"...- Скажите мне, Геннадий Петрович, почему здесь офицеры и казаки такие хмурые и точно забитые. Все не могут примириться с моим назначением?
- О нет, господин полковник. Надо знать здешнее положение... Мы очень здесь и во всем унижены.
- Унижены? Вот как! Но кто же может и смеет унижать казака-ермаковца?
- Тут так, господин полковник... Если осенью прольют дожди — станет непролазная грязь и натоптаны в ней узкие тропинки — вдвоем не разойтись, одному нужно сходить в грязь. И вообще вы видели: местами аллея между арыками тоже узкая... А тут требуют, чтобы казаки и офицеры... уступали дорогу туземцам. Ну и идет какой-нибудь бай Юлдашев или местный аксакал, а то и просто дунганин-«купеза» — а ты сходи в грязь, уступай ему дорогу. Очень это все обидно. Наши казаки через то и в город в отпуск не ходят, сидят по казармам. Чуть что — на казака жалоба. Казак всегда виноват — таранчинец прав... Ну и обидно...
- Кто же установил такой странный порядок?
- Бывший командир полка... Ну и бригадный тоже — боится недоразумений... Бай Юлдашев на него влияние имеет. Он ему и дом построил, видали какой! Тоже городской голова, кто он такой — неизвестно... Говорят — социалист... Ну и боятся его. Донесет.
— Странно. Сколько служу — ничего подобного не видал.
Вспомнилась мне Индия, где я был проездом за десять лет
до получения полка, в 1901 году. Там я видал английские гарнизоны в Бенаресе, Агре и Калькутте, и как там держали себя офицеры и английские солдаты перед туземцами.
Я молчал, обдумывая положение. Знал, что на нашей службе, как говорят солдаты, «не довернешься — бьют и перевернешься — бьют». Совсем стемнело. Писарь внес зажженную керосиновую лампу с зеленым картонным колпаком.
- Геннадий Петрович, — сказал я, — вы сдали приказ на гектограф?
- Нет еще.
- Подождите сдавать. Я напишу сейчас еще параграф, который вы поставите сейчас после параграфа о занятиях. Да закройте двери, мне надо хорошенько обдумать его.
Деликатный адъютант вышел из кабинета. Передо мною — лист бумаги, ярко освещенный лампой. За спиною — темное окно. Там город, и было в городе страшно, томительно тихо. Чуть шуршали листья тополей, да, не умолкая, пели свою тихую ночную песню арыки. Прохладная ледниковая вода, булькая, бежала по ним.
Я писал: «Звание казака-солдата высоко и почетно. Государь Император носит воинское звание и есть первый солдат Российской Армии. Мы должны постоянно помнить и сознавать, какое высокое звание мы носим, и обязаны потребовать к себе должное уважение.
Казак, выходя из казарм в город, должен постоянно помнить, что он имеет честь носить мундир 1-го Сибирского казачьего Ермака Тимофеева полка, он должен быть чисто и строго по форме одет и всегда быть при шашке.
Казак должен быть вежлив и услужлив и вместе с тем со знавать свое высокое звание.
Казак никому не должен уступать дорогу, кроме господ офицеров и старших над ним казаков и солдат, стариков, женщин и детей как русских, так и туземцев. Все остальные, кто бы они ни были, должны уступать дорогу казаку.
Казак не может позволить, чтобы кто-нибудь посмел его обругать или тем более ударить. Казак должен помнить, что Государь Император не напрасно разрешил воинским чинам ходить при оружии. Дерзкий должен быть наказан».
Я позвонил и передал написанное адъютанту.
— Поместите это в сегодняшний приказ.
Я наблюдал, как менялось выражение лица Самсонова. Сначала оно выразило удивление, потом стало озабоченным, даже как бы испуганным.
- Господин полковник, вы не боитесь отдать такой приказ? — нерешительно сказал он.
- Вы находите, что в нем есть что-нибудь незаконное?
- Незаконное? Нет... Но...
- Ну, договаривайте.
- Непременно будут сразу столкновения. Разбаловались у нас очень таранчинцы. Они ни за что казаку дорогу не уступят. Не всегда уступают и офицеру.
- Ну вот казак и научит такого гуся порядку.
- Бригадный будет очень недоволен.
— Его это не касается. Я отдаю приказ полку, а не бригаде.
Приказ был отдан. Результаты его сказались в первую же неделю. Таранчинец, не уступивший дороги казаку, был им так отшвырнут в сторону, что вихрем помчался с жалобами, и не ко мне, а прямо к генералу Калитину. В другом случае дошло до драки, было обнажено оружие и были легкие ранения. Потом все успокоилось, туземцы стали уступать дорогу, иные кланялись.
Все мои офицеры и казаки, от самых старших — Осипова и Первушина — до младших, до последнего казака, были очень довольны. Я завоевал расположение полка.
Бригадный командир и начальник штаба бригады, Генерального штаба полковник Криницкий были взбешены. Бригадный грозил мне всякими карами, вплоть до отрешения от командования полком и предания суду, часами сидел у моей жены и доказывал ей, что я слишком молод, чтобы командовать полком, и что Джаркент не Петербург, что, впрочем, для нее и не требовало особых доказательств. Он говорил ей, что мне здорово влетит...
Мой приказ, помимо нормального пути «по команде», попал в Ташкент генералу Самсонову в порядке анонимного доноса с обильными комментариями на мой счет и угрозами, писанными явно русским человеком.
Через три недели я получил в частном письме от Самсонова и мой приказ, и донос с припиской на нем рукой командующего войсками: «Молодец, Петр Николаевич. Вполне согласен и одобряю. А. С».
Однако отдание этого приказа я не могу поставить себе в заслугу. Я знал, что в лице генералов Фольбаума и Самсонова я найду защитников. Я знал, что длиннейший «тетенькин хвостик» тянулся через Верный и Ташкент до самого Петербурга, и даже до Царскосельского дворца, знал, что там меня не выдадут, не посрамят и в обиду не дадут.
Отдавая этот приказ, я твердо верил и в своих офицеров, и в казаков, верил, что злоупотреблять им они не будут. И не ошибся. Казаки пользовались всеобщим уважением. Было трогательно узнавать от посторонних лиц, не говорю, наблюдать, — то, что делалось на глазах у командира полка, не в счет, — но было радостно слышать, как подчеркнуто были вежливы казаки к старым и немощным, к дунганским матронам и малым детям. Они вполне поняли мою мысль и никогда не злоупотребляли моим доверием.