Сергей Довлатов (1941–1990) вот уже тридцать лет остается одним из са­мых читаемых авторов, писав­ших на русском языке в последние пол­столе­тия. Однако его литературное наследие, разрешенное к публикации наследниками, сравни­тельно неве­лико и поместилось в скром­ный пятитомник.

Довлатов однажды заметил: «Я, наверное, единственный автор, который письма пишет с большим удовольствием, чем рассказы»  . Когда в начале прошлого века появи­лось собрание чеховских писем, его называли вторым собранием сочине­ний писателя. Возможно, такое собрание Сергея Довлатова тоже когда-нибудь появится. Пока же почитаем то, что есть… 

Военнослужащий Сергей Довлатов. Поселок Чиньяворык Княжпогостского района Коми АССР. 1960-е

Довлатов родился в эвакуации, в Уфе, 3 сентября 1941 года. После возвра­щения в Ленинград родители расстались. Сергей жил с матерью Норой Сергеевной Довла­товой (1908–1999), но хорошие отношения с отцом, театральным режис­сером Донатом Исааковичем Мечиком (1909–1995), сохранялись всю жизнь. Сделавший главной темой прозы собствен­ную жизнь, Довлатов редко вспоминал о детстве. Наиболее подробно он пишет о нем в «Неви­димой книге», первой части романа «Ремесло»:

«Толстый застенчивый мальчик… Бедность… Мать самокритично бросила театр и работает коррек­тором…
     <…>
     Бесконечные двойки… Равнодушие к точным наукам… Совместное обучение… Девочки… Алла Горшкова… Мой длинный язык… Неуклюжие эпиграммы… Тяжкое бремя сексуальной невинности…»

Поступив после школы на финское отделение филфака ЛГУ, Довлатов вполне заслуженно был отчислен через два с половиной года   и призван в армию. Его служба началась с должности конвой­ного надзирателя в лагере, находившемся в Республике Коми. Этот опыт станет основой книги «Зона». Но уже через 10 месяцев при содействии отца Довлатов был переведен под Ленинград, где усло­вия службы были совсем иные: «Подразделение малень­кое (25 чел.), чистень­кое. Командиры вежливые и приветливые, солдаты послуш­ные и задумчи­вые. <…> Служба здесь совершенно безопасная, побегов нет»  . После службы Довлатов вернулся в Ленин­град­ский универ­ситет, уже на журфак, но так и не окон­чил его, в общей сложности проведя в ЛГУ (включая перерыв на армию) девять лет.

О печальных зверях и любви

«Медведи грустные бывают. И вообще, звери гораздо печальнее людей. Взять, скажем, верблюда, особенно в период, когда он линяет. Как он величес­твенно грустен!! А обратили внимание, как много скорби в глазах у собаки из породы такс? Что же касается лошадей, они все до единой поразительно печальны.
     <…>
     А теперь серьезно. Вы категорически просите не писать Вам больше и не звонить. Я не буду делать ни того, ни другого. Но происхо­дит какая-то чертовщина. Я все время думаю о Вас. И вспоминаю каждую мелочь, с Вами связан­ную. Я писал, что полюбил Вас. Мне бы очень не хотелось употреблять этого слова, но со мной действительно ничего подобного давно уже не было. Просто не знаю, что и делать. Я очень не хочу Вас терять. Если б Вы только знали, как Вы мне нужны.                 Не пропадайте, Тамара. Может быть, именно этот грустный медведь Вам на роду написан. А потом, грустный медведь иногда бывает очень веселым».

Из письма Тамаре Уржумовой. Ленинград — Новосибирск. 12 июля 1963 года.

Актриса ленинградского ТЮЗа Тамара Уржумова — одно из юношеских увлечений Сергея Довлатова. Короткая переписка с ней относится к лету 1963 года, когда Уржумова уехала на гастроли в Новосибирск. Довлатов не столько объясняется в любви, сколько исповедуется и просвещает: одно из писем, к примеру, содержит «список из 30–40 книжек, которые <...> следует прочесть».

