160 лет со дня рождения Всеволода Михайловича Гаршина.
«Есть таланты писательские, сценические, художнические, у него же был особый талант – человеческий»
Чехов.
Глеб Успенский о жизни и творчестве Гаршина написал:
«...Жизнь у него недолгая – тридцать три года; творчество – небольшая книжка, и двух десятков рассказов не наберется, да несколько очерков, да несколько статей о живописи, да несколько стихотворений, писанных для себя, - одна небольшая книжка, но про нее, не в утешение, а с совершенной искренностью и убежденностью, сказать можно, «что томов премногих тяжелей», ибо в ней «исчерпано все содержание нашей жизни... все до последней черты пережито, перечувствовано им самым жгучим чувством».
Эти слова верно подытоживают все созданное замечательным русским писателем.
Его называли «современным Гамлетом», «Гамлетом сердца». По свидетельству современников, с этим шекспировским героем писателя сближало болезненно обостренное неприятие любой несправедливости, несовершенства человеческих взаимоотношений, которое вызывало у него постоянные, почти физические муки совести и сострадания. А.М. Горький проницательно сказал о Гаршине: «Лицо почти героическое, изумительной искренности, великой любви сосуд живой».
Сам Гаршин незадолго до своей трагической кончины признавался «Хорошо или нехорошо выходило написанное — это вопрос посторонний; но что писал я в самом деле одними своими нервами и что каждая буква стоила мне капли крови, то это, право, не будет преувеличением».
Всеволод Михайлович Гаршин родился 14 февраля 1855 года в Бахмутском уезде Екатеринославской губернии, в небогатой дворянской семье. Отец — Михаил Георгиевич Гаршин, офицер кирасирского полка, прошедший Крымскую кампанию, — был человеком гуманным, мать, Екатерина Степановна — типичной «шестидесятницей». Не без ее влияния уже восьми лет Гаршин читает «Что делать?» Н. Чернышевского. С детства мальчик окружен книгами по естествознанию. Он читает не только журналы «Подснежник», «Журнал для детей», но и некрасовский «Современник». Воспитателем в дом приглашается П. В. Завадский, разделявший демократические взгляды своего времени и даже в какой-то мере причастный к революционному движению. Екатерина Степановна вскоре порывает с мужем, решив связать судьбу с П. В. Завадским, и даже отправляется к нему на место ссылки. Семейная драма очень тяжело отразилась на Гаршине и его братьях.
Всю жизнь Гаршин будет разрываться между матерью и отцом, которых придётся любить порознь, мучительно сознавая и вину, и правоту обоих родителей. Сохранились его письма матери, почтительные и ласковые, из которых видно, что она долгие годы принимала участие не только во внешней, “событийной”, но и во внутренней жизни сына и следила за его творчеством. Но и отец не был опереточным злодеем. Биографы писателя все утверждают, что рассказ “Ночь” является автобиографическим, а ведь именно в нём представлен образ отца – доброго, любящего и понимающего.
По рассказам очевидцев, уже в раннем детстве Гаршин отличался поразительной чуткостью ко всему, что его окружало. Близки и созвучны ему были такие понятия, как чувство долга, Родина, которой он готовился служить. Мальчик очень много читал, причём “не по возрасту”, и книги всегда имели над ним власть. Характерно, например, что когда в 1864 году мать привезла его в Петербург и отдала в гимназию, мальчик вместе с несколькими друзьями организовал там нечто вроде общественной библиотеки: на свои карманные деньги ребята покупали старые книги и журналы, да притом ещё, оборудовав простенькую мастерскую, освоили переплётное дело, чтобы обеспечить своей библиотеке лучшую сохранность.
При этом, однако, Гаршин прекрасно понимал, что чтение – это не вся жизнь: порядочный человек должен не только “думать”, но и действовать, совершать поступки. Современники, которые общались с Гаршиным-гимназистом, отзывались о нем как о любознательном и вдумчивом юноше, который очень рано начал испытывать смутные стремления к борьбе с «мировым злом». Один из товарищей Гаршина по гимназии впоследствии писал по этому поводу: «Нередко бывало, что этот веселый на вид, беззаботный гимназист вдруг присмиреет, смолкнет, будто недоволен собой и окружающим, будто горько ему, что кругом недостаточно умного и хорошего. Иногда при этом с уст его срывались замечания о том, что необходимо бороться со злом, и высказывались подчас очень странные взгляды, как устроить счастье всего человечества».
