Гумилев Николай Степанович (1886-1921), русский поэт и критик, основатель литературного течения акмеизма (греч. akme, цветущая сила). Родился 3 (15) апреля 1886 в Кронштадте, сын судового врача. Проведя детство в Царском Селе и в Санкт-Петербурге, отрочество — в Тифлисе, юность — снова в Царском Селе, Гумилев вбирает в душу впечатления имперской мощи и воинской доблести впережку с южной экзотикой, что и определяет изначально его вкусы, его поэтический почерк.
Окончив гимназию, он уезжает в Париж, где проводит два года, общаясь с французскими поэтами и художниками и пытаясь издавать литературно-художественный журнал «Сириус», весьма далекий, как видно и из названия, от повседневной обыденщины и предназначенный, как видно из издательских разъяснений, исключительно «для изысканного понимания».
В 1908 году Гумилев возвращается в Россию сформировавшимся поэтом и критиком. Однако скоро становится очевидно, что он ведет себя совсем не так, как принято в тогдашней поэтической среде, проникнутой декадентской «расслабленностью». Гумилев — уникальный пример, когда человек готов практически служить идеалу и в этом деле воинствует. Верность его однажды принятым воззрениям и обязательствам неукоснительна. Крещенный в православии, он и среди скептических интеллигентов его круга, и впоследствии среди крутых большевиков продолжает при виде каждой церкви осенять себя знамением. Присягнувший царю, он и при Советской власти остается монархистом, причем он не скрывает этого.
Во время Первой мировой войны Гумилев пошел на фронт добровольцем, участвовал в боевых действиях, был дважды награжден за храбрость Георгиевскими крестами и получил офицерское звание. В годы войны он не прекращал литературной деятельности: был издан сборник «Колчан», написан цикл очерков «Записки кавалериста», несколько пьес. Приверженец монархии, Гумилев не принял большевистской революции 1917 года, однако эмигрировать отказался. Он был одной из наиболее заметных фигур в литературной жизни Петрограда этого времени – много печатался, руководил в Петрограде Союзом поэтов, читал лекции, вместе с А.Блоком, М.Горьким, К.Чуковским и другими крупными писателями работал в издательстве «Всемирная литература». Последние годы Гумилев работал лихорадочно. Он успел опубликовать при советской власти несколько сборников стихов: «Фарфоровый павильон», «Шатер», «Огненный столп». Последняя книга, признанная впоследствии лучшей, вышла за считанные недели до ареста поэта и его гибели.
В 1921 он был обвинен в причастности к заговору против советской власти, и один из лучших поэтов «серебряного века» Николай Степанович Гумилев был расстрелян 25 августа 1921. Чекисты, расстреливавшие его, рассказывали, что их потрясло его самообладание.
Уже в начале 1908 г. Гумилев смотрел на свое творчество как на возможный способ оккультной, заклинательной «борьбы» с «ранами» настоящего. «Поэзия должна гипнотизировать, в этом ее сила». Он убежден, что искусство способно утешать, давать силы для того, чтобы справляться с невзгодами настоящего, и, в конечном счете, расширить умственные и духовные горизонты, обогащая, таким образом, человеческую личность.
По первому, даже поверхностному прочтению «Жирафа» нетрудно понять и то, что солнечный мир озера Чад противопоставляется более бесцветному, будничному миру непосредственной физической действительности, искусно отображенной через образ «грустноглазой» женщины, которой адресуется страстно-воодушевленный рассказ о заколдованной «Африке»: она «слишком долго вдыхала тяжелый туман» и верить не хочет «во что-нибудь, кроме дождя». Иначе говоря, волшебные заклинания художника-стихотворца могут вначале уводить от «сегодняшнего» и «здешнего», но поскольку они являются «живым» искусством, они поистине ориентированы, в конечном счете, именно на настоящее.
ЖИРАФ
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав...
