В О С П О М И Н А Н И Я.

Людмила Абрамова"Дети В.Высоцкого"

ЧАСТЬ № 4.


Большую часть своей жизни я нахожусь в цейтноте: все время боюсь опоздать. И дело не в том, что часто опаздываю, а в том, что, второпях стремясь к чему-то, я мало что замечаю вокруг себя. Бегом-бегом, скорей-скорей — к чему-то вперед. А что сейчас, сию минуту — то я осознаю потом, когда оно станет воспоминанием. Иногда это бывало почти сознательно: «Сердце будущим живет, настоящее уныло, все не вечно, все пройдет. Что пройдет, то станет мило». И как же эта привычка жить завтрашней радостью меня всегда держала на плаву! И ведь бралась же откуда-то ничем не замутненная убежденность, что все будет хорошо, что наступит спокойное, ясное, неторопливое утро — и тогда я все и всех вспомню...

Сердце будущим живет! И ведь что замечательно — каждый раз именно так и получалось. 1962, 1963, 1964, 1965-й — бегом, бегом, закусив губу, точно по длинной лестнице вверх — и оно наступило: долгожданное, обетованное утро зимнее! Все плохое осталось (в оригинале: сталось. — Ред. сайта «Один факт».) позади: не забытое, не вычеркнутое, но пройденное, пережитое. И уже не второпях, а протяжно, полновесно, многоцветно и многозвучно разворачивается передо мной страница за страницей любимая книга — жизнь — с обещанным счастливым эпилогом — плохой конец заранее отброшен: он должен, должен, должен быть хорошим!

Зима 1966-го. Володя сыграл Галилея. Все предыдущие роли в Таганке были хороши — и сами по себе, и еще как обещание Настоящей Роли. Вершины. Он рубил ступени. Чтобы выйти на эту вершину, кроме актерского труда, нужно было преодолеть еще один очень крутой подъем, оставить позади очень страшную трещину — надо было перестать пить. В этом преодолении сложилось многое — Володино усилие воли, помощь врачей, вера и желание близких. Больше всех, наверное,— требовательная любовь Юрия Петровича Любимова: Володя совершал свое восхождение не в одиночку, это было восхождение любимовского театра. Володина беда была общая беда театра, Володина победа — победа общая. Какая победа, какая была премьера!

Роль Галилея была Настоящая Роль. И жизнь изменилась — дети перестали болеть всерьез — так, по мелочам,— иногда короткая простуда, иногда шишки и царапины. Был хороший детский сад, новогодние елки, первомайские салюты, цветы на Володиных спектаклях, замечательные друзья, новые книги Стругацких, новые Володины песни. Был понедельник, когда я отвозила мальчиков в сад и всю дорогу им читала или рассказывала, и по дороге мы обязательно покупали пирожные эклеры, которые продавались на Казанском вокзале... Были субботы, когда с утра мы с Ниной Максимовной готовили вместе обед и вылизывали квартиру, а потом я ехала за детьми, и тут уже они мне всю дорогу рассказывали про своих друзей, про свои проделки, игры, про большого серого кролика, который жил в саду. Будь он неладен, этот кролик, — однажды пришлось его взять из детского сада домой, он украсил нам выходные дни!

Счастье пересказать нельзя, у него нет сюжета, есть только хронология, не пересказ, а перечисление: Володя, Аркаша, Никита, сестра Лена. Зима, весна, лето, осень. Керенский, Маяковский, Галилей, Хлопуша. Гена Шпаликов, Миша Анчаров, Веня Смехов, Валерка Золотухин... А на спектаклях я очень много плакала — как будто уже не боялась расслабиться, выплакивала все то, что сдерживалось за всю минувшую черную зебрину полосу. Вспоминать — не больно. Слезы были легкие. Одно плохо — счастье эгоистично. Я, видно, так никогда и не узнаю: был ли в эти годы Володя счастлив?

