Анна Ахматова...Ты ошибся, любовь - это ад...

Серия сообщений "Анна Ахматова":

Часть 1 - Анна Ахматова... И знаем, что в оценке поздней Оправдан будет каждый час...
Часть 2 - Анна Ахматова...А ты думал - я тоже такая...
...
Часть 4 - Анна Ахматова ...Постучись кулачком - я открою. Я тебе открывала всегда.
Часть 5 - Анна Ахматова ...Все, что было! Уйдешь, я умру... Улыбнулся спокойно и жутко, И сказал мне: - Не стой на ветру
Часть 6 - Анна Ахматова...Ты ошибся, любовь - это ад...

Фонтанный дом. Анна Ахматова.

Куда и за чем бы я не шла, если попадаю на Литейный проспект, никогда не прохожу мимо этого адреса. Не всегда захожу в музей, но во двор - обязательно. Поброжу, посижу на скамеечках, это , как глоток свежего воздуха... Сегодня зашла в музей и в, наконец-то, открытую после ремонта квартиру Анны Ахматовой. Здесь не только посмотришь и соприкоснёшься с ТЕМ бытом, но и пообщаешься с любовью людей, работающих в музее. Электорнный гид совершенно ни к чему - в каждой комнате есть смотрительница, которая проведёт с вами экскурсию, расскажет вам больше механического экскурсовода, да ещё и с такой любовью, что ходишь под впечатлением не один день. Прохожу мимо стелы с гордым профилем Анны Ахматовой..


Захожу...

Простая кухня, с такими с детства знакомыми вещами - я ещё застала именно такие кухоньки.

У нас была точно такая же керосинка! Мне не разрешали к ней подходить близко - опасно!

Читать далее...

Анна Ахматова Широк и желт вечерний свет,


Отодвинув мечты и устав от идей, Жду зимы, как другие не ждут. Помнишь, ты обещал, что не будет дождей? А они всё идут и идут… Удивлённо смотрю из квартирных окон — Я во сне или всё ж наяву? Помнишь, ты говорил, что вся жизнь — это сон? Я проснулась, и странно, живу… А назавтра опять мне играть свою роль, И смеяться опять невпопад. Помнишь, ты говорил, что любовь — это боль?! Ты ошибся, любовь — это ад! (с) Анна Ахматова
Двадцать первое. Ночь. Понедельник. Очертанья столицы во мгле. Сочинил же какой-то бездельник, Что бывает любовь на земле. И от лености или со скуки Все поверили, так и живут: Ждут свиданий, боятся разлуки И любовные песни поют. Но иным открывается тайна, И почиет на них тишина... Я на это наткнулась случайно И с тех пор все как будто больна. © Анна Ахматова

Я хочу быть последней женщиной Окончательной...заключительной... Не уболтанной, а обвенчанной Ясным светом твоей обители... Добрым утром.. и тихой пристанью... И сводящим с ума желанием... Я хочу быть...контрольным выстрелом И последним твоим признанием... Я хочу быть твоими крыльями... Этим лёгким надёжным ...бременем... Я хочу быть твоими былями... В рамках времени...и безвременно... Не умею я жить на меньшее... Что ты смотришь в глаза...так пристально ?.. Я хочу быть...последней женщиной... Просто ...женщиной... и единственной.. Анна Ахматова..

Цитата Valusha62 Двадцать первое. Ночь. Понедельник. (А.Ахматова.)

Двадцать первое. Ночь. Понедельник. Очертанья столицы во мгле. Сочинил же какой-то бездельник, Что бывает любовь на земле. И от лености или от скуки Все поверили, так и живут: Ждут свиданий, бояться разлуки И любовные песни поют. Но иным открывается тайна, И почиет на них тишина… Я на это наткнулась случайно И с тех пор все как будто больна.   Анна Ахматова.

 

Серия сообщений "личное":
Часть 1 - Личное
Часть 2 - До свидания, лето!
Часть 3 - Анна Ахматова Широк и желт вечерний свет,
Часть 4 - просто так , для настроения
Часть 5 - О дружбе..
...
Часть 19 - Цель в 2014 году: Быть счастливым.
Часть 20 - не обижайтесь на детей
Часть 21 - Всё меняется. Меняется жизнь

Анна Ахматова/Я не любви твоей прошу.

Я не любви твоей прошу.
Она теперь в надежном месте.
Поверь, что я твоей невесте
Ревнивых писем не пишу.
Но мудрые прими советы:
Дай ей читать мои стихи,
Дай ей хранить мои портреты,—
Ведь так любезны женихи!
А этим дурочкам нужней

Сознанье полное победы,
Чем дружбы светлые беседы
И память первых нежных дней...
Когда же счастия гроши
Ты проживешь с подругой милой
И для пресыщенной души
Все станет сразу так постыло —
В мою торжественную ночь
Не приходи. Тебя не знаю.
И чем могла б тебе помочь?
От счастья я не исцеляю

Серия сообщений "Анна Ахматова":
Часть 1 - Широк и желт вечерний свет…
Часть 2 - Анна Ахматова Широк и желт вечерний свет
...
Часть 22 - Анна Ахматова
Часть 23 - Воспоминанье/Ахматова
Часть 24 - Анна Ахматова/Я не любви твоей прошу.

Анна Ахматова - стихи читают Чурикова, Покровская, Дробышева, Терехова, Демидова

Rietta

 

Хорошо здесь: и шелест, и хруст... Анна Ахматова

Хорошо здесь: и шелест, и хруст;

С каждым утром сильнее мороз,

В белом пламени клонится куст

Ледяных ослепительных роз.

И на пышных парадных снегах

Лыжный след, словно память о том,

Что в каких-то далеких веках

Здесь с тобою прошли мы вдвоем

Анна Ахматова

Милая странница

АХМАТОВА: "Серебряные россыпи"...Стоит на небе месяц, чуть живой


Ночью
Стоит на небе месяц, чуть живой,
Средь облаков струящихся и мелких,
И у дворца угрюмый часовой
Глядит, сердясь, на башенные стрелки.
Идет домой неверная жена,
Ее лицо задумчиво и строго,
А верную в тугих объятьях сна
Сжигает негасимая тревога.
Что мне до них? Семь дней тому назад,
Вздохнувши, я прости сказала миру,
Но душно там, и я пробралась в сад
Взглянуть на звезды и потрогать лиру.

