Не хватит места, чтобы вспомнить всех, перед кем мы преклонялись. Ольга Андровская, Алла Тарасова, Николай Хмелев, Марк Прудкин, Михаил Тарханов, Клавдия Еланская, Иван Москвин, Леонид Леонидов… Но возникает гамбургский счет. Официальные любимцы, осыпанные почестями и наградами, – и рядом скромные труженики. Например, во МХАТе Владимир Ершов по-настоящему сыграл только роль гетмана в «Днях Турбиных». Старшие мхатовцы говорили: «Хотите знать, как играть не надо? Посмотрите на Володю Ершова в “Воскресении”». А играл он, между прочим, Нехлюдова.

Вспоминается и такой случай. В «Горе от ума» меня заняли в народной сцене.

– Иванова, почему вы прячетесь? Вам сшили красивое платье, сделали прическу, грим – пусть вас видят! – услышала я как-то голос второго режиссера Елизаветы Телешевой.

Я засмущалась и сказала:

– Меня щиплет Лидия Михайловна Коренева.

В самом деле, Коренева очень оберегала свои костюмы, которые ей обшивали марлей, и больно щипалась. Мой ответ вызвал аплодисменты в зале, на сцену поднялся элегантный Станицын, поцеловал мне руку:

– Кира, поздравляю, вы нажили первого официального врага.

 Но, к счастью, все обошлось. Лидия Михайловна разве что стала внимательнее следить за мной. А однажды на спектакле «Синяя птица» (с начала 1940-х Кира Николаевна играла там Молоко – В.Б.) ее  за щипание проучили другие артисты. Коренева была бессменной исполнительницей роли Феи, артисты в темноте должны были вывести (или вынести – я уже не помню) ее из-за кулис на середину сцены. Здесь Лидия Михайловна щипалась, сколько хватало сил. Наконец, ребятам это надоело и они ей отомстили: когда вспыхнул свет, Коренева увидела, что находится по другую сторону декораций…

КОРЕНЕВА, ЛИДИЯ МИХАЙЛОВНА
(1885-1982.

О непростом характере Лидии Михайловны во МХАТе ходили легенды. Она была близким человеком для семьи 
 Станиславского, но не дружила с Немировичем-Данченко. Впрочем, и сам Владимир Иванович говорил, что не доверяет ей. Сложно сказать, какие между ними были отношения, но Коренева, и правда, многих собеседников смущала своей высокой стройной фигурой, холодным взглядом, уверенным резковатым голосом. Это она стала прототипом скандальной актрисы Людмилы Сильвестровны Пряхиной  в «Театральном романе» Булгакова. И, насколько я знаю, сам Булгаков недолюбливал ее, но теперь уже трудно об этом судить: никого не осталось.

