, но других хотел лишить такой возможности. В этом основной изъян и, главное, безбожность его действий.
Думаю, почитать письма Победоносцева полезно всем, кто хочет глубже понять русскую историю, причины трагедии, которую пережила Россия в XX веке. Но если Победоносцев становится для православного любимым мыслителем и примером для подражания, это печально и говорит об отсутствии не только внутренней свободы, но и веры в человека. А владыка Антоний Сурожский говорил, что именно с веры в человека начинается вера в Бога. Очень точные слова.
Принципы духовничества
— Мне посчастливилось не раз общаться с вашим духовником отцом Георгием Бреевым, брать у него интервью на серьезные духовные темы. Также я знаю многих его духовных чад — священников и мирян. Они очень разные, но всех их отличает уважение к свободе, вера в человека, терпимость. А ведь сам отец Георгий из очень простой атеистической рабочей семьи, пришел к вере в 18 лет.
— И семьи практически неграмотной. Он часто вспоминает о детстве, юности, молодости. Я думаю, он стал таким чутким пастырем потому, что с самого начала воспринимал веру не как игру, не как идеологию, не как форму, а как жизненную суть. Отец Георгий любит повторять слова Иоанна Кронштадтского, которые близки и мне: надо истинствовать в вере. То есть относиться к вере как к истине и жить в истине веры.
Так и живет отец Георгий, поэтому и тянутся к нему, как вы верно заметили, люди, различные по характеру, темпераменту, мировоззрению, совсем простые и всемирно известные. И к сердцу каждого из них батюшка находит ключ. Не раз я слышал от него: «Путь человека должен быть органичным, духовник не должен ломать чад под себя».
То есть задача духовника — не делать чад копиями самого себя, а пытаться помочь каждому человеку, понимая его уникальность, найти свой путь, вырасти в свою меру и в свою форму. Если даже человек делает явную глупость, сказать ему об этом надо, но деликатно. И, конечно, не должен священник считать себя выше прихожан, идеальным. Он такой же человек, просто на него Богом возложена ответственность за тех, кто ему доверяет.
За 35 лет нашего знакомства отец Георгий не раз в беседе со мной излагал эти принципы духовничества. По моим наблюдениям, он им всегда следовал. Поэтому хотя его духовные чада и очень разные, в главном у нас, как заповедовал апостол, единство.
Альтернатива обвалу
— Я знаю, что вы дружили с отцом Борисом Ничипоровым, также чадом отца Георгия, и даже придумали название его центру — «Новая Корчева».
— Очень хорошо, что вы о нем вспомнили. Отец Борис — один из самых ярких примеров миссионерства. Даже Солженицын в своей книге «Россия в обвале», написанной в 1996 году после поездки по русской глубинке, привел отца Бориса и его центр «Новая Корчева» как пример альтернативы обвалу. Это едва ли не единственные светлые страницы в книге.
Я ездил к нему в Конаково еще в советское время, иногда читал и помогал в алтаре во время богослужения и помню, что сначала на службу собиралось максимум две дюжины старушек и один мужчина — инженер с рыбзавода. А уже в девяностые и вплоть до его кончины в 2003 году храм был полон. Он организовал хор, кружки, секции, куда приходили сотни мальчиков и девочек. Отец Борис открыл им не только веру в Бога, но и весь мир — они много ездили.
Вот как надо вести диалог с обществом! А ведь тогда было гораздо труднее, чем сейчас — люди вообще ничего не знали о Боге, на священника смотрели, как на инопланетянина.
Ну, а название я ему предложил, так как считаю, что если мы хотим возрождать страну, надо избавляться от советских названий. То, что у нас до сих пор чуть ли не в каждом городе и поселке улицы и площади Ленина, Свердлова — не просто безобразие, но неуважение к памяти жертв репрессий. Конаково — из той же серии. Советский город, названный в честь революционера.
