Мы ходили буквально босиком. Летом вообще не носили обуви, у нас её не было. Зимой я носил валенки моей матери. В общем, бедность — это не то слово. Нищета! Мы придаём несколько чрезмерное значение роли детства. Манера психоаналитиков смотреть на жизнь сквозь детство, находить в нём объяснения всему — это один из способов инфантилизации личности. Мне всегда не хватало отца. Всем лучшим, что я имею в жизни, я обязан матери.

Мой отец, конечно, большой русский поэт. Он никогда не писал ничего, чтобы прославиться.

Каждый человек должен учиться с детства находиться одному. Это не значит, быть одиноким. Это значит — не скучать с самим собой.

  "Мой долг, как художника, донести до зрителя то, как я, именно я, воспринимаю жизнь".

Я поступил в Институт востоковедения, полтора года там проучился и ушел — в ужасе. Занятие арабским языком было настолько мучительным, лишенным какого бы то ни было чувства для меня. Странный язык. Грамматические формы образуются математическим путем. Почему я поступил именно во ВГИК, я не могу понять.

Комиссия не хотела принимать меня и Шукшина. Говорили: «Вася Шукшин — это темный человек, который не читал Толстого и вообще ничего не знает, он слишком неотесан. А Тарковского мы не примем потому, что он всё знает». Впервые я пошел в кино, когда мне было семь лет. Я только помню два кадра. Первый — это взрывы в подсолнухах, когда вместо грохота взрыва гранат— аккорд музыкальный. И второй кадр — это когда штыки — ужасный кадр — подымают в воздух офицера. В наше же время выбирать было невозможно, и сам факт, сама возможность посмотреть фильм производила на нас ошеломляющее впечатление.

Я не столько думаю о действительности, сколько пытаюсь ее ощущать; я к ней отношусь, как животное, как ребенок.

Сама идея искания для художника оскорбительна. Она похожа на сбор грибов в лесу. Их, может быть, находят, а может быть, нет. На мой взгляд, художник поступает вовсе не как искатель, он свидетельствует об истине, о своей правде мира. Я отвергаю идею эксперимента, поисков в сфере искусства. Любой поиск в этой области, всё, что помпезно именуют «авангардом», — просто ложь.

Если убрать из человеческих занятий все относящиеся к извлечению прибыли, останется лишь искусство.

Искусство не может быть ненациональным. Если мир в порядке, в гармонии, он не нуждается в искусстве. Можно сказать, что искусство существует лишь потому, что мир плохо устроен. Ханжество никогда не было эффективной силой творчества.

Цель искусства заключается в том, чтобы подготовить человека к смерти.

Если актер лишен темперамента — это его смерть. Единственное, что мне нужно от актера, — чтобы он оставался собой в предлагаемых ему обстоятельствах и, боже упаси, не начал бы что-то играть, придумывая образ. Кино, пожалуй, самое несчастное из искусств. Им пользуются как жевательной резинкой, как сигаретами, как вещами, которые покупают.

Меня всегда раздражали в искусстве намеки, какие-то попытки быть на гребне того, что происходит сию минуту.

Я считаю неудачным фильм «Иваново детство» потому, что терпеть не могу в кинематографе символа. Картина претенциозна — в том смысле, как если бы пианист играл, нажав правую педаль и не отпуская ноги: всё педалировано, всё акцентировано чересчур, чересчур выразительно. Так сказать, сразу все тридцать два зуба актер показывает — я имею в виду автора, самого себя. Некоторые вещи я просто не могу смотреть, я опускаю глаза — знаете, как при взгляде на человека, который бестактно себя ведет, говорит о себе чересчур влюбленно. Но эта картина, мне дорога как первая моя самостоятельная работа. «Космическая одиссея» Стэнли Кубрика мне кажется совершенно неестественной: выморочная, стерильная атмосфера, будто в музее, где демонстрируются технические достижения. Критики или ругают, или хвалят. Ни то, ни другое, не очень-то помогает. А ведь задача критики, на мой взгляд, — помочь автору понять самого себя. Я люблю ограниченное пространство. Мне очень нравится отношение к пространству японцев — их умение в маленьком пространстве находить отражение бесконечности.

