В защиту любви.

Одной из последних популярных новостей стало то, что Любовь - это болезнь! Так решили эксперты Всемирной  организации здравоохранения и внесли это чувство в реестр заболеваний под пунктом "Расстройство привычек и влечений неуточненное". ВОЗ присвоила любви международный шифр F63.9  и она оказалась в одной компании с такими заболеваниями, как алкоголизм, игромания, токсикомания, клептомания.

Приведу фрагменты статьи из журнала " Лаканалия"   #5 2011 Природа человека.

Айтен Юран

В ЗАЩИТУ ЛЮБВИ

Представленный ниже текст предстает попыткой совладать с собственным недоумением... при чтении утверждений  вида «Любовь как форма зависимости»... Мое недоумение всегда связано с одним — что происходит в мире, в котором любовная связь с другим рассматривается в одном ряду с алкоголизмом, наркоманией, токсикоманией, компьютерной зависимостью?! В паре с этой темой обычно следует еще одна, каждый год привлекающая внимание студентов, которая звучит не менее чудовищно: «Как удержать влюбленность в браке?» Думаю, что такая девальвация любви проистекает из тотальной биологизации «природы человека», помещения его в набор «поведенческих паттернов» в координатах стимул(объект)/ реакция(переживание), химической интоксикации (всплеска окситоцина), в связи с чем представляется уместным помещение этого текста в данный выпуск Лаканалии.

«С бытием как таковым сталкивается при встрече именно любовь». Ж. Лакан

Слово любовь предстает наиболее употребляемым человечеством в повседневности, оно звучит повсюду, раздается из различных массмедийных пространств,... из попыток научного объяснения ее воспламенения в духе нашего времени химическими веществами в крови, гормональными интоксикациями, притягивающими феромонами или органикой нейронных связей… Эти чудовищные формы девальвации любви, которые обретают все более прогрессивный характер, заставляют серьезно прислушаться к Бадью, который говорит о необходимости защиты любовного переживания в нашем мире. Именно это лежит в основании одного из его пунктов, о которых Бадью говорит так: «Это не какая-то программа, не перечень, это таблица возможностей, таблица естественно абстрактная и неполная». Упомянутый четвертый пункт (из восьми обозначенных) звучит так:    «Любовь следует переизобрести (так называемый пункт Рембо), но для начала просто взять под защиту»

Думаю, именно такого рода этическая позиция чрезвычайно важна и просто необходима в нашем мире. Если продолжить мысль Бадью о пунктах как о перечне возможностей, то хочется сказать, что речь идет о возможностях нашего мира, который слишком далеко зашел в упразднении символических ориентиров. Каким образом возможно защитить это основополагающее для субъекта переживание в нашем мире, — в мире, который «… доводит до крайности служение благам», в мире, который озабочен производством различных воображаемых форм, лежащих в области ненасытного потребления, в мире гротескной биологизации человеческой субъективности? Быть может, вновь и вновь продуцируя дискурс о любви?

Как известно, Бадью именно психоанализу Лакана отдает первенство в глубине осмысления любовного переживания. Сам же Лакан по разному поводу не устает повторять, что на первом плане у Фрейда стоит этическое исследование «простых взаимоотношений между мужчиной и женщиной» . Конечно, в устах Лакана сочетание «простых взаимоотношений» обретает ироничную нотку, — они не так просты, какими предстают наивному взгляду. Не случайно в «Трех очерках по теории сексуальности» Фрейд отмечал, что «простое» притяжение между мужчиной и женщиной «…является проблемой, нуждающейся в объяснении, а не чем-то само собой понятным, что имеет своим основанием химическое притяжение»...

 Бадью начинает свои разъяснения так:

«Любви — как процедуре истины, относящейся к Богу как таковому и различию в качестве различия, — угрожают со всех сторон»

Итак, любовь утверждается Бадью в качестве процедуры истины. Как известно, Бадью говорит о четырех процедурах истины — в его размышлениях истина бывает научной, художественной, политической или любовной. Истина всегда предстает как нечто исключительное и редкостное, как то, что не обнаруживается в поле знаемого. Все перечисленные процедуры истины носят событийный, а значит, непредсказуемый характер. Любовная встреча субъекта в размышлениях Бадью предстает событием того же порядка, что любая художественная находка, — будь то изобретение Шенбергом додекафонии или написание Пикассо «Авиньонских девиц»; того же порядка что и любое научное открытие, например, создание французским математиком Гротендиком теории топосов; того же порядка, что эпизод политики освобождения — к примеру, революция в Китае 1965–67 годов. Процесс истины начинается с решения строить свои отношения с точки зрения новизны событийного пополнения, это всегда «возможность решиться на новый способ быть» и действовать.

