Иосиф Бродский

«Теперь все чаще чувствую усталость...»

Теперь все чаще чувствую усталость,
все реже говорю о ней теперь,
о, помыслов души моей кустарность,
веселая и теплая артель.

Каких ты птиц себе изобретаешь,
кому их даришь или продаешь,
и в современных гнездах обитаешь,
и современным голосом поешь?

Вернись, душа, и перышко мне вынь!
Пускай о славе радио споет нам.
Скажи, душа, как выглядела жизнь,
как выглядела с птичьего полета?

Покуда снег, как из небытия,
кружит по незатейливым карнизам,
рисуй о смерти, улица моя,
а ты, о птица, вскрикивай о жизни.

Вот я иду, а где-то ты летишь,
уже не слыша сетований наших,
вот я живу, а где-то ты кричишь
и крыльями взволнованными машешь.
 

 

«Правила светской жизни и этикета. Хороший тон», 1896 год.

«Не принято вообще, чтобы благовоспитанная барышня, находясь в постороннем обществе, особенно в мужском, хлопала себя обеими руками по бедрам, или садилась в кресло, положив ногу на ногу, или поправляла себе подвязки. Или кричала на прислугу, или драла за уши своих маленьких братьев и сестер, или грубила своей мамаше, или высовывалась наполовину из окна при виде проходящего по улице офицера, или икала, или неожиданно уходила из комнаты без какого-либо благовидного предлога.

Благовоспитанная барышня должна иметь очаровательный характер и обворожительные манеры. Барышни не должны ни много смеяться, ни много плакать, ни много говорить, ни много молчать, ни много есть, ни много петь, ни громко говорить, ни часто улыбаться, ни быстро ходить, ни громко сморкаться.

Ложиться спать молодой женщине следует около часа ночи.  Засыпая, ни о чем грустном, неприятном и тяжелом не думать, в особенности об убийцах, нищих, мышах, пауках, привидениях, сиротах, страшных болезнях и пожарах.
Следует помнить, что спокойная совесть - лучшее средство для спокойного сна.

Видеть непристойные сны - совершенно неприлично молодой даме. В подобном случае ей следует, отнюдь не увлекаясь любопытством посмотреть, что будет дальше, немедленно проснуться и повернуться на другой бок».

 

Неужели всю жизнь надо маяться!

А потом от тебя останется -

Не горшок, не гудок, не подкова,-

Может, слово, может, полслова -

Что-то вроде сухого листочка,

Тень взлетевшего с крыши стрижа

И каких-нибудь полглоточка

Эликсира, который - душа.
Д.Самойлов.

 

 

Жизнь дарит человеку в лучшем случае одно-единственное неповторимое мгновение, и секрет счастья в том, чтобы это мгновение повторялось как можно чаще                                                                                        Уайльд О.  

Привычное чувство единственности этого мира — есть полное неверие в "Царство Небесное". Скорбь по умершему — неверие, язычество. Надо прийти к христианскому ощущению реальности Царства Небесного.           священник Александр Ельчанинов

Если путы тоски разорвать не сумел,
Если солнце черно от безрадостных дел,
Расспроси о судьбе всех бредущих навстречу,
И утешит тебя общий с ними удел.
Омар Хайям  

 

У человека есть свобода воли, причем троякая. Во-первых, он был свободен, когда пожелал этой жизни; теперь он, правда, уже не может взять ее назад, ибо он уже не тот, кто тогда хотел ее, тот он лишь в той мере, в какой, живя, исполняет свою тогдашнюю волю. Во-вторых, он свободен, поскольку может выбрать манеру ходьбы и путь этой жизни. В-третьих, он свободен, поскольку тот, кто некогда будет существовать снова, обладает волей, чтобы заставить себя при любых условиях идти через жизнь и таким способом прийти к себе, причем дорогой хоть и избираемой, но настолько запутанной, что она ни одной дольки этой жизни не оставляет нетронутой. Это троякость свободной воли, но это ввиду одновременности и одинаковости, одинаковость, по сути, в такой степени, что не остается места для воли, ни свободной, ни несвободной. Франц Кафка

 

 

То, что люди зовут “сверхъестественным” есть то естественное, что человек не может или не хочет постичь.
Дэвид Лейн  

Часто слышишь: «Я не иду в Церковь, потому что Бог – Он в душе». Однако мне кажется, только люди очень к себе снисходительные могут так легко сказать, что Бог у них в душе.Что касается меня… Вот я хотел бы, чтоб в моем сердце Он мог быть, но – что я сделал для этого?.. Бог не может быть во мне, это абсурдно, в той грязи, которую я в себе таскаю, сказать, что у меня в душе… БОГ?!

Да, конечно, без какого то Его присутствия душа, думаю, просто мгновенно окончила бы существование. Но тогда, если есть в моей душе Бог, то Он там уж точно не один… Как у Достоевского: «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей», и добавлю, если б так высоко! Я сам и люблю Его, и борюсь с Ним, вот в чём дело.

Поэтому мне нужно признаться: Бога в душе, в такой душе! – нет, я Его сам изгоняю, обращая постоянно во зло свободу, которую Он мне дал.

Но это сознавать – горько, больно, иногда просто ужасно сознавать такое!

Зачем я иду в Церковь? Ой, как же медленно, словно в страшном сне, словно в замедленной съёмке! – иду я в Церковь, для того, чтобы… Как объяснить?

Когда обнаружили опухоль, я пошел на операцию; мне страшно было ложиться на стол, но опухоль носить в себе – словно растягивать смерть, как резину, – еще страшнее. И после операции, когда знал, что опухоль вырезали, появляется надежда: а вдруг я ещё смогу жить? И стало немножко легче при этой мысли. А дальше ещё химиотерапия, чтобы попытаться убить эту онкологическую дрянь в лимфе, в крови… Такие сильные лекарства, что тошнит и волосы выпадают… Но когда лекарства эти подействовали, и мне сообщили, что анализы пришли в норму, и появился шанс – я уже благодарил, благословлял врачей за все, что они для меня сделали. Хотя бы и за один только шанс выздороветь…

Я иду в Церковь за своим шансом.

Мне хочется избавиться от того страшного сознания, которое хуже опухоли – что Бога во мне нет, что я не умею и не могу жить так, как только и нужно жить, если хочешь, чтобы Бог…

Церковь – она и больница, и родина, и место, где тебя по настоящему любят, и где ты учишься любить. Христос, все таинства, вся традиция, порождённая любовью и стремлением к Нему, – я в Церкви словно просыпаюсь и оттаиваю, она даёт силы и поддержку, чтобы стать лучше, даёт надежду, что Бог будет и в моей душе.

Может, и непонятны эти «устаревшие» церковные правила, но что мне предлагают взамен? Модные теорийки от чудо-голодания до психоанализа, которые претендуют, что могут всё изменить, хотя на самом-то деле решить главную мою Проблему они неспособны?..

Бога нет в моем сердце-то, и психоаналитик мне Его туда не «вправит». Бога нужно искать именно в Церкви.

Я понимаю, что тут посыплются вопросы: это в Церкви-то, где на тебя накричать могут, деньги потребовать, обзывают друг друга еретиками и еще чего только не делают??

Да, в Церкви. Потому так и оглушительна брань, так ужасно зловоние гноящихся, вскрытых и смердящих, наших израненных душ, оттого так абсурдна наша патологическая нелюбовь, что она – в Церкви! Что Церковь светом своим обнаруживает эти болезни. Я вижу свою жизнь в зеркале иной, святой жизни – и понимаю, что должен быть не таким, совершенно не таким, каков я есть!

