Эдита Пьеха. Женского счастья мне не досталось

Четверг, 18 Декабря 2014 г. 19:46 + в цитатник

Цитата сообщения Bo4kaMeda

Прочитать целиком В свой цитатник или сообщество!

Эдита Пьеха

... Почему-то именно в преддверии очередного юбилея память вытаскивает на поверхность эпизоды, которые хранились в самых укромных уголках, и представляет их твоему внутреннему взору с такой яркостью и четкостью, будто это случилось вчера, а не несколько десятилетий назад.

Мой старший брат Павлик
и родители: Фелиция и Станислав

Мне четыре года. С соседкой-ровесницей мы играем в песочнице, и я нечаянно задеваю ее совком. На крик дочки выбегает отец — огромный краснолицый дядька. Я вжимаю голову в плечи и закрываю глаза. Из разговоров домашних знаю, что он сотрудничает с немцами: докладывает о настроениях в среде шахтеров-поляков, доносит, у кого есть родственники и друзья в Сопротивлении. За это ему дают хороший продуктовый паек, а людей, на которых указывает, забирают в гестапо.

Дядька нависает надо мной гигантской горой и сыплет сверху словами-камнями, смысла которых из-за дикого ужаса я разобрать не могу. В голове стучит: «Сейчас он меня побьет или отведет в тюрьму!" И вдруг — голос папы:

— Она нечаянно... Дочка слишком мала, чтобы осознанно творить зло... — речь дается ему с трудом и прерывается свистом, с которым из легких выходит воздух. — Простите ее... Хотя бы ради меня... Видите, я умираю...

Папа стоит, опираясь обеими руками на палку. Худой, с серым лицом, запавшими глазами. Название страшной болезни, которая свела его, как и многих шахтеров, в могилу — силикоз.

— Ладно, — кивает сосед, — на сей раз прощаю. Только пусть к моей дочери не приближается!

Спустя несколько недель папы не стало. Помню звук: падающей на крышку гроба земли и растущее внутри отчаяние: больше меня некому защищать...

После смерти папы в 1941 году нас должны были выселить. В шахтерском городке Нуаэль-су-Ланс на севере Франции предоставлявшееся гастарбайтерам из Польши
жилье было служебным, и если никто из семьи не спускался в забой, домик отбирали.

С братом Павлом
Впервые услышав об этом, я проплакала целый день. От выселения и голодной смерти спас мой старший брат Павел. Как оказалось — ценой собственной жизни. Ему было всего четырнадцать, когда он впервые спустился в шахту: прибавил себе два года, иначе бы не взяли на работу. Питались мы очень скудно, но мне и в голову не приходило захныкать, когда видела, что в тарелку брата мама кладет самую большую порцию картошки. Как ни мала была, понимала: шахтеру нужны силы. А мама, казалось, вообще ничего не ела и спала часа по три-четыре, не больше. Днем крутилась по хозяйству, а ночами шила. Неподалеку от нас жила ее богатая сестра — жена мясника, которая жертвовала нам одежду и сандалии своей дочки, поношенные, иногда порванные. Я была гораздо крупнее двоюродной сестры, и мама умудрялась из двух платьев соорудить одно.

Павел не проработал в шахте и трех лет — заболел туберкулезом. Тогда-то в доме и появился чужой дяденька, которого маме сосватала соседка: «Послушай меня, Фелиция; надежды, что сын поправится, никакой. Когда он умрет, вас с Дитой выгонят на улицу. Среди знакомых моего мужа есть шахтер-холостяк Ян Голомб. Ты еще молодая, красивая — обязательно ему понравишься».

Умирал братик тяжело. Я часами сидела рядом, держа его за руку. Однажды Павлик попросил шоколада. Я кинулась к маме. Она достала крошечный сверточек. Полгода назад, накануне Нового года, маленькую плитку подарила нам богатая тетя. За
праздничным столом всем досталось по дольке, а остатки мама сберегла на черный
день.

Прозрачными и горячими как огонь пальцами брат взял коричневый квадратик, медленно поднес его ко рту и благодарно прикрыл глаза...

