Суть: Прикармливать, чтобы затем воспользоваться...

Как в домашнем хозяйстве держат и сытно кормят свинью на закланье, так и правители, иногда привлекают людей, дают им все, чтобы потом выжать из них нужное, а самих отшвырнуть прочь.

Горькой сложилась судьба яркого и талантливого человека Роберта Александровича Штильмарка (1909—1985). Защитник осажденного Ленинграда, разведчик, генштабист. А в 1945 году он арестовывается «за болтовню» и на 10 лет попадает на лесоповалы ГУЛАГ(а) в Туруханский район Красноярского края. Однако этот удивительный представитель скандинавского рода, ассимилировавшего в России, тем не менее сегодня известен всем. В крайнем случае, почти всем. И всё — благодаря книге «Наследник из Калькутты», написанной Штильмарком в неволе, в условиях «зоны» с колючей проволокой и вышками, на территории 33-ей штрафной колонны 503-ей стройки.
Те, кто читал роман (а «Наследник из Калькутты» вышел первым изданием в 1958 году), не знают подлинной истории его написания. А она и поучительна, и показательна, и... драматична. Причем в самом суровом понимании последнего слова.
О том, как все было, поведал в своей книге «Блатной» солагерник Штильмарка писатель Михаил Дёмин. Поскольку все, по словам Дёмина, «произошло, в сущности, на его глазах», нам предоставлен правдивый (и уникальный!) материал о классическом варианте задействования принципа «в качестве свиньи». Нам поучиться бы, да разве для этого существуют школы? Но если они этому не учат, то тогда зачем они?!
И все же давайте вникнем в этот урок реальной жизни. Посмотрим на себя в зеркало или на других, когда они вдруг и на мгновение становятся, как бы это сказать точнее и соответственнее — «прозрачными»:

«Вскоре после того, как Роберт Штильмарк прибыл на стройку, его вызвали в штабной барак к старшему нарядчику Василевскому.
Нарядчик этот, человек немолодой уже, грузный, с широким крестьянским лицом и белесыми, шмыгающими глазами, спросил, разглядывая лежащий перед ним на столе формуляр:
— Вот тут написано, что ты по профессии — литератор. Это верно?
— В общем, да, — ответил Роберт.
— Что значит — в общем? Ты толком говори. Ты — литератор?
— Понимаете, — начал объяснять Роберт, — я когда-то заведовал литературной частью в театре... Так что правильней было бы — литработник. В досье указано не совсем точно. Хотя в принципе...
— Но ты в этом деле-то, — перебил его нарядчик, — в этом деле-то хоть разбираешься?
— В каком деле?
— Ну, в литературном.
— Разбираюсь, конечно.
— Ага, — покивал Василевский задумчиво, — так, так, так...
Он сидел, развалясь и насупясь, прикусив зубом папиросу, положив на стол кулаки. Какая-то мысль одолевала его... Потом, тяжело шевельнувшись, он спросил, остро поглядывая на собеседника:
— А смог ли бы ты написать что-нибудь? Взять вот — и написать, а? — Смотря что, — поднял плечи Штильмарк.
— Ну, к примеру, роман, — медленно, осторожно сказал Василевский; слово «роман» он выговорил по-тюремному — с ударением на первом слоге. — Смог бы, а? Скажи! Только не хитри, не валяй ваньку. Учти! — Он поднял палец с толстым коричневым ногтем. — Со мной хитрить не надо.
— Да зачем это вам? — изумленно и растерянно спросил тогда Штильмарк. - Какой вам прок от того, могу я или нет?
— Эх, ты, лопух. Своей пользы не понимаешь, Василевский привстал, наморщась. Мокрые, облупленные губы его вытянулись. — Да ведь если роман получится, его ведь можно и в Гулаг послать, в министерство. Или, скажем, самому Лаврентию Павловичу... Глядишь, он и освободит за это, помилует... Чем черт не шутит!
И, выйдя из-за стола, он шагнул к Штильмарку — дохнул ему в лицо:
— Давай попробуем. На пару... а? Я тебе создам условия, а ты напишешь. Но учти. Наши имена должны быть рядом! Я тоже иду в долю. Согласен?
— Но почему вы думаете, что за это нас непременно освободят? — усомнился Штильмарк. — Насколько я знаю, литераторов в наше время не милуют. Их, наоборот, истребляют.
— Так это их — за политику, — отмахнулся нарядчик, — пущай не лезут не в свое дело! И нам это тоже ни к чему... Зачем нам политика? Можно ведь и о другом...
— О чем же?
— Ну, вообще. О жизни... И лучше всего не о нынешней, не о нашей. Ну ее к бесу, эту жизнь. Самое разлюбезное дело — старина. Взять, к примеру, что-нибудь эдакое морское, заграничное... Да вот, посмотри: у меня тут все, что надо!
Василевский разжал потный кулак и протянул Штильмарку смятую, замусоленную бумажку.
Очевидно, он уже давно таскал ее с собой: бумажка сильно поистерлась, чернильные каракули, испещряющие ее, расплылись и спутались. И пахли потом. Все же Штильмарк, вглядевшись, разобрал некоторые фразы.
Судя по ним, нарядчик подготовил целый сюжет. Тут были все атрибуты традиционной пиратской романтики: сокровища, и штормы, и необитаемые острова; абордажные схватки и ночные пожарища. Имелся также похищенный младенец знатного рода. А увенчивал весь этот набор — ручной африканский лев.
— Ты понял? — склонившись к Штильмарку, гудел нарядчик, — понял? Тут у меня все! Тебе ничего и выдумывать не надо. Садись и шуруй.
— Откуда вы все это взяли? — подивился Роберт, возвращая заказчику бумажку.
— Из литературы, — ответил тот важно. — Я ведь третий срок сижу... Дай Бог всякому!
И тотчас же Роберт понял, о какой литературе идет речь; он знал, как делаются тюремные романы. Опытный рассказчик, он сам когда-то развлекал в своей камере шпану, создавал чудовищные смеси из Стивенсона и Габорио, Хаггарда и Буссенара. Это все он знал отлично! Но никогда не думал, что ему предложат состряпать книгу но такому именно рецепту.
Из задумчивости его вывел голос Василевского:
— Ну, так что? Решай! Или — или. Или будешь в тепле сидеть, в зоне, перышком корябать, или — пойдешь на общие...
Штильмарк задумался, косясь на тусклое, обметанное стужей окно, и согласился. Идти на мороз, на общие работы не хотелось, было страшно. Да и вообще, — подумал он, — глупо отказываться. Судьба послала мне тщеславного идиота — этим надо воспользоваться! Хочет, чтоб я корябал перышком — что ж, покорябаю.
Корябал он долго: года два, не менее того. Сначала он попросту волынил — тянул время (арестанту ведь некуда спешить!). Затем незаметно увлекся работой, почувствовал вкус к ней, записал всерьез.
Предложенный Василевским сюжет постепенно выстроился, обрел определенные очертания. Роберт добросовестно вогнал в роман все те детали, на которых настаивал нарядчик. С одним он только не смог управиться — с ручным львом.
— Послушайте, — не раз говорил он нарядчику, — ну, зачем вам, этот лев? На кой черт он сдался? Давайте уберем его, вымараем.
— Ты льва не трожь, — хмурился Василевский, — раз я сказал — пусть будет... Мне этот зверь, может, дороже всего!
— Но куда я его дену?
— Придумай! На то ты и есть — писатель. Неужто во всем романе не найдется ему места!
— Но где, где это место? — горячился Штильмарк, — я ведь пишу не о джунглях. Действие развивается в основном в Испании и на территории Соединенного Королевства. Ну, и еще на кораблях корсаров. Что там делать этому дурацкому льву?
После долгой и нудной борьбы нарядчику все же пришлось уступить. Льва убрали — и заменили его гигантской, небывалых размеров собакой. Этот пес явился неким компромиссом, примирившим наших «соавторов».
Вот так он и рождался, роман «Наследник из Калькутты».
Когда рукопись была закончена, ее тщательно перебелили два опытных каллиграфиста — бывшие армейские писаря. Лагерные художники сделали карандашные портреты «соавторов». Затем роман был отдан начальству — и пошел по инстанциям.
Теперь оставалось только ждать... Где-то в глубине души Роберт сознавал, что надеяться, в сущности, не на что; не такое это было сочинение, чтобы за него могли освободить! Да и вообще, подобные чудеса в лагерях не случаются. Однако мыслями своими он с «соавтором» не делился. Разочаровывать нарядчика было ему невыгодно; он ведь жил теперь неплохо, числился во внутрилагерной обслуге. И так, в тепле, надеялся высидеть весь срок.
Но вскоре обстоятельства изменились. Штильмарк стал замечать какую-то странную перемену в Василевском. С каждым днем тот становился все более замкнутым, отчужденным, недружелюбным. Нарядчик начал как бы сторониться приятеля, избегать его. А потом произошел случай, заставивший Роберта призадуматься всерьез и о многом.
Как-то ночью он отправился к друзьям, в соседний барак. Постель свою (спал он внизу, в тени, возле печки) Роберт приготовил так, чтобы при взгляде на нее казалось, будто там лежит человек, укрывшийся с головою. Он сделал это на случай ночного обхода для обмана надзирателей. Но обманулись — как выяснилось — не только одни надзиратели...
Вернувшись перед самой зарею, Штильмарк увидел, что постель его разворочена, растерзана; одеяло проколото в нескольких местах, а тугая, набитая опилками подушка разрублена топором пополам.
Кто-то ночью покушался на него, хотел прикончить его сонного. Это было непонятно и странно. Человек мягкий, покладистый, Штильмарк общался в основном с такими же, как и сам он, — неисправимыми интеллигентами (по-лагерному их зовут Укропами Помидоровичами). Среди людей этого круга подобные приемы были не в ходу; даже те, немногие, с кем он враждовал и не ладил, вряд ли пошли бы на такое дело! Нет, — резонно рассудил он, — здесь замешаны иного сорта люди.
Роберт уже видел, и не раз, как уголовники расправляются друг с другом; знал он, конечно, и о сучьей войне, о жесточайшей поножовщине, охватившей преступный мир. Однако с миром этим он никак не был связан. Там у него не было ни друзей, ни врагов. За что теперь хотели его убить? И кто, конкретно, был в этом заинтересован?
Кому он перешел дорогу — тихий интеллигент, безобидный сочинитель романа «Наследник из Калькутты»? Пожалуй, одному только человеку: своему химерическому соавтору...
Подумав об этом, Штильмарк вдруг понял и причины тех перемен, которые произошли в их отношениях.
Нарядчику необходима была книга, и он добился этого, получил ее! Он вовсе не был таким идиотом, каким казался вначале. Он действовал расчетливо и хитро! Пока Роберт писал, он был нужен, теперь же он только мешал. Мало того, стал опасен. Соавторство превращалось отныне в соперничество. Правда о том, как создавался роман, могла в любой момент всплыть наружу. А этого Василевский допустить не мог!
Единственным надежным способом избавиться от соперника, было убийство. Так, собственно, и попытался сделать Василевский, но, конечно, — не сам, не своими руками. Он использовал кого-то из уголовников, нашел настоящих, профессиональных убийц...»