Как у Бориса Гребенщикова:

«Как на черном – так чистый, как на белом – рябой… »

Если уберете «белое» – я буду считать себя чистым, и это будет страшная неправда обо мне. Но я-то уже не могу жить во лжи…

«Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас», – говорит Христос. И тянутся к Нему толпы тех, кто почувствовал, что болен, что нет Бога в душе, что душа страдает. Так раненые тянутся в лазарет. Страшная, почти неприличная в своей наготе толпа искалеченных людей, единственное отличие которых – осознание своей у вечности, и поиск Врача – Бога в душу.

Отсюда и крик, и грязь – на фоне Красоты. Но Церковь не солярий, не санаторий, а скорее уж фронтовой лазарет. Тут и боль, но тут и надежда. ..

Может быть, кто-то считает себя вполне здоровым, а другие не знают, что в Церкви лечат.

Может, у многих действительно Бог в душе -говорю это без иронии: что я знаю о Боге и о других людях?..

Гребенщиков спел:

«Мне не нужно награды, не нужно венца,
Только стыдно всем стадом прямо в царство Отца…»

Господи, если бы речь шла о венце, о награде!.. Мне не стыдно, пусть «в стаде», в толпе. Не стыдно.

Только бы Бог и вправду оказался у меня в душе, и я был бы жив…                                             автор статьи:   Владимир Гурболиков -  зам. глав. редактора журнала "Фома"   сайт  "Православие и мир"    

 

 

 

 Не надо нигде и ничего искать, просто поройтесь у себя в кармане...

В одном городе, славившемся своими ювелирами, жил карманник, очень преуспевший в искусстве воровства. Как-то раз он увидел, что чужеземец купил в лавке самого богатого городского ювелира крупный бриллиант. Карманник захотел заполучить драгоценность и последовал за ним.

Но благоприятного случая всё не представлялось, а владелец бриллианта дошёл до городских ворот. Там уже стоял караван с местными купцами, которые отправлялись в другой город.

Карманник понял, что чужеземец договорился поехать вместе с ними. Однако жажда заполучить бриллиант была очень сильна. И тут карманник увидел среди купцов того, кому время от времени сбывал краденые украшения. Подойдя к нему, он сказал, что ему тоже нужно в другой город, и отправился вместе с караваном.

В пути он не спускал глаз с чужеземца. А во время первой же остановки на привал постарался познакомиться с ним, держаться как можно ближе и устроиться рядом, когда все будут укладываться на ночлег.

Когда все уснули, карманник со всем своим мастерством и осторожностью обшарил карманы и вещи чужеземца. Но бриллианта нигде не было.

Во время следующей остановки на ночлег карманник обшарил карманы и вещи двух купцов, с которыми общался чужеземец, думая, что он передал бриллиант кому-то из них. Но алмаза не было и там.

Наконец, они достигли другого города. Карманник, видя, что ему не удалось заполучить желаемое, подошёл к чужеземцу и рассказал ему обо всём, надеясь узнать хотя бы, как тому удалось спрятать бриллиант.

– Я сразу понял, что ты не спроста оказался в караване, и долго думал, куда бы положить бриллиант, чтобы ты его не смог найти, – ответил чужеземец. – Но потом мне пришло в голову, что надёжнее всего будет спрятать его у тебя в кармане.

Получить свою древнюю притчу. 

 

Мы видим мир не таким, как он есть на самом деле, а таким, каким его делает наше воображение, наша воля. И каждый видит его по-иному, по-своему, часто ставя центром своего мира вещи ничтожные и вовсе не давая места тому, что единственно важно.        священник А.Ельчанинов 

 О женщине сказано — "немощный сосуд" — "Infirmior vasa" (1 Петр 3;7). Эта "немощь" состоит главным образом в подвластности женщины природным стихиям в ней самой и вне ее. В силу этого — слабый самоконтроль, безответственность, страстность, слепота в суждениях. Почти ни одна женщина от этого не свободна, она всегда раба своих страстей, своих антипатий, своего "хочется". Только в христианстве женщина становится равной мужчине, подчиняет высшим началам свой темперамент, приобретает благоразумие, терпение, способность рассуждать, мудрость. Только тогда возможна ее дружба с мужем.  

Ни мужчина, ни тем более женщина, не имеют в браке друг перед другом абсолютной власти. Насилие над волей другого, хотя бы во имя любви, убивает саму любовь; а тогда вопрос: надо ли подчиняться такому насилию, раз в нем опасность для самого дорогого? Бесконечное количество несчастных браков именно от того, что каждая сторона считает себя собственником того, кто любит. Почти все трудности брака — отсюда. Величайшая мудрость брака — дать полную свободу тому, кого любишь: брак наш земной — подобие брака небесного (Христос и Церковь), а там полная свобода.           священник А.Ельчанинов
 

 

Я просил сил ... а Бог дал мне трудности, чтобы сделать меня сильным.

Я просил мудрости: а Бог дал мне проблемы для разрешения.

Я просил богатства: а Бог дал мне мозг и мускулы, чтобы я мог работать.

Я просил возможности летать ... а Бог дал мне препятствия, чтобы я их преодолевал.

Я просил любви ... а Бог дал мне людей, которым я мог помогать в их проблемах.

Я просил благ ... а Бог дал мне возможности.

Я ничего не получил из того, о чем просил:

Но я получил все, что было мне нужно.

из книги: "Кто мой ближний? Притчи православного миссионера".

автор Игумен Евмений (Перистый) 
 

Всегда в жизни прав тот, кто опирается не на логику, не на здравый смысл, а тот, кто исходит из одного верховного закона — закона любви. Все остальные законы ничто перед любовью, которая не только руководит сердцами, но "движет солнце и другие звезды". В ком есть этот закон — тот живет, кто руководится только философией, политикой, разумом — тот умирает.    

Рожать детей в 70 лет, жить восемь веков... Вы думаете, это фантастика? Зря. Ведь живут же галапагосские черепахи по 200 лет. И почему мы — венцы творения — не можем увеличить свой век в десяток раз? Вполне вероятно, что сможем! Сегодня за стенами знаменитого здания Ломоносовского университета под руководством того же упрямого академика рождается настоящая мировая сенсация: противоядие от старости, эликсир молодости — кому как угодно... “МК” стал первым, кому ученые раскрыли все свои карты.
— Мы больше не нуждаемся в старости! Старость — это анахронизм, который был необходим человечеству для эволюции. Значит, теперь, когда эволюция гомо сапиенса прекратилась, нам пора подумать о реальном продлении своей молодости, — так обозначил суть открытия сын известного академика и его заместитель Максим СКУЛАЧЕВ. Отец вызвал своего отпрыска из США, где тот успешно работал в одном из исследовательских центров.
— То, чем сейчас занимается в России отец, на порядок опережает западную научную мысль, — сообщил нам Скулачев-младший. Он же рассказал и о самой работе.

Оптимисты программируют смерть:

Не все геронтологи согласны с тем, что наши организмы запрограммированы на смерть. Большинство из них устраивает версия, что люди стареют и умирают от общего изнашивания организма, усугубляемого перееданием, гиподинамией, плохой экологией. Владимир Скулачев и другие сторонники оптимистической гипотезы считают, что процесс старения лишь отчасти зависит от образа жизни.

