Гл. 22   МОИ   РАЗМЫШЛЕНИЯ

  ОБ   АРМИИ

    Итак, два с половиной года своей молодой жизни я провёл в армии. Что она мне дала?

    Напомню, что ушёл в армию я совершенно осознанно, практически по собственному желанию. Поскольку не знал, какой жизненный путь избрать и полагал, что в армии я с этим разберусь. Не разобрался. Каким ушёл, таким и пришёл. Опять впереди были сплошные неясности.

    Стал ли я мудрее, опытнее?  Да не сказал бы. Особой мудрости там не наберёшься. Все два с половиной года мы изучали одну-единственную книгу «На страже Родины» и  Уставы. Очень чётко поняли одну армейскую истину: «Ты начальник – я дурак, я начальник – ты дурак». Содержать себя в порядке  я и до армии умел. В смысле стирать, штопать и чистить зубы. Разве что портянки наматывать в армии научился.

    Некоторый плюс -  несмотря на скудное и невкусное питание, мы все физически окрепли. Я, например, ушёл в армию с весом 72 кг, а вернулся  уже с весом 82 кг. Причём, это был не жир, а мышцы, и весьма неплохие.

    Познали мы в армии и самодурство командиров, и цену свободе. Чем-то, даже очень многим,  армия того времени у меня ассоциируется с «зоной». Нам, по сути, дали «срок», и мы его отмотали.

    Когда я вернулся из армии  и узнал, что изменилось в жизни моих товарищей и знакомых, то понял, что два с половиной года своей жизни я потерял. Кто-то успешно учился в ВУЗе, кто-то начал работать и пошёл вверх. Некоторые женились на девушках, которые не смогли дождаться своих солдат. А зачем я служил? Для чего? Во имя чего? Пусть не для меня лично, а для Родины? Не уверен до сих пор, что я принёс Родине большую пользу. И вот почему.

    Я спрашиваю себя, а насколько нас подготовили к войне, не дай Бог тому случиться? А ни хрена мы не были готовы!

    Научился ли я стрелять? Сто выстрелов за всю службу лёжа, долго целясь, по неподвижным мишеням. Что-то маловато будет. В реальной войне некогда целиться, враг ждать не будет. Я ни разу не стрелял очередью от живота, не целясь, когда на это времени не будет. И по движущейся мишени тоже.

    Сколько раз я бросал гранату? Раз пять, но какую? С деревянной ручкой, как в школе. А настоящей гранаты я вообще никогда в руках не держал.

     Я ни разу не видел в армии ни миномёта, ни БМП, ни танка, ни пушку.И как с ними обращаться, мне до сих пор неведомо.

     Я ни разу не копал окоп, чтобы в нём можно было укрыться.

     Нам никто никогда не показывал, как вести себя в ближнем бою, в рукопашной. Как правильно и надёжно зарезать, задушить противника, если потребуется. Может, боялись, что на воле мы станем душегубами? Так теперь в кино и по телевизору все эти приёмы прекрасно показывают. Теперь и я уже кое-чего знаю, спасибо, научили телевизионщики.

     Нас усиленно гоняли строевым шагом, готовили к смотрам. Ну да, на войне – главное, уметь ходить строевым шагом, без этого разве победишь?

     Нас не научили совершать марш-броски с полной амуницией километров этак на сорок, а потом, не переведя дух, с ходу вступить в бой.

     И зачем посылать на службу в армию из Подмосковья в Иркутск, из Украины в Москву, из Казахстана на Северную Землю – лишь бы подальше от дома? Чтобы не сбежали домой? Или чтобы напрочь забыли, что такое дом? Почему бы мне не служить рядом с домом? В полукилометре от моей деревни Пестово до сих пор стоит войсковая часть с антенным полем. Разве я там не мог бы пригодиться со своим техническим образованием? А вокруг в лесах – тоже всё в колючей проволоке, в/ч на в/ч. Так нет, очень надо было меня в Казахстан отправить!  А в посёлок Заря – штаб войск ПВО страны хохлов пригнать.

     Можете сказать, а зачем вам, телефонистам, глубокие знания военной науки? Ваше дело – связь. Ну, тогда почему мы ни разу не вышли в поле на учения, чтобы проложить телефонные линии, поставить коммутаторы, включить дизельную установку для питания? Я до сих пор не знаю, где у неё зад, где перёд.

     Наверно, наши генералы и маршалы полагали, что наша АТС будет ездить за нами по линии фронта, и никто её не обидит. Впрочем, теперь наша прежняя телефония безнадёжно устарела и никому не нужна.

     Не повторится ли в таком случае с нашей боевой подготовкой то, что произошло в начале Великой Отечественной войны? Когда сотни тысяч плохо обученных, плохо вооружённых бойцов сложили свои головы в первые же часы и дни войны? Боюсь, что может повториться.

      Можно служить в армии и три года, и пять, и семь лет, но ничему толком не научиться. Потому что мы красили траву зелёным цветом перед приездом начальства, усиленно топали на плацу, ездили в колхозы на уборку картошки, строили генералам, да что там генералам – обычным прапорщикам дачи, выполняли великое множество других хозяйственных работ, никак не укрепляющих военное могущество нашего государства. На Байконуре при нашей в/ч в степи была бахча, на ней работали солдаты и  выращивали арбузы, но мы их не видели. У нас также была своя теплица, там тоже работали солдаты, но овощей мы не видели. Как же это было удобно для многих! И как-то слегка напоминает ГУЛАГ. Ведь платили солдату 3 рубля 80 копеек в месяц. И был он абсолютно бесправен. Дармовая сила.

    Сейчас у нас перешли на годичный срок службы. Солдаты теперь не стирают х/б, не работают в нарядах на кухне, не привлекаются на посторонние хозяйственные работы, им улучшили питание. Они звонят домой по мобильному телефону. И они заняты теперь только изучением Военного Дела. Я специально поставил заглавные буквы, чтобы подчеркнуть, для чего их собственно призвали на службу. Очень хочется верить, что они этим и заняты. То там, то здесь появляются сообщения о чудовищной дедовщине в армии и беспределе со стороны офицеров, гибели солдат. Да, это очень печально и, кстати, уголовно наказуемо. А что вы хотите, дорогие, чтобы в армии был идеальный порядок, когда в обществе бардак? А армия – слепок нашего общества. Мы имеем в армии те отношения, которые имеем в обществе. И по-другому не получится. И в пику взбудораженным родителям могу сказать – растить надо мужчин, а не компьютерных дистрофиков и инфантильных акселератов.

    В мою бытность в армии тоже случались трагедии. Молодой солдатик, который был в моём отделении и проходил курс молодого бойца, через два месяца нелепо погиб. Он попал в фельдъегерскую службу. Прыгая с кузова грузовика на землю, ударил о землю прикладом автомата и прошил себя очередью. Почему-то автомат был не на предохранителе. Другой – из тех же западных украинцев оказался размазнёй, сопляком, маменькиным сынком, не готовым к самостоятельной жизни вообще и к службе в армии в частности. Как говорят, не вылезал из нарядов. Повёл я роту в воскресение в кино, а сержант оставил этого бедолагу в казарме отрабатывать внеочередной наряд. Этот парень похлюпал носом и куда-то ушёл. Искали его всей ротой всю ночь. Нашли под утро повесившимся. Кто виноват? Да никто! Никакой дедовщины не было и наказан он был за дело. Просто парень слабаком оказался. А вот ещё нечаянная гибель в нашей роте. Два солдата из кабельного взвода красили изнутри колодец. По технике безопасности один обязательно должен был быть наверху. Но нарушили, зачем-то влезли в колодец оба. Отравились парами краски, оба погибли. Кого винить?

    Лично я чуть не погиб под кирпичами, когда сломался грузовик. Об этом я уже рассказывал.

    Могут сказать – ну, вот, мы детей в армию отдаём, а они гибнут. Да, гибнут. Как и на гражданке, между прочим. Пусть мне приведут достоверную статистику, сколько гибнет на службе в армии, а сколько на воле. В пьяной драке, на стройке, в автомобильной аварии, на мотоциклах и мопедах, просто купаясь в озере, из-за наркотиков и по другим причинам. И тогда сравним. Я не думаю, что армия будет в таком случае выглядеть этаким монстром, пожирающим молодые души.

     Какой бы я хотел видеть нашу армию? Не нужны нам миллионы солдат для бестолковых занятий. Нужны специалисты, очень хорошие специалисты. Контрактники с очень хорошей зарплатой. Ибо они в любой момент рискуют жизнью. И нужно их не миллионы, а, может быть, всего сотня тысяч. Хорошо обученные, великолепно оснащённые. Сдвиги в эту сторону пошли, но, насколько существенные, не могу судить. Не знаю истинного положения вещей. Как пример, приведу опыт Израиля. Там служат всего полгода, причём, девушки тоже. Вечером идут домой, на выходные тоже. Но не думаю, что они обучены хуже наших солдат, которые служат теперь всего год. В Израиле таким образом проходит военную подготовку практически всё население, после чего оно попадает в разряд резервистов. И в считанные часы готово многократно увеличить численность армии.

    Я думаю, что придёт такое время, когда мы сможем гордиться своей армией, верить ей, осознавать, что мы надёжно защищены. А служба в армии станет по-настоящему почётной и престижной. А  для этого нужны немалые деньги. Иначе и быть не может. Тот народ, который плохо кормит свою армию, будет кормить чужую.

   И всё же я не жалею, что мне пришлось послужить в армии. Иначе бы, что я  о ней знал и мог сказать? Мнение моё, конечно, субъективное. У кого-то было не так. Может, хуже, а, может, лучше. Ведь, все мы разные и живём по-разному.

Гл. 21   АРМИЯ.

ПОСЛЕДНИЙ   ГОД

    Весь преисполненный счастьем, я ехал домой в отпуск на неделю. Дело было летом. Ну, куда же лучше?

    Родители продолжали работать в ДК.  Люба уже пошла в школу, окончила первый класс. Только училась она теперь не в Федурнове, а в колхозном Агрогородке, в большой новой десятилетней школе.

    Дни отпуска пролетели мгновенно. Пару раз пришлось съездить в Балашихинский военкомат, чтобы отметить прибытие и убытие. Выдрессированный в Переславль-Залесском и на Байконуре, я на «автомате» почти непрерывно отдавал честь встречающимся на пути офицерам, а они на меня вообще не реагировали. При виде генерала сердце уходило в пятки. Но их в Москве было, как семечек. Страшнее генералов был воинский патруль, останавливали, но всё обошлось.

    Вернулся к месту службы. А тут в роте наметились преобразования. Наш старшина роты – «макаронник» - уходил на пенсию. Командир роты майор Шумляк предложил мне  место старшины роты. Именно предложил. Я был в большом замешательстве. Мне никак не хотелось становиться военноначальником, у меня вообще никогда в жизни не было стремления к лидерству. Тут меня стал «обрабатывать» старший сержант Сашка Шрейдер, мой дружок, который вот-вот должен был уйти на дембель. – «Да ты что? Соглашайся! Будешь жить, как кум королю!»  Я и согласился.

    Присвоили мне звание «старший сержант» и дали роту – 120 вояк, четыре взвода. И стал я им «отцом родным». Как и положено, у меня была каптёрка с каптенармусом Ванькой по фамилии Штык, ростом под два метра. С ним мы сдружились и друг друга не обижали.

    Теперь у меня добавилось обязанностей. Выводил роту на утреннюю зарядку, водил в столовую, в кино, в баню. Проводил вечернюю поверку, был старшим в суточном кухонном наряде, заместителем начальника караула. Я должен был непрерывно следить за поддержанием порядка в казарме, выполнением ремонтных и других хозяйственных работ. В соответствии с графиком менять обмундирование, постельное бельё, обеспечивать сохранность оружия и противогазов в пирамидах. И так далее. После шести вечера и до утра я оставался для своих подчинённых самым главным командиром.

    Теперь утром дневальный будил меня за полчаса до общего подъёма, а спать я ложился на полчаса - час позже всей роты, пока все не угомонятся.

    Получил ли я от этой должности плюсы? Было и такое, но немного. К примеру, приведя роту в столовую и убедившись, что всё в порядке, я садился за отдельный стол, где меня ждала так называемая «диета». Как-то так получилось, что у нас хворал один парнишка, ему назначили эту самую диету, потом его комиссовали, а диету снять забыли, и она осталась при роте. В чём состояла эта диета? Вместо  суточной нормы сливочного масла в 20 грамм в ней было 50 грамм. И немного больше сахара, чем остальным. Всё!

    Я неспешно поедал свою порцию с «диетой», а рота к тому времени уже заканчивала «приём пищи» - так это действо в армии называлось. Тогда я давал команду сержантам вести своё «войско» повзводно в казарму, а сам не спеша доедал и шёл один.

    Вот, пожалуй, и весь плюс.

    Такая служба скорее меня обременяла, чем радовала. Приходилось отвечать за всё и за всех. Убивала зачастую «дубовость» некоторых вынужденных действий. К примеру, однажды стало известно, что завтра приезжает комиссия с проверкой.  Командир роты в срочном порядке приказал покрасить в казарме полы. Приказы не обсуждают, а выполняют.

     Сдвинули кровати, тумбочки, покрасили. А дело к вечеру, где спать-то? Краска ещё к пальцам липнет. Но получаю новую команду – поставить кровати и тумбочки на место. Поставили. Можете себе представить, что стало с полом? Лучше не представлять.

    А на другой день приезжает комиссия. - Ну, как, солдатики, служба, как живёте? -  Отлично! - А чего-то старшина такой невесёлый? И почему так неуютно и грязно в казарме? Что ж я так плохо службу несу? -  И давай со мной вести задушевный разговор. Мол, плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. -  Ну, я и выдал полковнику, что к власти не стремился и что лучше быть хорошим солдатом, чем плохим старшиной. Привёл в пример своего дядю Серёжу, который работал простым плотником на стройке, а при этом был почётным гражданином города. Полковник речь мою законспектировал, а потом на дембеле это мне слегка аукнулось. При увольнении в запас всем старшинам рот, срочникам, вроде меня, присвоили звание «старшина». Всем, кроме меня.

    Поскольку я стал «большим» начальником, то у меня появились и прихлебатели, и новые друзья, и враги. Но для всех очаровательным не будешь. Пришлось «показать зубы». В армии в это время пошла реформа, стали переходить с трёх лет службы на два. И потому как-то вдруг «стариков» стало больше, чем молодых. Причём, самыми отъявленными «стариками» стали вновь испечённые. Этим «войском» стало трудно  управлять. Чуть что, гонор – пусть, мол, молодые пашут.

    Устроило мне моё «войско» проверку на «вшивость». Повёл я как-то роту на вечернюю прогулку перед отбоем. А через неделю строевой смотр. Пройти нужно слаженно, песню ротную спеть. А, коли так, нужно тренироваться. Даю команду «Строевым, марш! Запевай!» Строевой шаг ещё кое-как изобразили, а не поют. Повторяю команду ещё раз – не поют. Дальше просто – разделяй и властвуй! Помните наш бунт в Переславль-Залесском? Ладно. «Первая шеренга, запевай!» Молчат. Дальше тоже просто. Дать команду одному человеку, правофланговому, например. А это Ванька Штык, каптёр мой. Пожалел я его, не стал мурыжить. Сделал по-другому. Дал команду «Вольно, разойдись! Строиться повзводно!» Сел на скамеечку, а сержантам приказал походить передо мной со своими взводами строевым шагом минут двадцать. Потом опять построил роту в одну колонну, опять даю команду «Запевай!» Опять не поют. Я снова на скамеечку, снова передо мной туда - сюда топают. Прибегает дежурный офицер по части. Мол, что тут происходит? Уже час, как  отбой! – Да, ничего, бунтуют, не поют. – Ну, ты, смотри, поосторожнее, не пережимай, Устав нарушаешь.

     Да знаю я, что нарушаю. Да только, если не я их, то они меня. А, если сломают, тогда всерьёз никто меня считать  не будет. На третий или четвёртый раз (а дело уже к полуночи) из задних рядов колонны, где плетутся «старики» и всякие немощные, голос: «Запевай, салаги, спать хочется». Запели!

    Ладно, отправил роту в казарму спать. Больше меня не испытывали.

    Был, правда, ещё один случай, помогший мне утвердиться. И днём, и на вечерней поверке я порой раздавал наряды вне очереди умышленно. Нужны были внеочередники для какой-нибудь работы. Однажды мы готовились к наряду на кухню. Для этого нужно было привести в порядок старое х/б. Оно, хоть и старое, должно было быть чистым и без дыр. Следовательно, его надо было постирать. Спрашиваю у сержантов, сколько у них провинившихся внеочередников. Маловато оказалось. Нужно добавить. Иду на вечерней поверке перед строем. Так, сапоги пыльные – один наряд вне очереди. Подворотничок грязный – и тебе один. Ремень крутанул за пряжку, провернул два раза – два наряда. Дошла очередь до Гнатюка, того самого, Швейка нашего, чего-то и ему от меня досталось. А он ухмыльнулся – хоть десять нарядов! Так и сказал перед всем строем. «Выйти из строя! Кругом! Три наряда вне очереди за ответ не по Уставу». Он ещё раз хмыкнул. «Рота, смирно! От имени командира роты объявляю трое суток гауптвахты! Встать в строй!»

     Не имел я на это права. Три наряда вне очереди – мой потолок. А на гауптвахту только офицер мог направить. Доложил утром майору. А он: «Немедленно веди на губу!» Оприходовал я голубчика на губу, отсидел тот, больше со мной не шутил.

    Ещё более меня ребята зауважали. А кто-то и побаиваться стал.

    Был ещё один неприятный эпизод. На Новый Год ребята на узле связи пьянку организовали, дежурный офицер их застукал, потом комиссия приезжала, разбиралась. А кому-то из ребят в голову пришло, что я их «заложил». А дело-то трибуналом пахло, как-никак боевое дежурство. Занимаюсь я вечерком в личное время с гантелями, подходит ко мне делегат от «стариков» и заявляет, что они меня, суку, уделают за донос. Я аж оторопел от неожиданности. А потом и говорю ему: «Если у тебя мозгов нет, то мне тебя и жалеть нечего. Ещё одно слово, и я вот этой гантелей проломлю тебе башку!» Видно, прозвучало убедительно. По крайней мере, с этой претензией ко мне никто больше не подходил. Потом на дембель ехали в одном поезде, всё было тихо, мирно.