Первый класс во французской школе. Я во втором ряду третья справа,
в платье в клеточку. 1945 год

Сразу после похорон Павлика мама и Ян отправились в мэрию — регистрировать брак. «Молодожены» ехали на велосипедах, а я бежала следом.

У поляков принято называть родителей на «вы», но с моей стороны это не было
формальностью: я бесконечно уважала и любила маму. И однажды отчиму от меня здорово досталось. Это случилось, когда я уже была замужем за Броневицким и мы приехали в Польшу погостить.

С возрастом я поняла, что Ян не был ни деспотом, ни садистом. Просто в семье, где он вырос, воспитывать жену и детей кулаками считалось делом обычным. Впрочем, к
своему сыну, моему брату, пан Голомб подобные методы воспитания не применял.

Юзеф родился, когда мне было восемь лет, и тут же занял в семье особое место — единственного сына, продолжателя рода. Мама теперь не могла меня даже приласкать при муже — тут же слышался окрик: «Займись лучше ребенком!» Были минуты, когда я чувствовала себя никому не нужной, нелюбимой, совсем лишней...

Может, еще поэтому так болезненно восприняла известие о том, что Голомб перевозит нас из Франции в Польшу.

Нуаэль-су-Ланс
На новом месте, в силезском городе Богушуве, ждал очередной удар: в школе меня
посадили за последнюю парту — как самую отстающую. В Нуаэль-су-Ланс преподавание велось на французском, а мой польский, на котором говорили дома, был примитивным и очень далеким от классических канонов. Я дала себе слово, что через полгода стану лучшей ученицей и меня пересадят за первую парту. Своего добилась, хотя далось это очень нелегко.

В жизни было две радости: когда мама брала в руки мандолину и мы с ней тихонько
напевали старые польские песни и поход в костел. Там мне правилось все: торжественный полумрак, запах воска, звуки органа и проникновенный голос священника...

А главное — собственное состояние, возвышенное, легкое, от которого хотелось то плакать, то петь. Не с подружками и не с мамой, а с иконой Божией Матери я впервые поделилась своей мечтой; «Хочу стать учительницей».

Польша

Спустя полгода заявила об этом отчиму, который, повертев в руках мое свидетельство
об окончании семи классов, небрежно бросил его на стол:

— Хватит бездельничать. Пойдешь на фабрику. Устал кормить трех нахлебников.

— Нет, я буду поступать в педагогическое училище.

Отчим смерил меня взглядом и процедил:

— Поступай, но учти: пока не станешь приносить в дом деньги, куска хлеба не получишь.

Занималась я очень прилежно, по что выросла в простой шахтерской семье, все равно чувствовалось. Я не читала книг, которые обсуждали мои ровесники, не могла похвастаться знанием географии, истории. Однако там, где не хватало эрудиции, выручали богатое воображение и артистизм. Благодаря этому я получила путевку на продолжение учебы в Советском Союзе.

В Советский Союз ехала без страха, так хотелось покинуть дом, в котором чувствовала себя лишней. А мама расплакалась:

— Назад ты не вернешься. Боженька отнял у меня Станислава, Павла, а теперь отбирает и тебя.

Отделение психологии на философском факультете ЛГУ я выбрала сама, потому что
была уверена: учитель — это прежде всего хороший психолог. Преподавание велось на
русском языке, которого я совершенно не знала. А тут еще среди иностранных студентов прошел слух, что преподаватель политэкономии — зверь, никому не делает скидок. «Капитал» требует выучить чуть ли не наизусть, иначе «двойка» и прощай стипендия! Подобного я допустить не могла, ведь только-только почувствовала, что это такое — есть досыта.

Мое первое причастие.
Оно состоялось в костеле польского города Богушува в 1947 году

Перспектива лишиться стипендии сделала меня библиотечной затворницей. По окончании занятий, проглотив в столовой два первых и три вторых, я мчалась в читальный зал и сидела там до закрытия в компании с русско-польским словарем и «Капиталом». За первый семестр на булочках и сгущенке я набрала пятнадцать килограммов. Когда приехала па зимние каникулы, мама ахнула:

— Чем же это в Советском Союзе таких поросят откармливают?

