Благодарность – редкая птица в бесптичье дома праведника. И если она прилетает, то всегда ночью, когда за молитвами жестоким богам не услышать истинных откровений. Оперенье ее скромное, как самые важные слова, которые ни за что не произнести. И песни ее простые, как ежеутренние поцелуи в щеку в промежутке между сновидениями и кофе, поцелуи, без которых не выжить, прекратись они завтра или достанься кому-то другому.
Благодарность. Как давно я не испытываю ее, хватаясь на бегу, цепляясь за подножки, обрываясь недосказанным... Как будто мир уже давно состоит исключительно из моих усилий и неудач. И так сложно разглядеть держащего тебя за руку. Так невозможно распознать спасительные интонации в безличье неопределенно-личных фраз. Так тяжело поверить в однозначность слов за чашкой усталого чая.
Я распахиваюсь на встречу ворам, которые крадут у меня неглавное. Я разбрасываюсь многоточием под ноги равнодушно бредущих. Я предлагаю себя поколениям, выбор которых иной. Я забываю, что, пожалуй, нет ничего важнее происходящего в промежутке между сновидениями и кофе.
В моем бесптичье поселилась редкая птица. Она вернулась в тот день, когда я перестала верить в испытания и молиться несуществующему. Я распахнула и распахнулась, и она залетела в мой дом, чтобы вить гнезда и остаться навсегда. И в какой бы северной столице я не сидела за чашкой усталого чая, я узнаю схожесть черт, я верю в молчаливую дружбу, я знаю о взаимности наперед. И только об одном я пока не догадываюсь – птица эта всегда жила здесь. Это мне предстояло вернуться.
Благословенность
Ни слова о благословенности. Словно ее нет. Словно ее придумали для кожаных книг о фальшивых богах. Словно о ней нарочно лгут в заголовках к неглавному и незначимому. Ее расплевывают с экранов и забивают в мои прохудившиеся карманы и будни. Ею заученно улыбаются актрисы в платьях с выпирающими ребрами, и мы ходим смотреть на этих актрис, желая походить на них худобою тел, которые однажды неизбежно сломаются и рухнут на пол роскошного отеля заголовками к никогда не существовавшему.
Еще один день, и в нем безудержно хочется поверить в эту придуманную благословенность, но куда не кинь взгляд, вокруг одно искалеченное детство, бездомность и грязь. Меня запихивают в маршрутки с сиплыми водителями и запахом пота, мною расплачиваются за проезд, а потом меня же выбрасывают под колеса проносящихся мимо иномарок. И я что-то делаю весь день, оправдываюсь, спотыкаюсь о чьи-то слезы, не оборачиваясь им вслед, выживаю.
А осень исповедуется мне под ноги по-ренуаровски прозрачно. В ней столько тихой чистоты, что остановись я в ней на минуту или на полжизни, я бы все поняла о благословенности. И молилась бы не фальшивым богам, и даже не тем, кто только предстоит однажды, а всему тому, что уже есть – этой ренуаровской осени, улыбающемуся детству навстречу, каждому несорванному цветку...
Ни слова о благословенности, потому что ей тесно от слов. Лишь сжимать руку рядом и чувствовать запястьем к запястью бесконечность бытия, его перетекаемость, его неповторимость. Лишь прижиматься к уставшим ногам любимых вами странников. Лишь целовать их виски и читать им отрывки из снов. И вместе проживать эту по-ренуаровски прозрачную осень в которой возможна любая благословенность.
Вдохновение
Вдохновение. Возведенное в ранг божества, оно неуловимо и невесомо, как запах обнажающейся после снежных утопий земли. Хранимое обручальным кольцом в резном ларце вечности, вдохновение не бывает наугад или наудачу. Оно метится в самого достойного из стрелков ответным выстрелом в сердце, чтобы потом кровоточить его мыслями на протянутые ладони поколений.
Вдохновение, словно время, остановленное где-то посередине между стоном и стоном, задыхается от вдохов без выдохов. Сегодня оно мое, и я пришиваю его наспех идеальным многоточием к скачущим перед глазами буквам. Я держу его за запястья, я смотрюсь в его отворачивающееся и подернутое жалостливой улыбкой лицо, я пытаюсь ему понравиться, но оно, как потерявший интерес любовник, лишь стремиться вырваться из моих неоконченных четверостиший.
А потом неделями не пишется и не живется. И в этой безумной ломке я валяюсь на полу и жду его шагов. Кто-то приходит, сострадает внутривенно, плачет над пустыми страницами, но ничто больше не остановит время, где-то посередине между стоном и стоном, ничто уже не сделает его моим, и я буду бесконечно долго задыхаться от выдохов без вдохов.
А потом я узнаю, что вдохновения нет. Однажды я пойму, что вместо него есть труд – тяжелый и порою неблагодарный – с морщинами и в кровопотеках, которые и останутся после меня в резном ларце вечности. И я перестану ждать, я буду часами сидеть перед пустыми страницами и смотреться в лица всех тех, кто однажды прочитает то, что еще лишь предстоит написать, чтобы они, лица, хотя бы на минуту озарились созерцательным светом и перестали задыхаться, потому что в этом совершенно нет нужды.
Взаимность
Взаимность, нанизанная на леску времени, состарилась и умерла, не дожив до меня. Она досталась затянутым в любовь богиням и разбавлюящим любовь абсентом гениям. А на наш полный шума и одиночества век ее просто не хватило. И мы, как навеки рассыпавшиеся с деревьев желтой стружкой листья, ржавеем в зеркальных лужах, зная все о последней сказке.
Сколько обетованности у нас украли, навязав взамен полные небоскребов планеты. И мы научились выдерживать паузы, говорить с расстановкой о том, о чем стоит задыхаться и захлебываться, полагаться на грубость утреннего света, пренебрегать босоногими откровениями, не знать жалости к верующим в справедливость богов.