- Ты плачешь? Послушай... далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
По словам первой «теоретической» статьи Гумилёва «Жизнь стиха» (1910): «Мир образов находится в тесной связи с миром людей, но не так, как это думают обыкновенно. Не будучи аналогией жизни, искусство не имеет бытия, вполне подобного нашему… Но прекрасные стихотворения, как живые существа, входят в круг нашей жизни; они то учат, то зовут, то благословляют… Под их влиянием люди любят, враждуют, умирают…». Поэзия Гумилева часто концентрируется на другом способе преодоления времени и пространства — на магии, на сне. Искусство и магия тесно взаимосвязаны (искусство обладает «магическим» свойством, магическое же является одним из предметов гумилевского искусства), но существует не менее тесная связь искусства со сном и сна с магией. Например, вступительная строфа из стихотворения «Маскарад» определенно относит происходящее к «сегодняшнему» и «здешнему»
В глухих коридорах и в залах пустынных,
Сегодня собрались веселые маски,
Сегодня в увитых цветами гостиных…
Но странные «декорации» описываемого бала-маскарада оказывают обвораживающе-магнетическое воздействие на всех участников:
… Над ними повисли тяжелые чары,
Высокие свечи горели, краснея,
И в темные сны погружалися пары…
Лирический герой стихотворения тоже, безусловно, подвергается этим чарам; и все-таки он продолжает вести себя как будто бы наяву, сознательно мыслить, разговаривать, танцевать и вспоминать, но что самое главное - зафиксировать весь опыт своего «сомнамбулизма».
Целью таких мотивов у Гумилева является направление сознания человека в глубины человеческого ума и воображения, внутреннему пространству — миру психики, названному в одном стихотворении «садами души».
В некоторых стихотворениях решающая роль отводится воспоминаниям. Процесс воспоминания во сне чаще оказывается функцией того, что сам Гумилев впоследствии назвал «прапамятью». Этот процесс может быть связан с другой, предыдущей жизнью самого лирического героя (например, в стихотворении «Смерть», поразительно зафиксировавшем, как кажется, воспоминание героя об уже состоявшейся раньше встрече со смертью) или же с коллективным, обычно доисторическим прошлым человечества вообще.
О чем-то грустил я, чему-то смеялся,
И что-то казалось мне странно-знакомо.
Следует добавить, что все события «сновидения» у Гумилева наделены глубокой эмоциональной значимостью и что драгоценный момент узнавания сопряжен с далеко идущим, интуитивным прозрением: Я многое понял в тот миг сокровенный. А понятое таким образом сохраняет хоть некоторое свое значение и в «пробужденной» реальности.
Символы снов, согласно теориям Юнга, способны выявлять нашу первозданную натуру; но современный человек «ощущает себя изолированным в космосе, потому что он больше не причастен к природе и потерял свое эмоциональное, бессознательное отождествление с природными явлениями». В своих стихотворениях Гумилев с сожалением пишет, что человек удален от великолепия природных явлений и в буквальном смысле «изолирован в космосе»:
Что нам в бледном утреннем обмане?
И Павлин, и Змей — чужие людям.
Вот они растаяли в тумане,
И мы больше видеть их не будем.
Мы дрожим, как маленькие дети,
Нас пугают времени налеты…
Идея о том, что сознание современного человека утратило «мистическую причастность» примитивной психики, также позволяет интерпретировать «Озеро Чад» и показать в несколько новом свете художественно-театральное «представление» в стихотворении «Жираф». Лирическая героиня «Озера Чад» — жрица, которая вначале изображается в ее родном окружении — первобытном сновидческом мире «таинственного Чада». В этом «истинном доме» (в первоначальном тексте 1908 г. она — «дочь любимая властительного Чада»), ее иерархически-упорядоченные действия имеют прирожденное, священное значение, и даже дождь служит таинственно-мистическим фоном при совершении ею «тайн древнего обряда». Но белый европейский воин выманивает ее оттуда, и в его цивилизованном, современном мире она теряет свое священное, внутреннее «я»: Словно вещь, я брошена в Марселе. Она «обессилена бедами», обременена неотвязно преследующим ее чувством вины и поэтому испытывает внутренний разлад, типичный для «сегодня» и «здесь». Более того, прочтение этого стихотворения совместно с тематически связанным «Жирафом», кажется, позволяет теперь предположить, что цель «заклинательного» художественного «представления», направленного на цивилизованную, неврастеничную героиню, чье восприятие дождя так разительно отличается от восприятия его жрицей Чада, заключается как раз в том, чтобы повернуть вспять процесс, приведший к ее страданиям и чувству потери. Другими словами, это является попыткой художника-мага залечить раны современной дезориентации, ограничения и неудовлетворенности путем поиска возобновления связи с тем почти забытым состоянием — нашептанным прапамятью во сне, — в котором человек ощущал себя психически объединенным в единое целое (дома) с «театрально-декоративной», первобытно-яркой вселенной: где обычные предметы и действия были наделены таинственным, как бы магическим значением и все взаимоотношения давали тот «трепет души».
