Цитата сообщения Полковник_Баранец МОИ АФГАНСКИЕ ДНЕВНИКИ



Виктор БАРАНЕЦ,
военный обозреватель «КП»,
полковник в отставке

15 февраля исполняется 25 лет со дня вывода советских войск из Афганистана.

«Ограниченный контингент» (он же – 40-я армия) воевал с моджахедами этой страны больше 9 лет. Решение руководства Советского Союза штыками 140-тысячной группировки поддержать лояльный Москве кабульский режим, дорого обошлось нашей стране и нашей армии. Мы потеряли там почти 14 тысяч сограждан. Но даже такие жертвы не дали желаемого результата – Афган не стал плацдармом Кремля в Азии. Через ту, многими уже забытую сегодня войну, прошло около 700 тысяч наших соотечественников. И у каждого она была своей: у генерала и рядового, у летчика и разведчика, у полковой поварихи и у госпитальной сестрички. Я попал на афганскую войну в качестве репортера военного журнала. Потому полки в атаку под душманскими пулями не водил,
грудью на вражьи пулеметы не бросался. У меня была иная задача - рассказать об афганской войне так, как я ее понимал, видел и чувствоствал.

ВОЙНА В КАВЫЧКАХ

Когда в декабре 1979 года советские дивизии вошли в Афганистан, у меня не было и капли сомнения, что все это предопределено неким высшим смыслом международной политики КПСС, одним из партийных поручений, которое было дано нашим военным стратегам и армии. Когда тебе десятки лет подряд твердят об интернациональном долге и зверином оскале империализма, становишься человеком со специальной кодовой системой миропонимания. Эта система покорно срабатывала на любой запущенный из Кремля сигнал и не способствовала размышлениям – правильный или нет, власть отдала приказ.

Ибо если армия в таких случаях начинает «размышлять», колебаться, сомневаться в правильности приказов, она из мощной организованной силы превращается в анархическую вооруженную артель с растопыренными мозгами. Что неизбежно ведет к поражению даже от противника, который слабее. Нам из Кремля говорили: в Афганистане народ совершил революцию и жаждет помощи. Враги со всех сторон наседают на него, и наш интернациональный долг – не дать затоптать молодые побеги афганской демократии.

Перед отлетом из Москвы я совершил обязательный для репортеров, командируемых «за речку», ритуал: зашел к военному цензору, кабинет которого располагался в «Красной звезде» (центральный печатный орган Минобороны. – Авт.). Предстояло получить инструкции – о чем можно писать, а о чем нет.
Была осень 1986 года. Война шла уже почти 7 лет. Потери в Афгане перевалили за 10 тысяч человек только убитыми, а в нашей прессе (гражданской и военной) полагалось рассказывать народу о неких «совместных учениях» советских и афганских подразделений. И о том, как наши солдаты и офицеры помогают афганцам ремонтировать дороги и мосты, доставлять в кишлаки провиант или отбивать нападения недругов. А их следовало называть закавыченным словом «противник».
Военный цензор, хорошо осведомленный об истинном положении дел полковник Генштаба, был честным и совестливым офицером. Крепко обматерив установленные «сверху» правила игры, он горестно рассказал мне о погибшем в бою под Кандагаром брате-подполковнике, а затем, едва сдерживая слезы, швырнул мне тощую инструкцию Генштаба о правилах освещения в СМИ «интернациональной помощи братскому афганскому народу». Талмуд предписывал показывать «учения» не более чем за роту, а слово «потери» тоже обязательно закавычивать. Мне стало даже обидно: ехать на настоящую войну, чтобы писать о ней вот такую туфту?

– Ладно, ты сначала посмотри на войну без кавычек и напиши, что можешь, а потом я буду решать, как быть с твоим материалом, – угрюмо сказал мне на прощание цензор.

