Никита Кирсанов. "Благословляю десницу Божiю..." (10).

Отношения декабристов с властями в Иркутске оставляли желать лучшего. Их жёнам не разрешалось появляться в общественных местах. Так, Трубецкие не могли присутствовать на общественных вечерах в институте, где учились их дочери; местные чиновники, беря пример с Руперта, открыто проявляли неприязнь к ссыльным. По-видимому, это имел в виду Трубецкой, сообщая в письме Якушкину о мелких неприятностях, о «которых умалчиваю, потому что говорить не хочется о подлостях и мерзостях, на которые бывают люди способны».

В январе 1846 года А.Г. Лаваль обратилась с просьбой разрешить дочери приехать в Петербург, чтобы проститься с умирающим отцом. Она заверяла, что никто не будет знать о её приезде, и что Екатерина Ивановна, свидевшись с отцом, тотчас же возвращается в Сибирь. Николай I отказал и велел напомнить условие 1826 года: ехать за мужем без права на возвращение. (Иван Степанович Лаваль был похоронен в католическом костёле в Царском Селе. В 1938 г., он был перезахоронен в Лазаревскую усыпальницу Александро-Невской лавры С.-Петербурга, однако его надгробие осталось в катакомбах Царскосельского костёла. На сохранившихся фрагментах надгробия - гравированная на бронзе надпись, по краю бронзовые листья аканта, по углам - головки херувимов: Jean-Francois/ Comte de Laval/ Conseiller prive actuel chambellan/ Maitrede la cour de second e classe/ Chevalier Grand-Croix de l'orde de/ Saint Alexandre-Nevsky, de l'aigle/ Blanc, de Saint Vladimir, de sainte/ Anne,/ Chevalier de Pordre royal,/ Comilitaire de Saint-Louis,/ Etc etc etc/ Ne a Marseille le 4 octobre 1761/ Decide a Saint Petersbourg/ 20 avril 1846. - Н.К.).

В 1847 году генерал-губернатором Восточной Сибири был назначен Н.Н. Муравьёв. С этого времени положение декабристов изменилось к лучшему. Муравьёв вместе с супругой нанёс визиты Трубецким и Волконским, открыл двери своего дома для них, что вызвало раздражение реакционных кругов в городе. Иркутский губернатор А.В. Пятницкий послал на Муравьёва донос, но результат оказался неожиданным: доноситель был отстранён от должности.

Просветительская деятельность декабристов, усовершенствования в сельском хозяйстве, высокий культурный уровень их жизни – всё это вызывало уважение прогрессивно мыслящей местной интеллигенции и особенно молодёжи. Этого не мог не оценить молодой энергичный начальник Восточной Сибири. В свою очередь, деятельность Н.Н. Муравьёва и его окружения не могла не привлечь к нему симпатий декабристов. В.Ф. Раевский в письме к Г.С. Батенькову от июня – августа 1848 года так сформулировал общее впечатление о Н.Н. Муравьёве и его окружении: «Мы имеем отличного генерал-губернатора. Сибирь давно, давно была под одной спекулятивной промышленной и обидной для человечества администрацией. Генерал-губернатор, и губернатор, и приехавшие с ними чиновники, кажется, воодушевлены той высокой идеей, которую так резко, так зычно, высказывает девятнадцатый век».

Среди чиновников, составивших административный аппарат Главного управления Восточной Сибири, были М.С. Корсаков, Б.В. Струве, Н.Д. Свербеев, В.И. Якушкин, А.Н. Сеславин, А.И. Заборинский, иркутский губернатор В.Н. Зарин, кяхтинский градоначальник Н.Р. Ребиндер и др.

Дома Трубецких и Волконских стали центрами, вокруг которых группировались иркутские декабристы и прогрессивно настроенная местная интеллигенция. «Обе хозяйки – Трубецкая и Волконская – своим умом и образованием, а Трубецкая – и своею необыкновенною сердечностью, были, как бы созданы, чтобы сплотить всех товарищей в одну дружескую колонию», – вспоминал Н.А. Белоголовый.

Ко второй половине 1840-х годов иркутская колония заметно поредела. Из 23 декабристов, поселённых вокруг Иркутска в 1835–1839 годах, осталась половина, а в Иркутске – только Трубецкие, Волконские, Муханов и А. Поджио. В.Ф. Раевский имел дом в городе, но жил в основном в Олонках. Остальные декабристы приезжали в Иркутск редко, главным образом для свидания с друзьями. Трубецкой бывал у Быстрицкого в с. Хомутове, у Раевского в Олонках, у Панова в Урике, у Юшневских в Малой Разводной. В основном же друзья поддерживали связь перепиской.

В апреле 1848 года до Сибири стали доходить известия о революции на Западе. «Читаем, толкуем, размышляем, спорим, мечтаем – вот единственное участие, которое мы можем принять в общем движении», – писал И.И. Пущин, выражая характер отношений декабристов к событиям в Европе. Трудно себе представить, чтобы Трубецкой никак не откликнулся на события, которые так волновали его друзей, однако не сохранилось ни одного его письма за этот период. Единственное свидетельство того, что события такой важности не прошли мимо семьи Трубецких, – коротенькая фраза в письме Екатерины Ивановны к сестре в Неаполь в конце 1848 года: «Мы живём в печальные времена. Кажется, невозможно предвидеть и объяснить что бы то ни было». В Европе всё было ещё очень неопределённо, хотя весы склонялись уже в пользу контрреволюции. Французская революция находилась под угрозой поражения. В остальных странах Европы ещё шла борьба за упрочнение республиканского строя, но уверенности в победе не было. Вероятно, Екатерина Ивановна выразила не только своё мнение. Из её фразы трудно сделать какой-либо вывод об оценке обстановки Трубецким. Общий тон высказывания пессимистичен. Потому, что революция на Западе воспринималась как ещё одна бессмысленная и безуспешная попытка изменить мир, или потому, что благой попытке не суждено было осуществиться? Ответ на это дают некоторые косвенные данные.

Революционные потрясения в Европе 1848–1849 годов и политические события в России (аресты участников кружка М.В. Петрашевского, суд и высылка их в Сибирь) не оставили Трубецкого равнодушным. Прибывший в августе 1849 года в Иркутск И.И. Пущин рассказывал, что в Тобольске они с М.А. Фонвизиным пытались что-нибудь узнать о Петрашевском и его сподвижниках. «Не знаю, верить ли слухам о тайных обществах в России. Кажется, только новые жертвы, если и справедливы слухи», – писал он М.И. Муравьёву-Апостолу.

Встреча с Пущиным послужила для иркутской колонии декабристов новым толчком к обсуждению положения в Европе и России в связи с революцией 1848 года, распространением социалистических идей. Всех тревожило, не совершается ли с петрашевцами «повторение того, что было с ними» (декабристами). Обмен мнениями был таким откровенным и носил настолько острый характер, что Пущин не рискнул пересказать их суть в письме к М.И. Муравьёву-Апостолу: «О политике ничего вам не говорю – это останется до свидания».

Декабристов волновали вопросы развития и распространения революционной идеологии в России, размежевания общественных течений, вызванных революционными потрясениями 1848–1849 гг., составление судеб России и Запада, поиск выхода из политического кризиса и решения главной русской социальной проблемы – крестьянского вопроса.

Не располагая сочинениями и письмами, где бы раскрывался взгляд Трубецкого на эти вопросы, мы можем судить о нём только по косвенным данным. К ним относится письмо Н.А. Бестужева от 16 октября 1850 года, являющееся ответом на не дошедшее до нас письмо Трубецкого, посланное с верным человеком. Бестужев продолжал начатый, по-видимому, ранее с Трубецким разговор о возможности осуществления в России идеи «коммунистов и социалистов» об отмене собственности и о праве на труд. Он писал, что прочёл почти всё, написанное западноевропейскими социалистами-утопистами, и даже «Прудоновы софизмы», и находит «нечто справедливое в нападках социалистов на собственность. Состояние европейского общества таково, что действительно 999 тысячных остаются без всякого имущества, тогда как всем пользуется 1/1000-ная во всей пропорции народонаселения» (в данном случае слово «действительно» может выражать согласие как с мнением социалистов-утопистов, так и с мнением Трубецкого). Социальное неравенство порождает поляризацию слоёв общества: баснословное богатство и бесправная нищета. Россия с её общинным строем представляется Бестужеву в более выгодном, чем Европа, положении.

Поскольку тон письма Бестужева не носит политического характера, а как бы развивает высказанные ранее мысли, понятые и одобренные собеседником, можно думать, что взгляд Бестужева на роль общины разделял и Трубецкой. Однако известно, что в начале 1820-х годов Трубецкой высказывался против общинного землепользования, так как считал его источником хозяйственного застоя и рутины. Общине он противопоставлял капиталистическую частную собственность на землю, видя в ней путь к экономическому прогрессу. Такой взгляд свидетельствовал тогда о более радикальной, демократической позиции в решении аграрного вопроса. В новых условиях конца 1840-х гг. – торжества реакции на Западе, бедственного положения европейского пролетариата – декабрист (как это можно предположить, основываясь на письме Бестужева) осознавал справедливость критики коммунистами и социалистами капиталистического общества, в котором царили социальное неравенство и классовый антагонизм.