Лето 1972-го. Володя уже давно другой жизнью живет... В то лето мне исполнилось тридцать три года. Была Таруса: мы вдосталь глотнули короткую майскую пору бурного цветения ландышей, ночной фиалки, черемухи. Мы поели земляники, насолили грибов, купались в Оке, перечитали массу книг. Жизнь несомненно и определенно выправилась: наконец-то мирное и стабильное ощущалось в нашем быте, установились маленькие семейные традиции и привычки из области воскресного досуга и кулинарных рецептов, явился семейный фотоальбом. Но так же как в полосу трудную знаешь, что наступит мирное утро, так и в радости есть не то что страх или ожидание, скорее чувство реальности: все не вечно, все пройдет. Минует детство, мальчики станут большими, и уйдет из моей жизни самое светлое и интересное. Не умом, а инстинктом я уверилась, что именно нам нужно. И на последние дни Юриного отпуска, оставив в Тарусе мою маму с ребятами, мы с мужем Юрой вдвоем с палаткой в рюкзаках, пешком пошли в Ясную Поляну.

Я очень люблю Толстого. Эта любовь — давняя семейная традиция. Мои деды, прадеды — и даже глубже — рождались и жили в станице Старогладковской. Это те самые терские или гребенские казаки, что в толстовской повести «Казаки». Среди моих предков — духоборы-начетчики, сидевшие в острогах за свою веру. Генералы. Георгиевские кавалеры. Кое-кто уезжал в Москву учиться, становились юристами и врачами. Я этой родословной по отцовской линии всегда гордилась. Но и со стороны мамы тоже есть своеобразная толстовская ниточка. Бабушка моя, мамина мать, та, что читала вслух и знала народные приметы и латинские названия растений и насекомых, — дочь генерала Рудакова. По этой линии тоже есть и георгиевские кавалеры, и флотоводцы, и даже архангелогородские купцы-поморы. Так вот, эта бабушка, красивая, образованная, талантливая, очень рано, 17 лет, выданная замуж за блестящего офицера, в 27 лет рассталась с мужем по неизвестной мне причине и примкнула к одной из толстовских московских коммун. Там за два года выучилась множеству совсем вроде бы не дворянских ремесел: шила одежду, тачала сапоги и дамские туфли, валяла валенки и фетровые шляпы, коптила окорока, доила коров, печатала на машинке, знала и гончарную работу, и стеклодувную, и уж такую мелочь, как лошадей запрягать, печи класть (русские и голландки!), дымоходы чистить, колбасы набивать — на странице места не хватит все перечислить. Естественно, что при этом все написанное Толстым она знала досконально. Но через два года судьба ее повернула опять очень резко. Ее брат Владимир Рудаков, молодой офицер и спортсмен (он был голкипером в одной из первых русских футбольных команд), застрелился от любви. И бабушка оставила толстовство, вернувшись к своим родным, и горе пережить, и чтобы помочь вырастить младших братьев и сестер — их было девять. В коммуну она не вернулась, но любовь к Толстому осталась и мне передалась.

Мы с мужем пришли в Ясную Поляну, когда музей был закрыт на выходные дни. Два дня прожили в палатке. Было время сенокоса. Я читала Юрке вслух взятую с собой «Анну Каренину», эпизоды левинского сенокоса. И мне все казалось, что и Левин где-то здесь рядом косит, и бабушка мое чтение слушает, и сам Лев Николаевич идет между молодых елочек к любимой скамейке. А на третий день музей открылся, и в знаменитом кабинете, где над столом за книжной полкой фоторепродукция Сикстинской мадонны, я прикоснулась к тому кожаному дивану, на котором и сам Толстой, и дети его родились, и попросила Бога, чтобы послал мне третьего ребенка — дочку. Следующей весной в страстной четверг у Никиты и Аркаши появилась сестра Серафима Юрьевна.



Сыновья наши — народ покладистый и между собой большие друзья. И всегда были дружны. Но и дрались! Меня это приводило в отчаяние — когда дрались, когда дразнили друг друга. Но ведь и мы, в свое счастливое детское времечко, с братом Валькой дрались по-черному: и ногами, и когтями, и за волосы... Но когда появилась у нас Симочка, настал для меня, не только для меня, конечно, удивительный, почти неправдоподобный счастливый мир. Самое главное, что, хотя забот в доме прибавилось, это не вызвало у ребят ни раздражения, ни ревности. И гуляли с ней, и таскали на руках, и пели песни, и пеленали даже, и хохотали над ее первыми словечками. Аркадий лихо управлялся со стиральной машиной, и в магазины ходил, и на молочную кухню за кефиром. И я наслаждалась Симочкиным спокойным нравом, вспоминала, как страшно трудно было со старшими — тесно, стиральной машины не было, сама я ничего не умела. Нина Максимовна считала Симу своей внучкой, носила ей гостинцы. На работе, под стеклом ее рабочего стола, рядом с Аркашиной и Никитиной лежала у нее и Симина фотография. И Сима считала, что баба Нина ее бабушка, раз она бабушка ее братьев. А братья звали Юрку папой. Володя к нам часто приходил, когда был в Москве, Сима кричала: «Бабы Нинин Вовочка пришел!» Она знала, что он сын Нины Максимовны. Она любила бабы Нининого Вовочку. Вот только не знала, что он отец Аркаши и Никиты. И не знала, что он знаменитый артист, певец и поэт. Долго не знала. И Володя с горечью и гордостью говорил, что есть хоть один человек на свете, который его любит не за славу, не за «мерседес» и не за талант, не по родству даже, а за него самого. Как я в шестидесятые годы.