По большому же счету это программа, которую вполне реально замедлить, остановить или даже повернуть вспять. В подтверждение этой гипотезы академик приводит примеры аналогичных программ у других видов живых существ. Весьма необычна программа у самцов некоторых пауков, которых самки съедают после спаривания. А возьмите бамбук! Из-за тесноты в бамбуковой роще этому растению не остается ничего, как побыстрее засохнуть и уступить место молодым сразу после цветения и опадания плодов.

— Точно так же, по гипотезе Владимира Скулачева, умирает и человек, — говорит Максим Владимирович, — правда, его увядание длится не секунды, а десятки лет.

Но почему же нам природа не дает век молодости и быструю смерть, как у бамбука? А потому, утверждает ученый, что в постепенной смерти изначально был заключен высший смысл нашей эволюции. Медленное “самоубийство” облегчает естественный отбор. Владимир Скулачев объясняет это задачей про двух зайцев. Один умный, второй — глупый. Пока они молоды, между ними практически нет отличий. Оба быстро бегают, спасаются от лисы. Но вот они начали стареть, их силы ослабевают — и тут становится ясно, за кем остается преимущество. Конечно, за тем, кто умнее. Значит, его напарника съедают раньше, а умный заяц еще некоторое время живет, здравствует и воспроизводит качественное потомство.

— Это, если хотите, биологическое объяснение смысла жизни, старения и смерти, — подчеркивает Скулачев-младший.

Так до какой степени тот или иной вид должен эволюционировать? Академик отвечает на это очередной гипотезой: “Если вид совершил эволюционный скачок, то после этого он может позволить себе существенно замедлить собственную эволюцию. Его жизнь удлиняется, отпадает необходимость в частом воспроизводстве потомства”.
Принцип голого землекопа:

— Наша научная группа, — продолжает Максим Скулачев, — уже несколько лет собирает примеры животных, чья жизнь доказывает вышеизложенное правило. Возьмем, к примеру, обычную мышь-землеройку. Ее век исчисляется всего несколькими годами. Она быстро стареет и умирает. Совсем другое дело — ее родственница, летучая мышь. Эта хищница, тоже когда-то обитавшая в норах, оказалась умнее. Она выбрала полет и эхолокацию, исключив таким образом из своей жизни угрозу хищников и обеспечив себя достаточным количеством еды. Другими словами, по сравнению с землеройкой летучая мышь совершила тот самый эволюционный скачок. В итоге ее век увеличился в десятки с лишним раз. Сегодня летучая мышь может жить до 50 лет.
Второй пример также впечатляет. Возьмем обычную полевую мышь. Ее жизнь — далеко не сахар. Редкие особи живут дольше одного сезона, умирая от голода и холода, пожираемые хищниками и истребляемые инфекционными болезнями. В то же время в экваториальной Африке живет некий родственник полевой мыши, такой же мелкий грызун по прозвищу голый землекоп. Эти существа, как и летучие мыши, изобрели несколько фантастических приспособлений, которые позволили им превратиться из корма для более крупных животных в полноценных хозяев огромных территорий.

Во-первых, они ушли под землю. Причем их зубы устроены так, что они способны прогрызать бетон. Второе их изобретение — социальное устройство общества. Колонии голых землекопов обладают строгой иерархией и живут по сложнейшим законам, наподобие муравьев. Во главе колонии, занимающей территорию нескольких футбольных полей, стоит царица — единственная обладающая правом размножаться. В ее подчинении находятся несколько “мужей”, солдаты, няньки, строители. Для поддержания такого режима землекопам пришлось создать речь — в их обиходе есть 17 “слов”, обозначающих основные понятия: еда, враг, опасность и т.д.

Кстати, когда единственный враг землекопа — змея — пытается проникнуть в нору, несколько солдат с воплями: “Змея!” бросаются наружу — прямо ей в пасть. Остальные же при этом обрушивают стенки тоннеля, отрезая врага от “города”. Ученые изучают землекопов в течение ста лет и не перестают удивляться: у этих грызунов нет ни болезней, ни старости. Дожив до отмеренных им 29 лет (сохраняя при этом способность к размножению), они неожиданно умирают, и механизм этой смерти до сих пор не разгадан.

Молодая уже не молода:

—Так давайте возьмем пример с животных. Ведь мы разумные существа, достигшие своего расцвета. Зачем нам стареть и умирать раньше времени, когда можно продлить молодость в несколько раз?” — с такими словами обращается Скулачев к человечеству. — По признакам наша эволюция прекратилась, природа уже не сделает гомо сапиенс лучше, поскольку мы больше не приспосабливаемся к условиям среды, а подстраиваем эту среду под себя. Если говорить об эволюционном скачке, то люди уже давно переплюнули летучих мышей и голых землекопов. Значит, как и эти зверьки, мы имеем право избавиться от старения. Само устройство современной цивилизации подсказывает это решение.

Если в начале XX века люди рожали в среднем по пять детей, то сейчас по крайней мере европейцы словно устали размножаться, изжили себя. Дойдя до совершенства, они не знают, куда двигаться дальше. Многих настораживает подобная ситуация, особенно в связи с низкой рождаемостью детей. “Так ведь вымрем все!” — кричат пессимисты. Однако ученые успокаивают: человек никогда не прекратит воспроизводить себе подобных. Даже те, кто не думал об этом до 40—50 лет, потом спохватываются и всеми возможными способами пытаются обзавестись потомством. Да, с такими темпами демографическую проблему не решишь. Значит, чтобы окончательно не исчезнуть, как динозавры, мы должны придумать способ максимального продления жизни уже живущих людей.

Если землекопу и летучим мышам удалось в свое время продлить свою молодость, у нас тоже должно получиться... И тогда юность длилась бы минимум лет до ста. До такого же возраста сохранялись бы и детородные функции. Ну а смерть... Скулачев считает, что этот вопрос каждый мог бы решать самостоятельно. Кому-то лет 400 хватит, а кто-то найдет чем заняться и в 800.

Нас травят собственные электростанции:

— Конечно, никто пока не знает точно, как остановить организм-самоубийцу, — говорит мой собеседник, — современная биология предлагает несколько вариантов, один из которых, по мнению моего отца, выглядит крайне перспективным. Давно известно, что одним из самых губительных ядов для нашего организма являются так называемые активные формы кислорода (АФК). Оказалось, что наши клетки, а точнее, внутриклеточные митохондрии способны сами производить эти вредные вещества.

В начале 70-х гениальный английский биохимик Питер Митчелл предложил теорию, согласно которой митохондрии являются нашими “мини-электростанциями”, в них сжигаются питательные вещества и вырабатывается необходимая энергия. Эта теория была блестяще доказана Скулачевым и его группой в Московском университете. Для доказательства московские биохимики использовали специальные заряженные вещества — ионы, способные проникать внутрь митохондрий. Позднее, с легкой руки американцев, такие вещества получили название “ионы Скулачева”.

Так вот, энергия, как выяснилось, и оборачивается для каждого из нас старением. Кроме нее в процессе сжигания питательных веществ образуются те самые активные формы кислорода. Ученые давно пытаются остановить их выработку организмом, но тщетно. Рекламируемые сейчас антиоксиданты, к примеру витамин Е, не справляются с задачей, потому что они не могут проникать через мембрану митохондрии.


И вот спустя 30 лет эту проблему помогли решить те самые “ионы Скулачева”. Ученый соединил их с другим синтезированным веществом-антиоксидантом и направил внутрь митохондрии настоящую “бомбу с начинкой”. Было создано не встречающееся в природе соединение. Первые опыты на митохондриях показали, что вещество действительно снижает продукцию АФК.