Мальчик часами наблюдал за природой, растениями и животными. Интерес к естествознанию он пронес через всю жизнь. «По любви брата моего к природе,— вспоминал Е. М. Гаршин,— в нем все предвидели будущего естествоиспытателя. Всех окружающих очень занимал мальчик, постоянно возившийся с лягушками, ящерицами и жуками...».
С годами этот интерес к естествознанию у Гаршина не пропадет. Уже в зрелом возрасте он изучает труды Ч. Дарвина и других ученых-естествоиспытателей.
Неудивительно, что при таком влечении к «реальным» знаниям юного Гаршина отдают учиться в реальное училище в Петербурге. Правда, после окончания училища дорога в университет ему закрыта и приходится остановиться на Горном институте. Сам по себе выбор института был почти случаен, хотя не противоречил интересу Гаршина к «реальным» наукам. К этому времени относится страстное увлечение Гаршина живописью, он сходится с некоторыми из передвижников, посещает выставки и салоны, пробует себя как журналист.
Неудивительно, что при таком влечении к «реальным» знаниям юного Гаршина отдают учиться в реальное училище в Петербурге. Правда, после окончания училища дорога в университет ему закрыта и приходится остановиться на Горном институте. Сам по себе выбор института был почти случаен, хотя не противоречил интересу Гаршина к «реальным» наукам. К этому времени относится страстное увлечение Гаршина живописью, он сходится с некоторыми из передвижников, посещает выставки и салоны, пробует себя как журналист.
Объявление русско-турецкой войны прервало его учебу. Не закончив даже второго курса, он отправляется добровольцем в действующую армию. О своем решении пойти добровольцем в действующую армию Всеволод написал матери «Я не могу прятаться за стенами заведения, когда мои сверстники лбы и груди подставляют под пули. Благословите меня». Решение Гаршина быть в трудную минуту вместе с простым русским солдатом отвечало его самым заветным желаниям. Сослуживец Гаршина по полку подпоручик В. Сахаров запомнил слова писателя накануне сражения при Аясларе; «Опять льется кровь, опять убитые, опять стоны раненых... Впрочем, это нужно... Неизбежно... Нужно же, наконец, дать свободу славянству, изнывающему в турецком рабстве. И чем купить ее, эту свободу, как не страданиями?!»
В Аясларском бою Гаршина ранило в ногу. Солдаты, полюбившие юного добровольца, долгое время вспоминали его рассказы и беседы с ним о доме, о родине. Говорили, что рота единогласно присудила Гаршину Георгиевский крест, да солдаты понадеялись на начальство, которому оказалось недосуг. «Все-то он знал,— вспоминали солдаты,— все-то рассказать мог, и сколько он нам историй разных пересказал на походе! Изморимся, язык высунем, еле ноги волочим, а ему и горюшка мало, снует промеж нас, с тем покалякает, с другим... Чудной такой, живой! Славный барин, душа!» Там же, в Болгарии, находясь на лечении, Гаршин начал писать свой первый рассказ «Четыре дня», основанный на истинном происшествии, закончил его уже в Харькове, куда вернулся с театра военных действий. Вскоре рассказ появился в «Отечественных записках».
Рассказ «Четыре дня» сделал Гаршина известным русским писателем. После его публикации Тургенев писал Гаршину из Франции: «Каждый стареющий писатель, искренне любящий свое дело, радуется, когда он открывает себе наследников: «Вы из их числа». Это небольшое произведение ставили в один ряд с такими выдающимися творениями, как «Севастопольские рассказы» Л.Н. Толстого и батальные картины В. Верещагина. В мае 1878 года, по окончании войны, Гаршина произвели в офицеры, но меньше чем через год он вышел в отставку по состоянию здоровья и полностью посвятил себя литературному творчеству.
В. Г. Короленко как-то заметил, что история Гаршина— это живая страница истории русской «интеллигентской души». Путь к цели, к свободе, к счастью, к гармонии, к победе над злом — через самопожертвование, через страдание и борьбу станет лейтмотивом всего творчества писателя. Гаршин был чутким нервом русской литературы, к его слову невольно прислушивались многие. Лев Толстой очень высоко оценивал все рассказы Гаршина, написанные о войне. Особо выделял он рассказ «Денщик и офицер».