Баскетбол Никитин на время заслонил для него все остальное — детские игры, увлечение домашним театром, даже семейные праздники. И домашнее чтение вслух отступило перед ежедневными тренировками. У Аркаши был планетарий, была астрономия с ежегодными дипломами на олимпиадах. Но Аркаша мог прогулять планетарский кружок, мог залениться, сочиняя реферат по каким-нибудь коллапсирующим звездам, — то проболтается с одноклассниками на улице, то увлечется химическими опытами (еще то было увлечение, его лучше не вспоминать!), то просидит вечер с любимым гостем — моим другом художником Геночкой Калиновским. У Никиты были и друзья, и учился в школе он гораздо лучше Аркадия, ровнее, серьезнее, и дома он умел нас всех поражать и лаконичным юмором, и редкой у мальчишек деликатностью. И читал он много — но никогда не пропускал тренировок, они были не физической нагрузкой, а особенной формой духовной жизни. Еще имело значение, что это баскетбол, это команда, школа олимпийского резерва. Они хорошо играли. Летом уезжали в лагеря, а мы приезжали навещать.

Меньше всего в продолжение Никитиного детства я думала, что он станет актером. То есть, если честно вспоминать, я о профессии для Никиты вообще не загадывала, не беспокоилась, а только о его взрослом характере, о человеческой судьбе. И при этом, как к красивому лицу любая одежда пойдет, так к Никитиному характеру подходила любая профессия, но страшновато было (и сейчас страшно) — такой характер — к легкой ли судьбе? Максимализм, замкнутость (он в отца, тайна Володиного темперамента в айсберговом преобладании невидимого накала над внешним проявлением), гордость — все это не сулит бестревожной жизни.

Профессию он выбрал сам. Когда выбрал, не знаю. Сказал — уже в десятом классе, когда Володи не стало. Обсуждения не было. Только в деталях — куда и когда поступать, с кем посоветоваться о репертуаре для вступительных экзаменов. После десятого класса он пошел работать на завод и готовился к поступлению — исправлял недостатки дикции, готовил репертуар. Еще продолжался баскетбол, почти ежедневные тренировки, ежедневные игры, но это уже было — сто дней после детства. Летом 1982 года он поступил в школу-студию МХАТ, где не только стены, но многие педагоги помнили хорошо студенческие годы его отца.

Я никогда не хотела, чтобы наши сыновья выбрали себе профессии в искусстве, потому что боялась за них. Дети великого артиста заранее обречены на постоянное сравнение с ним, на некоторую «гонку за лидером». Как я мечтала, что Аркаша станет астрономом! И ведь он сам так увлекался физикой и математикой, так любил астрономический кружок в планетарии. Это продолжалось много лет. Какие замечательные книги мы с ним собрали, какие он рефераты писал... И все-таки это оказалось своеобразным приложением к фантастике Стругацких, все-таки каждый реферат заканчивался перечитыванием наизусть знакомых любимых страниц из «Пикника на обочине» или «Отеля у «Погибшего альпиниста».

Заканчивая школу весной 1980 года, он готовился поступать в физико-технический институт. Сдал туда экзамены. Ждал зачисления. Он надеялся. Я — нет. Я знала, что физтех в Долгопрудном — это сплошные «почтовые ящики», космос, военная промышленность, военные тайны. Я знала, что отцовская фамилия там будет непреодолимой преградой. А Аркаша еще и не комсомолец, для 1980 года это уж вообще предел. Разве что чудо. Но чудес не бывает. Зачисление было 25 июля. Рано утром Аркаша уехал в Долгопрудный. Он не нашел своей фамилии в списках зачисленных. Его не приняли по тем самым соображениям — отец связан с заграницей... Аркаша потом передал документы в МГУ, поступил на факультет вычислительной математики, увлекся программированием. Страшно быстро остыл, бросил учение, стал писать стихи, сдал в «Букинист» астрономическую библиотеку... Как говорится, от судьбы не уйдешь. Володин друг Вадим Иванович Туманов взял тогда над ним шефство, принял в золотопромышленную артель, увез на Урал.