    Про выпивку хочу сказать. Случался такой грех и у меня. Особенно, как старшиной стал. В казарме никто мне не указ, каптёрка есть, никто без моего ведома не войдёт. После отбоя собиралась там узкая компания: я, каптёр Ванька Штык, Толик Федоренко, водитель Медведев. То День рождения у кого, то просто так. Нечасто это было, но бывало. Водку иногда покупали в городе, а иногда сердобольные друзья и родственники присылали из дома в банках вместо компота или резиновых грелках. Прислали такую грелку Федоренко. А жара была, духота! В грелке – самогон с жуткой резиновой вонью. Выпили, Федоренко тут же вырвало. Но нет, налил себе вторую. Не пропадать же добру!

    А однажды после таких посиделок пошли спать. Только улеглись – тревога! Откуда она взялась, никто ничего и не знал заранее. Все забегали, открываются пирамиды с оружием, противогазами, рота бегом на плац. Ванька Штык сразу же одеколончиком во рту лакернул, а я нет. Построились на плацу, офицеры набежали, командир роты. А я, как старшина, не в строю стою, а поодаль. Командир роты подходит, а я за строй прячусь. Он на один угол, а я на другой – по диагонали, на безопасном расстоянии. Ванька Штык – правофланговый в первой шеренге, деваться некуда. Подходит наш майор к нему.- «Да ты пьян!» - « Никак нет, товарищ майор» - «А ну-ка, дыхни!» И подносит к нему гранёный стакан, который майор всегда носил в кармане. Штык дыхнул в стакан, майор понюхал из стакана.- «Да точно, пьян! А ну, признавайся!» - «Никак нет, товарищ майор! Зуб разболелся, одеколоном прижёг». Отвертелся Штык. Тревога была учебной, нас быстро отправили в казарму. А меня так и не засекли.

    Старшиной роты я не раз ходил в наряд дежурным по кухне. Со мной ещё человек тридцать солдат. Это самый тяжёлый наряд, который я знаю. Я уже рассказывал, что в столовой питалось до трёх тысяч человек в две-три смены. Готовили солдаты, о качестве блюд лучше помолчать. Непрерывное мытьё посуды, уборка помещения. Всё это, как в угаре. А вечером после ужина – чистка картошки. Целый самосвал! Этак до трёх-четырёх часов утра. А в пять утра снова в бой. Практически сутки на ногах. Уматывались в усмерть. Я, как дежурный, за всем этим следил и этим руководил. У меня была раскладка пайков на сутки – какому подразделению и сколько порций выдать. Если что-то оставалось, то раздавалось рабочим наряда как доппаёк.  Днём один раз уже все отобедали, небольшое затишье, мои ребята потащили по углам кисель в чайниках, рыбу. И вдруг является невесть откуда взявшаяся рота, около 150 человек. Вроде, как со стрельб приехали. Я в список заглянул, точно, пропустил их, не заметил. Ё - моё! Чего делать-то, чем кормить? Повара мне, не парься, сейчас что-нибудь придумаем. В чан с остатками киселя на дне бухнули 50 литров кипятка. К остаткам рыбы чего-то добавили. Получилось всего мало и очень жиденько. Солдаты поворчали – поворчали, да делать нечего, поели и ушли. Пронесло!

    Устраивал я своим бойцам и проверки, чтобы на службе не дремали. Ежесуточно в казарме были дневальные. У тумбочки на входе при телефоне стоять, полы мыть, блюсти порядок, охранять имущество и оружие. Пирамиды с оружием стояли так, что дневальному у тумбочки их не было видно. Они запирались изнутри на защёлки, а потом снаружи на замки. Оружие почти каждый день чистили, поэтому запирать всё как положено не хотелось или не делалось по невнимательности. Однажды ночью, проходя мимо пирамид, я проверил надёжность их закрытия. Оказалось, что изнутри заперто плохо. Я оттянул дверцу и вытащил три автомата АК-47, отнёс в каптёрку. На следующий день менялись дневальные. Доложили мне, что наряд службу сдал, новый наряд службу принял. «Как с оружием», - спрашиваю – «Всё в порядке?» - «Так точно!» - «Открывай пирамиды». Открыли, трёх автоматов нет. – «И где они?» Бойцы чуть в штаны не наложили. Помучил я их немного да сжалился. Принёс автоматы, поставил на место. – «Урок вам впредь будет».

    Оружие мы чистили до одури. Так, чтобы на белоснежной ткани, если где-то провести ею, и следов не оставалось. А стреляли очень редко, раз в полгода. Три патрона пристрелочных, десять зачётных. Раз интересный эпизод произошёл. Стреляли в пустыне. Как и положено, огневой рубеж, а за ним в трёхстах метрах ров, в котором сидят солдаты, показывающие мишени. Отстрелялась наша рота, другие. Часа три стреляли. Закончили. Солдаты с мишенями возвращаются. И вдруг из-под их ног заяц выскакивает и что есть мочи в сторону бежит. Наш лейтенант хватает автомат и очередью по косому. Да, куда там! Он же зигзагами, по всем правилам бежит. Это же какого страху заяц за три часа стрельб натерпелся?

    Было такое понятие – дембельский аккорд. Это для тех, кто хотел демобилизоваться пораньше. Предлагалась какая-то грязная работа, по окончании которой можно было уехать домой пораньше. У нас такой работой была чистка полкового сортира. Через отверстия в бетоне, предназначенные для отправления естественных надобностей, дембеля вынимали дерьмо. Потом они наняли ассенизаторскую машину, с её помощью дело пошло быстрее. Огромные кучи сапог, портянок и прочего складывали по одну сторону. Такую же огромную кучу бутылок сложили по другую сторону. В итоге они настолько углубились в недра сортира, что уже ходили внутри его. Да, свобода добывалась нелёгким трудом.  Я в этом деле не участвовал не из брезгливости. Просто мне этого никто не предлагал, так как я был старшиной роты.

    Демобилизовался я 14 июня 1968 года. Отслужил не три и не два года, а два с половиной. Наш дембельский эшелон, вагонов около десяти, целый поезд, выглядел, как сборище анархистов батьки Махно. Украшенный ветвями, флагами, плакатами «Где же ты, Маруся, с кем теперь гуляешь?», «Вся власть Советам» и другими, с пьяными и полупьяными солдатами, он довёз нас до Саратова. А дальше уж кто куда. Сверх меры пьяные и дебоширы возвращались патрулём в свои части дослуживать ещё пару-тройку месяцев.

Гл. 20   АРМИЯ.   БАЙКОНУР

    Моя служба на Байконуре началась с того, ради чего нас учили 8 месяцев в Переславль-Залесском. Наша рота обслуживала городскую телефонную станцию типа АТС-47. Две последних цифры указывают на год разработки АТС. Это релейное чудище располагалось в центре города вблизи от наиболее значимых для его обитателей мест – гарнизонной офицерской столовой, по совместительству Дома офицеров, и городского, аж четырёхэтажного универмага. АТС занимала двухэтажное здание и обслуживала не только военные линии связи, но и весь город. Помимо непосредственного дежурства на АТС, один из взводов нашей роты занимался прокладкой и ремонтом подземных кабельных телефонных линий, а другой – устранением повреждений на наземных и воздушных линиях (чердаки, подвалы и др.) и ремонтом телефонных аппаратов.

     В здании АТС стояли также и телефонные коммутаторы, на которых работали женщины – молодые девушки-контрактники и жёны офицеров. Работали они только днём. Видимо, доверять их достоинство и честь солдатам в ночное время было опасным.

     Солдаты дежурили на АТС круглосуточно сменами по 12 часов. По правилам необходимо было иметь три смены, на практике же их было только две, людей не хватало. Пересменка проходила в 8 часов вечера и в 8 часов утра. Отдежурившая смена приходила в казарму, завтракала и ложилась спать до обеда. Новая смена (читай та, которая вернулась с ночи) имела право поспать пару часов перед ужином. А поскольку смен было только две плюс ещё несколько человек в резерве, то в казарме всё время кто-то спал. Вот я поначалу и попал в этот переплёт. И мне сразу это сильно не понравилось. Голова от такой жизни чугунная, все времена суток смешались. А старожилы привыкли, втянулись. Чрезвычайно редко по этой причине они участвовали в каких-либо занятиях, строевой подготовке, марш-бросках и т.д. Забавно было видеть, как на строевом смотре, когда это случалось, у них очень плохо слушались руки  и ноги. И были они похожи на новобранцев, а не на «стариков».

    Заступившим на смену выдавался паёк -  сгущёнка, сало. Хлеб мы добывали самостоятельно. Когда часам к двенадцати ночи нагрузка спадала и завершались ежедневные профилактические регламентные работы, то мы посылали гонца на хлебозавод, расположенный в километре от нас. Хлеб пекли тоже солдаты и без проблем выдавали нам несколько буханок душистого, ещё  горячего хлеба. На АТС мы устраивали чаепитие, после чего кто как мог, пытались немного прикорнуть, хотя это было категорически запрещено. Но дежурных офицеров на АТС ночью не было, удавалось немного поспать. Я обычно устраивался вздремнуть на полу между рядами штативов с реле и шаговыми искателями ДШИ-100. Кроме грохота и непрерывного стрёкота этой техники, там всегда было очень душно и жарко, больше 30 градусов.

    Этот дурдом кончился к моему счастью для меня через три месяца. Пригнали партию новобранцев с Западной Украины. Фамилии у них были Ковальчук, Гнатюк, Романюк, Максимук и так далее в том же духе. Я их про себя называл Чуками и Геками. Меня назначили командиром отделения из тринадцати новобранцев для обучения их курсу молодого бойца, на погоны мне повесили ефрейторскую лычку. Ну, что ж? Капец вам, ребята! Как меня учили, так и я учил. Учил подшивать воротнички, правильно заправлять обмундирование и койку, учил ходить строем, строевому шагу, обращению с оружием, изучал с ними Уставы. Сорок пять секунд на подъём! Раз по десять каждый день, пока у всех не получится. Нет-нет, я не зверствовал и не упивался властью. Но так было надо. И потому щедро раздавал наряды вне очереди налево и направо. Через полтора месяца моя «чёртова дюжина» бойцов приняла присягу.

    Ребята, в целом, были неплохие. Хохлы – признанные служаки. Но был и свой Швейк. Гнатюк. Вечно улыбающийся, абсолютный оболтус, он не вылезал из нарядов. И ничего, как с гуся вода!

    Раз повёл я своё «войско» в воскресение в баню. И там они вдруг как запели! Голые! Да так здорово, слаженно. «Маруся, раз, два, три, калина. Чернявая дивчина, в саду яблоки брала». И другие песни. Красиво пели!

    После того, как мои ребята приняли присягу, их распределили по взводам. В основном, они попали в кабельщики. А я получил очередное звание младший сержант и стал начальником смены на АТС. Но походил на дежурство немного. Ушёл на дембель сержант, и меня назначили заместителем командира взвода. Больше я на смены не ходил. Но до конца службы время от времени, чтобы как-то разнообразить свой армейский быт и не торчать в ненавистной казарме, приходил на АТС, брал одну-две заявки на устранение повреждений и лазил по чердакам, тянул проводку, устанавливал и ремонтировал телефоны.

    Климат на Байконуре был не мёд. Зимой мороз за тридцать с ветром. Выпадет немного снега, а через несколько дней его и в помине нет. То ли с песком смешался, то ли вымерз. Весна начиналась в феврале. За весну бывало два-три дождя. Всё! Летом ни одного. Раз видел, как весной покрылась вся наша бескрайняя полупустыня тюльпанами. Песок и тюльпаны повсюду. А через неделю и листиков от тюльпанов не осталось – выгорели на солнце. Лето. Это тоже не Мальдивы. Жара сорок – сорок пять, чувствуешь себя, как на сковородке. Особенно, если в это время заниматься строевой подготовкой на бетонном плацу. Бывало, что во время проведения строевых смотров, когда стояли на жаре часа два-три, кто-нибудь падал в обморок от теплового удара.

    Из-за такой разной погоды было у нас три формы одежды. Обычная, как у всех солдат -  х/б с белым подворотничком, сапоги, шинель, шапка-ушанка, двупалые рукавицы. Весенняя – в этом случае гимнастёрка была с отложным воротником и без подворотничка, сапоги, пилотка. И летняя – гимнастёрка с коротким рукавом и отложным воротником, брюки навыпуск, ботинки и панама на голову. Брюки снизу были заужены, но мы их распускали и делали прямыми. Панаму превращали в ковбойскую шляпу с загнутыми полями, для чего мочили и клали на ночь под матрас. Старшина наутро старательно кулаком превращал её снова в панаму, но спустя некоторое время панама опять становилась шляпой. Силы были неравные, старшина со всеми справиться не мог. Помню, я всю ночь на смене посвятил переделке штанов, причём, восстановил вручную двойной шов, как на машинке. На недоумённый вопрос старшины, почему у меня такие штаны, ответил, что такие мне выдали.

    В нашей роте служили ребята разных национальностей. Больше всего было русских, за ними шли украинцы, потом белорусы, молдаване, татары, казахи и даже корейцы. Корейцы давно жили в Казахстане, фамилии у них были Нам или Ким, а имена русские. С одним из корейцев, Фёдором Кимом, я подружился. Был он весьма крупным для корейца и крепким, любил побороться со мной на виду у всей казармы. Почти всегда меня одолевал. У меня есть несколько фотоснимков с ним. Стоим рядом, с автоматами, штыками-ножами на поясе, в летней форме, в панамах и среди зелени.  Я,  когда эти фотографии показываю, иногда шутки ради привираю. Мол, это, когда я во Вьетнаме служил. Верят!

    Из-за такой жары летом частенько в столовую мы ходили с голым торсом. А там – ещё жарче, духота. От кастрюль с «кирзой» - это каша такая – идёт пар. Каша в каком-то комбижире. Есть такую дрянь совсем не хочется. Полкружки жидкого киселя или чего-то, отдалённо напоминающего компот, в такую жару – вот и весь обед. Вообще, с едой нас не баловали. В столовой кормилось около трёх тысяч солдат в две-три смены. Домашнюю еду для такой оравы не приготовишь. Мясо и рыба – редко и скудно. 20 грамм сливочного масла в день, 3 кусочка сахара. Хлеб дозированный. Каши – «кирза», перловка. Деликатес – «детская неожиданность» - гороховое пюре. Вид отвратительный, а на вкус очень даже съедобно. Про фрукты, овощи, зелень молчу, их просто никогда не было. Кроме картошки, конечно. И то, в большинстве случаев, сублимированная. То есть высушенная, а потом приготовленная. Дрянь порядочная. Хронически не хватало ложек, стали носить их с собой, за это наказывали. Алюминиевые миски были помяты, искорёжены, как побывавшие на фронте. Однако, когда в части проходили проверки, то таинственным образом на столе появлялись новые сияющие миски, такие же красивые кружки и… вы не поверите… Вилки! И нам подавали в этих сверкающих мисках макароны по-флотски (я ел их дважды за всю службу!), а в сверкающих кружках – кофе, этакий жидкий напиток бледного бежевого цвета. А на следующий день после проверки таким же таинственным образом вся эта роскошь исчезала, и мы снова оказывались, как в сказке, у разбитого корыта с «кирзой».

    Летом, чтобы уснуть, приходилось мочить простыню, слегка её отжимать и ею накрываться. Кондиционеров почему-то не было. Наверно, и слова такого тогда не знали.

    Межнациональной вражды среди солдат не было. Дедовщины тоже. Просто никто не направлял «стариков» на непрестижные работы, им делались кое-какие поблажки. Несколько особняком держались москвичи, были высокомерны. Я себя к ним не относил, я же не москвич, а из Подмосковья, к тому же из деревни.

    Поначалу я продолжал переписку с Даной и Ларисой Соколовской. Но немного погодя решил, что с Даной у меня никакой перспективы нет. Что я, после армии в Карпаты поеду? Нет, конечно. Написал ей честно, что переписываюсь ещё с одной девушкой из своей деревни, попросил прощения. Она ничего не ответила. А через пару месяцев получаю письмо от Ларисы – выходит замуж. Конечно, обидно стало. Хотя всерьёз я ни на что и не рассчитывал. Кто-то надоумил меня пакость сделать. Каждое письмо от Ларисы я поместил в отдельный конверт и всю эту пачку отправил ей в деревню. Зачем такую фигню сделал? Дурак был. Ответа, конечно, не получил.

    Было у меня в армии немало друзей. Во-первых, Володя Назаров, белорус из Минска, который начинал службу, как и я, в Переславль-Залесском. Он попал в соседнюю роту телеграфистом засекреченной связи. Виктор Осюшкин, из Моршанска тамбовской области, из соседнего взвода по Переславль – Залесскому, стал сержантом в кабельном взводе в моей роте. Федоренко Толя, из Тольятти. Этот проходимец, метр с кепкой, сумел стать в роте освобождённым секретарём комсомольской организации. Сержант без подчинённых. Имея фотоаппарат, зарабатывал с его помощью на новобранцах. Был почти неконтролируемым для начальства. Наш ротный «водила», шофёр грузовика мордвин Виктор Медведев. Виталий Волчков, из Железнодорожного, служили вместе в Переславль-Залесском, но его отправили на вторую площадку, на пусковую установку. Он несколько раз заезжал ко мне в гости на «десятку», будучи в командировке.

    А где же, скажете вы, героические подвиги военной службы на Байконуре? А не совершали мы их. Я и запуски ракет видел-то всего пару раз. Когда они поднимались в ночном небе, далеко-далеко от меня, оставляя огненный след. Да видел, как отделялись отработанные ступени двигателей.

