Леонид Леонов прожил три жизни. Дело даже не в его более чем почтенном возрасте (в советских словарях статьи о нем начинались сразу же с монументального «р. 1899») — эти жизни он проживал зачастую параллельно.

Его отец был литератор и издатель, писавший под псевдонимом Максим Горемыка. Среди его наследия есть и стихи на рождение сына Леонида:

 

 

«Мой сын, а если суждено

Тебе в столице жить

И, как отцу, судьбой дано

Певцом народным быть,

То в песнях пламенных твоих

Ты не криви душой...»

В редактируемой отцом газете 15-летний Леонов и дебютировал. Писал всё — стихи, заметки, короткую прозу. После гимназии участвовал в Гражданской войне, причем на обеих сторонах (случай вовсе не редкий в то время). В официальной биографии указывалось, что за белых Леонов сражался по призыву, а за красных — добровольцем.

В двадцатые годы он считался «попутчиком». Слово это было вовсе не ругательным, так назывались писатели, разделявшие идеи новой власти, но в партии не состоявшие (ни в ВКП(б), ни в КПСС Леонов, кстати, так и не вступил). Молодого Леонова и впрямь мало интересовала романтика революции — напротив, предметом его писательского любопытства стал типаж абсолютно контрреволюционный: мелкий обыватель, городское дно, «золотая рота». В общем, при распределении ролей в юной советской литературе Леонову досталась «борьба с мещанством» — и в этой борьбе он преуспел невероятно.

«Прикатил на Казанскую парень молодой из Москвы к себе на село, именем — Егор Брыкин, званьем — торгаш. На Толкучем в Москве ларь у него, а в ларе всякие капризы, всякому степенству в украшенье либо в обиход: и кольца, и брошки, и чайные ложки, и ленты, и тесемки, и носовые платки...»

Так начинаются «Барсуки», первый леоновский роман, опубликованный когда автору едва исполнилось 25. Многие до сих не верят, что «Тихий Дон» написан Шолоховым просто на основании того, что не мог такой роман создать человек столь молодого возраста. «Барсуки» — книга, во всем «Тихому Дону» почти ровня и тоже создана человеком безо всякого творческого (да и жизненного) багажа. 

Еще больший успех выпал на долю «Вора», внешне — захватывающей хроники московского криминального мира, по сути же — виртуозном препарировании пресловутого «нового человека», который вчера был комиссаром Красной армии, позавчера — сознательным рабочим, а ныне стал медвежатником высочайшего класса.
И «Барсуки», и «Вор» — плотная, густая, «достоевская» проза, когда без единой щелочки для воздуха, когда читать можно только на пределе дыхания и сознания. Ничего значительнее с литературной точки зрения Леонову написать так и не удалось — а ведь на момент выхода «Вора» писателю было всего 28.

Что делать писателю, который мог бросить свое ремесло неполных тридцати лет от роду и тем не менее остаться в истории литературы? Можно уйти во внутреннюю эмиграцию, как Юрий Олеша. Можно действительно бросить, как тот же Шолохов. Леонид Леонов выбрал третий путь: он продолжил усердно писать. Правда, более не о мещанах и ворах — о новой жизни. «Соть», «Скутаревский», «Дорога на Океан» — три больших романа за пять лет (1930–1935), добротные, идейно выдержанные тексты на актуальные темы — первые пятилетки, индустриализация, инкорпорирование старой интеллигенции в социализм. Леонов, впрочем, не мастер компромисса — если его что-то действительно интересует, то он будет об этом писать, даже если это кому-то покажется несвоевременным. (Таковы например, размышления главного героя «Дороги на Океан» о природе божественного.)

К началу войны Леонов — безусловный, стопроцентный советский классик, пусть существующий несколько наособь, но всеми атрибутами, положенными своему рангу, обладающим — тут и орден Трудового Красного Знамени к сорокалетию, и если уж разгром — Леонову досталось за пьесу «Метель» — то уж прямо на заседании политбюро.