Отчаянная схватка революционеров с царизмом закончилась убийством Александра II. Незадолго до этого Млодецкий стрелял в нового диктатора, Лорис-Меликова. Млодецкого приговорили к смертной казни. Гаршин решает вмешаться, чтобы спасти юношу. Современники неоднократно писали о потревоженной совести этого человека, о его способности страдать за других той же болью, какой страдали они. Именно в таком состоянии он, уже будучи известным всей России писателем, глубокой ночью приходит к всесильному временщику, чтобы уговорить его помиловать покушавшегося. Лорис-Меликов беседует с Гаршиным всю ночь. Однако Млодецкого это не спасло...
Хорошо знавший Гаршина Глеб Успенский вспоминает об этом случае:
«Несколько писателей собрались где-то в Дмитровском переулке, в только что нанятой квартире, не имевшей еще мебели, пустой и холодной, чтобы переговорить о возобновлении старого «Русского богатства».
В числе прочих был и Всеволод Михайлович. Его ненормальное, возбужденное состояние обратило на себя общее внимание... Охрипший, с глазами, налитыми кровью и постоянно затопляемыми слезами, он рассказывал ужасную историю (своего визита к диктатору), но не договаривал, прерывал, плакал и бежал в кухню под кран пить воду и мочить голову... После этого он несколько дней страшно страдал, плакал и, наконец, совершенно расстроенный, уехал из Петербурга, очутился в Тульской губернии, бродил пешком и верхом на лошади, попал к Толстому в Ясную Поляну. Закончилось это тем, что родные разыскали его, и он попал в харьковскую больницу для душевнобольных (т. н. Сабурова дача)». По словам Успенского, болезнь его «питали впечатления действительной жизни», которые были мучительными даже для здоровых людей, а для больной психики писателя оказались губительными.
Для Гаршина не существовало единичных выражений жизненной неправды, в каждом конкретном образе он видел «всю невинно пролитую кровь, все слезы, всю желчь человечества». Поэтому, наряду с психологическими рассказами, Всеволод Михайлович обращался к жанру аллегорической сказки. К числу бесспорных его шедевров относится рассказ «Красный цветок», объединивший в себе черты этих двух жанров. Показывая социальное зло во всей его наготе, Гаршин стремился пробудить в читателе напряженную работу мысли, «убить его спокойствие», растревожить его совесть, заставить восстать против зла и несправедливости жестокого мира людей.
Все истории Гаршина – какие-то “двойные”: с одной стороны смотришь – увидишь одну картину, с другой стороны – совсем другую. Возьмем хрестоматийную новеллу “Attalea princeps”: как её понимать? Может быть, это – трагическая притча об одиночестве героя, который тянется к высоким идеалам и страдает от всеобщего непонимания? Или же – история о том, что не нужно выпендриваться, потому что никакой пользы от этого нет и не будет? Первый скажет, что рост пальмы – это порыв к идеалу, стремление к небу, иными словами – к лучшей, духовно богатой жизни, второй возразит: из-за того стремления и пальме погибель, и людям убыток, и прочим растениям сплошные неприятности, – так что в нём хорошего? Третий же будет говорить, что все беды – от недостатка привычки к обдумыванию последствий своего поступка. Если б пальма хоть немножко умела думать своей развесистой кроной, то должна была бы понять, что тусклое северное небо – совсем не то, что роскошь тёплого юга: “здесь вам не там”. Для того пальму и держали в оранжерее, и ухаживали за ней, и поливали, и подкармливали, чтобы ей хорошо рослось и цвелось, а она вместо “спасибо” полезла рушить потолок. Другим-то растениям совершенно и не хотелось такой “лучшей доли”, – но когда это революционно настроенные пальмы прислушивались к чаяниям соседних деревьев?