Анна АХМАТОВА



Не пахал инет и тосковала душа моя, переполненная Анной всея Руси: уж очень поделиться хотелось, до дрожи, последними открытиями своими из томика 1922 года, что привёз я в последний раз из Москвы. Кузнецкий мост не тот уже и эту Ахматову, на которую в былые времена серебряной молодости потратил бы несколько дней, сыскал за 15 минут. Нынче господа Маринину хапают телегами, что им Белая лебедь Руси, невзрачный томик, не раз переплетённый. Ей Богу, иначе полагал, да давно на Кузнецком не был, а он нынче макулатурой забит и перечислять не хочу. Но за эту вот Анну воистину благодарен Богу. Это снова «Anno Domini MCMXXI», но гораздо более полная, изданная в Лейпциге - восторг! Чудесно и её преобретение, но об этом в другой раз. Я вообще хочу целый цикл посвятить только ей, надо только с путаницей дат подразобраться. Она путать даты могла, я - нет! А сейчас приветствуем вас воистину сакральной песней жизни.

АХМАТОВА: Серебряные россыпи"..."Ни слова о любви! Но я о ней ни слова"

 

Ни слова о любви! Но я о ней ни слова

Ни слова о любви! Но я о ней ни слова,

не водятся давно в гортани соловьи.

Там пламя посреди пустого небосклона,

но даже в ночь луны ни слова о любви!



Луну над головой держать я притерпелась

для пущего труда, для возбужденья дум.

Но в нынешней луне - бессмысленная прелесть,

и стелется Арбат пустыней белых дюн.



Лепечет о любви сестра-поэт-певунья -

вполглаза покошусь и усмехнусь вполрта.

Как зримо возведен из толщи полнолунья

чертог для Божества, а дверь не заперта.



Как бедный Гоголь худ там, во главе бульвара,

и одинок вблизи вселенской полыньи.

Столь длительной луны над миром не бывало,

сейчас она пройдет. Ни слова о любви!



Так долго я жила, что сердце притупилось

но выжило в бою с невзгодой бытия,

и вновь свежим-свежа в нём чья-то власть и милость.

Те двое под луной - неужто ты и я?

 

Она никогда не бывает однозначной, Анна всея Руси, даже в своих гениальных находках-перлах, щедро зазбросанным по всем её поэзамт-творениям. Ручеёк под горой, берёзка на склоне - это декарации, но вдруг нахлынет в её огромное сердце подарок Божий, и сладко сидится нам вдвоём. И не волнует её, что завтра рукописи её разметёт по свету, а меня - что я безумно молод и кажется брежу. Что мы в безвременье и мне хорошо. Вот это кого должно волновать, если мне хорошо? Лишь бы ей коть капельку от моего щастья...

В ту ночь мы сошли друг от друга с ума...Анна Ахматова

В ту ночь мы сошли друг от друга с ума,
Светила нам только зловещая тьма,
Свое бормотали арыки,
И Азией пахли гвоздики.

И мы проходили сквозь город чужой,
Сквозь дымную песнь и полуночный зной,—
Одни под созвездием Змея,
Взглянуть друг на друга не смея.

То мог быть Стамбул или даже Багдад,
Но, увы! не Варшава, не Ленинград,
И горькое это несходство
Душило, как воздух сиротства.

И чудилось: рядом шагают века,
И в бубен незримая била рука,
И звуки, как тайные знаки,
Пред нами кружились во мраке.

Читать далее...

АХМАТОВА: "Серебряные россыпи"...А, ты думал – я тоже такая


* * *
А, ты думал – я тоже такая,
Что можно забыть меня,
И что брошусь, моля и рыдая,
Под копыта гнедого коня.
Или стану просить у знахарок
В наговорной воде корешок
И пришлю тебе страшный подарок —
Мой заветный душистый платок.
Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом
Окаянной души не коснусь.
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь
И ночей наших пламенным чадом —
Я к тебе никогда не вернусь.

Анна АХМАТОВА, «Anno Domini MCMXXI»

Последний гвоздь в гроб любви Анрепа. И твёрдая уверенность: "Я к тебе никогда не вернусь." Анна всея Руси всегда умела любить и жертвой самозабвенной, но умела и ставить точку на отношениях. Она ещё любила, я так думаю, "лихого ярославца", но сказала себе, а больше ему, "нет"! Удивительная женщина, закипают слёзы в глазах и горло схватывает спазм: ни разу в своей многотрудной жизни не взяла она фальшивой ноты. В жуткие времена, когда гибли сонмы творцов, или выживали предательством себя, она только крепко стискивала зубы,...и не лукавила даже в мелочи. Госпо-о-ди! У тебя нет молитв и слов, чтобы дать ей хоть каплю счастья. Но она была счастлива и без Тебя, прости, хоть и с Тобой. Её тысячелетия равны Твоим крестным мукам, возьми её бережно к Себе, умоляю...

АХМАТОВА: "Серебряные россыпи"...Кое-как удалось разлучиться


***
Кое-как удалось разлучиться
И постылый огонь потушить.
Враг мой вечный, пора научиться
Вам кого-нибудь вправду любить.
Я-то вольная. Все мне забава, —
Ночью Муза слетит утешать,
А наутро притащится слава
Погремушкой над ухом трещать.
Обо мне и молиться не стоит
И, уйдя, оглянуться назад.
Черный ветер меня успокоит,
Веселит золотой листопад.
Как подарок, приму я разлуку
И забвение, как благодать.
Но, скажи мне, на крестную муку
Ты другую посмеешь послать?

Анна АХМАТОВА, «Anno Domini MCMXXI»

Вот и последние слова Анрепу: "лихой ярославец" навсегда уходит из её жизни на английские газоны Лондона. Она ещё переживает смерть Блока и Гумилёва, она на предчувствии ожидает свою 1-ю гражданскую смерть, а пока ровным потоком печатает в Берлине свой плач Ярославны и ждёт, ждёт... Эмиграция - не для неё, она тактично, но твёрдо, отводит все намёки и прямые приглашения: Русь для неё, это - всё! О! Скольким писателям, поэтам, художникам и музыкантам понадобилось вываляться в грязи эмиграции, чтобы полумёртвыми и пустыми вернуться в Россию...умереть в слезах: довольно вспомнить Куприна. Анна всея Руси обошлась без такого горького опыта, сознательно обменяв его на горькое молчание и любовь, которую понять и прочувствовать на разрыв сердца можно только обняв берёзку или упав с слезами в горькую полынь. Она прошла сквозь всё это и, о!чудо! сотворила такой необъятный мир, который не потеряется и в тысячелениях. Русская Сафо...