Взаимность рассыпалась по углам сорваными наспех с лески времени пластмассовыми бусами. И я смотрю на тебя, сжимающего хризантемы в аккуратно вычерченных линиях жизни. Я чувствую, как ты затягиваешь меня в любовь, как последнюю богиню или единственную розу на полной небоскребов планете. Я вижу, как задыхается и захлебывается твоя полная босоногих откровений гениальность... А мне совершенно нечего дать тебе взамен.
Иногда нужно позволить любить себя, ведь богини, как впрочем и розы, вянут без любви. Иногда важно представить себя с кем-то во всех возрастах и понять, что совершенно незачем что-то давать взамен, что всему свое время, и каждой сказке свой черед. И искать надо не взаимность, а себя, потому что взаимность всегда была и всегда будет, - мы просто очень устали, и нам чрезвычайно необходимы четырнадцать недель тишины...
Время
Время затянуто на наших пальцах в тугие кольца. Мы еще помним гладкость кожи и непредсказуемость первых встреч. Мы помним, когда в прикосновениях была необходимость, а в словах – потребность. Мы помним, как многое умело совпадать, а потом, по какой-то необъяснимой нам причине, утратило эту способность. Нам осталось лишь одно – уцелеть. В это тяжеловестное «уцелеть» время целится со всей безжалостностью. Скоро от дрожи и боли в суставах будет совсем невозможно увернуться.
Время, как меткий лучник, поступь которого тверда. Оно натягивает и одинаково попадает прямо в сердце и одиноко стоявшему, и прижавшемуся к чьему-то износившемуся пальто. Оно отрывает календарные листы, не сводя с нас пристального взгляда. В каждом из этих листов тысячи чужих умерших любовей и одна наша.
Время затянуто на наших шеях в тугую петлю. Мы больше не растягиваем минуты в часы, а лишь стоим, раскачиваясь на ветру. Мы смотрим сны, не держась за руки, не улыбаемся новым странам, не пьянеем от вин. Мы прячемся в одежду и от незапланированных прикосновений. Мы не кормим друг друга из рук и не сталкиваемся молекулами и ресницами.
А что если вспомнить друг друга на вкус и на ощупь? Открыть в глазах напротив новые оттенки и материки? Перестать подбирать оторванные календарные листы с холодного бетонного пола? Что если я подойду к тебе сейчас неслышно и окольцую тебе душу рассказами о море, наполню комнату запахом кожи под легким шелковым платьем, и, не ожидая пионов и роз взамен, расскажу тебе историю со счастливым концом? Может быть, тогда одинокий лучник, целящийся в твое износившееся пальто то ли от усталости, то ли по привычке, оставит нам этот вечер, эту жизнь и эту вечность.
Выбор
У каждого есть право на любовь, а я выбрала тебя в одной из средневековых жизней – за талант или за равнодушие, теперь уже не важно. Я спотыкалась по твоим пятам столетие за столетием, каждый раз неминуемо выбирая одно и то же распятие, каждый раз твердя, что никакого выбора у меня нет. И что-то в тебе – талант или равнодушие – застваляло меня из жизни в жизнь стоять у твоей двери, утопая коленями в мокром снегу.
У каждого есть право на выбор, и поэтому ты никогда меня не выбирал. И в каком бы веке я не плакала в тебя своим отчаянием, равнодушный взгляд, который ты бросал мне вместо подаяния, всегда был одним и тем же. Ты не выбирал даже жалости ко мне.
И в невыборе есть выбор. Мне потребовалось умереть десятки раз, чтобы наконец научиться отпускать непринадлежащих мне других. Придут ли им на смену те, которые выбирут любить меня? Я не знаю. Но до того дня, когда я разучусь наконец различать тебя в толпе и перестану омывать ноги не знающим простой благодарности, мне предстоит еще многое успеть.
Потраченные впустую столетия или минуты одинаково невесомы для единственно имеющего значения настоящего. Их нет, как впрочем и нет всех тех, кого я выбирала вчера. Что есть? Есть право на любовь, которой я достойна. Я заслужила ее не вековой дрожью коленями в мокром снегу, а просто тем, что я есть в сегодняшнем дне – безразличном к ошибкам прошлого. Есть выбор – ежеминутный и мой, и я больше не выбираю ни талант, ни равнодушие, если они причиняют мне боль. Таков мой выбор, ищущий не подаяний, а любви.
Главные
Не встречаются главные. Двери запираются на ключ, и между выдохшимся сегодня и спотыкающимся о чьи-то встречи завтра – прочная цепь из неслучившихся любовей.
Не встречаются главные. И я обиваю пороги домов, в которых от взаимности розы растут сами. Я пью чай и любуюсь чужим детством, роняя в жасмин невыплаканное. А потом ухожу всегда осенними проспектами в предстоящую мне и такую не мою ночь.
Завтра еще одна весна упадет календарным листом к моим ногам. Не сулящая ничего и обещающая так много, она будет снова биться во мне вернувшейся из далекого лета птицей. Я отпущу ее, и пусть она достанется тому, кто мерз дольше других на краю всех времен года одновременно.
Не встречаются главные, и я учусь находить в себе обитаемые планеты и оставаться с собой наедине. Здесь, в глубине меня, розы растут сами, и о грудную клетку бьются птицы, простившиеся с далекой зимой. Там, за цепью из неслучившихся любовей, столько случайных смертей, которых я миновала.
Всё главное обязательно случается, иначе перестанет им быть. А мне остается лишь расти и биться, ничего не ожидая и стольким обладая взамен.
Горизонт
Поперек моего распахнутого окна натянут горизонт. Он совсем рядом, и поэтому мне ни за что не дотянуться до него, как и до всех тех, кто рассекает его вычерченные под линейку глади. Там мачты и мечты прочны и тождественны, каждый позвонок знает о противостоянии, а паруса сами выбирают, какому ветру отдать сердце.
Я смотрю на линию горизонта и жду приближающегося ко мне смельчака или пророка. Я знаю, что однажды наши тела срастутся атомами и совпадут, как разбросанные по земле материки, которые однажды были неразлучны. Наши голоса будут ровно на октаву близки. Наши имена будут идеально рифмоваться на зависть поэтам и их одиноким музам. Наши колени и ключицы будут однородны, как два единственных прилагательных, навсегда принадлежащих слову «любовь».