Отчим молча наблюдал, как я достаю колбасу, сыр, копченую селедку, конфеты... Спросил мрачно:

— Ты там бл...шь?

Меня будто обдало кипятком. Кинулась к маме:
— Но вы же мне верите? Я еще даже ни с кем не целовалась!

В свои восемнадцать с хвостиком я действительно еще не целовалась. «Виной» было католическое воспитание, при котором любые вольности с человеком, не являющимся мужем, невозможны. Первым парнем, с которым я поцеловалась, а потом и первым мужчиной стал Броневицкий. Мы познакомились осенью 1955 года, когда я уже училась на втором курсе.

Будучи студентом дирижерско-хорового отделения консерватории, Александр получил приглашение руководить хором польского землячества, участницей которого я стала сразу после приезда в Ленинград. Не скажу, что новый знакомый сразил наповал. Маленький, щуплый, рядом со мной — высокой и упитанной — он выглядел подростком, хотя и был на шесть лет старше. Помню, никак не могла взять в толк: чего девчонки к нему липнут как мухи на мед? А познакомившись поближе, и сама влюбилась по уши. В блестящий острый ум, необыкновенную эрудицию, бархатные темно-карие глаза в длинных черных ресницах и... великосветские манеры. Подружки восторженно закатывали глаза: «Дита, будет звать замуж, выходи не раздумывая — станешь жить как в сказке!»

Но речи о женитьбе Шурик не заводил — все его помыслы были заняты недавно созданным ансамблем «Дружба», куда я была приглашена солисткой. Два месяца мы репетировали, а незадолго до наступления Нового 1956 года Броневицкий объявил:

— Будем выступать на праздничном вечере в консерватории. Споешь «Червонный автобус».

— Но это же на польском! — изумилась я. — Люди не поймут.

— Поймут! Песня шуточная, музыка хорошая — вот увидишь, будет принята на ура.

Для выхода на сцену надела лучший наряд: перелицованную мамой коричневую юбку
и связанный ею же бело-зеленый свитер. Обулась в лыжные ботинки (других не было), волосы собрала в пучок, пальцами пригладила широкие густые брови — и отправилась к публике. Когда прозвучал последний аккорд, грянули овации. Люди начали вскакивать с мест, кричать: «Браво! Бис!» В результате «Червонный автобус» прозвучал в тот вечер аж четыре раза. Вскоре песню записали на пластинку, которая разошлась миллионным тиражом, и по ней даже сняли... клип!

Броневицкий в декабре 1956-го стал моим мужем. Его предложение руки и сердца
приняла не сразу — отговаривалась молодостью и страхом перед супружескими обязанностями. Шурик сердился: «Люди нас еще год назад в постель уложили, а мы даже не целовались по-настоящему!» Наконец я сдалась. На мое письмо с сообщением о замужестве мама не ответила. Поняв: дочь останется в СССР, она устроила бойкот, который длился больше года.

После свадьбы мы поселились в небольшой квартирке родителей Сан Саныча, спали на раскладушке, которую каждый вечер устанавливали под роялем. Стесненные жилищные условия нас мало волновали. Куда больше — репертуар для ансамбля «Дружба». Во время репетиций Броневицкий орал на меня: «Это какой то ужас! Неужели нельзя чисто взять ноту? Ты фальшивишь!»

После одной из таких «разборок» я втайне от Шурика стала ходить на занятия к преподавателю по вокалу. Со временем претензий к пению у мужа поубавилось, и он взялся за мою внешность: «Ты ужасно некрасивая. Начинай уже что-нибудь делать с лицом». Я добывала журналы с фотографиями Софи Лорен и Джины Лоллобриджиды, подводила глаза и выщипывала брови на их манер, стала накручивать волосы на бигуди, а сооруженные из варварски начесанных локонов «вавилонские башни» скрепляла разведенным в одеколоне мебельным лаком — другого в советских магазинах не было.

Мои осанка и походка тоже подверглись «артобстрелу»... Только освоила прямую
осанку и легкую походку, как поступила новая установка. На сей раз не от мужа, а от
Шалвы Лаури и его супруги Аллы Ким — блистательных танцовщиков, с которыми я и
Броневицкий дружили.

