Иван Толстой:

Лениво перелистывает ветер
душистые деревья и Нимфана,
воздушная, в шафрановых шелках,
еще стоит на лестнице прохладной,
спадающей, как мраморный поток, 
в журчащий сад. Ивейн уехал… В сердце
еще стучит глухой и нежный топот
его коня. Ивейн благогове[й]ный
так целовал невесту на прощанье, 
что кровь ее дивилась; а теперь,
на сгибах рук и на ключицах голых
воспоминанья этих поцелуев
остались, как незримые запястья 
и тающие ожерелья… Ветер
без мысли перелистывает сад…

Потом она вернулась в дом, ступая
легко по шашечнице плит звенящих,
расплакалась, комочком золотистым
свернувшись средь подушек кружевных,
а через миг, как девочка, вскочила
и принялась, сквозь слезы улыбаясь,
дразнить лиловой веточкой изюма
глазастую седую обезьянку.

Зачем Ивейн пустился в путь далекий,
на сонный юг, в пылающую пыль?
Не воин он и не купец. Он едет
с таинственною целью. Вот что было:
его король, старик пушисто-белый,
завел с чернобородым королем 
страны чужой торжественную тяжбу:
спор длился год, другой; на третий оба
запутались. Казалось, быть войне;
но короли ценили выше славы
покой страны; и вот чернобородый
простой и верный выход предложил:
"Ты, говорит, пришли, сосед, в мой город
хитрейшего из шахматных бойцов:
сразимся с ним. Десятая победа
решит, кто прав. Согласен?". Игроков
тогда собрал король седой – и старых
и молодых, – всех лучше был Ивейн.

И в Лаолян <3>, далекий и ленивый,
приехал он и пышно принят был.
Он Лаолян пленил своей улыбкой
да скромностью и скупостью движений,
да стройною учтивостью речей.

Так в 1923 году писал Владимир Набоков в стихотворной сказке, названной "Солнечный сон".

Иван Толстой: Кажется, Маша Слоним была первым человеком, чье имя я услышал в таком домашнем варианте. И думал, что речь идет о приятельских отношениях. Каково же было мое удивление, когда я убедился, что это совершенно официальная, профессиональная форма.

Теперь-то Маш, Даш, Варь, Нюр, Мусь – пруд пруди, но когда-то это было в диковинку.

Книга у Маши Слоним одна (хотя могло бы быть и немало), художественных фильмов тоже, она не возглавляет никаких фондов, организаций, политических или общественных движений. И тем не менее, она одна из самых известных фигур русской общественной жизни.

На чем же основана ее репутация? Какой миф она собою воплощает?

,

Иван Толстой: Нельзя сказать, что Наум Коржавин был каким-то особо видным правозащитником, что он был диссидентом, что он был активистом в гражданском смысле, но правозащитного движения, диссидентства и активизма в Советском Союзе, конечно, не было бы в том виде, в котором это все получилось, если бы не Наум Коржавин и его литература. Что для вас, Андрей, Коржавин и когда вы познакомились с этой фигурой

Андрей Гаврилов: С этой фигурой, как с поэтом, я познакомился довольно рано. Я очень хорошо помню, что читал его стихи в какой-то совершенно невинной перепечатке просто потому, что нельзя было достать его книгу, но на долгое время он стал моим любимым поэтом. Причем, не те стихи, которые сейчас все цитируют, на которые сочиняют песни, а именно любовная лирика Коржавина, которая меня просто поразила. Я мечтал достать его сборник. У него был один сборник, если не ошибаюсь, выпущен в советское время, в 1963 году, под названием "Годы". К тому моменту, как я начал интересоваться книгами и стал посещать букинистические магазины, уже прошло времени очень много, из-за некоторых фактов биографии Коржавина уже книги его изымались, достать книгу было совсем невозможно. Мне фантастически повезло. Я однажды успел увидеть, как товаровед одного букинистического магазина откладывает в сторону книжку "Годы", я схватил ее и побежал в кассу платить эти тридцать или пятьдесят копеек, не выпуская ее из рук. Короче говоря, для меня Коржавин был долгое время прежде всего блистательным, замечательным поэтом. И много позже я познакомился с его публицисткой, статьями, заметками, интервью. Это уже приходило позже – через тамиздат, "Континент", "вражеские голоса". И мой интерес к ним был вызван прежде всего потому, что это были интервью, статьи и публикации моего любимого поэта.

В комментариях к книгам Льва Толстого говорится, что "Смерть Ивана Ильича" написана по канве биографии брата великого Мечникова. Об этом ли брате у нас сегодня пойдет речь?

Михаил Талалай: Нет, о другом брате. Толстой, описывая семью Мечникова, которую он знал, упоминает нобелевского лауреата очень положительно, а про моего героя пишет, что еще "был один пропащий", без комментариев, даже имя его не назвал. Так вот, "пропащий" брат Лев Мечников стал в последние три-четыре года героем наших исследований, я ему посвятил немало публикаторских и прочих сил. Меня привлек к мечниковским занятиям мой старший коллега, итальянец Ренато Ризалити. Он еще лет пятнадцать-двадцать тому назад заинтересовался Львом Мечниковым, стал переводить его русские тексты на итальянский. Тексты, в основном посвященные Гарибальди, объединению Италии, рассказам про Италию тех лет.