Каждый день я распахиваю окно навстречу смельчаку или пророку. Каждый вечер я запираю ставни и старюсь ровно на еще одну непрожитую историю. Я не знаю, что смельчаки и пророки безразличны к ожидающим их, что единственное, что отличает их от живущих по другую сторону горизонта, – это знание о предназначении. Я не слышу твоего дыхания, старящегося вместе со мной с каждым из непрожитых нами дней. Я догадываюсь о твоем существовании, как впрочем и о том, что для такой любви нужно больше мужества, чем для одиноких странствий и продиктованных чьим-то уставшим голосом пророчеств. Но я продолжаю всматриваться в горизонт. Как и все ожидающие, я боюсь одного – поступка.
А что если я позволю тебе прижаться щекой к моим коленям и стоять неподвижно час или все осенние месяцы, не всматриваясь в горизонт и не слушая чужих пророчеств? Что если горизонт – это всего лишь линия на чужой ладони? Что если эта линия не имеет ничего общего с потрескавшимися на моей ладони штрихами, которые ты будешь целовать весь день или целую жизнь? Что если для кого-то я тоже странник или пророк, живущий по другую сторону горизонта и совершенно забывший о предназначении? Что если иногда на одно утвердительное предложение требуется больше мастрерства, чем на десятки пророческих вопросов?
Города
Наши города не живут в энциклопедиях. Их пунктирные вздохи не соединяются на контурной карте мира. Их судьбы неизвестны, их запахи невесомы, их жители нам никогда не встречались. В этих безлюдных городах мосты разводятся от отчаяния, а цветы умирают от бесконечности слез. С их необитаемых берегов трудно рассмотреть одиноко стоящего на палубе и почти невозможно услышать, как развевается на ветру его странствующее сердце.
Эти города необитаемы, как, впрочем, и наши имена. Мы напрочь забыли, как нас зовут. Мы не помним, как любили упиваться именами друг друга и лелеять их, прижимая язык к нёбу, как они сыпались бисерным песком сквозь стиснутые ладони. Мы забыли их щемящую хризантемность и тот день, когда их буквенная гармония рассыпалась нам под ноги множеством увядших лепестков.
Мы откликаемся теперь на выкрики и сами бросаем в ответ слова, никогда не знавшие цветения. Мы бьем наотмашь, мы не знаем жалости даже к себе, мы захлопываем двери и ждем, когда к нам вернутся, чтобы разубедить нас в нами же созданной вселенной. Мы – неизвестные и невесомые – разбрасываем и разбрасываемся, запираем и запираемся, сжимаем и сжимаемся от необитаемости своих тел и сердец.
Но, возможно, еще не поздно соединить наши пунктирные вздохи на контурной карте мира в ровную, не знающую сомнений линию. Нам лишь предстоит вспомнить, как поливать мечты на рассвете, как давать имена безымянным городам, как рассмотреть и расслышать развевающееся на ветру сердце, как лелеять уставших любовников. Нам предстоит научиться любить наши полные согласных имена, чтобы новые имена стали возможными, чтобы было легче возрождать и возрождаться.
Дружба
Когда-то давно из моих пустых карманов лепестки выпадали сами, в надгрудном пряталось солнце, и в дружбу верилось, как в святыню. А потом меня зашили контрастной нитью длинными стежками поперек позвоночника, погасив солнце за ненадобностью и заперев обетованную землю от моих полуживых шагов.
Друзья выпадали из моих пустых ладоней разочарованными мотыльками. И то ли я не оправдывала их жадных надежд, то ли они сами обманывались скоротечностью алых цифр в календаре. Они неизменно уходили, оставляя после себя главное – мою прохудившуюся еще на одну жизнь душу. И плакалось всегда в одиночестве, и не с кем было разделить дождь и бессонницу.
Мне нечем было платить за дружбу. В моих пустых карманах жили лишь лепестки и птицы, а зашитое в надгруном сердце искало любви, а не ночлега среди чьих-то повторяющихся историй. Мне верилось в такую дружбу, в которой можно жить без прикосновений, в которую, не видясь годами, можно вернуться как в прекрасное вчера, не слыша ни упреков, ни забитых гвоздями в запястья вопросительных предложений.
Не найдя ни любви, ни дружбы я упала посреди улицы и меня еще долго обходили, наступая на лепестки и птиц. Или я просто не там искала? Или у меня не хватило сил перестать спасать разочарованных мотыльков и не просить ночлега у запертой обетованности? И что-то долго искомое было в моем разбросанном среди лепестков и птиц силуэте, что-то настолько правдивое, что меня наконец нашли, протянув мне в ладонях и дружбу и любовь трепещущей от взаимности бабочкой.
Мои друзья нанизаны на материки и страны редкими и красивыми цветами. Они не ждут моих ежедневных шагов. Они умеют радоваться редким встречам и искренности сердцебиений, зная все об обетованности и легкости предстоящего. Моя дружба не разделима от любви. Они обе живут в священной принадлежности одному мужчине.
Зависть
Зависть. Моя или чужая? Ее принадлежность мне не определить. Она в холодных рукопожатиях; в каждом увидевшем меня на скользкой улице и отвернувшемся в мокрую витрину лице; в словах, которые не взвешивали, прежде чем кинуть ими в меня; в выпрошенных у меня минутах, которые не принесли покоя ни просившему, ни дающему.
Завидуют тому, чего не понимают. Завидуют лежащим на промокшем от бессилия полу и вымаливающим у завтрашнего дня облегчения и хоть немного смысла. Завидуют успехам, цена которым ничтожна и велика одновременно. Завидуют тому, чего сами никогда не хотели и не могли хотеть. Завидую прошлому, о котором знают понаслышке, завидуют настоящему, о котором знают всегда лишь второстепенное, завидуют будущему, о котором не знают ничего.