АХМАТОВА: "Серебряные россыпи"...Это те, что кричали...


Защитникам Сталина

Это те, что кричали: "Варраву
Отпусти нам для праздника", те,
Что велели Сократу отраву
Пить в тюремной глухой тесноте.

Им бы этот же вылить напиток
В их невинно клевещущий рот,
Этим милым любителям пыток,
Знатокам в производстве сирот.

Анна АХМАТОВА, <1962?>, Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск, Москва: Полифакт, 1995.

Евтушенко из всех значимых поэтов "новой волны" единственный из троицы облаянных хамом Никитой прилюдно "пидорасов", ответил отбытием не в Америку на гала-представления, как мой любимый Вознесенский, и не в псалмы и "лесенки", как Рождественский: он встал мёртво за Анну всея Руси на Братской ГЭС в Сибири, на станции "Зима", в самой гуще русской советской молодёжи, романтиков 60-х и не уронил поднятого от Ахматовой стяга до сей поры, обогатив творения Анны всея Руси родственными по творчеству душами.
Его материли критики, не печатали и не впускали в столицы. А он вдохновенно писал тексты к эстрадным песням - это не серьёзно?!
А то, что на основе его произведений построены Тринадцатая симфония (1962) и симфоническая поэма «Казнь Степана Разина» Д. Шостаковича?
Во времена разгула либерального бардака он подготовил на REN-TB на свои кровные деньги за цикл лекций в Америке и преподавание там русской эстетики поэзии цикл «Поэт в России больше, чем поэт» из 52 передач (1995).
Сыграл в 1980 году роль К.Э. Циолковского в кинофильме «Взлет» ( режиссер С. Кулиш), поставил как режиссер по собственным сценариям кинофильмы «Детский сад» (1983), «Похороны Сталина» (1990). Талантливый человек талантлив во всём, в том числе в любви к России. Это я тем, кто скорее старается наше прошлое забыть, в котором жили и творили такие люди как Женя Евтушенко...
Вот уже 17-лет, он, живущий в США, проводит лето в творческих "командировках" в России, только в 1995-м из-за обострения болезни летом он не приехал,...но всё-равно приехал зимой!. Его произведения переведены на 72 языка, а он, единственный из всего чудного поколения шестидесятников жив и творит. Позавчера ему ампутировали ногу до колена, но он уже сейчас бодр, глаза ярятся и требуют творчества. К концу года он намерен закончить свой пятитомник "Поэт в россии больше, чем поэт."
Так продолжается незримая связь времён: основа пятитомника - связь века нынешнего и минувшего: "серебряных"...

АХМАТОВА: "Серебряные россыпи"...


* * *
Нам свежесть слов и чувства простоту
Терять не то ль, что живописцу – зренье
Или актеру – голос и движенье,
А женщине прекрасной – красоту?
Но не пытайся для себя хранить
Тебе дарованное небесами:
Осуждены – и это знаем сами —
Мы расточать, а не копить.
Иди один и исцеляй слепых,
Чтобы узнать в тяжелый час сомненья
Учеников злорадное глумленье
И безразличие толпы.

Анна АХМАТОВА, "Белая стая"

Анна всея Руси никогда не учит, в том числе и жить. Несколько вскользь брошенных слов, пропущенных сквозь душу и сердце этой удивительной Белой птицы, схватывают за сердце так, что сидишь после короткой её реплики в полной прострации и ищешь с опаской в себе то, о чём она едва намекнула. И как оглушительно счастлив бываешь, не найдя в себе того, ради отыскания и избавления от чего вызвала тебя царскосельская муза на святое причастие. Много упоительных и горестных часов провёл я с Ахматовой и её песнями и всегда в мир свой возвращался с просветлённою душою. Удивительная скорбная муза Руси, русская Сафо...

АХМАТОВА: "Серебряные россипи"...Сжала руки под темной вуалью...


Сжала руки под темной вуалью...
«Отчего ты сегодня бледна?»
— Оттого что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.

Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот...
Я сбежала, перил не касаясь,
Я сбежала за ним до ворот.

Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».

Анна АХМАТОВА

Ту феерию чувств, ощущений, эмоций и потаённого, что вносит в свои экзистенции Анна всея Руси, немыслимо уловить, понять сразу. Полимерность восприятия её творений с первых прочтений открывается лишь малой толикой волшебства, щедрой рукою разбросанного по строкам и смыслам её фантазий, то принимающих строгую форму, то окрашенных в акрострофичность её фантазий. Юная девочка, которой едва минуло 18, то блистает отточенной строгостью зрелой поэзы, то схватывает твоё внимание той самой простенькой экзистенцией, за которой - вечность. До конца жизни сохранит она в себе и своих творениях эту текучесть возраста и зрелости, никак с ним не сопрягаемой. Чу-у-удно...

А.А.Ахматова. Автобиографическая проза. Будка. Дом Шухардиной. Мнимая биография.






БУДКА

Я родилась в один год с Чарли Чаплиным, "Крейцеровой сонатой" Толстого, Эйфелевой башней и, кажется, Элиотом. В это лето Париж праздновал столетие падения Бастилии – 1889. В ночь моего рождения справлялась и справляется древняя Иванова ночь – 23 июня (Midsummer Night). Назвали меня Анной в честь бабушки Анны Егоровны Мотовиловой. Ее мать была чингизидкой, татарской княжной Ахматовой, чью фамилию, не сообразив, что собираюсь быть русским поэтом, я сделала своим литературным именем. Родилась я на даче Саракини (Большой Фонтан, 11-я станция паровичка) около Одессы. Дачка эта (вернее, избушка) стояла в глубине очень узкого и идущего вниз участка земли – рядом с почтой. Морской берег там крутой, и рельсы паровичка шли по самому краю.
Когда мне было 15 лет и мы жили на даче в Лустдорфе, проезжая как-то мимо этого места, мама предложила мне сойти и посмотреть на дачу Саракини, которую я прежде не видела. У входа в избушку я сказала: "Здесь когда-нибудь будет мемориальная доска". Я не была тщеславна. Это была просто глупая шутка. Мама огорчилась. "Боже, как я плохо тебя воспитала", – сказала она.
1957