Выход из политического кризиса Трубецкой видел в осуществлении крестьянской реформы и освобождении крестьян непременно с землёй, ибо предоставление им только личной свободы привело бы к тому, что массы семейств «могли быть обращены в голых нищих; а нищета может возбудить к величайшим злодеяниям, пролетариат равно опасен во всех сословиях». На новом историческом этапе Трубецкой пришёл к выводу, что заслоном против пролетаризации крестьянства может явиться общинная форма землепользования. В общине заключалась, по мнению декабристов, основа будущего справедливого переустройства общества, «главный элемент социалистских и коммунистских теорий», как писал М.А. Фонвизин. «Будем, однако, всем сердцем желать и надеяться, что Россия не слепо будет подражать Европе, что не удовольствуется одним личным освобождением крепостных, но сумеет сохранить древнюю национальную особенность нашего народного быта: я разумею обычай общественными пользованиями землями всего сельского народонаселения, обычай драгоценный, который, сделавшись правом, предохранит Россию от бедственного пролетариата – этой язвы, снедающей все государства западные».

Как бы развивая мысль Фонвизина, Н.А. Бестужев писал Трубецкому: «Земля не должна принадлежать никому. Она собственность государства, народа»; существование закона, не позволяющего в общинах продавать или закладывать землю, система земского и городского управлений, основанных на «мирском согласии», позволят России подойти к социализму ближе какой-нибудь из европейских стран.

К сожалению, нет данных, позволяющих утверждать, что Трубецкой безоговорочно разделял точку зрения Н.А. Бестужева, но безусловно, что спустя четверть века он не отступил от идеи необходимости социального переустройства общества, начало которому должно было положить уничтожение крепостного права. Он верил в неизбежность государственного преобразования. 23 февраля 1852 года Трубецкой писал Г.С. Батенькову: «Я часто подобно вам мыслю, что мы живём в переходной эпохе и что она должна покончиться новым образованием общественного мира». Представление о грядущем изменении не могло возникнуть вне раздумий над судьбами России и Запада, над причинами европейской революции и её поражения, над новыми социалистическими учениями. В условиях реакции и создавшегося в начале 1850-х гг. политического кризиса декабрист уверенно говорил, что на смену эпохе, в которой они живут, должна прийти другая, новая эпоха. Трубецкой писал, что «человеческий род не способен к тому совершенствованию, о котором мечтают некоторые умы», имея в виду учения социалистов-утопистов об идеальном обществе. Речь, скорее всего, идёт о выдвинутых теоретиками утопического социализма положениях о переустройстве общества, об идеях петрашевцев.

В том же письме к Батенькову Трубецкой добавлял, что, хотя эти мечты и несбыточны, «каждый век, каждое великое событие оставляет за собою следы к лучшему». Движение истории представлялось ему поступательным, процесс её развития – объективным, совершающимся не по кругу, а по спирали, «улитковою линиею»; таким образом, хотя в основе философских взглядов Трубецкого лежит идеалистическое мировоззрение, в них можно видеть элементы материализма, чему в значительной степени способствовали серьёзные занятия естественными науками. Исследование природных явлений невольно приводило декабриста к осознанию объективности процесса развития мира, диалектики его формирования, к пониманию того, что мир и общество не могут остановиться в своём развитии.

Мы не располагаем материалами, которые достаточно полно раскрывали бы процесс формирования убеждений Трубецкого от первых тайных обществ до конца жизни. Поэтому эпистолярное наследие декабриста и фрагменты его «Дневника», написанного в 1857–1858 годах, очень важны для понимания идейных позиций декабриста, они позволяют заметить во взглядах Трубецкого в сибирский период жизни и позднее эволюцию в сторону большей их демократизации. Для писем Трубецкого характерны сдержанность и осторожность в высказываниях, особенно – касающихся его взглядов. Безусловно, такой «стиль» явился следствием постоянного и пристального внимания местной и центральной власти к его поведению и переписке. Тем не менее, С.П. Трубецкой никогда не пытался хлопотать перед царем об облегчении собственной участи, считая это унизительным. Не раз в его поведении проявлялась революционная энергия, например, в письмах к жене, где он разоблачал положение заключённых в Благодатском руднике, во время «бунта», который он возглавил, встав на защиту достоинства узников, в его участии в подготовке вооружённого побега из Читы в 1827–1828 годах. Политический зрелый взгляд проявил Трубецкой в оценке писем М.С. Лунина как документа общественного значения. Он сочувственно относился к петрашевцам, с гневом отверг «милость» царя, когда решалась участь детей, родившихся в Сибири. Его дом в Иркутске был одним из центров, где собирались ветераны и молодёжь и обсуждали самые острые общественно-политические вопросы. Трубецкой интересовался деятельностью Вольной Русской типографии Герцена и Огарёва, внимательно знакомился с «Колоколом». Покидая Иркутск в 1856 году, Сергей Петрович выступил с резким протестом против установления полицейского надзора над выезжавшими из Сибири декабристами. То же он прямо высказал шефу жандармов Долгорукову в Киеве. В Москве он обратил на себя внимание агентов полиции тем, что позволял себе «входить в самые неприличные разговоры о существующем порядке вещей».

Об идейных взглядах Трубецкого можно судить по его отношению к крестьянству, Крымской войне и самодержавию. Несомненно, что он был непримиримым противником крепостного права. Трубецкому было чуждо мнение о приверженности крестьянства царю, помещикам, религии, он отрицал славянофильскую теорию официальной народности, и в этом складывался радикализм его взглядов. С гневом осуждал он дворянское сословие, сроднившееся с мыслью о своём праве на владение себе подобными, считавшее, что благоденствие государства держится на этом праве. Разуверившись в способности и желании дворянства решить положительно крестьянский вопрос, Трубецкой в конце концов связал свою надежду с царём, видя в нём единственную силу, способную заставить феодальное сословие подчиниться власти монарха. Крымскую войну декабрист воспринял как народное бедствие. Недовольство политикой правительства во всех областях государственного устройства, особенно в период Крымской войны, сквозит во многих письмах Трубецкого. Он осуждал милитаристскую политику царского правительства. Вот его приговор: за что бы правительство ни бралось, оно всегда допускало промахи. Таково же его суждение и о местном управлении, как порочной системе, основанной на беззаконии и полной безнаказанности в притеснении крестьян и мирского общества.

Таким образом, в сибирский период своей жизни и после амнистии 1856 года С.П. Трубецкой значительно демократизировал свои идейные позиции, особенно в крестьянском вопросе. Его радикальные антикрепостнические взгляды в период назревания отмены крепостного права в России во многом сближались с революционно-демократической платформой А.И. Герцена. До того момента, когда наступил окончательный поворот к революционному пути решения судьбы крепостного строя в России, – после реформы 1861 года, – С.П. Трубецкой не дожил, но трудно предположить, чтобы он был готов безоговорочно принять эту идейную эволюцию.

Жизнь иркутских поселенцев шла своим чередом. У Трубецких подрастали дети. Вместе с дочерьми и сыном в их семье воспитывалась дочь М.К. Кюхельбекера Анна, в 1852 году вышедшая замуж за Викентия Карловича Мишовта, чиновника Главного управления Восточной Сибири. В фонде Трубецких в ЦГА РФ сохранилось письмо Анны Мишовт к Сергею Петровичу за 1857 год, полное признательности и любви к нему и ко всем членам семьи. Вторая дочь М.К. Кюхельбекера, Юстина, хотя и была определена в сиротский дом, большую часть времени проводила у Трубецких. У них же воспитывался сын ссыльнопоселенца А.Л. Кучевского Фёдор, жила старшая дочь бедного чиновника Неустроева Мария, ровесница Саши Трубецкой, и ещё одна подружка старших девочек Трубецких Анна (по неподтверждённым источникам – сестра декабриста Бечасного). В 1851 году к Трубецким приехали из Петербурга гувернёр и гувернантка: Пётр Александрович Горбунов, выпускник Московского университета, и Констанция Юлиановна Олендская, бывшая замужем за Каролем Тулинским, сосланным в Сибирь по делу Ш. Конарского, высокообразованная, владевшая несколькими иностранными языками, уже немолодая женщина. Помимо воспитателей, в доме было немало прислуги: кучер Иван, Анна Францевна (фамилию установить не удалось) и её сын Жак (Иван). И.С. Персин, друг семьи Трубецких, подыскивая для них прислугу в Петербурге, писал в 1851 году: «Женщину для вас, княгиня, ищу всеми путями, но едва ли будет успех! Анны Францевны родятся веками». Не получали отказа в приюте и многочисленные странники, бездомные, нищие; двор был полон посторонних людей, что дало повод Ф.Ф. Вадковскому ещё в 1842 г. написать: «Большой двор, в котором толчётся несметное число баб, девок, мужиков и мальчиков и объедают и опивают хозяев – это будет двор Трубецких и их дворня».

В 1851 году в Иркутск приехал сын декабриста В.Л. Давыдова Пётр Васильевич (27.06.1825-19.01(по другим сведениям 22.11).1912), отставной поручик лейб-гвардии Конного полка, чтобы познакомиться с друзьями своих родителей, а 9 января 1852 года состоялась его свадьба с Елизаветой Сергеевной Трубецкой. Молодые по дороге в родовое имение Давыдовых Каменку Чигиринского уезда Киевской губернии посетили своих родных в Красноярске, Батенькова в Томске, Фонвизиных в Тобольске, колонию декабристов в Ялуторовске.

И.Д. Якушкин писал Н.Д. Свербееву 12 мая 1852 года: «Давыдовы пробыли у нас несколько дней, и мы их здесь все полюбили; Лиза – прекроткое и премилое существо». Вслед за Елизаветой, 12 апреля 1852 года, вышла замуж и Александра Трубецкая – за кяхтинского градоначальника Н.Р. Ребиндера. При первом сватовстве Ребиндеру было отказано. Он был вдвое старше своей избранницы, имел двенадцатилетнюю дочь от первого брака Надежду. Однако Трубецкие видели в нём достойного, честного и благородного человека, сочувствовавшего идеям декабристов, что само по себе являлось в их глазах достаточной рекомендацией для того, чтобы принять его в свою семью. Я.Д. Казимирский писал И.П. Корнилову: «Градоначальник кяхтинский Ребиндер приезжал на днях сюда. Ещё молод, ваших лет. Вдовец и недурён собою, ловок, образован; очень деловой и благонамеренный человек, характера весьма сурьёзного, но в обращении весьма любезного». После свадьбы супруги Ребиндер уехали в Кяхту. 9 июля 1852 года И.Д. Якушкин писал Николаю Романовичу в связи с его женитьбой: «Присоединившись так радушно к нашему семейству, вы во всех отношениях стали нам очень близким человеком, но позвольте вам сказать откровенно: при первом знакомстве и по кратковременной беседе с вами я искренне полюбил вас и тогда же мысленно помолвил вас на много любимой мною Саше». До Кяхты молодые добирались вместо двух дней – девять. Как сообщала в письме к родителям Александра Сергеевна, «из-за разлива р. Селенги, отчего вся дорога оказалась покрытой огромными льдинами, и непроходимые места пришлось переезжать на лодке». Что касается служебного положения Н.Р. Ребиндера, то к тому времени оно было довольно шатким. У него были трения с Н.Н. Муравьёвым по вопросу внешней торговли России через Кяхту. Муравьёв имел намерение свести Кяхту, как центр торговли с Китаем, на нет и этим заставить правительство открыть другие пункты, в частности, на берегах Амура. Ребиндер опасался, что Муравьёв, не доверявший кяхтинским купцам, поддерживаемым Ребиндером, неодобрительно отзовётся о нём в Петербурге. В одном из писем к С.П. Трубецкому Ребиндер сообщал, что хотя «имеет средство удерживать Н.Н. Муравьёва в границах благоразумия», но находится в окружении «клиентов» Муравьёва, готовых «предать», и потому положение его «невыносимо». К 14 ноября 1854 года, как видно из другого письма Н.Р. Ребиндера, «положение» его «уже час от часу становится затруднительнее. Иметь дело с Главным управлением (Восточной Сибири) – поистине бедствие». В конце 1854 года Н.Р. Ребиндер был отозван в Петербург. С ним уехали жена, дочь Надежда и родившийся в браке с Александрой Сергеевной сын Сергей, второй сын Николай, остался тогда в доме С.П. Трубецкого. «В Сашеньке я нашёл тот же мне известный тип княжеской простонародности, Серёжу признал сущим китайчонком, а девица-дочь – душка! По слухам о самом принципиале (Н.Р. Ребиндере) я не воображал никакого малолетства и был приятно разочарован. Вот вам отчёт о впечатлении, какое только могло быть в продолжение двух-трёх часов, оно беглое и лёгкое, но оказалось достаточным при других данных», – сообщал 7 февраля 1855 года Г.С. Батеньков И.И. Пущину из Томска о посетивших его Ребиндерах.

При выборе спутников жизни для своих дочерей Трубецкие обращали внимание прежде всего на их нравственные качества, политические убеждения, отношение к общественному долгу. Главным критерием оценки человека в семье Трубецких были честь, совесть, порядочность, а не титулы и богатство. Духовная связь с детьми и зятьями сохранилась у С.П. Трубецкого до конца жизни. Он гордился ими, как и своими друзьями, разделял их заботы и тревоги, и они платили ему тем же.

События начавшейся Крымской войны, положение России беспокоили Трубецкого. "Ум слишком занят тем, что происходит в России", - писал Трубецкой дочери Александре. «Каких бы успехов мы ни добились, эта война больше бедствие; она дорого обойдётся миру из-за крови, которая будет пролита, а также из-за денег, которые она будет стоить». Беспокойство усугублялось ещё и тем, что в Крыму находилась чета молодых Давыдовых. (В часть наследства, доставшееся Е.И. Трубецкой после смерти матери А.Г. Лаваль входило имение Саблы Симферопольского уезда Таврической губернии, оценённое в 90 тысяч рублей. После женитьбы в 1852 году владелицей этого имения стала Е.С. Давыдова. - Н.К.). Тревожили Трубецкого и события на востоке страны: « В нашем краю свой Восточный вопрос также завязывается, а разрешиться подобно Европейскому, не скоро», - писал Трубецкой Батенькову. Действия русской эскадры на Дальнем Востоке против англо - французов обсуждались в кругу декабристов особенно горячо. Они внимательно следили за ходом боевых действий, за героическими подвигами русских солдат и офицеров, среди которых были давние знакомые Трубецких, часто посещавшие их дом: известный мореплаватель, руководитель Амурской экспедиции, исследователь Дальнего Востока, проездом бывавший в Иркутске, Г.И. Невельской и его сподвижники – морские офицеры П.В. Казакевич и Н.М. Чихачёв, с которыми Трубецкой вёл переписку. В беседах и спорах самое живое участие принимала и молодёжь, посещавшая дом Трубецких. Внешние события, общения с друзьями помогали переносить бытовые неудобства и более серьёзные неурядицы, к которым относились испортившиеся взаимоотношения М.Н. Волконской и Е.И. Трубецкой. Они не приобретали широкой огласки, но и не могли быть скрыты от близких и родственников. Так Н.Д. Свербеев, приехавший в Иркутск в 1851 году, писал матери 15 января 1852 года, что семьи Трубецких и Волконских «издавна ведут маленькую вражду, я остался преданным и той и другой, ибо, в сущности, обе заслуживают полной любви и уважения». Одновременно он упоминал, что почти ежедневно бывал у С.Г. Волконского, «хоть на минуточку», и что вместе с Сергеем Григорьевичем они часто посещали дом Трубецких.

В 1852 году С.П. Трубецкого в очередной раз навестил брат Александр Петрович. О его приезде сообщала А.С. Ребиндер сестре Е.С. Давыдовой в письме от 20 июня 1852 года. Сергей Петрович мудрил с иркутскими архитекторами над планом нового дома, который решили поставить поблизости от двухэтажного особняка Волконских, перевезённого из Урика. Но жить в этом доме не пришлось. Всю весну и лето 1854 года тяжело хворала Екатерина Ивановна, к болям в желудке, недвижимости в ногах прибавился ещё сухой тяжелый кашель, появилась язва, болезненная, незаживающая, по всей видимости, раковая метастаза. 14 октября 1854 года Екатерина Ивановна Трубецкая скончалась.

«Она умерла, - сообщала С.И. Борх сестре З.И. Лебцельтерн, - в стране изгнания, где в течение 25 лет служила поддержкой и утешением своего бедного мужа, не переставала быть Провидением для стольких несчастных. Легко представляю себе твою скорбь при известии о кончине нашей доброй Каташи, когда даже у меня, которая была ещё столь молода при её отъезде... утрата её оставляет огромную пустоту. У меня разрывается сердце при мысли о несчастном Сергее». 17 октября в Знаменском монастыре рядом с могилой её детей (А.С. Ребиндер перезахоронила из Оёка останки брата Никиты; Владимир и Софья были погребены здесь ранее. - Н.К.), хоронили княгиню Екатерину Ивановну Трубецкую. Монахини на руках вынесли из церкви гроб. Все находившиеся в округе декабристы, весь Иркутск во главе с генерал-губернатором Н.Н. Муравьёвым шли за ним. "Одно только лицо удивило меня своею холодностью", - писал Трубецкой И.И. Пущину, имея в виду отсутствие на похоронах М.Н. Волконской. Речей при погребении не произнёс никто; они были излишни. "Ей не нужно было ни надгробных слов, ни похвал человеческих, которые бы напоминали о жизни её, - сообщал редактор "Вестника Восточной Сибири" преосвященному Нилу в Ярославль. - Дела покойной сами за себя говорят. Толпа, облагодетельствованная ею, принесла ей дань любви - сердечные слёзы. Мир праху твоему, святая, незабвенная женщина!"

Никита Кирсанов. "Благословляю десницу Божiю..." (9).

Е.И. Трубецкая построила возле каземата собственный дом; рядом и напротив, образуя улицу, расположились дома её подруг. Улица получила название Дамской. Екатерина Ивановна так описывала свой дом в письме к сестре от 29 мая 1836 года: «У нас двухэтажный дом. В нижнем – комната для служанки и кладовая. В верхнем этаже 3 комнаты. Я сплю в 1-й из них с Никитой и его кормилицей. Другую занимают две малышки и их няня, а средняя служит гостиной, столовой и кабинетом для учебных занятий Сашеньки. Окна наши выходят на тюрьму и горы, которые нас окружают. Ты, конечно, знаешь, что Петровск представляет собой заболоченную впадину среди высоких гор, покрытых редким лесом. Вид их не имеет ничего весёлого».

История дома Е.И. Трубецкой в Петровском заводе такова. Уезжая на поселение в 1839 году, Екатерина Ивановна продала дом горному ведомству. В нём была квартира управляющего. В начале XX века дом был куплен купцом Иофишем, а в 1914 году перенесён с улицы Дамской на улицу Тумановскую (ныне Декабристов). В этом доме размещались самые разные учреждения – была и гостиница, и Дом колхозника. В 1973 году было принято решение о создании в доме Екатерины Ивановны Трубецкой музея декабристов. Какое-то время дом оставался без присмотра и пострадал от пожара. По чертежам 1842 года, хранящимся в Читинском архиве, дом был восстановлен, и 10 октября 1973 года здесь был открыт музей декабристов.

К 200-летию города Петровска-Забайкальского 14 июля 1989 года во дворе дома-музея был открыт первый и единственный семейный памятник Трубецким. Автор композиции «Семья Трубецких» ленинградский скульптор, заслуженный художник РСФСР, лауреат Государственной премии СССР Лев Артёмович Родионов рассказывал собравшимся на митинге по случаю открытия памятника: «Я задумывал сделать памятник так, как будто Трубецкие вышли из своего дома. Лица их обращены на запад, туда, где осталась их малая родина. Мужская скульптура олицетворяет в себе силу, и не только физическую, но и духовную.

Скульптура прямая, плечи расправлены. А рядом – женская фигура. Стоит Екатерина Ивановна более свободно, легко. Здесь уже мягкое женское начало. Оно в жесте, лице, даже в складках платья. И связывающее их звено – дочка Сашенька на руках у матери».
В Петровском заводе декабристы были уже без кандалов, почему же мы их видим на памятнике? Сжатые в кулак пальцы Сергея Петровича, а руки закованы в кандалы и прижаты к телу. В Петровском каземате декабристы хотя и были без цепей, но всё же находились в неволе. И вся энергия протеста сосредоточилась внутри мужской фигуры, мужественной, наполненной гневом протеста.

6 мая 1837 года семья Трубецких пополнилась ещё дочерью Зинаидой, крестницей декабриста Е.П. Оболенского и названной в честь любимой сестры Екатерины Ивановны, а 4 сентября 1838 года – сыном Владимиром, названным в честь рано умершего брата Трубецкой – Владимира Ивановича Лаваля (2.02.1804–20.04.1825), корнета Конной гвардии, застрелившегося в своем пензенском имении.

Сергей Петрович уделял своим детям огромное внимание. Чуткость, уважение к личности ребёнка, характерные для Трубецкого, особенно наглядно прослеживаются в отрывке его дневника за 1837–1839 годы, когда у него было уже пятеро детей. Занимаясь обучением детей, он разработал собственную методику преподавания не только общеобразовательных предметов, но и теории музыки, иностранных языков. Анализ заметок Трубецкого о физике показывает, что учитель-декабрист предлагал задачи с использованием местного материала, выводил наглядные формулы, готовил чертежи, давал чёткие определения силы, массы, скорости, веса и т. д., подкреплял их примерами. Своими педагогическими изысканиями он делился с И.Д. Якушкиным, создавшим в Ялуторовске ланкастерскую школу. С методами обучения по ланкастерской системе Трубецкой хорошо был знаком ещё на заре своей деятельности в Вольном обществе учреждения училищ взаимного обучения; кроме того, он применял их в имении Гостилицы, принадлежавшем его двоюродной сестре Т.Б. Потёмкиной. Сохранились его записки по грамматике, отечественной географии, теории проекции. Заметив, что дети испытывают затруднения в решении арифметических задач, Трубецкой старался исправить недостаток обучения, применяя основы геометрии и логического мышления, так как считал, что эти знания приучат детей рассуждать в нужном порядке и последовательности. Преподавание исключало зубрёжку, предполагало использование знаний на практике. Такая методика обучения способствовала сознательному и активному усвоению предмета. Сибирский дневник Трубецкого 1837–1839 годов свидетельствует о том, какое важное значение он придавал детскому чтению.

К подрастающим детям Трубецких родные присылали из Петербурга в Петровский завод гувернанток. За 1830 – 1839 годы их сменилось три, так как им разрешалось находиться в услужении не более трёх лет. За этими женщинами велось постоянное наблюдение, их тщательно проверяли при отъезде из Сибири. Однако все меры правительства не могли помешать проникновению в центр России и за её пределы правдивой информации о настоящем положении декабристов. Это будоражило общественное мнение, вызывало определённый резонанс в передовых кругах. Так, в связи с переводом на французский язык поэмы в прозе польского писателя Ю. Словацкого «Ангелли», посвящённой подвигу Е.И. Трубецкой и опубликованной в 1833 году в Париже, автор писал переводчику К. Гашинскому: «Что касается молодой женщины, которая с мужем своим страдает из-за сердца человека, то это княгиня Трубецкая. У неё есть сестра в Петербурге… Она пишет ей из рудника письма, которые весь большой петербургский свет читает со слезами».

В течение 1830 – 1834 годов каземат Петровского завода значительно опустел. В 1835 году покинули его давние друзья Трубецкого – Н.М. Муравьёв, Волконские, И.Д. Якушкин, у которых истекли сроки каторжных работ. Расставание с товарищами по двенадцатилетней каторге было трудным. Тяжело было расставаться с друзьями, столько лет делившими друг с другом все тяготы и лишения. Накануне отъезда Екатерина Ивановна послала в Неаполь сестре альбом вместе с письмом: «Дорогая Зинаида, вот альбом, который, я думаю, будет тебе интересен. Он содержит различные воспоминания о первых годах нашей жизни в изгнании. Если ты найдёшь, что он плохо сделан, я прошу тебя быть снисходительной: виды, цветы и даже переплёт – всё сделано нашими товарищами по изгнанию. Изображения на переплёте представляют: одно – внешний вид большой Читинской тюрьмы, а другое – дом Александрины (Муравьёвой. - Н.К.) здесь в Петровском. Что касается рисунков, я везде дала объяснения. Пусть эти различные виды не опечалят тебя, дорогой друг. Глядя на них, скажи себе, что если все эти места были свидетелями наших трудных времён, они видели также много хороших моментов».

Перед выходом на поселение Е.И. Трубецкая через одного из своих родственников обратилась к Николаю I с просьбой разрешить её мужу по окончании каторжных работ поселиться в каком-нибудь из городов Западной Сибири. Это письмо попало в руки французского путешественника и литератора А. Кюстина. Он опубликовал его в своей книге. «Боже мой, что за письмо! Оно написано княгиней Трубецкой… Я хотел тут же переписать его, чтобы напечатать, не изменив ни одного слова, но мне этого не позволили... Письмо заканчивалось словами: «Я очень несчастна, но если бы мне было суждено пережить всё снова, я поступила бы точно так же…» В своём комментарии Кюстин добавляет: «Не читал ничего трогательнее и проще… В нескольких строках она описывает своё положение без декламаций и жалоб. Она не унижалась до красноречия – факты сами говорят за себя». Николай I выразил удивление по поводу того, что ему осмелились снова («второй раз за 15 лет», - замечает Кюстин) говорить о семье, глава которой участвовал в заговоре. На первую свою просьбу отправиться за мужем в Сибирь она получила «милостивое» разрешение заживо похоронить себя вместе с ним. «Не знаю, – пишет Кюстин, – какой остаток стыда заставил русское правительство оказать ей эту милость».

24 июля 1839 года после 13-ти лет каторги Трубецкой был отправлен на поселение в село Оёк, в 30 верстах от Иркутска. «Деревня большая, – писал Трубецкой Якушкину, – но одна половина её расположена между двух болот, а другая между болотом и песчаной степью, на которой взрыты бугры и ямы от ветров. Две реки, из них одна довольно значительная, протекают в тундростных берегах, и оттого построиться поблизости их нет возможности. В стороне от селения я выбрал возвышенность, заслонённую с запада довольно крутою горою; это положение закрывает от одного из господствующих ветров, но открыто для северных, которые дуют также довольно часто. Гора покрыта сосновым лесом, очень мелким. Вообще здесь природа некрасива, я ещё не находил ни одного вида, на котором глаз желал бы остановиться. В окружности много деревень по течению главной речки Куды или впадающих в неё, все они разбросаны по гривкам, окружённым болотами. Нигде ни деревца, исключая на низменных хребтах, которые тянутся по обеим сторонам речки и один вплоть до её устья. Куда впадает в Ангару в 30 верстах от нас. Не доходя устья, в 7 или 8 верстах, лежит Урик в подобном же неживописном положении. Берега Ангары, говорят, красивы. Я должен был тебе этим землеописанием как географу, а ты обязан начертить на своей карте нашу речку, которая, вероятно, не удостоилась этой чести». В Оёке получили разрешение поселиться декабристы Ф.Ф. Вадковский и А.Н. Сутгоф, а в с. Урике уже жили Никита и Александр Муравьёвы, М.С. Лунин, С.Г. Волконский. Свой дом в Петровском заводе Е.И. Трубецкая продала горному ведомству.

Тронулись в путь 1 августа 1839 года, а 1 сентября уже были в Иркутске. Здесь Трубецких постигло горе – умер их годовалый сын Владимир. Это была первая потеря, и поэтому особенно тяжёлая. Пока Сергей Петрович устраивался в Оёке, семья некоторое время жила в Урике у Н.М. Муравьёва. Из Оёка Трубецкая сообщала сестре в Неаполь: «В настоящее время мы живём в крестьянской хате весьма неудобно и очень тесно. У детей нет места ни побегать, ни пошевелиться, и мы до такой степени сжаты, что я не могу найти никакого серьёзного занятия или приняться за какую-нибудь длительную работу, а это для меня большое лишение. Сергей очень старается продвинуть вперёд дело предпринятой нами постройки. Это будет довольно маленький, зато удобно расположенный дом, который, я надеюсь, будет тёплым. Я жду с нетерпением результата больше для детей, чем для себя, того времени, когда можно будет в нём поселиться». Как писал Сергей Петрович, они получили от родных на переезд 26 тысяч рублей ассигнациями, и на строительство дома в Оёке 25 тысяч, так что обосновывались прочно и надолго. Бюджет для большой семьи был невелик, и у Трубецких при очень скромном образе жизни всегда ощущался недостаток в средствах. В 1842 году Трубецкой писал Якушкину, что они должны жить более чем скромно. Однако на поддержание нуждающихся товарищей, расселённых по самым дальним уголкам Сибири, средства находили и традицию, впервые возникшую в забайкальских казематах, не нарушали. Помогали они и нуждающимся жителям вблизи Оёка. В качестве поселенца Трубецкой получил земельный надел в 15 десятин и тут же возвратил его местным крестьянам, чтобы оказать помощь сельскому обществу.

На поселении Трубецкой занялся сельским хозяйством: разведением скота, лошадей, выращиванием в условиях сибирского климата фруктовых деревьев, огородных культур, даже кукурузы. Екатерина Ивановна писала: «Огород даёт нам в смысле овощей всё, в чём мы можем иметь нужду в течение года. Мы имеем нескольких коров, которые тоже помогают нам сводить концы с концами». Свой опыт в огородничестве и садоводстве, разведении новых сортов и культивировании уже существовавших Трубецкой старался распространить среди оёкских крестьян. Общение с населением, изучение правового положения крестьян нашло отражение в заметках Трубецкого о населении Восточной Сибири. Трубецкие всегда готовы были поддержать крестьян в их хозяйственных нуждах, оказывали им медицинскую помощь, а также давали советы в лечении животных. Сохранились заметки Трубецкого о лекарственных травах, различных рецептах их применения, о лечении домашней птицы, вообще о видах птиц, их гнездовьях, о болотной дичи, о муравьях. В тетради под названием «Сельское хозяйство» он делал записи по садоводству, черновые заметки о развитии сельского хозяйства в США и о возможности использования их опыта применительно к сибирским условиям.

Трубецкой был в курсе всех естественнонаучных исследований, проводившихся декабристами. К нему нередко обращались за помощью в организации метеорологических наблюдений. Сохранилась переписка Трубецкого с А.И. Борисовым, который присылал своему товарищу выписки из метеорологического журнала брата, в том числе сведения о первых грозах за весь ряд наблюдений и ежедневные данные о температуре в Петровском заводе. Этими материалами открывается обширное дело о метеорологических изысканиях Трубецкого, хранящееся в ЦГА РФ.

Первые метеорологические записи Трубецкой сделал на обороте листов календаря за 1840 год. Ответы на многие волновавшие его вопросы он пытался найти в трудах европейских учёных. 10 мая 1840 года Трубецкой писал И.Д. Якушкину: «Все физические статьи Араго читаю я с любопытством; сверх глубокой учёности и большой опытности он ещё имеет и дар представлять вещи очень ясно. Правда, вообще французы в естественных науках излагают ясно предметы, но Араго это достоинство имеет ещё более многих. Я имею понятие о его статье, но прочту её в подробности с удовольствием. «Библиотека для чтения» о ней говорила в совсем превратном виде, ибо приводила её в доказательство бесполезности и даже вреда громоотводов, тогда как вывод Араго совершенно противен этому заключению».

Атмосферным электричеством, которое привлекало пристальное внимание и других декабристов, Трубецкой, как видно из его переписки с друзьями, занимался много лет. В том же 1840 году он послал труд Д. Араго по этому вопросу Якушкину, сообщив, что ожидает ещё одну книгу «о теории по этому предмету».

Трубецкой также изучал труды французского физика Антуана Сезара Беккереля, занимавшегося проблемами термоэлектричества, электрокапиллярности, гальванопластики. Но в его описаниях декабрист находил много для себя неясного. Многие вопросы, которыми занимался Беккерель, к тому времени уже нашли дальнейшее развитие в трудах европейских и русских учёных и даже практическое применение.

Трубецкой сожалел, что не имеет сведений об опытах русского учёного Бориса Семёновича Якоби, который ещё в 1834 году изобрёл электродвигатель. «Разгадает ли он, – писал Трубецкой Якушкину, – загадки приложения этого движителя в большом размере так, чтобы он мог хотя в некоторых случаях заменить пар? До сих пор, кажется, ещё ничто не оправдывает этих ожиданий, хотя уже и провёл небольшой электроход по Неве. Розыски его не приведут, может быть, к желаемому, но, вероятно, не менее полезно, уже этому есть начало».

Спустя год Трубецкой в письме к Якушкину снова обсуждал вопрос о применении электричества «аки движущей силы»: «Тебе известно, что Якоби уже несколько лет трудится в Петербурге над приведением в движение лодки и что небольшая шлюпка ходила уже по Неве летом прошлого года». Действительно, в 1839 году Б.С. Якоби построил лодку с электромагнитным двигателем мощностью около 1 лошадиной силы.

Вскоре Трубецкому стало известно, что по железной дороге из Лейпцига в Дрезден ходил электровоз мощностью 7 л. с. «с полным успехом». «Это, – писал он Якушкину, – уже большой шаг вперёд, но, вероятно, пройдёт много времени, прежде нежли дойдёт до того, чтоб движители поместить в такое же уютное пространство, в каком ныне действуют пары, и потому полагаю, что едва ли удастся нам на нашем веку услышать, что волны океана рассекаются электрическою силою. Лодочка, в которой Якоби плавал по Неве, доказывает только, что задача разрешена, но приложение этой силы в таком огромном размере, в каком действуют пары, потребует, вероятно, ещё много усилий. Я полагаю, что эта задача до тех пор не будет совершенно разрешена, пока не займутся ею в Англии. В Европе много учёных и искусных людей, но в Англии более практических механиков и, сверх того, капиталов». Но Трубецкой ошибся. Первый в мире теплоэлектроход был создан не в Англии, а в России в 1903 году.

Внимательно следя за открытиями в науке и технике, Трубецкой много внимания уделял вопросам образования, придавая большое значение преподаванию наук о земле. «Я, – писал он Якушкину 10 мая 1840 года, – разделяю твоё мнение насчёт пользы естественной истории для детей, изучение её доступно их понятиям, я даже думаю, что вообще естественные науки полезнее для ума многих предметов, которыми занимают детей. Многое можно передать без математических выкладок. Когда явления объясняют закон, тогда другие доказательства для понятия науки необходимы. Может быть, когда-нибудь буду иметь возможность видеть на опыте оправдание моих предположений».

Обосновавшись в Оёке, Трубецкой возобновил метеорологические наблюдения, правда, за неимением инструментов, лишь за температурой воздуха. «Мне, – писал он Якушкину 28 июня 1841 года, – остаётся говорить с тобой о погоде и земледелии. Никаких особенных наблюдений я не могу тебе сообщить потому, что, кроме термометра, других орудий у меня нет. И потому просто скажу тебе, что лето у нас очень жаркое и сухое, сегодня в 2 часа термометр показывал +29 Р в тени, и таких жарких дней было уже 9, кроме нынешнего, в которые притом ни капли воды не упало на нас. До того в окрестностях виднелись тучи, и гром вдалеке был слышен два раза, но мы оставались как бы в оазисе. Не знаю, что мне ожидать для начала моих земледельческих трудов, вероятно, большого урожая в хлебе также нельзя будет ожидать, ибо поля также выгорают, как выгорела трава. Но всё это, кажется, местное в некотором кругу, потому что вместе с жалобами на засуху и кобылку, которая выедает хлеб и траву, слышишь также, что в других местах от продолжительных дождей травы прекрасные. Здесь обыкновенно дожди бывают в конце июля и в первой половине августа, тогда, когда сено косят, и, следовательно, вообще безвременно…»

Таким образом, Трубецкой обратил внимание на один очень важный климатический фактор, а именно: необычайные природные явления нередко носят неповсеместный и региональный характер. Изучение метеорологических явлений имело и определённую практическую сторону. Декабрист стремился установить влияние климата на землепашество. «Земледелием, – писал Трубецкой, – не столько я занялся, чтоб неурожай одного года мог меня расстроить, и не таким образом, чтоб при невыгодных условиях должен был продолжать занятие… В России, как кажется, уже третий год урожай плох; жаловались на сильную засуху в южных губерниях. У нас здесь с начала лета была так же засуха, потом сильные дожди; сено унесло, траву занесло илом, мельницы почти все сорвало. Воз сена уже продается по 10 рублей, и то небольшой. Рыбный промысел был так же неудачен; большая часть судов, ходивших за омулями, пришли пустыми. В начале лета мы едва изредка слыхали гром в отдалении, но потом были сильные грозы, а граду не видал, слышал, что был невдалеке».