Я ступаю по разбитому осенью асфальту и как шелуху от семечек выбрасываю из карманов зависть. Я завидую тем, у кого есть силы на искренний порыв; кому хватает любви, чтобы прощать; кто стыдится молодости, не подозревая о ее мимолетности. Я завидую тем, кто не знает дрожи, у кого правильный профиль и хватает мужества на пять минут новостей о чужих смертях. Я завидую тем, кто может позволить себе разрезы и вытачки, нитки жемчуга и каблуки, окна в море и высокие потолки. Я завидую тому, чего не понимаю.
Мы перепутали зависть – свою и чужую, как два игрока путают белое и черное на однотонной шахматной доске. Мы не отличаем жалость от сострадания, скуку от милосердия, жадность от любви. Мы клянчим вместо молитв, мы разучились восхищаться, мы совсем не умеем радоваться.
Там, внутри, прячется сердце. Мое или чужое? Его принадлежность мне не определить. Оно устало, как может устать лишь сердце, но оно знает, что сил хватает всегда – до грамма, до сантиметра, до секунды. Оно не осуждает, оно не способно отвернуться, оно не завидует тому, чего не понимает. Оно любит и оно любимо. Все остальное – лишь шелуха на разбитом осенью асфальте.
Замки и ключи
Мои замки больше не подходят к твоим ключам, и мы проживаем теперь две жизни, запертые по разные стороны двери. Как пальцы, не находящие утешения в переплетении, мы ржавеем под прицелом у еще одного умирающего вечера. Нам по-прежнему хочется совпасть углами и выемками, но какая-то неведомая сила уже все решила за нас, и неподвижные мы с каждой минутой еще недоступней и дальше.
Каждый день ты приносишь новые ключи. Каждый день я меняю замки. Мы не говорим об этом друг другу - мы лишь отчаянно пытаемся совпасть. И чем больше ключей падают из твоих рук, тем больше замков на моем сердце. А потом ты бежишь вниз, а я отсчитываю ступени, которые мне остались до твоего полного исчезновения, до того момента, когда я в очередной раз пойду в кладовые сердца искать новые замки, к которым будет проще и невозможней подобрать ключ.
У каждого замка своя история, свой ключ, своя любовь. А у меня ты и твои ежедневные попытки взломать мои будни, твои побеги, твои возвращения. У меня – бесптичье клеток и календарь, умерший на одной цифре. У тебя – бесконечная связка ключей и моя неправда, в которой столько замков и столько напрасно выброшенных объятий.
Мы рождены, чтобы совпасть. Отчего же мы ржавеем под прицелом? От осени, которая всегда виновата, или весны, которой прощают все, кроме ее отсутствия? От обилия света, обнажающего каждую морщину, или от того, что бывает, когда света не осталось совсем?
Нет, ржавость от суеты. Если мы коснемся друг друга сквозь разъеденную кольцами деревянную дверь – палец к пальцу, линия к линии, запястье к запястью, - если перестанем умирать ключами и замками под прицелом друг у друга, если ты дотронешься до меня по-настоящему трепетно, ты поймешь, что дверь никогда и не была заперта, я пойму, что любят вовнутрь, а не наружу.
Красота
Красота. Она всегда со множеством отрицательных приставок... Неуловимая, нетленная, непонятая... Неувядающая, необъяснимая, непокорная... Красота... Она мне не подвластна. Я не могу понять ее современной арифметики, ее оголенности, ее трагедий. Я выставляю себя напоказ перед утренними зеркалами, стеклами дремлющих мимо автомобилей, равнодушными витринами, надетыми поверх равнодушия очками... Оттуда на меня смотрит другая, жаждущая эфемерной молодости и пошлых подаяний толпы.
Я оттачиваю локти, выпираю каждым позвонком, вырисовываю под копирку скулы, подражаю чужим коленям. В моей походке много кошачьего и почти ничего искреннего. В моих венах надменность смешалась со страхом, и с каждым днем все сложнее дожить до прячущей все, кроме одиночества, темноты.
Но как бы я ни старалась, я проигрываю каждую из битв, в которой у меня нет ни одного врага, кроме самой себя, и в которой я – одинокий воин на покинутом всеми материке. Я пытаюсь понравиться тем, кто проиграл еще больше битв и войн, и не знаю, что побежденные не способны на любовь и состадание, а лишь на расползающуюся неизличимой болезнью по всему телу жалость к самим себе.
И никто не придет спасти меня от себя, пока я сама не постучу в свой дремлющий и холодный дом. Пока я не зайду в него легкой поступью, пока не научусь отражаться любовью и состраданием, ни один парус не появится на горизонте. Я буду бредить эфемерной молодостью и жаждать пошлых подаяний толпы до тех пор, пока не выберу красоту без отрицательных приставок.
Миссии
Я подпираю стену уставшим взглядом. По ней стекают сорванные невидимой рукой календарные листы. Они падают к моим ногам всем непрожитым, каждой неудачей, каждой историей, к которой я не прикоснулась, каждой мечтой, на которую просто не хватило сил. Я скитаюсь по своей пустой квартире в поисках предназначения, перечитывая чужие полные торжества строки, не сулящие мне ничего, кроме очередного разочарования. Я гоню себя из угла в угол, взвалив на уставший хребет непосильное, ненужное и незаживающее. Я спасаю и прощаю всех, кроме себя.
Мне дарят цветы, а я грущу об их мимолетности. Меня любят простыми словами, а я стремлюсь к идеально гладким рифмам. Ко мне тянут руки, во мне бьются жизнями, ко мне спешат, меня спасают, мне прощают все, а я никак не сдвинусь с первой страницы, заучивая один и тот же урок, в котором нет ни слова о любви.
В мое имя вплетена непосильная миссия, и я пытаюсь воскрешать чьи-то наполненные выбранным одиночеством дни и ночи. Я пишу им, но они ничего не читают, а я, не понимая, что им просто нравится гибнуть у всех на виду, виню себя за каждую из смертей, которой я не умирала.