В любовной встрече происходит расстройство привычного порядка бытия субъекта, — Бадью подчеркивает, что само французское выражение tomber amoureux — дословно, «упасть в любовь» — свидетельство этой неожиданности. Это расстройство привычного порядка не всегда приятно и выносимо субъектом. Любовная встреча производит разрыв в знаемом о себе, «… под влиянием любовной встречи — и если я хочу быть ей действительно верным — я должен перестроить снизу доверху мой обычный способ «обживать» мою ситуацию». Отсюда опасность, подстерегающая субъекта во всех процедурах истины, в том числе и в любовной. Опасность эта заключается в том, что есть искушение покинуть эту ситуацию, обратившись к комфортным благам, «…уступить, вернуться в лоно простой принадлежности к «обычной» ситуации, вымарать последствия незнаемого». Именно поэтому, в этом охвате процессом истины всегда требуется доля настойчивости субъекта, его готовности к риску. Быть может, именно о такого рода угрозе любовному переживанию и идет речь? Отсюда вечный соблазн помещения любовного переживания в плоскость «услужливых» и понятных благ, что и предстает способом ее укрощения? Но прежде, задумаемся, что позволяет говорить о любви как о «различии в самом качестве различия»…

Быть может, это намек на уход от нарциссических форм влюбленности, в которых происходит достройка собственной идеальности посредством образа другого, когда отношения строятся с миражом собственного идеального я? В нарциссических отношениях другой, в которого я влюблен, парадоксальным образом всегда уже я сам, я идеальный, получивший в этих отношениях то, чего мне недостает. В такого рода воображаемых отношениях нет различий с другим, нет отношений с радикальной инаковостью другого. Но это, пожалуй, слишком очевидная попытка помыслить различие. Попробую подойти к различию иначе.

Быть может, возможность помыслить различие лежит в поле высказывания, что «…любовь — это то, исходя из чего осмысляется Двоица в расколе господства Единого, образ которого она сохраняет», что, к примеру, хорошо проявлено в андрогинном мифе о предсуществующем единстве полов?! Тайна любви — это всегда тайна Двоицы, тайна напряжения в различенности полов, мужского и женского, как двух радикально различных способов обнаружения себя в мире. Любовь «заявляет о своей верности чистой Двоице, которую основывает и делает родовой истиной того, что существуют мужчины и женщины». В семинаре «Encore» Лакан производит логическую дедукцию Двоицы полов: разделение мужского и женского миров производится Лаканом посредством логических операций отрицания, кванторов всеобщности и существования, чтобы определить женщину как «не-все», а мужской полюс как полюс «всего». Любовь всегда предстает напряжением этой парадоксальной Двоицы, «…которая сама по себе пребывает в стихии не-отношения, раз-вязанного. Она есть «причал» к Двоице как таковой»10. Другими словами, любовь влечет появление истины о сексуальном различии, о различии мужского и женского, истины, «…высвобожденной от знания, в особенности от знания тех, кто любит друг друга. Любовь есть производство, в верности событию-встрече, истины про Двоицу».

И даже сексуальный экстаз, когда возможно «…на один короткий миг, симулировать в своей плоти достижение состояния, когда субъекта нет нигде», и который часто мнится как сверкающий миг единства в абсолютном слиянии, при внимательном рассмотрении далек от такого рода идиллии. Психоанализ усматривает глубинное сродство и эквивалентность между оргазмом и некоторыми формами тревоги. Лакан не раз говорит о возможности возникновения оргазма на пике тревожной ситуации, именно поэтому и происходит зачастую ее эротизация, при которой субъект пытается воспроизвести эту ситуацию вновь и вновь. Другими словами, двум телам не стать одним, «…для тела невозможно настолько обвиться вокруг тела другого, чтобы включить его в свое и переварить подобно фагоциту. Поэтому и приходится довольствоваться небольшим объятием».