Сложную жизнь Кореневой и несносный ее характер описал Виталий Вульф: «Когда, уже в 60-е годы, “Театральный роман” был опубликован, Коренева в бешенстве позвонила вдове Булгакова, Елене Сергеевне, и наговорила ей грубостей – как она посмела публиковать этот пасквиль, написанный Булгаковым на людей, которые спасли его от ареста… Старики МХАТа верили, что это именно благодаря им Булгакову удалось избежать репрессий.  Время Кореневой
 постепенно уходило. Театру она становилась не нужна, ее побаивались, зная об ее дурном характере – а с годами он становился еще труднее. К тому же, она была известна честностью и бескомпромиссностью. Когда в конце 40-х годов из театра увольняли режиссеров Вершилова и Кнебель (в стране шла разнузданная кампания по борьбе с космополитизмом), на защиту кинулись только две старые актрисы – Книппер-Чехова и Коренева. Правила жизни, привитые в начале века, соблюдались ими неукоснительно.Работы у Кореневой становилось все меньше и меньше. Она доигрывала Варю в “Вишневом саду”, играла эпизодическуюроль Дамы, приятной во всех отношениях, в “Мертвых душах” Гоголя, недолго играла Эльмиру в мольеровском “Тартюфе” – и все.В тот период ее часто видели в Большом зале Консерватории. Статная, со все еще идеальной фигурой, совершенно седая, с породистым аристократическим лицом, все еще красивая, элегантная (она всегда выглядела так, словно на нее работали лучшие парижские дома мод), – она не знала, куда себя деть.Последней ее работой была крошечная роль графини Вронской в “Анне Карениной”, куда ее ввели в 
1957 году. Жила Лидия Михайловна очень замкнуто и одиноко в Староконюшенном переулке. Практически единственным, кто бывал в то время у Кореневой, был ее сосед по лестничной площадке, артист МХАТа Михаил Горюнов.В 1955 году новый директор МХАТа Александр Васильевич Солодовников сделал попытку сократить труппу театра, выведя на пенсию несколько “стариков”. Длинный перечень тех, кто показался дирекции не нужными театру, был представлен президиуму Художественного совета МХАТа. Президиум был в смущении: список включал, в частности, Книппер-Чехову и Кореневу.Алла Тарасова
 категорически возражала против вывода на пенсию Ольги Леонардовны. Солодовников убеждал собравшихся, что и Книппер, и Коренева останутся почетными членами труппы и будут пользоваться равными со всеми правами, но переубедить президиум ему не удалось.В 1958 году ее все-таки вывели на пенсию – ей было 73 года. Она была глубоко оскорблена тем, что ее отлучили от любимого театра, от того, что составляло единственный смысл ее жизни. Она поклялась, что больше не переступит порог МХАТа – и сдержала слово. Она приехала во МХАТ только на похороны Аллы Тарасовой в апреле 1973 
года, но стояла у входа и в здание так и не вошла.Как она жила оставшиеся 25 лет после ухода из театра, почти никто не знает. Одинокая, всеми 
забытая и покинутая, она жила тем, что продавала подаренные ей когда-то картины
Добужинского, Бакста, Сомова, Бенуа… В 1987 году в театре раздался телефонный звонок, и незнакомый голос сообщил, что умерла 
 Коренева. Ей было 97 лет. Когда из театра пришли к ней домой, обнаружили разграбленную, опустошенную квартиру с голыми стенами. Куда исчезла ее коллекция живописи, ее драгоценности, другие вещи – не известно до сих пор»

МХАТ в эвакуации

 Наташу в легендарном спектакле «На дне», поставленном еще Немировичем-Данченко и Станиславским в 1902 году, я 
репетировала едва ли не с 1939 года. Но меня ввели в постановку только в 1942 году. До меня эту роль играла Мария Титова, она очень следила за собой, отлично выглядела и видимо настраивала руководство, чтобы меня не вводили. Она же играла Наташу на гастролях в Минске, которые МХАТ начал 17 июня 1941 года и где встретил Великую Отечественную войну. На тех гастролях я не была, но рассказывали, что бомбежки начались в первый же день. В Минске были взорваны склады с декорациями, загублено оформление наших спектаклей. Артисты хотели вернуться в Москву, но оттуда пришла странная телеграмма: «Продолжать гастроли». Это было невозможно, и Москвин взял ответственность на себя. Как депутат Верховного Совета он имел право на некоторые вольности. «МХАТ возвращается в Москву», - заявил он. Представляю, как он рисковал, но в Москве прислушались к нему, поняли наконец, что положение опасное, и выслали машину. Правда, было уже поздно: пока машина двигалась в Минск, артисты пешком шли к Москве. Иногда подъезжали на попутках или останавливались на ночлег. За этот героический выход из Минска Москвина прозвали маршалом МХАТа. Вообще же он был и символом, и 
совестью Художественного театра со дня его основания. У меня сердце разрывалось слушать про 
Бориса Добронравова. Как он боялся бомбежки! Он останавливал машины, чтобы, плюнув на совесть, самому спастись. Но артисты стали его стыдить, а мне жалко было: я понимала, что этот панический страх сидит даже не в его характере, а глубже – в крови. Рассказы были всякие. Кто-то говорил, что всю дорогу Лидия Михайловна Коренева молилась, идя пешком. Я в те дни была на даче у Татьяны Меркуловой. Когда начинались бомбежки, мы прятались в окоп. Запомнилась собачка, которая первой ныряла в этот окоп. Правда, от страха очень портила воздух.

Артисты МХАТа, записавшиеся в народное ополчение

Сейчас я уже смутно помню даты, но осенью 1941 года МХАТ стал готовиться к эвакуации. Причем так называемый «золотой фонд» театра, куда входили многие корифеи, в том числе Книппер-Чехова, уехали в Тбилиси, а нам сказали готовиться к переезду в Саратов (Театр там пробыл с 11 ноября 1941 по 15 июля 1942 года, занимал здание ТЮЗа. – В.Б.). Немирович-Данченко назначил Хмелева заведующим труппой, а Москвин стал директором театра.