Снимать с себя собою же взваленные миссии так же больно, как сдирать прилипший к ране бинт. Но всё заживает... Даже незаживаемое. Любая миссия возможна, но не каждая необходима. Не у каждого начала есть конец, не все имеет смысл, не всем предназначено жить под прицелом у толпы. Не лучше ли выбрать простые цветы и рифмы, а вместо непосильных миссий научиться радоваться, потому что радость спасает намного больше дней и ночей, чем ненужное никому горение на кострах за чужие мечты и идеалы?
Начала
Опять сначала. По кускам. По буквам. По памяти. Ничему не учусь. Снова и снова совершая одни и те же преступления и самоубийства, я разбиваюсь у себя на глазах. Выделенные жирным правила и каноны отказываются пронумерованно храниться в моей усталой разочарованности всеми и прежде всего собой.
Равновесие настолько зыбко, что его просто не существует. Есть лишь бесконечный бросок и полет. И некому протянуть прощальный взгляд. Неужели все так одиноки? Я лежу на дне пропасти и думаю, что можно придумать еще тысячу разных смертей, все равно никто не заметил этой сегодняшней и страшной.
Опять сначала. По крупицам. По мазкам. По голосу. Сколько можно сдирать с себя кожу и доказывать что-то толпе? Я дрожу в своем однокомнатном миру, собирая остатки себя, приспосабливая себя к нему, примеряя его на себя. Есть еще молодость и гибкость, чтобы опять сначала, чтобы по кускам, по буквам, по памяти, по крупицам, по мазкам, по голосу...
Одного только я пока не знаю – это вовсе не отрезок от А до Б, где первое неминуемо, а второе недосягаемо. Я не могу винить себя за дожди и зимы, я не могу приказать им перестать, потому что даже в них есть необходимость. Я пока не знаю, что и внутри весен есть своя сезонность – свои весна, лето, осень, зима, - и так до молекулярной бесконечности. И пока я начинаю сначала, другая я продолжает ждать меня в месте, где не существует точек отсчета, где есть лишь полное принятие и весна в весне.
Недостижимость
Его улыбки, его мечты, его небоскребы. Я прижимаюсь к его вселенной от лодыжки к бедру в набитой пустыми откровениями маршрутке. Это мгновение мое и проживается оно исключительно мною. Он скоро выйдет, протянет мне руку, я выпаду в ночь, в которой не будет ничего. Он вернется в свой мир, где мне нет ни места, ни предназначения, мир, похожий на цветущий посреди лавандового поля французский фильм, героиней которого мне не быть. А я останусь на тратуаре мокнуть в северных дождях, зная наперед абсолютно все.
И я выдумаю эту историю за нас двоих, я заслужу его долгий взгляд, несколько ночных звонков и даже мое имя, небрежно выпадающее с его губ в разговоре о чем-то несущественном. Он будет знать все о моей любви, а я не буду знать даже об этом вечере, который он проживает не со мной. И все же на краю его вселенной я выстрою целый мир и буду верить, что однажды он, устав от вселенной, полной небоскребов, захочет прийти ко мне, послушно ожидающей его шагов.
Только он не придет. И я буду смотреть на него издалека и не уметь желать ему счастья. И не будет ничего – ни объяснений, ни осознаний, ничего... Он будет проживать свою жизнь, а я буду сидеть на мокром тратуаре лицом в колени, оглядываясь сотни раз, задавая десятки вопросов, не получая ни единого ответа. А потом придет день и я пойму, что ни к чему боготворить равнодушие. Оно страшнее любой трагедии, любого несовпадения, любого телефонного звонка со словом «прощай» в конце.
В тот день я начну строить новый мир и новую вселенную. Я перестану думать о недостижимости звезд – красивых, но совершенно чужих. Дом звездочета – одинокое пристанище. Я оставлю звезды плененным мнимой красотой и оправлюсь на поиски себя. Все достижимо, но не все необходимо. Нет ничего опаснее равнодушного героя и мира, построенного на краю чей-то идеальной вселенной.
Непонимание
Наши руки еще тянутся к друг другу, но мы уже знаем, что прикосновение это невозможно. Ровно как те другие руки в сикстинском полумраке, наши не могут соединиться и лишь трескаются у всех на виду. Есть что-то божественное и человеческое, чему не суждено переплестись, но и то и другое одинаково старится и расползается над головами умиленных и ничего не понимающих в переплетении поколений.
Наши руки теперь сожительствуют в полумраке первой зимы. Они складываются в неизвестные доныне жесты и бьют друг друга наотмашь, а потом вытирают слезы – всегда свои и никогда живущего напротив. И от непонимания трескаются слова, теряющие вес, трескается сердечная мышца, обретающая вес, трескается все ушедшее, прожитое вместе, как одна большая неправда, превращаясь в доставшееся кому-то другому предстоящее.
И не хватает мужества взглянуть в твои полные божественности глаза. Не хватает искренности упасть на колени, сжимая твою уже не принадлежащую мне, но еще такую мою руку. Не хватает одного переплетения, чтобы понять единство божественного и человеческого и неразделимость зимних месяцев от весенних.
Постой. Я постараюсь понять твой поиск, не ища в нем себя. Не уходи сейчас в полную притворного понимания вселенную. Там не будет меня, там никогда меня не было. Я выпала из сикстинского полумрака в твои знающие все о переплетении руки, разминувшись с тобой на одно не доставшееся нам предстоящее. И пусть нам так много всего уже не предстоит, но впереди новая весна, уже проростающая сквозь трещины сикстинского полумрака, и новая возможность понять друг друга.
Одиночество
Утреннее одиночество. Одиночество вдвоем без таинственной печали и надежды, что ночь изменит если не все, то хотя бы главное. Это одиночество, упирающееся сухими скулами в новый день. Это кофе, брошенный отчужденному профилю у окна, засохшие крошки на выгоревшей скатерти, ключ, безразлично вертящийся в замочной скважине, и больше ничего – совершенно.