...В семье никто, сколько глаз видит кругом, стихи не писал, только первая русская поэтесса Анна Бунина была теткой моего деда Эразма Ивановича Стогова. Стоговы были небогатые помещики Можайского уезда Московской губернии, переселенные туда за бунт при Марфе Посаднице. В Новгороде они были богаче и знатнее.
Моего предка хана Ахмата убил ночью в его шатре подкупленный убийца, и этим, как повествует Карамзин, кончилось на Руси монгольское иго. В этот день, как в память о счастливом событии, из Сретенского монастыря в Москве шел крестный ход. Этот Ахмат, как известно, был чингизидом.
Одна из княжон Ахматовых – Прасковья Егоровна – в XVIII веке вышла замуж за богатого и знатного симбирского помещика Мотовилова. Егор Мотовилов был моим прадедом. Его дочь Анна Егоровна – моя бабушка. Она умерла, когда моей маме было девять лет, и в честь ее меня назвали Анной. Из ее фероньерки сделали несколько перстней с бриллиантами и одно с изумрудом, а ее наперсток я не могла надеть, хотя у меня были тонкие пальцы.
1964

В Царском Селе я жила в общем с двух до шестнадцати лет. Из них одну зиму (когда родилась сестра Ия) семья провела в Киеве (Институтская ул.)* и другую в Севастополе (Соборная, дом Семенова). Основным местом в Царском Селе был дом купчихи Елизаветы Ивановны Шухардиной (Широкая, второй дом от вокзала, угол Безымянного переулка). Но первый год века, 1900, семья жила (зиму) в доме Дауделя (угол Средней и Леонтьевской. Там корь и даже, может быть оспа).
_______________________________________
• Там история с медведем в Шато де Флер, в загородку которого мы попали с сестрой Рикой, сбежав в горы. Ужас окружающих. Мы дали слово бонне скрыть событие от мамы, но маленькая Рика, вернувшись, закричала: "Мама, Мишка – будка, морда – окошко", а наверху в Царском саду я нашла булавку в виде лиры. Бонна сказала мне: "Это значит, ты будешь поэтом", но самое главное случилось не в Киеве, а в Гунгенбурге, когда мы жили на даче Крабау – я нашла царь-гриб. Нянька "калуцкая" – Татьяна Ритивкина говорила обо мне: "Это перец будет'", "Наши дела как сажа бела" и "Отворотясь не насмотришься".






ДОМ ШУХАРДИНОЙ

...Этому дому было сто лет в 90-х годах XIX века, и он принадлежал купеческой вдове Евдокии Ивановне Шухардиной. Он стоял на углу Широкой улицы и Безымянного переулка. Старики говорили, что в этом доме "до чугунки", то есть до 1838 года, находился заезжий двор или трактир. Расположение комнат подтверждает это. Дом деревянный, темно-зеленый, с неполным вторым этажом (вроде мезонина). В полуподвале мелочная лавочка с резким звонком в двери и незабываемым запахом этого рода заведений. С другой стороны (на Безымянном), тоже в полуподвале, мастерская сапожника, на вывеске – сапог и надпись: "Сапожник Б.Неволин". Летом в низком открытом окне был виден сам сапожник Б.Неволин за работой. Он в зеленом переднике, с мертвенно-бледным, отекшим лицом запойного пьяницы. Из окна несется зловещая сапожная вонь. Все это могло бы быть превосходным кадром современной кинокартины. Перед домом по Широкой растут прямые складные дубы средних лет; вероятно, они и сейчас живы; изгороди из кустов кротегуса.
Мимо дома примерно каждые полчаса проносится к вокзалу и от вокзала целая процессия экипажей. Там всё: придворные кареты, рысаки богачей, полицмейстер барон Врангель – стоя в санях или пролетке и держащийся за пояс кучера, флигель-адъютантская тройка, просто тройка (почтовая), царскосельские извозчики на "браковках". Автомобилей еще не было.
По Безымянному переулку ездили только гвардейские солдаты (кирасиры и гусары) за мукой в свои провиантские магазины, которые находились тут же, поблизости, но уже за городом. Переулок этот бывал занесен зимой глубоким, чистым, не городским снегом, а летом пышно зарастал сорняками – репейниками, из которых я в раннем детстве лепила корзиночки, роскошной крапивой и великолепными лопухами (об этом я сказала в 40-м году, вспоминая пушкинский "ветхий пук дерев" в стихотворении "Царское Село" 1820 года – "Я лопухи любила и крапиву..").
По одной стороне этого переулка домов не было, а тянулся, начиная от шухардинского дома, очень ветхий, некрашеный дощатый глухой забор. Вернувшийся осенью того (1905) года из Березок и уже не заставший семьи Горенко в Царском Н.С.Гумилев был очень огорчен, что этот дом перестраивают. Он после говорил мне, что от этого в первый раз в жизни почувствовал, что не всякая перемена к лучшему. Не туда ли он заехал в своем страшном "Заблудившемся трамвае":
А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон...
Ни Безымянного переулка, ни Широкой улицы давным-давно нет на свете. На этом месте разведен привокзальный парк или сквер.
Весной 1905 года шухардинский дом был продан наследниками Шухардиной, и наша семья переехала в великолепную, как тогда говорили, барскую квартиру на Бульварной улице (дом Соколовского), но, как всегда бывает, тут все и кончилось. Отец "не сошелся характером" с великим князем Александром Михайловичем и подал в отставку, которая, разумеется, была принята. Дети с бонной Моникой были отправлены в Евпаторию. Семья распалась. Через год – 15 июля 1906 года – умерла Инна. Все мы больше никогда не жили вместе.
Напротив (по Широкой) была в первом этаже придворная фотография Ган, а во втором жила семья художника Клевера. Клеверы были не царскоселы, жили очень уединенно и в сплетнях унылого и косного общества никакого участия не принимали. Для характеристики "Города Муз" следует заметить, что царскоселы (включая историографов Голлербаха и Рождественского) даже понятия не имели, что на Малой улице в доме Иванова умер великий русский поэт Тютчев. Не плохо было бы хоть теперь (пишу в 1959 году) назвать эту улицу именем Тютчева.
Дом Анны Ивановны Гумилевой стоял тоже на Малой (63). Но мне не хочется его вспоминать, как Шухардинский дом, и я никогда не вижу его во сне, хотя жила в нем с 1911 до 1916 года, и никогда не перестану благословлять судьбу за то, что не оказалась в нем во время Революции.
Людям моего поколения не грозит печальное возвращение – нам возвращаться некуда... Иногда мне кажется, что можно взять машину и поехать в дни открытия Павловского Вокзала (когда так пустынно и душисто в парках) на те места, где тень безутешная ищет меня, но потом я начинаю понимать, что это невозможно, что не надо врываться (да еще в бензинной жестянке) в хоромы памяти, что я ничего не увижу и только сотру этим то, что так ясно вижу сейчас.