К этому времени писатель уже успел женить­ся. Брак с факультетской красавицей Асей Пекуров­ской продлился совсем недолго, однако воспоминания об этих отношениях на протя­жении многих лет преследуют Довла­това — и в прозе («Чемодан», «Филиал»), и в жизни:

«…Всю жизнь мне, действительно, естественно жилось лишь в атмосфере неудачи… 
     Все это может быть связано у меня с какими-то детскими душевными травмами — Ася плюс мечты о героизме при полном расхождении с возможнос­тями по этой части и так далее». 

О голосе извне

«Что касается автодеклараций по поводу моих рассказов, то запомни раз и навсегда: литература цели не имеет. Вернее, к ней применима любая цель, укладывающаяся в рамки человеческих надобностей (врач, учитель, конфе­рансье и т. д.). Для меня литература — выражение порядочности, совести, свободы и душевной боли. Я не знаю, зачем я пишу. Уж если так стоит вопрос, то ради денег. И я не уве­рен, что мои рассказы зарожда­ются именно во мне. Я их не соз­давал, я только записывал, мучительно подбирая слова, которые бы кое-как отвечали тому, что я слышу, как голос извне. Ты знаешь, что я не отли­ча­юсь большим самомнением. А сейчас пишу тебе совершенно искренне: все, что говорят о моих рассказах, как бы они ни были несовершенны, для меня откро­вение. И я не уверен, что над ними довлеет моя личная воля… Разница же, соотношение между ценностью и истиной такое же, как между несдерживаемыми воплями на ложе любви и первым криком ребенка…»

Из письма Людмиле Штерн. Комарово — Ленинград. Май 1968 года

Позднее Иосиф Бродский напишет: «…он [Дов­латов] исчез с улицы, потому что загремел в армию. Вернулся он оттуда, как Толстой из Крыма, со свитком рассказов и некоторой ошеломленностью во взгля­де». Этот «свиток» — ранние редакции рассказов, из которых потом сложится «Зона». Однако сразу после возвра­щения началась полоса литературных неудач, описанная в «Невидимой книге». Рассказы никто не хотел печатать: Довлатов утверждал, что получил более сотни отрицательных рецензий из жур­налов. Тем не менее он уже ощущает себя писателем и пытается обозна­чить творческие прин­ципы. Мотив откровения (вдохновения), голоса извне, который диктует автору текст, станет важным для «Зоны» (в отдельных публикациях третья часть романа так и называлась — «Голос»).         

От длинного или бородатого

«Туча пронеслась. Я пил еще сутки в Ленин­граде. Затем сутки в Луге и четверо — во Пскове. Наконец добрался к Святым местам. Работаю, сочиняю. Даже курить бросил. Жду Вас, как мы уславливались. Попросите Чирскова или (еще лучше) Гера­симова Вас отпра­вить. Напоминаю свои координаты: дер. Березино (около новой турбазы), спросить длинного из Ленинграда. Или бородатого. Или который с дочкой. Или просто — Серегу.
     Жду Вас, милая. Не захотите работать — приезжайте хоть на два-три дня».

Из письма Эре Коробовой. Пушкинские Горы — Ленинград. 27 июля 1976 года

Работа экскурсоводом в пушкинском музее-заповеднике стала попыткой бегства от лите­ратурных неудач, которые преследовали писателя сначала в Ленин­граде, а в 1972–1975 годах и в Таллине. Там Довлатов работал в разных газетах, но так и не смог опубликовать долгождан­ную книгу. 

Два лета в Пушкинских Горах (1976 и 1977 годы) позднее станут бытовой основой повести «Запо­ведник». В книге отзывов музея сохранились благодарности посети­телей, которые иногда путают инициалы и фамилию экскурсовода: «Мы очень благо­дарим Блуглатова Сергея Михайловича за хорошую и чуткую экскурсию. Гр. Ленинграда. 8/VI. 76». В одном американ­ском инскрипте Довлатов назовет эти края «лучшим местом на земле».      