— Дитуля, почему ты всегда в тапочках выступаешь? Хотя бы на сцену нужно надевать
туфли на каблуке.

Шалва с Аллой повели меня в комиссионный магазин. Из всего ассортимента по размеру подошли только чешские «лодочки» на восьмисантиметровом каблуке. В них я не то что ходить — стоять не могла. В гостинице первым делом кинулась в крыло, где шел ремонт. Выпросила у рабочих ножовку и, запершись в номере, отпилила у каблуков половину. До самого вечера училась ходить на четырехсантиметровых обрубках, а вечером вышла в новых туфлях на сцену.

— Совсем другое дело! — заметил после концерта Шалва Георгиевич

Как ни крути, но моим Пигмалионом был Броневицкий, за что благодарна ему до конца дней. Люди, знакомые с Сан Санычем шапочно, считали его хамом и деспотом. А между тем жесткость и категоричность были не более чем защитной реакцией. Но и эта «броня» на поверку оказывалась тонкой. Если возникала настоящая проблема, Шура сразу опускал руки, становился беспомощным, жалким.

В 1959 году в газете «Ленинградская правда» появилась статья некого музыковеда по
фамилии Гершуни, в которой ансамбль «Дружба» обвинялся в антисоветизме и пропаганде буржуазной культуры. Содержалась там и рекомендация «выстирать кабацкую певичку по самое декольте».

Спустя пару дней Сан Саныча вызвали на худсовет при обкоме партии, где единодушно
было принято решение: ансамбль разогнать! Вернувшись домой, Броневицкий рухнул
на стул:

— Я же говорил — нас закроют...

— И ты решил сразу сдаться?! Нет, мы будем бороться! — с этими словами я кинулась в
комнату и стала бросать в сумку вещи.

— Ты куда?

— В Москву, в Министерство культуры.

В приемной министра культуры Михайлова я просидела целый день. Несколько раз
секретарь пыталась перенаправить меня к чиновникам рангом пониже, но я, вежливо
поблагодарив, упрямо повторяла: «Нет, мой вопрос может решить только министр». И в конце концов была допущена в высокий кабинет! Наша беседа длилась не более четверти часа, после чего Михайлов вызвал кого-то из подчиненных и поручил прослушать ансамбль. Вердикт столичного худсовета оказался совершенно противоположным: «Дружба» — новое слово на советской эстраде!»

После этого случая я перестала быть объектом постоянного воспитания Броневицкого, а в его глазах помимо любви начала читать еще и уважение.

Удивительная вещь: искренние и сильные чувства по отношению ко мне не мешали
Сан Санычу постоянно заводить романы на стороне. Поначалу от «докладов» об очередном увлечении супруга я отмахивалась: «Не может быть! Да, он галантен с дамами, но это не значит, что спит со всеми подряд!» Поверить слухам мешало все то же католическое воспитание: ведь себе я не позволяла даже легкого кокетства, хотя
было немало мужчин, пытавшихся добиться моего расположения. Как можно?! Брачные узы святы, и мы с Сашей будем верны друг другу до гробовой доски.

В тот раз я вернулась с концерта из Москвы не поездом, как намеревалась, а самолетом. Приезжаю домой (мы тогда уже жили с мужем в коммуналке), открываю дверь своим ключом и вижу взъерошенного, красного как рак Броневицкого и даму, торопливо застегивающую блузку. «Дита, знакомься, это музыкальный редактор... Мы обсуждали новую пластинку». Протягиваю гостье руку, а у самой в голове недоуменное: «Может, она мылась? Дома воду отключили — вот и попросила разрешения воспользоваться ванной. Но почему тогда волосы сухие?»

Когда муж, проводив редактора до порога, вернулся в комнату, спросила напрямик:

— Ты мне изменил?

— Как ты можешь?! — делано возмутился Броиевицкий, — люблю я тебя одну. Пой-
ми: это не измена, а просто дань физиологии.

Решив, что расставил точки над i, Шурик не только перестал прикладывать усилия для сокрытия своих увлечений, но иногда мог ими даже похвастаться.