...А иногда по этой самой Широкой от вокзала или к вокзалу проходила похоронная процессия невероятной пышности: хор (мальчики) пел ангельскими голосами, гроба не было видно из-под живой зелени и умирающих на морозе цветов. Несли зажженные фонари, священники кадили, маскированные лошади ступали медленно и торжественно. За гробом шли гвардейские офицеры, всегда чем-то напоминающие брата Вронского, то есть "с пьяными открытыми лицами", и господа в цилиндрах. В каретах, следующих за катафалком, сидели важные старухи с приживалками, как бы ожидающие своей очереди, и все было похоже на описание похорон графини в "Пиковой даме".
И мне (потом, когда я вспоминала эти зрелища) всегда казалось, что они были частью каких-то огромных похорон всего XIX века. Так хоронили в 90-х годах последних младших современников Пушкина. Это зрелище при ослепительном снеге и ярком царскосельском солнце – было великолепно, оно же при тогдашнем желтом свете и густой тьме, которая сочилась отовсюду, бывало страшным и даже как бы инфернальным.
1959

В сущности никто не знает, в какую эпоху он живет. Так и мы не знали в начале 10-х годов, что жили накануне первой европейской войны и Октябрьской революции. Увы!
С конца XIX века (то есть за 60 лет) меньше всего изменилась одежда и больше всего – способы передвижения. Человек (в особенности, бедно одетый) может кое-как надеть костюм и пальто 90-х годов, но выехать в шарабане вместо "Победы" или "Москвича" невозможно.
Мне было десять лет, и мы жили (одну зиму) в доме Дауделя (угол Средней и Леонтьевской в Царском Селе). Живущий где-то поблизости гусарский офицер выезжал на своем красном и дикого вида автомобиле, проезжал квартал или два – затем машина портилась, и извозчик вез ее с позором домой. Тогда никто не верил в возможность автомобильного и тем более воздушного сообщения.
Когда (в прошлом году) ставили в кино горьковскую "Мать", никому не пришло в голову справиться, как в самом деле одевались участницы революционного движения того времени, и нарядили их в парижские модельки 60-х, кажется, годов. Очень интересно было бы посмотреть, как барышня в таком виде пришла бы агитировать рабочих и что бы они ей сказали. Я пробовала протестовать, но Алеша Баталов, который играл Павла, только рукой махнул: "Ну, это вы одна помните!"
Почему я одна?


Запахи Павловского Вокзала. Обречена помнить их всю жизнь, как слепоглухонемая. Первый – дым от допотопного паровозика, который меня привез, – Тярлево, парк, salon de musigue (который называли "соленый мужик"), второй – натертый паркет, потом что-то пахнуло из парикмахерской, третий – земляника в вокзальном магазине (павловская!), четвертый – резеда и розы (прохлада в духоте) свежих мокрых бутоньерок, которые продаются в цветочном киоске (налево), потом сигары и жирная пища из ресторана. А еще призрак Настасьи Филипповны. Царское – всегда будни, потому что дома, Павловск – всегда праздник, потому что надо куда-то ехать, потому что далеко от дома. И Розовый павильон (Pavilion de roses). Я как Птишоз с его женским монастырем, в который превратился его рай, его бумажная фабрика. Херсонес (куда я всю жизнь возвращаюсь) – запретная зона. Слепнева, Царского и Павловска – нет. Страннее всего, что я почти все это знала, когда росла там*.
Париж как-то чудом уцелел, но туда не пускают. В Фонтанный Дом тоже не пускают, а я там жила 35 лет.
________
• В юности я говорила, что не могу понять, как люди жили во время войны и террора.





МНИМАЯ БИОГРАФИЯ

Царское было зимой, Крым (дача Тура) – летом, но убедить в этом никого невозможно, потому что все считают меня украинкой. Во-первых, оттого, что фамилия моего отца Горенко, во-вторых, оттого, что я родилась в Одессе и кончила Фундуклеевскую гимназию, в-третьих, и главным образом, потому, что Н.С.Гумилев написал: "Из города Киева, / из логова Змиева / Я взял не жену, а колдунью..." (1910).
А в Киеве я жила меньше, чем в Ташкенте (1941-1944, во время эвакуации). Одну зиму, когда кончала Фундуклеевскую гимназию, и две зимы, когда была на Высших женских курсах. Но невнимание людей друг к другу не имеет предела. И читатель этой книги должен привыкать, что все было не так, не тогда и не там, как ему чудится. Страшно выговорить, но люди видят только то, что хотят видеть, и слышат только то, что хотят слышать. Говорят "в основном" сами с собой и почти всегда отвечают себе самим, не слушая собеседника. На этом свойстве человеческой природы держится 90% чудовищных слухов, ложных репутаций, свято сбереженных сплетен. (Мы до сих пор храним змеиное шипение Полетики о Пушкине!!!) Несогласных со мной я только попрошу вспомнить то, что им приходилось слышать о самих себе...


Мое детство так же уникально и великолепно, как детство всех детей в мире...
Говорить о детстве и легко и трудно. Благодаря его статичности его очень легко описывать, но в это описание слишком часто проникает слащавость, которая совершенно чужда такому важному и глубокому периоду жизни, как детство. Кроме того, одним хочется казаться слишком несчастными в детстве, другим – слишком счастливыми. И то и другое обычно вздор. Детям не с чем сравнивать, и они просто не знают, счастливы они или несчастны. Как только появляется сознание, человек попадает в совершенно готовый и неподвижный мир, и самое естественное не верить, что этот мир некогда был иным. Эта первоначальная картина навсегда остается в душе человека, и существуют люди, которые только в нее и верят, кое-как скрывая эту странность. Другие же, наоборот, совсем не верят в подлинность этой картины и тоже довольно нелепо повторяют: "Разве это был я?"
В молодости и в зрелых годах человек очень редко вспоминает свое детство. Он активный участник жизни, и ему не до того. И кажется, всегда так будет. Но где-то около пятидесяти лет все начало жизни возвращается к нему. Этим объясняются некоторые мои стихи 1940 года ("Ива", "Пятнадцатилетние руки..."), которые, как известно, вызвали неудовольствие Сталина и упреки в том, что я тянусь к прошлому.