Об американских планах

«Лена, об Америке я знаю все, что можно знать, не побывав там. Планы, конечно, неопределенные. Мы по-разному смотрим на вещи. Ты — реально. Мы — эмоциональ­но. Ты рассуждаешь по-деловому. Нам же — лишь бы соединиться. До того мы соску­чились. До того не верили в это.
     Я знаю, что литературой не прокор­мишься. Об аспирантуре думаю. Но отсюда трудно думать. Приеду — разберусь. Самая общая перспек­тива такова. Идеально было бы найти работу, близкую к литературе или журналис­тике. <…> Можно что-то преподавать. Можно работать коррек­тором. Не знаю… Аспирантура тоже вариант. Но я же все еще не знаю языка. Хоть и занимаюсь. Но это, повторяю, вариант. Думаю я и о таком пути. Заниматься год неквалифицированной работой. Физи­ческой, например. Чтобы совершен­ствоваться в языке. Параллельно издавать старые и новые вещи, искать дорогу в амер. периодику. <…>
     Соединимся и начнем жить. Я пытаюсь действовать не спеша, разобраться. Впереди — какая-то довольно серьезная жизнь. 

Из письма Елене Довлатовой. Вена — Нью-Йорк. 16 октября 1978 года

Летом 1978 года Довлатов вместе с матерью эмигрировал из СССР: жена Елена с дочерью Катей уехали раньше. Первые полгода после отъезда писатель провел в Вене, а в феврале 1979-го воссоединился с семьей в Нью-Йорке. «Думаю, что Нью-Йорк — мой последний, решающий, окончательный город. Отсюда можно бежать только на Луну…» — напишет он в «Ремесле».

«Планов громадье», как это часто бывало у Довла­това, не сбылось. Об аспиран­туре уже не было речи, физической работой заниматься тоже не пришлось — разве что походить на курсы ювелиров. Даже с «совершен­ствованием в языке» все оказалось не так просто: Довлатов так и не вы­учил английский и изъяс­нялся на нем с трудом. В 1990 году в интервью журналу «Слово» он ска­жет: «Я понял, что никогда не буду писать об Америке, никогда не перейду на английский язык». Зато удалось главное: состояться в качест­ве писателя и найти работу. Сначала любимую, в газете «Новый американец», где Довлатов был главным редактором (февраль 1980-го — март 1982-го), а потом нелюби­мую, журналистом на радио «Свобода», где в качестве внештатного сотрудника он работал в 1980–1990 годах.

В Нью-Йорке семья Довлатовых сменила три квартиры: в последние годы писатель с матерью, женой, дочерью Катей и сыном Колей, родив­шимся уже в Америке, жили в двухкомнатной квартире, в округе Форрест-Хиллс, описан­ном в «Иностранке», «Записных книжках» и публи­цис­тике. В 2014 рядом с последним домом Довлатова появилась улица, названная в его честь. 

О комплексах, мечтах и реальности

«Разреши сделать тебе чудовищное призна­ние. Больше всего на свете я хочу быть знаменитым и получать много денег. В общем, я совершенно не изме­нился. Такой же беспомощный, замученный комплексами человек, умудрившийся к 37 годам ничем не обзавестись. А кое-что и потерять. Здесь у меня даже собутыльников нет».

Из письма Людмиле Штерн. Вена — Бостон. 24 октября 1978 года 

Мечты осуществились лишь отчасти. В Америке Довлатов издал двенадцать книг по-русски, печатался в журнале New Yorker (из русских писателей это удалось только ему и Набокову). Многие его книги при жизни были переведены на английский, выходили в Швеции, Финляндии, Дании. Однако сам Довлатов не придавал этим успехам большого значения:

«В Америке успех и слава — не одно и то же. Успех и деньги — не синонимы.
     Мой, скажем, вид успеха называется critically acclaimed — „отмеченный кри­тиками“. К деньгам это серьезного отноше­ния не имеет. К славе — тем более»  . 