Вот автор-то, в отличие от неразумной пальмы, думал всегда “за тех и за других” – совестливый человек не может иначе. И противоречия бытия, в котором “каждый прав”, были для него поистине трагическими, “гамлетовскими”. Слишком много читал, слишком много думал. Слишком мало жил…
Последние годы жизни Гаршина были отмечены дружбой с крупнейшим русским художником Ильёй Репиным, проиллюстрировавшим его рассказ "Художники". Он не единожды выбирал Гаршина прототипом своих персонажей.
Репин приступил к работе над портретом летом 1884. "Когда Гаршин входил ко мне, я чувствовал это всегда ещё до его звонка. А он входил бесшумно и всегда вносил с собой тихий восторг, словно бесплотный ангел". Во время сеансов писатель часто читал ему вслух, после чего они подолгу блуждали по петербургским улицам и беседовали. "В характере Гаршина главной чертой было – не от мира сего – нечто ангельское. Добрейшая, деликатнейшая натура: всё переносила в себе в пользу мирных добрых отношений. Все молодые друзья любили его как ангела", - писал Репин.
Всю короткую и трагическую жизнь Гаршин был окружен преданными друзьями — писателями и художниками, студентами и учеными, офицерами. Гаршин любил бывать у Николая Ярошенко, где собиралось тесное общество «своих». «Первую половину он обыкновенно молчал, но самое его присутствие накладывало особую печать сдержанности и счастливой тревоги на всех присутствовавших... Не сговариваясь, все чувствовали, что Всеволода Михайловича мало любить — его надо любить, охранять и беречь, потому что не долго ему быть с нами», - писал Г. Успенский. Но уберечь Гаршина не удалось. Биографы-современники замечали: психическое расстройство “выражалось в таких проявлениях, что трудно было определить, где кончается высокий строй души и где начинается безумие”.19 марта 1888 года, во время очередного приступа душевной болезни, находясь в состоянии тяжелой тоски, Гаршин бросился в лестничный пролет одного из мрачных петербургских домов. 24 марта писателя не стало.
Однажды, беседуя с Чеховым, Короленко высказал предположение, что если бы Всеволода Михайловича при жизни можно было оградить «от мучительных впечатлений нашей действительности, удалить на время от литературы и политики, а главное — снять с усталой души то сознание общественной ответственности, которое так угнетает русского человека с чуткой совестью...», то больная душа его могла бы обрести успокоение. Но Антон Павлович на это замечание ответил «Нет, это дело непоправимое: раздвинулись какие-то молекулярные частицы в мозгу, и уж ничем их не сдвинешь...» В том и заключается драматизм ситуации, что в собственном творчестве Гаршин стремился всеми силами доброго и ранимого сердца, «одними своими нервами» связать распавшиеся «молекулярные частицы» мира, в котором он жил.
Cказка о жабе и розе
Жили на свете роза и жаба. Розовый куст, на котором расцвела роза, рос в небольшом полукруглом цветнике перед деревенским домом. Цветник был очень запущен; сорные травы густо разрослись по старым, вросшим в землю клумбам и по дорожкам, которых уже давно никто не чистил и не посыпал песком. Деревянная решетка с колышками, обделанными в виде четырехгранных пик, когда-то выкрашенная зеленой масляной краской, теперь совсем облезла, рассохлась и развалилась; пики растащили для игры в солдаты деревенские мальчики и, чтобы отбиваться от сердитого барбоса с компаниею прочих собак, подходившие к дому мужики.
А цветник от этого разрушения стал нисколько не хуже. Остатки решетки заплели хмель, повилика с крупными белыми цветами и мышиный горошек, висевший целыми бледно-зелеными кучками, с разбросанными кое-где бледно-лиловыми кисточками цветов. Колючие чертополохи на жирной и влажной почве цветника (вокруг него был большой тенистый сад) достигали таких больших размеров, что казались чуть не деревьями. Желтые коровьяки подымали свои усаженные цветами стрелки ещё выше их. Крапива занимала целый угол цветника; она, конечно, жглась, но можно было и издали любоваться ее темною зеленью, особенно когда эта зелень служила фоном для нежного и роскошного бледного цветка розы.