1964

Анина комната: окно на Безымянный переулок... который зимой был занесен глубоким снегом, а летом пышно зарастал сорняками – репейниками, роскошной крапивой и великанами лопухами... Кровать, столик для приготовления уроков, этажерка для книг. Свеча в медном подсвечнике (электричества еще не было). В углу – икона. Никакой попытки скрасить суровость обстановки – безделушками, вышивками, открытками.

А.А.Ахматова. Автобиографическая проза. Дикая девочка. В десятом году. Разъяснения одного недоразумения. Слепнево.






ДИКАЯ ДЕВОЧКА

Языческое детство. В окрестностях этой дачи ("Отрада", Стрелецкая бухта, Херсонес. Непосредственно отсюда античность – эллинизм) я получила прозвище "дикая девочка", потому что ходила босиком, бродила без шляпы и т.д., бросалась с лодки в открытом море, купалась во время шторма и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень. Однако в Царском Селе она делала все, что полагалось в то время благовоспитанной барышне. Умела, сложив по форме руки, сделать реверанс, учтиво и коротко ответить по-французски на вопрос старой дамы, говела на Страстной в гимназической церкви. Изредка отец брал ее с собой в оперу (в гимназическом платье) в Мариинский театр (ложа). Бывала в Эрмитаже, в Музее Александра III и на картинных выставках. Весной и осенью в Павловске на музыке – Вокзал... Музеи и картинные выставки... Зимой часто на катке в парке.
В Царскосельских парках тоже античность, но совсем иная (статуи). Читала много и постоянно. Большое (по-моему) влияние (на нее) оказал тогдашний властитель дум Кнут Гамсун ("Загадки и тайна"); Пан, Виктория – меньше. Другой властитель Ибсен... Училась в младших классах плохо, потом хорошо. Гимназией всегда тяготилась. В классе дружила только с Тамарой Костылевой, с которой не пришлось больше встретиться в жизни...


Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет (оно было чудовищным), но уже раньше отец называл меня почему-то "декадентской поэтессой"... Кончать мне пришлось (потому что семья переехала на юг) уже не Царскосельскую гимназию, а Киевскую (Фундуклеевскую), в которой я училась всего один год. Потом я два года училась на Киевских Высших женских курсах... Все это время (с довольно большими перерывами) я продолжала писать стихи, с неизвестной целью ставя над ними номера. Как курьез могу сообщить, что, судя по сохранившейся рукописи, "Песня последней встречи" – мое двухсотое стихотворение.


На север я вернулась в июне 1910 года. Царское после Парижа показалось мне совсем мертвым. В этом нет ничего удивительного. Но куда за пять лет провалилась моя царскосельская жизнь? Не застала там я ни одной моей соученицы по гимназии и не переступила порог ни одного царскосельского дома. Началась новая петербургская жизнь. В сентябре Н.С.Гумилев уехал в Африку. В зиму 1910-1911 годов я написала стихи, которые составили книгу "Вечер". 25 марта вернулся из Африки Гумилев, и я показала ему эти стихи...


25 апреля 1910 года я вышла замуж за Н.С.Гумилева и вернулась после пятилетнего отсутствия в Царское Село (см. стихотворение "Первое возвращение").
В отношение Николая Степановича к моим стихам тоже надо, наконец, внести ясность, потому что я до сих пор встречаю в печати (зарубежной) неверные и нелепые сведения. Так, Страховский пишет, что Гумилев считал мои стихи просто "времяпрепровождением жены поэта", а...* (в Америке же), что Гумилев, женившись на мне, стал учить меня писать стихи, но скоро ученица превзошла... и т.п. Все это сущий вздор! Стихи я писала с одиннадцати лет совершенно независимо от Николая Степановича. Пока они были плохи, он, со свойственной ему неподкупностью и прямотой, говорил мне это. Затем случилось следующее: я прочла (в брюлловском зале Русского музея) корректуру "Кипарисового ларца" (когда приезжала в Петербург в начале 1910 г.) и что-то поняла в поэзии. В сентябре Николай Степанович уехал на полгода в Африку, а я за это время написала то, что примерно стало моей книгой "Вечер". Я, конечно, читала эти стихи многим новым литературным знакомым. Маковский взял несколько в "Аполлон" и т.д. (см. "Аполлон", 1911 г., № 4, апрель).
________
* Пропуск в тексте. – Примеч. ред.
Когда 25 марта Николай Степанович вернулся, он спросил меня, писала ли я стихи. Я прочла ему все сделанное мною, и он по их поводу произнес те слова, от которых, по-видимому, никогда не отказался (см. его рецензию на сборник "Орион"). Заодно в скобках и опять в ответ на Di Sarra и Laffke напоминаю, что я выходила замуж не за главу акмеизма, а за молодого поэта-символиста, автора книги "Жемчуга" и рецензий на стихотворные сборники ("Письма о русской поэзии").
Акмеизм возник в конце 1911 года. В десятом году Гумилев был еще правоверным символистом. Разрыв с "башней" начался, по-видимому, с печатного отзыва Гумилева о "Соr Ardens" на страницах "Аполлона". Обо всем, что последовало за этим, я много раз писала в другом месте (статья "Судьба акмеизма"). В.Иванов ему чего-то в этой рецензии никогда не простил. Когда Николай Степанович читал в Академии стиха своего "Блудного сына", Вячеслав обрушился на него с почти непристойной бранью. Я помню, как мы возвращались в Царское, совершенно раздавленные происшедшим, и потом Николай Степанович всегда смотрел на Вячеслава Иванова как на открытого врага.
С Брюсовым было сложнее. Николай Степанович надеялся, что тот поддержит акмеизм, как видно из его письма к Брюсову. Но как мог человек, который считал себя столпом русского символизма и одним из его создателей, отречься от него во имя чего бы то ни было. Последовал брюсовский разгром акмеизма в "Русской мысли", где Гумилев и Городецкий даже названы господами, то есть людьми, не имеющими никакого отношения к литературе.