   Я совершенно не смог бы жить, если бы знал пророчество о собственной жизни. Видимо, жизнь теряет всякий смысл, если я знаю, как она кончается, - я имею в виду, естественно, свою личную судьбу. В этой детали есть какое-то невероятное, нечеловеческое благородство кого-то, перед кем человек чувствует себя младенцем, беззащитным и охраняемым одновременно. Это сделано для того, чтобы знание наше было неполным, для того, чтобы не осквернять бесконечность, чтобы оставить надежду. Незнание - оно благородно. Знание - вульгарно.

Мне трудно представить себе внутренний мир женщины, но мне кажется, что он должен быть связан с миром мужчины. Одинокая женщина — это ненормально.

Если мир не становится общим, отношения безнадежны. Мне кажется, что я недостаточно люблю себя. Тот, кто недостаточно любит себя, не знает цели своего существования, не может, по-моему, любить других. Я человек невеселый. Сейчас не время много смеяться. Если я вдруг начинаю смеяться, я тотчас же начинаю себя контролировать и ощущаю, что смеюсь не к месту. Спасти всех можно, спасая себя. Общие усилия бесплодны.

Настоящее скользит и уходит, словно песок между пальцами, и определяет свою материальную весомость лишь в воспоминании о нем.

Жизнь теряет всякий смысл, если я знаю, как она кончается. Мы не созданы для счастья, но есть вещи важнее, чем счастье.

Большое несчастье человека в том, что он вообразил себя замкнутой системой. Например, он думает, что не наносит себе вред, когда скрытно творит зло, и не считает, что тем самым подвергается саморазрушению. 


В России никто, никогда и ни в чем не виноват. Только так здесь все и происходит.

Когда мир расколот войной, вдруг появляется надежда на счастье, на изменение времени.

Я отношусь к словам как к шуму, который производит человек.

Я очень жалею, что я не стал музыкантом. Планов много, толку мало.

Правила жизни Андрея Тарковского

Первому фильму Тарковского "Иваново детство" суждено было сделать своего создателя знаменитым. Режиссеру предстояло создать фильм в условиях нехватки денег и времени. За неполный год вчерашний выпускник снял настолько потрясающую картину, что она завоевала около 20 наград по всему миру, в том числе и "Золотого льва" на знаменитом Венецианском кинофестивале.

"Иваново детство" по мотивам рассказа Владимира Богомолова "Иван" начал снимать в 1960-м другой молодой режиссер, но первый отснятый материал оказался неудачным. Учитель Тарковского Михаил Ромм посоветовал своего талантливого ученика. Эта картина стала полнометражным дебютом режиссера, принесла ему "Золотого льва" Венецианского кинофестиваля 1962 года и множество других призов. Тарковский с самого начала предложил свой вариант заглавия: "Иваново детство". "Я просто влюблен в эту тему. Мне было столько же лет, когда началась война. Это ситуация моего поколения", - говорил он. Детство вообще было постоянным источником его вдохновения: "Мое детство я помню очень хорошо. Для меня это самое главное - самые главные годы в моей жизни".

  Андрей Арсеньевич Тарковский сыграл исключительную роль не только в моей жизни, но и в истории мирового кинематографа. Роль пророка, стоика, бескомпромиссного художника, который на каждый фильм шел как на последний, как на исповедь. 

Андрей был из тех редких людей, кого трудно было обвинить в позерстве. Про него нельзя сказать, что в творчестве он был один, а в жизни ― совсем другой. Он был цельной личностью. С ним могло быть трудно, но интересно было всегда. И я считал за счастье побыть рядом с этим человеком еще и еще.

У Тарковского все фильмы очень непросты для актеров. На съемках «Иванова детства» мне, 14-летнему мальчишке, приходилось плавать в одежде в осеннем Днепре. Когда снимали «Андрея Рублева» — тоже был конец осени, чуть ли не нулевая температура. Нужно было под холодным дождем из брандспойтов падать с горы, обдираясь в кровь. 

Подобные испытания выпали не только мне. В последнем его фильме «Жертвоприношение» есть сцена, где актриса мокнет в воде перед горящим домом. Трудно было ― да, но все актеры считали священной обязанностью исполнить задачу, поставленную режиссером.