Она распустилась в хорошее майское утро; когда она раскрывала свои лепестки, улетавшая утренняя роса оставила на них несколько чистых, прозрачных слезинок. Роза точно плакала. Но вокруг нее все было так хорошо, так чисто и ясно в это прекрасное утро, когда она в первый раз увидела голубое небо и почувствовала свежий утренний ветерок и лучи сиявшего солнца, проникавшего ее тонкие лепестки розовым светом; в цветнике было так мирно и спокойно, что если бы она могла в самом деле плакать, то не от горя, а от счастья жить. Она не могла говорить; она могла только, склонив свою головку, разливать вокруг себя тонкий и свежий запах, и этот запах был ее словами, слезами и молитвой.
А внизу, между корнями куста, на сырой земле, как будто прилипнув к ней плоским брюхом, сидела довольно жирная старая жаба, которая проохотилась целую ночь за червяками и мошками и под утро уселась отдыхать от трудов, выбрав местечко потенистее и посырее. Она сидела, закрыв перепонками свои жабьи глаза, и едва заметно дышала, раздувая грязно-серые бородавчатые и липкие бока и отставив одну безобразную лапу в сторону: ей было лень подвинуть ее к брюху. Она не радовалась ни утру, ни солнцу, ни хорошей погоде; она уже наелась и собралась отдыхать.
Но когда ветерок на минуту стихал и запах розы не уносился в сторону, жаба чувствовала его, и это причиняло ей смутное беспокойство; однако она долго ленилась посмотреть, откуда несется этот запах.
В цветник, где росла роза и где сидела жаба, уже давно никто не ходил. Еще в прошлом году осенью, в тот самый день, когда жаба, отыскав себе хорошую щель под одним из камней фундамента дома, собиралась залезть туда на зимнюю спячку, в цветник в последний раз зашел маленький мальчик, который целое лето сидел в нем каждый ясный день под окном дома. Взрослая девушка, его сестра, сидела у окна; она читала книгу или шила что-нибудь и изредка поглядывала на брата. Он был маленький мальчик лет семи, с большими глазами и большой головой на худеньком теле. Он очень любил свой цветник (это был его цветник, потому что, кроме него, почти никто не ходил в это заброшенное местечко) и, придя в него, садился на солнышке, на старую деревянную скамейку, стоявшую на сухой песчаной дорожке, уцелевшей около самого дома, потому что по ней ходили закрывать ставни, и начинал читать принесенную с собой книжку.
– Вася, хочешь, я тебе брошу мячик? – спрашивает из окна сестра. – Может быть, ты с ним побегаешь?
– Нет, Маша, я лучше так, с книжкой.
И он сидел долго и читал. А когда ему надоедало читать о Робинзонах, и диких странах, и морских разбойниках, он оставлял раскрытую книжку и забирался в чащу цветника. Тут ему был знаком каждый куст и чуть ли не каждый стебель. Он садился на корточки перед толстым, окруженным мохнатыми беловатыми листьями стеблем коровьяка, который был втрое выше его, и подолгу смотрел, как муравьиный народ бегает вверх к своим коровам – травяным тлям, как муравей деликатно трогает тонкие трубочки, торчащие у тлей на спине, и подбирает чистые капельки сладкой жидкости, показывавшиеся на кончиках трубочек. Он смотрел, как навозный жук хлопотливо и усердно тащит куда-то свой шар, как паук, раскинув хитрую радужную сеть, сторожит мух, как ящерица, раскрыв тупую мордочку, сидит на солнце, блестя зелеными щитиками своей спины; а один раз, под вечер, он увидел живого ежа! Тут и он не мог удержаться от радости и чуть было не закричал и не захлопал руками, но боясь спугнуть колючего зверька, притаил дыхание и, широко раскрыв счастливые глаза, в восторге смотрел, как тот, фыркая, обнюхивал своим свиным рыльцем корни розового куста, ища между ними червей, и смешно перебирал толстенькими лапами, похожими на медвежьи.
– Вася, милый, иди домой, сыро становится, – громко сказала сестра.
И ежик, испугавшись человеческого голоса, живо надвинул себе на лоб и на задние лапы колючую шубу и превратился в шар. Мальчик тихонько коснулся его колючек; зверек еще больше съежился и глухо и торопливо запыхтел, как маленькая паровая машина.
Потом он немного познакомился с этим ежиком. Он был такой слабый, тихий и кроткий мальчик, что даже разная звериная мелкота как будто понимала это и скоро привыкала к нему. Какая была радость, когда еж попробовал молока из принесенного хозяином цветника блюдечка!