Утреннее одиночество это когда нет сил на очередной день, еще одну книгу, новый фильм; когда нет желания смотреться в фальшивый сигаретный дым и размазанную в кривой улыбке помаду; когда в телевизоре только войны и гортанный смех их зачинщиков; когда объятия однодневны, как набальзамированые розы, брошенные на тумбу в прихожей; когда безумно хочется выдумать иностранный язык, где утреннее одиночество превратится в стон со множеством кровоточащих гласных...
И как обидно, что нет дождя, чтобы укрыться в нем серыми потеками на щеках. Вместо него хохочущее солнце сулит впереди новые оправдания, несовпадения, притворство и заставляет натягивать на бездомное и бессезонное тело очередное цветастое платье.
Ожидание
Я завернута в утренние простыни, как в равнодушный кокон. И не то чтобы я умираю, просто выживается с трудом. В замочной скважине вертится ключ, потом шаги, потом руки и больше ничего – совершенно. Меня вынимают из равнодушного кокона и расплакавшейся бабочкой укладывают рядом. Меня спасают от утреннего одиночества любовью, без которой было бессмысленно выживать. Но зачем я так долго ждала? Ведь и у меня есть ключ, есть силы на несколько тихих шагов, есть нежность, способная на объятия, есть всё – совершенно.
Остановиться
Остановиться... Упасть в подстрочник акварельной бабочкой, забыв насколько мимолетны, как все непрощальное, объятия стрелок. Обмануть этот город, эту улицу, этот дом и лежать в серебряном веке, прижимаясь к нему и к друг другу украденным у суеты днем. Улыбаться смене теней. Ни о чем не просить вечность. Возрождаться.
Остановиться невозможно. Жизнь проживается на кем-то выбранной скорости, посвящается не тем, сыплется сквозь пальцы знакомых незнакомцев. И если прикасаться, то локтями. И если оборачиваться, то лишь вслед упавшим. Зачеркивать чужие смерти за ненадобностью. Умирать тайком и мгновенно, ничего не нанизав на леску горизонта.
Остановиться страшно. Страшно упасть и смотреть в спины убегающим. Страшно от их локтей на коже. Страшно умирать за ненадобностью и сыпаться бесцветным бисером с тонкой лески горизонта.
Остановиться необходимо. Этот город, эта улица и этот дом ничего не знают о мимолетной вечности. Они лишь хотят прижаться к одиноко стоящему среди несущейся толпы и погрузиться суставами и сухожилиями в серебряный век. В нем можно захлебнуться от любви к одиноко стоящему рядом и, повернувшись к нему украденным у суеты днем, возрождаться, забыв о горизонте.
Ошибки
Ошибки красными птицами кровоточат по измятым тетрадям жизни. Они, как ежедневные побеги от себя к себе, происходят с завидным постоянством, и я больше не пытаюсь их исправлять, заучивая наизусть проверочные слова, я лишь с ознобом осознаю их раздирающее присутствие.
Ошибки. Они во всем – в каждом повороте вслед придуманным идеалам; в словах, безразлично брошенных молящим о них годами; в осуждении чужой слабости; в ожидающем тебя одиночестве, к которому ты не спешишь то ли от усталости, то ли от разочарованности; в зависти вместо восхищения; в ненависти вместо любви; в жестокости к тем, на чьи звонки не хватает вечера; в собачьем ожидании тех, кому не хватает вечеров на тебя.
Молчать о непоправимости или кричать о ней одинаковыми по длине предложениями, из года в день совершая побеги от себя к себе? Прижимать равнодушных или равнодушно прижиматься? Объясняться в нелюбви или принять молчаливую, в кровоточащих птицах любовь?
Когда-то давно мне встретилось прекрасное детство – каждый день его ресницы становились на милиметр длиннее, оно улыбалось всем еще только предстоящим, оно училось безрассудству и с завидным постоянством всегда выбирало меня. И я умела зацеловывать каждую совершенную им ошибку, не чувствуя ничего кроме умиления и безусловной любви... А потом, как израненная кошка, я училась зализывать и зацеловывать свои собственные ошибки и раны. Я училась любви у себя самой... И пусть у меня по-прежнему не хватает мудрости на безусловность к себе, я избавляюсь от прошлого с его кровоточащими птицами, разбрасывая по ветру семена всего отцветшего.
Я жду себя посреди тюльпанного поля... И через час или столетие я непременно приду.
Преданность
Преданность. Я скулю на обветшалом полу, вжимаясь скулами в колени. И сколько бы прилагательных я не пришивала ко всему написанному о нем, я продолжаю умирать от глагольных нерифм и непересекающихся с моими взглядов. В них столько будущности. В них совсем нет меня.
Преданность. Я смотрю в ее скулы и колени. Они отвернуты от меня идеальными углами и пропорциями. В них столько вечного. В них совсем нет меня. И сколько бы я не рисовал ее возвращения томящимися в сигаретном дыме ночами, мой взгляд неизменно упирается в ее удаляющиеся от меня локти и лопатки.
Я мерзну, ожидая его ночных шагов не от меня ко мне. Я ветшаю и старею от непротянутости и нетождественности моего завтра с его. Нелюбовь знает все обо мне, и я мирюсь с ней, как мирятся с неизлечимым.
Я мерзну, не ожидая отражений, а лишь надеясь на минуту в ее вечности. Я вяну всеми розами, что умирают от целофанового удушья забытые ею на бегу от меня не ко мне. Я знаю все о нелюбви. Я напиваюсь ею, как напиваются от непоправимого.
Мы натыкаемся сердцами на милионы вопросительных зачем, проделывая бесконечный путь от себя к кому-то, кто никогда нас не берег. Путая преданность с болезнью, мы блуждаем в чужой вечности и не помним, что от нелюбви к любви - лишь одна отрицательная приставка, один рывок, одна протянутая рука...