На вокзале артистов встречало все городское начальство. Дело в том, что они пришли поклониться Москвину, чьи депутатские речи в то время были широко известны. Москвин задерживался в Тбилиси, но приехал Тарханов. И вот уже в Саратове нас вышла встречать пионерка, читала стихи, говорила: «Ах, какое счастье, что вы приехали! Мы знаем все фильмы, в которых вы снимались!» Тарханов долго ее слушал, а потом, задрав ей юбку, ущипнул. Пионеркавскрикнула, покраснела и убежала от стыда. Все зашипели на Тарханова. А он сделал безобидное лицо и сказал: «Она же всем будет 
рассказывать, что это Москвин ее ущипнул».

В Саратове нас поселили в гостинице «Европа». Мест, разумеется, не хватало, поэтому в двухместных номерах жило по шесть или семь человек. Я жила в номере с Владимиром Александровичем Поповым, его супругой и с кем-то еще. Они между собой бесконечно ссорились, я молодая была очень застенчивая, поэтому старалась помалкивать. В свободные от репетиций дни жизнь шла в основном вокруг радио. Черные тарелки висели на улице и в 
театре. Особенно Александр Чебан не мог без приемника. Всякую свободную минуту бежал к нему – узнать ситуацию на фронтах. 

В плане жилищных условий труднее всего приходилось артистам массовки. В гостинице для них не было мест, и они спали на полу в костюмерных или в гримерках. Меня же поселили в гостинице, потому что я шла уже на заслуженную артистку и в Саратове сыграла наконец роль Наташи в «На дне», после чего получила назначение на роль Натали Пушкиной в «Последних днях». 

В июле, когда стали бомбить Саратов, Алла Константиновна Тарасова всех взбудоражила и добилась, чтобы МХАТ уехал из города. Нам дали места на пароходе. На палубе всех встречал актер Сергей Капитонович Блинников. В руках он держал огромный чайник, из которого наливал спирт. Я тоже протянула кружечку. Он сказал: «Пошла вон, идиотка». У меня брызнули слезы, а потом я поняла, что спирт действительно на баб не полагался, поскольку его с трудом хватало на мужиков. Иван Михайлович Москвин, заметив, что Блинников разливает горячительное, был в гневе, потому что с утра и без того от многих артистов пахло выпивкой. Один из рабочих сцены, побоявшись вступать в конфликт с руководством, схватил чайник и побежал с ним по палубе к каютам, но Москвин его окликнул: «А ну-ка стой, вернись». Тот остановился, и тогда к чайнику подбежал Блинников со словами: «Иван Михайлович, вы напрасно нервничаете, это же вода». Открыл рот, выпил все содержимое, утерся и сказал: «Чего ты испугался, дурачок? Говорю же – вода». Эту историю потом долго пересказывали – провести Москвина на глазах у всей труппы еще никому не удавалось.

Мы шли Волгой, потом Камой до Урала, а там нас перебросили железной дорогой в Свердловск (Екатеринбург. – В.Б.). В Свердловске быт наладился сразу. Жили в гостинице «Урал». Я в номере с Ниной Сергеевной Лебедевой, которую прочили на Александрину в «Последних днях», и она ее неплохо репетировала, но как только прошла сдача спектакля Немировичу-Данченко, он сделал большие перестановки. Об этом я скажу ниже. Родителей Нины расстреляли большевики и у нее с детства было слегка перекошенное лицо от волнений.

В Свердловске нам давали много хлеба, и мы приноровились с Лебедевой продавать то, что не съедим. Рядом с рынком располагалось здание НКВД, но, к счастью, нас ни разу не застукали с этими делами. И зрители не узнавали, хотя рынок на полную катушку работал. В Свердловске наши спектакли принимали хорошо, но я не задирала нос – по-прежнему переживала из-за нелепой ссоры с Хмелевым, о чем потом расскажу. 

