Знаменитый альманах Корнея Чуковского "Чукоккала"...

Шутливое слово "Чукоккала" придумал художник Илья Репин. Оно составлено из начального слога фамилии Чуковского (на самом деле псевдонима Николая Васильевича Корнейчукова - настоящее имя Чуковского) и последних слогов финского поселка, где тот жил накануне и во время Первой мировой войны - Куоккала. Изначально "Чукоккала" был тощей тетрадкой, наскоро сшитой из случайных листков.

О существовании "Чукоккалы" многие слышали. Да, был такой рукописный альманах, куда общительный и подвижный Корней Иванович предлагал известным писателям и художникам вносить свои шуточные записи, делать шуточные рисунки, шаржи и так далее. Но далеко не все представляют себе действительный масштаб и значение этой "шутки", протянувшейся от 1914 года до конца 60-х годов ХХ века. Первые записи сюда вносили Блок, Пастернак, Маяковский, а последние - Солженицын и Евтушенко.

Мировых аналогов этому альманаху нет. И - не будет. Придумать его было бы невозможно. Корней Чуковский не придумал этот альманах. Он был создан самой эпохой, началом ХХ века, когда круг гениев был настолько тесен, что они постоянно оказывались вместе, рядом с тетрадкой, пухнувшей день ото дня, с которой Чуковский, быстро сообразивший, что он на самом деле затеял, уже старался не расставаться ни на один день.

Раньше всего я должен с благодарностью вспомнить о его (речь идет о А.Блоке) неутомимом сотрудничестве в моем рукописном альманахе «Чукоккала».Началось его сотрудничество так: Д. С. Левин, хозяйственник, работавший у нас во «Всемирной», очень милый молодой человек, каким-то чудом добывавший для нас, «всемирных литераторов», дрова, однажды обратился к Александру Александровичу с просьбой вписать в его альбом какой-нибудь стихотворный экспромт. Блок тотчас же исполнил его просьбу. С такой же просьбой Левин обратился к Гумилеву. Гумилев тоже написал ему несколько строк. Очередь дошла до меня, и я, разыгрывая из себя моралиста, обратился к поэтам в «Чукоккале» с шутливым посланием, исполненным наигранного гражданского пафоса:

За жалкие корявые поленья,

За глупые сосновые дрова

Вы отдали восторги вдохновенья

И вещие бессмертные слова.

Ты ль это, Блок? Стыдись! Уже не роза,

Не Соловьиный сад,

А скудные дары из Совнархоза

Тебя манят.

Поверят ли влюбленные потомки,

Что наш магический, наш светозарный Блок

Мог променять объятья Незнакомки

На дровяной паек.

А ты, мой Гумилев! Наследник Лаперуза,

Куда, куда мечтою ты влеком?

Не Суза знойная, не буйная Нефуза,—

Заплеванная дверь Петросоюза

Тебя манит: не рай, но Райлеском!

И барышня из Домотопа

Тебе дороже Эфиопа!

Гумилев немедленно — тут же на заседании — написал мне стихотворный ответ:

Чуковский, ты не прав, обрушась на поленья,

Обломки божества — дрова.

Когда-то деревам — близки им вдохновенья

Тепла и пламени слова.

и т. д.

А Блок отозвался через несколько дней. Его стихи представляют собою ответ на мои ламентации по поводу мнимой измены «Незнакомке» и «Соловьиному саду». Уже в первой строке своего стихотворения он самым причудливым образом подменяет романтическую розу, упомянутую в моем обращении к нему, другой Розой, чрезвычайно реальной: Розой Васильевной, тучной торговкой, постоянно сидевшей на мраморной лестнице нашей «Всемирной» с папиросами и хлебными лепешками, которые она продавала нам по безбожной цене. Это была пожилая молчаливая женщина, и кто мог в те времена предсказать, что ей будет обеспечена долгая жизнь в поэтическом наследии Блока?

Стихотворение начинается так:

Нет, клянусь, довольно Роза

Истощала кошелек!

Верь, безумный, он — не проза,

Свыше данный нам паек!

Без него теперь и Поза

Прострелил бы свой висок.

Вялой прозой стала роза,

Соловьиный сад поблек.

Пропитанию угроза —

Уж железных нет дорог.

Даже (вследствие мороза?)

Прекращен трамвайный ток.

Ввоза, вывоза, подвоза —

Ни на юг, ни на восток,

В свалку всякого навоза

Превратился городок…

и т. д.

В стихотворении перечисляются те тяготы тогдашнего многотрудного быта, которые в настоящее время стали уже древней историей. Отдавая мне эти стихи для «Чукоккалы», Блок сказал, что он сочинил их по пути из «Всемирной», но, когда стал записывать их, многое успел позабыть и теперь уже не может припомнить.

Заканчивалось стихотворение бодрыми, мажорными строчками, в которых Блок весело отметал от себя мою шутливую апелляцию к потомкам:

А далекие потомки

И за то похвалят нас,

Что не хрупки мы, не ломки,

Здравствуем и посейчас.

(Да-с!)

Иль стихи мои не громки?

Или плохо рвет постромки

Романтический Пегас,

Запряженный в тарантас?

Стихи чеканные, крепкие, звонкие. Самое совершенство их формы говорило, казалось бы, о душевном здоровье Блока, о том, что он и вправду «не хрупок и не ломок».

К.И.Чуковский "Современники: Портреты и этюды"