«У Раневской была домработница Лиза, мечтающая выйти замуж и вечно бегающая на свидания. На одну встречу Раневская позволила ей надеть… роскошную шубу Любови Орловой, которая как раз в этот момент пришла в гости. Часа четыре Фаина Георгиевна находилась в страшном напряжении, изо всех сил поддерживая беседу, чтобы Орловой не пришло в голову распрощаться и уйти»

Алексей Щеглов — внук актрисы Павлы Вульф, ближайшей подруги Раневской. Фаина Георгиевна, не имевшая детей, считала его своим внуком тоже.

«Из роддома меня несла Фаина Георгиевна. Поскольку роды дались моей маме, Ирине Вульф, очень тяжело, она осталась в больнице. Бабушка, Павла Леонтьевна Вульф, была с ней. Так что отдали меня Раневской. Много позже она рассказывала, как крепко прижала меня к себе и пошла, умирая от страха, как бы… не бросить меня на землю. Это чувство было сродни тому, что испытывает человек, стоя на высоте, — он боится, как бы не шагнуть в пропасть.

Я сам помню Фаину Георгиевну лет с двух. Шла война, и мы всей семьей находились в Ташкенте, в эвакуации. Первые «зарисовки»: наша домработница Тата, родной человек, член семьи, иногда перечила Фаине Георгиевне. Раз возразила, два возразила… И тут Раневская не выдержала: «Наталья Александровна, идите в жопу!» Повернулась, вышла и хлопнула дверью. Позже я имел возможность узнать: это фирменное изречение Раневской!

Еще помню — из комнаты Фаины Георгиевны, находящейся в бельэтаже нашего деревянного ташкентского дома, ползет дым. Я в панике кричу: «Фуфа, Фуфа!» (так я тогда выговаривал ее имя, а вслед за мной Фуфой Раневскую стали звать все друзья). Взрослые бросаются по лестнице вверх. И вовремя! Оказывается, Раневская заснула с папиросой в руке — она ведь беспрерывно курила, — и загорелся матрас.

Кем я считал Раневскую? Родней — наравне с бабушкой, мамой и моей обожаемой Татой, которая занималась мною больше всех. Я с разбегу садился к Фуфе на колени и просил ее почитать мне стихи. Пока я не научился хорошо говорить, только она могла разобрать мою речь. Помню, однажды она решила подкормить нашу семью. Купила на рынке пару индюшек, стала откармливать. Где-то Фуфа прочитала, что птиц надо поместить в подвесные мешки и пичкать грецкими орехами. Вот она и устроила такой птичник в подвале. Только что-то пошло не так: вместо того чтобы жиреть, индюшки безмерно исхудали и сдохли… Да уж, ведение хозяйства не было ее коньком!

Еще воспоминание… Избалованный женским обществом, в какой-то момент я стал просто неуправляем, всего добивался слезами и криком. И тогда мама позвонила в некий «Отдел детского безобразия», откуда явился страшный мужик в полушубке — меня забирать. Я просто обмер от испуга и стал умолять маму не делать этого, обещая вести себя хорошо. Далеко не сразу я догадался, что этим «мужиком» была Фаина Георгиевна. Что ей, великой актрисе, стоило сыграть такую нехитрую роль!

Вернувшись из эвакуации, мы поселились на первом этаже двухэтажного флигеля по улице Герцена, конечно, вместе с Раневской. И она стала водить меня по бульварам на прогулки, которые неизменно омрачались назойливыми криками школьников: «Муля! Муля!» Вышедший еще до войны фильм «Подкидыш» был страшно популярен, и Раневскую замучили фразой «Муля, не нервируй меня!». Вот в такой-то ситуации Раневская и произносила свое знаменитое: «Пионэры, идите в жопу!»