Ряды наблюдений каждого сезона были, как правило, декабристом проанализированы, было обращено внимание на его наиболее характерные особенности. Вот как на основе своих метеорологических наблюдений Трубецкой характеризовал зиму 1841/42 года: «Хотя у нас зимой ртуть ещё замерзала, нежели у вас, при всём том зима была нехолодная; сильные морозы были только в ноябре и декабре, и то прекратились ранее рождества, в это время термометр падал, казалось, даже выше (ниже) -20°, так что были дни, когда показывал не более -12°. С Новым годом весь месяц температура была одинаковая: -25° и -26°, потом сбивалась и постоянно убавлялась доселе, а теперь время сделалось непостоянным. Во всю зиму снег не падал, хотя санный путь довольно рано устроился, и мы ожидали, что много будет снегу; вообще не было совсем ветров». Трубецкого очень интересовали результаты метеорологических наблюдений Якушкина в Ялуторовске, тем более что Иван Дмитриевич вёл их постоянно и более тщательно, а также его исследования по минералогии, «по которой я никаких учёных наблюдений не делаю, но на которую обращаю особое внимание, как на предмет в высокой степени занимательный».

С.П. Трубецкой не только вёл метеорологические наблюдения, но и обменивался данными о погоде со своими товарищами. Так, 26 февраля 1843 года он писал Якушкину, что нынешняя зима была необыкновенно мягкая для окрестностей Иркутска, но «дождя в Оёке не видели с самого лета». Самый тёплый день был отмечен 25 января 1843 года, когда мороз утром составлял - 6° по Реомюру, а в полдень отмечалась нулевая температура. За всю зиму только один раз замерзала ртуть. Это случилось 12 декабря 1842 года. «Сколько я могу заметить, – отмечал Трубецкой, – то кажется, что на всём нашем полушарии температура ежегодно согласуется; касательно Америки я не имею никаких данных». С 1 января 1843 года наблюдения Трубецкого стали регулярными. Первоначально они велись один раз в день. Из записей видно, что в первую декаду января температура воздуха в районе Иркутска колебалась в пределах от -18° до -33° при ветре. 16 января держались 15-20-градусные морозы.

Среди записей Трубецкого сохранились очень яркие зарисовки полярных сияний: «9 февраля (1843). Великолепное северное сияние в 10-м часу вечера. Столпы были по временам очень яркие, наподобие солнечных лучей, тремя и четырьмя отделениями. В самом восточном отделении столпы сначала показывались к востоку, но потом во всех были прямые и простирались от горизонта к западу градусов на сорок, может, и более. На самом севере показались позднее и оставались часами и были здесь плотнее. Красноты было так же более на севере, и небо было синее».

В метеорологическом журнале, кроме отметок о ежедневной температуре, имеются записки о двойных звёздах, сделанные Трубецким под впечатлением от работы В.Я. Струве, который с помощью 9¼-дюймового рефрактора совершил много открытий в звёздном небе и опубликовал «Каталог всех известных двойных звёзд». Журнал вёлся изо дня в день в течение 1844 – 1853 годов. В нём содержатся сведения о самых сильных морозах и самых жарких днях с указанием показаний термометра, о ливнях, наводнениях, жестоких ветрах, буранах, метелях, состоянии неба и т. д.

О выводах из своих наблюдений Трубецкой чаще всего сообщал Якушкину в Ялуторовск, чтобы подчеркнуть различие климатических зон Западной и Восточной Сибири. «Зима, – писал Трубецкой Якушкину 2 декабря 1846 года, – у нас рано настала, и в октябре были уже сильные морозы, но ноябрь весь был тёплый… Старожилы уверяют, что климат здесь смягчается; может быть, позднейшие наши внуки и увидят в Сибири Италию, а с нас довольно и того, если зимы не так холодны будут, чтоб не пришло время, когда нечем будет топить». Метеорологический журнал Трубецкого позволяет установить количество солнечных и дождливых дней в каждом году. Для целого десятилетия имеются ежемесячные данные о резких изменениях температуры, даются характеристики наиболее интересных метеорологических явлений. С середины 1849 года (в год основания Главной физической лаборатории в Петербурге) Трубецкой начал вести ежедневные метеорологические наблюдения. Несколько заметок посвящено климату Европы, Азии, Австралии, Африки, Северной и Южной Америки. Научные интересы Трубецкого не ограничивались только метеорологией. Его внимание привлекали и такие вопросы, как строительство гидравлических турбин, применение электричества вместо пара и гальванопластики в печатном деле, в судоходстве на сибирских реках. Трубецкой внимательно следил за исследованиями своих соотечественников на Амуре и в Приморском крае. Некоторые участники этих экспедиций были его гостями. Анализ переписки Трубецкого свидетельствует о том, что он был в курсе успехов русских плаваний в Тихом океане, следил за исследованиями в Русской Америке, за дипломатическими переговорами в Японии и Китае.

Возвратившись из ссылки, Трубецкой продолжил начатое в Сибири выступление против притеснения учёной мысли. По его мнению, особым гонениям подвергались критика и статистика. В литературе и науке истребляли полемику, что вело к «застою и плесени». Множество предметов исключалось из круга научной и литературной деятельности. «На каждом шагу становишься в тупик, озираешься и спрашиваешь себя: пропустят ли это или не пропустят? Цензурные оглядки стесняют грудь, откуда исходит голос, и цепенеет рука, которая пишет. Известно, что современная наука и мысль более и более стремятся к единству, неразрывно связывая между собой все отрасли знания. Теперь нельзя коснуться предмета, как бы невинен он ни был, без того, чтобы не заглянуть в другие области, а тут-то вас и застанет цензор, тут-то и урезывает ваш труд ножницами или безжалостно отсылает вас к другим цензорам». Особенно трудно заниматься статистикой. «Гасильная система принимает у нас огромные размеры, – писал Трубецкой. – Она касается не одной литературы, но объемлет всё, в чём только проявляется стремление к образованности, выходящей из тесной казённой рамы. Так, в 1849 году, в разгар реакционных мер, некоторые ревнители мрака дошли до того, что предлагали вовсе остановить выдачу паспортов в чужие края. Они предлагали ограничить пребывания за границей сначала 5-ю, а затем 2-мя годами, удвоить пошлину за заграничные паспорты. Для этих гасильников мало было того, что переселение в чужое государство вменялось русскому подданному в преступление, вопреки и прежним обычаям, и примеру всех прочих стран…»

Не следует, однако, думать, что интересы Трубецкого носили отвлечённо-теоретический характер и его заметки – законченные научные трактаты. Большинство его заметок или записок – черновые наброски или выписки из работ специалистов. Судить о широте его интересов можно лишь на основании немногих сохранившихся письменных источников (архив Трубецкого сильно пострадал в начале XX века), но и они позволяют сделать достаточно определённый вывод о кругозоре декабриста. Склонность его к абстрактному мышлению проявлялась более всего в отношении к религии как к философскому учению о «божественном» и человеческом. По-видимому, этим объяснялся и его интерес к греческому языку, который он начал изучать в Чите и Петровском заводе, желая познакомиться в подленниках с греческим религиозно-философским учением. Занятия естественными науками, медициной, метеорологией, изучение физических явлений в природе невольно подводили его к признанию объективности развития мира не по разопределённому замкнутому кругу, а по спирали, где каждый век и каждое великое событие ведут к качественно новому этапу развития, оставляют свой след в истории общества. Он считал, что «жизнь – борьба и борьба во всех отношениях», что мир, как и общество, находится в постоянном изменении, что государственное переустройство возможно только в том случае, если будет усиливаться опыт предшествующих поколений.

На поселении Трубецкой изучал систему волостного управления в Восточной Сибири. Сохранились его черновые заметки с критикой мнимого «права выборов», которое на практике подменялось простым назначением, для чего использовались различные уловки. «Избранные», таким образом, являлись исполнителями всяческих беззаконий, а потому, делал вывод Трубецкой, в волостном правлении нет никакой справедливости. Его интересовали также вопросы, связанные с заселением и освоением Сибири, о чём свидетельствует черновик его рецензии (на английском языке) на статью неизвестного автора по этому вопросу.

К началу 1840-х годов относится попытка Трубецкого завести фабрику белил. В 1854 году он и А.В. Поджио основали на паях золотопромышленную компанию. Начали разработку приисков в Манзурской волости Иркутской губернии, но в связи с убыточностью предприятия компания распалась, и дело было ликвидировано.

Занятия в Оёке, помимо их утилитарного назначения, помогали Трубецкому уйти от тяжёлых переживаний в связи со смертью второго сына – Никиты. Проболев скарлатиной «самым тяжёлым образом неделю», мальчик умер 15 сентября 1840 года в страшном жару и бреду.