В январе 1961 года «Дружба» уехала на гастроли без солистки.Тому была серьезная причина: я ждала ребенка. Вечером шестнадцатого февраля позвонил Броневицкий

— Как дела?
— Нормально. Только по тебе скучаю. А ты как?

— Ой, Дитуша, тут такие манекенщицы! Мы с ними уже третьи сутки гуляем!

Взял и ляпнул. Зачем — непонятно. Выпил немного, был на эмоциях — вот и похвастался как близкому другу. А я до утра не смогла сомкнуть глаз. У тром начались схватки.

Недоношенную, весом в два килограмма четыреста граммов, Илонку две недели продержали в инкубаторе. Мне приносили только на кормление. Я очень скучала по дочке, ночами пробиралась к дверям детского отделения и через щелочку смотрела, как она спит. Наконец нас выписали, и сразу же на семейном совете было принято решение увезти Диту с малышкой на латвийский хутор, где пару лет назад обосновалась мама Шурика — Эрика Карловна.

Сегодня могу сказать, что проведенные на хуторе восемь месяцев были едва ли не
самыми счастливыми в моей жизни. Поразительно, но даже мысли о том, что Сан Саныч наверняка не обделяет себя женской лаской, не приносили ни боли, ни обиды.
Я буквально упивалась материнством.

Илонке не было и полугода, когда от Броневицкого посыпались телеграммы: «Срочно приезжай! Публика требует тебя!» От этих сигналов SOS я перестала спать.
А вслед за мной — и Илонка...

Илоне 3 года программа «Эстрада без парада» Москва.
Фото Валерия Генде-Роте
А спустя два месяца произошло событие, которое во многом предопределило мою творческую судьбу. Поздней осенью 1961 года за кулисы Театра Эстрады пришел директор парижской «Олимпии» Брюно Кокатрикс: «Советский мюзик-холл в Париже будут представлять две звезды: вы и Николай Сличенко».

Потом его помощники передали мне официальное приглашение. Прочтя документ, я
расстроилась: «У меня польский паспорт, с которым из Советского Союза не выпустят!»

Кокатрикс позвонил Фурцевой. И министр культуры вызвала меня к себе. Начала с упрека:

— Зачем вы нажаловались директору «Олимпии»? Почему не пришли со своей проблемой ко мне?

— Я как-то об этом не подумала.

— Хорошо, мы поможем. Думаю, вы поедете в Париж и будете представлять там Советский Союз, будучи полноправной гражданкой нашей великой страны.

Олимпия 1969 г. В окружении Мюзик-холла. Стоят Кокатрикс-Рахлим-Эдита. Сидят Броневицкий-Магомаев и др.

В первый же день в Париже ко мне подошла супруга Брюно Полетт, работавшая в
«Олимпии» главным художником:

— Простите, но я должна посмотреть, в чем вы намереваетесь выступать.

Я гордо извлекла из чемодана платье. Мадам Кокатрикс едва сдержалась, чтобы не замахать руками:

— Нет, нет и нет!

Я достала простенькое белое платье с воротничком, расшитым искусственным жемчугом.

— То, что нужно! — воскликнула Полетт. — Поймите, дорогая, в «Олимпию» приходит богатая публика, которую и бриллиантами не удивить. Она хочет слушать пение, а не лицезреть вычурное платье. Смотреть на наряды идут бедные люди — они, как правило, мало понимают в музыке.

В другой раз вместе с дружеским замечанием я получила от Полетт еще и колготки. В Союзе мы о подобной детали дамского туалета даже не слышали — носили пояса, к
которым с помощью резинок крепились чулки. Посчитав рискованным надеть подобное сооружение с коротким платьем, я нашла простой выход — намазала загорелые ноги кремом. Полетт перехватила меня за кулисами: «Эдит, у нас женщины даже в жару не
позволяют себе выйти из дома без колготок А вы с голыми ногами — на сцену...»