Новый препарат имеет кодовое название SKQ. Максим Владимирович показал мне это чудодейственное средство. Сначала показалось, что ампула, извлеченная из кармана его пиджака, пуста… Никогда бы не подумала, что легкий налет желтого порошка на ее стенках и есть прототип эликсира молодости.

Получив SKQ, Владимир Скулачев созвал ученый совет, чтобы сообща решить, что с ним делать. Вопросов было очень много. Сначала нужно убедиться в безопасности вещества, показать его эффективность на животных.


В итоге ученые решили основательно подойти к вопросу. В 2005 году был запущен беспрецедентный биомедицинский проект. Несколько граммов вещества разделили между 260 ведущими учеными России и США. Каждый засел в своей лаборатории и проверял воздействие SKQ на различные заболевания. В Московском университете был создан “штаб” этого проекта во главе с ректором Виктором Садовничим и главным идеологом всей затеи — Владимиром Скулачевым. Именно сюда стекаются данные, получаемые в лабораториях по всей России и даже за океаном.

В начале марта 2007 года в одном из подмосковных домов отдыха прошла первая закрытая конференция, где каждая из исследовательских групп доложила о своих достижениях.

— Они нас просто ошеломили, — говорит Скулачев-младший. — Похоже, что наше лекарство способно нейтрализовать десятки заболеваний: дистрофию сетчатки, рак и еще 12 чисто старческих болезней. Например, в Московской ветеринарной академии им. Скрябина наше средство было испытано на кроликах, собаках и лошадях. И что вы думаете: через некоторое время ветеринары-офтальмологи сообщили, что SKQ полностью восстанавливает зрение слепым животным “в возрасте”. Правда, лошадям дозу удалось подобрать не с первого раза. Сначала им закапывали лекарство 1 раз в день, и результата не ощущалось. Когда же SKQ стали закапывать по 4 раза, зрение у пожилых лошадок улучшилось.

В Онкоцентре на Каширском шоссе провели испытание лекарства на специальной линии мышей, гибнущих от рака, — мы сумели существенно продлить им жизнь: препарат явно помогает животным бороться со смертельной болезнью. Блестящие результаты получены на ускоренно стареющих крысах в Новосибирском институте цитологии и генетики. Животным наше вещество подсыпали в пищу, и они, несмотря на порядочный возраст, вообще не слепли. А в Санкт-Петербурге в Институте онкологии удалось продлить жизнь самым обычным мышам. С 3-месячного возраста им давали пить только воду с растворенным в ней SKQ.

С тех пор минул уже целый мышиный век — 2,5 года. Все существа из контрольной группы уже умерли, а те, что принимали “эликсир молодости”, уже пережили их на месяц. Кстати, по их виду не скажешь, что они скоро умрут. По сравнению с обычными сородичами в этом возрасте мыши выглядят очень молодо, у них не наблюдается облысения.

Теперь мы гораздо больше знаем о нашем веществе, механизме его действия. Думаю, к концу этого года мы сможем начать клинические испытания на людях. В них примут участие только добровольцы. Пока SKQ будет применяться у них только в качестве глазных капель при лечении острых болезней.

Что же касается применения препарата в качестве эликсира молодости, до него ученые планируют добраться в лучшем случае лишь через 10—15 лет, что, согласитесь, не может не радовать.

Говорят, что схиархимандрит Илий из Оптиной пустыни — чуть ли не последний настоящий старец в России. И что он — духовник патриарха. И чуть ли не Путина. И уверяют, что интервью он не дает, а если и дает, то редко и только православным изданиям. Я все звоню и звоню его келейнику, но тот не говорит ничего определенного. Ничего не выйдет, решаю я и перестаю звонить. И тут старец звонит мне сам. Ты, что ль, хотела со мной встретиться? — спрашивает он в трубку. — Так приезжай, я тебя жду.


— Куда? — останавливают меня охранники у ворот Оптиной пустыни. — Платок быстро надела!

Передо мной вырастает стена из четырех немолодых мужчин. Они вжимаются друг в друга плечами. Рядом останавливаются богомолки и одна монахиня в черном. И все вместе начинают меня распекать. К ним присоединяется проходивший мимо батюшка:

— Я вас не благословляю.

— Вообще-то для меня не принципиально сюда попасть, — говорю я ему. — А вот для вас почему-то принципиально меня не пустить…

Батюшка смотрит строго и молчит. Я поворачиваюсь ко всем спиной и удаляюсь. Они все никак не могут поверить, что я могу вот так уйти.

Я иду в сосновую рощу, хожу от сосны к сосне, прокладываю между ними узкие дорожки своих следов, словно ниточки, соединяющие их, и спрашиваю себя: «Почему никто никого не любит?» Две тысячи лет назад Христос сказал: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Теперь эту заповедь знает, похоже, любой ребенок, но выполнить ее почему-то не по силам и восьмидесятилетнему старику. С чего бы мне любить того батюшку, с которым я только что говорила? Да и он вряд ли меня любит. Почти у каждого из нас есть хотя бы короткий список тех ближних, которых мы явно не любим. К примеру, я не люблю своего соседа за то, что он выставляет в общем коридоре свой хлам. И я никогда не поверю, что кто-то или что-то сможет заставить меня его полюбить. Все просто: мой сосед любви не заслуживает.

Сосны одинаковые — тихие и неподвижные. Я петляю по дорожкам, пока не набредаю на две сосны, скрестившиеся стволами. Они представляются мне идеальным примером любви к ближнему. С виду кажется: спили одну сосну, другой только лучше будет — больше солнца, больше места. Но это только с виду, ведь в земле они так срослись корнями, что у них давно уже одна кровеносная система. Если бы я была сосной, то любить своего соседа мне было бы легко и даже полезно: сосна не нагадит мне под дверью и не скажет строго: «Не благословляю». Но как только я начинаю представлять, что рядом со мной сосна-сосед или сосна-батюшка, сразу чувствую нелюбовь. И, задрав голову к вершинам, с этого кажущегося близким расстояния я спрашиваю уже не себя, а Бога: «Ну почему никто никого не любит?!»

Звонит келейник. Я возвращаюсь в Москву — старец остается в Переделкине, в Оптину не поедет.

***

Двенадцатый час ночи. Узкая скамейка в трапезной у закрытой двери. За дверью старец. Я сижу с краю, рядом беременная, за ней худая суетливая женщина. Беременная держится двумя руками за живот и вздыхает так глубоко, что кажется, будто вместе с ней вздыхает ее ребенок. Я поглядываю на соседок и думаю, что беременная вот-вот родит, а суетливая никогда не успокоится. У скамейки, подпирая стену плечом, стоит еще одна молодая женщина с каким-то убитым лицом.

— Уложи детей спать, — устало говорит она в телефонную трубку. — Я не приеду, буду ждать.

Открываю Евангелие от Иоанна и нахожу нужные слова: «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь». И запутываюсь еще больше. Где тут ставить ударение? Речь о Боге, который есть любовь, или о любви, которая есть Бог?

Дверь открывается, и в коридор выходит худой согнутый старичок. Его седая борода свисает до пояса черной рясы. Он делает шаг к скамейке, женщины вскакивают, сложив ладони для благословения.

— Ты, что ль, меня ждешь? — старец обращается ко мне и смотрит внимательными старыми глазами. — Завтра утром приезжай.

Он медленно, еще больше согнувшись, идет к выходу.

— Батюшка! — бегут за ним женщины, а я остаюсь на месте.

Старец оборачивается.

