Запись, чтобы сохранить дневник

Так, обновляю запись, чтобы дневник сохранить.

Странное и сумасшедшее чувство, когда не можешь управлять собой. Вот и собачка моя также бродит, ничего не понимая, шатается, падает, не может подняться. Я получше, но похоже.

 

 

Я вот думаю, нужно этот дневник для чего-нибудь приспособить. Для того, чтобы картинки хранить, например.

Постой, послушай тишину,
Ее тона, глубокие, как снег,
Ее неслышный, невесомый бег
По лунному по льну.

Как яблоко янтарное в меду
Сладчайшей тишины, луна
Скользит по небу, как по льду,
И манит, и зовет она:

«Сюда, сюда, за мной, за мной!
На запад, на закат, в покой,
В небытия рассвет,
В колодец тишины,
В померкший свет,
В рожденье тьмы!»

Иди сомнамбулой слепой
За медленной луной,
Ее по имени зови
И руки к ней тяни.

И переступишь невзначай
За мирозданья край,
И полетишь ты вниз иль вверх,
Забыв себя и всех.

* * *

Я задремал в поезде у раскрытого окна, и занавеска надавала мне легких пощечин, как оскорбленный лебедь; сквозь эти укоризненные звуки кто-то сказал мне во сне: ...на пустой дороге в холодной стране...

* * *

Я что? все также - рисую невинных дев и вдов в трауре. Добродетель так бледна! Моя последняя модель - Фиа, ее лицо будто мелом на стене коптильни нарисовано, угольные провалы глаз (потому что вдова шахтера - отсюда уголь, провалы, штреки, разрезы, внезапно гаснущие масляные лампы, еще более внезапные взрывы), нет я не спал с ней, я боюсь добродетели и не смею прикасаться. Ее чистота слепила мне глаза, поэтому портрет вышел таким, будто его рисовал слепой художник... Да и зачем она мне? Она некрасива, почти уродлива, лицо, накрахмаленное до синевы, но не выглаженное, с заломами морщин, на ее губы будто наложил несколько стежков искусный паталогоанатом. К тому же там было достаточно шахтерских блядей...

* * *

Ступил с порога в спор. Между дубовых панелей малой охотничьей гостиной порхали слова, как теннисный мяч на корте. К столу подавали абсент, стихи Бродского и чисто русского мальчишку. Все это мы распили на троих. Мальчик ел, как птичка, а пил и курил за волчью стаю, и сверкал в своем уголке, как беспримесное золото, желтая жила в сером сколе камня.

Стихи Бродского были, как тосты на поминках у разных людей.

- Ты нарочно такие подобрал или бедняга и впрямь каждый день друзей хоронит?
Хозяин дома - офицер Intelligence Service в отставке, приличный вроде бы человек, а разговоры! бесконечные истории о чапаевской Анке, указывая отполированным ногтем на пулемет Максим у камина. Русский мальчик скривил рот, выпустил дым вялым колечком, а потом тысячи презрительных стрел со своих ресниц в мою сторону. Он отрешен от всего, как лист, который уже сорвался с ветки, но еще не коснулся земли. "Сколько тебе лет?" - и он надменно ответил: "Девятнадцать". А мне - тридцать три. Пора то ли умирать, то ли наконец браться за дело жизни.

- Лучше бы Юджин русский авангард коллекционировал, - кивнул я на мальчишку.

- Нет, нет, в данном случае мы совладельцы! - пылко возразил Жан-Лу, притянул мальчишку к себе, его белые волосы путаются с черными мальчишкиными, путаются, как матрос со шлюхой... Мальчишка закрывает глаза. На его веках я нарисовал бы вопросительные и восклицательные знаки, вперемешку.

- Посмотрите, господа, Юджин, Жан-Лу, куда занесла вас русская кровь. Сначала в зыбучие пески русской литературы, а теперь еще дальше, в Россию, в воспоминанья о России, - чего уж хуже...
Хозяин развернул спящего кота, словно бублик разломил, и принялся ожесточенно чесать пушистый живот, обдумывая ответ.

