Многовековая практика использования свечей в разнообразных ритуальных действиях привела к тому, что в обыденном сознании они стали восприниматься главным образом как атрибут, необходимый для создания определенной атмосферы, дающей ощущение неординарности проживаемого момента, будь то отпевание, венчание, святочное гадание или праздничный ужин. 

Естественно, что подобное представление сильно обедняет те многочисленные функциональные особенности, которыми наделило свечу традиционное народное сознание.

Свеча привычно воспринимается как атрибут христианский, что справедливо лишь отчасти, поскольку имеются данные, позволяющие отнести использование свечей в различных ритуальных действиях ко времени, предшествовавшему периоду возникновения и распространения христианства.

Кроме того, у свечи как ритуального атрибута были предшественники — факелы, разного рода светильники с твердым или жидким наполнителем, кадильницы и проч., но на определенном этапе свеча оказалась адекватной заменой и настолько органично вписалась в систему народных представлений, что нередко стала восприниматься чуть ли не более естественно, чем замещенный ею начальный атрибут.

Отметим сразу, что существующий обширный материал по свечам в собственно церковных и магических ритуалах привлекался в статье в минимальном объеме и только в тех случаях, когда это требовалось.

Поскольку предлагаемая статья является лишь частью работы, посвященной функциям свечи в обрядахперехода, в ней рассматривается только материал, имеющий отношение к обрядам и ритуалам, связанным со смертью, погребением и поминовением. Поэтому результаты сравнительного анализа функционирования свечей по всем переходным обрядам и обобщающие выводы по специфике восточнославянской традиции будут даны в заключении, когда выйдет оставшаяся часть работы о функциях свечи в свадебных обрядах и в обрядах рождения.

Целью статьи стала попытка выяснить, что именно сохранила русская (и, шире, восточнославянская) традиция из общеславянских традиционных функций свечи в обрядах смерти и обладает ли она неким блоком собственно русских воззрений, отличных от общеславянского фонда. Соответственно основным источником статьи стали данные русского и восточнославянского фольклора и этнографии, любые же другие, относящиеся к южно- или западнославянской, балтийской, западноевропейской и другим традициям вводились в качестве дополнительных и иллюстративных. Хотя, и это необходимо подчеркнуть, именно южнославянские, в частности сербские и македонские, представления о роли свечей в погребальных обрядах послужили отправной точкой для написания этой статьи.

Если исходить из общеславянского материала, не вызывает сомнения тот факт, что у южных славян на редкость полно сохранились наиболее древние представления о разноплановом статусе свечи и ее многофункциональных особенностях в обрядах, связанных со смертью, погребением и поминовением. (...)

Кроме того, в непосредственной связи с темой особенностей функционирования обрядовых свечей, оказалась тема зрения представителей мира живых и мира мертвых. Она возникла в данном контексте в связи с рассмотрением особых ритуальных действий, которые были призваны сделать возможным не только сам переход умирающего в мир «иной», но и гарантировать попадание души умершего в нужное место, его адаптацию и приобретение (или сохранение) необходимого статуса для нормального «существования» в том мире. Способность или неспособность видеть и визуально контактировать с подобными себе или с представителями «иного» мира, как показывает имеющийся материал, была весьма существенной частью в развернутой многоуровневой структуре древних взаимоотношений различных миров, и свече, причем не только как источнику света, в этих представлениях отводилась важная роль.

В объемном блоке существующих в русской традиции примет «на смерть» самую многочисленную группу составляют приметы, воспринимаемые зрительно. Среди них подавляющее большинство связывается с огнем, а также не посредственно со свечами: «Человек, которому привиделся вечером огонь на кладбище или огонек свечи в лесу в ночное время, должен был, согласно верованиям, скоро умереть. Поскольку вечером на кладбище люди не ходили, как и не ходили ночью в лес со свечой, верили, что это души предков дают знак собираться в мир иной. Видение падающей с небосклона звезды пророчило смерть кому-либо из членов деревенской общины, а не обязательно тому, кто ее заметил».

Отношение к горящему огню или зажженной свече как к знаку приближающейся смерти трудно объяснить уже потому, что общепринятым, идущим из глубокой древности символом смерти считается погашенный светильник (перевернутый факел, потухший огарок и т. д.). Огонь свечи, горящий в неурочное время на кладбище, однозначно воспринимался как проявление «иного» мира, он получил название «блуждающего огонька», но сущность его объясняли различно.