Когда я увидел неподалеку от кабульского аэродрома гигантское кладбище подбитых советских танков и бронемашин, самолетов и вертолетов, впервые в голове шевельнулась смутная мыслишка, что такой урон нам может наносить только очень серьезная сила. А растущее с каждым днем число человеческих жертв невольно заставляло задумываться: что же это за революция такая, если даже наша 140-тысячная, вооруженная до зубов советская армада, поддерживаемая 30-тысячной афганской армией, который год не может справиться с горными бандитами? C «пастухами» - как любил говаривать один паркетный московский генерал после первых наших потерь.

Я пытался найти ответ на этот вопрос у офицеров, которые уже долго служили в Афгане. Во время вечерних застолий в гостинице, где мы вместе пили несильно разбавленный спирт (его называли «шилом» или "терпугом») и закусывали легендарной килькой в томатном соусе, я слышал от них мрачные признания, что против нашей армии «воюет весь народ». Это обжигало сознание. Изредка звучало: мол, вся эта бойня бессмысленна и «надо уходить». А на следующий день, на полковом партсобрании те же люди явно неискренне призывали сослуживцев «довести начатое до конца и выполнить интернациональный долг». И я начинал понимать, что армия в Афгане живет в странном положении. Как бы с двуликой душой. С одной стороны – примитивная идеологическая маска (лозунги про интернациональный долг), а с другой – неприпудренное пропагандой понимание своего драматического положения, бесполезности жертв, которые она приносит на алтарь афганской войны.

Дикие некоммунистические мысли все чаще лезли мне в голову, когда я выезжал на боевые операции с мотострелками или десантниками и пытался дать сам себе ответ на вопрос: если армия тут хорошо понимает, что ее огромные боевые и небоевые потери бессмысленны, то почему же она так героически сражается за какую-то непонятную «демократическую революцию» в этом пыльном, грязном, бедном, злобном, вечно пылающем афганском аду?

Мне лишь потом стал понятен этот великий феномен нашей армии, брошенной кремлевскими пристарками в суровый азиатский край. Наши солдаты и офицеры героически дрались с душманскими бандами не за какие-то мутные идеалы апрельской революции, не ради непонятного интернационального долга, а потому, что так требовали приказы командиров, так требовала ситуация.

Армия жила под постоянным и мощным прессом нападений, засад, диверсий и вынуждена была обороняться ради того, чтобы выжить. А чтобы выжить, надо было часто идти на смертельный риск. Хорошо вооруженные врагами СССР формирования душманов денно и нощно терзали ее со всех сторон. И чтобы ослабить эту могучую силу, перебить ее «кровеносные артерии», армия вынуждена была сама часто нападать на противника, изматывать его, постоянно проводить боевые операции. Что, конечно, отвечало и интересам тогдашнего афганского режима, который держался на штыке советского солдата. Но сила, противостоящая нам в горах и «зеленках», казалось мне, обладала дивной способностью Змея-Горыныча: на месте одно отрубленной головы появлялись и две, и три новые. На тех позициях врага, где еще вчера наши артиллеристы или летчики оставляли после массированных ударов лишь дымящееся каменное крошево и свалки разорванных снарядами и бомбами трупов, сегодня появлялся новый отряд, который дрался еще упорнее…

Иногда мне казалось, что каким-то фантастическим способом афганские горные недра и пустыни вместо убитых плодят и плодят отряды новых наших недругов. У которых досыта было всего – оружия, боеприпасов, провианта, медикаментов. На них стояли клейма стран-изготовителей десятков стран…

Однажды пропагандист мотострелкового полка подполковник Владимир Гара пригласил меня на любопытную выставку оружия и боеприпасов, захваченных во время боев с душманами. Почти половина плаца была завалена этим «добром» – от переносных зенитных комплексов США «Стингер» и «Блоупайп» до крохотных итальянских противопехотных мин.

– Душманов вооружает полмира, – сказал мне Гара, – но первая скрипка – у американцев. Они на это денег не жалеют.