А город Корчева был затоплен в 1937 году при строительстве плотины Иваньковского водохранилища. Убивали большевики, как видите, не только людей, но и города. Жителей переселили и назвали новый поселок — Конаково. Поэтому я и решил, что название «Новая Корчева» идеально подходит для центра, созданного отцом Борисом.
Не для коммунистов, а для России
— А когда вы окончательно разуверились в советской власти? Не было ли у вас потом периода идеализации дореволюционной России?
— От иллюзий насчет советской власти я избавился очень рано. Отец мой, хоть и был членом партии, всегда говорил мне: «Андрей, я строю корабли не для коммунистов, а для России. Коммунисты уйдут, а Россия останется». Он был контр-адмирал и более двадцати лет возглавлял все советское надводное кораблестроение.
Естественно, беспартийный никогда бы не дослужился до такого звания и не занял такую высокую должность. Но душой отец советскую власть так и не принял, и хотя не говорил мне всего, понимая, что я могу испортить жизнь и ему, и себе, давал понять, что режим этот временный и несправедливый.
Он так и не открыл мне своего происхождения (а умер он совсем недавно, в 2007 году — ему было 95 лет), но о дореволюционной России рассказывал. Конечно, в основном со слов своих родителей — сам он мало что помнил. Дореволюционное прошлое отец не идеализировал. Он объяснял мне, что революция — результат неправд старой, царской России. Когда я начал интересоваться историей, многое в нашем прошлом мне нравилось, но я никогда его не идеализировал.
И это тоже помогло мне прийти к Богу. В общении с Ним я обрел то идеальное и совершенное, чего не находил в истории. Многие у нас, да и во всем мире ищут идеал в истории своей или чужой страны — кто в американской демократии, кто в петербургской России, а кто и в нацистской Германии, что греха таить.
В любом случае поиск идеала на земле — суррогат, подмена Бога. Этим, кстати, грешили и западники, и славянофилы — одни видели идеал на Западе, другие — на Руси. И то, и другое — отход от того, что истинен только Бог и праведен только Бог.
Внутренняя свобода
А с братом Сергеем, который старше меня на 8 лет, мы слушали радиостанции, он мне объяснял все безобразия советского режима. Еще в школе я сформировался как человек, отвергающий советский режим, но и не идеализирующий старую Русь.
— Почему же вы с такими взглядами пошли в МГИМО — в то время идеологический вуз?
— Не принимая режим, я любил Россию и считал незазорным послужить ей на дипломатическом поприще. Но еще до начала занятий на первом курсе, 21 августа 1968 года, советские войска вошли в Чехословакию. В это время я, новоиспеченный студент, отдыхал с родителями в правительственном санатории и видел, как потрясена была вся советская элита, какая тишина стояла на следующий день в обеденном зале. Все понимали, что случилось страшное.
Когда я 1 сентября пришел в институт, всем открыто говорил, как плохо, что мы ввели войска в Чехословакию. Поскольку я был сыном номенклатурного работника, меня не могли просто так ни вызвать на ковер, ни выгнать. Гэбист, ответственный за наш институт, ходил к моему отцу и просил разрешения вызвать меня для беседы. Отец разрешения не дал и даже ничего мне не рассказал.
Только недавно, разбирая после смерти отца его архивы, я нашел запись об этой встрече. Он давал мне ту внутреннюю свободу, которой многие мои ровесники были лишены!
К концу института я уже понимал, что ни в какие советские органы работать не пойду, служить этому режиму не стану. Поскольку специализировался на тайском языке, устроился в Институт востоковедения, надеялся спрятаться от идеологии в древность. Не получилось — меня заставили заниматься политическими структурами тогдашнего Востока. Но в этом, как я теперь думаю, был Промысл Божий.
Для кандидатской диссертации выбрал тему «Опыт исследования парламентской демократии в Таиланде». Я верил, что тоталитарный советский режим не вечен и моя работа поможет будущему России — в нашей стране тоже надо будет строить демократическое государство.