Под влиянием тягот жизни, гибели двух сыновей, тяжёлой новой беременности, Екатерина Ивановна Трубецкая обращается к сёстрам, графиням Лебцельтерн и Борх с письмом - духовным завещанием 28 января 1842 года: «…Когда меня не станет, я поручаю вам моего мужа и детей: позаботьтесь о них, не допустите, чтобы они нуждались в необходимом. Пока Сергей жив, место его дочерей быть при нём, ходить за ним, утешать его последние дни и закрыть ему глаза. Но когда бог возьмёт его к себе, пусть одна из вас, мои добрые сёстры Зинаида и Софья, возьмёт на себя заботу о моих детях. Я поручаю их той из вас, которой обстоятельства позволяют быть им второй матерью. В этом отношении безразлично, помышляю ли я о Зинаиде или о тебе, моё сердце одинаково покойно. Я также знаю, что как у той, так и у другой дети мои будут воспитаны жить по-христиански, что для вас стоит на первом месте, и, конечно, когда вы будете знать о их сиротстве, вы не успокоитесь до тех пор, пока не вырвете их из этой земли изгнания, чтобы они не остались среди чужих им людей. Я пишу вам эти строки не оттого, что полагаю умереть вкорости, но потому, что лучше сказать это сейчас, чем сохранить до того времени, приближение которого не всегда сразу узнаешь, и которое подчас не оставляет нам полного распоряжения нашими способностями…»

Обычно письма, отправляемые родным и друзьям, читались супругами, каждый вставлял свое словцо. На этот раз Екатерина Ивановна отправила Софье его тайком, без ведома Сергея Петровича, ей не хотелось, чтобы он расстроился, более того – испугался. Она щадила мужа, берегла его.

Душевные волнения лишь на время прерывали переписку Трубецких с друзьями. Зачастую они писали одновременно, а бывало, что Сергей Петрович только приписывал от себя несколько строк в письмах жены. Небольшая часть сохранившейся переписки за первые годы жизни на поселении – свидетельство неизменной дружбы, сердечной привязанности, общности интересов и взглядов, готовности прийти на помощь всем в ней нуждающимся, свидетельство прежних чувств к Трубецким со стороны друзей.

Ещё в Петровском заводе Сергей Петрович стал писать воспоминания, движимый, как и многие его товарищи, стремлением восстановить истинную историю тайных обществ, раскрыть цель борьбы и оставить в памяти будущих поколений и своих детей дело, борьбу и судьбу декабристов. В Оёке он продолжил работу над записками по истории тайных обществ. Возможно, толчком к этому послужил пример Н. Муравьёва и М. Лунина, писавших свои сочинения, о чём Трубецкой, несомненно, знал. Он оставил ценное свидетельство о Лунине, подметив «в авторе политических памфлетов такие внутренние мотивы, которые остались неясными для прочих мемуаристов». После ареста Лунина в 1841 году, опасаясь возможных обысков, Трубецкой уничтожил большую часть своих записей и восстановил их уже после амнистии.

Трубецкие прожили в Оёке шесть лет. Все это время не прекращалась слежка за поселенцами. Согласно инструкции, они обязаны были вести жизнь замкнутую, не собираться вместе, не отлучаться из своих домов. При нарушении предписания их ожидали взыскания и даже суд. Оёкский староста доносил: «Когда собирались преступники у Трубецкого, то хотя и говорили они по-русски между собой, но понять было то, о чём говорили, невозможно, хотя в образе мыслей они скромны, особенно Трубецкой, занимающийся хозяйством и чтением душеспасительных книг». Что до «ведения хозяйства» Трубецким, так по этому поводу иронизировал Ф.Ф. Вадковский. В письме к И.И. Пущину от 10 сентября 1842 года он писал: «Он (Трубецкой. - Н.К.) посвящал хлебопашеству то время, которое оставляет ему воспитание его детей, то есть сеет деньги, жнёт долги, молотит время и мелет пустяки, когда уверяет, что это занятие выгодно».

Весной 1842 года декабристам была объявлена царская «милость»: они могли поместить детей, родившихся в Сибири, в военно-учебные заведения или девичьи институты. В случае их успешного окончания было обещано вернуть детям дворянство. Но при этом их лишали фамилий отцов и давали им фамилии по отчеству (Сергеевы, Васильевы, Никитины и пр.). Трубецкой, Волконский и Н. Муравьёв отказались от этого предложения. Фонвизин в письме к Пущину от 22 мая 1842 года сообщал, что получил об этом известие от Трубецких. Екатерина Ивановна писала: «Признаюсь вам откровенно, временами меня охватывает страх перед тем, что пытаются с нами сделать». Родные Трубецкой, от которых вся семья материально зависела, настаивали на принятии Трубецкими этого предложения. Приходилось вести борьбу не только с «благодеяниями» правительства, но и с родными. В официальном ответе генерал-губернатору Руперту Трубецкой выступил в защиту чести всех семейных декабристов и их жён.

В письме к брату и свояченице З.И. Лебцельтерн он выразился еще более откровенно: « В настоящее время я нахожусь в положении, когда я хотел бы, чтобы вы знали чистую и полную истину, как она есть. Вам, дорогая сестра, известно предложение, сделанное нам в годовщину бракосочетания наследника цесаревича: совершенно ясно, что мы могли на него ответить лишь отказом, но выражения, в которых я его сделал, могли быть подвержены искажению (Трубецкой был прав, правительство, проиграв очередную игру в благородство, в негодовании обвинило декабристов в отсутствии любви к своим детям, в том, что во имя своей гордыни они лишают детей будущего) и потому вот ответ, каким я его представил генерал-губернатору Восточной Сибири. По изложению вопроса я писал: «Преисполненный до глубины души чувствами живейшей благодарности за благосклонное внимание, проявленное государем императором к моим детям, смею надеяться, что его величество по своему милосердию не позволит наложить печать незаслуженного бесчестия на наших жён, лишив наших детей фамильного имени и тем приравняв их к рождённым вне брака. Что касается до спрашиваемого моего согласия на помещение моих дочерей в общественное воспитательное заведение, я не смею в моём положении брать на себя решения об устройстве их участи, но не могу утаить, что вечная разлука с ними будет смертельна для их матери. И, говоря так, я не лгу и не преувеличиваю. Ребёнок, отнятый у нас, чтобы быть помещённым в общественное заведение, для нас будет мёртвым. Единственно, что мы будем о нём знать, это те подробности, которые сообщают нам наши родные; что же касается до него самого, то можно сомневаться, чтобы ему позволили когда-либо писать нам, да и что позволили бы ему сказать нам в его письмах? Ничего такого, что могло бы удовлетворить нашу любовь… Нет ни горечи, ни жалобы во всём том, что я только что изложил вам, но я думал, что может, в какой день представится случай, когда знание этих обстоятельств нашими семействами может оказаться небесполезным для нас… Я хотел, чтобы вы знали истину о нашем образе действия и о нашем отношении и предупредить вас о случае, если дело это представлено вам в лживом свете». Трубецкой опасался опять стать жертвой наговора, так как знал силу разящих его ударов ещё с 1825 –1826 годов, в данном же случае речь шла не о нём, а о судьбе его детей и жены. Письмо к брату Никите (оба письма были отправлены тайно, с верным человеком) он начинал словами: «Средства преследовать нас самих (имеются в виду все декабристы), видно, истощились, начинается преследование нас в детях наших». Он тонко критиковал официальный акт, уязвимый с юридической стороны своей неопределённостью по форме и содержанию, резко разоблачал лицемерное «участие» Николая I в судьбе детей и с гневом заявлял, что своим согласием «бесчестил бы детей, жену и её семейство. «Ни за какие блага в свете я не соглашусь, чтобы жена моя была разлучена с детьми, это будет и ей, и им стоить жизни».

Двух свидетелей Трубецкому показалось недостаточно, и он отправил ещё письмо к иркутскому архиепископу Нилу. К счастью, дело не имело принудительных последствий, и дети остались в семье.

Только успокоились после этих переживаний, как неожиданно постигла их новая утрата – 28 апреля 1843 года скоропостижно скончался Н.М. Муравьёв. С.П. Трубецкой сохранил записку Муравьёва, написанную за три дня до смерти, как последнюю память друга. В ней Муравьёв писал: «Дорогой Сергей Петрович, мы проводили свои именины очень печально – у Ноно (Софья Никитична, дочь Н.М. Муравьёва. - Н.К.) кашель и насморк, а бедный Кита (Никита Александрович, племянник Н.М. Муравьёва. - Н.К.) тяжело болен с субботнего вечера – вот уже три дня, как особенно мучается».

Смерть Н.М. Муравьёва почти совпала с родами Екатерины Ивановны – 13 мая 1843 года у неё родился сын Иван, крестник декабриста С.Г. Волконского. Спустя год родилась дочь Софья. Восприемником новорождённой был А.П. Трубецкой, дважды навещавший семью брата во время его ссылки в Сибири. С приездом Александра Петровича была связана история, бытовавшая в Забайкалье на протяжении всей второй половины XIX века.