— Напоите их чаем и спать уложите, — чуть слышно говорит он вышедшей следом за ним матушке. — Завтра, — обещает он женщинам. — Завтра…

— Батюшка совсем без сил, — объясняет келейник. — Еле языком ворочает.

***

— А беременная-то ночью родила! — встречает меня утром суетливая. — Роды были тяжелые, с ребеночком совсем плохо!

В трапезной длинная очередь. Ближе всех ко мне по-прежнему суетливая и молодой человек в черном пальто с кожаным портфелем. У стола с противоположной стороны на коленях стоит женщина и что-то шепчет, опустив голову. За ней виден только подол черной рясы и кончик седой бороды.

Матушка подводит меня к старцу и объявляет, что теперь он будет давать интервью и всем надо выйти за дверь. Люди прождали его всю ночь и утро. И вот, когда кончик его седой бороды уже так близок, появляется неожиданная преграда, то есть я.

— Дайте мне подойти… — просит меня женщина, которая вчера ночью ждала вместе со мной, лицо ее по-прежнему убито.


Для тысяч людей даже фотография старца — уже повод задуматься о вечном
Татьяна Плотникова для "РР"Я пропускаю ее и встаю сбоку, в стенную нишу. За этой женщиной идет вторая, за второй третья. Появляется мужчина в дорогом костюме в полоску и броских наручных часах. Все они опускаются перед старцем на колени. А я всех пропускаю.

— Они будут идти бесконечно, — выговаривает мне матушка. — Если хотите взять интервью, берите сейчас, старцу через час уезжать.

Она выталкивает меня вперед, но я еще глубже забиваюсь в свое укрытие. Я пропускаю людей не потому, что волнуюсь за них, просто мне кажется, этот инок с длинной бородой за всем наблюдает и не позволит мне прервать цепочку просителей.

Я точно не знаю, кто такой старец, но, по-моему, это человек, отказавшийся от своей воли, посвятивший себя Богу, беспрестанно молящийся и способный лучше других разделять помыслы и планы людей на добрые и злые. Он может разложить их пришедшему, как на ладони: вот, смотри, здесь добро, а здесь зло, и между ними черта.

Слышу обрывки шепотом произносимых фраз. Эти люди преодолели расстояние и потратили уйму времени лишь для того, чтобы спросить, мириться ли с сестрой, увольняться ли с работы, менять ли квартиру на другую, упоминать ли племянника в завещании… Вопросы, больше подходящие для визита к психологу или гадалке. Я еще раз убеждаюсь в том, что никто никого не любит. А старец? Любит ли он их? И за что ему их любить?

***

Наконец остаюсь в трапезной наедине с иноком. Сажусь на стул рядом с ним. Он, наверное по многолетней привычке, подставляет к моему лицу ухо, готовый принять тайную исповедь.

— А вы правда за всех приходящих переживаете? — громко говорю ему в ухо.

Старец выпрямляется, смотрит на меня, потом сгибается снова.

— Переживаю? — переспрашивает он тихо. — Естественно… Как же иначе? Совсем быть бесчувственным?

— Но вы ведь не можете помочь всем приходящим…

— Ну как помочь? — чуть громче говорит старец. — Материально? Не могу. А духовно могу. Наставить человека, чтобы он разобрался в своей ситуации. Может, человек считает себя несчастным, а у него никакой особой печали. На земле ведь нет абсолютного. Вот мы — хрис­тиане. В чем суть христианства? — старец делает паузу. — Ты понимаешь это?

— Я?

— Да. Ты понимаешь это?

— Наверное, по-своему понимаю, может быть, неправильно и не так, как понимаете вы…

— Ну, говори, как понимаешь.

— Я думаю, что суть христианства, — громко говорю я и оглядываюсь по сторонам, но на меня смотрят только иконы, никого в трапезной нет, — я думаю, что она такая же, как и суть других религий, — говорю я смелее. — Сделать людей добрее… Помочь им любить! — последние слова я зачем-то кричу ему в ухо.

Старец отстраняется от меня и молчит. Его худое тело заваливается на колени, кажется, что под рясой уже мощи. Седая борода струится по ногам вниз.

— Ну, это не главное, — наконец говорит он.

— Как не главное? — громко удивляюсь я. — А что главное?


Инок Илий с келейником и духовной дочерью за беседой в резиденции патриарха в Переделкине
Татьяна Плотникова для "РР"— В чем суть жизни — скажи? — спрашивает старец, но на этот раз я упорно молчу. — Суть жизни — приобрести вечность. Когда Бог создал человека, он был вечным. Христос… Для чего страдал Христос? Чтобы человеку дать возможность побеждать не только свои немощи, свои страсти, но и побеждать дьявола, который существует непременно. Признай, — говорит он, и я киваю головой, признавая. — Вот, скажи, например, может человек прожить десять минут без воздуха? — старец снова умолкает. Он делает много пауз, словно бережет слова, ведь его за дверью трапезной ждут десятки людей, и на всех слов может не хватить. — Крайняя есть нужда у нас в воздухе, да? Посади человека в камеру, пять минут — и человек умрет. Мы воздуха не признаем, потому что не видим его. И не щупаем. Но воздух — реальный. И ангелы с бесами реально существуют.

— Но как знать наверняка, что они есть? — спрашиваю я.

— Мы постоянно ощущаем бесов, столько зла они делают. Ведь в мире происходит борьба. Идет война, так? И каждый должен изучать противника и его силы. Иначе он легко будет побежден. А главный противник человека — это дьявол. Какая задача у дьявола? Человека отвратить от Бога.

— А почему Бог с дьяволом сам не разберется? Бог ведь сильнее слабого человека, и дьявола сильнее… — размышляю я. — Ну вот и разобрался бы с ним одним разом, и человеку бы искушений не было…

Старец смеется в нос, как робкая мышка.

— Он ведь не спрашивает у нас. Слишком мы мелкие букашки… — высвистывает он букву «ш». — Бог, который не только творец всей планеты и всего на ней
живущего, а еще создавший человека и всю Вселенную… Подумай, насколько человек прекрасно устроен. Не нашим умом живет Бог… — продолжает шелестеть старец.

И на меня опускается древность. В век высоких технологий слова старца — архаика, слишком простая и примитивная. Но сказанные им здесь и так они кажутся
самыми важными, древними и глубокими, как ядро Земли.

— Значит, Он нас не слышит? — шепотом спрашиваю я.

— Бог все слышит, — шепотом отвечает старец.

— Но… если мы такие мелкие букашки… — чуть прибавляю звук.

— Из любви к нам, букашкам, Он страдал, — громко говорит старец. — Кто еще мог из любви страдать, прибиваемый гвоздями?! И висеть несколько часов на кресте?! Вот какая любовь… — снова переходит он на шепот. — Кто бы еще мог?

— Вы могли бы? — шепчу ему в ухо.

— А ты могла бы? — не поднимает он головы.

— Я нет… — шуршу я еле слышно, вспоминая о соседе. — А вы?

— Кто? Я? Не знаю… Конечно, языком можно сказать, а в действительности знаешь как? Вот когда людей на казнь вели, самые крепкие — и то… — вздыхает он.

— Но все равно, скажите, — очень громко говорю, снова оглядываясь на иконы, — вместо того чтобы вот так за нас страдать, почему Бог просто не сделал нас достойными любви?

Старец усмехается.

— Он и делает нас достойными. Понимаешь? Но не все сразу делается, все постепенно. Плод растет, зерно созревает, так идет созидание. Созидание человека. Бог его создал разумным, свободным существом. Каждому дан выбор. И Бог не может сделать этот выбор за человека… — эти слова он наверняка произносил тысячу раз, но я и сейчас вижу, как они рвут его сердце.