    Но отголоски нашего особенного места службы доходили и до нас. Рядом находился Комсомольский парк. Там росли деревца, поскольку поливались, была небольшая тень. В парке стоял и стоит сейчас обелиск в память маршалу Неделину и погибшим с ним ещё 77 человекам. При запуске ракеты Р-16 в 1960 году что-то пошло не так. Ракета, чуть приподнявшись, завалилась набок. Топливо разлилось и мгновенно вспыхнуло. Маршал Неделин в нарушении всех правил сидел не в укрытии, а на стуле в нескольких десятках метров от ракеты. Огненный вал в считанные секунды испепелил всё, что там было. Маршала опознали лишь по оплавленной звезде Героя Советского Союза. Оплавился бетон и металлоконструкции. От некоторых людей вообще ничего не нашли. Списки погибших составили лишь по фамилиям. Трагедию скрывали. Маршал, якобы погиб в авиационной катастрофе. А об остальных ничего не сообщалось, как будто и не было этого.

     На АТС ребята каким-то образом вывели засекреченные линии  связи космонавтов с ЦУПом на громкоговорящую связь. Я сам лично слышал, как наперекосяк  сразу же пошёл полёт Комарова в апреле 1967 года. Он, выйдя на орбиту, доложил, что не все солнечные батареи раскрылись. Потом пошли другие неполадки. На третьи сутки полёта стало ясно, что  Комарова необходимо срочно сажать на Землю. Выбрали место посадки, включили тормозные двигатели. Но парашют со спускаемым аппаратом не раскрылся, запутались стропы. Комаров со скоростью 40 метров в секунду врезался в спускаемом аппарате в землю, отчего спускаемый аппарат даже раскололся и загорелся. Комаров  погиб мгновенно.

    Я много слышал про домик космонавтов, куда они приезжали за несколько дней до старта. Некоторые ребята там бывали, но мне не довелось.

     Как я уже говорил, казармы разных войсковых частей стояли в одну линию. Забора, ограждающего нас от города, не было. Но в городе было полно патрулей, не очень-то погуляешь. Поэтому вечером в личное время мы бродили между казармами. Летом около казарм крутили фильмы. Можно было смотреть свои, а можно было зайти в гости к соседям. Зимой же ничего такого не было.  И баня, и кино в городе, один раз в неделю.

    Обнаружил я вдруг у себя паховую грыжу. Ничего не болело, но при нагрузках выпячивалось. Подумал, что операции мне не избежать. Так почему бы не сделать её в армии, потом будет некогда. Да ещё одна мыслишка посетила. А вдруг после операции отпуск домой дадут? Так и случилось.

     Обратился я в свою санчасть, майор направил меня в госпиталь. Три дня в госпитале я был, как на курорте. Свобода, хорошая еда. Сдавал анализы. Врачиха, тётка довольно молодая, деловито меня общупала в самом интимном месте. Сказала, что, пожалуй, грыжа есть. Но надо бы проверить, как следует. «Вот, привезут баллоны с кислородом, принеси-ка ты, голубчик, парочку на четвёртый этаж да снова покажись мне». Так и сделал. Припёр эти баллоны. «Ага, грыжу хорошо видно!» К врачихе, а у неё в кабинете ещё четыре тётки, лясы точат. «Ну, показывай!» Хоть бы в угол отвела! Нет! Все пятеро уставились, консилиум, мать вашу!

    Потом медсестра приходит. «Побрить или сами побреетесь?» Тьфу на вас! Оскрёб себя кое-как с холодной водой, даже слёзы на глаза наворачивались. Приезжает катафалк. «Раздевайся» - говорят - «догола и ложись». «Да вы что? Я  и сам дойду». – «Не положено». Разделся, на ноги белые чуни надели, на голову белый колпак. Вкололи что-то, морфий оказался. Повезли по коридору в операционную, но головой вперёд, а предметом моим вверх. Завезли в предбанник, ушли. Холодно!  Лежал, лежал. И скучно, и в туалет захотелось. Встал, чуни снял, сходил в туалет, опять лёг. Совсем не страшно, но надоело ждать. Всё, повезли меня в операционную. Завесили меня поперёк груди простынкой, стали чем-то холодным мазать живот и ниже. Чем-то колют. Живот раздулся, как барабан. А дальше треск, как у спелого арбуза, когда его режут. Два мужика за простынкой про рыбалку болтают, ещё  про что-то. Иногда я ойкаю, мне больно, снова укол.

    На второй день я встал с койки, на пятый меня выписали из госпиталя. Дали мне отпуск при части. А что это такое – никто объяснить не мог. На занятия не хожу, лежу на койке, дисциплину разлагаю. Дня два пролежал. А потом говорю командиру роты: « А, может, меня в отпуск домой отправить? Все равно я здесь всем мешаюсь». И поехал я домой в отпуск. Фельдшер наш, майор, мне наказ дал, чтобы я поезд не догонял, а то живот развяжется. Не развязался!

Гл. 19   АРМИЯ.   ЕДЕМ   В   ТАШКЕНТ

    Конец августа 1966 года. Нас научили ходить строем, держать в руках оружие, жить по Уставу. Мы изучили устройство телефонной станции, телефонных аппаратов и коммутаторов. Физически мы окрепли. Научились беспрекословно выполнять команды и не задумываться, правильные они или неправильные. Нас научили и некоторым командным навыкам, поскольку в дальнейшем мы, в большей своей части, станем сержантами. Однако, пока мы оставались рядовыми. Наша спецшкола и старший сержант Школа сделали своё дело – из нас напрочь выбили дух вольницы. Мы были готовы к выпуску и дальнейшей службе на необъятных просторах нашей Родины.

    Стали приезжать «покупатели». Из наших рядов исчезали один за другим наши товарищи. Никто не знал, куда кого увозят. Пришло и моё время. Меня и ещё человек пять, моих знакомых и незнакомых из других подразделений части, собрали в кучку два сержанта и повезли. Куда? Не говорят.

    Приехали в Москву, на железнодорожный вокзал. Выяснилось, что наш поезд уходит через шесть часов. Шесть часов! Не пропадать же такому добру! Я начал канючить у сержанта, чтобы он отпустил меня сгонять домой,  в одну сторону всего час пути. Ни в какую! А вдруг я сбегу или потеряюсь! Еле-еле уговорил я его поехать со мной вместе. Один сержант остался караулить подопечных на вокзале, а я, абсолютно счастливый, с другим сержантом поехал домой.

    Дома оказалась только младшая сестрёнка Люба,  ей тогда ещё и семи лет не было. Обрадовалась, побежала через лес за родителями, которые в то время уже работали в колхозном Доме Культуры. Очень быстро прибыли и родители. Все вместе сели за стол, выпили, закусили. Время пролетело мгновенно. Вернулись с сержантом в Москву.

     Сели в поезд, поехали. Ехали долго, почти двое суток. Чувствую, движемся куда-то ближе к экватору. Миновали Оренбург, Аральское море. Стали снова пытать сержантов, куда едем-то. В Ташкент, отвечают. Ну, ладно, в Ташкент так в Ташкент. Движемся всё дальше и дальше на Юг. Приехали.

    Какая-то остановка. Станция - не станция. Облезлое, обшарпанное одноэтажное неказистое здание. А вокруг – никого и ничего… Как в песне «Степь да степь кругом»… Да если б степь! Полупустыня!  Песок, редкие небольшие кочки с насмерть высохшей жёсткой травкой. Нет, ребята, врёте вы – это не Ташкент. Никогда не был в Ташкенте, но он явно не такой. Оглянулся, на станционном здании надпись. Тюра-Там. От железной дороги идёт в сторону (опять же на Юг!) шоссе. Нас грузят в подъехавший грузовик, и мы едем по шоссе. Через пару километров КПП со шлагбаумом, от него влево и вправо колючая проволока метров на сто, не более. А зачем больше? Территория обозначена – и хватит. Едем по шоссе дальше. Стали попадаться редкие домики, а потом мы въезжаем в городок. Да, вообще, прямо город. Улицы, двух-, трёхэтажные дома, кое-где деревца.

    Подъезжаем к казармам. Один к одному, как в Переславль-Залесском, только в один этаж. Такое же внутреннее бесконечное пространство с перегородками, такие же панцирные двухэтажные кровати, такой же умывальник с исключительно холодной водой, такой же без излишеств туалет на улице. Видимо, армейские архитекторы не утруждали себя излишней фантазией и не мучились дизайном интерьера.

    Ёлки зелёные! Куда же мы попали? Нам сообщили наш новый адрес – войсковая часть 14315. Это полк связи. А для чего? Об этом нам стало известно постепенно, попозже. На экскурсии нас не водили, ничего не рассказывали.

    Казармы стояли на окраине города рядами, все одинаковые, как близнецы. Кроме нашей, были и другие войсковые части. В нашем полку связи были телефонисты, телеграфисты, радисты и прочие открытые и засекреченные подразделения. Я попал в батальон телефонной связи с  индексом к номеру части «С». То есть, мой точный адрес был теперь в/ч 14315С.

     Медленно до нас стало доходить, что мы на Байконуре. Космодром Байконур – огромная территория размером с европейское государство. Различные комплексы разбросаны по ней на расстояниях в несколько сотен километров, называются они площадками с соответствующими номерами. Я попал на «десятку» - площадку №10. Это сердце Байконура, его центр. В городе живут и работают гражданские и военные. В городе есть вся необходимая инфраструктура, дети ходят в школу, работают магазины, есть Дом офицеров. Все, как положено в городе. Есть и зелень и  деревца, но только там, где есть вода, арыки. На окраине города при въезде в него со стороны железнодорожной станции – домик космонавтов, в котором они находятся в последние дни перед полётом. Город с восточной стороны огибает река Сыр-Дарья. А вокруг – унылая равнинная безрадостная  полупустыня. Ни кустика, ни деревца. Только перекати-поле гонит ветер. И далеко-далеко от города – пусковые ракетные комплексы.

    Позже, после развала Советского Союза «десятку» рассекретили и стала она называться городом Ленинск. Можете посмотреть на любой карте. Спускайтесь вниз от Арала вдоль Сыр-Дарьи. Не промахнётесь.

    Вот тебе и Ташкент!

Гл. 18   АРМИЯ.  

ПЕРЕСЛАВЛЬ-ЗАЛЕССКИЙ.

    Итак, едва я окончил техникум, так тут же получил повестку на призыв. Военкомат не дремал. А на медкомиссии меня прокрутили заранее. Весьма забавно она проходила. Мы, будущие воины, раздетые догола, шли от стола к столу, от врача к врачу. Всё это было очень быстренько, очень бодренько. Причём, в основном, врачами были женщины. Так, что ещё тогда меня приучили раздеваться перед женщинами без стеснения. На завершающем этапе комиссии суровые мужики спрашивали каждого, где бы он хотел служить. Не помню, что я пожелал, но оказался там, где оказался.

    Была в то время у народа забава – в Армию провожать. Проходили проводы шикарно, собирались, как на свадьбу. И меня так же провожали - всей деревней. Кто смотрел старый фильм «Максим Перепелица», может себе это представить. Почти как в фильме, только зимой и в доме. В отличие от фильма меня не пугали тем, что не пустят в Армию. Я был вполне положительным. От волнения, видимо, меня поташнивало, я не мог ни есть, ни пить. У меня даже поднялась температура. Уже отслужившие в Армии рассказывали мне о том, как надо себя там вести. По их совету я надел на себя самое тряпьё, которое потом будет не жалко выбросить. Поскольку, если я буду одет прилично, то эту одежду всё равно у меня отберут «старики». Выглядел я хуже  пугала, которое бывает теперь у меня на даче. Жаль, что никто меня не сфотографировал.

    В 8 часов утра 11 января 1966 года я должен был явиться на место призыва. Я и провожающие меня, человек десять, рано утром доехали на электричке до станции Салтыковская, а оттуда пешком пошли до Балашихи на место сбора – стадион.  Впереди нас и позади шли такие же группы, орущие пьяные песни. На стадионе стоял крытый грузовик. Из толпы вновь подошедших быстренько выявляли призывников и, не давая времени на долгие проводы, куда-то увозили. В мгновение ока я оказался в утробе грузовика. По ощущениям от движения я понял, что мы совершили почти полный круг почёта вокруг стадиона, куда-то вильнули и очень быстро приехали. Мы оказались в Балашихинском военкомате, в  двухстах метрах от стадиона. Двери Военкомата захлопнулись. Всё! Связь с внешним миром прекратилась.

    Уставшие за бессонную ночь и обрыдавшиеся родственники и друзья бодренько потопали домой отсыпаться, а мы слонялись, сидели и лежали в здании Военкомата, гадая, что с нами будет дальше. Пьяные трезвели, трезвые допивали и доедали то, что было с собой взято из дома. Нас никто не кормил и не поил. И ничего не объяснял. Так мы промаялись до вечера.

    Вечером нас погрузили на грузовики и опять, ничего не объясняя, куда-то повезли. Оказались мы в Москве на Ярославском вокзале. Под присмотром офицеров и сержантов мы заняли полностью два вагона электрички. Куда-то поехали.  Часа через три приехали. Снова  в грузовики. Приехали в баню. Мытьё практически холодной водой, наспех. Выдают обмундирование. Одеваемся.  «Старики» отбирают у нас новые шапки, гимнастёрки, брюки, сапоги, взамен отдают своё. Никто не сопротивляется. Топаем в казарму. Глубокая ночь, наверное, часа три. Казарма огромная, на целый батальон. Длинный коридор, вдоль него разделённые перегородками отсеки с двухэтажными панцирными кроватями. В казарме спёртый воздух, вонь от портянок, непрерывный кашель  то тут, то там.  Сонные солдаты,  в белом исподнем и сапогах, как  привидения, бредут по нужде и обратно.

    Нам дают команду ложиться спать на свободные койки. Падаем, как подкошенные, и проваливаемся в сон. Подъём! Резкий крик сбрасывает нас с коек. 6 часов утра. Вокруг невообразимая суматоха. Первый взвод – строиться! Третий взвод – строиться! Нам говорят, что нас эти команды не касаются, нам можно поспать ещё один час.

    Подъём. Умываемся, кое-как заправляем койки. Завтрак. Столовая в другом корпусе. После завтрака начинается наша военная служба. Оказывается, мы попали в учебное подразделение по подготовке специалистов связи в город Переславль-Залесский Ярославской области. Из нас будут готовить телефонистов. И вся эта часть казармы – батальон телефонной связи. А наш адрес теперь – в/ч 74306к.

    Наша войсковая часть оказалась стоящей на окраине города, на возвышенности, недалеко от Горицкого монастыря, с прекрасным видом на Плещеево озеро. То самое озеро, на котором Пётр 1 строил свой первый флот и устраивал морские сражения. Там, на берегу Плещеева озера, есть музей, в котором  выставлен один из ботов Петра 1. Музей так и называется «Ботик». В Плещеевом озере, единственном в мире месте, водится так называемая царская селёдка, которая изображена на гербе города Переславль-Залесский. Озеро большое, пятнадцать километров в длину и восемь в ширину. Очень мелкое у берега. Чтобы искупаться, нужно пройти несколько сот метров по мелководью, как на Азовском море. Необычайно красивые, восхитительные закаты над озером, красивее которых я нигде не встречал.

    Всё это я узнал и увидел позже. А пока нас учили армейской жизни. Научили тому, как подшивать воротничок гимнастёрки, наматывать портянки, правильно носить обмундирование. Научили ходить и бегать строем. Каждому приписали СКС – семизарядный карабин Симонова, противогаз. Почти ежедневно мы это чистили, протирали. Научили подъёму, одеванию и построению за сорок пять секунд. Пока не сгорит спичка в руке сержанта. Ежедневно учили Уставы. Научили беспрекословно выполнять команды и приказы. Всё это называлось курсом молодого бойца. А немногим, чем через месяц, мы приняли присягу.

    Армейская наука и дисциплина давались мне не очень тяжко. А были и такие, которые плакали, не в силах привыкнуть. Таким не везло вдвойне, они становились объектами насмешек и злых шуток. А наш взвод был далеко не ласковый. Он состоял из двух группировок. В одной Балащихинские и Железнодорожненские ребята, в другой – из подмосковного Чехова. Весь наш спецнабор был из ребят, только что закончивших техникумы. Чеховские были хулиганистее нашей группировки, хотя их было и меньше. Но они верховодили во взводе, были застрельщиками всяких проказ и даже издевательств. Однажды вместо одеколона после бритья я обнаружил в своей тумбочке флакон с мочой. Потом на подъёме в моём сапоге оказался чугунный шар. Я чуть не пришиб обидчика из Чеховских. Меня поддержали двое: один из Балашихи и один из Чехова. Больше никто не пытался надо мной подтрунивать. А я вынес из этого своё заключение: ни в коем случае нельзя подавать виду, что тебя это злит. Иначе, так и будут изголяться над тобой.

    Условия быта были спартанские. Умывальники только с холодной водой. Туалеты – ряды бетонных параш с отверстиями в холодном, отдельно стоящем помещении, за пределами казармы. Территория была большая, различные классы для занятий, спортзал, столовая, кинотеатр были разбросаны по ней. Перемещения в перерывах занятий от одного места до другого только бегом, в гимнастёрках в любую погоду. Утром – ежедневная пробежка и физкультура. Попали мы на службу в морозы. Где-то через десяток дней, как обычно, утренняя пробежка. Гимнастёрки, шапки с завязанныминаверх ушами. А мороз был за тридцать. Возвращаемся с пробежки, а у меня уши твёрдые, отморозил. Кое-как оттёр снегом, некогда, через пять минут построение в казарме. Уши к вечеру набухли и сотрясались, как холодец,  при каждом движении. Потом их мне чем-то в санчасти мазали, они облупились, зажили,  но до сих пор быстро мёрзнут на холоде.

   Другая «прелесть», которую я заработал  в Переславль-Залесском. Это связано с суточным нарядом в столовую и кухню. Народу кормилось там много, ели в две-три смены. Посуда алюминиевая, а мыть её нужно почти непрерывно в течение суток. Вы пробовали мыть алюминиевую посуду после жира? Её хрен отмоешь. Приходит дежурный по части, проводит пальчиком по миске и говорит: «Немедленно перемыть». Воду погорячей, хлорки и извести побольше. Быстрей, быстрей! Оппочки! К концу кухонного наряда руки в язвах, прожёг кожу. Потом в санчасть. Каждый палец смазали мазью Вишневского и забинтовали. Руки, как в белых перчатках. Красиво! Только от службы и всего с нею связанного никто тебя не освобождает. Прошёл и это.