"Ледяная пустыня, - говорил он, - по которой бродит лихой человек. Каторга, где сокамерниками Ставрогин, Смердяков и Раскольников, а вместо закона - беспредел, двуглавый орел как символ русской амбивалентности, и голодный медведь; ссылка, на тысячу верст десять могильных крестов и один живой человек, какой-нибудь Меншиков в Березове. Приятель мой по Сорбонне, маркиз, слушал его, ладошкой щеку подперев, лукаво пригорюнившись, сам подпевал мечтательно: "Метель, мол, пурга, вьюга, редкий дождичек, юродивые в Божий храм камнями мечут, но им можно, они святые; туманы, холодная роса, изморось, реки подо льдом и царевны в хрустальных гробах". А еще про дороги, про ветер в поле, про сон в степи под телегами; татарская орда, царский поезд, казачья лава, разбойнички шалят, Первая Конная, продотряды, волчьи свадьбы; а потом - васильки во ржи, земляника на погосте, в небе - жаворонок, на иве - соловей, над раненым - воронье.
(Ох, плохо мне! Будь проклят тот лондонский негр - белые глаза, голубые губы, вставная челюсть - который подсунул мне эту поганку. Выудил гад что-то из недр саксофона, спрятал в черных лапах и ворковал, расхваливая товар, время от времени приоткрывая ладони, где, как Дюймовочка в чашке цветка, таилась воспеваемая им "снежная леди", этот поганый мухомор. Отсюда азиатский бред, русские глюки и тяжелый отходняк.)

... а я ему говорю: на что мне сие? из всех возможных зол я выбираю сладчайшее.

И был мне ответ от общества любителей древностей российских: "Стоит град пуст // коло няго куст // во кусту старец // у старца взварец // во взварце - перец // в перце - горечь // в горечи - сладость // в сладости - радость // в радости - смерть".

Дальше хуже. Называли имена рек: Волга (долго? волка? Ольга?), Яуза (язва), Дон (дом? гон? сон? звон? стон?), Онега (нега? снега?) и Амур, наконец, какой-то странный, без крыльев, но с китайским разрезом глаз на тигриной лютой морде. Называли: Москва, Казань, а я слышал - "казнь"; Владивосток, Владимир, Архангельск, Грозный, Орел, Воронеж, а мне казалось - "владеют востоком, владеют миром архангел грозный, орел и ворон".

В конце концов, я испанец, католик, я даже к железному занавесу неплохо относился, пусть себе висит, да и из приятелей моих никто не носил пару лет назад шорты с надписью: "Perestroyka" поперек задницы... Так оставьте меня в покое, говорю, очень трогательно, я уже рыдаю, но за что мне все это? Мой единственный грех, что в юности Достоевского почитывал и водочки выпить всегда не прочь. Неужели за эту малую провинность такое наказанье?

А мне отвечают: а от бабушки своей, Арины Родионовны Карамазовой, нешто отречешься? а прадед твой по материнской линии, генерал-аншеф Ахиллес Олимпьевич Иванов-седьмой, думаешь, древний грек был? нет, милый, нет, ты с нами кровью повязан, - говорит мне французский маркиз. А английский шпион приставил к моему дрожащему горлу обнаженное лезвие шпаги. Следуя его приказу, я положил руку на сердце, как на раскаленный брусок, и поклялся, что Москва - Третий Рим, и четвертому не бывать. Видно, до гроба мне носить следы огня на ладони.

* * *

Отходняк. Пикник черной гориллы - она переламывает мои кости о свое волосатое колено, как прутья на растопку, и бросает в огонь, выкручивает со смачным хрустом суставы, словно отделяет куриную ногу от тушки, потом крепко выжимает позвоночник, как мокрое белье, и горячий пот течет по моей спине, а то и холодный пот, гнилой туман с российских погостов, у меня даже зубы вспотели; кровь и пена падают с моих губ, как у загнанного жеребца.

А начиналось все хорошо, в моем бреду со мной был русский мальчик, сплетались мы косичкой, расплетались, я уже и не догадывался, что эта рука - моя, а эта нога - его. Там, где узел, что-то разрывается и сладко ноет. Двухголовых, четырехруких, четвероногих чудовищ рождает похоть. Его пятка у моей щеки шепчет: "К чему нам Платон?", и я в ответ: "Ах, мне не до философии..." - утомленным языком. Потом я завязываю его, как пояс тореро, на своей талии, потом уменьшаю и ставлю на ладонь, он же, ничуть не смущенный, укладывается там спать, натянув на себя мой мизинец, как одеяло.