Иван Толстой: Переводчик, писатель, журналист, ведущий программ на Радио Свобода. Таких сотрудников в истории нашей радиостанции было великое множество. Но не все они добирались до Свободы (с большой и с маленькой буквы) таким героическим путем.

Петр Патрушев родился в 1942 году в Сибири, в деревне Колпашево. Отец Егор Григорьевич погиб на фронте за месяц до рождения сына. Мать Марина Васильевна Лещина вырастила троих детей. Учась в техникуме в Томске, Петр стал заметным спортсменом-пловцом, его кандидатуру рассматривали для включения в состав олимпийской сборной для токийской Олимпиады 1964 года. В университет он не попал – его призвали в армию и определили в армейский Спортклуб в Новосибирске, который называли фабрикой будущих чемпионов. Но неожиданно карьера рухнула: перевод в обычную воинскую часть, без всяких объяснений. Причину Патрушев узнал только 50 лет спустя: его и его тренера, Генриха Булакина, возненавидел за своеволие и вольнодумство директор Томского бассейна, некий Школьник, бывший соратник Берии, отправленный в Сибирь после бериевского расстрела. Один звонок от Школьника в новосибирский КГБ – и Патрушева из Спортивного клуба переводят в обычную воинскую часть.

Через некоторое время Петр Патрушев, под покровом ночи, тайно плыл в Турцию.

Аркадий Белинков и советская цензура

Иван Толстой: Сегодня мы поведем рассказ о той стороне жизни русской эмиграции, которая исследована меньше всего, - о ее борьбе с советской властью. И не то, чтобы тема была совсем экзотической, нет, говорилось и писалось об этом немало, но как-то общо, приблизительно, навскидку. Однако в каждой дисциплине есть свои знатоки и эксперты. Один из них сегодня – у нашего микрофона. Петр Николаевич Базанов, доктор исторических наук, профессор кафедры документоведения и информационной аналитики Петербургского института культуры. Много лет Петр Базанов занят историей российской диаспоры на Карельском перешейке.

Странная это история! Я с детства помню свои смутно-беспокойные ощущения от какой-то недоговоренности в воздухе: родители говорили о соседях-финнах как о чем-то естественном, но мое отроческое сердце угадывало за фальшивой бодростью взрослых что-то еще. Молоко мы покупали у финки, соседа, гонявшего на мотоцикле без всякого шлема, звали Арно, наше озеро называлось Хэппо Ярви, а поселок - Токсово. Спрашивается: кто у кого жил в гостях?

И когда я начал читать работы Петра Базанова о русских изгнанниках в Куоккале, в Териоках, в Райволе, в Оллила (а это всего лишь Репино, Зеленогорск, Рощино, и Солнечное), то вещи стали становиться на свои места. Плацдарм для проникновения в Советский Союз – вот чем особенным пахло в той атмосфере, вот непроизнесенный секрет Карельского перешейка! Я совсем в свои 10-15 лет не думал об этих вещах, мне и в голову не пришло думать о шпионаже, но присутствие какой-то загадки я ведь чуял, чуял.

Итак, коварные Келломяки (они же – Комарово). Рассказывает Петр Базанов.

255 лет назад, 23 сентября 1760 года Франсуа-Мари Вольтер в своем недавно купленном поместье Ферне получил долгожданное письмо от русского двора. Императрица Елизавета Петровна разрешала знаменитому писателю выпустить в свет первый том "Истории Российской империи в царствование Петра Великого".

Письмо это запоздало на год. Да и вся история написания, печатания и распространения страстного вольтеровского труда стала примером опозданий, взаимных претензий, неудач и раздражения. Книга, уже отпечатанная и сброшюрованная, ссорила автора и с издателем, и с заказчиком.

А между тем, фигура русского царя привлекала Вольтера давно. "Мудрец на троне, – говорил он, – вот мой герой".

       Еще Анну Ахматову возмущало дикое мышление народных пушкинистов. С годами их меньше не становится. В своей одержимой влюбленности в поэта (точнее, в его роковую дуэль) они так страстно желают оградить его от дантесовской пули, что выдвигают теории одну нелепее другой. Коварный француз потому, мол, остался невредим для пушкинского выстрела, что под мундиром таил кольчугу, панцирь, латы.

Есть и сторонники снайперского выстрела в Пушкина с чердака соседней Комендантской дачи. Не мог же певец Людмилы и Руслана пасть просто так. Наверняка прощальный лимонадик у "Вольфа и Беранже" был с сонными добавками.

Между тем, на дуэльную карту в ту эпоху ставилось не очень вразумительное в новейшие времена понятие чести.

У писателя и историка Якова Аркадьевича Гордина есть отличная историческая (и даже больше – культурологическая) книга "Русская дуэль: Философия, идеология, практика". В своем дополненном виде она выпущена в 2014 году петербургским издательством "Вита Нова". Если будете читать, не пропустите первых глав: в них ставятся проблемы, фундаментальные для дворянского сословия, без уяснения которых поведение героев русской литературы и мемуаристики превращается в дурной театр.

Юрий Михайлович Лотман отмечал: