Вынужденный вернуться домой, Давыдов тоскует о Евгении. Перо, вдохновленное любовью, быстро заполняет листки бумаги. Осталось пятьдесят семь писем к «пензенской богине». Евгения Дмитриевна хранила их, а после смерти ее сын Анатолий Васильевич Манцев позволил издателям обнародовать свидетельства этой любви.

 

 

...Письма Дениса Васильевича поначалу были робки. Он опасался, что молодая девушка вовсе откажется от переписки с ним, женатым человеком. Похоже, он еще надеялся с собой справиться. Но куда там! Образ Евгении уже неотступно стоит перед ним. Он умоляет ее отвечать ему, дает честное слово, что не перейдет в своих посланиях границу дозволенного. Но девушка осторожничает: а вдруг письмо или записка попадет в чужие руки?

 

Давыдов обижен тем, что Эжени не доверяет его обещаниям. Только ей он может «простить сомнение в его слове, а то каждого он сумел бы заставить верить», — запальчиво пишет он. И тут же простодушно проговаривается, что «сохранение тайны переписки также дорого» ему, человеку женатому. Как некстати тут упоминание про жену! Словно по сердцу ножом. Удивительные существа эти мужчины: они думают, что женщина, такая собственница по натуре, способна хоть на миг забыть самую огорчительную деталь, какая только может быть в ее сердечном увлечении: «Он не свободен!» И Евгения, чье воображение уже занято Давыдовым, старается обмануть себя: он интересен ей как человек, прославленный на всю Европу. Какая женщина могла бы отказаться от такого знакомства?

 

Дружба, симпатия, общность интересов — и ничего больше. Искренни ли ее увещевания неосторожному адресату: «Страстный язык, которым вы выражаетесь, заставляет меня трепетать; зачем отравлять всю прелесть этой переписки, которая меня так восхищает»?

 

Но Давыдова всерьез пугает эта осторожность. Он-то доподлинно знает, в чем состоит истинная прелесть переписки между мужчиной и женщиной, а дружбою Евгения пусть потчует своих пензенских поклонников.

 

Что пользы мне в твоем совете? Когда я съединил и пламенно люблю Весь Божий мир в одном предмете, И в одном чувстве жизнь мою!

 

«У вас, — укоряет он «жестокого друга», — хватает смелости предлагать мне дружбу...

 

Любовь подобна жизни, которая, раз утраченная, не возвращается более. Будьте откровенны хоть раз в жизни — вы хотите отделаться от меня, который, я это чувствую, гнетет и беспокоит вас. Убейте меня, вонзите, не морщась, мне нож в сердце, говоря: «Я вас не люблю, я никогда вас не любила, все с моей стороны было обман, я забавлялась!»

 

Денис Васильевич, впрочем, понимает, что Евгения далеко не проста. Пылкие фразы про нож — это, пожалуй, перебор. Вечный сердцеед отходит от трафаретных приемов обольщения. Он понимает, что девушка слишком умна и тут надо действовать с другой стороны.

 

Евгения любит музыку — и в Пензу летят ноты арий, которые распевает в столице модная певица Бартенева. Евгения обожает литературу — и тут Денис Васильевич готов на все услуги. Он очень тонко дает понять своей музе, как внимательно внимает всему, что вылетает из милых уст. «Вы всегда говорили мне, — пишет он, — что из романов вы любите всегда менее игривые. Я писал так моему поставщику... Он мне прислал один из знаменитых, Дюма. Я не знаю, достоин ли он быть вам предложенным, я его не читал, так как получил только вчера, а сегодня послал вам. Также посылаю повести Пушкина, прочтите их, я уверен, что вы их будете ставить гораздо выше Павлова. Особенно «Выстрел», который Пушкин сам мне читал много раз...»

Прасковья Арсеньевна Бартенева

 

 

Легко представить, что означало для пензенской провинциалки это «Пушкин сам мне читал...». Но, отдавая дань духовным запросам своей «музы», Давыдов никогда не забывает о главной теме — любви к ней. Он не жалеет никаких слов и доводов, дабы уговорить осторожную Эжени писать ему почаще и в том же духе, что и он ей. Гусар с белым клоком надо лбом уверяет, что плачет, как ребенок, чувствуя, что его забыли, но, не слишком надеясь на женское милосердие, не упускает случая поддеть ее: мол, утерев слезы, я, сударыня, тем не менее отправился развлечься. «Был на большом маскарадном бале генерал-губернатора, который был поистине волшебен богатством драгоценностей», — пишет Денис Васильевич в Пензу, явно желая разбередить ревнивое чувство: пусть, мол, представит Евгения его в хороводе московских ветрениц, усыпанных бриллиантами.

 

Далее читаем: «Было более 600 человек, великолепно костюмированных. Кузнецкий Мост по счетам поглотил 100 тысяч рублей. На маскараде в собрании меня интриговали несколько масок, спрашивая у меня новостей из Пензы и о моей любви, не называя имен, конечно». — Тут, надо думать, сердце Евгении торжествующе забилось. «Одна маска, — продолжает Денис Васильевич, — говорила мне о себе и уверяла, что знает и любит меня. Это заставило меня смеяться, и я сказал ей: «Я вас сожалею, сударыня, так как за этот промежуток времени я, сам того не подозревая, столько раз изменял вам, что чувствую себя недостойным вашей любви». Она исчезла. При выходе, когда я, сидя в передней, ожидал моей кареты, две маски уселись около меня.

 

 

Одна из них наклоняется к моему уху (жена моя была с другой стороны) и спрашивает: «Давно ли вы, генерал, из наших мест?» — «Из каких мест, сударыня?» — «Из Пензы!» При этом слове я вздрогнул и не мог ей ничем ответить, кроме невольного полуподавленного вздоха, но потом я ей сказал: «Уже два месяца! Но скажите, кто вы, из той ли вы местности, о которой я постоянно мечтаю?» Кто была эта дама? До сих пор она осталась для меня загадкой, впрочем, как все женщины...» — Вот так интригует лихой гусар, понимая, какую гамму эмоций может вызвать у Евгении эта бальная сцена, вполне возможно, наполовину им сочиненная. Сиянье люстр, чарующие звуки музыки, обнаженные плечи женщин, льнущих к нему, по-прежнему заметному, популярному, — есть о чем поразмыслить пензенской барышне в долгие зимние вечера.

 

И Евгения, конечно, размышляла. Сладкой отравы любовных признаний, которыми ее так баловал Давыдов, ей теперь мучительно недостает. В однообразии ее дней и вечеров единственная мысль — о нем. Короткое и жесткое, как пистолетный выстрел, слово «женат» уже не в силах разрушить прекрасные грезы. Скорей бы он приезжал — скорей бы! И в грядущий час свидания она уже не будет изводить Давыдова холодностью, ничего не значащими дружескими разговорами, которые так бесят его. И поделом ей, если он бросит о ней и думать, оставит утешаться с гурьбой здешних поклонников, помещичьих сынков, незначительных и скучных...