    Ещё одна «радость». Это, когда натираешь ноги в сапогах. Лечение также проходит без отрыва от военной службы. И это прошёл. В результате комплекса  вышеперечисленных факторов пошли по мне фурункулы, а позже и карбункулы с температурой, от которых я смог избавиться только через несколько лет после дембеля.

    Ну, что ещё? Нажил какой-то желвак под левым соском в груди. Вырезали. Два дня был в госпитале. Потом сержант заставил меня подтягиваться на перекладине, шов разошёлся. Умудрился я подхватить и воспаление лёгких этой зимой. Десять дней пролежал в лазарете. Не брился и ничего не делал. Какое это было счастье!

    Что касается военного дела и обучения по специальности, то всё шло своим чередом. Каждый день строевая подготовка,  иногда стрельбы, включая ночные, подъёмы по тревоге. Раз подняли батальон под утро, лето уже было. Шинели в скатку на шею, противогаз на плечо, сапёрная лопатка на поясе, вещмешок за спиной. Бегом! Вперёд! Бежим мимо сонного города. Штыки примкнуть! Газы! Противогаз на морду. Рассредоточиться цепью! В рукопашную! В атаку! Не скрою, аж мороз по коже. Чувствуешь себя частицей единого мощного механизма. Хорошо никого впереди не оказалось. Добежали до музея «Ботик». Стой! Снять противогазы! Вольно! Раздеться и купаться! Да, наверно, так и Пётр 1 в войну играл.

    Дважды ко мне приезжали гости. Сначала брат и Колька Корсаков. Меня ненадолго отпустили в увольнение. А потом мать приезжала. Тут уж меня отпустили на сутки. Мы сняли в частном секторе комнатушку, где и переночевали на матрасах на полу.

    Увольнения были нечастые, меньше одного раза в месяц. Денег почти не было, развлекаться было не на что. Солдатам тогда платили 3 рубля 80 копеек, из которых львиная доля уходила на ткань для подворотничков, гуталин для сапог. Оставался шиш с маслом. На этот шиш можно было купить банку сгущёнки или порцию пельменей в городской столовой. И это было большой радостью.

    Вечером, как и положено, мы ходили на вечернюю прогулку.  И должны были петь. Наш взвод выбрал своей песней популярный тогда шлягер «Чёрный кот». Ну, да, тот самый. «Чёрный кот от усов до хвоста был черней, чем сама чернота» и так далее. Представьте взвод взрослых ребят, тридцать человек, орущих эту песню. Не поющих, а именно орущих! Мало этого. Кто-нибудь из шкодных Чеховских даёт потихоньку команду: «Давай левой». И тридцать воинов, чеканя строевой шаг, усиленно бьют левой ногой, а правую спокойно приставляют. Получается этакая хромая черепаха. А сержант с нами ничего сделать не может. Приходится давать команду «Вольно».

    Другое забавное явление на вечерней прогулке. Почему-то нашему начальству хотелось периодически покрасоваться на улицах города. И весь батальон, свыше трёхсот человек топал строевым шагом по городу с песней «Когда поют солдаты, спокойно дети спят». В десять часов вечера! Думаю, после этого дети ещё долго не могли заснуть.

    А однажды наш взвод устроил забастовку. Кого-то из нашего взвода неправильно наказал сержант Михайлишин, дав ему наряд вне очереди. Опять же Чеховские, впереди планеты всей, подговорили устроить акцию протеста. И очень своеобразным образом. После вечерней поверки по команде « На отбой, вольно, разойдись» наш взвод остался стоять на месте. Михайлишин попробовал снова, взвод стоит. Он побежал за помощью. Пришёл старший сержант с очень интересной фамилией Школа. « Ну, что, войско, пошутили и хватит». Дал команду – стоим. « Вы что? Под трибунал захотели?» Страшно, но стоим. Вытаскивает из наших рядов самого щуплого, Женьку Тюрленева и даёт команду лично ему. Женька, бледнозелёный, стоит. «Сгниёшь в дисбате!» - Женька стоит. Школа куда-то торопливо уходит. Мы стоим. А заранее договорились, что пойдём на отбой только, когда нам скомандует командир взвода лейтенант Серков. Через минут двадцать прибегает запыхавшийся Серков, даёт команду на отбой, и мы тут же её выполняем. А потом сладострастно слушаем, как в каптёрке гремят маты-перематы, даже чуть-чуть стены трясутся. Это Серков устраивает разборку с нашими сержантами. Ну, Тюрленев – молодец! Такое испытание выдержал. Я даже не знаю, а смог бы я так? Позже мы с ним стали друзьями, он из Железнодорожного. Как и я, после Армии, устроился на работу в наш родной КГБ, только офицером не стал, уволился. Я часто бывал у него дома, он вместе с женой был у меня на пятидесятилетии. Когда я уехал жить в Курчатов, то стал встречаться с ним совсем редко. Уже несколько лет и вовсе я его не видел.

    А Михайлишин после этого случая вообще стал бояться нами командовать. Вообще-то, он был парень неплохой. Зря его мы так опустили. Всё Чеховские! Особенно, один. Жуткий был шкода и матершинник.

    Там же, в этой же войсковой части, познакомился я с Володей Назаровым. Он служил в соседнем батальоне, где готовили телеграфистов для засекреченной связи. Знакомство было не очень близким. Мы тогда ещё не знали, что попадём на второй этап своей службы совсем рядом.

    Весной наша часть была брошена на помощь сельскому хозяйству. В течение недели мы жили в деревне. Наш взвод разместили в школе, а лейтенант Серков квартировался где-то в деревне. Он не просыхал от самогона. Нам это было на руку. Такая вольница! Санаторий да и только! Выполняли разную работу. Перелопачивали зерно на току, сушили, копали какие-то котлованы для построек. И всякое разное другое делали. Я и здесь умудрился попасть в приключение. Однажды меня командировали за кирпичом на кирпичный завод. Поехал я и водитель из колхозников. Погрузили кирпич, едем назад. А дорога вся убитая насмерть. Колдобины, канавы, скользкая, грязная. На одной колдобине – хрясь! Остановились, дверцы кабины заклинило, еле вылезли. Смотрим, а наша машина-то переломилась. Рама сломалась между кузовом и кабиной. Кирпич наехал на кабину, но не проломил, а только немного смял её. Хорошо, что ехали медленно. А то нас этим кирпичом бы и расплющило.

Гл. 17   ЧУТЬ   НЕ   ЗАБЫЛ

   Чуть было не ушёл в Армию, забыв упомянуть о некоторых важных и не очень важных событиях, да и о мелочах тоже.

   Как я уже сказал, в августе 1959 года умерла бабушка Груша. А через два месяца 19 октября 1959 года родилась моя младшая сестрёнка Люба. Реинкарнация душ? Вряд ли. Но так или иначе вместо практически неподвижного и старого тела бабушки  наша семья получила орущее мелкое существо. Любу я люблю и уважаю – хороший человек получился. Но тогда… Люба! Я к тебе обращаюсь! Мне пришлось тебя немало нянчить.

    В младенчестве Люба не раз меня сильно пугала. Мать, по-прежнему, была вынуждена отлучаться из дома по разным делам, чаще всего , в магазины. Я , как и раньше, оставался за старшего. Так вот эта самая Люба в отсутствие матери ничем другим не занималась, кроме плача и крика. И доплакивалась до того, что, как об этом тогда говорили, «закатывалась». То есть, кричит, кричит, а потом замолкает и не дышит. Висит верёвочкой на руках, даже посинеет. А через минуту вдруг вздохнёт, вся потная и ослабшая, и уже не плачет. Страшно было! Несколько раз такое случалось.

   Отец поменял работу. Сначала он устроился слесарем по ремонту подвижного состава в депо г. Железнодорожного. Работа тяжёлая, грязная, весь в мазуте и на сквозняке. Стали его мучить радикулиты. Через несколько лет он ушёл из депо и стал работать в колхозе объездчиком, охраняя поля. Стал активистом колхозной народной дружины, а потом и её руководителем. Одновременно был и внештатным сотрудником милиции. По совокупности всех его обязанностей нажил друзей и врагов. В кармане у него постоянно лежала велосипедная цепь для самообороны. Однажды отобрал финку у какого-то бандюгана. Она до сих пор у меня, ею я работаю с деревом.

   Дом расстраивался, дополнялся. Возник вопрос о смене электрической проводки. Я уже учился в техникуме, имел неплохие представления об электричестве. Поэтому я взялся за проект, сделал схему разводки по всему дому, а потом вместе с отцом мы её воплотили в жизнь.

   С соседями через стенку продолжали скандалить и воевать. Но всё же отец в небольшие паузы перемирия методично проводил политику расширения нашего земельного участка. И весьма удачно. С помощью поллитровки водки или самогона  наши владения постепенно увеличивались, но историческая справедливость по разделу участка пополам так никогда и не была достигнута.

   Кстати, о самогоне. Как и все в деревне, гнал его и отец. Тайно, ночью. За это тогда могли сильно оштрафовать или даже посадить. Однажды он гнал самогонку в сарае, использовал для этой цели керосинку. Глубокой ночью мать внезапно проснулась и пошла проведать отца в сарай. А там лежит поддатый и спящий отец (уже хватил первачка) и полыхает вспыхнувшая керосинка. После этого случая самогонный аппарат был уничтожен. Но выпивать отец всё равно выпивал. Никогда не напивался до чёртиков, но выпивши домой приходил частенько. Мать отчаянно на него ругалась, переходя на крик и визг, а отец ходил за ней по дому и бубнил: «Ну, Марусь! Ну, Марусь! Надо было, по делу». И действительно, у него были обширные связи по колхозу. В результате, всё, что было пристроено к дому, создавалось из материалов, притащенных из колхоза. По досочке, по горсти гвоздей в кармане и так далее. Покупать было не на что, а жить было надо. В ту пору, не воровали, а «брали». Все тащили понемногу. Так жили.

   У нас дома выращивалась кое-какая живность. Было с десяток кур. Держали и гусей, голов по 10 – 15. Гуси мне нравились тем, что с ними было мало забот. Утром их выпускали за калитку, и они уходили, куда хотели. То в лес до самого Железнодорожного, то через всю деревню на речку и пруд. К вечеру возвращались и, стоя около калитки, гоготали, просились домой. Кидали им горсть зерна, и они ложились спать. И всё! Никто их не воровал. Вот такое странное дело – из колхоза тащили, а друг у друга нет. Держали кроликов. Но не так, как на Украине, в ямах. А в  клетках, с проволочными сетками. Эти грызуны необычайно прожорливы. Пока молодняк подрастал, ещё ничего. Сначала нужно было им мешок травы в день, потом два, потом три. Причём, ни в коем случае нельзя давать мокрую траву. От такой травы у них случался немедленный понос, и они скоропостижно дохли. К осени их кормили уже исключительно зерном. Иной раз кролики прогрызали клетки, и тогда их приходилось отлавливать. Бегал я как-то по огороду за очередным беглецом, а он пискнул – и готов. Инфаркт! От страха. Такое и с зайцами случается.

   Нашёл я однажды на речке хромую уточку. То ли дикая, то ли домашняя – не знаю. Принёс домой, прижилась она. А потом вдруг пропала. Обнаружил я её несколько дней спустя на задах нашего дома под сосенкой, сядящей в гнезде на яйцах. Стало быть, решила она потомством обзавестись. Забрали мы у неё яйца, они, ведь, пустые, поскольку без селезня. Вскоре история повторилась. Тогда мать подложила ей куриные яйца. Вывела утка цыплят и стала звать их в лужу, а они не идут, ни в какую. Бедная утка и так, и эдак. Не идут! Пришлось утке перейти на сухопутный образ жизни. Чего ради детей не сделаешь. Идёт, ковыляет, за ней цыплята гурьбой.

   В 4 классе попробовал я покурить. Сижу дома, ем, приходит деревенский мальчишка и шопотом мне сообщает, что прихватил у отца две папироски. А мне посоветовал захватить куриные яйца, чтобы заесть курево. Так и сделали. Пошли на зада в лес курить. А девчонка, напротив нашего дома жила, старше лет на пять, моей матери нас и заложила. Я объяснил матери, как дело было, мол, Валька позвал. Мать к Вальке, к его родителям. А Валька соврал и сказал, что я его подбил на курение и папиросы мои. Мать за ремень, я от неё на улицу. Мать меня поймала и лупцует ремнём. А я на неё ору: «Ты нехорошая!». Ну, и прочее. Экзекуция проходила принародно. Мало этого, Валька смотрел в окно, жрал пряник и улыбался! Больше я с ним не дружил. Зато и курить сразу же бросил.

   Помимо работы «на рыбе», я подрабатывал с отцом на «халтуре». Например, пилили с ним на циркулярке штакетник для колхозных нужд. Чистили от куриного помёта колхозный курятник, а там этого помёта лежал полуметровый слой.

   Колхоз наш расцветал, несмотря на усилия колхозников по растаскиванию колхозного добра. Быстро строился Агрогородок, в нём появились магазины, школа – десятилетка, детский сад – ясли образцового типа с плавательным бассейном, большой спортивный комплекс, Дом Культуры. Вот туда-то и устроилась мать завхозом, а вскоре к ней присоединился и отец рабочим по сцене. При Доме Культуры были аттракционы: качели, карусели и прочее. Командовали этим мать и отец. Я тоже иногда работал на аттракционах, когда нужно было подменить родителей. Почти каждый день в  ДК крутили кино, мать продавала билеты в кассе. Я, конечно, ходил в кино бесплатно. При ДК образовались различные коллективы самодеятельности, ставили  спектакли, оперетты, родители активно в них участвовали. Был духовой оркестр, ансамбль гитаристов и ещё всякое разное. Чуть не каждую неделю устраивались творческие вечера, капустники, «Голубые огоньки».  Приезжали знаменитости: певица Зыкина, космонавт Попович и другие. Не раз приезжали телевизионщики, снимали колхозный спектакль «Свадьба в Малиновке», потом его показывали на всю страну. Колхозники ездили со спектаклями на гастроли в Кишинёв, Киев. Жизнь бурлила. Я был рад за родителей, наконец-то они зажили по-человечески, немного оторвавшись от бесконечных земных хлопот. Дома в эту пору они бывали мало.

   Брат Саша поступил на учёбу в ПТУ, окончил его и устроился токарем в колхозе на подсобном хозяйстве.

   В деревне нарыли траншей, готовились к газификации.

   Дядя Серёжа привёз нам старенький КВН с линзой. Телевизор кое-как работал, часто ломался, я его ремонтировал.

   За несколько месяцев до Армии у меня появилась девушка, Лариса Соколовская из нашей деревни. Она училась в одном классе с моим братом. Саша тоже имел виды на неё, но я Ларису у брата отбил, посчитав , что ему ещё рано, а мне в самый раз. Встречались мы с Ларисой нечасто, и наши встречи были очень целомудренными. Мы даже ни разу не обнимались и не целовались. Ну, если только пару раз. Тем не менее, Лариса провожала меня в Армию и писала мне.

Гл.16   ТЕХНИКУМ,   ЮНОСТЬ

   В техникум я с Женькой Молодовым поступал дважды. Когда мы учились в 7 –м  классе и ходили на вольную борьбу в Железнодорожный, то случайно увидели объявление о Московском техникуме автоматики и телемеханики. Из названия техникума мы поняли  только последнее слово. Значит, телевизоры! Родители тут же нас поддержали – будем уметь ремонтировать телевизоры. Отлично! Телевизоры только появились.

   Техникум оказался недалеко от метро «Семёновская», на улице Ткацкой, дом 10. Приёмная комиссия сразу стала нас отговаривать. Мол, ездить вам далеко, поступать не стоит. Но мы не отступились, стали сдавать экзамены. Оба получили по тройке за диктант и не прошли по конкурсу. Делать нечего, пошли учиться в свою Федурновскую школу в 8 - й класс. Школы в то время как раз переходили на восьми- и одиннадцатилетнее образование. Окончили с отличием и 8-й класс. Опять стали поступать в тот же техникум. Опять получили по тройке за диктант! Но на этот раз нас всё же приняли.

   В техникуме оба учились отлично. Я думаю, что те тройки на вступительных экзаменах были сфальсифицированы. Но ни мы, ни родители не догадались проверить.

   Техникум был небольшой, скромное здание в три этажа, очень маленький дворик. И всё. Даже буфета не было. Я брал с собой из дома на расходы 35 копеек - ни больше, ни меньше. Для проезда на электричке покупалась сезонка. 10 копеек уходило на проезд на метро туда и обратно. В большую перемену мы ходили в ближайшую булочную, где я покупал две булочки по 8 копеек. Оставались 9 копеек, на которые по возвращении домой на Курском вокзале я покупал молочное мороженое. Женька Молодов был богаче меня, он мог купить себе какие-то книжки и мороженое пломбир за 15 копеек. Я получал стипендию, но всю отдавал матери и брал лишь эти 35 копеек. Мать настаивала, чтобы я брал больше, но я был категорически против, считая, что я не вправе шиковать, когда в доме с деньгами туго.

   В техникуме мы нормально общались с одногруппниками, но всё же наиболее сдружились с Володей Гавриковым, проживавшим в Чухлинке, и Сашей Толокновым – москвичом. Помимо учёбы, развлечений в техникуме было мало. Мы поступили в какой-то технический кружок и делали различные пособия для занятий. Очень редко проводились какие-либо вечера с танцами. Иногда всей группой убегали с занятий на интересный фильм в кинотеатр «Родина». Из-за отсутствия своего спортзала занятия физкультурой в хорошую погоду проводились во дворике. Зимой были лыжи в Измайловском парке. Зато в межсезонье техникум арендовал плавательный бассейн, и нас очень неплохо научили плавать разными стилями. Мы с Женькой поступили в лыжную секцию. Ездили на соревнования, а однажды я даже занял первое место в техникуме в гонке на 10 километров. Имел второй разряд по лыжам.

  В техникуме были практики на разных предприятиях. На одной из них мы получили навыки радиомонтажников и соответствующие удостоверения. На другой в течение двух месяцев учились работать на токарных станках. Техникум осваивал новую форму обучения, по которой уже на четвёртом курсе нас должны были распределить на предприятия с продолжением обучения уже по заочной форме. Женькин отец работал в Железнодорожном на п/я 19 и организовал мне с Женькой запрос на распределение. Так на четвёртом курсе мы попали в лабораторию, которая проектировала электронные модули для оборонной и ракетной промышленности, работали радиомонтажниками.