Зарубежные гастроли, сумасшедшие аншлаги на самых больших площадках Союза,
полученная наконец отдельная квартира, полное примирение с мамой, которая, приехав в гости и увидев, как мы живем, сказала: «Хорошо, что ты осталась в СССР...» Я должна была чувствовать себя абсолютно счастливой, но не чувствовала. Из-за того, что дочка рядом со мной только в летние каникулы, а в остальное время вижу Илонку урывками, приезжая на хутор между концертами. Из-за того, что Шура, продолжая изменять напропалую, все чаще устраивает дикие сцены ревности.

Однажды, чтобы уличить меня в неверности, даже примчался на Каннский кинофестиваль. В состав советской делегации включили двух вокалистов — меня и Магомаева. Броневицкий знал, как я восхищаюсь Муслимом: его голосом, артистизмом, и мне показалось разумным не говорить мужу о том, что Магомаев тоже едет. Не сказала я — доложили другие. В течение суток Сан Саныч оформил визу и прилетел во Францию. Забрался по водосточной трубе на второй этаж отеля, где нас поселили, влез в окно моего номера и с рыком: «Где Магомаев?! Куда ты его спрятала?!» — стал рыскать, заглядывая в ванную, шкафы, за занавески... Я кипела от злости и в то же время с трудом сдерживалась, чтобы не расхохотаться.

Так и продолжала хранить супругу верность на протяжении почти двух десятков лет.
Того, с кем мое «грехопадение» все-таки состоялось, Броневицкий привел в дом сам. К тому времени мы уже года два жили как соседи, хотя продолжали работать вместе. Полковник КГБ Геннадий Хлестаков был младше меня на семь лет, но разницы в возрасте мы не чувствовали. Он так красиво ухаживал, смотрел с таким обожанием и страстью! Теперь представьте: мне сорок, интересовать законного мужа как женщина почти перестала — и вдруг судьба дарит второй шанс для личного счастья. Конечно, я им воспользовалась

Я кинулась в новые отношения как в омут и сказала Броневицкому:

— Шура, я ухожу к Геннадию. У меня нет больше сил терпеть твои измены и ревность. Хочу, чтобы кто-то обо мне заботился — приносил после концерта стакан чаю, укрывал ноги пледом. Думаю, мы могли бы остаться друзьями и продолжать вместе работать...

— Нет, дорогая, этого не будет!!! Даже не надейся!!! — заорал Броиевицкий. — А без
меня ты никто! Через месяц тебя забудут!

За несколько месяцев после развода с Броневицким я создала новый ансамбль, выступления которого стали пользоваться не меньшим успехом, чем у «Дружбы».

Поначалу и с новым мужем все складывалось благополучно. Главное — они подружились с Илоной, которую после развода с Сан Санычем я перевезла из Латвии в Ленинград. Мне появляться в школе дочь запретила категорически: «Я всем сказала, что моя мама — кассирша в магазине, постоянно работает в вечернюю смену, а потому родительские собрания посещать не сможет. Если классная начнет наседать, попрошу сходить Геннадия Ивановича».

Забегая вперед, скажу, что потепление в наших с дочкой отношениях началось, когда у нее родился Стас. Илона поняла, что такое быть вечно занятой (сначала учебой, потом — репетициями, спектаклями, концертами) мамой, а я, страшно сожалея, что многого недодала ей в детстве, старалась искупить вину заботой о внуке. С пяти лет начала брать Стаса на гастроли, а в семь — перевезла к себе. Не скажу, что все и всегда у нас было мирно, иногда Стасу хорошенько от меня доставалось. и по телефону. Вообще для меня сегодня нет большей радости, чем провести время с ним,
Илоной и внучкой Эрикой. Хоть девочка и выросла у бабушки и дедушки «с другой
стороны», тем не менее мы с ней — большие подруги...

Геннадий Шестаков был неплохим человеком, и наверняка мы прожили бы вместе долгие годы, если бы вскоре после официальной регистрации не обнаружилась его слабость к спиртному. Поначалу все выглядело вполне пристойно: пара стопок водки за ужином. А потом пошло-поехало. Каждый вечер пьяный Геннадий выдавал страстный монолог: «Я устал быть приложением к знаменитой супруге, хочу, чтобы жена встречала после работы борщом и пирогами».