Да, теперь, по прошествии многих лет, знаменитые изречения Раневской всем очень нравятся, их передают из уст в уста. Мы и тогда над ними хохотали. Больше всего мне нравилось, как она рассказывала свой сон про Пушкина. Он ей приснился и сказал: «Как же ты мне надоела со своей любовью, старая б...» И следовало нецензурное слово, которое Раневская вообще употребляла с легкостью. Единственный человек, при ком она никогда себе этого не позволяла, была Анна Ахматова. При ней Раневская становилась сдержанна, как английская аристократка. А остальным от ее шуточек доставалось! Далеко не всем было приятно встретить Раневскую на улице. Помню, идем мы с ней, а она вдруг остановится и, глядя на какую-то женщину, громко говорит: «Такая задница называется «жопа-игрунья»!» Разумеется, женщина, о которой это было сказано, не принималась весело смеяться. Чаще всего в ответ звучало: «Известная актриса, а так себя ведет!» А если Фуфу не узнавали, то и вовсе принимали за городскую сумасшедшую. Я сгорал от стыда, страшно стеснялся. Но понимал, что это — элемент игры, без которой Раневской жить скучно. Она любила давать едкие, убийственные, но очень точные характеристики людям. «Вытянутый в длину лилипут», «поет, будто в таз писает», «смесь степного колокольчика с гремучей змеей» или «человек с уксусным голосом»… Все это Фуфа сопровождала карандашными шаржами, которые называла «рожи».

Словом, у Раневской был своеобразный взгляд на приличия. Довольно зеленым юношей я легко получал от нее в подарок сигареты. Но попробовал бы я не встать, когда в комнату зашла женщина. Недопустимым было и появляться в неопрятном виде. Как-то
раз я запачкал пальто, дело было вечером, но Фуфа не позволила мне вернуться домой в грязном. Она тут же подняла на ноги все бытовые службы нашей улицы. Пальто вычистили, и я вернулся домой в подобающем виде.
НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО СЧИТАЛ РАНЕВСКУЮ НЕНОРМАЛЬНОЙ

В доме моей бабушки — тогда очень известной, можно сказать, легендарной актрисы — Раневская появилась задолго до моего рождения. Она тогда только-только начинала свою сценическую карьеру. Из родного и благополучного Таганрога (у их семьи было все, по крайней мере до революции, — собственный дом, состояние, поездки на лето в Швейцарию) она уехала в Москву, чтобы учиться. Но ни в одну из театральных школ ее не приняли.

И вот в 1919 году молодая Раневская, оказавшись в Ростове-на-Дону, узнала, что там гастролирует «сама Павла Вульф», и пошла знакомиться. Все началось с бурных признаний поклонницы, восхищенной талантом звезды сцены. А кончилось тем, что бабушка взяла Фаину в ученицы и оставила жить у себя. Почему Павла Леонтьевна заинтересовалась никому не нужной, неизвестной рыжей девицей? Дело в том, что в дореволюционное время существовала традиция: знаменитые актеры приглашали в свой дом талантливую молодежь и часто оставляли в своей семье — так было принято. Несмотря на то что власть в то время часто менялась и бабушке с Татой и дочерью Ириной выживать стало непросто, ей казалось совершенно естественным оставить Фаину в своей семье. Шла Гражданская война, в Ростове было неспокойно, и бабушка пригласила Фаину ехать в Крым. Они попали, как говорится, из огня да в полымя. В 1920 году Крым был страшным местом, обескровленным террором, перестрелками, повальным тифом. Люди умирали прямо на улицах. Но Раневская и Вульф держались вместе, и это помогало им выживать. Они, насколько это было возможно, играли на крымских сценах, что-то зарабатывали. А в остальное время Павла Леонтьевна занималась со своей подопечной — сцендвижением, сценречью… Фаине ведь нужно было еще избавиться от таганрогского говорка… Зато дар перевоплощения и наблюдательность у Раневской были природные. Она рассказывала мне, как в Крыму «подсмотрела» образ, который потом использовала, играя Мурашкину в экранизации чеховской «Драмы». Ее, шатавшуюся от голода, пригласила в гости одна писательница, обещала напоить чаем с пирогом. Вот только придя в гости, Раневская обнаружила, что прежде долгожданного угощения она должна послушать кое-что из творчества хозяйки. На голодный желудок трудно было выносить утомительное чтение, к тому же из столовой доносился сводящий с ума запах пирога… Фуфа измучилась, изображая интерес к посредственной литературе, но и когда дождалась наконец приглашения за стол, испытала страшное разочарование. Пирог оказался с морковью — более неудачную начинку даже трудно представить. Что ж! Зато комический образ лег на полочку в памяти Раневской и со временем пригодился!