   Учась в техникуме, я каждое лето работал в колхозе на «рыбе». Колхоз устроил на нашей речушке каскад прудов, для чего были сооружены плотины и вырублены все пойменные деревья. В первое лето, когда пруды только наполнили, вода была прозрачная, чистейшая, с изумрудной зеленью на дне – шикарное место для купания. Позже, через пару лет, дёрн со дна стал всплывать, образуя острова и загрязняя воду.

   В прудах разводили карпов. Для этого была создана бригада рыбаков, куда я и попал. Рыбаки были, в основном, приезжие и жили в отдельном, специально для них построенном доме на берегу самого большого пруда. В подвале у них был бильярд, на котором я часто играл с братом и мальчишками.

   Мой рабочий день начинался очень рано, в 4 часа утра. Приходил к пруду в любую погоду, там был большой сарай с комбикормом и лодки-плоскодонки. Загружали комбикорм в лодки, в них же перемешивали с водой до густой пасты. На лодке двое, один на шесте, управляет лодкой, другой  - лопатой кидает комбикорм в воду около кольев, которыми обозначены места кормления. Дело нехитрое. Но месить комбикорм, всё равно, что месить цементный раствор, тяжело. Лодка нагружалась так, что борта находились над водой не более, чем на 5 сантиметров. При даже небольшом ветре лодка парусила и её тащило, куда угодно, подминая колья. Один раз я с напарником в волну затонул на середине пруда. Ну, выплыли. А лодка всплыла через несколько дней, когда карпы съели комбикорм. Ежедневно таким образом скармливали 3-5 тонн комбикорма.

   Закончив кормление на основном пруду, я запрягал лошадь, загружал на телегу несколько мешков комбикорма и отправлялся сначала на верхний пруд в Федурново, а потом на нижний пруд в Саввино. На этих прудах были сторожа, лодки. Вместе со сторожами я кормил рыбу, после чего уезжал и распрягал лошадь. Происходило это обычно часа в два-три дня. Мой рабочий день заканчивался. Иногда, правда, приходилось ещё вместе с другими рыбаками разгружать машины с комбикормом.

   Работал без выходных, всё лето. Все заработанные деньги отдавал матери, не оставляя себе ни копейки. Дома после работы уминал целую сковороду жареной картошки. А через час-два шёл к ребятам играть в футбол или волейбол.

   Вечерами мы ходили на танцы, если так можно сказать. Собирались стаей и ехали, к примеру, в Купавну. Там, на круглом пятачке около воинской части моряков, собиралась молодёжь. Танцевали преимущественно девчонки. Мы же ходили, толкались, выясняли отношения с другими группировками. Затевались драки. Если кого-то сильно побили, то могла начаться «война». Тогда собиралось «войско», к примеру, из Железнодорожного,  бить купавинских, человек эдак двести-триста. Эта армада шла колонной через Федурново, Чёрное. И по ходу дела очень запросто могло возникнуть сражение и с федурновскими, и с черновскими. Кто под руку попадётся! Сам  я никогда в этих сражениях не участвовал, как-то  Бог миловал, но видел их последствия – разобранные на «оружие» десятки метров заборов. Убивать никого не убивали, но травмы были серьёзные. Были и другие места для танцев и побоищ. Наш черновской сельский клуб. Деревня Новый Милет, она в трёх километрах за Дятловкой. И туда нас носило.

   Нередко сражения происходили между гражданским населением и солдатами, которых в округе было много. Тогда солдаты вставали спина к спине в круг и отбивались ремнями с пряжками. Вещь хорошая, кто не пробовал.

   На четвёртом курсе техникума многие мои одногруппники задумались, как бы увильнуть от Армии. 5-й курс техникума должен был быть коротким и заканчивался в декабре. И там нас всех ждал призыв по спецнабору. Я никак не мог понять, что я хочу от жизни, и решил не вмешиваться в события. Женька и ещё семь ребят в группе организовали окончание техникума экстерном в июне с тем, чтобы успеть сдать экзамены в институт и получить броню. У них всё получилось. Они все поступили в институты.

   Я же безмятежно после 4-го курса летом первый раз в жизни поехал по туристической путёвке от техникума в Карпаты. Три дня во Львове, потом переезд в Сваляву, оттуда пешим ходом по Полонине Ровной до Ужгорода. Впервые я видел такие просторы, чистую природу, хрустальные ручьи с минеральной водой, предгорья Карпат. Всё это было необычайно живописно и запомнилось на всю жизнь. В Лумшорах, недалеко от Ужгорода, на туристической базе познакомился с местной девушкой Даной. Она работала в столовой на практике. Три дня с ней встречался на танцах. А , когда мы ушли в Ужгород, сбежал от группы и вернулся в Лумшоры. Там было целое приключение, когда мне пришлось ночевать на сеновале. Но всё обошлось хорошо. С Даной мы просто встречались и ничего более, но обменялись адресами. И переписывались целый год, я уже и в Армии был.

   На «рыбе» я этим летом уже не работал, так как трудился на п/я 19. Зато осенью в составе большой группы летал в командировку в Новосибирск, в Академгородок. Это путешествие мне тоже понравилось. Правда, на обратном пути очень тяжело перенёс самолет, было муторно, меня зверски тошнило, почти оглох на посадке. Слух полностью восстановился только через две недели.

   Было ещё довольно серьёзное приключение. На Новый Год к нам приехала тётя Зина с мужем. Она сказала, что у неё дома собирается молодёжь. И чего мне и брату тут киснуть, ехали бы в Зюзино. Было уже 8 часов вечера, однако, мы с братом встали на лыжи и поехали. В Зюзине уже собралась молодёжь. Хозяйкой была моя двоюродная сестра Наташа, моя ровестница. На столе водка, самогон, закуски, конфеты. Всё, как у больших. Компания человек десять, ребята и девчонки. Сели за стол. Стук в дверь, Наташа вышла и вскоре вернулась. Местная шпана просила дать выпивку, Наташа не дала. Спустя некоторое время я вышел на террасу и хотел было выйти на улицу. Чуть приоткрыл дверь и тут же её захлопнул – в дверь ломились местные. Я стал держать дверь, но они её вышибли.

   Ворвались в дом, человек семь, с ножами и топорами. Стали хватать со стола. Сопляки расхватали конфеты, старшие спиртное. Наша компания как-то вяло сопротивлялась, девчонки не давали ребятам драться. Ко мне на диван подсел старший – их главарь по кличке Симон. Приставив финку к моему боку, стал выяснять, кто я и откуда. Потом выпил стакан самогона, потом ещё. Одурев, стал метаться с ножом по дому и вонзать его во , что попало. Ударил даже по электросчётчику. Бил по столу и выворачивал щепки. Вся наша компания куда-то разбежалась. Наташа рыдала. Когда Симон пробегал мимо меня, я огрел его поленом по голове. Он упал, финка выскочила. Подбежали девчонки, давай лупить его шпильками по бокам. Окровавленного, мы вытащили его на улицу, бросили в снег. Пришла соседка, сказала, что нас за него посадят. Затащили на террасу, потом в дом. Он уже не бузил и вёл себя смирно, но всё же хорохорился. Праздник был окончательно испорчен. К утру Симон ушёл.

   Позже я узнал, что месяца через два Симон всё же зарезал какого-то мужика и попал в тюрьму.

  Учёба в техникуме подошла к концу. Диплом с отличием я получил 26 декабря 1965 года и через несколько дней получил повестку в Армию.

Гл.15   ДЯДЬКИ   И   ТЁТКИ

   Наш дом в Пестове постепенно расширялся с ростом семьи и достатка. Сначала холодные сени утеплили, настелили пол, поставили там печку. Получилось новое жилое помещение площадью в 15 квадратных метров. Очень помог в этой стройке опять же дядя Сергей. Позже отец пристроил кухню, столовую и террасу. Дом стал способен принимать гостей.

   Пока была жива бабушка (да и после её смерти), наш дом был центром притяжения и местом сбора всего клана Чекунаевых. Обычно, собирались на Октябрьские и на Майские. 7-8 ноября и 1-2 мая – главные тогдашние праздники.

   Приезжал дядя Вася из Пскова, самый старший и уважаемый из братьев моей матери. Полковник в отставке, весьма обеспеченный в сравнении с нами, он привозил деликатесы. Ещё у него был фотоаппарат, он нас фотографировал и потом присылал фото по почте.

   Из Москвы неизменно приезжал дядя Ваня с женой тётей Тамарой. Эта пара всегда вызывала у меня восхищение. Любящие и интеллигентные, они одновременно были очень простыми в общении, своими.  Тоже из Москвы приезжал дядя Петя, человек малоразговорчивый и потому казавшийся очень серьёзным.

   Шумной ватагой с женой тётей Дусей и всем выводком появлялся дядя Сергей из Орехово-Зуева. Неистощимый юморист, весельчак и балагур, он сразу вносил с собой атмосферу праздника. Тётя Дуся постоянно его одёргивала, пытаясь сделать из него степенного человека.

   Пешком из деревни Зюзино, что в трёх километрах за Полтевом, приходили тётя Зина и её муж дядя Жора (Георгий).

   Бывало, что собирались все. Иногда кого-то не было. Пили, ели, пели. Отец знал несколько украинских песен и очень неплохо их исполнял красивым  басом. Играли в карты, чаще всего, в «петуха». Несколько раз в нашу компанию попадал крёстный дядя Миша с женой. Они жили в деревне совсем рядом. Приносили с собой патефон, тогда у нас были танцы. Мне, как старшему из детей, доверяли крутить ручку патефона, чем я был несказанно горд.

   Однажды дядя Вася подарил мне два рубля. Вскоре я поехал с этими деньгам гулять с ребятами  в Москву. Поезд был битком, ехали на подножке, электричек ещё не было. Поехали в парк Культуры, катались на лодках, стреляли в тире, кружились на каруселях, несколько раз ели фруктовое мороженое за 7 копеек.

   С десяти лет я и сам стал ездить в гости по родственникам. Первым моим путешествием был поход к тётке Зине в Зюзино. Было лето, тепло. Я отправился в путь с братом Сашей. Дорогу я запомнил, когда ходил в Зюзино с матерью. Сначала мы долго шли через лес, наткнулись на лося.  Огромного, с рогами! Вышли к Полтеву, прошли мимо разрушенной церкви, далее полем и снова лесом. Вот и Зюзино. Тёткин дом был второй от края, а совсем рядом речка. Дядя Жора дал удочки, и я с братом ловил плотву. Переночевали, утром домой. Позже я часто бывал в Зюзине, с братом и без него. Летом пешком, зимой на лыжах. Нравилось мне там.

   Любил ездить в Москву к дяде Ване и тёте Тамаре. У них было очень интересно. Мне показывали семейные архивы, дядя Ваня гулял со мной по Москве, угощал мороженым. Тётя Тамара очень вкусно готовила. Зимой с двоюродным братом Колей мы ходили на каток. А ещё у тёти Тамары была сестра тётя Лида, которая никогда не была замужем, курила «Беломор» и работала в кукольном театре им. Образцова актёром. Она несколько раз брала меня на спектакли.

   В Орехово-Зуево я тоже ездил часто. Там было попроще, но тоже уютно.

   У дяди Васи в детстве и юности не был ни разу, далековато всё же, не на что было ехать. А к дяде Пете тоже не ездил, видимо, из-за его серьёзности.

   Поскольку в то время отец работал проводником, то ему раз в год был положен бесплатный проезд с семьёй в купейном вагоне. Трижды он эту возможность использовал для поездок на свою Родину.

   Наиболее запомнилась первая поездка. Поехали впятером: родители, я, брат и сестра Таня. Было ей тогда года два. Всю ночь в поезде я не спал, лежал на верхней полке и глазел в окно. Очень уж всё было интересно! Доехали до Бахмача. Отец пошёл искать попутный транспорт. Вернулся с подводой. Сели на телегу, поехали. Часа два-три ехали. По пути попались ничейные вишни со спелыми ягодами. По-моему, они росли на кладбище. Извозчик остановился, срубил топором несколько веток, отдал нам. Мы ехали и ели вишни. Показался хутор Терешиха. Белые хаты под соломенными крышами, сады, коровы, куры.  Родная хата отца была крайней, забора нет. Из хаты выбежала женщина, суматошно метнулась обратно. Мы подошли и зашли внутрь. Земляной пол, большая печка, куры бродят по хате, деревянные нары с каким-то тряпьём на них, грубый деревянный стол. На столе – яичница на сале и отварные вишни. Подошла мама отца, запричитала, заохала, заплакала. Успокоившись, заговорила ласковым украинским говором. Бабушка мне понравилась, настоящая и добрая, не то, что наша Пестовская, парализованная и никакая. А вот, к стыду своему, так и не знаю, как её звали. В хате была сестра отца, тётка Галя, которая первой выскочила из дома, и её муж Митро. Детей их дома не было, они были заняты делом.

   Хутор был небольшой, хат на двадцать. Два ставка, загаженных гусями и утками. У всех в саду вишни. Хуторские наперебой звали нас в гости. Отец поочерёдно обходил хаты, где его щедро угощали самогоном, и потому он почти не просыхал и был счастлив. Мы же, ребятишки, как воробьи, усаживались на вишни и усердно ели спелые ягоды на выбор.

   Понравилось мне, как в хуторе держали кроликов. Выкапывалась большая и глубокая яма, в неё запускали несколько взрослых кроликов, они рыли там норы и плодились. Кормили кроликов сверху, бросая траву и ветки. И всё! Сколько в яме было кроликов – никто не знал. Правда, мне непонятно, как их потом отлавливали.

   С санитарией и гигиеной было, конечно, не ах. Удобства во дворе -  две жёрдочки над ямой без каких-либо ограждений. Помыть руки, умыться было негде. Электричества нет. Мать в первые же дни чем-то отравилась, несколько дней была зелёная. У сестры во рту образовались язвочки, ей мазали во рту мёдом, и она дурным голосом орала.

   Чем же занимались ребятишки? Их в хуторе не было видно. Оказывается, пасли гусей в степи, за несколько километров от хутора. Там было и болото. Стада гусей у каждой семьи были огромные. Сто, двести и даже триста голов. Ребята угоняли гусей в степь и там жили, ночевали в шалашах. Изредка появлялись дома. Я несколько раз тоже был в степи со своими двоюродными братьями, Витей и Колей, погодками со мной и моим братом. Там мы играли в камушки, как-то хитро подбрасывая их на ладонях. Уже и забыл. Впервые в жизни я увидел там на болоте цапель и журавлей.

   Мать задумала помыться. Оказалось, что это совсем непросто. Хуторяне, видимо, вообще не мылись, обходились дождиками. Мы отправились на болото. Нашли зеркальце воды по пояс. Кое-как вымылись.

   К концу этой поездки отец рассорился со своей сестрой. Он предложил своей матери съездить к нам, погостить, а если  понравится, то и остаться. Тётя Галя взвилась. Как так? А кто будет смотреть за коровой? За домашней птицей? За хатой? Оказалось, что тётя Галя и Митро живут в хуторе только летом, а зимой в селе Парафиевка, что в десяти километрах. И живут там вполне цивилизованно, у них есть квартира в двухэтажном доме с удобствами и электричеством. А бабушка оставалась на зиму в хуторе одна, чтобы присматривать за скотиной. Вот почему была такая резкая реакция на приглашение отца. Бабушка расплакалась и сказала, что никуда она не поедет, даже погостить. Уехали мы почти врагами. Гораздо позже всё улеглось. На похороны своей матери отец ездил один. А ещё позже тётя Галя с мужем однажды даже приезжали к нам в гости.

   Вот, вспоминаю сейчас и думаю. Чего бы мне путешественником не стать, географом, лесничим?  При такой-то тяге к новым местам, природе. Был бы каким-нибудь Пржевальским или Миклухо-Маклаем. Но судьба распорядилась иначе. А, может, я не понял своей судьбы ?

   Бабушка Аграфена Григорьевна Чекунаева умерла в августе 1959 года. Все её дети собрались заранее. Бабушка лежала несколько дней без сознания. Умерла под утро, тихо и незаметно. Я ночевал в террасе. Подошла моя мать, сказала, что умерла бабушка. Я подошёл, посмотрел. Ни страха, ни волнения я не испытывал. Собрался и ушёл в лес за грибами, о чём накануне договорился с ребятами.

   Бабушку похоронили на Саввинском кладбище через дорогу от церкви. Много лет спустя, когда проводилась инвентаризация захоронений, я получил документ на право собственности на этот участок. Позже, когда я уехал в Курчатов, я передал это право своей сестре Любе. Там теперь, помимо бабушки, захоронен прах кремированного дяди Пети и кремированной дочери моего брата -  Светы.

ЖИТИЕ   НЕСВЯТЫХ.  Гл.13   НЕ   ТОЛЬКО   ШКОЛА

   С началом учёбы в школе моя «вольница» несколько преуменьшилась. Всё-таки надо было, помимо посещения школы, ещё и делать уроки дома. Много времени они не занимали, но всё же. Если по какой-то причине не удавалось сделать уроки днём, то вечером приходилось пользоваться керосиновой лампой. И только где-то  на втором или третьем году учёбы в деревне появилось электричество. Лампочка горела тускло, мигала, а то и вовсе гасла, но это уже был прогресс.

   Помимо множества подвижных игр, о которых я уже говорил, важнейшим объектом нашего внимания был колхоз. Да, да, колхоз! Он в ту пору бурно развивался, расширялся, обрастал множеством новых построек, подсобных хозяйств. Председатель колхоза Иван Андреевич Снимщиков для более равномерной загрузки колхозников в периоды вынужденного безделья по временам года чего только не создавал. Огромная цветочная оранжерея, норковая ферма, цех по литью изделий из пластмассы, изготовление матрасов, лесопилка, гвоздильный цех, изготовление сетки-рабицы, консервный завод по переработке овощей и фруктов и т.д. Были и поля, коровники, свинарники, птичники, прудовое хозяйство. Колхоз расцветал. Начали строить благоустроенный посёлок с многоэтажными домами и инфраструктурой под названием «Агрогородок». И вот за эту умную деятельность Снимщиков был и наказан. За отход от социалистического ведения колхозного хозяйства был осуждён на двадцать лет.  Впоследствие реабилитирован, вернулся в колхоз простым колхозником. А позже , уже в девяностые годы прошлого века , я увидел о нём по центральному телевидению документальный фильм, в котором Снимщиков предстал как человек, опередивший эпоху. Эх, Россия, больно за тебя, коли таких людей да на каторгу.