На съемках, как ни странно, Андрей часто был остроумным и легким. У него было прекрасное чувство юмора, которое проявлялось и здесь. Однажды, когда мы снимали «Андрея Рублева», мне предстояло играть непростую драматическую сцену. В это время он ходил по площадке и в шутку дул в ухо из клизмочки, которой продувают пленку, всем, кто оказывался под рукой, ― оператору, помрежу, ассистентам. 

Я ему сказал тогда: «Андрей, мне сейчас играть трудную сцену, скажи мне что-нибудь, поработай со мной». А он ― больше для публики, чем для меня, говорит: «Знаешь, что Рене Клер ответил журналисту, когда тот его спросил, как он работает с актером? Он сказал: «Я с ним не работаю, я ему плачу деньги». Тебе платят твои 100 рублей ― вот и давай». Все посмеялись, а он тут же отбросил все шутки и начал что-то шептать мне на ухо, подготавливая к съемке.

 Кадр из фильма «Андрей Рублев»

В нем всё уживалось гармонично ― и юмор, и серьезность, и жесткость, и тонкое знание психологии. Самой сложной сценой в «Ивановом детстве» была «игра в войну». О ней Андрей предупредил меня еще на пробах, едва утвердив. «Коля, учти, ты должен будешь заплакать, прямо перед камерой, не так, как у Андрона Кончаловского» — на съемках фильма «Мальчик и голубь» тот давал мне нюхать лук. 

Я с ужасом ждал этой сцены, и вот момент настал. Андрей готовил меня почти полгода, давал мне читать книгу «СС в действии» — об ужасах войны, рассказывал о том, как работают зарубежные актеры: «Жан Габен, ― говорил он, ― вообще жил в декорации, чтобы освоить каждый предмет». 

Приняв всё это к сведению, я просил Андрея, чтобы меня за четыре часа до съемки одели, загримировали и оставили одного. Всё это время я настраивался, бегал по павильону, накачивая эмоции. И вот уже выставили свет, всё готово, ждут только меня, а я понимаю, что плакать я не могу. Меня гложет чувство вины, я понимаю, что всех подвожу. 

И тут Андрей, идет ко мне. Я весь сжался, думал, сейчас будет скандал — он скажет, какой я бездарный, и выгонит прочь. А он подошел и начал меня успокаивать: «Коленька, мой бедный мальчик! Не мучай так себя! Да я сейчас всё отменю!» Стал гладить меня по голове, чего не было раньше никогда. И я зарыдал от жалости к себе. Андрей взял меня за руку и подвел к камере. Первый дубль был за гранью допустимого — почти истерика, меня понесло, а второй дубль остался на экране навечно.

Мы много общались и вне съемок. Помню, как Андрей весьма критически отзывался обо всем мировом кино, говорил уважительно только о нескольких режиссерах: Феллини, Антониони, Брессон, Бунюэль, Куросава и, конечно, его любимый Бергман. Больше он никого не признавал. Однажды он мне сказал: «Уровень режиссуры в мире настолько низок, что подняться над ним не составит никакого труда». 

Я всегда знал, что он гений, но тогда с этой фразой не соглашался, внутренне спорил с такой безапелляционной критикой всего и вся. Сейчас понимаю, насколько он был прав. Уровень режиссуры, несмотря на все технологические изыски, упал еще ниже и у нас, и в мировом кинематографе. Из кино вовсе ушло третье измерение, та божественная тайна, которую мог передавать Андрей Тарковский. На исходе жизни он предсказывал, что в кино скоро придет торгаш и вытеснит искусство, и оказался невероятно прозорлив.

У нас были прекрасные режиссеры, которые составляют гордость нашего и мирового кино: Тарковский, Бондарчук, Шукшин, Чухрай… Художников, равных Тарковскому, не было тогда, нет и теперь. Это понимали многие и при его жизни. После фильмов Тарковского я часто ловил на себе любопытные взгляды других постановщиков, приглашавших меня в свои картины. На меня смотрели как на одного из избранных, того, кто оказался приближен к сокровенной тайне великого Тарковского.