Если нас ни с того ни с сего решили вдруг облагодетельствовать, то не спешите умиляться подарком судьбы. Лучше задаться вопросом: а на каких условиях дается это все столь неожиданно свалившееся счастье?

Принцип «в качестве свиньи» цепляем на любого из людей. Удивительно ли то, что он задел и такую человеческую величину, как A.M. Горький (1868—1936)! Именно его, про-тестно уехавшего вскоре после революции из России, призвал вернуться в СССР Сталин, чтобы великий пролетарский писатель создавал свои творения не где-то там на итальянском острове Капри, а на родине, прославляя великие созидательные свершения советских людей. 
Зная о честных основах натуры Горького, Сталин, чтобы заманить Горького (а писатель совсем не рвался в Советский Союз, поскольку ему.было известно, как не любят большевики открытое мнение настоящей интеллигенции и искреннее нельстивое слово духовной элиты нации), использовал аргумент «советский народ любит своего писателя A.M. Горького». Именем Алексея Максимовича назывались лучшие улицы и проспекты в городах по всей огромной социалистической стране. Город Нижний Новгород переименовали в Горький. Самый большой в мире самолет, корабли, театры и библиотеки тоже стали носить имя Горького.
Писателю были созданы все условия для плодотворного творческого труда. И все это так и до того момента, когда... Пока Сталину не понадобилось главное, ради чего он затеял всю эпопею прославления Горького и вольготно и щедро предоставил ему все блага.
Дело в том, что диктатор в тот период — 1935— 1936 гг. — остро нуждался в полировке своего свирепого имиджа. О вопиющей, просто чудовищной некультурности Сталина ходили легенды. Ленинская гвардия отказывалась признавать в нем своего лидера. Горький, своим словом, должен был выправить такое положение. Срочно нужна была верноподданническая книга, написанная им о Сталине. Горький, обласканный когда-то Лениным, теперь должен был обласкать своим авторитетом (авторитетом великого, признанного всем миром гуманиста и мыслителя) Сталина.
Вот такой недоброй бывает истинная цель чужого хлеба. Алексей Максимович запоздало понял затеянное против него коварство. А вскоре после того, как Горький категорически отказался исполнить уготовленную ему постыдную роль, его не стало... То ли его сердце не выдержало, то ли сдали нервы у его «опекунов»...

Еще раз. Это мы думаем, что нас кормят. Те, кто это делает, считают иначе, а именно, что они нас вскармливают. Хорошо быть сытым! Но ведь так можете думать не только вы...

П.Таранов