   Мы шныряли по колхозу, как пираньи в Амазонке. В коровнике нашей добычей был жмых, его таскали повсюду с собой и жевали. В большом крытом сеновале у нас был штаб. Весь сеновал был изрыт нами, делали ходы, комнаты, из которых вели наблюдение. Наблюдать было зачем. В цех переработки овощей и фруктов привозили с плодоовощных баз списанный товар. Его же везли в коровники, свинарники, птичник и даже на поля. Чего только не привозили: арбузы, виноград, яблоки, помидоры, сливы. В порченом товаре всегда было много хорошего. Из засады на сеновале мы выслеживали машины с продукцией и кучей налетали на место, где её сгружали. Нас нещадно гоняли, но мы всё же успевали урвать добычу, тащили её домой. Попадались ящики полностью хорошего винограда. А когда самосвал сваливал арбузы, то, оттащив в сторону как можно больше целых и не в силах утащить всё, мы разбивали большие спелые арбузы об землю и ели самую сердцевину, самую сахарную и самую вкусную.

   Помидоры чаще всего вываливали на поля для удобрения. Там мы набирали по нескольку вёдер хороших, дома даже консервировали их.

   Недалеко от задов деревни был колхозный птичник. Забора там не было, куры гуляли вольно, где им нравилось. Забредали в лес, там несли яйца, а некоторые усаживались на кладки высиживать цыплят. Пройдя по лесу, можно было запросто набрать десяток-другой яиц.

   С шестого класса я начал подрабатывать в колхозе. Зимой на поля возили навоз, он так и замерзал кучами. А весной, когда снег стаивал, эти кучи нужно было вручную лопатами разбрасывать. Наравне со взрослыми этим занимался и я после уроков в школе. Этой же весной расчищал от снега колхозные парники. Заработал я тогда какие-то копейки.

   А на следующий год, после седьмого класса, я всё лето проработал в колхозе. Мне дали лошадь. Это был «он», звали его «Пеганок», от слова «пегий» - разноцветный. Я вывозил на нём навоз из конюшни в поле, бороновал, сидя верхом, цеплял конные грабли и ездил в лес  под Купавну на покос, сгребал сено. Потом вывозил сено. Однажды с напарницей, тёткой с нашей деревни, мы нагрузили огромный воз сена, уселись наверху и поехали в колхоз. На повороте телега завалилась набок, мы очень удачно с неё съехали, но потом пришлось сено разгружать, чтобы поставить телегу на колёса, и снова грузить. Обидно было, что мы не доехали всего 200 метров.

   Пеганок был конь уникальный. Ходил он, не торопясь. С помощью кнута и некоторых матерных слов, которые я уже знал и, видимо, хорошо понимал конь, удавалось иногда заставить его перейти на некоторое подобие трусцы. Впрочем, через несколько секунд он снова переходил на торжественный шаг. При своей невозмутимости он страшно боялся слепней и оводов. При их появлении дико выпучивал глаза, хрипел и мог совершить непоправимое. Однажды он от ужаса понёс телегу со мной так, что с размаху чуть не заскочил в конюшню. Я едва смог его сдержать. Иначе бы он разнёс и телегу,  и меня в щепки. Мне пришлось наблюдать подобную картину. Взбесившаяся от укусов лошадь вырвалась от хозяина и, бегая вокруг конюшни, через минуту оставила от телеги жалкие останки, волоча на постромках одну оглоблю. В конюшне тоже со мной было приключение. Я распряг лошадь ( в тот день у меня была кобыла, Пеганка кто-то забрал ), веду её в стойло. А жеребцы в конюшне сбесились, заржали, моя кобыла тоже. Встала на дыбы и задом стала напирать на меня, прижала к столбу так, что вот-вот  раздавит. Я изо всей мочи её отталкивал. Может, с того раза я и заложил начало хронического заболевания позвоночника.

   За то лето я заработал себе на велосипед, который торжественно купил за 52 советских рубля.

   Летом мы много времени проводили на речке. Она была мелкая, но рыбная. Всяких рыбёшек в ней было более десяти видов. Ловили мы рыбу сенной корзиной, приставляя её к берегу, а ногой загоняя рыбу. Делали на речке запруды. Дня два запружали, получался небольшой омут, где можно было нырять и немного плавать. Насладившись этим удовольствием, шли на колхозную лесопилку, где подбирали себе толстые и большие куски коры с брёвен. Разрушали запруду и, ложившись на кору, неслись вместе с потоком воды километра два.

   Конечно, ходили за грибами и ягодами в дальний лес. За станцию Чёрное, за аэродром. Через километра три в лесу на стволах деревьев появлялись таблички « Не ходи! Стреляют!». Там было стрельбище. Но как же не ходить, если там самые грибы и ягоды! Конечно, ходили. Ведь, стреляли не всегда. Один раз я всё же попал под пули. Было тихо, собирал чернику. И вдруг пошла стрельба. Пули зацокали по деревьям, стали падать срубленные ими ветки. Я залёг. Стрельба затихла. Больше я туда не ходил.

    Все эти «подвиги» происходили уже без девчонок. В школе я по-прежнему с ними дружил, иногда гулял и после уроков. Но постепенно перешёл в мальчишечью компанию. Было несколько человек моложе меня на год, 1947 года выпуска. А потом в компанию влились мой брат и его одногодки. На деревне Пестово моим лучшим другом был Колька Корсаков. Семья Корсаковых была очень трудолюбивой и весьма зажиточной по нашим деревенским меркам. У них было три парника, которые они отапливали. Выращивали рассаду помидоров и продавали её всей округе. Выращивали цветы на продажу. Мы, ребятишки, приходили за Колькой погулять, но он почти всегда был занят по хозяйству. Мы начинали ему помогать. Потом нас сажали за стол, поесть. И у них всегда было мясо! Очень часто мы вместе с родителями Кольки играли в лото, домино, карты. Дядя Андрей и тётя Рая брали нас и в дальние леса за грибами. У Корсаковых первыми на деревне появился телевизор КВН с линзой. Полдеревни собиралось его смотреть, передачи начинались только в 6 часов вечера. Хорошая семья была, добрая, приветливая.

В школу я пошёл в 1953 году. В нашей деревне ввиду её малости школы не было. Рядом были две школы. В соседней деревне Чёрное -  начальная, 4 класса. И в деревне Федурново -  семилетняя, позже она стала восьмилетней.

    Естественно, мы ходили в школу в Федурново. Чтобы в неё попасть, нужно было преодолеть три препятствия: перейти шоссейную дорогу, далее пересечь железнодорожные пути, потом, пройдя по деревне Федурново, миновать мостик через небольшую речушку и, свернув налево, пройти ещё метров 150 до школы, которая вплотную примыкала к Федурновскому лесу. Весь путь чуть более одного километра.

   Моего года рождения в деревне, кроме меня, оказалось ещё трое. И все девчонки. Это Светка Родионова, Галька Блинникова и Наташка, фамилию которой запамятовал. Может, потому, что она была не деревенская, их семья снимала жильё в деревне и через несколько лет навсегда уехала.

   Вот в этом дамском окружении я топал в школу и возвращался назад. Они же были и моими друзьями вне школы. Нет-нет, в куклы я с ними не играл, а вот во всякие подвижные игры охотно.

   Я не помню, чтобы взрослые нас провожали в школу или встречали. А ведь на пути было столько соблазнов и… опасностей. Движение по шоссе поначалу было редкое – ладно. А вот железная дорога нас сильно очаровывала. Не могли мы пройти мимо неё равнодушно. Клали на рельсы монетки, гвозди, спички и потом наблюдали, как их плющило колёсами поезда. Тут же рядом с железной дорогой стояли бараки, где жили рабочие-железнодорожники. Народ этот был лихой, из лимитчиков, многие после тюрьмы. Пили, ругались, дрались, резали друг друга ножичками. Нам, ребятишкам, взрослые не рекомендовали заходить на их территорию, мы побаивались, но всё же иногда заходили. Речка тоже нас влекла. Утопиться в ней было сложно, слишком мала, но вымокнуть или вывозиться в грязи – это, пожалуйста.

   Однажды по деревне Федурново проходила колонна танков. Деревянный мост был слабоват для них, поэтому один из танков решил форсировать речку вброд. Неопытный водитель не справился. Танк мордой ткнулся в противоположный берег речки и зарылся под него так, что над водой торчала только башня. На радость нам, ребятишкам. Потом приехал какой-то мощный, здоровенный танк и, зацепив тросом страдальца, вытянул его из речки.

   Школа была деревянной, в один этаж, с длинным коридором посередине. Отопление было печное. При школе была так называемая техничка, которая топила печи и поддерживала порядок, прибиралась. Она же звонила в колокольчик, обозначая начало и конец урока. Парты были деревянные, старые и тяжёлые, все изрезанные надписями. На каждой парте стояли в углублениях чернильницы-непроливашки. Писали мы перьевыми ручками, с нажимом.

   Школа мне давалась легко, без напряжения, я сразу же стал отличником, неся этот крест, вплоть до окончания школы. Без всякого содрогания писал в школе диктанты, сочинения, изложения, контрольные по математике, помогал исправлять ошибки товарищам. У меня были неплохие отношения с одноклассниками. Наиболее я сошёлся с Женькой Молодовым и Вовкой Кузьминым. В деревне Федурново их дома были рядом.

   Более наук я любил в школе уроки труда и физкультуры. В школьной мастерской мы чего-то пилили, строгали, делали табуретки. И девочки тоже. Работали в пришкольном саду и огороде. Там  росли яблони, клубника и прочее. Мы пололи , рыхлили, копали землю, сгребали листву. Всё, что там росло , шло на внутреннее потребление учителям, нам ничего не доставалось. Летом мы в этом же саду проходили «практику». Уроки физкультуры были в хорошую погоду на улице, бегали, прыгали, гоняли в футбол. Зимой – лыжи. В плохую погоду занимались в коридоре, кувыркались на матах, строили модные в те времена пирамиды. Однажды Женька Молодов оказался наверху пирамиды вверх ногами. Его «хозяйство» вывалилось, все захихикали. На что учительница физкультуры сделала замечание. Мол, мальчикам нужно надевать под трусы плавки. В школе я  стал заметно выделяться в лыжных гонках, занимать первые места.

   Помимо учёбы, в школе были и кое-какие кружки. Раз десять я ходил учиться играть на балалайке, больше мне почему-то не понравилось. Но зато к концу школы активно посещал авиамодельный кружок. Делал планеры, резиномоторные модели, копии самолётов. А вот таймерные модели не строил, для них нужны были моторчики, купить которые мне было не на что. Завидовал ребятам, у которых моторчики были. И с восторгом смотрел, как  они гоняли свои самолёты по кругу и даже вели воздушные бои.

   В 7 классе мы с Женькой Молодовым записались в Железнодорожном в секцию вольной борьбы и занимались там два года, до окончания 8 классов.  Скажу вам, спорт этот весьма тяжёлый.

   По пути в школу случались со мной всякие казусы. Однажды идём в школу, как обычно, вчетвером, а у меня сильно прихватило живот, да так, что никакой мочи нет. Девчонкам сказать  стыдно, отбежать в сторону некуда. Ну, и навалил прямо в штаны жидким поносом. Пришлось с позором повернуть домой, в школу я в этот день не попал. В другой раз зимой девчонки пошли по мосту, а я перед мостом решил срезать и пройти через болото и речку. Конечно, провалился в торфяную жижу по пояс. В школе техничка меня во что-то переодела, постирала мою одежду, и я два-три урока просидел у неё возле печки, пока сушилась одежда, пил чай.

   Вслед за мной в эту же школу через три года поступил мой брат Саша, а через шесть лет – сестра Татьяна. Брат учился плоховато, были у него тройки и двойки, а сестра практически отлично.

   Ещё в школе я начал влюбляться. Первой моей любовью была Родионова Светка из нашей деревни, в неё я влюбился в 4-м классе и сох по ней до 5- го класса. Светка взаимностью не отвечала, она была хохотушкой, дружила со многими. Из-за неё я угрожал зарезать Вовку Кузьмина, который тоже оказывал Светке знаки внимания, потом передумал и не стал его резать. В 7-м классе я влюбился в Вальку Васину из Федурнова, тоже безответно, пострадал-пострадал да и бросил это дело.

Окончил я  8 классов с отличием. И Молодов Женька тоже. Мы потом вместе поступали в техникум и в нём учились.

    Поначалу в деревне Пестово электричества не было. Пользовались керосиновой лампой. Еду готовили на печи либо на керосинке. Это распространённое в то время бытовое устройство воняло керосином, коптило да ещё вспыхивало.И тогда недалеко было до пожара. Но нас  Бог миловал. Вспыхнувшую керосинку немедленно накрывали телогрейкой или одеялом, так её тушили.  Но кто прозевал  - жди пожара, беспощадного и страшного. Видел эти пожары не раз. Как-то гуляю зимой и вижу , что из-под крыши одного дома на деревне дымок пошёл. Из дома выбегает парень с вёдрами, лихорадочно кидается к колодцу, потом к дому, загребает снег в вёдра и в дом. Но уже через минуту из-под крыши бьёт пламя, оно стремительно разрастается. Сбегаются люди. Но куда там! Дом заполыхал - и снег не помеха. Через десяток минут он весь объят пламенем. Пламя ревёт, огненные шары отрываются от него и летят на соседние дома. Как выстрелы , звуки лопающегося шифера. Начала дымиться стена соседнего дома. Все сбежавшиеся кидают снег на эту стену. Соседний дом удалось отстоять. А  этот сгорел дотла.

  Наша семья после перезда быстро разрасталась. 4 августа 1949 года родился брат Александр, а 31 декабря 1952 года  - сестра Татьяна. Отец после демобилизации, видимо, вскорости устроился на работу проводником, ездил в Германию, в ГДР. Уезжал на неделю, потом прихватывал для заработка другую смену, потом уезжал в свою. В общем, дома его почти не было. Мать вела хозяйство, растила нас, ребятишек, ухаживала за парализованной бабушкой. Работать не было никакой возможности.

   Жили бедно. Часто на обед была "мурцовка". Холодная вода, в неё налита ложка подсолнечного масла, покрошен чёрный хлеб, добавлен резаный лук. Ну, и посолено.  Мясо в чистом виде никогда не было. Если был мясной суп, то сваренный из костей, которые добывали с большим трудом в Москве. Для этого надо было отстоять многочасовую очередь в магазине с экзотическим и непонятным мне названием "Субпродукты", номера в очереди писались химическим карандашом на ладони и ежечасно устраивали перекличку. Кто по каким-то причинам отсутствовал на перекличке, из очереди вылетал.

   Отец, выезжая в ГДР, прихватывал с собой сливочное масло, кофе и загонял это в Берлине немцам. Оттуда привозил какие-то платки, женские комбинации, чудо-клей ( похожий на нынешний "Момент" ) , скатерти. Однажды, накопив средств за несколько поездок, привёз ковёр - "Утро в сосновом бору". Все эти товары у нас не залёживались, а уходили к более состоятельным деревенским жителям, мы же покупали на вырученные средства еду.

   Колхоз был рядом, но молоко в нём не продавалось. В ограниченном количестве в нескольких 40-литровых флягах оно продавалось в ближайшей к нам окраине  города Железнодорожного. Для его покупки нужно было отстоять очередь в несколько часов, волнуясь, привезут сегодня молоко или нет. Продавали молоко не более 3 литров в одни руки. Я ещё до школы ходил за молоком с 3-литровым аллюминиевым бидоном. Молоко съедалось вмиг  с двумя буханками чёрного хлеба.

   Вскоре после перезда мать завела козу, чтобы подкармливать меня и брата. Эта "уродина", я её помню, вечно запутывалась в верёвках, вот-вот удавится. Сорвавшаяся с привези , наносила большой урон огороду, могла сжевать и бельё, сушившееся на верёвке. Молока же давала очень мало. Пришлось пустить её под нож.

   Мать, чтобы кормить семью, тоже не сидела , сложа руки.  Ещё в Полтеве она научилась стегать ватные одеяла. Поэтому в Пестове у нас были деревянные пяльцы, которые стояли посередине комнаты. На них, цепляя за крючья, мать натягивала ткань, клала на неё слой ваты, сверху накрывала другой тканью, наносила узоры мелом и прошивала это насквозь нитками. Заказы были довольно часто, поэтому пяльца в комнате практически не убирались.

   Сейчас я ума не приложу, как мы все в одной комнате помещались? Справа при входе  была печка, об этом я уже говорил. Слева от входа вдоль стены лежала парализованная бабка, рядом под окном - её параша. За окном вдоль стены кровать, на которой спали мы, трое ребят. У правой стены, что являлась перегородкой  - кровать родителей. У передних окон - небольшой стол. Посредине комнаты - пяльца. Чтобы попасть к столу, нужно было пролезть под пяльцами. А ещё ведь вблизи бокового окна стояла печь-буржуйка и труба выходила в окно! Под окном, помимо параши - маленький стол с двумя керосинками.

   Мать подрабатывала ещё и другим способом. Перед праздниками нанималась мыть дома . Стены у всех тогда были без обоев, просто брёвна. Вот их и отмывали. Помню запах свежевымытого дома.

  Занималась мать и огородом. Мы на своих 3-х сотках сажали картошку, а попозже помидоры и даже клубнику. Первыми деревьями были вишни. Потом они выросли здоровыми и бестолковыми. Их убрали и заменили на яблони. Саженцы яблонь мать добывала в Электроуглях, что по нашей железной дороге. Для этого ей приходилось ехать с вечера, занимать очередь, дежурить ночью - тогда лишь можно было рассчитывать на удачную покупку.