Эдита Пьеха, Илона и А.А. Броневицкий.
Фото Валерия Генде-Роте
Мы прожили вместе шесть лет. Расставание было таким тяжелым, что я дала зарок: больше замуж не выйду. Однако недаром говорят: «Хочешь повеселить судьбу —
расскажи о своих планах».

В 1994 году я в третий раз стала женой — на сей раз сотрудника администрации президента Владимира Полякова. Об этом семейном опыте речь впереди, а пока о том, как ушел из жизни Сан Саныч Броневицкий. Единственный мужчина, которого я по-настоящему любила и которому — жаль, что поняла это слишком поздно! — должна
была все прощать, все от него терпеть...

В последний раз мы встретились осенью 1987 года в Сочи. И так мне вдруг жалко его
стало — до слез. Однако чувств своих не показала.

Март 1964 г. Дом звукозаписи. Фото Валерия Генде-Роте
Весной следующего года ансамбль «Дружба» гастролировал в Нальчике. Вечером
тринадцатого апреля Шура почувствовал себя нехорошо, и на организованный музыкантами междусобойчик его жена отправилась одна. Заперла номер снаружи, забрала ключ и пошла веселиться.

Вернувшись под утрот обнаружила супруга лежащим на полу с зажатой в руке телефонной трубкой. Врачи определили: Броневицкий был мертв уже несколько часов.
Видимо, сразу после ухода жены ему стало совсем плохо — Шура попытался позвать на
помощь, но не успел...

C Броневицким
Вроде моей вины в смерти Александра не было, но несколько лет подряд засыпала и просыпалась с одной мыслью: «Я могла его спасти!» Возможно, и Владимира Полякова допустила в свою жизнь только потому, что хотела новым чувством, новыми отношениями заглушить мучительные упреки совести. Но очень скоро поняла, что этому человеку Эдита Пьеха нужна была как артистка, а не как женщина и уж тем
более не как жена. Мы развелись.

Сегодня я живу под Санкт-Петербургом — в обычном поселке. Была возможность
поселиться в Грузино, рядом с коллегами, но я отказалась. Среди простых людей мне комфортнее.

Смело могу сказать, что свой дом я построила сама. В качестве прораба — дотошного и въедливого. Бригаде со мной приходилось нелегко, потому что любую халтуру я тут же замечала и заставляла переделывать.

Вместе со мной в небольшом поместье живут две компаньонки-подруги: Нина Вячеславовна и Вера. С первой мы познакомились, когда я приехала в один из ленинградских детских домов — привезла игрушки. Сказала директору Нине Вячеславовне: — Хочу помочь по-настоящему. В чем вы особенно нуждаетесь?

Буквально за год в детдоме поменяли всю мебель, появились большие телевизоры и
даже новенькое пианино. Нина Вячеславовна не уставала поражаться:

— Как вам только это удается! — и тут же сама себе отвечала: — Впрочем, такому известному человеку, как вы, трудно отказать.

За годы моего попечительства мы так сдружились, что когда Нина Вячеславовна вышла на пенсию, я предложила: «Перебирайтесь-ка ко мне за город».

Юбилеи — время, когда человек дает оценку и прожитым годам, и себе нынешнему. Моя такова: «Пусть женского счастья тебе, Эдита, испытать не довелось, но жаловаться на судьбу все же грех — она с лихвой компенсировала эту «недостачу» возможностью гордиться дочерью и внуками, а также счастьем, которое дарила и продолжает дарить тебе сцена...»

Фрагменты статьи: Эдита Пьеха. Женского счастья мне не досталось в журнале Коллекция. Караван историй (2012 декабрь)

С Эрикой и Стасом 3 августа 2007 г.

C Броневицким и Илоной
Фото Валерия Генде-Роте

1969-70 год

ГАБТ-1976 (с Мирей Матье)

Опубликовано в журнале "Биграфия", январь 2009 года

1968-1969 год

Внуки Станислав и Эрика

Эдита Пьеха выступает на международном фестивале Славянский 6азар-96.

Эдита Пьеха выступает со своим ансамблем Дружба, 1965 год.

Эдита Пьеха и А.А. Броневицкий.
Фото Валерия Генде-Роте

Эдита Пьеха и Илона.
Фото Валерия Генде-Роте