Об американской помощи моджахедам стало известно уже в первый год афганской войны. С каждым годом эта помощь увеличивалась. Но истинные ее масштабы тогда оценить не могла даже советская разведка. Захваченные в плен пакистанские и английские инструкторы признавались на допросах, что помощь шла через третьи страны. О том, как США накачивали душманские отряды оружием и боеприпасами, я узнал значительно позже, когда прочел книгу Джорджа Крайла «Война Чарли Уилсона». Уилсон был конгрессменом, сыгравшим особую роль в финансировании и вооружении душманской армии. И в годы войны и после у меня была возможность знакомиться с документами наших спецслужб. Но это были отрывочные сведения. Книга Крайла – своего рода энциклопедия американской тайной войны того времени на земле Афгана, яркое свидетельство того, что многие ее ключи скрывались не в афганских горах, а в кабинетах Белого дома и конгресса, Пентагона и ЦРУ.

Офицеры и солдаты, возвращавшиеся в свои части после боев в горах, рассказывали о хитрой тактике противника, о его фанатическом упорстве, о новых потерях наших подразделений. Слово «душман» звучало загадочно и зловеще. Очень хотелось увидеть хотя бы одного из них глаза в глаза, а если представится возможность, то и поговорить. Я стал упрашивать пехотных и десантных командиров взять меня на новую операцию. Они согласились лишь после того, как штаб армии дал добро. Но мне не повезло. Во время выходов в горы для перехватов вражьих караванов с оружием не удалось захватить в плен ни одного моджахеда. На поле боя оставались лишь убитые…

Однажды я попал в колонну бронетехники, которая шла по дороге на Кандагар. Облачился в каску и бронежилет, мне выдали АКМ со связанными синей изолентой двумя магазинами. Комбат приказал вместе с бойцами залезть на БТР и строго подчиняться командам юного лейтенанта. Колонна выдвинулась рано утром и среди дня остановилась на привал. В горах было тихо. Солдаты и офицеры сосредоточенно ели тушенку, выскребая ее ложками из банок (почему-то запомнилось, что тушенка была литовской). А потом случилось подобие ада. Земля вокруг стала разрываться, – крики людей, стоны, горящие машины, свирепые автоматные и пулеметные очереди. Лейтенант с группой бойцов бросился куда-то к реке, приказав мне и трем мотострелкам оборонять БТР. Мы палили наобум из автоматов куда-то вверх, ничего не видя в пыли. Потом все разом стихло. И я увидел страшную картину: четыре бойца несли на плащ-палатке убитого. Я узнал светлую голову лейтенанта. Рядом с ней почему-то нелепо лежали куски ног, обутые в кроссовки «адидас».

Вскоре прилетел вертолет и забрал порванного взрывом офицера.

Колонна пошла дальше. Все было буднично, пыльно, мрачно. В небе пели птички. А в люке БТРа болталась расстегнутая планшетка с картой лейтенанта…
И страшно было думать, что только что одной жизнью на земле стало меньше.
Ради чего?

ВЫСОКОЕ И НИЗКОЕ

На войне я неожиданно обнаружил жуткое соседство высокого мужества наших людей и самых низменных проявлений человеческой подлости. Кто-то прикрывал собой в бою командира, а кто-то ночью воровал автомат у сослуживца, чтобы выгодно загнать его местному дуканщику и купить вожделенные шмотки с лейблом «левис».

Погибал в ущелье попавший в душманскую засаду взвод, а в это время капитан Каблуков упорно торговался в кишлаке с хозяином лавки за уворованный у своих же солдат мешок с сахаром. Одни сгорали в БТРах, подорвавшись на мине, а другие прятали в тайниках этой искалеченной машины, отправляемой на ремонт в Союз, пакеты с наркотиками…

Самые везучие уезжали домой невредимыми. Самые невезучие – в цинковом гробу или на костылях…

Когда смотришь на отрезанную душманами голову офицера, с которым еще вчера пил жгучую, как серная кислота, спиртовую бодягу и слушал его теплые рассказы о жене и детях, которым уже заготовлены подарки, когда на тебе еще его кроссовки, которые он дал тебе перед выходом в горы, в такие минуты по мозгам твоим кто-то особенно сильно проводит крупным наждаком и к тебе является истинное понимание цены жизни и смерти…

И тогда в голове рождаются не мысли о долге и об обязанности перед Родиной, а злющие тирады и ты в Бога душу мать проклинаешь всех, кто послал тебя на бестолковую и ненужную войну…

Непонятная война – наихудшая из всех ее типов. Ибо жертвы, приносимые ей теми, кто идет на поле боя, руководствуясь ложной целью, бессмысленны. Самое большое преступление политиков – бросать свои войска в сражения, которых можно было избежать.