Иногда мы собирались в номере у Валерии Дементьевой, которая играла в основном в эпизодах. Она увлекалась спиритизмом. Вызывали дух Наполеона, Суворова, Кутузова, все тихонечко задавали свои личные вопросы, но когда вызвали дух Станиславского и блюдечко затряслось, я спросила, жив ли мой папа. Константин Сергеевич ничего не ответил – видимо, держал паузу… 

При МХАТе создавались бригады для выезда на линию фронта. Я тоже была не прочь выступать перед бойцами, тем более что в ополчение ушел мой папа, и в октябре 1941 года я получила от него последнее письмо. Меня стала мучить совсем невероятная мысль: вдруг кто-то из военных скажет мне, что произошло с папой, поэтому я стала проситься в агитбригаду. Но оказалось, что желающих и без меня предостаточно. Чего греха таить: выступать на фронте было почетно. За это артистам давали медали, об этом писали в газетах… Вместо меня в бригаду Тарасова всунула свою племянницу Галю Калиновскую, с которой они то враждовали, то мирились. На тот момент они были в хороших отношениях, поэтому Тарасова устроила для нее место. А меня, как бы я ни совалась, не брали. Зато выступления на заводах и в калмыцких степях –  это пожалуйста. 

…В промежутках между спектаклями репетировали «Последние дни». И когда мы в конце 1942 года вернулись из Свердловска в Москву, Хмелев сказал хорошие слова в мой адрес. Но пьеса была сложная – как говорили, не самая удачная пьеса Булгакова – поэтому режиссеры Станицын и Топорков ужасно с ней измучились. Топорков придумал даже и играл персонажа, которого в булгаковской пьесе нет. Массальский должен был играть 
убийцу Пушкина, но не хотел этого делать: я видела его слезы, ему трудно было переступить через себя. Кстати, после этих репетиций Масальский стал выпивать с Ершовым и однажды так напились, что Ершов с трудом дотащил друга в театр. Из-за той пьянки сорвалась репетиция, вызвали жену Масальского, указали на пьяное исцарапанное лицо, и она заявила: «К этому куску мяса я не имею никакого 
отношения». Я ее возненавидела.

В первом варианте роли распределялись так. Жуковского играл Станицын (он же вместе с Топорковым был режиссером спектакля). Николая I хотел играть Качалов, но роль дали Ершову. Воронцовой была Морес, Долгоруким – Кторов, Дантесом – Массальский, Битковым – Топорков, Натали - я.

 Когда Немирович-Данченко посмотрел нашу работу, было решено заменить 18 человек. Дубельта стал репетировать Хмелев, Никиту – Василий Орлов, Александрину – София Пилявская, Воронцову – Ольга Андровская. Разве что Станицын, Топорков и Ершов остались на своих местах. На этот огромный ввод давалось очень мало времени. Я попала во второй состав, поскольку на мою роль ввели Ангелину Степанову. Правда, ее сынишка заболел корью 
и Степанова смогла только один раз сыграть в «Последних днях». Потом на эту роль претендовала Алла Константиновна. Специально для нее шились костюмы (она была гораздо полнее, чем Степанова), но не помню по какой причине тоже сыграла лишь один раз. Вероятнее всего, роль не получила отзвука в газетах, так что очень скоро я вновь вернулась в этот спектакль. Мы играли его в насквозь промерзшей Москве, играли для солдат, уходивших на фронт. Им, конечно, было не до Пушкина. Иногда в зале раздавалась команда: «Третья дивизия, подъем. И солдаты, в сапогах, вставали с мест и на удивление тихо покидали зрительный зал». 

Действие развивалось за тюлем – легкой занавеской, которая придавала изображению графические цвета. По замыслу режиссеров, спектакль должен был напоминать ожившее полотно пушкинской поры, написанное в пастельных тонах. И только на поклонах тюль поднимался. Много времени уходило на грим – Станицын и Топорков добивались портретного сходства героев. Гремиславский, когда меня гримировал, ставил перед собою на столике знаменитый портрет Натали Пушкиной кисти Карла Брюллова.

Письмо от Ольги Берггольц 25 апреля 1946 года:

«Дорогая моя Кирочка!Поздравляю Вас с приближающимся чудным праздником весны, праздником всего человечества <…>. 

С наступлением весны напоминаю Вам о Вашем обещании навестить нас в этом году летом.