В 1924 году вся семья вернулась в Москву, где тогда кипела театральная жизнь. Поступили сначала в передвижной Театр московского отдела народного образования, а через несколько лет — в Театр Красной армии. Вообще-то Раневская мечтала работать во МХАТе, и Василий Качалов устроил для нее встречу с Немировичем-Данченко. Но когда Фуфа пришла к тому в кабинет, она так разволновалась, что вместо Владимира Ивановича назвала Немировича Василием Степановичем, еще стала бурно жестикулировать, вскакивать с места, вообще вела себя неординарно. А в конце концов, смешавшись, и вовсе выбежала из кабинета, не простившись. Тогда Немирович сказал Качалову: «И не просите! Я не возьму в театр эту ненормальную, я ее боюсь!»

Что же касается Качалова, Раневская познакомилась с ним, прислав восторженное письмо: «Пишет Вам та, которая в Столешниковом переулке однажды, услышав Ваш голос, упала в обморок. Я уже актриса — начинающая. Приехала в Москву с единственной целью попасть в театр, когда Вы будете играть. Другой цели в жизни у меня
теперь нет и не будет». Качалов ответил ей очень любезно: «Дорогая Фаина, пожалуйста, обратитесь к администратору Ф. Н. Мехальскому, у которого на Ваше имя будут два билета. Ваш В. Качалов». Так они познакомились и подружились на всю жизнь. Хотя со стороны Фаины здесь была не только дружба. Как она сама писала в воспоминаниях: «Я влюбилась в Качалова, влюбилась на тяжкую муку себе, ибо в него влюблены были все, и не только женщины». Она часто влюблялась таким образом: в Осипа Абдулова, Александра Таирова, маршала Федора Толбухина… Для того чтобы любить, Фаине Георгиевне не требовалось взаимности. Она на нее, собственно, и не рассчитывала, считая свои женские шансы «ниже всякой критики».

Фуфа с детства чувствовала себя несчастной из-за своей внешности. И ее муки только усугубляло то обстоятельство, что сестра Белла выросла красавицей. Фаина очень страдала из-за своего длинного носа и ненавидела всю свою семью, от которой она его унаследовала! И все-таки ей хотелось быть красивой, хотелось нравиться! Но в любви ей никогда не везло. Это не значит, что в молодости у Раневской не было романов. Были, конечно, как и шанс стать матерью… Но Фаина Георгиевна этот шанс упустила. О чем потом страшно сожалела, хотя старалась не подавать виду. Помню, как нарочито спокойно она говорила об этом — будто это произошло с кем-то другим, а не с ней.
ЗАЗНАВШЕЙСЯ РАНЕВСКОЙ — БОЙКОТ!

Сейчас я вам скажу удивительную вещь: при своем умении высмеять человека Фаина Раневская абсолютно, просто категорически не воспринимала ни слова критики в свой адрес! Ни слова! Единственным человеком, который имел право делать ей замечания, была моя бабушка. Даже моя мама, став режиссером и приглашая Раневскую играть в своих спектаклях, мучилась с ней, потому что Фаина Георгиевна не принимала никаких замечаний. Что уж говорить о посторонних людях! Говорят, появление Раневской в Театре Моссовета уже было спектаклем! Сцена перед ее приходом должна быть вымыта, декорации — в порядке. И далеко не все актеры, особенно молодые, стремились к ней навстречу. Многие, наоборот, предпочитали закрыться в гримуборной от греха подальше. А то ведь она пройдет по коридору и тихо скажет: «У этой актрисы лицо как копыто», — и все, прилепится на много лет! А попробуй-ка ответь ей как-то неправильно на вопрос после спектакля: «Ну как я сегодня?» Однажды актер Анатолий Баранцев вместо обычного: «Гениально! Блистательно!» — сказал честно: «Фаина Георгиевна, сегодня немножко меньше накал, чем вчера». И услышал в ответ: «Это кто это там? Я вас не знаю… Оставьте меня в покое!» Отчасти такое отношение к критике было связано с тем, что Раневская была необычайно требовательна к своей профессии. Одна из последних ролей, которую предложили Раневской, — Сара Бернар в старости. Казалось бы, чего лучше, интересная, характерная роль! Но она отказалась: «Я недостойна играть великую Сару Бернар!» Была еще одна причина для отказа — Раневская с трудом выходила на сцену. А пока были силы, приходилось играть «совесть народа» в пьесе Сурова «Рассвет над Москвой». Там ее героиня ходила по инстанциям и требовала, чтобы производимые ткани были более яркими. «Я иду на эту роль, как в молодости шла на аборт, а в зрелости — к зубному врачу!» — шутила Раневская. А сама играла так, что народ сидел в зале только ради нее. А когда ее выход заканчивался, кресла пустели.