БОТИНКИ ДЛЯ АФГАНЕНКА

Война – отличное средство для прозрения. Чем ближе и чаще она подвигает тебя к возможности смерти, тем больше задумываешься не только о том, чтобы выжить, но и о том, по чьей воле, во имя какой цели оказался ты на чужой земле – у грани, где в любую минуту от тебя может остаться лишь стальная бляшка с личным номером и надписью «ВС СССР» (да и то, если ее смогут найти товарищи).

А в кабульский аэропорт, в страну с ослепительным, как газосварка, солнцем, с величественными, но грозными горами, среди которых многих поджидали раны и смерть, в военно-транспортных самолетах под гитарные переборы все прибывали веселые люди в офицерских и солдатских погонах.

Афганское солнце выжгло мне глаза, пришлось ехать в госпиталь, забитый ранеными. Врач закапал мне глаза и выдал очки от солнца. Каждый день приходилось ездить на процедуры. Там, в госпитале, я и наблюдал вот эту картину...

На каменистых задворках кабульского гарнизонного госпиталя, где среди мрачных кособоких сараев горячий и нервный ветер часто гонял cвинцовую афганскую пыль вперемешку с опилками и бурыми от засохшей крови клочьями ваты, с утра до ночи надрывно завывала электрическая пила и неугомонно громыхали молотки – солдаты сколачивали гробы. Командир похоронного взвода прапорщик Лобода – полураздетый, загорелый до негритянской черноты хохол, сидел на столярном верстаке в самодельной бумажной панаме, курил «Приму», сплевывал с языка раскисший табак и уныло глядел из-под белых и мохнатых от древесной пудры ресниц на санитаров, которые вытаскивали из грузовика и переносили в морг убитых.

Трупов там уже и так было до потолка. Безногие лежали на стеллажах валетом – по двое. Свежих укладывали в проходах навалом. Каждый раз, когда санитары в респираторах и приросших к спинам мокрых халатах торопливо вваливались с тяжелыми носилками в двери морга, похожий на въедливого полкового кладовщика замкомвзвода сержант Кислицын выискивал в помятых списках фамилию убитого, огрызком наслюнявленного карандаша ставил напротив нее красный крест и кричал с порога в прохладный и зловонный полумрак одно и то же:

– Уплотняй!.. Уплотняй пирамидкой!

Еще две неразгруженные машины c мертвыми ждали своей очереди.

Лобода, смакуя кислый окурок, хмуро прикидывал, сколько новых ящиков его бойцы успеют сбить и обшить цинком до темноты. Вчера взводу подбросили аж двадцать кубов досок, а сейчас вот циркулярка разгрызает последние. «Ешкин кот, – говорил Кислицыну прапорщик, – надо опять топать к зам по тылу и докладывать... материал кончается».

Черноголовый афганенок Мустафа снова притащил на своем старом осле полмешка мандаринов солдатам похоронного взвода, высыпал их в новенький гробовой ящик и теперь проворно собирает обрезки и щепки в кучу – повезет на базар продавать.

Обрезков много, и Мустафа доволен. Он, будто дорогой подарок, бережно несет мимо Лободы охапку дров и говорит прапорщику:

– Карашо, шурави... блят...

