За преступления, совершенные осознанно или неосознанно, государство жестоко карает родственников преступников 

 

21 марта 00:05 | Никита Петухов 

 

Торжок, исправительная колония 55/4. Ранняя весна. Полдень. В коридорчике, который ведет к комнатам для длительных свиданий, переминается с ноги на ногу мужчина лет 35–40. Его привели увидеть мать. Впервые за два года она смогла к нему приехать. Потому что живет в Хабаровске, а сын сидит в Торжке — поди туда доберись, тем более, если ты пенсионерка. О своем приезде она уведомила телеграммой за месяц.

Сына ее привели сюда, в этот коридорчик, в десять утра. Он здесь уже два часа, а мамы все нет и нет. Их свидание должно было начаться в девять, но она не успела. Теперь каждая минута опоздания сокращает время, которое они могут провести вместе. В глазах мужчины — отчаяние. В тюрьме такие чувства показывать не принято, но он не может сдержаться. Нервничает, теребит рукав клетчатой теплой рубашки, заслышав шаги по лестнице, вскидывает голову, ест глазами ступеньки, пытается по обуви идущего узнать мать. А там одни лишь берцы охранников.

Наконец появляется маленькая старушка. В ее руках авоська с какой-то снедью, завернутой в газеты и целлофановые пакетики. Запыхалась, еле стоит, но в глазах счастье, на лице улыбка. Сын кидается было к ней, но рядом две женщины из охраны. Суровые, жесткие, почти квадратные. Он останавливается в полушаге от матери. В глазах слезы, голос тихий, печальный, как у ребенка: «Мама, мамочка, ну как же так, ведь полдня уже прошло». Старушка оправдывается, пытается и глаз от сына не отводить, и слезы рукавом вытереть, и авоську свою с газетными свертками открыть для досмотра.

Квадратные женщины прикрикивают, торопят старушку, требуют развернуть все свертки. Те, что внизу, мокрые, пролилось молоко из литровой банки. Тетки тихо матерятся, брезгливо разгибают смятые газетные листы. А сын и мать смотрят друг на друга, не решаются обняться и тихо плачут.

Через десять минут эти же тетки пройдут в отсек с комнатами для длительных свиданий. Еще через пять минут придет конвой и уведет оттуда молодого парня. А вслед за ним, в сопровождении охранниц выйдут его родные, и посмотрят на стоящих в коридоре мать и сына с открытой неприязнью. Если бы старушка из Хабаровска не приехала, у них были бы вторые сутки на общение. Но она приехала. Накопила денег, а может, заняла, добиралась чертову тучу времени и приехала. В комнату для свиданий они с сыном прошли только в половине второго. Времени на общение у них оставалось до девяти утра следующего дня.

Таких старушек из условного Хабаровска в стране десятки тысяч. Их сыновья сидят не за призывы идти на Пушкинскую площадь, не за ношение белых ленточек, не за обзывательства в адрес ОМОНа и полиции. Убийства, кражи, разбойные нападения — вот их дела. И за эти преступления, совершенные осознанно или неосознанно, государство жестоко карает их родственников. Их унижают, когда они носят передачи в СИЗО, требуя разворачивать рулоны с туалетной бумагой, конфеты, вытаскивать сигареты из пачек. Маринуют в очередях. Не дают свиданий. Не сообщают, что с твоим родственником по ту сторону решетки. Отправляют заключенных сидеть за тридевять земель от места совершения преступления и от родного дома. Родные зэков это терпят, собирают деньги на передачи, билеты, такси, автобусы и прочие поезда, чтобы только добраться до своих.

Им тяжелее, чем зэкам, хотя бы потому, что они-то никакого преступления не совершали. И до них нет дела борцам с режимом, потому что разбой к политике отношения не имеет. Борцы сражаются с заказными делами, а не с пенитенциарной системой, которая не исправляет, а калечит и тех, кто сидит, и тех, кто носит передачи, не различая в отличие от борцов «политических» от «уголовников». 

 

http://mn.ru/oped/20120321/313887577.html