Что именно люди празднуют в новогоднюю ночь, и стоит ли? Размышляет протоиерей Игорь Прекуп.
Интересно, а вам приходило в голову, что празднование Нового Года — какой-то странный обычай?.. Ну, посудите сами: что такого особо хорошего в очередном отрезке времени, который еще неизвестно, что принесет? Ладно бы еще дети радовались, или там юношество какое-нибудь (они надеются повзрослеть, достичь чего то, познать), а то ведь веселятся и ликуют люди возраста «уж не жду от жизни ничего я».
Чего веселятся-то, чего ликуют?! Ведь не первый год отмечают, прекрасно понимая, что отсчет времени идет обратный, что каждый новый год приносит новые лишения в кругу родных и друзей, что Новый Год — это всего лишь календарная дата… Или, все-таки, не «всего лишь»?
Вероятно, не «всего лишь», потому что само название праздника «говорящее». Ведь мы празднуем наступление года не «следующего», не «очередного», а именно «нового». А «новое» — понятие не столько временное, сколько качественное. И дело тут не в наивности типа «чему бы грабли ни учили, а сердце верит в чудеса».
Нет, не в этом дело, а в том, что в человеке неистребимо метафизическое стремление к обновлению: к тому обновлению всего бытия, о котором пророчествовал Исаия, говоря от имени Божия: «…вот, Я творю новое небо и новую землю» (Ис. 65; 17), и о котором свидетельствует ап. Петр: «…мы, по обетованию Его, ожидаем нового неба и новой земли, на которых обитает правда» (2 Петр. 3; 13).
Т. е., трудясь над своими душами, ожидаем не просто очередного изменения во времени, а качественного преображения: всемирного торжества и всетварной наполненности надмирной и нетварной правдой! В вечности. А потому очередной год приближает нас не столько к нашей кончине, сколько к этому всемирному торжеству обновления творения Божия.
Стремление к обновлению так же свойственно человеческой природе, как и приверженность традиции. Это две составные части культуры, которая умирает без одной из них. Однако обе эти стороны культурного развития порождают две антагонистичные тенденции в общественном сознании: консерватизм, в абсолютизации традиционализма переходящий в т. наз. «охранительство», и — либерализм, полагающий прогресс критерием истины.
Что ж, как говорил Гете, «Бог — в мелочах, а дьявол — в крайностях». Когда критерием истины становится что-либо вместо Божественного Откровения, человек неизбежно впадает в идолопоклонство, эксплуатирующее, при необходимости и церковную атрибутику, будь то ритуальная или дисциплинарная форма, выдранные из контекста фрагменты Священного Писания или святоотеческие высказывания.
Органически сочетающиеся во Христе традиционализм и обновление, при ослаблении христоцентричности дают уродливые крайности вроде всевозможных обскурантистских концепций и фашизоидных образований с одной стороны, и тоталитарного либерализма, в частности, обновленчества — с другой. (К слову сказать, обновленчество 20-х гг. прошлого века дискредитировало здравую идею обновления церковной жизни, состоявшую в бережном очищении церковной традиции от чуждых ей мирских наслоений).
Позволю себе обширную цитату из проповеди свт. Феофана Затворника, направленной одновременно как против либеральных, так и против мнимо-консервативных тенденций в православной среде:
«Непрестанно устремляясь вперед, помните и другое слово Апостола: стойте, неподвижно пребывайте. Есть люди, кои не постигая сего союза неподвижности в христианстве с обязательным для христиан стремлением вперед, впадают в ошибку, пагубную для них и опасную для других. Вместо того, чтоб в стремлении в предняя себя обновлять по образцу христианства, они хотят само христианство обновлять по своим прихотям, не себя ему подчиняя, а его к себе применяя. <…>
Иные погрешают относительно того, как должно пребывать неподвижным в христианстве, по заблуждению включая в область неизменного устроения нашего спасения и то, что произошло в благочестивую жизнь христиан по потребностям изменчивого времени, по ненамеренным ошибкам, или по намеренному злоупотреблению, не замеченному и не предотвращенному в свое время. <…> Не прилепляйтесь к таковым и тем паче не ходите вслед за ними. Эти образ благочестия имеют, силы же его отвергаются (2 Тим. 3; 5); а первые скорее суть облака безводные, от ветра приносимые, хотя и может казаться, что они несут благотворное орошение».