Два сезона в артели, математика, семейные предания о бравых предках, воспоминания — все это к 1984 году сложилось в повесть, которую вместе с пачкой своих стихов отдал Аркаша на конкурс сценарного факультета института кинематографии. Поступлением во ВГИК окончилось Аркашино детство.

Когда Володя бывал у нас в семидесятые годы, он рассказывал о работе, о спектаклях, которые шли в Таганке, о съемках, о своих путешествиях, но о его личной жизни мы не говорили никогда. Я замечала, что он изменился. Пропала смешливость, прошел восторженный интерес к науке, прошла любовь к фантастике. Зато он много говорил о живописи. Больше всего — о Дали. Он стал читать Флоренского, Розанова, Бердяева — приносил их мне, я-то их знала только понаслышке. Восхищался платоновским «Чевенгуром», заставил меня прочитать, вернее, перечитать «Котлован», огорчился, что мне Платонов не нравится. А мне не Платонов, мне Володина мрачность не нравилась. Я как бы боялась Платонова. Как иногда боишься предсказаний судьбы, страшных снов, роковых диагнозов — лучше не знать. А Володя знал. И это знание плохого конца читалось в его тяжелом взгляде, в неожиданных паузах среди разговора, в коротком, обрывающемся смехе. Оживлялся он, когда рассказывал про чей-то успех: «Нет, ты должна посмотреть! До Валерки так никто не играл Трофимова! Это провальная роль, ее вообще нельзя сыграть (это о «Вишневом саде»). Текст мешает, его страшно много. Ты обязательно посмотри — он потрясающе мимо текста играет, мол, не в этом дело...»

«Вишневый сад» я посмотрела, хотя вообще старалась не ходить в Таганку, чтобы слишком сильным впечатлением не нарушать свою устоявшуюся мирную жизнь. Золотухин был действительно удивительно интересен в Трофимове. Еще Володя любил рассказывать, как Ваня Бортник играет в «Ревизской сказке» Коробочку.

В те годы часто возникали жуткие слухи — то, что Володя разбился насмерть в своем «мерседесе», то, что покончил с собой, то, что его уволили из театра, то, чаще всего, что он решил стать эмигрантом... Я пугалась, верила, потом перестала верить... Но не только у меня — у многих было предчувствие: вот-вот случится. Поэтому слухи эти так быстро облетали Москву. Говорили, что он пьет. Говорили, что ищет смерти, гоняя на машине. Говорили, что он исписался, что нет новых песен, что хочет уйти из театра... Но уж столько лет, столько раз говорили... Все равно это было неожиданно: смерть. Во всей своей громадной непоправимости. Смерть. Так мы все перед ней и остановились. Ничего не поняв. Никакие слухи, ни предчувствия, ни знание — ничто не может к этому подготовить. Смерть нельзя понять.

25 июля 1980-го. Мы с Никитой были у моей мамы — смотрели по телевизору что-то олимпийское. Ждали Аркашу с физтеха — его не было. Не дождались, пошли домой. Еще из лифта был слышен телефонный звонок — я думала, это Аркаша, схватила трубку. Володя умер. Уже вся Москва знает. Он умер перед рассветом. В сутолоке лиц, слов, встреч в эти дни проступило самое главное: это была огромная Смерть, ее хватило на всех, потому что его Жизнь была огромная. И еще одно: горе объединяет, все были вместе. Но «сердце рвется пополам, ты повернул глаза зрачками в душу». Вот этот взгляд в собственную душу. Каждый — в свою. Каждый один на один с непостижимой тайной жизни и смерти. Со своими воспоминаниями. Страшно! И хочется быть с людьми, говорить. Преодолеть это одиночество. Много-много людей, с кем-то я встретилась впервые, кого-то не видела лет десять...

«Я вернулся в театр»,— сказал Колечка Губенко.