Вернемся вновь к размышлениям Бадью об угрозе любовному переживанию в современном нам мире. Бадью продолжает: «Угроза идет слева со стороны либертинства, в рамках которых любовь сводится к вариациям на тему секса, и справа, со стороны либеральной концепции любви, в рамках которых она подчиняется брачному контракту»

Итак, любовь в современном нам мире сводится к вариациям на тему секса. Может возникнуть вопрос — что в этом сведении любви к сексуальному наслаждению от угрозы? Разве сексуальное наслаждение в любовных отношениях не является практикой любви в самом строгом смысле этого понимания?! Попробуем присмотреться к сути этой тенденции современности более внимательно. Может угроза связана с тем, что секс в современном мире парадоксальным образом потерял измерение сексуальности? Вспомнились слова Барта о том, что в Японии «…сексуальность присутствует в сексе, а не где-либо еще; в Соединенных Штатах, наоборот — сексуальность повсюду, но только не в самом сексе». Похоже, сейчас это тенденция не только Соединенных Штатов Америки. Практически все потребляемое в нашем мире помечается словом сексуальное: части тела, губы, ресницы, взгляд, блузки, машины, блюда в ресторане… Любой предмет фетишизации, дабы оправдать свое существование, просто обязан нести на себе печать сексуального, сосуществуя с утопающими в экстазе лицами на рекламных поверхностях. При этом сама сексуальность становится простым товаром для потребления, а значит предельно прагматизированной, помещенной  в логику полезности. В рамках сексуальности, о которой говорят на страницах гламурных журналов, сексуальный акт рассматривается как признак стабильной, здоровой и успешной жизни, а его необходимость связана почти с принудительностью оргазма.

Очевидно, что такое положение дел связано с основным структурирующим фантазмом современности как правом на безграничное наслаждение. Но это не все. Трудно не согласиться с разработкой самой аксиоматики наслаждения Мильнером, — а именно, с мыслью о том, что сексуальные наслаждения в нашем мире предстают горизонтом любого наслаждения: это тот «максимум, с которым соизмеряются все прочие наслаждения.

Мильнер довольно определенно говорит на этот счет: «современное наслаждение заслуживает своего имени лишь постольку, поскольку отражает генеалогическое странствие, связывающее его с половым актом». В этой логике любовь и оказывается намертво связана с темой счастливой сексуальности. Мильнер справедливо замечает, что «Церковь, предлагая любовь в качестве главного средства от СПИДа, просто-напросто оглашает саму основу нынешнего расклада». Впрочем, можно возразить — разве любая другая парадигма наслаждения, скажем, античная, не связана также с логикой соития? Мильнер убедительно демонстрирует, что античная парадигма наслаждения только при поверхностном взгляде лежит в той же логике, радикальное отличие заключается в том, что античная парадигма не рассматривала сексуальное наслаждение в логике возможного; «соитие вообще есть опыт радикальной невозможности. Греческое имя невозможного — апейрон».

Трудно сейчас не вспомнить слова Фрейда о том, что в процессе развития культуры из сексуального было извлечено так много божественного и сакрального, что остаток этого извлечения в конце концов подпал презрению. Именно поэтому, современный нам мир, проявляя невиданные доселе формы одержимости сексом, в то же самое время демонстрирует неведомые ранее в истории человечества формы профанации эроса. Сакральное измерение эротизма, метафизика пола, оказываются безвозвратно утрачены. Кстати, в этом же направлении действует другая тенденция современности, — биологизация эроса, превращение его в животный инстинкт, в суррогатный субпродукт неких инстинктивно-животных начал. Мильнер справедливо замечает, что в мире, где почти отсутствует нехватка, сексуальное наслаждение подменяет «собою в качестве парадигмы еду и питье», — сексуальность и голод распределяются по принципу взаимодополнительности, то есть сексуальное наслаждение оказывается ответом на изобилие потребления остального вокруг.

После сказанного, думаю, понятными будут слова Бадью о том, что:

«Первые отстаивают право демократического индивида на наслаждение во всех его формах, не замечая того, что в мире рыночной диктатуры  они выступают пособниками промышленной порнографии, которая является сегодня крупнейшим глобальным рынком. Вторые видят в любви договор между двумя свободными и равноправными индивидами, то есть без конца задаются вопросом,  уравновешиваются ли выгоды одного выгодами другого»

Что касается второй угрозы, она думаю, предстает более чем понятной в нашем мире экономического обустройства. Сами слова, — брачный контракт, партнеры по контракту — слишком красноречиво говорят за себя. Логика экономического просчета, выигрыша, накопления, — все это привычное обрамление «любви» в раскладе экономического хозяйствования. Любовь предстает как необходимый сопутствующий товар брачных отношений, а раз речь идет о товаре, то этот товар просто необходимо поместить в логику взаимовыгодного обмена, окупаемости и желательно, минимизации затрат.