В ДЕСЯТОМ ГОДУ

Всем, в особенности за границей, хочется, чтобы меня "открыл" Вячеслав Иванов. Кто отец этой легенды – не знаю. Может быть, Пяст, который бывал на "башне" (см. "Встречи").
А в самом деле было так: Н.С.Гумилев после нашего возвращения из Парижа (летом 1910 года) повез меня к Вяч. Иванову. Он действительно спросил меня, не пишу ли я стихи (мы были в комнате втроем), и я прочла: "И когда друг друга проклинали..." (1909. Киевская тетрадь) и еще что-то (кажется, "Пришли и сказали..."), и Вячеслав очень равнодушно и насмешливо произнес: "Какой густой романтизм!" Я тогда до конца не поняла его иронии. Осенью Николай Степанович, успев снискать вечную немилость Иванова рецензией на "Cor Ardens" (см. "Аполлон", № и письмо Иванова к Гумилеву), и уехал на полгода в Африку, в Аддис-Абебу. Вячеслав встретил меня на Раевских курсах, где он читал лекции, и пригласил на "понедельники" (уже не "среды"). Там я действительно несколько раз читала стихи, и он действительно их хвалил, но их тогда уже хвалили все (Толстой, Маковский, Чулков и т.д.), они были приняты в "Аполлон" и напечатаны, а тот же Иванов лицемерно посылал меня к З.Гиппиус. Александра Николаевна Чеботаревская увела меня в соседнюю комнату и сказала: "Не ходите к ней. Она злая и вас очень обидит". Я ответила: "А я и не собираюсь к ней идти". Кроме того, Вячеслав Иванович очень уговаривал меня бросить Гумилева. Помню его слова: "Этим вы его сделаете человеком". О том, как он tete-e-tete плакал над стихами, потом выводил в "салон" и там ругал довольно едко, я так часто и давно рассказываю, что скучно записывать.
Вячеслав был не Великолепный и не Таврический (это он сам про себя придумал), а "ловец человеков", и лучше всех о нем написал Бердяев (Автобиография).
И. В. Недоброво, который был на "башне" в неизменном фаворе, и Блок, которого Вячеслав в глаза называл соловьем,- оба знали о нем очень много и не верили ни единому его слову. Нынешняя молодежь, то есть уже настоящие потомки, читают "Сог Ardens", недоумевают и говорят: "Плохой Бальмонт".
Каким "хотел" казаться Вячеслав Иванов, может узнать всякий, кто потрудится прочесть о нем в антологии Эйнауди, где он, кстати сказать, помещен первым (Блок – вторым).
Нас (тогдашнюю молодежь) забавляло, как этого совершенно здоровенного 44-летнего человека, которому предстояло прожить до 1949 года, холили седые дамы, и М.М.Замятнина сбегала с "башни", чтобы пледом укутать ноги Учителя (в апреле месяце), который ехал со мной на Мойку – в Академию. Он "играл" кого-то, кто никогда не существовал и, по-моему, не должен был существовать. Мне особенно была неприятна "игра" в "однолюба", как он любил себя именовать, потому что я жалела и любила бедную Веру.
То, что рассказывал об его семейных "забавах" X., – ужасно. "Покойницу в доме" Кузмина не читала.





РАЗЬЯСНЕНИЯ ОДНОГО НЕДОРАЗУМЕНИЯ

Теперь настает очередь Маковского. Сейчас прочла у Драйзера (стр. 71), что они, Маковские, почему-то стали моими конфидентами, и против воли Гумилева Сергей Константинович напечатал мои стихи в "Аполлоне" (1911). Я не позволю оскорблять трагическую тень поэта нелепой и шутовской болтовней, и да будет стыдно тем, кто напечатал этот вздор.
Вначале я действительно писала очень беспомощные стихи, что Николай Степанович и не думал от меня скрывать. Он действительно советовал мне заняться каким-нибудь другим видом искусства, например танцами ("Ты такая гибкая"). Осенью 1910 года Гумилев уехал в Аддис-Абебу. Я осталась одна в гумилевском доме (Бульварная, дом Георгиевского), как всегда, много читала, часто ездила в Петербург (главным образом к Вале Срезневской, тогда еще Тюльпановой), побывала и у мамы в Киеве, и сходила с ума от "Кипарисового ларца". Стихи шли ровной волной, до этого ничего похожего не было. Я искала, находила, теряла. Чувствовала (довольно смутно), что начинает удаваться. А тут и хвалить начали. А вы знаете, как умели хвалить на Парнасе серебряного века! На эти бешеные и бесстыдные похвалы я довольно кокетливо отвечала: "А вот моему мужу не нравится". Это запоминали, раздували, наконец это попало в чьи-то мемуары, а через полвека из этого возникла гадкая, злая сплетня, преследующая "благородную цель" изобразить Гумилева не то низким завистником, не то человеком, ничего не понимающим в поэзии. "Башня" ликовала.
25 марта 1911 года старого стиля (Благовещенье) Гумилев вернулся из своего путешествия в Африку (Аддис-Абеба). В нашей первой беседе он между прочим спросил меня: "А стихи ты писала?" Я, тайно ликуя, ответила: "Да". Он попросил почитать, прослушал несколько стихотворений и сказал: "Ты поэт – надо делать книгу". Вскоре были стихи в "Аполлоне" (1911, №4, стр.).


Эти бедные стихи пустейшей девочки почему-то перепечатываются тринадцатый раз (если я видела все контрафакционные издания). Появились они и на некоторых иностранных языках. Сама девочка (насколько я помню) не предрекала им такой судьбы и прятала под диванные подушки номера журналов, где они впервые были напечатаны, "чтобы не расстраиваться". От огорчения, что "Вечер" появился, она даже уехала в Италию (1912 год, весна), а сидя в трамвае, думала, глядя на соседей: "Какие они счастливые – у них не выходит книжка".