Как на самом деле труппа относится к Фаине Георгиевне, стало ясно, когда произошел конфликт с Юрием Завадским. Это про него она сказала «вытянутый в длину лилипут». Красавец, герой-любовник, был женат на Марецкой, позже — на Улановой, потом был десятилетний союз с моей мамой. У Раневской с Юрием Александровичем с самого начала были сложные отношения. Они обострились, когда на репетиции спектакля «Госпожа министерша» Раневская почувствовала себя плохо. Ее мучили спазмы в сосудах, боли в сердце, высокое давление. А коллеги думали, что она капризничает. В результате
раздражение накопилось до предела, и со стороны Завадского прозвучало: «Вон из театра!» На что Раневская ответила: «Вон из искусства!» А дальше было собрание труппы по поводу ее поведения, на которое саму Раневскую даже не пригласили. И никто из коллег не сказал ни слова в ее защиту. Говорили, что она высокомерная, что беззастенчиво пользуется служебной машиной, и как вывод: «Пора кончать этот «освенцим Раневской»!» В результате Фаина Георгиевна заболела и написала заявление об уходе из театра. И только после смерти Завадского она признавалась: «Мне жалко, что я обижала его, подшучивала над ним. И мне жаль, что он ушел раньше меня».
ДОМРАБОТНИЦЫ ОБВОРОВЫВАЛИ

К этому времени Раневская уже жила одна — в комнате в коммуналке, потом получила квартиру. Вести самой хозяйственные дела ей абсолютно не хотелось. Пришлось нанимать домработниц, которые то и дело ее обворовывали. Я помню, одна из них запросила сто рублей за пару килограммов бифштекса для песика Раневской. Это было слишком даже для не имевшей представления о ценах Фуфы. «Почему так дорого?» — удивилась она. «Так я же ж по всей Москве ездила на такси, шукала это мясо!» Единственная домработница, с которой Раневская ужилась, была Лиза. Некрасивая неудачница, мечтающая выйти замуж, Лиза часто ходила на свидания. И на одно такое свидание Фаина Георгиевна позволила ей надеть… роскошную шубу Любови Орловой, которая как раз в этот момент пришла в гости. Часа четыре Раневская лезла из кожи вон, стараясь увлекательной беседой удержать гостью, чтобы Орловой не пришло в голову распрощаться и уйти. При этом она рисковала — а вдруг бы домработница не вернулась? Но Лиза вернулась и преданно служила ей, пока наконец не вышла замуж. И тогда Фаина Георгиевна на радостях подарила молодоженам свою большую двуспальную кровать. А сама стала спать на тахте. Для нее вещи вообще ничего не значили, она могла понравившемуся человеку отдать буквально все с себя. Она получала весьма щедрый паек в магазине «Елисеевский», который раздавала. Угощала и мое семейство. Помню ее записку: «Посылаю тебе бананы, выращенные на плантациях буржуазного мира, где бананы жрут даже свиньи, а возможно, и обезьяны».