Прошлое
Мое прошлое весит тяжелее, и от летучести твоего мое с каждым днем все непосильней хранить холодной пулей в сердце. И сколько бы ты не прикладывался к надрывистому стуку слева, мое сердце словно запавшая на минорном аккорде клавиша отжившего свое пианино не может перестать грустить о несыгранном. И как бы тебе не было грустно, я всегда грустнее ровно на один осенний месяц, на один увядший цветок, на одну умершую в неволе птицу.
Твое прошлое невесомо. От его сладкоголосости мое ядом растекается по венам. И чем больше смеха было в твоем детстве, чем меньше изодранных коленей и сердец знало оно на своем пути, чем быстрее оно прощало, тем невозможней мне отпустить свое, смириться с его бесцветностью и всеми безымянно умершими на полях моих сражений.
Наше прошлое полярно, и пока я мерзну в слепящей бесконечности снегов, ты окунаешь крепкие суставы и рифмы в теплые моря. Наши письма кочуют из одного времени года в другое, но им никогда не достичь адресатов, потому что отправляющие их всегда знали, что лишь произнесенное живет дольше мгновения.
Я учусь радоваться твоему прошлому, как счастливому ребенку, счастье которого лелеешь больше своего. Ты учишься отогревать мое прошлое, как никогда не знавшее любви детство. И пусть мы пока не знаем, что учимся мы одному и тому же и согреваем не кого-то, а себя, пусть мне пока не хватает сил ни на один весенний месяц, с каждым твоим прикосновением к моему надрывистому стуку слева мое прошлое становится невесомей ровно на одну ожившую в сердце птицу.
Пустота
Пустота. Она появилась внезапно и теперь расползается по моему телу неизлечимой болезнью. То ли Бог покинул мой дом, то ли я сама ушла от него на рассвете после бессонной любви и пригорстни незаслуженных смертей. То ли я утратила смысл в нервных окончаниях, то ли я просто устала оправдывать каждый покинутый человечеством день с присвоенным ему номером.
Эта ночь длиннее и безнадежнее прежних. Прошлое не оправданно, будущее не заслуженно, а в настоящем меня просто нет. Кто-то ушел, кто-то еще не успел, а кого-то так никогда и не было. Я лежу на ржавой от слез кровати, раскинув крылья, как витрувианский ангел, не знающих ни пропорций, ни правды.
Все мои вопросительные предложения упали грустными интонациями и разбились о металлический корсет вселенной. Если ничего нет, то зачем столько всего? Если нет Бога, то зачем столько богов? Если всё тленно, то зачем столько вечности в одном вырванном на бегу взгляде? И как заполнить пустоту, расползающуюся по телу неизлечимой болезнью?
А что если нет пустоты? Вместо нее есть те, кому нужны мои не знающие пропорций шаги, слова и взгляды. Есть столько музыки, которую предстоит долго пить в промежутке после всех бессонных любовей и перед одной лелеющей сны встречей. Есть книги. Есть страны. Есть дети. Есть возможность кого-то обнять. Есть время для признаний, которые больше не могут ждать ни дня. Есть смех. Есть слезы. Есть рифмы и запахи. А пустота? Ее как раз нет.
Расстояния
На расстоянии вытянутой руки легче биться любовью. Легче воскрешать и возраждаться, легче сростаться молекулами и не противоречить. Так проще жить и нанизывать на безымянный пророчества и сны. Так понятней и приемлимей. Так объяснимей.
В другой любви все иначе. Там сердце стучит километрами и, затянутое часовыми поясами в тугую петлю, бьется сразу за двоих. А еще оно кровоточит по-другому – перед монитором компьютера, от невыносимой протяжности телефонных гудков, от количества штампов в паспортах с разными странами в сердцевине.
У каждого своя благословенность и своя история. Любовь живет везде и сразу одновременно – и в уютных буднях и в накрахмаленных отелях ей одинаково беспокойно от невзаимности. Ей невыносимо томиться в клетках, ей грустно от безумного количества стран на карте. Ей, как птице, главное знать – куда лететь и у кого в сердце поселиться.
Всему свои расстояния. Континенты сближаются для тех, кто умеет пить океаны мелкими глотками и сростаться молекулами перед монитором компьютера. И не важно где – важно, чтобы билось от взаимности и не противоречило. И в какой бы зиме не жили те, чьи сны вы нанизываете на безымянный, главное, что они есть в вашем лете. Главное, что они есть.
Сострадание
Сострадание. Фундамент всему и основа всего в этом полном чужой боли слове. Его почти нет, оно вымирает у нас на глазах, а мы, зная об этом, запираемся в парящих безфундаментных небоскребах, осуждая чужие любови, вдохновляясь чужими смертями, обнимая чужих детей. Мы страдаем с особым надломом, которому недоступны приставки и множественность. Для того, чтобы научиться сострадать, нужно уметь забыть о себе.
Сострадание не тождественно жалости, оно даже с ней не однородно. Жалеющие уличного кота бросают ему недоеденное на полуслове; сострадающие – погружают его запазуху и спасают от бездомности уставшим от повторяющихся зим сердцем, чтобы потом самим спастись, ощущая в венах долгожданную безусловность.
Сострадание – это готовность дуть до головокружения на чьи-то разбитые в кровь колени и бинтовать чужие воспоминания, даже если в них нас нет. Это умение ждать писем, сражаться за мечты тех, кого мы выбираем, лечить неизлечимых...
А кого вы сегодня спасли цветком в пластмассовом горшке или книгой, которую без вас ищущему спасение ни за что не отыскать? Кого вы держали за всхлипывающее запястье, пока тот не уснет, чтобы потом долго смотреть в его сны и, возможно, даже посметь присниться? Кому вы сегодня сострадали до головокружения и разливающейся по венам безусловности?
Старость
Я стою на стыке времен. Молодость и старость не перетекают друг в друга, не сливаются цветами и вкусовыми рецепторами. Они сшиты контрастными нитками, запаяны наспех и на месте их столкновения огромный рубец, не подвластный даже самому искусному хирургу. Они врезаются друг в друга на полном ходу, как два заспанных автомобиля в однополосности туманной ночи, как зима врезается в осень, еще не отжившую свое, еще не отгрустившую самыми ажурными стихотворениями.