Лобода в ответ печально улыбается, понимающе кивает головой в бумажной панаме, и его хмурые глаза под белыми, как у мукомола, бровями, теплеют. Дома, в Полтаве, Лободу ждет примерно такого же возраста сынок Юрко, – мысль об этом мелькает в голове прапорщика каждый раз, когда появляется Мустафа. Вдруг пацан жалобно вскрикнул, рассыпал стопку обрезков, промяукал что-то по-своему, сел на землю и схватился за босую ногу. Прапорщик подскочил к нему, присел рядом, жирно плюнул на черную подошву афганенка и растер слюну – заноза пробила кожу, сочилась кровь. Лобода длинными грязными ногтями выдернул толстую деревянную иголку и скользнул кирзовой ладонью по затылку Мустафы.

– До свадьбы заживет...

Хотя Мустафе непонятны эти слова прапорщика, он благодарно смотрит на него недетскими глазами, встает, кланяется и, смешно шкутыльгая, продолжает собирать дрова.

А Лобода тем временем стал рыться в большом деревянном ящике за моргом, куда санитары сбрасывали обувку убитых. Выбрал два ботинка поменьше размером, обтер их пыльные и поцарапанные сомьи морды, поманил пальцем Мустафу, сказал торжественно:

– Это тебе.

Пацан присел на только что сбитую, терпко пахнущую расплавленной сосновой смолой, крышку гроба, засунул тонкие пепельные ноги в юхтевые горла солдатских ботинок, абы как зашнуровал их, погарцевал в пыли кожаными копытами и снова кланяется Лободе:

– Спасипа, шурави... блят...

– Носи на здоровье, хлопчик...»

Когда после возращения в Москву я понес свой материал военному цензору, он после прочтения сурово посмотрел на меня и решительно сказал:

– Это сейчас не пойдет. Если я это пропущу, мгновенно стану пенсионером…


ДУШМАН

А вскоре мне все же представилась возможность поговорить с врагом с глаза на глаз.
Помогла афганская контрразведка, которой удалось арестовать лазутчика душманов в Кабуле.
В полутемной, охраняемой двумя автоматчиками комнате штаба афганской части мне разрешили поговорить с раненным диверсантом в присутствии переводчика.

У пленника было почти русское имя - Назар. Ему было около 30 – черная борода и крысиные глаза, брызжущие ненавистью. Назар был хорошо образованным, отлично знал историю своей страны. Он гордо сказал мне, что еще ни один завоеватель не покорял Афганистан («даже Македонский!»), что русские зря поддерживают неверную власть, что для каждого моджахеда – большая честь умереть в бою с советскими оккупантами. «Здесь каждый младенец и каждый камень мечтает убить русского, – ошпаривая меня презренным взглядом, говорил невольник, – уходите из нашего дома, мы сами наведем тут порядок. Мы повесим всех ваших марионеток».

Афганский переводчик неохотно переводил мне слова страстного оратора в наручниках. Очухавшись от могучей атаки бородача, я выскреб из растерянных мозгов лучшие (как мне показалось) аргументы и стал доказывать Назару, что советский солдат пришел в его дом, держа в одной руке автомат, а в другой – хлеб.

– У меня есть свой автомат, – срезал меня Назар, – а хлеб непрошенного гостя страшнее яда!

Афганский офицер, который пришел за мной, слышал последние слова арестованного и, сурово взглянув на него, спросил у меня:

– Хотите сами прикончить этого подлеца?

Я отказался и заметил, что такое делается по суду.

– Когда идет война за власть, афганцев может рассудить только вот это, – офицер многозначительно похлопал свою кобуру, – а все морали выбрасываются в окно.

Когда я беседовал с начальником разведки, во дворе управления раздался выстрел.

– Одним врагом революции стало меньше, – деловито сказал генерал.

А еще через неделю он же мрачно сообщил мне, что офицер, расстрелявший пленника-душмана, убит неизвестными.

– Кровная месть – наше обычно дело, – мрачно заключил он.

КРАСНЫЕ ЛЕНТОЧКИ

… Я бродил по Кабулу, всматриваясь в загорелые лица афганцев. Глаза одних излучали спокойствие, равнодушие или загадочную тревогу. Глаза других были зловещими, как черные отверстия автоматных стволов.