В России настоящая слава пришла к Довлатову незадолго до смерти. Его приятельница, фотограф Нина Аловерт вспоминала: 

«Когда я видела Сережу последний раз, я только что опять прилетела из России. Я говорила ему, что его любят в Питере, что едва ли не в каждом доме, где я бывала, его цитируют наизусть.
     „Я знаю, что я популярен, — сказал Довлатов. — Поздно“»  .

О «Новом американце» и переутомлении

«Годовщина наша в „Соколе“ прошла бурно, многолюдно, с корреспондентами, телеви­дением и пр. В Daily News появились наши огромные фотографии. Говорят, это все полезно. Я пока что умираю от переутом­ления».

Из письма Игорю Ефимову. 21 февраля 1981 года

Первый номер «Нового американца», любимого детища Довлатова, вышел 8 февраля 1980 года. Газета стала рупором эмиграции третьей волны. Довлатов был главным редактором, писал колон­ки в каждый номер, публиковал свои старые тексты и многочисленные новые материалы. Вскоре после описанной в письме годовщины Довлатов вместе с некоторыми коллегами уходит из «Но­вого американца» и осно­вывает газету «Новый свет». Причины этого разрыва Довлатов объяснял по-разному: советская ментальность, неумение вести дела, предательство близких друзей и сотрудников. «Невидимая газета»   оканчива­ется символическим пожаром в редакции:

«Я постоял еще минуту и снова оказался в толпе. Она поглотила меня без всякого любопытства. Воздух был сыроватым и теплым. Из-под асфаль­та доносился грохот сабвея. Боковые улицы казались неожиданно пустынными. В тупике неловко развора­чивался грузовик. Я двинулся вперед, разглядывая тех, кому шел навстречу».        

О перестройке, четырех работах и новых планах

«…Умоляю тебя, попытайся вообразить наши обстоятельства. Ежедневно раздается от трех до десяти телефонных звонков, едут уже не друзья друзей, и даже не приятели прия­телей, а малознакомые малознакомых… Как только я завязываю с пьянством, начинается тягостный труд, и это, конечно, не делает нам чести, но иначе мы протянем ноги. <…>
     <…> Но друзей у меня не так много, раздражительность увеличивается с каждым запоем, а главное, я все же на четырех работах: литература, радио, семья и алко­голизм. Не говоря о том, о чем ты сейчас подумал.
     <…> У меня вышла книжка („Наши“) в Германии, а в мае выходит „Чемодан“ по-английски. Юнна [Мориц] пишет, что две книжки будут в Москве — одна в „Моск. рабочем“, а другая в каком-то „ПИКе“.
     После „Чемодана“ я пишу нечто про еду, сочинил уже три главы. „Чемодан“ — это одежда, дальше будет еда, а потом возьмусь за женщин, чтобы, таким образом, охватить весь круг бездуховности».

Из письма Андрею Арьеву. Нью-Йорк — Петербург. 12 апреля 1990 года

После перестройки эмигрантских писателей стали печатать на родине. Этот поток «возвращенной» литературы разорил эмигрантские журналы и изда­тельства, но поднял советские тиражи до невиданных высот. 2 700 000 экзем­пляров ежемесячного «Нового мира» (главным образом за счет публикаций текстов Александра Солжени­цына) и 300 000 — сборника с «Затова­ренной бочкотарой» Василия Аксенова и «Школой для дураков» Саши Соколова сегодня не только невозможны, но и нево­образимы. Довлатов не дождался этого успеха. «Заповедник» вышел через несколько недель после смерти писателя тиражом 150 000 экземпляров. Довлатов собирал­ся побывать на родине, но так и не успел: 24 августа 1990 года он умер от сердечной недостаточности. Из трех глав «про еду», упомянутых в письме, до нас дошли только две главы: третья, возможно, до сих пор лежит в неразобранном архиве писателя.

Автор Игорь Сухих