   В своём детстве я не помню ни одной игрушки. Их у нас дома не было. Ни одной! Но у меня нет ощущения обделённого детства. Нам в детстве не было скучно. Мы много времени проводили на улице, где-то шныряли, лазили, играли во всевозможные нехитрые игры. Моим воспитанием, как и воспитанием моего брата и двух сестёр , родители специально не занимались. Я не помню, чтобы мать читала или рассказывала сказку на ночь, чтобы мы вместе ходили за грибами или с отцом на рыбалку, чтобы отец хоть раз в шутку погонял с нами мяч. Ничего этого не было. Главная задача моих родителей состояла в том, чтобы нас накормить , как-то одеть и обуть. Кстати , летом мы бегали почти исключительно босиком, отчего ноги были в цыпках. И мы вопили, когда приходилось их  мыть. Однажды я летом , бегая по деревне, наступил на дохлую курицу. Была такая странная мода на деревне - всё ненужное выбрасывалось на улицу. Зола из печки, когда топили углём. Помои, картофельные очистки, всякая дрянь. Курица эта была уже без мяса, один скелет с перьями. Куриная косточка очень больно вонзилась мне в ногу, причём, вошла широкой частью внутрь. Я орал, мать кость вытащила. Ничего страшного потом со мной не было.

   Я думаю, что моему послевоенному поколению в нашей деревне, да и в соседних деревнях, повезло  с более старшими ребятами.  Было довоенное поколение, потом провал - никого, потом мы, послевоенные. Как-то так случилось, что среди старших ребят и девчонок не было шпаны. Наши старшие друзья активно занимались спортом, не пили, практически не курили. За нечётной стороной деревни был луг, на нём у нас было своё нехитрое футбольное поле и даже волейбольная площадка. Всё это было сделано старшими ребятами, нас они не гоняли , а милостиво разрешали играть вместе. Летом это был центр нашего досуга, общения. Там же разводили под вечер костёр, пекли картошку. Играли в великое множество игр с мячом, лапту, городки . И , конечно, в войну, казаки-разбойники, прятки. В лесу рыли землянки, строили шалаши на земле и на деревьях, натягивали наклонную проволоку с деревьев вниз и по ней съезжали , повиснув на тряпках.

   Зимой - коньки, прикрученные верёвочками к валенкам. Лыжи, у кого были. Одевались зимой в одежду, которую не жалко.Деревня идёт под уклон, катались по ней на санях, устраивали кучу-малу, валялялись в сугробах, строили крепости и горки, заливали их водой. Домой приходили красные, мокрые насквозь от растаявшего снега,  штаны гирями сползали вниз.

   Нет, совсем не скучали. И не было не только телевизора, компьютера и мобильных телефонов, но и элетричества. И жили! Чего же вам теперь не хватает, дорогие мои?

   Часто мать уходила в Железнодорожный за продуктами либо уезжала в Москву за тем же. Я оставался за старшего. Давался наказ . Подмести , вымыть пол, ещё что-нибудь. Я не хотел делать всё один, начинал заставлять работать брата и сестру. Они не хотели. Мы начинали драться, бегали по комнате, насколько это было возможно, бегали и прямо по бабке. Она плакала. Но к приходу матери всё было в порядке.

   Привезли  разобранный дом в деревню Пестово. Сама деревня и сейчас небольшая, а тогда и вовсе была маленькой и странной. Всего в ней было на момент переезда домов 30-35, не более. Причём, вся нечётная сторона улицы была заполнена  полностью, а чётная с изрядными прорехами. Наш дом поставили на чётной стороне. Рядом с домом далее по ходу улицы была лужайка, а сразу за ней лес. Лес был и на задах дома. Лес был исключительно сосновый и еловый. Это сейчас он обзавёлся лиственными деревьями, стал смешанным, с дурной малиной и рябинником, захватившими весь нижний ярус. А тогда под деревьями была лишь хвоя толстым ковром либо невысокая , очень симпатичная травка. И были грибы и ягоды.

   Кто строил дом, я не знаю. Первое смутное воспоминание о Пестове такое. Я в доме, на полу стружки, стены проконопачены паклей. Разделительной стены между нашей половиной и соседской ещё нет. Пахней смолой.

   Дому дали номер 32. Уже позже, лет через двадцать, по мере строительства новых домов по нашей чётной стороне нумерацию изменили и стал он номером 28, каким остался и по сей момент.

   Чекунаевы зашуршали, осваиваясь в доме и вокруг. Приехал дядя Сергей, тогда ещё молодой и неженатый, поставил в доме стенку, разделившую дом на две равные половины. И стало у нас жилья 6х3 метра плюс холодные сени с земляным полом. Дядя Сергей - озорной и весёлый - в эти сени меня частенько выставлял, когда я слишком долго орал и надоедал ему. А , поскольку я был чаще  всего с голой попой, то на этой попе для пущего веселья он губной помадой моей матери рисовал рожу.

   Романенко продолжал службу в деревне Полтево. Возможно, это дало простор для хамского отношения к нам со стороны наших компаньонов. Тётя Зоя и её муж дядя Ваня хорошо выпивали, у них часто собирались собутыльники. Когда пришло время поделить землю, то хозяйка земли тётя Зоя дала лишь небольшой кусок , сотки три, со стороны передней части дома. Начались скандалы . Тётя Зоя при случае и руки распускала, таскала мою мать за волосы, дралась. Её муж был при этом на подхвате. Силы были неравные.

  От этих дрязг, скандалов и переживаний бабка моя Аграфена Григорьевна получила паралич, у неё отнялась вся правая сторона, лицо перекосило. Она слегла и больше не вставала. Так что не пожила она счастливо и  близко от железной дороги. Не помню её до паралича. Помню лишь её, лежащей на кровати и не способной говорить. Лишь одно мычанье. Рядом стул с дыркой вместо сидения, под столом ведро - её параша. Сама она не могла даже сесть на кровати, не то, чтобы на парашу.  Помню ещё , как отец, когда надо было бабку помыть , перетаскивал её голую в оцинкованное со ржавчиной корыто. 8 лет она пролежала, беспомощная, обузой матери и совсем не нужная нам, ребятишкам.

   Для отопления дома была поставлена печь, сразу у входа с правой стороны. Печь была общей, на двух хозяев, с двумя топками , на каждой стороне своя, и с одной трубой. Кому надо, тот и топил. Но грела плохо. Осенью делали вокруг дома завалинку  из земли  сантиметров на 80 в высоту. Но и это мало помогало. Зимой стены дома промерзали до инея. С дровами тоже было туго, купить их было негде и не на что. А рядом лес. Искушение велико.

   Как-то решились мать и тётя Зоя ( случались у них и перемирия ) ночью зимой пойти в лес воровать. Взяли санки , двухручную пилу и завалили сухую сосну. Этой же ночью всю её попилили на чурбаны, перевозили на санках домой и спрятали в подполье. А утром по следам тут же явился и лесник. Пишет протокол. Впереди тюрьма! Что делать? Кое-как со слезами и подкупом уломали его не давать дела ходу.

   Отец демибилизовался лишь в 1951 году. С его появлением в Пестове в качестве постоянного жителя наскоки на мать со стороны соседей уменьшились. Однако, земли добавить, как было предусмотрено договором, они упорно не хотели. Сосед дядя Ваня вскоре умер , тётя Зоя продолжала усиленно квасить с собутыльниками, гуляли они широко, до утра, со скандалами и бросанием стульев друг в друга, мордобоем. Дом сотрясался, сквозь тонкую перегородку , как через бумагу, на нас лился мат-перемат. Было очень весело. Забегая вперёд, скажу, что это веселье продолжалось ещё много лет, даже после её смерти тёти Зои.

   Всегда интересно знать не только предков, но и происхождение  твоей фамилии.

   Романенко - ну, что тут сказать? Всё просто, очевидно. Украинская фамилия, на "о" кончается, происходит от имени Роман. Да мало ли от кого она могла пойти? Ошурков - довольно редкая фамилия, не очень понятная, весьма созвучная с Ошкурков, т.е. остатки чего -то. Можно покопать, но, поскольку я ничего не знаю об отце, то и копать как-то не резон. Может, попозже займусь. А вот Чекунаев - главная фамилия нашего рода.

  И вот что удалось найти в недрах Интернета моему двоюродному брату Николаю Чекунаеву, проживающему в Москве.

  Вот такой любопытный документ. "ЧЕЛОБИТНАЯ С.В.ПОЛЯКОВА И ЕГО СПУТНИКОВ О ПОВЕДЕНИИ Я.П. ХАБАРОВА НА АМУРЕ В 1650-1653 Г.Г."

   "Царю государю и великому князю Алексею Михайловичу всеа Руси бьют челом извещают тебя государя служилые люди и охочие вольные казаки...(далее перечисляются участники похода).....что он приказной человек Ярофей Хабаров тебе государю не радеет  и твоей государевой службе постоянства не делает."

   Далее в мельчайших подробностях описывается весь путь С.В. Полякова  "со товарищи" по следам Ярофея Хабарова в течение 3 лет, все нарушения и злодеяния Хабарова. Более, чем на десятке страниц. Но вот, что интересного для меня записано почти в самом конце Челобитной.

   "И во 160-м году (1653г.) как мы , холопи твои государевы, поплыли из Кукорева улусу на низ и пловучи дючерскою землёю и проплыв Шингал реку августа в 9 день ходили мы, холопи твои государевы, на улус Чиндария князца, да на свата его Чекуная князца дючерского. Божию милостию и твоим государевым счастием и поймали тут, в улусе, князцеву жену, того князца Чиндария жёнку, а Чекунаеву сестру. И в то же время Косогориева улуса приехал гиляцкий мужик к нему,  Ярофею, и привёз тебе государь, дорогого зверя чёрного лисицу в ясак."

  Немного пропускаю. Далее:

   "И тот гиляцкий мужик тому князцу Чиндарею жену его отдал и те князцы дючерские поехали в свою землю, не платя ясаку тебе, государю, а под теми, государь, князцами дючерскими Чиндарием и Чекунаем семьсот луков."

   Так вот. Получается, что Чекунай был дючерским князем в низовьях Амура. Возможно , фамилия Чекунаев пошла по его кровной линии либо от людей, принадлежавших ему и служивших ему. Т.е. , Чекунаев - человек Чекуная.

   Дючерская земля - это, говоря современным языком, земля нанайцев.

   Непокорных князей дючерских всё-таки заставили платить ясак государю. И в Амурской ясачной книге есть запись о том, что 26 июля 1655 г. в Маканьском улусе у тойона Чекуная удалось получить сразу 20 соболей.

   Нетрудно предположить , что впоследствие люди Чекуная в силу различных обстоятельств выехали из земли нанайской и расселились по всей России. Вот другой документ.

   "ДОНСКИЕ КАЗАЧЬИ ФАМИЛИИ" - с Форума г. Константиновка.  СТАНИЦА БАКЛАНОВСКАЯ.

   Перечислены фамилии от "А" до "Я". В списке на букву "Ч" - Чекаловы, Чекунаевы, Чекуновы..

    Всё это - только версии. Но почему-то мне они кажутся весьма правдоподобными.

    Когда началась война, моей матери было 18 лет, а отцу Романенко всего 14.  Война враз заставила жить по-взрослому.

    Из деревни Полтево сразу же призвали всё подходящее мужское население на фронт. Как рассказывала мать, на войну ушли все её ровесники. Все одноклассники по школе. Все погибли  в первые же месяцы войны, никто не вернулся.

    Ушли на фронт и братья. Но, вот, надо же - все прошли войну и уцелели! Дядя Вася служил политработником, был офицером. До войны он уже был женат, у него был сын. Но... на фронте встретил новую женщину, после войны развёлся с первой женой и женился на фронтовой подруге. Такое в войну часто случалось. Дядя Петя тоже воевал. Где и как , ничего не знаю. Дядя Серёжа был танкистом, дважды горел в танке, дошёл до Берлина. Дядя Ваня не воевал, он был оставлен на броне, инженер, строил Волховскую ГЭС вместе со своей женой.

   А в деревне - одни женщины, малые дети да инвалиды-мужики и старики. Всё для фронта! Это не слова, это жизнь в тылу. Очень суровая жизнь! Работа в колхозе - бесплатно!  Продналог для Армии - умри, но сдай! В деревне все от мала до велика, кто мог держать лопату, копали укрепления, рвы, окопы для танков. Моя мать работала ещё на заготовках торфа для топлива. Вывозили их на окрестные болота, жили там в бараках. Производство топливных брикетов было таким: торф извлекали из болота, месили на берегу ногами до получения однородной массы и заливали в формы для просушки. Выдавали резиновые сапоги, но в них месить было тяжело, сапоги засасывало. Поэтому месили торф босиком. Как лёд сойдёт и  до осени, как лёд станет. Вряд ли это было полезно для здоровья.

   Мучил голод. По весне добывали украдкой с колхозных полей гнилую промёрзшую картошку, осенью также украдкой собирали с полей обронённые колоски. Ели картофельные очистки, когда кончался картофель. Летом спасала лебеда, крапива, щавель, дикие ягоды, грибы.

   Появление в деревне во время войны войсковой части артиллеристов-резервистов было большим благом. Из подсобного хозяйства этой части кое-что перепадало местному населению, особенно, если это население было  девушками и молодыми женщинами. Так случилось и с моей матерью. Часть стояла в Полтеве ещё несколько лет, многие солдаты осели в Полтеве. Так в отдельно взятой деревне угроза демографического провала была ликвидирована.

    Как и весь наш народ жители Полтева после революции 1917 года стали строить новую счастливую жизнь. Поначалу крестьяне получили наделы земли , и каждая семья вела своё хозяйство. Так и жили, кто плохо, кто очень плохо. Ведь на выданной в пользование земле надо было ещё и работать, а не у каждых это получалось успешно. Кто не мог, а кому было лень. Были трудяги, крепкие семьи, а были и пьяницы. Семья Чекунаевых была где-то посередине.

   Я уже говорил, что жители Полтева промышляли заготовкой мётел и их продажей в Москву. Иной раз в зимнее время в Москву отправлялся целый обоз. Пока бабы и дети ждали вожделенных подарков из Москвы, мужички, успешно продав товар, устраивали для себя небольшой загул. Были случаи, когда дед Михаил возвращался из Москвы без мётел, без подарков, смертельно пьяный. Лошадь сама находила дорогу домой. При таких условиях процветание семьи не получалось.

  И всё же семья Чекунаевых была большой и трудолюбивой. Все, кто мог, работали на семейном поле, на заготовке мётел. Дисциплина была строгой. Пример тому , смерть ребёнка в поле. Всего  у моего деда Михаила и бабки Груши (Аграфены) было 11 детей. В младенчестве умерло  пятеро. Оставшиеся 6 прожили свой средне-статистический срок. Назову  их по возрасту, начиная с самого старшего.

   Дядя Вася - Василий Михайлович Чекунаев.

   Дядя Петя - Пётр Михайлович Чекунаев.

   Дядя Ваня - Иван Михайлович Чекунаев.

   Мать - Мария Михайловна Чекунаева, 30 декабря 1923 г. рождения.

   Дядя Серёжа - Сергей Михайлович Чекунаев.

   Тётя Зина - Зинаида Михайловна Чекунаева.

    Все учились в школе - семилетке в Полтеве. Все  дядья после школы учились в Рабфаках - Рабочих факультетах, получили специальное образование и улетели из родного гнезда.

    В 1933 году началась коллективизация. Коров и прочий скот , а также телеги, плуги и другой инвентарь стали собирать в общее хозяйство. Нелегко это далось. Дед решительно повёл корову, а бабка с воплями повисла на ней, никак не хотела отдавать. Дед победил. Ещё бы! Он к тому времени был Председателем сельского совета, поскольку был весьма грамотным и из бедноты.

   Из-за его председательствования семья однажды чуть было вся не сгорела. Сверху спустили разнарядку - выявить двух кулаков, раскулачить и отправить в Сибирь. Дед кряхтел, пыхтел - где их взять, кулаков-то? Нет их. А выявить необходимо. Не выявишь - сам пойдёшь с семьёй в Сибирь за саботаж. Жертвой были выбраны две семьи. Просто они работали более усердно и пьянствовали меньше, чем остальные. А признаками зажиточности были два стула в одной семье и настенное зеркало в другой. Одна семья жила в соседнем доме.

  На 1 Мая, на праздник, вся семья Чекунаевых была в сборе, приехали ребята из Рабфаков. Ночью еле выскочили в окна из горящего дома. Дом сгорел дотла. Загорелся и также сгорел соседский дом, но в нём никого не было. Вся семья соседа почему-то ночевала в другом месте. Чуть попозже соседская семья и ещё одна отправились в Сибирь. Много лет о них не было ни слуха, ни духа. Потом уже после войны сосед появился в деревне. И по пьяни кому-то рассказал, что он-то и поджёг ночью Чекунаевых. У деда Михаила дома хранилась сельсоветская печать и список семей на раскулачивание. Вот от них-то и хотел избавиться сосед. Ночью вывез семью и скарб к родственникам, а Чекунаевых поджёг. Но не помогло ему это.

   После пожара всем миром постороили погорельцам новый дом. Но и он долго не простоял. В деревне после коллективизации проходила компания по сбору золы для удобрения колхозных полей. У всех в сенях стояли бочки для её сбора. Такая бочка стояла и у нас. Но не доглядели как-то мои родственнички и высыпали в бочку не совсем остывшую золу. А бочка деревянная. Снова пожар, снова ночью, снова дотла, причём, с кормилицей - коровой, которая в то время была в личном хозяйстве.

  Колхоз помог. Поставили новый дом. Тот самый, который теперь едет в Пестово .

   Деда своего я не увидел. За несколько лет до войны он заведовал в колхозе горюче-смазочными материалами. Шли весенне-полевые работы. Дед в это время приболел, но работа прежде всего, нужно было выдавать солярку и керосин для тракторов прямо в поле. Присел там на солнышке на первую травку, получил воспаление лёгких и вскоре умер.

  Бабушка была при доме и в колхозе. А моя мать , достаточно грамотная по тем временам , работала до войны страховым агентом.

   Пока дом едет в Пестово ( а едет он а телеге, за один раз не перевезёшь ), попробую я рассказать о корнях нашего рода. Откуда мы пошли. Сведений, к сожалению, у меня мало. Но хоть что-то. Всё по рассказам моей матери.