В тот день из штаба 40-й армии мне надо было перебраться в 103-ю воздушно-десантную дивизию. Я ехал туда на штабном «уазике» в сопровождении солдата, державшего на коленях автомат с двумя перевязанными синей изолентой магазинами. На лобовом стекле такой же изолентой были крест-накрест заклеены две пробоины от пуль.

На окраине города в нашей машине случилась какая-то поломка.

Пока водитель с охранником возились с двигателем, я выбрался из жаркой, как духовка, машины перекурить. Недалеко от пыльной дороги было кладбище – бессистемная россыпь могильных камней, возле которых пестрели на палках разноцветные лоскутки зеленой, красной и белой материи. Возле одного из камней я заметил черную детскую голову, склоненную к земле. Афганенок стоял на коленях подле свежей могилы и плакал. Я вернулся к машине, взял банку колы и подошел к пацану. Он, будто перепуганный воробей, вспорхнул с места и, отбежав недалеко, снова присел за камнем.

Я двинулся к нему, держа впереди себя банку колы и всем видом давая понять миролюбивость своего намерения. Но афганенок снова убегал от меня, кружа у могилы, возле которой я его застал.

В конце концов, я не выдержал этой неуместной игры на кладбище и, оставив банку с водой у свежего могильного камня, пошел к машине. Перед тем, как залезть в нее, оглянулся. Афганенок подошел к банке и швырнул ее в мою сторону. В какой-то момент мне показалось, что это летит граната.

Затем пацан снова стал на колени и заплакал пуще прежнего. Когда двигатель машины заурчал, афганенок повернул голову в мою сторону и показал маленький грязный кулак.

– Наверное, душманенок, – мрачно сказал охранник.

Я ничего не ответил.

Потом спросил у водителя, почему лоскутки у могил имеют три цвета. Он сказал, что зеленый означает благополучное пребывание мусульманина в раю. Красный – за погибшего еще не отомстили. Белый – знак отмщения.

Только тогда, оглянувшись, я заметил, что больше всего на кладбище было красных ленточек.


ГРАЧЕВ

Поздней афганской осенью 1986 года я впервые встретился с полковником Павлом Грачевым – командиром 103-й воздушно-десантной дивизии. Она дислоцировалась в районе кабульского аэродрома. Что я знал о нем до встречи? Что он часто «ходит на боевые», неплохо воюет, что устраивает жестокие разносы подчиненным командирам за неоправданные потери солдат. Что душманы за его голову обещают крупную сумму денег. А однажды в горах по громкоговорителю кричали ему:

– Грачев, если не уйдешь домой – поймаем и отрежем яйца!

Комдив-103 умел колоритно отвечать на такие «пугалки», ставя в затруднение даже прилично знавших русский язык душманов.

Он становился все более популярным в 40-й армии, о нем часто писали газеты. Офицеры дивизии рассказывали мне, что в одном из боев под руководством комдива Грачева был захвачен гигантский склад боеприпасов. Когда об этом было доложено в Министерство обороны, там не поверили и приказали прислать фотоснимки. Склад имел для духов стратегическое значение – там было боеприпасов примерно на дивизию. Снимки отправили в Москву. После этого министр обороны маршал Советского Союза Сергей Соколов потребовал представить ему личное дело комдива Грачева. То была явная примета: либо орден, либо лампасы…

***

Еще задолго до приезда в Афганистан я знал, что на войне особенно близко роднятся правда и ложь, чистое и грязное. В грачевской дивизии убедился в этом сам. Война – большая сплетница.

Ходили о Грачеве в Афганистане не только легенды дивизионного масштаба, но и разные слухи. Одни говорили, что был у него одно время роман с госпитальной медсестрой. А когда запахло жареным, комдив-де вызвал к себе командира роты, сохнувшего по медичке, и приказал жениться. И якобы предупредил: если не женишься – отправлю в Союз. Для боевого офицера досрочное откомандирование из Афгана было равно признанию его профессиональной непригодности.