В эту весну мальчик не мог выйти в свой любимый уголок. По-прежнему около него сидела сестра, но уже не у окна, а у его постели; она читала книгу, но не для себя, а вслух ему, потому что ему было трудно поднять свою исхудалую голову с белых подушек и трудно держать в тощих руках даже самый маленький томик, да и глаза его скоро утомлялись от чтения. Должно быть, он уже больше никогда не выйдет в свой любимый уголок.
– Маша! – вдруг шепчет он сестре.
– Что, милый?
– Что, в садике теперь хорошо? Розы расцвели?
Сестра наклоняется, целует его в бледную щеку и при этом незаметно стирает слезинку.
– Хорошо, голубчик, очень хорошо. И розы расцвели. Вот в понедельник мы пойдем туда вместе. Доктор позволит тебе выйти.
Мальчик не отвечает и глубоко вздыхает. Сестра начинает снова читать.
– Уже будет. Я устал. Я лучше посплю.
Сестра поправила ему подушки и белое одеяльце, он с трудом повернулся к стенке и замолчал. Солнце светило сквозь окно, выходившее на цветник, и кидало яркие лучи на постель и на лежавшее на ней маленькое тельце, освещая подушки и одеяло и золотя коротко остриженные волосы и худенькую шею ребенка.
Роза ничего этого не знала; она росла и красовалась; на другой день она должна была распуститься полным цветом, а на третий начать вянуть и осыпаться. Вот и вся розовая жизнь! Но и в эту короткую жизнь ей довелось испытать немало страха и горя.
Ее заметила жаба.
Когда она в первый раз увидела цветок своими злыми и безобразными глазами, что-то странное зашевелилось в жабьем сердце. Она не могла оторваться от нежных розовых лепестков и все смотрела и смотрела. Ей очень понравилась роза, она чувствовала желание быть поближе к такому душистому и прекрасному созданию. И чтобы выразить свои нежные чувства, она не придумала ничего лучше таких слов:
– Постой, – прохрипела она, – я тебя слопаю!
Роза содрогнулась. Зачем она была прикреплена к своему стебельку? Вольные птички, щебетавшие вокруг нее, перепрыгивали и перелетали с ветки на ветку; иногда они уносились куда-то далеко, куда – не знала роза. Бабочки тоже были свободны. Как она завидовала им! Будь она такою, как они, она вспорхнула бы и улетела от злых глаз, преследовавших ее своим пристальным взглядом. Роза не знала, что жабы подстерегают иногда и бабочек.
– Я тебя слопаю! – повторила жаба, стараясь говорить как можно нежнее, что выходило еще ужаснее, и переползла поближе к розе.
– Я тебя слопаю! – повторила она, все глядя на цветок.
И бедное создание с ужасом увидело, как скверные липкие лапы цепляются за ветви куста, на котором она росла. Однако жабе лезть было трудно: ее плоское тело могло свободно ползать и прыгать только по ровному месту. После каждого усилия она глядела вверх, где качался цветок, и роза замирала.
– Господи! – молилась она, – хоть бы умереть другою смертью!
А жаба все карабкалась выше. Но там, где кончались старые стволы и начинались молодые ветви, ей пришлось немного пострадать. Темно-зеленая гладкая кора розового куста была вся усажена острыми и крепкими шипами. Жаба переколола себе о них лапы и брюхо и, окровавленная, свалилась на землю. Она с ненавистью посмотрела на цветок…
– Я сказала, что я тебя слопаю! – повторила она.
Наступил вечер; нужно было подумать об ужине, и раненая жаба поплелась подстерегать неосторожных насекомых. Злость не помешала ей набить себе живот, как всегда; ее царапины были не очень опасны, и она решилась, отдохнув, снова добираться до привлекавшего ее и ненавистного ей цветка.