ОЗЕРО ЧАД
На таинственном озере Чад посреди вековых баобабов
Вырезные фелуки стремят на заре величавых арабов.
По лесистым его берегам и в горах, у зеленых подножий,
Поклоняются страшным богам Девы-жрицы с эбеновой кожей.
Я была женой могучего вождя, дочерью властительного Чада,
Я одна во время зимнего дождя совершала таинство обряда.
Говорили - на сто миль вокруг женщин не было меня светлее,
Я браслетов не снимала с рук. и янтарь всегда висел на шее.
Белый воин был так строен, губы красны, взор спокоен,
Он был истинным вождем; и открылась в сердце дверца,
А когда нам шепчет сердце, мы не боремся, не ждем.
Он сказал мне, что едва ли и во Франции видали обольстительней меня,
И как только день растает, для двоих он оседлает берберийского коня.
Муж мой гнался с верным луком, пробегал лесные чащи,
Перепрыгивал овраги, плыл по сумрачным озерам
И достался смертным мукам; видел только день палящий
Труп свирепого бродяги, труп покрытого позором.
А на быстром и сильном верблюде, утопая в ласкающей груде
Шкур звериных и шелковых тканей, уносилась я птицей на север,
Я ломала мой редкостный веер, упиваясь восторгом заране.
Раздвигала я гибкие складки у моей разноцветной палатки
И, смеясь, наклонялась в оконце, Я смотрела, как прыгает солнце
В голубых глазах европейца.
А теперь, как мертвая смоковница, у которой листья облетели,
Я ненужно-скучная любовница, словно вещь, я брошена в Марселе.
Чтоб питаться жалкими отбросами, чтобы жить, вечернею порою
Я пляшу пред пьяными матросами, и они, смеясь, владеют мною.
Робкий ум мой обессилен бедами, взор мой с каждым часом угасает...
Умереть? Но там, в полях неведомых,
Там мой муж, он ждет и не прощает.
ДУША И ТЕЛО
I
Над городом плывет ночная тишь, И каждый шорох делается глуше,
А ты, душа, ты всё-таки молчишь, Помилуй, Боже, мраморные души.
И отвечала мне душа моя, Как будто арфы дальние пропели:
"Зачем открыла я для бытия Глаза в презренном человечьем теле?
Безумная, я бросила мой дом, К иному устремясь великолепью,
И шар земной мне сделался ядром, К какому каторжник прикован цепью.
Ах, я возненавидела любовь - Болезнь, которой все у вас подвластны,
Которая туманит вновь и вновь Мир, мне чужой, но стройный и прекрасный.
И если что еще меня роднит С былым, мерцающим в планетном хоре,
То это горе, мой надежный щит, Холодное презрительное горе."
II
Закат из золотого стал как медь, Покрылись облака зеленой ржою,
И телу я сказал тогда: "Ответь На всё провозглашенное душою".
И тело мне ответило мое, Простое тело, но с горячей кровью:
"Не знаю я, что значит бытие, Хотя и знаю, что зовут любовью.
Люблю в соленой плескаться волне, Прислушиваться к крикам ястребиным,
Люблю на необъезженном коне Нестись по лугу, пахнущему тмином.
И женщину люблю... Когда глаза Ее потупленные я целую,
Я пьяно, будто близится гроза, Иль будто пью я воду ключевую.
Но я за всё, что взяло и хочу, За все печали, радости и бредни,
Как подобает мужу, заплачу Непоправимой гибелью последней.
III
Когда же слово Бога с высоты Большой Медведицею заблестело,
С вопросом: "Кто же, вопрошатель, ты?" Душа предстала предо мной и тело.
На них я взоры медленно вознес И милостиво дерзостным ответил:
"Скажите мне, ужель разумен пес, Который воет, если месяц светел?
Ужели вам допрашивать меня, Меня, кому единое мгновенье -
Весь срок от первого земного дня До огненного светопреставленья?
Меня, кто, словно древо Игдразиль, Пророс главою семью семь вселенных
И для очей которого, как пыль, Поля земные и поля блаженных?
Я тот, кто спит, и кроет глубина Его невыразимое прозванье:
А вы - вы только слабый отсвет сна, Бегущего на дне его сознанья!
ШЕСТОЕ ЧУВСТВО
Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.
Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?
Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти всё мимо, мимо.
Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем
И, ничего не зная о любви,
Все ж мучится таинственным желаньем;
Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья;
Так век за веком - скоро ли, Господь?
- Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