В одном из боев душманы убили сразу пятерых десантников, и Грачев сделал все, чтобы сполна рассчитаться с бандой. Ее он размолотил в пух и прах. Человек десять бородачей взяли в плен. Грачев, говорят, был в такой ярости, что приказал их тут же расстрелять. Сделать это должен был толком необстрелянный старлей, у которого затряслись руки.

Тогда будто бы Грачев взял пистолет и лично показал, «как это делается»...

Слышал я и такое. Вел Грачев колонну на боевую операцию. Вдруг выходит на связь экипаж вертолета прикрытия и сообщает, что душманы готовятся рубить голову и хвост колонны. Надо принимать решение: или быстрее рвануть из ущелья вперед, или скорее откатиться назад. А в арьергарде афганский батальон. Рвануть вперед – значить оставить его на растерзание. Но Грачев думал прежде всего о своих людях. И приказал прорываться вперед. Афганский «хвост» отстал. Его душманы сильно порубили. А десантники выскочили из ловушки без потерь.

В дивизии я долго искал свидетелей этих случаев, пока не понял, что бесполезно. Наивно было рассчитывать, что кто-то из десантников пойдет на это преступление – «заложить» своего командира. Там, в Афгане, стало ясно мне, что на войне правду или легенды не рассказывают только о серых бездарях. Грачев был личностью, многими действиями и словами своими «застревавшей» в человеческой памяти... .

Один из сослуживцев Грачева по Афгану полковник Валерий Атамасцев рассказывал мне:

– Кабульский аэродром. Нещадное солнце, сильный ветер и пыль. Военно-транспортный самолет и раненые на носилках, ожидающие погрузки в Ил-76. Подъезжает грузовая машина, и из нее бойцы споро начинают перегружать в самолет десятки коробок с «шарпами», «панасониками», «грюндиками», импортным шматьем. Все это богатство предназначалось «для москвичей». Погрузкой руководил холеный и мордастый человек в коричневой лайковой куртке поверх военной формы – порученец командующего Туркестанским военным округом. Подошел симпатичный усатый подполковник из штаба 40-й армии и начал крестить «лайкового» на чем свет стоит. А у того, оказывается, приказ – «Аппаратуру в первую очередь!».

Аппаратуры столько, что уже и места для раненых не остается – в грузовом отсеке и без того полно каких-то двигателей, ящиков с техникой.
Подполковник хватает один из коробков с «шарпом» и выкидывает его из салона. Приказывает солдатам выгружать все коробки.

– Ты, сука, в тюрьму сядешь! – зло орет порученец на подполковника. – Я тебя сгною здесь заживо!

Садится в «Волгу» и уезжает. Вскоре появляется в сопровождении полковника-пижона в светозащитных очках и такой же лайковой куртке, который с ходу наезжает на усача, требует предъявить удостоверение личности, грозит отдать под трибунал за то, что в боевой обстановке помешал выполнить приказ вышестоящего начальника.
Тут и появился полковник Грачев. И так навалился на пижона из штаба армии, что тот только глазами моргал. Часть ящиков с импортыми товарами из самолета все-таки выгрузили, чтобы освободить место для раненых.

Иногда такой поступок требует гораздо большего мужества, чем взятие высоты на поле реального боя...



***

Первый раз я увидел Грачева в его командирском кабинете.

Он расспрашивал меня о Москве. Я его – о боях дивизии. Тогда он и показал мне фотоснимки, сделанные на месте расправы душманов над солдатами одного из строительных отрядов, дислоцировавшегося на окраине Кабула. Отряд напоролся на засаду. Снимки были страшными: разможженные гранатометами головы, отрезанные члены, простреленные руки, выколотые глаза. Я попросил у Грачева несколько снимков. Он мне их дал, но при этом сказал:

– Смотри не попадись на таможне. Лучше всего зашить их в полу плаща, там не шарят.

Я так и сделал. Привез снимки в Москву и предложил их одной из центральных газет. Девушка-секретарь, увидев снимки, упала в обморок... Такую войну Грачев и его солдаты видели каждый день. Такую войну Грачев видел почти две тысячи дней...