   Моя мать родилась в деревне Полтево в крестьянской семье 30 декабря 1923 года. Её отец, а естественно, мой дед  Чекунаев Михаил родом тоже из Полтева. Года  рождения я не назову, не знаю. Мне известно , что он достойно воевал в Первую мировую войну 1914 года. На единственной его фотографии , которая теперь хранится у меня, он в военной форме, симпатичный бравый вояка, с усами и наградами, в том числе, с Георгиевским крестом. Георгиевский крест - высшая награда для солдат и просто так не давался. После войны - смутный пробел. Уже женатый на моей бабушке Аграфене Григорьевне из той же деревни Полтево, он почему-то оказывается в Москве и постоянно живёт в доме какого-то господина, исполняя роль цирюльника. Он стриг и брил господ в доме, делал дамам причёски. Столовался он за столом с хозяевами дома, что было  большой честью и говорило о его несомненных способностях в своей работе. Этот свой талант он уже при Советской власти применял в деревне, бесплатно обслуживая женскую часть населения , когда его об этом просили. Бабушка была крайне недовольна, что  муж живёт у господ, а она одна в деревне мается , имея уже малых детей. Бабушка единожды приезжала к деду в Москву, её тоже посадили за общий стол. Там она впервые увидела помидоры, попробовала, они ей жутко не понравились. Видимо, перед самой революцией она всё же настояла на том, чтобы дед вернулся в деревню. И он вернулся.

   О родителях деда ничего не знаю. Немного сведений о  родителях матери. Мой прадед Илья был родом из того же Полтева. Был крепким крестьянином в смысле хозяйства и силы. Бывали случаи, когда он в ненастную распутицу застревал в грязи на телеге, да так, что лошадь уже не могла вытянуть повозку. Тогда он её распрягал, хватался за оглобли и вытаскивал , один, без помощи кого-либо. Силён был мужик.

   О прабабушке Пелагее знаю, что была "взята" в жёны прадедом откуда-то из-под Можайска Московской губернии. Женщина была награмотная , но не простая. По Луне определяла, когда и что нужно делать в поле и городе, вся деревня равнялась на неё. Знала свойства трав, лечила ими сельчан. По всей деревне принимала роды. Была ведуньей. По характеру была сурова.Мать рассказывает, что у её родителей , т.е. у Михаила и Аграфены было рождено 11 детей, пятеро умерли в детстве. К  смерти детей Пелагея относилась без содрогания. Однажды, когда моя мать была ещё совсем маленькой девочкой лет семи, вся семья работала в поле. У Аграфены в то время был грудной ребёнок, он  был болен, но Пелагея не разрешила ей остаться дома с ребёнком , а заставила идти работать тоже.Ребёнка бабушка положила на краю поля, а сама стала работать , время от времени проверяя ребёнка. Пришла посмотреть в очередной раз, а он мёртв. Разрыдалась. Пелагея подошла, посмотрела и сказала: "Нечего реветь! Иди , работай, ещё родишь".

    На том мои познания о нашем роде по материнской линии и заканчиваются.

    Об Ошуркове и говорить нечего.

    О  Романенко совсе немного. Родился он 20 мая 1927 года на Украине в хуторе Ковалив  Дмитриевского  района Черниговской обл. Там и прожил первые свои 16 лет, до призыва на службу. Малограмотен, то ли два, то ли четыре класса школы.  Кто его отец - догадываюсь, что Филипп, больше ничего. В живых его я не видел, когда с отцом ездили в гости на его Родину. Была жива бабушка, имени тоже не знаю. Бабушка и бабушка, заботливая и ласковая, очень добрая. У отца была, а может, ещё и есть сестра Галина с мужем Митро (Дмитрием). У них было двое детей , одногодки мне и моему брату Саше. Старшего зовут Виктором, младшего, кажется, Николаем. Бабушка проживала на хуторе вплоть до смерти, а дочь Галина с семьёй в посёлке Терешиха, что в 10 км от хутора вдоль железной дороги. Я сам туда ходил пешком, когда мне было лет 15.

    Вот и все скудные сведения о родословной. Небогато. Надо было раньше спрашивать, интересоваться. А сейчас не у кого спрашивать. А в архивах копаться - я не историк и не писатель. А кто захочет, может это  сделать.

В деревне Полтево я провёл свои первые три года жизни. И ничего о ней не помню!  Странная штука - человеческая память. Серьёзнейшие события могут забыться , а какая-нибудь мелочь помнится. И кто очень силён в памяти, а кто весьма слаб. Я отношусь ко вторым, к сожалению. А мой тесть по первому браку ( о нём я еще расскажу ) помнил всё, что у него было в жизни. Он помнил всех своих деревенских, помнил, как звали каждую собаку, лошадь. Его рассказы были бесконечны и интересны. И про войну он всё помнил, называл всех своих сослуживцев по именам. Помнил наизусть множество стихов. Другой мой знакомый помнил, как он  родился! Уж, и не знаю, верить или не верить.

   А я не помню ничего. Ни деревню. Ни мать, ни тётку Зину, ни  бабушку ( а ведь тогда она ещё не была парализована и наверняка нянчилась со мной ). Единственное смутное воспоминание из того периода.  Я прихожу вместе с матерью к кому-то в гости. Причём , облика матери я не помню, просто знаю, что это была мать. Там живёт какой-то мальчик  примерно моего возраста. Стол из строганых досок, почерневший, без скатерти. На стол насыпают небольшую горстку сахарного песка. Мне и мальчику дают по кусочку чёрного хлеба, и мы макаем этот хлеб в сахарный песок и едим. Очень вкусно!

  Зато помнила эти годы моя мать. Вот по её рассказам я немного знаю, как прошли мои первые три года.

   Деревня беднющая, голодно. Вскоре после моего рождения мать устроилась на работу  в ясли-сад. Да, оказывается , было такое заведение в деревне. Пока взрослые горбатились на колхозных полях за палочки - трудодни, по которым часто получали шиш, детей-то надо было куда-то девать. Ясли-сад устроили в бывшем барском имении, окружённом старыми липами. Это я не помню, но потом видел лично. Рядом полуразрушенная церковь с синим куполом и золотыми звёздами на нём. И, конечно, кладбище при церкви. Мать брала меня с собой на работу. Поэтому худо-бедно чем-то там и кормились.

   Через полгода зимой я сильно простудился, поднялась высокая температура. В деревне не было даже фельдшера. Что делать, чем лечить ? Мать заметалась по деревне, ища помощь. Посоветовали сделать водочный компресс. Водки нет. Мать в деревенский магазин. А все товары только по карточкам!  Никак не продаёт продавщица водку  без карточки.  Мать умоляла, плакала - ни в какую. А дело к ночи, у меня сильный жар.Что делать? Мать одевается, укутывает меня, сажает в коробку, коробку на санки  и без дорог, в вечерней темноте, прямо по целине тащит меня в Саввино. Туда же, где я и родился, в больницу, за 10 км. Время от времени проверяет, живой я или нет. Лишь бы довести. Довезла к ночи. Выходили меня в больнице. Кажется, у меня было воспаление лёгких.

   И опять же, как и при родах, рядом мужчин не было. Ни Ошуркова, ни Романенко.

   Романенко появился на горизонте позже. Глянулась ему молодуха без присутствия мужа, стал за ней ухаживать. Она ответила взаимностью. Филиппыч стал подкармливать меня молоком, которое приносил из части, толи отрывая от себя, толи ещё как, не знаю. Может, ещё чего съестного приносил. У матери появилась поддержка, подфартило ей.

   А тут бабка моя родная надумала уезжать из Полтева. Уж очень её тяготила отдалённость от железнодорожной станции, хотелось поближе быть. И вот почему. Вся деревня издавна , может, ещё при царе промышляла заготовкой мётел для московских дворников. Осенью и зимой, когда берёзы стояли без листвы, все, кто могли, и дети тоже выходили в окрестные леса и заготавливали берёзовые прутья. Дома их вязали в мётлы. А потом с вязанками своего товара ехали в Москву, где продавали его дворникам. А из Москвы возвращались с покупками, гостинцами. Так и выживали. На колхозных хлебах не проживёшь.

  Мать и тётка Зина не хотели переезжать . Да и хлопотно это очень , без  мужиков-то. Но бабка была упряма, настойчива и своенравна. Не  хотите, оставайтесь здесь, а я буду переезжать. А как оставаться, где жить? Дом-то будет разбираться и перевозиться. Делать нечего, спорить не стали. Бабка моя через знакомых нашла в деревне Пестово, которая всего в 1 км от железнодорожной станции Чёрное, компаньёнов. это была семья , у которой был участок в деревне Пестово от колхоза, а дома не было. Заключила бабка с ними договор, от руки, коряво написанный и никем не заверенный ( этот клочок бумаги потом  сыграл огромную роль ). Согласно договору, дом будет перевезён и построен на середине участка. И участок, и дом будут поделены пополам.

   Дом в Полтево разобрали , и поехал он в Пестово к новой счастливой жизни. Если бы так!

     Деревня Полтево. 1946 год, недавно кончилась война. И, хотя она не дошла до здешних мест непосредственно, её отголоски видны повсюду. В деревне почти нет мужчин, кто погиб, а кто ещё дослуживает. Но вместе с тем рядом с деревней находится войсковая часть резервистов, в основном, очень молоденькие солдаты из Украины, артиллеристы. Голодно, пропитание по карточкам. Близ деревни - огромные траншеи, которые рыло местное население для защиты от вражеских танков и для укрытия наших танков и артиллерии . Дома в деревне бедные, запущенные, мужские руки давно их не касались.

   Июль, жаркий летний день. Моя мать, 23 годов от роду, Чекунаева Мария Михайловна ( родилась 30 января 1923 года здесь же , в Полтеве ) , хлопочет по хозяйству. Пользуясь жаркой погодой повытаскала из дома зимнюю одежду, одеяла, матрасы. Всё это добро поразвесила по заборам, разложила на траве. Парит, душно. В доме с нею проживают мать Аграфена Григорьевна Чекунаева и младшая сестра Зина. Отец давно умер, три брата дослуживают, еще один брат строит Волховскую ГЭС.

   Мать беременна, уже последний месяц.

  Вдруг внезапно появляется небольшая тучка и быстро разражается обильным ливнем. Мать суматошно затаскивает добро в дом. Начинаются схватки. Упрашивают соседа, по инвалидности не призванного на войну, запрячь лошадь и отвезти в Саввино , в больницу, за 10 км, ближе нет. К вечеру мать уже в больнице. А часов в 10 вечера в тот же день я и родился. 17 июля 1946 года. С хорошим для послевоенного времени весом - 2 600.   Чекунаева оказывается вовсе не Чекунаева, а Ошуркова. И в свидетельстве о рождении меня записывают как Ошурков Михаил Иванович. Стало быть , мой отец - Ошурков Иван? А кто он такой? И где был в это время? Об этом я не знаю до сих пор. Но кое-что мне всё-таки известно, самую малость. Об этом чуть позже.

   Ну, что я говорил? Только-только начал  повествование и тут же отвлекаюсь. Ничего, привыкните.

  Хочу рассказать о своих снах. Они бывают разные и утром, чаще всего, я их в 5 секунд забываю. Но некоторые помню, даже сейчас. К примеру, мне много раз снился сон, в котором я был в какой-то местности, не знакомой мне в реальной жизни. А во сне я бывал в ней не один десяток раз. Это было похоже на кратер или карьер. Холмистые берега и спуск вниз в яму. В диаметре это, наверно с километр. Чаще всего я катался там на лыжах, спускаясь сверху вниз. А потом направлялся далее , в сторону Купавны ( да, той самой, о которой я говорил ранее ). Шёл или ехал я с северной части, а далее мимо Купавны в деревню Пестово, в которой я прожил много лет. Об этой деревне вы узнаете позже. Сон повторялся с удивительной точностью ощущения того места, которое во сне мне было знакомо. Уже несколько лет я там не был.

  Во сне я часто летаю, особенно, в молодости. Это незабываемые ощущения. Иногда я летаю просто так ничего не делая. Просто усилием воли поднимался примерно на высоту взрослых деревьев,  выше не получалось, было трудно. Порой я летал, взмахивая руками, как крыльями. Часто я , чтобы взлететь, разбегался вдоль своего Пестово , далее деревня шла под уклон, и я взлетал, как самолёт, а потом парил либо махал руками. Особенно мне нравились сны, где я с высокого холма в парящем полёте пролетал над озером или рекой. Однажды я летел высоко, в горизонтальном полёте, не взмахивая руками. Летел очень легко. Была ночь, в руке у меня был фонарь, я освещал им путь. И я влетел в высокое открытое окно церкви. В это время я встречался с Наденькой, она была верующая и пояснила мне, что это знак - надо идти в храм, поверить в Бога.

  Нередко мои сны бывают цветными, тогда я особенно радуюсь им .

  А этот сон я и сном-то боюсь назвать. Я в какой-то комнате , но я не ощущаю своего тела. Я есть , а тела нет. Я где-то под потолком комнаты. Внизу на покрытом белой тканью столе лежит моё тело и мне любопытно видеть себя со стороны. Вокруг меня, лежащего внизу, люди в белых халатах. Видимо, врачи. Они суетятся, наклоняются надо мною, что-то делают. А мне смешно, я-то выше их , под потолком. Я пытаюсь им сказать об этом, но у меня нет голоса, только мысленно говорю им, что здесь я . Они меня не слышат и не видят. Так люди, побывавшие в клинической смерти, описывают её. Но я же не умирал! Я просто лежал и спал дома. Хотя, кто его знает. Жена заметила, ложась спать позже меня, что у меня иногда останавливается дыхание, ей страшно становится, она толкает меня и я снова начинаю дышать, не просыпаясь  . А, может, и вправду, я был в клинической смерти. Не знаю.

   И вот мой последний сон, в котором мне приснилась моя прежняя любовь Наденька, с которой я не виделся и не общался уже 15 лет. Об этом сне я и рассказал в своём дневнике на ЛиРу в своём сообщении "Мне приснился сон".

   А теперь я перехожу к телепатии или к мистике, как  вам угодно.

Эти мои способности обнаружились, когда я познакомился, а потом и женился на Лене, моей Елене прекрасной. Мы как-то очень быстро сошлись и с удивлением и восторгом обнаружили в нас очень много общего.

    Первые два года нашего знакомства и уже даже брака я вынужден был челночить между своей деревней Пестово, где у меня была мастерская, и Курчатовом, где жила Елена. Две недели я пилил , строгал в мастерской, делал заготовки своих изделий из дерева, а две недели был в Курчатове, где склеивал, собирал их, продавал на рынке, сдавал в магазины, выполнял заказы.

   И вот однажды, когда я был в деревне, у матери собралось много родни. Младшая сестра Люба привезла для матери автоматический прибор для измерения давления. Ну, мы, конечно, все стали мерить давление у себя. На следующий день я поехал домой, в Курчатов. Лена рассказывает мне странный сон. Она почему-то мерила давление. Зачем, почему? Тогда я рассказал ей о том, что предшествовало её сну. Между Курчатовым и деревней Пестово 500 км.  Я так понял - она получила информацию от меня, которая бессознательно и дала ей такой сон.

    В нашей жизни с Леной были десятки, сотни таких случаев.  Мы вместе, что делаем, куда-нибудь идём, разговариваем, замолчали. И вдруг я ни с того , ни с сего открываю рот и говорю о том, что только что пришло мне  в голову, без всякой связи с последним разговором. "Зачем ты говоришь то, что я сейчас хотела сказать тебе?"- удивляется она. "Не знаю" , -отвечаю я. "Вдруг пришло в голову".

     Часто мы одновременно звоним друг другу по мобильному. Естественно, получается - абонент занят.

     В первый год нашего знакомства ( мы ещё не поженились ) у Лены появилось сомнение в моей искренности и порядочности. Я, конечно, обиделся и более месяца не ехал в Курчатов, был в деревне. В конце концов через письма договорились, что она приедет ко мне, я проведу её по друзьям моим, сам буду выходить из комнат. И пусть они без моего присутствия расскажут Лене, каков я есть. Лена приезжает в Москву, я встречаю её на вокзале и первое, что я говорю и о чём минуту назад не думал говорить , это слова"Лена, выходи за меня замуж".  Лена отвечает:"Я согласна. Я именно это хотела от тебя услышать с первых слов". Кто кому нателепал?  Думаю, что снял информацию. Поскольку я не думал сейчас о женитьбе, мне надо было ещё  себя реабилитировать . Потом мы походили по друзьям, я её с ними познакомил, она с ними поговорила и успокоилась.

    Может, всё это неубедительно, скажите вы. Не буду спорить. Тогда ещё один пример, из недавнего. Два года назад поехала Лена в первую командировку в Иран. А я был уже нездоров, с её отъездом болезнь обострялась всё больше. И я решил разобраться с нею раз и навсегда. По наводке моего старшего сына решил ехать в Москву в платную клинику.Определился со сроком поездки, нужно было ещё ждать, пока там освободится место. И вдруг, ни с того , ни с сего я решаю постричься наголо, чего никогда ранее не делал. Через несколько дней убираю бакенбарды, чуть позже бороду, а попозже перед самым отъездом брею голову. Теперь я совершенно лысый , но с усами. В таком виде я нахожусь и в больнице, поддерживая мой новый облик. Жена возвращается из Ирана и навещает меня в больнице. У неё круглые глаза! "Ты чего такой?" - " Не знаю, захотелось почему-то". В этот же день жена заезжает в гости к своей дочери Марьяне, которая тогда жила в Москве.  Там она говорит ей, рассказывая про Иран и встречу со мной "Это наваждение какое-то". Оказывается (всё это я достоверно выяснил позже ) у неё там был роман с молодым мужчиной. И он был лысым и с усами! Они много были вместе, она часто думала о нём. И это на подсознательном уровне воспринял я , снял информацию . За 4 000 км! Меня надо опасаться, я думаю. Хотя , телепатическая связь у меня , как видите, не со всеми. Сейчас жена в Иране сидит тихо, как мышь. Знает, что со мною шутки плохи.

      Да, удивительные вещи случаются.