Чтобы стать наследным принцем Большого театра, Денису Родькину не пришлось перепрыгивать через головы. Будущий ученик Николая Цискаридзе был принят в альма-матер классического русского балета в статусе «мебели», но сумел воспарить до Спартака, Зигфрида и Щелкунчика.

Когда Денис Родькин влетает в пустой­ зал ресторана, первое, о чем он сообщает, – как же он терпеть не может просыпаться по утрам. «Ужасно, – вздыхает танцор, скидывая тренч. – Спектакли заканчиваются в половине десятого, и только ближе­ к полуночи мы выходим из театра, – говорит он и встряхивает волосами­, которые, как по волшебству, сами ложатся в аккуратную прическу. – А после­ спектакля не уснуть, – продолжает Родькин, – потому что в крови много адреналина. И если это, например, «Спартак», то семь утра – максимум, когда получается заснуть».

Денис Родькин, он же принц Зигфрид из «Лебединого озера», Щел­кун­чик из одноименного балета в постановке Юрия Григоровича и принц Дезире из «Спящей красавицы», – премьер Большого театра, его Конрад, Печорин, Онегин, Спартак и Хозе. И хотя в репертуаре Родькина немало наследников престола, самого его при всем желании ­сложно назвать принцем по крови.

В отличие от большинства других солистов, он попал в Большой не из культовых столичных хореографических училищ, а из московского театра народного танца с причудливым назва­нием «Гжель». И Родькину, при его росте 186 сантиметров, полагаться на будущее солиста не советовали.

Геннадий Янин, заведовавший в то ­время балетной труппой, впервые увидев танцора, сказал: «Высокий... Мы, конечно, возьмем тебя в театр. Нам нужна «мебель», чтобы выносить пики. Но на большее рассчитывать не стоит». Другое мнение было у ­Николая Цискаридзе, премьера, проводившего в Большом свои классы. «Наконец-то у нас появился принц», – вот что тот сказал, увидев Родькина. И пообещал: при должной отдаче уже в новом сезоне танцор сыграет Зигфрида в «Лебедином озере». «Я точно знал, что заканчиваю выступать, – позже вспоминал Цискаридзе, – увидел Дениса, очаровался его красотой, способностями и из самого, как все в тот момент считали, никчемного материала сделал главного танцовщика театра».

Роль Зигфрида досталась Родькину только в 2014 году, уже после ухода Цискаридзе из Большого. Но на том их общение с легендарным премьером не закончилось. «Помню, в то время у Николая Максимовича был сложный период, – вспоминает Денис. – Мои родители воспитали меня так: нельзя ни при каких обстоятельствах отворачиваться от своих­ наставников. История знает множество случаев­, когда люди делали свою карьеру не самым чистоплотным ­образом. Но как я мог перестать общаться с человеком, заложившим фундамент, на котором стоит теперь такой хороший дом?» Поддержка Цискаридзе не ограничивается одним балетом. Летом Родькин в компании педагога участ­вовал в шоу «Кто хочет стать миллионером?». Но премьеры Большого театра – бывший и нынешний – заработали лишь ­двести тысяч рублей, оплошав – что вполне естественно – на вопросе про ­начинку конфет. «Кажется, она называется «ганаш»? – переспрашивает уже меня Родькин. – Не знаю, что это. Спрашивайте о чем угодно, кроме шоколада».

Статус премьера и принца в Большом, главном театре страны, вносит в жизнь некоторые коррективы. И связаны они не только с употреб­ле­­ни­ем­ сладостей. «Я видел выдающихся танцоров: Николая Цискаридзе, ­Андрея Уварова – они и выглядят как премьеры, и говорят, и ­танцуют, – раз­мыш­ляет Родькин. – Премьер – это лицо театра. Люди, думая о Большом театре, сразу мысленно представляют главных артистов. Премьер­ – это не только­ внешние данные и способности к танцу. Это еще и образ жизни. Не ­может премье­р быть непричесанным, неряшливым и неумытым». Мысли о премьерстве не покидали Родькина и в самоизоляцию. С марта по июль, вплоть до своего 30-летия, он, даже сидя дома, старался сохранить форму. «Мы заказали станок и постелили линолеум, чтобы не разбивать ноги о паркет», – говорит Родькин. Мы – это он и солистка Большого Элеонора Севенард, еще одна ученица Цискаридзе, но на сей раз – из Ака­демии русского балета. Кроме этого, Севенард – внучатая племянница Матильды Кшесинской. Мари для своего Щелкунчика. «Несколько раз даже пытался сделать дома большие прыжки, – продолжает Родькин. – Но в один момент сосед снизу не выдержал, прибежал и говорит: «Я понимаю, что вы из Большого театра, но у меня сейчас люстра отвалится». А мне прямо плохо становится без балета. Не совсем полноценным себя ­чувствую, кровь уже не так циркулирует в организме, тело будто каким-то чужим становится».

Я спрашиваю, остались ли роли, которые ему хотелось бы исполнить? «Нет, – отвечает Родькин. – Я станцевал все, что хотел, и даже больше». А что делать дальше? Куда расти, когда макушка упирается в квадригу Аполлона? «Для меня рост – это в первую очередь станцевать не хуже, чем в прошлый раз. Когда остаешься на том же уровне, рост продолжается, так как то, чего ты добился, еще надо уметь удержать. Балет – искусство, которое создается по крупицам. Здесь невозможны резкие скачки. Ты себя день за днем как из глины лепишь». Родькин задумывается. «Когда мне было лет 14, – начинает он, – я прочитал где-то слова Барышникова: «Я не пытаюсь танцевать лучше кого-то, я всегда стараюсь танцевать лучше себя самого». И для меня в конкуренции также нет смысла, ведь все танцовщики разные».

Ему приносят американо, а за окном в промозглом московском утре появляется фигура Элеоноры Севенард. «Эля», – улыбается Родькин, но продолжает вышколенно отвечать на вопросы. Он вспоминает, как в честь дня рождения сразу после изоляции провел творческий вечер на сцене античного театра Эродиум в Афинах. Рассказывает, как впервые задумался о завершении карьеры в Большом и поступил в МГУ, где проучился в Высшей школе культурной политики и управления. «Теперь, если приглашают на гастроли, меня вокруг пальца не обведешь». И конечно, он говорит о «Щелкунчике», постановке Юрия Григоровича, впервые появившейся на сцене Большого театра 12 марта 1966 года. «Эта история, как и вся классика, будет актуальна всегда, – убежден Родькин. – Множество людей в мире живут, мечтая о том, что никогда не сбудется. Как Мари, что мечтает о прекрасном принце, который оживает только в ее снах». В таком случае Родькин прав: за что же любить утро, которое развеивает сладкие грезы?

текст отсюда