Она набивала деликатесами холодильник — для друзей, ведь сама есть все это не могла — запрещали врачи. Если кто-то из знакомых, приходя к ней, спрашивал: «Я возьму немножечко сервелата?» — она с досадой отмахивалась: «Не надо мне объявлять, сколько граммов. Просто бери!» Сама она любила очень простое блюдо — жареный хлеб. Она его готовила прямо на открытом огне на плите и тут же мазала маслом — оно таяло и пропитывало хлеб. Еще Фуфа обожала фисташки и жареные каштаны, которых в Москве днем с огнем было не сыскать, но ей привозили.
БЛИЖАЙШИЙ ДРУГ СЛЕДИЛ
ЗА КАЖДЫМ ШАГОМ

В 50-е годы стало возможным возобновить общение с семьей — родные Фаины эмигрировали после революции в Румынию. В 1957 году Фаина Георгиевна туда съездила. Вернулась разочарованная. Оказалось, что за десятилетия разлуки она настолько отдалилась от родных, что
им было не о чем говорить, тем более что они почти забыли русский язык. Поэтому Раневская удивилась, когда в Москву пришел запрос от ее сестры Изабеллы. Та хотела приехать в Россию и жить у Фаины. А почему бы и нет, если сестра знаменита и имеет средства? С собой Изабелла привезла лишь немного денег, обмен которых по курсу составил 900 рублей. Раневская выделила ей комнату в своей квартире. После этого Изабелла Георгиевна прожила всего лишь четыре года. Переезд в Советскую Россию не принес ей счастья, она со своим дореволюционным воспитанием просто не понимала этой страны.

И вот она опять осталась одна. С годами Фаине Георгиевне стало свойственно привязываться к едва знакомым людям. Так было и в случае с журналистом Глебом Скороходовым, с которым она познакомилась, записывая на радио рассказы Чехова. Про этого молодого человека она говорила: «Я его усыновила, а он меня уматерил». Они очень много времени проводили вместе. Она не знала, что, приходя домой, Глеб садится за письменный стол и дословно фиксирует все их беседы. Так за много лет у него собрался материал на целую книгу, которую он и вознамерился опубликовать. Раневская растерялась и предложила отдать книгу моей маме, Ирине Вульф, чтобы та высказала свое мнение. Мама пришла в ужас! Она сказала Раневской: «После публикации вам сразу придется написать заявление об уходе из театра. Вас возненавидят! Вы ни о ком не отзываетесь хорошо, ни о ком!» Ведь Скороходов собрал самые едкие высказывания Раневской в адрес друзей и коллег, из тех, что вовсе не были предназначены для печати. В общем, Фаина Георгиевна отказалась возвращать Глебу рукопись, а когда тот попытался прийти к ней домой, вызвала милицию. И все-таки книга была опубликована — после смерти Фаины Георгиевны.

А друзей становилось все меньше… В 1961 году умерла Павла Леонтьевна. Это было большим ударом для Раневской. В последние годы она делала все, чтобы бабушке стало легче, устраивала ее в кремлевскую больницу, покупала лекарства, возила на машине гулять в Серебряный Бор. После смерти бабушки Фаина Георгиевна бросила курить. Далось это с огромным трудом, ведь Раневская беспрерывно дымила с молодости! Почему-то ей было психологически легче, чтобы сигареты имелись в доме — просто она к ним не притрагивалась. Дефицитный заграничный товар оседал в карманах знакомых.

Под конец жизни Раневская чувствовала острые приступы одиночества. Тем более что здоровье совсем расшаталось и все чаще приходилось лежать в больнице, которую актриса называла «ад со всеми удобствами». Последний раз мы виделись в 1983 году, когда я приехал на побывку в Москву из Кабула — мы с женой Таней уехали туда работать по контракту. Фаина Георгиевна присылала нам бесконечные открытки, она сильно тосковала. И вот я навестил ее. До окончания контракта оставалось полтора года, и я понимал, чувствовал, что Раневская может не дожить до моего возвращения. Мы с ней крепко обнялись и никак не могли расстаться, горло сжимал комок, выйдя на улицу, я едва не расплакался. А потом я узнал, что Фаина Георгиевна снова попала в больницу. Вот ее последняя открытка, прилетевшая в Кабул: «Мой родной мальчик, наконец-то собралась написать тебе, с моей к тебе нежной и крепкой любовью. Мне долго нездоровилось, но сейчас со здоровьем стало лучше. Очень по тебе тоскую, мечтаю скорей увидеть и обнять тебя и Танечку. Обнимаю. Твоя Фуфа». Раневская была серьезна. Она прощалась…»