Заслуженная артистка РСФСР (1948)

Народная артистка РСФСР (1963)

Народная артистка СССР (1991, за большие заслуги в развитии советского театрального искусства. Софья Пилявская и Олег Янковский были последними, кто был удостоен этого звания)

Отец Софьи Пилявской - Станислав Пилявский был польским дворянином. Он учился в гимназии в Вильно и в последних классах гимназии вступил в нелегальный марксистский кружок вместе со своим товарищем Николаем Крестинским, с которым в дальнейшем учился в Петербургском университете. В 1905 году Пилявский был арестован, но через год был выпущен на свободу. В 1907 году он женился, а спустя некоторое время снова был арестован, и в 1908 году был выслан на вечное поселение в Красноярск, где 4 (17) мая 1911 года у него родилась дочь Софья.

В начале 1917 года Станислав Пилявский уехал из Красноярска и, будучи единомышленником Ленина, фактически, помогал ему в подготовке революции. Следом за ним сперва в Петроград, а потом - в Москву, переехала его семья. После революции отец Софьи стал крупным партийным чиновником, и семья Пилявских, как и семьи многих высших партийных руководителей того времени, жила в Кремле. Софья об этом позже рассказывала: "В Кремле я знала каждый закоулок. Он тогда был другим - и с нестрогими порядками, с сочетанием несовместимых примет времени - вроде старого дворцового лакея, молящихся старух в храмах и латышских стрелков или кремлевских курсантов. На первом этаже Офицерского корпуса располагалась совнаркомовская столовая - своеобразный клуб, где ответработники, приходя кто, когда мог, общались вне работы. Обедали они так: ели суп, а "второе" укладывали в плоской таре в портфель - отнести домой. Ужин давали сухим пайком: полбатона из серой муки, кусок колбасы или сыра. В Кремле жили Сталины, Ворошиловы, Чичерины, Каменевы, Бонч-Бруевичи, Троцкие. Телефонов не было, срочные вызовы давались под расписку нарочным, и нам, детям, часто приходилось бегать в столовую к папам. Однажды, посланная с запиской к отцу, я выскочила из "вертушки", попала кому-то головой в живот и получила шутливый подшлепник. Что-то со смехом было сказано в ответ на мое "ой!" - и я влетела в открытую дверь столовой. Пишу так подробно потому, что человек этот был Владимир Ильич Ленин. Когда его хоронили, он показался мне совсем не крупным, не таким, как в раннем моем детстве. В 1924-м мне шел 13-й год, я понимала горе и тревогу отца и его товарищей. Дома их было не застать: сменяясь, они круглые сутки несли почетный караул у гроба. А со всех сторон страны, да и из-за границы ехали на похороны люди. Когда загудели заводы и паровозы, зазвонили церковные колокола, мы с братом стояли на стене Кремля, куда пускали по пропускам. Стало жутко. Прошло более шестидесяти лет, а я помню все, словно это было вчера".

Мама Софьи была полькой из высокородной семьи, но ее бабушка тайно обвенчалась с обыкновенным шляхтичем и ушла из дому, за что ее так и не простили родители. В результате мама Софьи родилась в Польше, и воспитывалась одной из своих теток. А Софья Пилявская о своем детстве рассказывала: "Я родилась в мае 1911 года в Красноярске. Родители мои — поляки. В 1903 году отец вступил в партию большевиков. В 1905-м был первый раз арестован и пробыл в заключении около года. Из университета его исключили. Когда мне исполнилось 11 месяцев, мама повезла меня крестить в Польшу. По словам мамы, во время крестин я вела себя буйно. Крещена я тремя именами, как и полагается в католических дворянских семьях. У девочек первое имя материнское, у мальчиков — по отцу. Таким образом, я Софья Аделаида Антуанетта. Мой очень активный, выражаясь мягко, характер доставлял родителям и всем близким много хлопот. Брат Станислав был кротким, воспитанным мальчиком, во всем мне уступавшим. Обычно после мытья головы нам каждый раз закручивали волосы на папильотки нитками: маме хотелось, чтобы мы были в "локонах". Однажды в знак протеста я, раздобыв ножницы, срезала почти все свои волосы, устроив маме сюрприз. Хорошо помню воскресные завтраки и за столом, кроме членов семьи, большого, рыжего человека с добрыми, какими-то сияющими глазами — дядю Авеля. Его очень усердно потчевали, и он с аппетитом ел. Один раз, глядя на него, я просила: "А вы не лопнете?" — повергнув маму в панику, а отца в смущение. А дядя Авель только хохотал. Это был Авель Сафронович Енукидзе, член партии большевиков с 1898 года, тоже не по своей воле оказавшийся на берегу Енисея. Было мне лет пять, когда у нас появилась молодая красивая женщина — Елена Густавовна Смиттен, тоже член партии, высланная в Красноярск. Мы, дети, звали ее Лена. …Очевидно, это был конец 1916 года. Дядя Авель больше у нас не показывался. А в самом начале 1917 года уехал в Петроград отец, а с ним и Елена Смиттен. Мои родители разошлись. Позже, когда и мы перебрались в Петроград, узнав, что Лена тяжело больна, беременна, лишена элементарного ухода и лекарств, наша непрактичная, в чем-то наивная, плохо приспособленная к тогдашней очень трудной повседневности мама нашла единственно правильный выход: она просто приказала привезти Лену к нам, и отец подчинился. Только став взрослой, я поняла всю сложность взаимоотношений моих родителей в то время. Поступок матери для меня — высшее проявление духовности и нравственного начала. Я бесконечно благодарна моим родителям за то, что они сумели уберечь нас, детей, от непонятных нам тогда драматических жизненных поворотов в их судьбе и воспитали в абсолютном уважении, любви и преданности: мама — по отношению к отцу, а он — по отношению к маме".