В полемике о Новом Годе (праздновать — не праздновать и т. п.) как раз эти крайности вскрываются: «имущие образ благочестия, силы же его отвергающиеся» усматривают в этом празднике апостасийный соблазн, а «облацы безводни, от ветр преносими» (Иуд. 1; 12) возмущаются, что Рождество Христово празднуется по старому стилю, а не «как у людей» 25 декабря, чтобы можно было после этого и на Новый Год погулять, не оглядываясь на постные ограничения и «не подавая повод к соблазну немощным братьям».
Интересный, я бы даже сказал симптоматичный мотив для смены церковного календаря: удобство.
Симптоматичный не только в том плане, что обличает гедонистическую подоплеку «прогрессивных» тенденций тех, кто в этом духе рассуждает (зачастую люди так мыслящие стоят по ту сторону порога Церкви, как бы ожидая, когда же Она станет их достойна). Мотив этот симптоматичен еще и в том отношении, что «новое» понимается этой категорией в отрыве от новизны Дня будущего века.
Новизна для «безводных облаков» — символ самоутверждения по отношению к «отсталым» предкам и повод надеяться на улучшение качества земного существования в будущем — «светлом будущем» (неважно каком: тоталитарно-коммунистическом, либерально-капиталистическом, национал-социалистическом и т. п.). Заметьте: светлое, «прекрасное далеко» не то, чтобы противопоставляется, а подменяет собой вечную жизнь, Царство Небесное, «горний Иерусалим»…
Как там у С. Есенина, процитированного Президентом?
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
В Новом Завете есть, на первый взгляд, нечто похожее: когда апостол Павел выражает готовность быть отлученным от Христа «за братьев своих родных по плоти» (Рим. 9; 3), но схожесть чисто поверхностная: у Апостола речь идет о спасении вечном для тех, кто, будучи потомками Авраама по плоти, неверием лишили себя возможности быть его наследниками по обетованию (Рим. 9; 4 — 8).
У Есенина, однако, речь не о таком выборе, а об индивидуальном предпочтении отечества земного — небесному. Жертвенном предпочтении, патриотичном, да, но продиктованном не столько даже любовью к Родине, к ее красоте, не столько способностью наслаждаться жизнью, сколько отсутствием любви к Богу, дистрофией духа, избыточно замещенного завораживающей душевностью.
Чем, в частности, хороша поэзия: она словесно воплощает мировоззренческие установки, которые зачастую не поддаются рационалистичным формулировкам. Так и в случае с цитированным стихотворением: зачем нам небесное блаженство, ведь мы можем быть счастливы и здесь?
Счастье земное, подменяющее блаженство вечное, в глазах многих людей ассоциируется с непрестанным обновлением всего и вся. Охранительство интуитивно уловило эту подмену в праздновании Нового Года, и отсюда — поток обличений, незнамо какого духа, прикрывающегося «ревностию по Бозе». Впрочем, слова Апостола о носящих только личину благочестия, но отвергающих его силу, указывают на то, что мнимой духовностью они прикрывают всё те же земные предпочтения, поскольку для них благочестие — средство оздоровления и упрочения все той же земной жизни.
Разница лишь в отношении к новизне, потому что «новое» понимается ими как угроза дестабилизации, ибо движение само по себе уже выводит из устойчивого состояния, а это риск оторваться от корней, это необходимость искать, брать на себя ответственность, проявлять гибкость, творческий подход, докапываться до сути и сохранять ее, подыскивая для этого адекватные ей средства, наконец, это риск, что кто-то злоупотребит ситуацией на горе всем…
Но, если отвлечься от этих плодов больного воображения, то мы обнаружим в святоотеческом наследии основания для более лояльного отношения к светским праздникам, в том числе и к Новому Году.