В 1978 году защитил диссертацию. А вот докторскую — «Парламентская демократия и политическая традиция Востока» — в 1984 году зарубили. Именно потому, что она была совсем не советская.
И тогда я вновь решил забыть о современности и погрузиться в древность. Задачу облегчило то, что жена у меня египтолог, специалист по Древнему Египту. Стал изучать древние политические структуры, писать о том, как религиозное сознание Древнего Египта, Месопотамии, Древнего Китая формировало политические формы.
«Это нам и нужно!»
В 1988 году я познакомился и подружился с известным сегодня патрологом, а тогда молодым преподавателем Духовной академии Алексеем Сидоровым. В мае, когда он был у меня в гостях, я прочитал ему отрывок из своей работы «Харизма власти». «Это нам и нужно!», — сказал он. Оказалось, что ректор академии владыка Александр хотел ввести в программу курс истории религии и искал преподавателя. Алексей предложил мне попробовать.
Я испугался по двум причинам. Во-первых, я не был историком религии, а занимался политологией, во-вторых, время гонений кончилось, но мы этого еще не понимали. После больших колебаний, советов с отцом Георгием я все-таки согласился и стал писать этот курс. В России такого курса не было — наука эта возникла на грани XIX–XX века, и только в 1916 году отцу Павлу Флоренскому поручили составить курс для Московской Духовной академии, но он не успел — вскоре начались большевицкие гонения. Составлял я курс по западным книгам, каждый раз шел на лекцию, не зная, что будет на следующей, но в итоге составил.
Шесть лет проработал я в Духовной академии, сейчас читаю этот курс в нескольких учебных заведениях, в том числе и в родном МГИМО.
— В МГИМО, в отличие от Духовной академии, на занятия приходят не только православные и не только верующие. Спорят ли студенты с вами о вере, задают ли каверзные вопросы?
— Ректор МГИМО, Анатолий Васильевич Торкунов, поступил, на мой взгляд, очень мудро, сделав этот курс общеинститутским факультативом. То есть ко мне на занятия приходят только те, кому это интересно. Необязательно православные, необязательно верующие, но ищущие смысл бытия, имеющие какой-то интерес к духовным вопросам.
Каждый семестр мой курс посещает 150–200 студентов, то есть максимум четыре процента — в МГИМО 5 тысяч студентов. Зато, повторяю, нет тех, кто отсиживает — все приходят добровольно, потому что им интересно. Конечно, здесь я читаю этот курс иначе, чем в Духовной академии.
Во-первых, там я не читал Ветхий и Новый Завет. Понятно, что в духовной школе их преподавали куда более квалифицированные специалисты. В программе МГИМО, естественно, богословских дисциплин нет, поэтому в свой курс я включил и лекции по Священному Писанию. Кроме того, надо учитывать, что приходят не только неверующие и сомневающиеся, но и мусульмане, иудеи, буддисты, баптисты. Я должен читать лекции так, чтобы никого не обидеть и в то же время сказать правду.
— А после событий последних месяцев никто из студентов не говорил вам, что его отношение к Церкви изменилось в худшую сторону?
— Нет, такого мне никто не говорил. Мы много обсуждали эту историю, дискутировали, в том числе и летом, когда встречались. Студенты МГИМО — политически и социально подкованная молодежь, умеющая рассуждать, анализировать. Конечно, они констатируют, что Церковь во многом попалась на удочку, поддалась на провокацию. Но констатируют с сожалением, а не злорадствуя.
Мало ли во всем мире дураков?
Ведь это действительно скандал, раскрученный почти на пустом месте. Пять вздорных молодых женщин устроили дебош. Но ни в коем случае нельзя было допускать такого жестокого обращения с ними, многомесячного предварительного заключения, сделавшего их, кстати, известными всему миру.