Жан-Лу с измятой папиросой в зубах наклонился, чтобы поправить лед на моей голове, падает столбик пепла, медленно, как осенний лист, и когда касается моей груди, я вспыхиваю - погребальный костер, смолистые поленья, саван, пропитанный ароматными маслами, золото, кони и наложницы с перерезанным горлом, - все пылает, обгорает, съеживается, распадается легкой золой, как письмо в камине; сгорают слова: "... с тоской и любовью я говорю "прощай", прощай радость моя, я больше не потревожу..." Жан-Лу гасит папиросу в моих слезах, а лед на лбу становится сначала жидким, потом газообразным; мои испаренья порождают чудовищ, сон разума медленно превращается в кошмар. Звонок будильника, как звук ангельской трубы, прекращает все - пальцы, вцепившиеся в камень, разжимаются, дыханье оборвалось, я лечу в бездну.

ИЗ СРЕДНЕВЕКОВЫХ ХРОНИК

"Каждый, будь то клирик или мирянин, носит венок из алых роз и вся церковь полна ими и благоухает, как словно умылась она водою розовою".

"От четверованья сего была людям радость большая, нежели бы новый святой воскрес".

"Облаченные в одеянья скорби их господина кончины ради..."

"Ибо князья суть люди и деянья их высоки и опасны; природа же их подвержена действию страстей многих, ибо упоены они страстью властвующих".


ЖАН ЖЕНЕ Notre Dame de Fleurs

"Он любит удовольствия. Он знает все кафе в Париже, где есть туалет с сиденьем".

"А еще хорошо бы, - подумала Эрнестина, - чтобы он умер в каком-нибудь роскошном городе, в Каннах или Венеции, чтобы я могла совершать туда паломничества".

"... ведь чтобы сбить призраков со следа, ей нужно мчаться быстрее собственных мыслей".

"А вид у него был такой, будто он лежал голым в поле гвоздик".


ИЛИАДА

"В моих руках копье становится безумным".


Это не эпиграфы, это мое смятенье прячется за чужими словами.

Жан-Лу Токено-Конрар - мальчишка лет девятнадцати, избалованный богатыми родителями сопляк, знаменитость, хрипел, выл и дергался в судорогах на сценах мрачных кабаков и закрытых клубов, ломал микрофоны, ширялся в вену, отойдя на шаг за кулисы, снова выскакивал, белокурый, бледный до синевы, с прилипшей ко лбу длинной челкой, с черными кругами под глазами - такой обдолбанный ангелочек, пропащий мальчишка, девицы от него кипятком писают, а он иногда на них со сцены, в самом буквальном смысле, он заводил скандалы, драки, попадал за решетку. В одной из аварий, когда он смертельно пьяным сидел за рулем, погибли два человека - его очередная подружка и какой-то прохожий, эмигрант из Сербии; в тот раз папочка-мультимиллионер вытащил его с трудом, щенку пришлось прилюдно каяться, потом долго лечиться от алкоголизма, наркомании и психозов, но через год он появился снова, уже в кино - папа дал денег на новую игрушку, его ублюдки-приятели писали сценарий, музыку, режиссировали, а он играл главную роль. Я не сказал, что щенок был талантлив и у него было чутье на все самое лучшее (ну где же, где в этих крошечных мозгах, распадающихся от текилы и кокаина, находится место таланту?!) - и фильм получил несколько престижных призов, интеллектуалы, разбирая фильм по кадрам, говорили об архетипах Юнга, браху Кастанеды, юродивых Достоевского, о черном гротеске и традициях романа воспитания, о великолепной музыке, где звучанье варгана переплеталось с волчьим воем и голосом синих китов, о роли Жан-Лу, агнце, смиренно влекомом по тропе порока и преступленья, о жертве, забрызганной кровью убитых ею палачей... Его нелепая щенячья грация, плебейские руки с широкими ладонями и коротковатыми пальцами, удивительным образом возникающие слезы на светлых и хитрых глазах, детски пухлые растрескавшиеся губы, прямые сердитые брови - все это играло на экране, как бриллиант, было тонко, талантливо и страшно, вынуждало и сопереживать с замираньем сердца и размышлять над нюансами и символами, обложившись серьезными книгами, в то время как новоиспеченный герой экрана снова влип в скандал с избитой им проституткой и пьяно матерился в камеры журналистов, брызгая слюной.
Иван, закрывая глаза, пытался представить... вот, Маруся, все еще прячущая свою робость под двусмысленным бесполым обликом, в мальчишеских шмотках, гуляет по кварталу Марэ, теряется в узких улочках, устает от безвыходного круженья, застывает у старинных домов и отелей, касаясь их узкой ладонью, словно прося защиты, и вдруг видит - из-под земли клубы дыма, сквозь которые еле видна стена бункера, расписанная яркими ругательствами, грохочет музыка преисподней, и крутые ступени ведут вниз, где сверкают молнии и дрожат огромные электрические дуги... - собственный клуб Токено-Конрара, который, вынашивая новые творческие замыслы, пока проводит время в обычном свинстве за господским столиком в окруженьи готовых на все девиц и льстивых холуев, хозяйски поглядывая на беснующийся под heavy metal зал.
Бедная Маруся (но отчего ее тянет в такие смрадные места, злые щели, как в темные подворотни, разрушенные дома и разбойничьи притоны в Москве?) проходит мимо татуированных вышибал, испуганно застывает на краю зала, словно перед шквальным морем, отчаянно ищет какой-нибудь укромный уголок, где бы могла спрятаться и жадно смотреть оттуда светящимися в темноте глазами, как маленький зверек из узкой норы... Но зоркий хозяйский глаз Жан-Лу замечает ее прежде, чем она успевает скрыться - чутье породистого щенка на ценную добычу...
Марусин французский был хорош, но не для этого бункера. Скорее всего, она не понимала ни слова...