В начале зимы 1919 года на семейном совете было решено определить Софью в "лесную школу", где родители оставляли детей, оказывавшихся без должного присмотра дома, или вовсе этого дома не имевших. Софья со слезами подчинилась, и мама привезла ее на станцию Мамонтовскую, где в одноэтажной деревянной школе было несколько комнат, тесно в ряд стояли железные кровати с тюфяками, тонкими одеялами и подушками. Софья Пилявская позже рассказывала: "Две суровые воспитательницы, сторож и повариха, а главное - много стриженых наголо девочек, одетых кто во что, вышли поглядеть на новенькую. Я закаменела от страха, когда в адрес мамы посыпались словечки "Барыня!", "Буржуйка!" (она была в потертом, еще сибирском пальто из жеребенка с котиковым воротником и такой же шапке). Мне отвели кровать у окна, мама пошептала мне по-польски о том, какая я хорошая и терпеливая, что надо слушаться и что она приедет в воскресенье. Проводив ее, я вернулась в комнату и увидела, что в моем бауле хозяйничают большие девочки. Разбрасывая мои пожитки, они со смехом кричали: "Подбирай, буржуйка!" Подбирать я не смела и, сидя на краешке кровати, в страхе разглядывала своих товарок. Одна из них спросила: "Как твоя фамилия?" Я ответила: "Зося Пилявская". Пошептавшись, они стали выкрикивать: "Пиявка, пиявка, Зыза!" Хорошо, что я не заревела... В столовой меня посадили тоже с краю. Давали кашу-размазню в оловянных мисках и кружку морковного чаю. Сидевшая рядом девочка прошипела: "Оставишь полкаши". Я оставила. Я очень их боялась. Сразу после еды погнали спать. Пододеяльников не было, от одеяла шел чужой запах. Я втянула под него пальтишко, положила под голову мешок, который мама сшила из наволочки с диванной подушки, и затаилась. В эту ночь мешок был мокрым от слез, но даже шмыгать носом я не смела. Когда утром воспитательница зычно крикнула "Вставать!", я увидела свой пустой баул. Исчезло все, а главное - кусочек мыла. Вытерлась не помню чем, только не полотенцем. "Почему опухла? Почему красная?" - спросила одна из начальниц и отослала меня как больную лежать. Никто мной не интересовался, девочки с криком носились по саду. Наверное, они не были злыми, наверное, в их коротеньких биографиях было много трудного, а я была им чужая. Здесь никто никого ничему не учил. Все болтались без занятий от еды до еды, воспитательницы следили только за тем, чтобы не было побегов и серьезных драк. Меня так и звали Пиявкой и Зызой, но больше особенно не задирали. Наверное, сочли очень глупой и от глупости - тихой. К маминому приезду у меня созрел план бегства. Денег на билет не было, да и в какую сторону ехать, я не знала, а потому решила: когда мама пойдет обратно, я потихоньку последую за ней и обнаружу себя только на станции. И вот мы сидим на дровах за террасой, я поедаю привезенные лепешки и складно вру: девочки приняли хорошо, уроки проходят интересно, кормят вкусно... Когда после проводов я возникла перед мамой со своим мешком, лицо у нее стало испуганное, потому что я сразу заревела во всю мочь и, захлебываясь слезами, стала рассказывать правду. Она тоже заплакала. Дома, вымытая и счастливая, в чистой постели, я блаженно провалилась в сон. Но еще не раз мама или брат будили меня, когда я кричала по ночам".