В основу было положено все то же представление об огненной природе души, причем души любой, как нормального, благополучного покойника, так и неблагополучного, выпадающего из нормы. Поэтому, с одной стороны, в блуждающих огнях видели души людей добродетельных, «которые, в отличие от душ грешных, имеют право посещать свои тела, они стоят над их могилами в виде свечек», и даже про свечи, горящие по ночам на болоте, говорили, что это праведные души людей, утонувших в трясине и жалующихся Богу на свою напрасную смерть. Из сказанного явствует, что блуждание кладбищенских огоньков народное сознание объясняет передвижениями душ умерших. Как известно, они (души) в полном праве ходить ночью по кладбищу, поэтому, собственно, в такое время там нечего делать душам живым.

С другой стороны, у восточных славян (отдельные упоминания вполне могут считаться общеславянскими) было довольно широко распространено следующее представление: огни на кладбище и тем более огни болотные — это души особо грешных покойников, которых не пускают ни в рай, ни в ад, и они вынуждены вечно скитаться: «По поверьям такой огонек нередко сопровождает и убитых, погубленных, не находящих после смерти успокоения людей. На Новгородчине считали, что „огонек-свечка" может гореть там, где убитый не крещеным младенец сторожит подземные сокровища»; «в одном месте в Тамбовской губ., по уверениям поселян, видны горящие свечи, потому что там хоронят удавленников и опойцев; в другом месте рассказывают, как на могиле безвинно повешенного теплилась свеча, пока не совершили по нем поминок...».

Еще более мрачные поверья об огнях, появляющихся ночью на кладбище или на болоте, славяне традиционно связывали  с колдунами, вампирами, водяными  и  русалками.  Согласно этим представлениям, кладбищенские огни уже не ассоциировались непосредственно с блуждающими душами умерших, но зажигались упомянутой нечистью с целью заманивания на погибель припозднившиеся живые души.

Эти верования нашли отражение как в бытовом мифологическом рассказе, так и в сказках: шел раз солдат на побывку, а дорога ведет мимо кладбища.

«Видит — на одной могиле огонек светит. „Что такое? Дай посмотрю". Подходит, а возле огня [мертвый] колдун сидит да сапоги тачает...» (Тамбов, губ.). Судя по всему, именно эти представления о блуждающих огоньках как об опасных грешных душах наиболее близки к исходным: самым важным в них является то, что такая душа лишается покоя и обречена вечно скитаться между небом и землей, приобретая вредоносные черты демонического существа, и уже в качестве такового она становилась невидимой, незримой. Увидеть ее, распознать ее демоническую природу и попытаться противостоять ей или суметь обезвредить было дано далеко не всем (отсюда и запрет для живых ходить без нужды ночью на кладбище, в лес, на болото и в другие не менее опасные места).

Чтобы лучше понять природу этих представлений, стоит обратиться к существующему до сих пор на Русском Севере делению огня на чистый, принадлежащий к культуре, каковым считается высеченный при помощи огнива или добытый трением, одним словом, «живой огонь», и нечистый, принадлежащий природе, который, как правило, четко ассоциируется с «иным» миром. Именно таковым, нечистым, представляется в традиционном понимании огонь на кладбищах и болотах или огонь заклятых кладов, он связан с нечистой силой и без сомнений опасен для человека.

Возвращаясь к визуальным приметам «на смерть», непосредственно связанным со свечами, отмечаем, что виденное трактовалось на основании наблюдения как за пламенем (цвет, «стиль» горения, самостоятельное внезапное затухание, направление дыма после загашения), так и за «рубашкой», т. е. за самой свечой (ее «телом»), когда принималось во внимание количество одновременно горящих свечей, место, где они горели, направление при падении, образование натеков и т. п.