Седой Валя Никулин. Седой Жора Епифанцев. Совершенно седой Володя Акимов сказал: «Пойдем, тебя Марина зовет». «Люся, сестра...» — сказала Марина. У Артура Макарова лицо от напряжения казалось свирепым. Я плохо запомнила, что было в эти дни. Только лица.

Все спрашивали о сыновьях, как они. Я не знаю, как они. Я и сейчас этого не знаю, что они тогда чувствовали. Наверное, так же, как я, смотрели на лица. Наверно, так же, как все, смотрели в себя, в свою душу. Может быть, пытались понять, чем Володя был в их судьбе. Может быть, думали о том, как мало знали его. Очевидно, чувствовали себя чужими среди малознакомых людей. Очевидно, всеобщее внимание и сочувствие им были очень тяжелы. Я ничем не могла им помочь! Ребята должны были сами пережить и осмыслить все, что свалилось на них. И если для меня время, остановившееся в ту минуту, когда я услышала по телефону: «Володя умер!» — как бы шло назад, уносило меня в прошлое, то им часы стремительно отсчитывали взрослость. Сквозь всю сумятицу чувств, сквозь отчаянную растерянность и одиночество я видела, что их уносит от меня, от моей любви, от детства, которое мне так дорого, дороже всего на свете. Нас несет в разные стороны. Где они? Что будет с нами? Вернется ли незаменимое счастье родства, понимания с полуслова, без слов? Потеряю ли я их, как потеряла Володю? И где-то на дне души теплилась почти неосознанная мысль о дочке, о Симочке. Она у меня есть! Она была далеко в это время — они с Юрой отдыхали в Крыму. Но она — моя, со мной. Все вернулось. Смерть не все возьмет. Свое возьмет.

Где кончается детство, там кончаются мои родительские права на воспоминания о них. Да, я завидую тем мамам, у которых дети — просто их дети, не дети Родины, не дети великого поэта — просто мальчики и девочки. Поделив отцовские способности, отпущенные им в наследство, подарив мне неистощимую радость быть их мамой, бояться за них, восхищаться ими, ждать их, говорить о них, — они живут своей жизнью. И эта жизнь — взрослая, самостоятельная — уже не глава из Володиной биографии. Они должны и имеют право строить ее сами и говорить (если захотят) об этой своей жизни и о своей работе сами. Все еще впереди. Каких детей мне Бог дал! Невероятно — такие все трое разные и такие прекрасные. И какое счастье, что очень многое из того, что я люблю, что дорого мне, — любят и они. Сима любит японские стихи и философию. Никита не просто любит таировскую традицию в театре, но и продолжает эту чудную эстетику в своем Московском маленьком театре, особенно в спектакле по пьесе Николаи — это прекрасное зрелище в стиле комедии дель арте. Аркадий, сценарист и писатель — любит «Анну Каренину» и семейные легенды, и он когда-нибудь напишет длинную и прекрасную сагу о нашей семье, о всех наших предках, и об отце, и обо мне. И всегда как незаслуженная награда, как чудо действовала на меня их ответная радость — когда оказывается, что они тоже без меня скучали. Я отдаю им себя на суд с волнением, но без страха — пусть судят справедливо. Я прожила прекрасную жизнь. Прекрасную и счастливую. Благослови, Господи, моих ребят — они в трудное время стали взрослыми, их поколению еще много достанется и увидеть и вынести....
(конец воспоминаний)

Серия сообщений "ЛИТЕРАТУРА":

ЛИТЕРАТУРА

Часть 1 - Интересные факты о литературе
Часть 2 - Самые короткие литературные шедевры
...
Часть 6 - Л.АБРАМОВА."ДЕТИ В.ВЫСОЦКОГО"(часть 2)
Часть 7 - Л.АБРАМОВА."ДЕТИ В.ВЫСОЦКОГО"(часть 3)
Часть 8 - Л.АБРАМОВА."ДЕТИ В.ВЫСОЦКОГО"(часть 4)
Часть 9 - Иллюстрации к «Мастеру и Маргарите» Павла Оринянского
Часть 10 - Иллюстрации к «Мастеру и Маргарите» худ.Геннадия Калиновского
...
Часть 22 - «Мастеру и Маргарите» художницы по имени Ловец снов
Часть 23 - Иллюстрации к «Мастеру и Маргарите»: Графика Марины Ордынской
Часть 24 - «Мастер и Маргарита». Фотоиллюстрации Елены Мартынюк