В 4 классе маленькая Софья всерьез увлеклась театром и, по сути – ничем в школе не занималась, кроме подготовки своих театрализованных представлений. Она сама ставила спектакли в школе, и как девочка переходила из класса в класс – было мало кому понятно. Сама Софья Пилявская об этом рассказывала: "К тринадцати годам я уже целиком была во власти театра. За два года (конечно, в ущерб школьным наукам) пересмотрела множество спектаклей 1-й и 2-й студий МХАТа, а некоторые спектакли — по несколько раз. Совершенно не понятно, как меня переводили из класса в класс! Запомнились только уроки литературы и истории, которые очень интересно вел наш классный руководитель Головня. …Наверное, мне было лет четырнадцать или меньше, когда я решила поставить в школе спектакль. В свой план я посвятила Тоню Шибаеву — мы сидели с ней за одной партой. Она была первой в классе по точным наукам и снисходительно давала списывать контрольные. Тоня Шибаева не выразила восторга и посоветовала мне заниматься делом, пока меня не выгнали из школы. Я кинулась за помощью и советом к мальчишкам. Среди них я была "свой парень", так как участвовала во всех проделках, драках и розыгрышах. Решено было идти к Головне. Он выслушал нас и дал согласие. Почему-то остановились на "Женитьбе" Гоголя. Стали распределять роли. Нашлись две тихие, покорные девочки, согласившиеся играть Агафью Тихоновну и сваху. Тетку невесты мы просто вычеркнули — не нашлось охотниц. Мальчишки разобрали все роли, кроме Подколесина: "Он много говорит и старый". Я нахально заявила, что сама его сыграю. Головня посмеивался. Текст учили, вычеркивая все, что было непонятно или казалось лишним. Не помню, кто был Кочкаревым, но помню, что мы с ним все время спорили и поносили друг друга. Я кричала, что театр мне известен лучше, чем ему и вообще всем, а в ответ слышала, что, "если девчонка будет представлять старика, какой это театр?" Все "артисты" должны были достать себе длинные брюки — верх нам казался непринципиальным. Юбки и шали выпрашивали у нянь и бабушек. У моего брата были единственные приличные выходные брюки. На них я и нацелилась, поклявшись вернуть в целости. Штаны "Подколесина" оказались в поперечных складках, так как брат был высокий. В мамином халате, с трубкой на палке я являла собой зрелище немыслимое. К тому же в день "премьеры" мальчишки подстригли мне волосы — для достоверности. Когда дали последний звонок (у нас даже был "помощник режиссера", он же суфлер) и занавес, судорожно дергаясь, раздвинулся, в зале раздались смех и шепот. А когда я начала говорить — смех перешел в хохот. Головня шикнул, и зал затих, но ненадолго. Беда была со свахой и Агафьей Тихоновной. Сваха, выйдя на сцену, стала унылым ровным голосом произносить слова. Я же, старательно "представляя" Подколесина, попутно руководила ею: "Сядь! Встань! Громче! Не туда пошла!", а она еще больше робела. Снова хохот и какие-то реплики из зала. А в общем, мы имели успех. Толкая друг друга, мы выходили на поклоны. Девочки жалели меня за изуродованные волосы, а мальчишки одобряли за "жертвенность". Головня, пряча улыбку, хвалил — и мы были горды. Мама встретила меня испуганным возгласом: "Децко мое!" — глядя на стриженную клоками голову, а увидев брюки брата, впала в тоску: от булавок остались дырки, к тому же, зацепившись за что-то, я выдрала небольшой клок ткани. Брат возмущался очень бурно, так как в то время порвать выходные штаны было почти трагедией. В итоге дома было решено "больше не пускать ее бегать по театрам"…