Так, например:

а) «...если свеча горит синим пламенем, — это знак, что в доме или недалеко от дома вьется дух умершего, другими словами, примета близкой смерти»;

б) «...воск, оплывающий вокруг свечного фитиля, могильный саван, предвещающий смерть в семье»;

в) варианты русской приметы, связанной с запретом зажигать в одном помещении три свечи одновременно, — «это грозило смертью кого-либо из домашних» (то же у белорусов Полесья): «три свечи, горящие в одной комнате, предвещают несчастье для хозяев (для семьи)», и более конкретизировано — «три свечи на столе одновременно — к покойнику»;

г) явным знаком того, что больной умрет, считалось «если при соборовании дым из кадила или от потушенных свечей уходил в дверь»;

в качестве варианта можно привести примету-гадание: «если дым из трубы дома стелется по земле, то больной умрет, но если поднимется прямо вверх, то жив будет», или: «...если при соборовании свечи упадут комлем к порогу» (здесь четко просматривается параллель свеча — человек, так как комлем к двери — то же, что ногами вперед, а обычного покойника, как известно, именно так и выносят), и т. д. В разряд упоминаемых визуальных примет «на смерть» войдет также и привидевшаяся во сне свеча или свечи, так как здесь может сказаться привычное для ассоциаций со смертью и покойником четное число. Причем даже множество горящих свечей (словно в церкви во время службы) нередко воспринимается как знак смерти.

В связи с этим интересен следующий рассказ:

«(...) Накануне я сон видела... перед смертью моей мамы (мать информантки умерла в блокаду от голода. — А. К). Мне приснилось, что она как будто стоит... ну, как на сцене, как артистка какая-нибудь... красиво одетая, выглядит хорошо. И ее вроде как провожают... [и поэтому] множество свечей вокруг горящих. И вроде как она говорит, что еще надо, мало свечей. И тетя Соня тут (в то время находившаяся в Нерехте. — А . Н.) и просит у мамы: „Оля, дай мне хоть одну свечечку!" [комментарий информантки: А у нее в то время как раз дочка Нина умирала, вот ей свечка-то, видно, и нужна была]. А мама ей и говорит, что не даст, потому что ей самой свечей не хватает...».

Горящие свечи в приведенном рассказе явно выступают в качестве необходимого активного атрибута перехода, без которого (или когда этот атрибут наличествует в недостаточном количестве) он (переход) может оказаться невозможным, о чем свидетельствует отказ поделиться, причем с очень близкой родственницей, хотя бы одной-единственной свечечкой.

Расшифровку «свеча — к смерти» дает и большинство сонников, но, поскольку далеко не всякая свеча может считаться символом смерти, в толкованиях приобретают важность условия, которые делают ее таковой, например: «Восковая свеча — к покойнику. Другие свечи — хорошо, клад найдешь. Зажигать свечу — к счастью, гасить — к несчастью». Таким образом, первым значимым моментом оказывается материал, из которого изготовлена свеча (это, как правило, воск), а второй момент — то действие, которое совершается в отношении свечи (наиболее часто это традиционное ее загашение).

Согласно еще одной визуальной примете «на смерть», безнадежно больной человек отворачивается от живых, он «ложится лицом к стене, отвернувшись от оконного света». Такое положение умирающего, «лицом к стене», должно восприниматься как начальная фаза перехода — обособление от окружающих, разрыв контактных связей с внешним миром, с миром своих, живых. Но положение «отвернувшись от оконного света» может в таком случае рассматриваться и как нежелание (страх?) контакта с миром «иным», поскольку окно, как и око обеспечивает возможность смотреть и видеть, оно — контактный ход, пограничная зона, в которой или через которую происходит коммуникация разных миров, особенно в обусловленное время, каковым без сомнения считается смерть и связанный с ней известный период. 

Согласно некоторым локальным славянским представлениям, именно через окно смерть проникает в дом (кашуб.), а душа только что умершего, выйдя из тела, может стоять у окна (зап.-полес.) или сразу через окно покидает дом (сев.-рус, кашуб.), отчего и держали его открытым в момент агонии, для ее облегчения (сев.-рус), а нередко оставляли распахнутым на весь день смерти и даже в течение трех последующих дней. И фактически у всех восточных  славян  вывешенное в окно на улицу полотенце было принятым знаком того, что в доме кто-то умер.

В работе Н. И. Толстого о зрении покойников обосновывается свойственное, прежде всего южнославянской традиции, представление о возможностях живых облегчить умирающему переход в мир «иной» и его адаптацию там при помощи смертной свечи, а также позаботиться об обеспечении его соответствующим статусным положением: «со святыми упокой, Господи...», т. е. в месте райском, светлом, ибо рай называли «пресветлым», «пресолнысьним» в отличие от «иного» мира вообще, который представлялся «страной тьмы и сени смертной, страной мрака... где нет устройства, где темно, как самая тьма...».