Я стою на стыке возрастов, и слишком много чужих судеб вокруг так и остаются непрожитыми. Запертые в камеры-одиночки, забитые ржавыми гвоздями или просто никем не любимые они умирают в чреве времени не дожившими даже до цветения историями.
А я все чаще прикладываю руки к вискам и вытягиваю кожу в идеально ровное полотно, но никто не приходит меня рисовать – в коридоре стучатся всегда в двери напротив, где молодости на один день больше, и куда старость еще не успела вломиться с присущей ей незванностью. Я лежу у порога незапертой богиней, невызволенной из камня роденовской статуэткой, неразбитой на четверостишья песней.
Умиротворенность... я жажду ее прихода, не понимая, что ей очень трудно в моей размашистой и полной придуманных трагедий молодости. А за окном такое жаркое лето, и холодно мне оттого, что главные встречи, как и принадлежащее вечности творчество, не возможны в июньской лихорадке. И самые красивые платья мне еще предстоит одеть, а богинями становятся не от бесконечного стука в дверь, а от наполненности и проживаемости всех возрастов без исключения.
Страхи
Он спрашивает, чего я боюсь. Я вростаю в него мостами северных столиц и смотрю в падающую на город со стремительной скоростью черноту. Наши артерии и вены завязаны на узлы, мы один организм, наше дыхание скачет по экрану монитора любовным пунктиром. Кофе наш одинаково упрям, мы перечитываем одни и те же мысли, сплетаясь мизинцами, чтобы наверняка. Мы не навещаем сплетников, не выносим сор, не спасаем обрекающих себя.
Он спрашивает, чего я боюсь. В его стихах все меньше меня и все больше чужих метафор. На завтрак ни ложки меда, а лишь отражение сонного вчера, в котором любви не доставало только мне. А впереди такая долгая и незваная зима, в которой ни за что не уцелеть разучившимся греться словами.
Страх. Короткое слово с одинокой стонущей гласной, зажатой в тиски. Пустота его карманов и снов, отсутствие прилагательных перед моим зажатым в тиски с одиноко стонущей гласной именем. Умирающие ягоды на голых кустах, птичьи завитки в пустеющем небе, шпили в осенних сердцах...
Я боюсь, что он уйдет. Я боюсь себя умирающей на лестничной клетке и его искривленных позвонков мне вслед. Я учусь отпускать, зная, что только так принадлежащее мне по-настоящему будет моим. Я учусь признаваться ему в страхах, находить себя в выбираемых им метафорах, видеть предстоящие встречи в разведенных мостах северных столиц и выживать без слов, развязывая артерии и вены, сплетаясь с ним мыслями, чтобы наверняка. Я грею страхи, как одиноких птиц, что не успели в пустующее небо. А потом иду за медом в ближайщую лавку или во все стихи, на которые он нанизал мое одногласное имя.
Тишина
Тишина. Я заглушаю ее однодневными мотивами отрисованных под копирку кумиров; кипящим на плите и по каплям расплескивающим мое утро кофе; телефонными звонками всегда не от тех, кто действительно важен; шумом города, в котором я живу бумажной куклой, приклеенной не на ту страницу.
Я запираю тишину на засов, и она живет от луны до луны в моей выглаженной и накрахмаленной спальне. Я боюсь возвращаться в нее, я не люблю себя в ней, я не умею ей принадлежать. Поэтому я приношу в дом чужие шаги и звуки, чтобы они прогоняли тишину, но от них она лишь надрывистей и громче, а я, состарившаяся ровно на одни объятия, снова остаюсь с ней наедине и отвожу взгляд в сторону.
Я смотрю на круглолицую луну, нависшую над городом, на рассыпаные по небу звезды, на длинный-длинный мост из бесконечности в бесконечность, позволяя тишине прижаться ко мне от бедра к колену, наполнить мои легкие ночными раскаяниями небесных тел и беззвучием отлюбивших мотыльков, которые выбирают лететь из бесконечности в бесконечность.
Я молчу, молчу вовнутрь, в себя, где живет и случается совершенно все, где уже свершилось, где еще предстоит, где неважно когда, главное чтобы не с корнем. Я срываю засовы, заполняя тишиной свою вселенную. Я сижу одна ладонями в колени, я смотрю вовнутрь, в себя, где любит и сбывается абсолютно все, где еще не свершилось, но уже предстоит, где в награду за умение оставаться в тишине будут родные шаги и звуки, которые примут мою тишину и сделают меня моложе ровно на одни объятия.
Языки
Мы живем на разных языках. Мы спорим междометиями, которые не совпадают по длине и смыслу. Ты выбираешь оканчивающиеся на глаголы предложения, а мне никогда не хватает сил дождаться их прихода. Я теряюсь в безглагольных началах, в которых нет решимости и мужества. Я выбираю многозначие слов и глиняную гибкость существительных. Я предпочитаю предсказуемое появление каждого из слов. Ты же изнываешь от тоски и повторяемости, не признавая в них ни поэзии, ни страсти.
Мы молчим на разных языках. Ты – на языке ветра. Я – на языке земли. Мы две части одного целого – неотъемлемые и взаимозависимые. Как приставка и суффикс, мы произростаем от одного корня, но дороги наши расходятся лучами, им не суждено пересечься.
Мы разбиваемся на разных языках. Ты долго и стремительно падаешь вниз многосложными словами, а я умираю сразу. Мы не держимся за руки, даже в смерти наши такие разные языки не могут сделать нас ближе, но и тот и другой верят в свою безупречность и нашу слепую никчемность. Лишь немой сговор им не под силу, впрочем как и нам.
Мы любим на одном языке. В нем междометия совпадают по весу и громкости. В нем можно выжить за счет прилагательных и наречий. В этом языке в без пяти минут завтра таится целая вечность с поэзией и страстью. Там растешь от корня вверх, а не в стороны, поэтому можно сплетаться ветвями на глазах у земли и ветра.
.