Она отдыхала довольно долго. Наступило утро, прошел полдень, роза почти забыла о своем враге. Она совсем уже распустилась и была самым красивым созданием в цветнике. Некому было прийти полюбоваться ею: маленький хозяин неподвижно лежал на своей постельке, сестра не отходила от него и не показывалась у окна. Только птицы и бабочки сновали около розы, да пчелы, жужжа, садились иногда в ее раскрытый венчик и вылетали оттуда, совсем косматые от желтой цветочной пыли. Прилетел соловей, забрался в розовый куст и запел свою песню. Как она была не похожа на хрипение жабы! Роза слушала эту песню и была счастлива: ей казалось, что соловей поет для нее, а может быть, это была и правда. Она не видела, как ее враг незаметно взбирался на ветки. На этот раз жаба уже не жалела ни лапок, ни брюха: кровь покрывала ее, но она храбро лезла все вверх – и вдруг, среди звонкого и нежного рокота соловья, роза услышала знакомое хрипение:
– Я сказала, что слопаю, и слопаю!
Жабьи глаза пристально смотрели на нее с соседней ветки. Злому животному оставалось только одно движение, чтобы схватить цветок. Роза поняла, что погибает…
Маленький хозяин уже давно неподвижно лежал на постели. Сестра, сидевшая у изголовья в кресле, думала, что он спит. На коленях у нее лежала развернутая книга, но она не читала ее. Понемногу ее усталая голова склонилась: бедная девушка не спала несколько ночей, не отходя от больного брата, и теперь слегка задремала.
– Маша, – вдруг прошептал он.
Сестра встрепенулась. Ей приснилось, что она сидит у окна, что маленький брат играет, как в прошлом году, в цветнике и зовет ее. Открыв глаза и увидев его в постели, худого и слабого, она тяжело вздохнула.
– Что милый?
– Маша, ты мне сказала, что розы расцвели! Можно мне… одну?
– Можно, голубчик, можно! – Она подошла к окну и посмотрела на куст. Там росла одна, но очень пышная роза.
– Как раз для тебя распустилась роза, и какая славная! Поставить тебе ее сюда на столик в стакане? Да?
– Да, на столик. Мне хочется.
Девушка взяла ножницы и вышла в сад. Она давно уже не выходила из комнаты; солнце ослепило ее, и от свежего воздуха у нее слегка закружилась голова. Она подошла к кусту в то самое мгновение, когда жаба хотела схватить цветок.
– Ах, какая гадость! – вскрикнула она.
И схватив ветку, она сильно тряхнула ее: жаба свалилась на землю и шлепнулась брюхом. В ярости она было прыгнула на девушку, но не могла подскочить выше края платья и тотчас далеко отлетела, отброшенная носком башмака. Она не посмела попробовать еще раз и только издали видела, как девушка осторожно срезала цветок и понесла его в комнату.
Когда мальчик увидел сестру с цветком в руке, то в первый раз после долгого времени слабо улыбнулся и с трудом сделал движение худенькой рукой.
– Дай ее мне, – прошептал он. – Я понюхаю.
Сестра вложила стебелек ему в руку и помогла подвинуть ее к лицу. Он вдыхал в себя нежный запах и, счастливо улыбаясь, прошептал:
– Ах, как хорошо…
Потом его личико сделалось серьезным и неподвижным, и он замолчал… навсегда.
Роза, хотя и была срезана прежде, чем начала осыпаться, чувствовала, что ее срезали недаром. Ее поставили в отдельном бокале у маленького гробика. Тут были целые букеты и других цветов, но на них, по правде сказать, никто не обращал внимания, а розу молодая девушка, когда ставила ее на стол, поднесла к губам и поцеловала. Маленькая слезинка упала с ее щеки на цветок, и это было самым лучшим происшествием в жизни розы. Когда она начала вянуть, ее положили в толстую старую книгу и высушили, а потом, уже через много лет, подарили мне. Потому-то я и знаю всю эту историю.
«Гаршин был прежде всего поразительно изящная личность с головы до ног, во всех её как внешних, так и внутренних проявлениях. При красивом и выразительном лице, он был пропорционально сложен, а его лёгкая поступь, естественная грация всех движений придавали ему какой-то аристократический отпечаток человека, скорее родившегося под классическим небом Италии, чем в Бахмутском уезде. Гаршин, разумеется, не заказывал себе костюмов у первых портных, и дальше соблюдения опрятности его личные заботы об одежде не шли, а между тем всякий костюм выглядел на нём, как будто был сработан первым портным» (Л. Ф. Пантелеев. Памяти В. М. Гаршина).