Зажжение в предсмертный час свечи для умирающего считалось обязательным, так как ее свет освещал уходящему «путь в царство мертвых» и, что оказывалось не менее важным, обеспечивал способность умершего видеть в «ином» мире, оставаться там зрячим, что по сути дела означало его пребывание в светлом месте, т. е. в раю.

То, что эти представления были близки и восточным славянам, подтверждают сохранившиеся в традиции до настоящего времени ритуальные действия со свечой, которую с полным правом можно, как и у южных славян, называть смертной, что, собственно, и принято в ряде мест. Смерть, как переход в «иной» мир, могла начинаться с поиска пути: агония нередко воспринимается как блуждание и про агонизирующего говорят, что он «блудит» (полес), у умирающего «узгляд блудяшчий» (Речица), а неблагополучный умерший, например, некрещеный младенец, «не наследует царства небесного», лишается света (зрения) и обречен на блуждание, так как он остается «без дороги».

Горящая свеча, когда человек умирает («отходит», «конается», «часует» и т. д.), не дает ему погрузиться во тьму и в потемках отыскивать дорогу, облегчая тем самым переход, помощь ее тем более важна для умирающего, так как в момент смерти с его зрением происходят явные изменения, наступает, если можно так сказать, смена «виденья», он теряет способность видеть как живые. Глубоко символичным в этом отношении и просто завораживающим в своей последовательности актом предстает смерть по полесским представлениям: она приходит к умирающему в виде женщины, которая черным полотном, постепенно его разворачивая, закрывает человеку лицо — сначала рот, затем нос, наконец, глаза, после чего человек умирает (бреет.).

Интересно, что большинство мотивировок необходимости зажжения свечи в момент смерти («Чтоб скорее Бог прибрал»), как правило, использует именно глагол 'помогает', например: «Как только появляются первые признаки агонии, рядом с постелью умирающего ставят зажженную свечу. В русских деревнях этот обычай соблюдается неукоснительно вплоть до настоящего времени. Считается, что свеча помогает человеку легче „отходить"» (калуж.) Следовательно, смертная или «кональная» (южн.-рус.) свеча, помогая выходу души (облегчает агонию) и «указывая» ей дорогу (освещает путь, т. е. позволяет его видеть, а не блуждать в поисках), выступает в роли медиатора.

Встречается, правда, и мотивировка, позволяющая в несколько ином ракурсе взглянуть на освещение смертной свечой пути, возвращающая к представлениям о том, что за душой умирающего посылается ангел, а то и не один. В них смертная свеча утрачивает активную медиативную функцию, но проявляет себя как знак смерти (опять-таки горящий, а не потухший огонь), как своего рода «маячок», «чтобы ангелы смогли найти путь к умирающему».

Кроме ангелов, прилетающих за душой, как известно, к смертному одру поспешают и «лукавые духи» («Як конае хто (...) ...дак на правой стороне [от умирающего] стоит ангел, а с левой — черт...» (брян.), которые «начинают доказывать свои права на душу умирающего. Умирающий оправдывается, но если он грешник, то у него отнимается язык, и он не может говорить. Пока идут торги, человек не умирает...».

Тут проявляется еще одна характерная особенность смертной свечи, ее апотропеическая функция — она «отгоняет всякую нечисть»: «Свеча должна гореть, когда человек умирает, чтобы демоны не могли приблизиться к душе умирающего», такое же объяснение было распространено у поляков и хорошо известно англичанам. Роль смертной свечи могла выполнять обычная восковая свеча, предусмотрительно приобретенная сердобольными родственниками в храме («Ежели кто сильно болен и приходится ждать смерти, его домашние запасаются свечой и зажигают ее [как приспеет время]...», однако гораздо чаще случалось (и по понятным причинам было предпочтительнее), когда в этом качестве использовали свечи, обладающие в традиционном представлении особой силой, несоизмеримо большей, чем сила обычной церковной свечи.

Это могла быть сретенская свеча, она же громничная, освященная в храме на Сретенье, или четверговая (она же страстная), освященная в Чистый, или Страстной, четверг, кое-где ее довольно емко называли «страшной», крещенская или богоявленская, мариинская и даже венчальная. С последней нередко были связаны разного рода ограничения, в частности, это непременно должна быть своя свеча (чужую брать нельзя, будь она даже от самых близких родственников), «с которой он [умирающий] стоял под венцом». Не для облегчения тяжелой агонии, но с тем, чтобы нормализовать посмертное «существование» умершей, так и не реализовавшей себя в браке при жизни, — в некоторых областях у русских было принято отправлять имитацию венчальной свечи вместе с потенциальной невестой в мир «иной»: «Умершей девушке... в руки клали платочек и свечку, завернутую колечком, — может, там выйдет замуж».