— А почему люди так поверили в Него только после казни, вы не знаете? Так полюбили Его? Не верили не верили, а тут взяли и поверили. Почему? — пристаю я.

Монах устал. Он стар. Видно, как он дрожит под рясой. Я протягиваю к нему руку, чтобы поддержать.

— Он дал новую заповедь — любите друг друга. Потому и поверили, — старец вдруг поднимается и смотрит на меня ясными сильными глазами. Он больше не кажется мне сухим и немощным, я почти физически ощущаю в нем тот стержень любви, который делает его крепким, как сосновый ствол. — Это было новое в сравнении с прошлым, дохристианским миром. Новое в сравнении с Ветхим Заветом. Христос сказал: если тебя ударят, ты подставь другую щеку, если будут отнимать одежду, отдай.

Я живо представляю, как подставляю щеку соседу, и зрелище это для меня невыносимо. Вздыхаю.

— Но до христианства жили люди, которых тот же Бог сотворил, — замечаю я. — Так почему же они до Христа не могли любить друг друга? Почему не могли подставить вторую щеку и отдать рубашку? Почему им понадобились слово и смерть Христа? — меня так и подмывает добавить: «понадобилась заповедь, которая не работает».

— Тогда не было искупления. Христос заплатил, искупил грех проклятия и смерти, Он дал возможность каждому человеку покаяться, возвратиться к тому состоянию, в котором был создан, то есть к богопознанию. А прежде человек не мог, он находился под проклятием.

— А человек рождается добрым или злым?

— Прежде всего, в него заложена совесть и стремление познать смысл жизни. Сейчас каждый человек под промыслом Божиим. Бог нам дал все для жизни. Он дал нам то, что мы можем родиться, размножаться. Он дал нам возможность приобретать познание, дал нам воздух, дал нам плоды земные.

— Но человек все это разрушает и скоро окончательно разрушит…

— Если каждый человек будет жить так, как требуют наши государственные законы, и законы веры христианской, и законы совести, то нам хватит всего. Ведь с чего началась Россия? С веры. И жила, побеждала все невзгоды, татаро-монгольское иго, Смутное время, наполеоновское нашествие, две всемирные войны.

— А вы думаете, человек может жить и по государственным законам, и по законам совести, и по законам веры? Иногда это — сочетание несочетаемого…

— У каждого есть возможность так жить.

— Вы просто не видели, на что способен человек, живущий по всем этим законам… Человек, за грехи которого Христос заплатил… — я хочу продолжить и сказать старцу, что на земле идут войны, что люди убивают друг друга и, наконец, что заповедь «возлюби ближнего своего, как самого себя» не работает и никогда работать не будет. Но меня останавливает то, что он устал, и еще вдруг пришедшее воспоминание о сосновой роще в Оптиной пус­тыни. Вековые сосны, дым, уходящий в небо из печных труб скита, многовековое монастырское спокойствие — вот мир старца. И незачем уводить его в другой. Из любви к ближнему.

— А кто их заставляет убивать? — громко спрашивает вдруг старец, будто прочитавший мои мысли.

— Человека можно убить просто так… — усмехаюсь я.

— Вот террористы, — так же громко продолжает он, — в Беслане сколько детей… несколько сот детей погибли. Конечно, это — злой умысел человека.

— Так как же, если Бог его создал хорошим… И добрым… И совестливым… Да еще и любовью наделил…

— Он его наделил, но человек сам вправе выбирать между добром и злом. Потому что, если это право у человека отнять, он перестанет быть человеком. Если отнять у него волю, он будет как кукла: куда его повернул, туда и пошел. А полноценен человек потому, что ему дана воля. Для испытания. В раю еще была дана. Если он исполнит заповеди Божии, он остается тем, кем его Бог создал. А человек не исполнил — он нарушил и был изгнан из рая. И сейчас продолжает нарушать.

— А почему? Ну, вот вы не нарушили, другой не нарушил. А он нарушил. Почему? У нас в стране так много злости: то Кущевка, то еще что-то. Но ведь и этих людей Бог создал. Так почему же они, созданные Богом, спокойно убивают?


Отец Илий — братский духовник Оптиной пустыни, под его духовным руководством протекает жизнь всей обители. Но большая часть времени у него уходит на общение с посетителями из числа мирян и даже атеистов
Татьяна Плотникова для "РР"— Они думают, что цель оправдывает средства. Они убивают, считая, что делают добро — добиваются своей цели. Понимаешь? Вот скажи, почему коммунисты убивали? Они хотели построить светлое будущее, они не видели в человеке Божие творение, наделенное свободной волей. Поэтому всех инакомыслящих — на мушку или на Соловки. Даже детей. Даже тех, кто уже и сам умирал. Настоятель Троице-Сергиевой лавры — он уже при смерти был, они потащили его в Бутово и убили! — Старец легонько подпрыгивает на месте. И тут я понимаю, что события тех лет для него важнее и острее, чем то, что происходит сегодня. Потому что они случились до того, как в его жизнь вошла сосновая роща, и я действительно не должна уводить его в настоящее.

Что я знаю о старце? Что он родился в 1932 году в деревне Становой Колодезь. Что звали его Алеша Ноздрин. Его семью выслали на хутор за то, что не пожелала вступать в колхоз. А когда Ноздрины вернулись в деревню, дед, староста Покровской церкви, выковал себе железные сапоги и ходил в них в знак протеста против коллективизации. Мальчишки-ровесники дразнились, когда, зажав под мышкой ботинки, будущий инок босиком бежал к церкви. У храма Лешка надевал свои ботинки и шел молиться. Знаю, что он попрошайничал. Знаю, что не любит об этом рассказывать. Говорят, в 43-м он повлиял на исход Курской битвы: немцы проезжали мимо него на мотоцикле по деревенской дороге и обронили планшет с картой укрепрайона на Курской дуге, мальчик карту поднял и передал взрослым, а те по цепочке — Рокоссовскому. Но этого мне старец точно не расскажет. А я и спрашивать не буду.

— Так что делать с этими людьми — коммунистами, террористами? — продолжаю я проверять старца на любовь. — Убивать, потому что они никогда не исправятся?

— Смертная казнь запрещена, — говорит старец.

— А как надо? Как правильно?

— Как правосудие признает государственное, вот как.

— Но вы за смертную казнь или против?

Старец вздыхает:

— Ой… я должен подумать, сразу сказать не могу…

Я молчу в надежде, что он подумает прямо сейчас, но и он молчит.

— Вот так, — разводит он руками.

Я еще какое-то время жду. Нет, прямо сейчас не скажет, а вот уйти в себя может.

— Скажите, а старец — это кто? — спрашиваю я громко.

— Старец… старец… Что такое христианство? Идеал. Каждый человек должен достигнуть своего возраста духовного… Живя молитвой, идеалом христианства, человек достигает высокого качества духовной жизни. Вот таких в народе называют старцами.

— А вы старец?

— Я старик. Какой я старец?

— Но так вас в народе называют.

— Ну… что назвать? Назвать легко…

— Люди к вам приходят как к старцу.

— Ну так что ж?

— А еще вас называют чуть ли не единственным старцем в России…

— Я не знаю, я старик только, — тихо говорит инок.

— Так что бы вы сказали о тех, кто устраивает теракты?