СЛЕПНЕВО

Я носила тогда зеленое малахитовое ожерелье и чепчик из тонких кружев. В моей комнате (на север) висела большая икона – Христос в темнице. Узкий диван был таким твердым, что я просыпалась ночью и долго сидела, чтобы отдохнуть... Над диваном висел небольшой портрет Николая I не как у снобов в Петербурге – почти как экзотика, а просто, сериозно - по-Онегински ("Царей портреты на стене"). Было ли в комнате зеркало – не знаю, забыла. В шкафу остатки старой библиотеки, даже "Северные цветы", и барон Брамбеус, и Руссо. Там я встретила войну 1914 года, там провела последнее лето (1917).
...Пристяжная косила глазом и классически выгибала шею. Стихи шли легко свободной поступью. Я ждала письма, которое так и не пришло – никогда не пришло. Я часто видела это письмо во сне; я разрывала конверт, но оно или написано на непонятном языке, или я слепну..
Бабы выходили в поле на работу в домотканых сарафанах, и тогда старухи и топорные девки казались стройнее античных статуй.
В 1911 году я приехала в Слепнево прямо из Парижа, и горбатая прислужница в дамской комнате на вокзале в Бежецке, которая веками знала всех в Слепневе, отказалась признать меня барыней и сказала кому-то: "К Слепневским господам хранцужанка приехала", а земский начальник Иван Яковлевич Дерин – очкастый и бородатый увалень, когда оказался моим соседом за столом и умирал от смущенья, не нашел ничего лучшего, чем спросить меня: "Вам, наверно, здесь очень холодно после Египта?" Дело в том, что он слышал, как тамошняя молодежь за сказочную мою худобу и (как им тогда казалось) таинственность называла меня знаменитой лондонской мумией, которая всем приносит несчастье.
Николай Степанович не выносил Слепнева. Зевал, скучал, уезжал в невыясненном направлении. Писал "такая скучная не золотая старина" и наполнял альбом Кузьминых-Караваевых посредственными стихами. Но, однако, там что-то понял и чему-то научился.
Я не каталась верхом и не играла в теннис, а я только собирала грибы в обоих слепневских садах, а за плечами еще пылал Париж в каком-то последнем закате (1911). Березки и Подобино. Дубровка. Тетя Пофи и Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева (рожд. Пиленко). Неведомские, Хилковы (1916).
Один раз я была в Слепневе зимой. Это было великолепно. Все как-то вдвинулось в XIX век, чуть не в пушкинское время. Сани, валенки, медвежьи полости, огромные полушубки, звенящая тишина, сугробы, алмазные снега. Там я встретила 1917 год. После угрюмого военного Севастополя, где я задыхалась от астмы и мерзла в холодной наемной комнате, мне казалось, что я попала в какую-то обетованную страну. А в Петербурге был уже убитый Распутин и ждали революцию, которая была назначена на 20 января (в этот день я обедала у Натана Альтмана. Он подарил мне свой рисунок и надписал: "В день Русской Революции". Другой рисунок (сохранившийся) он надписал: "Солдатке Гумилевой, от чертежника Альтмана").
Слепнево для меня как арка в архитектуре... сначала маленькая, потом все больше и больше и наконец – полная свобода (это если выходить).

Анна Ахматова в дневниках Корнея Чуковского. 1923 год.

http://www.liveinternet.ru/users/5342335/post286225360/

Тяжелые были времена, тяжелый был и быт. И вот такая неопределенность и неустроенность в жизни преследовала и давила на многих талантливых поэтов и писателей. Работа ради куска хлеба (обычно переводы), работа "в стол" (из-за невозможности печататься) и постоянное напряжение. Сложно все было вынести.

Лица Серебряного века

 

Натан Альтман. Портрет Анны Ахматовой. 1914. 
Холст, масло. 123,5 х 103,2. Государственный Русский музей

Замечательная русская поэтесса Анна Андреевна Ахматова (1889–1962) удостоилась внимания многих художников. Можно сказать, что в русском изобразительном искусстве существует целая портретная галерея Анны Ахматовой. Ее рисовал Амедео Модильяни. Увы, из сделанных им шестнадцати рисунков, которые художник просил ее окантовать и повесить у себя в комнате, у Ахматовой сохранился только один, зато он всегда висел у нее дома.

Читать далее...

АННА АХМАТОВА — АМЕДЕО МОДИЛЬЯНИ ("100 великих историй любви")

Анна Андреевна Ахматова (1889–1966) не любила рассказывать о своей личной жизни, о её романах нам известно со слов друзей, близких, знакомых. Часто поэтесса сама в стихах раскрывала тайны своих чувств к любимым мужчинам. И лишь одна история, которая случилась с ней в молодости, когда поэтессе едва исполнилось двадцать лет, породила немало загадок, разгадать которые до конца не удаётся до сих пор. Ахматова тщательно скрывала историю этой любви и лишь в конце жизни слегка приоткрыла завесу над её тёплым чувством к итальянскому художнику Амедео Модильяни (1884–1920).

Читать далее...

АХМАТОВА: "Серебряные россыпи"...Где-то кошки жалобно мяукают


Где-то кошки жалобно мяукают,
Звук шагов я издали ловлю...
Хорошо твои слова баюкают:
Третий месяц я от них не сплю.

Ты опять, опять со мной, бессонница!
Неподвижный лик твой узнаю.
Что, красавица, что, беззаконница,
Разве плохо я тебе пою?

Окна тканью белою завершены,
Полумрак струится голубой...
Или дальней вестью мы утешены?
Отчего мне так легко с тобой?

Анна АХМАТОВА

Всегда относился к бессоннице спокойно и доброжелательно, немало мыслей и иррациональных ощущений бытия подарила мне она. Потому пройти мимо этой эллегии бессоннице не мог я никак. Как бережно подаются Ахматовой самые тонкие, эфемерные ощущения любви в самых неожиданных её эманациях. И невольно погружаешься сам в это полусознательное мировосприятие, когда ночные эльфы фантазий посещают тебя на изломе бытия, делая все предметы вокруг полными неразгаданной тайны. Только приблизишься к разгадке или обретёшь нечто очень желанное, или, напротив, спасение от нежеланного...и сон сладкой или утешающей пеленой накрывает тебя, тихо, как светильники, гася твои трепетные связи с миром страдания и любви. А потом, в полузабытьи пробуждения, ловишь ты счастливые миги того, обретённого и утраченного в бессоннице блистающего мира иллюзий, дарящего тебе покой... и вдохновение. Но описать это волшебство в несколько строк?! Велика-а-а-а...