Если зажжение свечи с началом агонии (и тем более в случаях, когда та становилась затяжной) было обязательным ритуальным действием, единым по сути и почти, за очень редким исключением, не отличающимся по форме (болгары в окрестностях Пирина вместо одной смертной свечи будто бы зажигали две), то во взгляде на место размещения этого важного атрибута смерти по отношению к умирающему существовали серьезные отличия.

Так, например, у русских наиболее частым оказывается установление смертной свечи «в голвах» («в изголовье») умирающего, куда, кстати, украинцы традиционно ставили святую воду и крест, занимая таким образом место, «чтобы смерть туда не встала»
(вспоминается Смерть-кума, вставшая у больного в головах, — верный знак неотвратимой смерти в русских сказочно-легендарных сюжетах в отличие от западноевропейских, в частности немецких, где больной безнадежен, когда Смерть стоит у него в ногах).

Прямого запрета для умирающего видеть свою смертную свечу в восточнославянских текстах не встречается, но поставленная «в изголовье» смертная свеча естественно оказывается вне его поля зрения. Зато сам умирающий и сакральное место в изголовье находятся в поле света и защитная функция свечи здесь очевидна.

Не менее распространенным для русской традиции можно считать вручение умирающему его смертной свечи: «...когда с больным начинается агония, запаливают восковую свечу и дают ее в руки умирающему», следовательно, умирающий мог вне всякого сомнения видеть свою смертную свечу до самого конца. Умерший со светом, не утративший с ним связи даже в самый последний момент, разумеется, умер правильно, и переход его должен быть благополучен.

В таком контексте становится понятной примета: «...если умирающий удержал в руках зажженную свечу во время отхода, то он умер праведником».

Однако у южных славян, в частности в болгарской (сев.-зап.) традиции, распространен запрет на то, чтобы умирающий мог видеть свою смертную свечу: «Когда (человек) умирает, зажигают восковую свечу... чтобы не умер без света, что представляется большим грехом, и держат ее за изголовьем умирающего, чтобы тот ее не видел...».

В некоторых местах смертную свечу изготавливали в рост умирающего, поскольку фитилем служила снятая с него мерка, и зажигали ее и устанавливали так, чтобы умирающий не видел, и верили, что когда свеча догорит, наступит смерть (КапанЦы).В этом случае смертная свеча оказывалась двойником умирающего и вводилась в ритуал в качестве атрибута, регламентирующего окончание его жизненного срока.

Свеча при кончине была у славян обязательным элементом ритуального оформления момента расставания души с телом: болгарское выражение «държат му свещ» означало то же, что в понимании русского «положить под образа». Отсутствие зажженной свечи могло стать причиной трудной смерти, оно воспринималось как очень серьезное несоблюдение, в сущности нарушение, ритуала, сродни отсутствию отпевания, неустроенным поминкам, несвоевременному оплакиванию и т. п. Такая смерть была не просто бедой, она ложилась тяжким грехом на души живых («Упустили го без свещ», — говорили про несчастного покойника те же болгары, считая случившееся безусловным позором для его родных).

Кроме мучительного чувства вины они должны были терзаться пониманием возможных негативных последствий смерти без свечи для души их умершего родича. О том, что живые вполне осознавали всю тяжесть этих последствий, свидетельствуют, например, хорошо сохранившиеся у южных славян характерные формулы проклятия: «Немао ни ко да ти свеЬу запали на самртном часу!» [Чтоб никого не нашлось зажечь тебе свечу в смертный час!] (вариант: «Немао ти ко упалити смртну свеЬу!»[Чтобы некому было зажечь для тебя смертную свечу!]), «Слщепац био и на оном свщету, дабогда!»[Дай тебе Боже на том свете слепым быть!] (серб.) и т. д.

А.В.НИКИТИНА. ФУНКЦИИ СВЕЧИ В ОБРЯДАХ, СВЯЗАННЫХ СО СМЕРТЬЮ, ПОГРЕБЕНИЕМ И ПОМИНОВЕНИЕМ.

источник