— Фанатизм! Все тот же фанатизм! — снова выпрямляется он. — Разве это не фанатизм, когда миллионы людей из-за человека погибли, а ему поставили пьедестал, памятник ему на площади красуется! — старец снова уходит от настоящего в сторону коммунистического прошлого. — Сколько он душ загубил?! Сколько душ отвратил от Бога?! А его терпят, держатся фанатики за него, — частит он, как молитву, но не монотонно, а горячо. — Выбросить его надо. Выбросить! — задыхается старец, а у меня округляются глаза. — Потому что проклятие оттуда. Проклятие на Россию — оттуда оно!

— Вы думаете? — холодно спрашиваю я, не принимая того, что старец мне хочет сказать, отказываясь верить, что и у него есть свой «сосед», которого он ненавидит. — Вы всерьез полагаете, что теракты в нашей стране совершаются оттого, что Ленин лежит в мавзолее?

— Конечно! — говорит он так нетерпеливо, будто ему хочется стукнуть меня по лбу.

— Да ну, не будет же Бог из-за этого всю страну проклинать, — смеюсь я. — Мы же все разные… Да и Он нас любит.

— Бог дал человеку свободу. Если плохо себя человек повел, то наказание человеку должно быть. Грех — это не только уголовное преступление. Плохо подумать —
тоже грех. Мысли грязные принял — уже есть грех. Понимаешь?

— Но мы не властны над своими мыслями. Они… сами лезут.

— Как мухи, — строго шутит старец. — Вот почему надо молиться. Молитва укрепляет в добре, и человек тогда разумно мыслит и действует. Во благо и себе, и другим.

— И все же, если бы к вам пришел террорист, что бы вы ему сказали?

— Люди каются, даже убийцы. И они исправляются. Дается им наказание — епитимья.

— Неужели епитимья искупит такое?

— Ну, может быть, не каждый из них исправится, но хоть кто-то… — отвечает он, и я начинаю понимать некоторые различия между человеческой справедливостью и Божией. Для человека убийство — преступление, за которое надо отомстить, потому что убитого не вернешь. Для Бога убийство — это проявление болезни, которую надо вылечить, потому что даже у террориста есть душа, которая хочет спасения. А убитый — он совсем не убитый. У него тоже есть душа, и она уже спасена или погублена, но не в результате его физической гибели, а в силу его веры или безверия.

— Вы устали, — говорю я, и старец, не выпрямляясь, просто поднимает на меня взгляд. — Тяжело быть старцем?

— Ну… старцем… Ну как тяжело? Всем тяжело. А кому не тяжело? Вот наше правительство — его сейчас все ругают, а ведь они… по двенадцать часов в день работают.

— Вы так снисходительно относитесь к властям, а ведь там очень много коррупционеров, да и просто людей, которые не ценят свой народ. А батюшки? Как верить священнику, если он нетерпим, а иногда живет во много раз лучше, чем его прихожане. Как его любить, если гонит тебя от ворот за то, что ты не в платке.


Детский приют «Рождественский» в поселке Нижние Прыски. Благословение старца Илия стало для него не только духовной опорой, но и главной «инвестицией»: узнав, кто является духовным попечителем заведения, спонсоры помогают не раздумывая
Татьяна Плотникова для "РР"— А вот так и верить, так и любить. Ты знаешь, как живут в селах батюшки? Ты бы посмотрела. Ты говоришь, трудно… А им по сто человек в день надо исповедовать. Ну а если есть возможность жить хорошо, то и живут хорошо. Ну так и что ж…

— Сегодня утром вы о чем молились?

— Что сказано в молитвослове, так и молился. Чтобы был в стране мир, благоденствие, чтобы не было смуты, чтоб войны не было.

— И Он вас услышал?

— Ну а как же?!

В трапезную входит женщина. Она несет большую банку с чаем.

— Батюшка, тут вам чай передали, — говорит она.

— Отдай тем, кто пить будет, — отвечает старец.

— И сыр адыгейский принесли.

— Отдай тем, кто есть будет.

Я не понимаю этого старца. За время нашего разговора он, раз тридцать произнеся слово «любовь», так и не дал мне ответа, а, напротив, лишь уводил меня от него. Я смотрю на инока внимательно. Он копошится в стопках книг на столе, ищет для меня святоотеческую литературу. Потом вдруг выпрямляется и спохватывается: «Замерзли! Замерзли стоять! Всех веди, всех! Чаю, скорее, чаю им наливай! Веди, веди, скорее!»

В голосе его любовь, это очевидно. Любовь к тем людям, которые сейчас опять начнут донимать его своими совсем не духовными вопросами. Я снова забиваюсь в нишу. В трапезную тянется длинная очередь, все стараются занять место поближе к старцу. Усмехаюсь, снова увидев суетливую.

— Так беременной плохо, то есть ребеночку ее… — как бы оправдываясь, говорит она мне. — Вот решила про нее спросить.

Она бросается на колени перед старцем и продолжает суетиться. Она наверняка будет приходить к нему по любому поводу только лишь потому, что этот человек ее любит. А она, пришедшая из мира, в котором люди приняли заповедь Христа о любви, но не исполнили ее, всего лишь хочет прикоснуться к этой любви, унести капельку ее с собой, а когда та иссякнет, прийти снова. Вот и ответ.

Суетливая поднимается с колен, ее лицо светится. Глядя на ее счастливое лицо, я чувствую легкий укол совести. Да почему я решила, что она любви старца недостойна?! Почему я вообще взялась делить людей на тех, кто заслуживает любви, и на тех, кого любить не следует?

Я снова наклоняюсь к старцу и тихо, на ухо, задаю свой главный вопрос:

— Да почему же вы такой добрый? Почему вы их любите?

— У кого совесть есть, тот и добрый, тот и любит… — шепотом дает он свой главный ответ.

Возвращаясь из Переделкина, пытаюсь осмыслить эти слова и поражаюсь тому, насколько тяжело современному человеческому сознанию даются простые вещи. Ум постоянно сопротивляется, отвлекается. Я проезжаю еще одну сосновую рощу, но она вдалеке, и рассмотреть каждую сосну я не могу. Вспоминаю оптинские сосны, виденные вблизи, когда различимы и кривой ствол, и редкая крона, и сломанная ветка — все сосновые немощи и недостатки. Рощу издали мне полюбить гораздо легче, думаю я, и снова ощущаю укол совести.

А может, правду сказал старец — совесть нам дана как инструмент любви? И учиться любви вообще не надо, она лишь побочный продукт чистоты? Будет мой сосед чист перед Богом — и не станет он ставить хлам под мою дверь. А я это увижу, во мне тоже проснется совесть, и я перестану проходить мимо него не здороваясь. И если так, то в утверждении «Бог есть любовь» ударение падает все же на первое слово. Все-таки речь не о какой-то непонятной любви, которая есть какой-то непонятный бог. Речь о Боге, которого можно полюбить, а через Него и соседа, и нетерпимого батюшку, и Путина с Медведевым, и даже раскаявшегося террориста. Ну или хотя бы одного лишь соседа, который хлам не выбрасывает. Соседа, кажется, можно попробовать. Если не полюбить, то хотя бы не ненавидеть.

Какого цвета глаза вашей жены?


Автор: митрополит Антоний Сурожский

Мне предстояло прочесть лекцию о созерцательной жизни, и Провидение послало мне стишок, который вам, вероятно, хорошо знаком, но вряд ли применялся для духовного научения. Он начинается так:

В лесу жила была премудрая сова.
Преостро видя все, скупилась на слова;
Скупясь же на слова, все слышала и знала.
Ах, если бы она для нас примером стала!