Сейчас же, Кирочка, разрешите воспользоваться Вашим любезным предложением снабдить нас билетами в Ваш 
театр.Нас невыразимо интересует Ваше исполнение «Natalie», и поэтому прошу Вас, если только это возможно, достать на любое число, только бы Вы участвовали, от 2-4 билетов на «Последние дни». 
Все понять – значит: все простить. Вы 
меня, конечно, понимаете и, следовательно – прощаете. Да?

С приветом Вашим целует Вас крепко 
заранее благодарная Берггольц»

«Подготовиться к роли мне помогала жена Станиславского»

Моя героиня в «Последних днях» должна была говорить несколько французских фраз.Благодаря родителям, я немножко знала
 французский язык, но во МХАТе выяснилось, что мое произношение далеко от идеального, поэтому меня определили к внучке Константина Сергеевича, которая занималась с артистами. В свое время она воспитывалась в Париже и говорила по-французски, как на родном языке. Внучку звали Кирилла, но в семье с легкой подачи КС, да и среди мхатовцев, чаще употребляли другое имя – Киляля. Ей 
 позвонили: сказали, что нужна помощь. И Киляля вызвала меня к себе домой – в двухъярусную квартиру в Брюсовом переулке. Просторный холл, шкафы, набитые книгами. На стене, разумеется, портрет Константина Сергеевича. В такой 
обстановке трудно сосредоточиться. Передо мной сидела внучка великого режиссера, меня окружали его личные вещи… И я тихонечко пыталась подсмотреть, какие книги стоят на полках, чьи фотографии висят на стенах. Конечно, не выдержала и сама завела разговор о МХАТе, а Киляля интересовалась моими ролями. 

Вдруг на втором ярусе раздались тихие удары костылей об пол. Кто-то подошел ближе к лестнице, и я услышала оттуда 
голос легендарной Марии Петровны Лилиной: «Киляля, приведи ее ко мне. Немедленно приведи». 

МАРИЯ ПЕТРОВНА ЛИЛИНА среди
артистов Московского Художественного театра

Мария Петровна опиралась на костыль, потому что у нее из-за саркомы была ампутирована нога. Какие страшные боли она 
 испытывала! Говорила, что в чем-то виновата перед Константином Сергеевичем. Позже я узнала, что ей одно время нравился Качалов, романа не было, но сам факт вызывал у нее беспокойство. Невыносимые боли Мария Петровна считала наказанием 
 за это. Она говорила: «Я приду к Косте очищенной». Она верила, что страдания очищают душу. 

Киляля проводила меня на второй ярус. Несмотря на болезнь Мария Петровна выглядела очень по-светски. Припудрена, с 
 хорошей прической, взбитые волосы, в элегантном наряде. Она усадила меня в кресло и сказала внучке: «Ты свободна». «Ну, деточка, расскажите подробнее о вашей героине», – обратилась Мария Петровна ко мне. У меня внутри все замерло от волнения. Передо мной сидела любимая актриса. Школьницей, я видела ее в «Анне Карениной» (замечательно играла одну из светских дам) и на всю жизнь запомнила ее Карпухину в «Дядюшкином сне». Блестящая актриса. Если бы Константин Сергеевич давал ей роли, соответствующие таланту, то именно она была бы ведущей актрисой старого МХАТа, а вовсе не Книппер-Чехова. Впрочем, Лилина совершенно спокойно к этому относилась: «Костя ведь главный. Как он распределял роли, так мы и играли», - повторяла она. Она, несомненно, бросила свою жизнь под ноги Станиславскому. Кстати, в тридцатые годы в театре ходила байка о верности Станиславского своей жене. Когда Айседора Дункан пыталась его соблазнить, в самый решительный момент он сказал: «Я должен посоветоваться с Марией Петровной». 

С Лилиной мы встречались на протяжении двух или трех месяцев вплоть до эвакуации. Она разбирала со мной мои 
 роли, причем так интересно и дотошно, что далеко не каждый режиссер смог бы так работать. Прежде всего требовала фантазировать в ролях. «Что ваша героиня сегодня ела? А где спала? О чем она сейчас думает?» – в общем, задавала самые невероятные вопросы. Когда обсуждали мою Наташу из спектакля «На дне» (спектакль был поставлен Станиславским в 1902 году, состав периодически менялся. – В.Б.), Мария Петровна попросила меня принести из кухни посуду и показать, как Наташа ест. «А чем она набивает подушки?» Отвечать на такие вопросы было мучительно, но интересно. Она затрачивала на меня все силы, которые у нее оставались, несмотря на то, что была уже тяжело больна. Любила спорить со мной: «Откуда вы взяли, что Наташа спит на такой постели? У Наташи не могло быть таких одеял». Я что-то лепетала в ответ. Лилина продолжала: «А в каком платье вы себя видите?» Я пыталась описать фасон… «Нет, нет, так не подходит, – говорила Лилина. – Я хочу, чтобы вы подробно рассказали, из какой ткани, какого цвета, как надевается. В актерском деле не может быть случайных деталей». 