* * *

В день моего знакомства с Грачевым из Москвы пришло сообщение, что ему присвоено генеральское звание. Он пригласил меня на дружеское застолье по этому поводу. Вечером в дивизионной столовой собралось человек пятьдесят офицеров. Комдив принимал поздравления. Люди говорили от души простые слова. На войне не любят говорить красиво.

В самом начале пирушки случилась заминка. Перед Грачевым официантка поставила обыкновенный граненый стакан. Комдив остановил ее:

– Где моя командирская кружка?

Подали обыкновенную алюминиевую кружку на поллитра.

За столом раздался дружный смех.

Начальник политотдела дивизии сказал тост. Тоже сказал по-простому, без выкрутасов и арендованного остроумия.

Выпили по первой.

Потом была бесконечная череда тостов дивизионных офицеров всех рангов. Наверное, каждый командир в тот вечер завидовал бы Грачеву. На войне одно уважительное слово приравнивается к трем. Грачев все время придерживал подчиненных.

Потом, как водится, пошли анекдоты. Известный киноартист Александр Пороховщиков с режиссером Романом Солнцевым на пару укладывали офицерскую компанию московским «свежаком».

Десантники ответствовали солеными армейскими анекдотами.

...Появилась гитара в руках майора- сапера Константинова. Потекла неспешная песня. Сидящая рядом с майором собака-миноискатель иногда с проинзительной жалостью подвывала хозяину. Песня была самодельная. Суконная и угловатая. В афганской пыли и в солдатской крови. Собака выла. Майор пел. Были в той песне слова о командире, которого солдаты благодарили за то, что он спас им жизнь. Все понимали, кому именно посвящалась она...

К утру в столовой остались самые стойкие. Все набрались до отката. Кто-то спал, уткнувшись лицом в тарелку.

Под звездным кабульским небом, в аэродромной тишине, изредка нарушаемой лишь дальним эхом артиллерийского огня, бравые советские десантники-грачевцы душевно и яростно орали:

– Наш командир боевой, мы все пойдем за тобой!..

Когда мужики крепко выпьют, многих тянет блеснуть тем, в чем они кажутся сами себе непревзойденными.

Грачев и начальник политотдела дивизии пригласили меня сразиться на бильярде, который помещался в отдельном кунге недалеко от столовой. Не успели расставить шары, – появился солдат в белоснежном халате с подносом закуски и водки. Пропустили еще по одной и принялись за игру.

У меня шары троились, кий брал то слева, то справа от шара. Иногда шары летели прямо в начальника политотдела, и он их перехватывал с какой-то яшинской прытью. Комдив Грачев и его начпо были почти трезвые. Таким богатырям принять и два литра на грудь – что слону дробина. Мне же стоило нечеловеческих усилий держать себя в вертикальном положении.

Когда Грачев в очередной раз разгромил меня, а я к тому же спьяну прорвал кием ткань на столе, было решено закончить игру.

Мы вышли на воздух, покурили. Попрощались.

Утром мой самолет улетал на Москву.

Было это 1 ноября 1986 года.

Когда Грачев уезжал из Афгана, дивизия дрогнула. Кто воевал, тот знает, что такое расставание с командиром, с которым нахлебаешься и крови, и побед, и смертей. Война роднит людей. Однополчане Грачева уже в Москве рассказывали мне, что у них мурашки ползли по коже, когда комдив в последний раз отдавал честь боевому знамени своей дивизии.

Когда Грачев садился в самолет, затосковала даже штабная собака Фроська, – она так завыла, что даже самые матерые офицеры-фронтовики еле сдерживали слезы...

Афганистан. 1986 год.

PS: А потом я много писал уже о совсем другом Грачеве.
Его почему-то больше всего оскорбила вот эта фраза из моей книги "Ельцин и его генералы", сказанная одним из офицеров ГШ: "Как лег под Ельцина, так и скурвился Паша".
Однажды на знатной пирушке в Кремле по случаю 23 февраля он с каким-то тяжелым откровением сказал мне: "Самая большая моя ошибка в жизни - согласие стать министром обороны России"...