Святые Отцы часто напоминают нам, что мир дольний — икона мира горнего. С природы это понимание можно перенести на все доброе в этом мире — доброе по своей естественности, по ориентированности на доброжелательную теплоту, радость, на чуткость и отзывчивость, на внимательность к человеку. А ведь именно в этом смысл дней рождения, всевозможных профессиональных праздников и пр.
Новый Год — одна из таких душевно значимых дат. Бесспорно, его культурная, чуть ли не культовая, значимость на постсоветском пространстве — во многом следствие грамотного вытеснения в советскую эпоху из народной жизни празднования Рождества Христова. Получился этакий секулярный эортологический суррогат.
И?.. А давайте взглянем с другой стороны: большевики что, придумали этот праздник, наподобие, нынче ставших «гендерными», 8 марта и 23 февраля? Нет, он отмечался и в допетровской Руси. А на основании, изданного в конце 1699 г., указа Петра I № 1736 «О праздновании Нового Года» календарный год должен был начинаться не 1 сентября, как прежде, а, по примеру «просвещенной Европы», 1 января, хоть и по юлианскому календарю (тем же указом, кстати, вводилось летоисчисление от Рождества Христова). Праздновался Новый Год, согласно Высочайшему повелению, семь дней со всей знакомой нам хвойно-фейерверочной атрибутикой.
А потому не стоит, как говорится, «нагнетать», но взглянуть на этот достаточно старый и, несомненно, добрый обычай именно как на земное отражение небесного, как на проекцию во времени наших, относящихся к вечности, желаний, стремлений, надежд и… страхов. Да, страхов, о которых в новогоднюю ночь не принято говорить, но они подразумеваются, когда люди желают друг другу благополучия: мы ведь понимаем, насколько оно зыбко. Вспомним, как в советское время собравшиеся в новогоднюю ночь искренне поднимали бокалы за то, чтобы не было войны: многие хорошо знали, что это такое.
В новогоднюю ночь не принято говорить о страхах, тревогах. Это — ночь наивной непредосудительной надежды, что все плохое осталось в уходящем году, а в наступающем жизнь сложится лучше. И мы объединяемся за новогодним столом, чтобы поддержать в этой надежде друг друга.
Новогодняя ночь — это межа двух временных отрезков, напоминающая нам о рубеже, после которого «времени уже не будет» (Откр. 10; 6). Христианин помнит об этом рубеже, и празднование Нового Года для него обретает более глубокий смысл.
В Дополнительном Требнике есть чин молебного пения на новый год. Характер его — покаянно-благодарственно-просительный: покаянием призываем Божию благодать, очищающую нас перед вступлением на новое временное поприще, славословим Господа за «благодеяния, яже излиял изобильно» в прошедшем году, и просим Его «благословити венец наступаемаго лета благостию Своею, и утолити в нас вся вражды, нестроения и междоусобныя брани, подати же мир, твердую и нелицемерную любовь, благочинное же строение и добродетельное житие».
Если в душе нерелигиозного человека проблески тяги к Дню будущего века в связи с Новым Годом переживаются неосознанно, то христианин празднует это событие в контексте домостроительства нашего спасения, в сознательной, волевой устремленности к Грядущему во славе. Другое дело, что результаты этой устремленности зависят от степени решимости, а решимость — от доверия Богу.
Эмоционально стремясь к этому дню, мы, по малодушию, проявляем непоследовательность и недостаточно усердствуем в том, чтобы день второго славного пришествия Сына Человеческого стал и нашим торжеством, чтобы обновление мира застало нас обновленными по своему «внутреннему человеку».
В книге Откровения апостола Иоанна Богослова мы встречаем гимн истинной новизне: «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло. И сказал Сидящий на престоле: се, творю все новое» (Откр. 21; 1 — 5).
Бог сотворит все новое, преображая старое, облекая тленное в нетление, смертное — в бессмертие (1 Кор. 15; 53). Но с человеком это происходит уже сегодня, здесь и сейчас.
Истинно новое — новизна Будущего века. Новизна же века сего хороша как освежающая земное существование и как напоминание об истинной, нетленной новизне, причастниками которой мы становимся постепенно, по мере волевого выбора, преодолевая в себе инерцию «ветхого человека». И каждый новогодний рубеж — очередной этап обновления наших душ.
|  |
|