Композиция "Лолиты". Герой в тюрьме пишет историю своего преступления и, как вы понимаете, начинает слишком издалека. Пишет о жене - "Моя любовь - ребенок", будто нарочно стараясь походить на Гумберта Гумберта, но на самом деле ей было семнадцать, она была молодой женщиной с нежными черными очами, хрупкой белой шеей, что всегда ассоциировалось у него с трепетной ланью под ножом охотника - тогда это не вызывало дурных предчувствий, только умиление. Он до сих пор считает, что они были созданы друг для друга. Повторяет, будто старается убедить кого-то: "Она мне доверяла до конца, верила, что я могу ее защитить".
Герой, как и положено герою мужественно красив - очень высок и статен, с чеканным тонкокостным лицом. Он эстет - торгует антиквариатом и предметами искусства, владелец галереи, эксперт. Одевается так, что его можно перепутать с манекеном с витрины бутика Балансиаго или Живанши. Он производит впечатление интеллектуала, который может при случае побеждать в научных диспутах или небрежным ударом ломать врагу позвоночник. Что-то ницшеанское в нем - утонченный зверь со скептичной улыбкой и играющими под кожей мощными мускулами, ягуар. Длинные черные волосы чаще собраны в хвостик, и тогда голова его кажется маленькой и гладкой - в ней что-то от птицы и от змеи. Когда в полной мере оцениваешь эстетическое совершенство его костюма и жестов, бархатный низкий голос, которым мог бы говорить амурский тигр, его уверенную властность и ироничное спокойствие в любых ситуациях, невольно приходит мысль - а в своем ли он уме? что-то безумное было в столь отточенных манерах, в неуязвимости его покоя.
Он был француз, маркиз, с большой долей русской белогвардейской крови и русским именем - Иван д'Анженн, но в Россию он поехал не в поисках утраченной родины, а по делу. Современной русской живописью он не интересовался, да и мода на нее уже проходила, он хотел найти талантливых кузнецов, ювелиров, готовых работать почти за бесценок по его заказам. Вместо этого единственный образец, купленный им в России, розу из черного чугуна, он подарил Марусе и оставался рядом с ней, пока она не согласилась стать его женой. Он вывез ее из России, вынес на руках, кутая в соболиную шубку, словно скрипку Страдивари - Марусю с разбитым сердцем и ее голос, огромный и чарующий, как закат в пустыне.
"Я баловал ее во всем, даже в ее стремлении к одиночеству". Многие мужья такое самопожертвованье вряд ли оценят - он, отпуская жену к любовнику, провожал ее в аэропорт, нес за ней чемоданы, напоминал, что надо беречь горло и совал в карман леденцы, а потом звонил каждый день, болтая о пустяках и спрашивая, не нужно ли ей чего, всем ли она довольна? Его обижало, что она почти не пользовалась ее счетом (любовник был богаче мужа, но муж беспокоился, не держит ли он ее в черном теле?)

2 слушали 0 копий [+ в свой плеер]

Старинный романс в исполнении Олега Погудина

Этот дневник будет для моей темной стороны
Никому этого знать не надо