Можно пойти, конечно, еще дальше, сказав, что сам институт брака, оформляющий любовное переживание, также предстает способом укрощения, может даже и уничтожения любовного переживания. Ведь это также попытка поместить любовное переживание в логику просчета, в понятные для себя и для окружающих отношения. При том, что дление событийного статуса любви подразумевает полную непредсказуемость и непредвиденность этих отношений, в любовном переживании не может иметь место просчет, даже в качестве обещания вечной любви. Быть может, именно это хотел сказать Лакан фразой: «Знание  о том, что сделает ваш партнер, не служит доказательством любви»?! Вспомнилась паскалевская формула брака у Жижека: «Вы кого-то очень сильно любите? Тогда женитесь, превратите в ритуал ваши любовные отношения, чтобы исцелиться от болезненной привязанности, чтобы заменить ее скучной повседневностью». Впрочем, хочется думать, что не все так просто, ведь сам брак можно рассматривать как символический ориентир, поддерживающий любовное переживание. Ведь по справедливому замечанию Лакана: «Любовь — это факт культуры. Дело даже не в том, что «сколь многие не любили бы вовсе, не доведись им слышать о любви прежде», как сформулировал это блестяще Ларошфуко, а в том, что о любви не было бы и речи, если бы не существовало культуры. И это заставляет нас строить рассуждения об отношениях мужчины и женщины совершенно иначе, на что указывал и сам Фрейд, подчеркивая, что соединение между ними могло произойти и совсем иным образом».

Как бы то ни было, и первая, и вторая тенденции лежат в поле обмена благ, эквивалентом таковых может являться сексуальное наслаждение, возведенное в ранг полезного продукта потребления, вменяемого во взаимную обязанность доставления друг другу наслаждения, с одной стороны, или более осязаемые материальные объекты с другой. Но, по сути своей, эти тенденции ничем не отличаются, — это всегда поле взаимовыгодного обмена благами. Думаю, именно это имел в виду Лакан, сказав, что капитализм начинается «…с отправки секса на свалку»... 

«Наперекор такому взгляду на вещи следует стоять на том, что любовь начинается по ту сторону желания и спроса, каковые она, однако, охватывает»...

 Это позволяло Лакану также сказать чрезвычайно важную вещь, а именно: «…активно вмешиваясь в любовь и даже находясь в ее центре, желание при этом не имеет к предмету любви ни малейшего отношения». Любовный опыт не есть что-то привычное, обыденное, комфортное, приносящее блага, желаемое — ведь он затрагивает бытийное измерение субъекта. Бадью продолжает:

«Любовь — это экзамен Мира с точки зрения двоих, так что территория любви вовсе не в индивиде»

Территория любви не в индивиде, переводя на язык психоанализа — территория любви вовсе не в обмене в логике собственного я, еще хуже двух эго, двух индивидуальных начал. Мне представляется, что это самый важный жест мысли Бадью. Почему? Извлечением любви из пространства отношения двух индивидуумов, он извлекает любовное переживание из любой логики благ — будь-то удовольствий или взаимной полезности! Кстати, лакановская мысль также страхует от такого рода связки. Ведь «благ, которые искушают субъекта, великое множество», и дело анализа совсем не в том, чтобы открыть доступ субъекту к этим благам, Лакан добавляет: «…пресловутый американский путь именно таков»29. Этика психоанализа не лежит в поле служения благам, так как слишком явственно улавливает трагическое измерение переживания жизни. В основании любви лежит абсолютный выбор...

Серия сообщений "Всё о Любви!":
Часть 1 - Что такое Любовь
Часть 2 - 7 секретов женской силы
...
Часть 65 - Музыка и Живопись. Diego Torres. A.Antroshenko.
Часть 66 - Музыка и Живопись. Lara Fabian, Игорь Крутой, М.& И.Гармаш.
Часть 67 - В защиту любви.

Серия сообщений "Всё о Развитии!":
Часть 1 - 7 секретов женской силы
Часть 2 - Возрастные этапы и их дары
...
Часть 70 - Концептуальное мышление и прямое познание. Геше Джампа Тинлей.
Часть 71 - Через год к Мастеру пришёл дождь...
Часть 72 - В защиту любви.