Я думаю, это почти исчерпывающее учение о созерцательной жизни для начинающих и для тех, кто живет приходской жизнью, для людей в миру. Стишок говорит нам, что первое условие, чтобы слышать — научиться некоторой степени молчания, первое условие, чтобы видеть — научиться смотреть. Это кажется очевидным. Но это не очевидно из того, как мы относимся к этой теме. Вы прекрасно знаете, как мы слушаем друг друга. Пока человек говорит, мы в мыслях комментируем его слова, и в конце его речи у нас готово возражение ему. Мы не прислушивались к тому, что он говорил, мы вслушивались в то, что можем ему возразить. То же самое верно в отношении зрения. Очень редко мы смотрим в лицо человеку так, чтобы запомнить и увидеть его. Часто ли мы помним лицо человека, которого каждый день встречаем на работе, на улице, на лестничной площадке? Мы узнаем человека по нескольким формальным характерным чертам, вот и все. Я помню одного священника; проповедуя в его присутствии, я сделал подобное замечание. Он сказал: «Как я могу помнить людей, приходящих ко мне? Я слишком многих вижу!» Нет, он не видел никого из приходивших к нему! Потом он спросил: «Можете ли сказать, каким образом этому научиться?» Я ответил: «Закройте глаза и скажите, какого цвета глаза у вашей жены». Он не смог дать ответ! — они слишком долго были женаты…

И это чрезвычайно серьезно. Оно, конечно, звучит забавно, но это значит, что мы не видим людей и не слышим, что они говорят. Что касается слышания, тут дело обстоит некоторым образом еще хуже, потому что глазами мы способны по крайней мере узнать человека, опознать его, но так как мы трусливы, слушаем мы неохотно. Мы слушаем только слова, стараясь не брать на себя риск понять смысл, стоящий за словами; закрываем сердце, чтобы не брать на себя ответственность, чтобы не связаться с мыслью, с жизнью другого человека.

Вы встречаете человека и приклеиваете ему ярлык «учитель», «директриса», «епископ», «мой сосед», и как только вы наклеиваете ярлык, ярлык заслоняет вам человека. Потому что человек не есть то или другое из упомянутого, он чрезвычайно сложное существо, а вы знаете только одну его грань, отмеченную вашим ярлыком; а в нем есть еще бесконечно много граней, о которых вы даже не подозреваете.

Помню, однажды в Америке я зашел в старый храм. Я просто зашел посмотреть и увидел: сидит человек, охватив голову руками в состоянии, как мне показалось, глубокой подавленности. Я подошел к нему, обнял за плечи и сказал: «В чем дело?» Он обернулся ко мне и начал плакать, а потом рассказал, что женат уже двадцать пять лет, что он священник. И он обнаружил, что больше не любит свою жену, и единственный выход для них — расстаться. А если он расстанется с женой, то расстанется и со священством, потому что это будет полный крах всего, во что он верил.

Мы поговорили, не очень долго, но действительно, что называется, «от сердца к сердцу». И я посоветовал ему пойти домой, и прежде чем позвонить в дверь, остановиться и осознать, что он ищет не девушку, на которой женился двадцать пять лет назад, что он не станет искать черты, которые он видел некогда, и в целом девушку, которой больше нет; он остановится и скажет себе: я звоню в дверь незнакомой женщины. Кого я встречу? — и спросит себя, может ли он полюбить эту женщину, которую прежде никогда не видел. Он так и сделал, и потом написал мне, что никак не ожидал того, что случилось. Он остановился, отбросил все прежние образы, позвонил в звонок и взглянул в лицо женщины, открывшей дверь; и влюбился в нее. Потому что он посмотрел в лицо действительности и не отогнал ее ради того, что когда-то было реально, но не отвечало его ожиданиям теперь.

Два раза в своих Посланиях Апостол Павел особенно настаивает на том, как мы должны друг друга принимать. В одном месте он нас призывает быть щедрыми и любвеобильными в гостеприимстве; потому, — говорит он, — что многие, оказывая гостеприимство людям, приняли в свои дома Ангелов... Не в том, может быть, смысле, что Небесные Силы видимо посетили их дома, а что в лице скромного, незаметного странника к ним постучался — к нам стучится! — в дверь вестник Божий, человек, который является иконой страждущего Христа, образом Спасителя, стоящего у нашей двери и стучащего, и молящего о том, чтобы эти двери раскрылись и чтобы Ему, бездомному, одинокому, обездоленному был дан приют.

Эти двери — не только вещественные двери наших домов, не только вещественная кровля наша: должны открыться более сокровенные двери; двери наших сердец должны широко раскрыться, чтобы человек мог проникнуть в ту глубину, где не только наша любовь его встретит, но где встретит его любовь Божия, разливающаяся в наших сердцах; раскрыть должны мы замкнутые наши умы, чтобы понять, принять человека...

Отверзая так наши двери, мы действительно часто примем Ангелов, вестников Христовых, которые нам приносят с Неба спасение, призыв к милосердию, к состраданию, к любви, призыв уметь, как говорит Апостол Павел, "радоваться с радующимися и плакать с плачущими".

А в сегодняшнем Послании Апостол Павел нам говорит, что нам надлежит научиться друг друга принимать так, как нас принял Христос. В другом Послании тот же Павел изумляется тому, как нас полюбил Господь, какую любовь Он явил нам во Христе: Едва ли, — говорит он, — в обычной жизни кто свою душу, свою жизнь положит за друга, а Христос пришел Свою жизнь отдавать за нас, когда мы еще состояли во вражде с Богом. Он пришел умереть за врагов, Своих и Божиих, чтобы, видя эту крестную, жертвенную любовь, люди дрогнули сердцем и раскрылись ответно на любовь...

Так и мы друг друга принимаем; в нашу жизнь входят и через нее проходят бесчисленные люди; они нам не враги, они нам не друзья, и проходят они незамеченными: даже не забытыми, а никогда и не увиденными. И проходит человек, который надеялся на встречу, — и не встретил никого... Мимо него кто-то прошел, по нему скользнул невидящий взор, не услышан был его голос, и он ушел, порой, во тьму, в одиночество, в отчаяние...

Приходят и в наш храм люди, никогда здесь не бывавшие; и насколько, должно быть, им больно видеть, как после того, что вы приложились ко кресту, друг встречает друга, родной — родного, знакомый — знакомого, как сияют улыбки, как загорается радость встречи. И как человеку, должно быть, трудно стоять окруженным чужой радостью, окруженным людьми, которые друг другу свои, если на него кто-нибудь не взглянет, не увидит, не поприветствует и тоже сделает своим. А вместе с тем, здесь мы все — свои, мы все — родные, если только мы Божии, если только мы Христовы.

Не так мимо нас проходит Христос, не скользит Его взор и не замыкается Его слух: Его взор останавливается на каждом из нас, проникает в глубины сердца, встречает нас там, куда вонзилось горе, или там, где блеснула вечная радость. Научимся и мы друг друга так встречать, как встречал бы нас в этом храме, в жизни, дома, Христос: зрячим взором, открытым слухом, широко, глубоко раскрытым сердцем, внимательным умом и волей, желанием, порывом друг друга принять, утешить, обрадовать, сделать своим, ввести в Царство Божие. И тогда не нужно нам будет много говорить о том, что оно собой представляет и каково оно: каждый приходящий к нам, каждый встречающий нас, и поодиночке и вместе, узнает, что такое Царство, где живет Господь и где присутствует любовь. Аминь.