После своих театральных "успехов" в школе юная Софья решила пройти экзамен у Зинаиды Сергеевны Соколовой, старшей сестры Станиславского. Позже Пилявская рассказывала: "К началу 1927 года я окончательно решила, что, кроме театра, у меня другой дороги нет. В любом качестве — но в театр! И я решилась проситься в класс-кружок, который вела старшая сестра Станиславского — Зинаида Сергеевна. Надо сказать, что в доме у нас обычно говорили по-польски, а раньше родители часто говорили между собой на французском. Брат и я тоже говорили по-польски, знали разговорную французскую речь, а по-русски говорили только вне дома. Моя мама до конца своих дней думала по-польски, переводила мысль на русский и говорила с очень сильным польским акцентом. Я же не выговаривала букву "л" и очень нажимала на шипящие "ч", "ш", "щ", произнося их жестко. Наивно полагая, что моя речь не может стать препятствием к поступлению, я приготовила монолог Фленушки из романа Мельникова-Печерского "В лесах" и "На горах" и огорошила Зинаиду Сергеевну своим произношением: "Мне про мужа гадачь не приходица, с измауства жиуа я в обичели и спознауась я с жизнью кеейною". Выслушав меня терпеливо, Зинаида Сергеевна сказала мне ласково: "Милая барышня… Должна вас огорчить. Сильный польский акцент почти не исправим, и на русской сцене вам вряд ли удастся быть". Не помню, как добрела я домой. Там, наревевшись вдоволь, я заявила домашним, чтобы при мне не смели говорить по-польски. С тех пор я исключила для себя язык моих родителей. По нескольку часов в день я упорно твердила одну и ту же фразу и с величайшим трудом, очень медленно пыталась говорить по-московски — округло, мягко произнося гласные, убирая жесткость согласных. Читала, строго соблюдая знаки препинания, повышая и понижая голос по законам классической речи. Для домашних моих это была пытка, но они кротко терпели. И осенью 1928 года я опять предприняла попытку поступить в класс Соколовой. Читать решила тот же репертуар. Зинаида Сергеевна довольно долго с любопытством смотрела на меня, потом улыбнулась (а была она строгой), сказала: "Не ожидала, молодец, я буду советоваться с Константином Сергеевичем. Наверное, я вас возьму. Приходите завтра…" О том, что я принята в студию, сказала отцу только после первого занятия. Мое сообщение взволновало его, но поздравил он меня сдержанно: "Старайся, надейся, увидим".

Тем не менее, первая встреча Пилявской с Константином Сергеевичем состоялась намного ранее, когда будущей актрисе исполнилось всего 9 лет. Когда Пилявская вместе с матерью и старшим братом делили квартиру с артистами Большого театра Александром Богдановичем и Марией Гуковой. Однажды маленькую Софью удивило оживление, начавшееся в коммуналке. "Сегодня к нам придет очень важный дядя, — объяснила ей причину суматохи дочь Богдановича Таня. — Он самый главный в Художественном театре. Такой же, как Шаляпин в Большом" На самом деле родители Тани переживали из-за того, что им нечем было угостить важного гостя. "И вот звонок, — много лет спустя писала Софья Станиславовна в своих мемуарах. — Александр Владимирович открывает входную дверь, жена рядом, и из-за их спин возникает фигура гиганта в шубе, шапка в левой руке, и где-то очень высоко надо мной — серебряная голова и сияющее улыбкой прекрасное лицо. С гостя снимают шубу… и уводят в столовую. Мы выползаем из нашего укрытия и начинаем детально изучать шубу, шапку и огромные фетровые боты с отворотами. И тут я ставлю свою ногу в тряпочной самодельной туфле поперек этого бота… Так я впервые "соприкоснулась" с великим Станиславским". Как оказалось, Константин Сергеевич приходил приглашать соседку Пилявских преподавать в своей оперной студии. Та согласилась, благодаря чему Софья вместе с подругой получила возможность бывать в знаменитом особняке Станиславского в Леонтьевском переулке, где Станиславский проводил репетиции.

В Студии Художественного театра Пилявская познакомилась со своим будущим мужем, актером Николаем Дорохиным. Какое-то время о браке знала лишь мать Софьи, а ее отец так и не успел познакомиться с зятем. Узнав о том, что Соня вышла замуж, Станислав Станиславович в один из выходных с женой и дочерью пришел в гости в новую отдельную квартиру, которую получили молодожены. Дорохин в это время находился на съемках, и знакомство было перенесено на понедельник. Однако в понедельник отец дочери так и не позвонил. Софья Пилявская рассказывала: "В конце 1937 года позвонил отец, занимавший ответственный пост в Верховном суде СССР, и весело сообщил, что ему назначена примерка нового костюма — первого после семнадцатого года — и что он просит меня поехать с ним. Договорились, что созвонимся в понедельник. Однако в понедельник звонка от отца не последовало. А во вторник утром от домработницы папиной семьи я узнала, что он арестован. Когда я сообщила о случившемся директору театра Боярскому, он тихонько, почти шепотом, сказал мне: "Все, что я могу для вас сделать, — пишите заявление об уходе по собственному желанию". И продиктовал мне текст. Я написала и поплелась домой. Одной, в пустой квартире, мне было очень тяжело. Я все ждала, что меня вызовут в администрацию театра для официального сообщения о моем увольнении, но проходили дни, меня вызывали на репетиции, и я участвовала в спектаклях. Как мне потом рассказали, Константин Сергеевич, когда ему сообщили о моих обстоятельствах, отказался визировать мое заявление и порвал его. Очевидно, меня оставили в театре, не желая спорить со Станиславским".





Кросс-пост из сообщества "Чтобы помнили".

Продолжение следует...

http://community.livejournal.com/retro_ladies/482510.html