Она мне подарила несколько книг. И на одной из них написала: «Любите искусство в себе, а не себя в искусстве. И учитесь фантазировать в ролях – тогда из вас получится хорошая актриса». А какие замечательные письма я получала от нее! Позже у меня их выпросил музей МХАТа. 

Когда театр был в эвакуации, из всей труппы в Москве осталась лишь одна Лидия Михайловна Коренева: не могла бросить 
 больную Лилину, с которой ее связывали долгие годы общения и дружбы. Вообще Коренева всегда считалась приближенной семьи Станиславского. Ей же выпала участь хоронить Лилину летом 1943 года.

«В ложе сидел Сталин…»
 

Частым гостем МХАТа был Сталин. Появлялся в правительственной ложе всегда в полутьме, садился вглубь, чтобы не видели из зала. Но мы-то знали, что в зале Сталин, поскольку в такие дни за кулисами было много охранников: заглядывали к нам в гримерки, внимательно осматривали декорации. Помню, у Хмелева в «Днях Турбинных» был деревянный пистолет в кобуре, так он едва не опоздал на сцену из-за того, что охрана решила тщательно осмотреть этот муляж. Они ужасно нам мешали – совались во все дела и однажды во время «Тартюфа» за кулисами раздался истошный крик. Оказалось, что один из работников НКВД заснул и когда стали менять декорации, на него что-то уронили… На сцене все стояли в замешательстве, потом этот конфуз кое-как замяли и продолжили играть спектакль. Чем закончилось дело там, за кулисами, я не знаю. Могли ведь кого-нибудь и арестовать якобы за покушение на сотрудника НКВД. Впрочем, тогда об этих вещах не принято было говорить.

В годы войны мне стал оказывать знаки внимания начальник правительственной ложи – молчаливый, маленького росточку, с очень скользкой манерой общения. Но рядом со мной он вдруг становился красноречивым, приглашал в кино. А еще был во МХАТе художник Владимир Дмитриев, которого благодаря внушительной внешности в общественных местах часто принимали за «работника органов». Например, в поездах его всегда переводили из общего вагона в люкс без всяких доплат. Однажды Дмитриев появился в театре с лауреатским значком на груди. Тогда начальник правительственной ложи подозвал меня и спросил: «Кира, а что наших стали награждать?»

В 1945 году меня ввели в спектакль «Горячее сердце» Островского на роль Параши. И Сталин смотрел его не раз. Он приходил не из-за меня, естественно, но очень любил этот спектакль, равно как и «Дни Турбиных». Но, к сожалению, я не была там задействована, хотя всегда мечтала сыграть Елену. Но Соколова играла ее блестяще… А я в «Горячем сердце» выбегала, садилась на сцене и мне приходилось руками держать колени, потому что ужасно дрожала. По роли Гаврюша мне говорит: «Погулять вышли?» - «Погулять, Гаврюша». Как я ни уговаривала себя не смотреть в ложу и не думать о высоком госте, все равно краешком глаза видела его усы… И колени у меня подскакивали так, что приходилось стискивать их руками, чтобы не было заметно – настолько было страшно!

«Ольга Леонардовна приглашала в гости»

 Народная артистка СССР Ольга Леонардовна Книппер-Чехова.

«Можно, я уколю вас в ногу?»

В доме Ольги Леонардовны собирался весь музыкальный свет. Ее племянник Лев Константинович Книппер (в ту пору известный музыкант) приходил с женой.

Книппер Лев Константинович.

Всегда с женой Ниной Дорлиак я видела и Святослава Рихтера. Это была очень красивая пара, а других, к сожалению, я не помню, но народу набивалось тьма.

 
Святослав Рихтер и Нина Дорлиак.