Всей Церкви стоило приложить усилия, чтобы наказание было минимальным. Тогда Церковь выступила бы не в роли мстителя, а в роли милующей. Мало ли во всем мире дураков делает разные эпатажные выходки? Я не поленился посмотреть, как бы их осудили до революции, и в Уголовном уложении 1903 года нашел статью, соответствующую их поступку. За такое полагалось три месяца исправительных работ. Это в абсолютистской России, где Православие было государственной религией!
Большинство моих студентов считает, что раздутый скандал на руку тем, кто хочет посеять раздор между верующими и неверующими, а внутри Церкви — между людьми либеральных и охранительных взглядов. А кто разделитель людей? Понятно, что сатана. Я солидарен со своими студентами.
Не люди должны служить тебе, а ты им!
— Были ли случаи, когда студенты приходили в Церковь благодаря вашему курсу?
— Я надеюсь, что есть студенты, которые пришли в Церковь через этот курс, но благодаря не мне, а Богу. Многие ребята, давно закончившие МГИМО, работающие в посольствах или аналитических центрах, до сих пор поддерживающие со мной связь, говорили мне, что мои лекции помогли им серьезней отнестись к своей вере и даже привести к ней родителей.
Причем не все они православные. Мне кажется, путь от неверия к вере — огромный шаг вперед, а конфессиональный выбор — следующий этап. В первую очередь надо дать человеку почувствовать, что Бог есть.
— Сегодня мы имеем уникальную возможность показывать мудрость и красоту христианства и с университетской кафедры, и через телевидение, и через интернет. Почему же мы порой используем эту возможность во вред себе и только настраиваем людей против Церкви?
— Мне кажется, мы совершаем несколько ошибок, особенно свойственных постсоветскому человеку. Некоторые священники, рукоположенные в девяностые и позже, ищут чисто мирских успехов — материального благополучия, расширения прихода, похвалы священноначалия, и в погоне за этим забывают о главном — о человеке. Раз ты принес обеты Господу, не люди должны служить тебе, а ты им!
Человек, приходя в храм, надеется на внимание, на сочувствие, на то, что здесь помогут уврачевать его мятущуюся, растерзанную, но жаждущую добра и вечности душу. Если он не встречает этого внимания, а чувствует, что Церкви он вроде и не нужен… Некоторые так разочаровываются, что сразу уходят.
И уж совсем не годится, когда с амвона вместо проповеди звучит политинформация. А такое бывает — сам слышал. Попытки превратить Православие в идеологию — еще один пример неусвоенного урока, желания наступить на те же грабли. Любая политика несовершенна, а в нашем посткоммунистическом государстве — тем более.
Конечно, как граждане страны, мы все в большей или меньшей степени участвуем в политическом процессе, и активная политическая деятельность как таковая не противоречит православной вере. Но в повседневной церковной жизни от этой деятельности правильнее дистанцироваться. Церкви надо ориентироваться на человека, а не на массовку. Если бы Церковь эту задачу осуществляла, она бы людей от себя не отталкивала.
— Судя по всему, вы не согласны с популярным сегодня мнением, что нам вообще должно быть безразлично отношение нецерковных людей к нашим словам и делам?
— Одним из условий канонизации святых было уважение к ним язычников и иноверцев. Они могли не принимать христианина, не видеть его духовных глубин, но понимали, что это честный человек. Не надо считать всех вокруг глупее себя. Большинство людей умеет различать добро и зло, и вы никогда их не убедите, что если священник ездит на Bugatti, а епископ живет в хоромах, он поступает правильно.
А самое главное — от Церкви ждут добра. И когда некоторые священники говорят, что Новый Завет еще более, чем Ветхий, нетерпим к иноверным, требует их уничтожения, то мы должны так же громко заявить, что эти слова противоречат духу Евангелия. Бог есть Любовь.
Женщина, которая была взята в прелюбодеянии, безусловно, совершила гадкую вещь, и по ветхозаветному закону ее следовало побить камнями. Но разве Господь сказал «Бейте!» и первым бросил камень? Он же этого не сделал. В этом смысле мы должны уподобляться Богу. Вообще уподобление Христу — путь христианина.