Известный польский политссыльный и учёный Б.И. Дыбовский в своем «Дневнике» рассказывал, что когда он был в Чите (1865, 1868, 1872, 1875), из всех женщин читинского светского общества особое внимание привлекала «пани Лапина». Дыбовский сообщал, очевидно, со слов читинцев, что она «происходила из княжеского рода Трубецких. Отец её декабрист был осуждён в Сибирь царём Николаем I и отбывал каторгу в Петровском и Чите, а время поселения провёл в Иркутске. Как бывший каторжник имел право на второй брак. Он женился на сибирячке, у них была дочь. Он старался добиться признания дочери своей законной наследницей, но скорая его смерть помешала осуществлению этого намерения. После его смерти жена и дочь остались без средств существования. Мать тяжким трудом своих рук содержала себя и дочь. Та воспитывалась в пансионе в Нижнем Новгороде, способная, рано развившаяся, при этом отличалась необыкновенной красотой. Окончила пансион с отличием в 16 лет и собиралась продолжать образование. В доме, где они жили, останавливался на квартире купец из Читы – Иван Васильевич Лапин. Он прибыл на ежегодную ярмарку, познакомился с матерью и дочерью, обманул их, рассказывая о своих миллионах, обширных владениях, дворцах в городе и фабриках вблизи города. Мать поверила его словам и продала дочь за эти богатства. Разочарование наступило на месте. Красоту жены Лапин хотел использовать для завоевания расположения генерал-губернатора Муравьёва-Амурского, который якобы горячо полюбил её. Произошёл скандальный конфликт. Лапин увёз жену из Иркутска в корзине по дороге на Култук, через горы Хамар-Дабана, перевёз волоком до Селенгинска, а оттуда до Читы почтовыми. Наступили годы жестокого третирования супруги и её матери. Эта последняя вскоре после отца умерла, остался в наследство только его бронзовый бюст». О И.В. Лапине мы находим сведения и в письме Н.Д. Свербеева – отцу, от 24 октября 1854 г.: «Купец Лапин, с которым ты познакомился в Нижнем, мне давно известен и всем нам; он отчаянный мерзавец, кутила и негодяй, хотя умён и предприимчив. Он был некогда молодцом у какого-то купца, обдул и обокрал его и захватил капитал хозяина. Теперь он читинский купец ». Но вернёмся к «Дневнику» Дыбовского. Далее он пишет: «В то время, когда её («пани Лапину») полюбил сатрап Муравьёв, она должна была быть необычайно красивой. Я познакомился с ней, когда прошло более десятка лет, она была матерью шестерых детей, но и тогда она была самой красивой среди всех читинских красавиц. Особенно отличало её от других её лицо с греческим профилем, необыкновенной длины ресницами и узкими бровями, округлёнными как у итальянок. Её фигура, движения были другими, чем у окружающих её женщин, как будто обнаруживали самосознание своей красоты». О детях «пани Лапиной» Б.И. Дыбовский писал: «Это были существа, похожие на ангелочков. Старшая дочь около 12 лет – Аграфена – была так очаровательно красива, что можно было подать её Рафаэлю как образ чудесного ребёнка. Ангельское личико, большие голубые глаза, тенистые длинные чёрные ресницы, брови и нос матери, длинные светлые волосы, завивающиеся книзу локонами, оттеняли эту божественно прекрасную головку. К тому же улыбка, голос, взгляд – вообще всё в целом создавало что-то неземное».

А вот ещё одна история. Начальник главного тюремного управления России М.Н. Галкин-Враской, в 1881 – 1882 гг. производил обследование сибирской ссылки и каторги для её упорядочения и улучшения. При этом он проявил интерес к тем местам, где отбывали каторгу декабристы. В Чите он был на балу у губернатора Ильяшевича, где было, писал Галкин-Враской, «всё читинское общество. Красивая Л. – дочь урождённой Трубецкой, дочери декабриста от непризнанного брака с местной сибирячкой – привлекала к себе общее внимание». Итак, Галкин-Враской в 1881 – 1882 годах в Чите видел якобы внучку С.П. Трубецкого.

О сибирских детях декабристов вообще бытовало немало различных историй, достоверность которых ни доказать, ни опровергнуть нельзя. Часто подобные рассказы обрастали явно вымышленными подробностями. В нашем же случае доля истины, содержащаяся в свидетельствах Дыбовского и Галкина-Враского, всё же имеет место. Конечно, возможность появления у С.П. Трубецкого внебрачной дочери в Сибири мы абсолютно отвергаем. Ибо по нравственным характеристикам декабриста, силе его взаимной любви и преданности к Екатерине Ивановне Трубецкой, выдержавшей труднейшие испытания, первой из жён декабристов, ринувшейся за мужем в Сибирь, по вечной благодарности ей за этот подвиг, ни о какой внебрачной связи и речи быть не могло.

Так откуда же взялись все эти истории о «дочерях» Трубецкого? Ответ мы находим в письмах самого декабриста и его законной дочери Александры Сергеевны. 12 декабря 1854 года она сообщает из Кяхты сестре Елизавете: « О женитьбе Л. я уже слышала и знала о существовании дочери дяди Александра Петровича, вероятно, я её не увижу, муж её живёт в Чите, а здесь бывает только по своим делам. Если она в самом деле порядочная девушка, то её очень жаль, потому что Л. вовсе не порядочный. Судя по письмам Марии (Неустроевой Марии Александровны, воспитанницы Трубецких. - Н.К.), ей везде было плохое житьё. Разумеется, если я её увижу, постараюсь обласкать её, но быть в отношениях с её супругом не совсем приятная вещь». А вот что пишет С.П. Трубецкой из Киева 15 марта 1857 года дочери Зинаиде: «Дашенька Рыльская (Дарья Александровна, урождённая Трубецкая, племянница декабриста. - Н.К.) приезжала повидаться со мною. Вчера я с нею провёл некоторое время у её матери (Л.В. Расцишевской, законной жены А.П. Трубецкого. - Н.К.). Она немного пополнела, а я нашёл в её лице черты брата моего и, следовательно, сходство с Наденькой Л.».

Спустя полтора века, с помощью С.П. Трубецкого мы с уверенностью можем развеять миф о его «внебрачной дочери». «Пани Лапина» – Надежда Александровна – была дочерью брата декабриста Александра Петровича Трубецкого, неоднократно, как мы указывали выше, приезжавшего в Сибирь. Александр Петрович владел имениями Гавронщина в Киевской губернии и Инютино в Нижегородской губернии, где вместе с ним и проживала его внебрачная дочь Надежда. В Нижнем Новгороде она вышла замуж за купца Лапина, ну а об остальном мы уже знаем из «Дневника» Дыбовского.

Осенью 1845 года Екатерина Ивановна Трубецкая через своих родственников получила разрешение поселиться в Иркутске; её здоровье и здоровье детей требовало постоянного наблюдения врача. Сергею Петровичу было «высочайше» разрешено по временам навещать семью с позволения генерал-губернатора Восточной Сибири, которое давалось ему «с должной осмотрительностью».

Ещё до того, в марте 1845 года, Трубецкие обратились с просьбой разрешить им переехать из Оёка в Урик и купить там дом, принадлежавший ранее уехавшему в Тобольск А.М. Муравьёву. Однако перевод не состоялся, поскольку было получено разрешение на переезд Трубецкой в Иркутск. Два года декабрист мог только навещать семью, а к 1847 году фактически поселился в Иркутске. Оёкский дом он подарил пастуху Верхозину по прозвищу Зрила. Потомки его вспоминали, что их дед никогда не называл Трубецкого хозяином, а всегда говорил: «у нас с Трубецким» или «мы с Трубецким». А.Г. Лаваль купила для Трубецких дом в Иркутске – бывшую дачу губернатора Цейдлера близ Знаменского монастыря, за рекой Ушаковкой, с обширным садом при доме. М.Н. Волконская писала своей сестре Е.Н. Орловой 10 мая 1848 г. о том, что Трубецкие купили дачу Цейдлера, «которую мне так хотелось приобрести из-за прекрасного сада».

Летом 1845 года А.Г. Лаваль начала хлопотать об определении своих внучек – Елизаветы и Зинаиды – в открывшийся в Иркутске Девичий институт. Шеф жандармов Орлов уведомил генерал-губернатора Руперта 19 июня, что царь удовлетворил её просьбу. Снова возникло опасение, что потребуют отказаться от фамилии родителей, не говоря уже о том, что, по твёрдому убеждению Трубецкого, «бытие их в Институте не принесёт им никакой пользы ни в настоящем, ни в будущем». Вскоре выяснилось, что девочек примут под своей фамилией. Подчинившись настоянию родственников, Трубецкие согласились отдать дочерей в институт.

Никита Кирсанов. "Благословляю десницу Божiю..." (8).

В 1828 году император распорядился также снять кандалы с тех, кто ведёт себя достойно. Лепарский понимал, что освобождение от "царских браслетов" лишь части декабристов несправедливо может привести к неприятностям - и в самом деле, как рассудить: кто достоин, кто - нет, если все ведут себя спокойно? Задержав исполнение высочайшей воли, он написал в Петербург и получив разрешение, объявил заключённым радостную весть.

«Кто поверит, но скажу истину, - вспоминал тот знаменательный день декабрист А.П. Беляев, - нам стало жаль этих оков, с которыми мы уже свыклись в течение этих 3-4 лет и которые всё же были для нас звучными свидетелями любви к отечеству!»

Теперь коснёмся поведения С.П. Трубецкого в Читинском остроге с товарищами по тайному обществу, участниками восстания 14 декабря и свидетелями его поражения. Эта встреча явилась для него, конечно, серьёзным испытанием. Н.В. Басаргин единственный из всех декабристов упоминает о том, что в Чите Трубецкой около года подвергался немому осуждению своих товарищей за свое поведение в день 14 декабря: «Товарищи его не могли иметь к нему того сочувствия, которое было общим между ними» из-за «незавидной роли в происшествии 14 декабря». Тут же Басаргин отмечал: «Конечно, эти осуждения были отчасти справедливы, но много ли вы найдете людей, которые, признавая даже себя виновными в чём бы то ни было, безропотно, с кротостью и достоинством покорялись всем следствиям своей ошибки или слабости. Наконец доброта, кротость победили это неприязненное чувство, и мы все от души полюбили его. Да и могло ли быть иначе, когда мы узнали эту прекрасную душу, этот невозмутимо кроткий, добрый характер».

Из восьми прибывших из Благодатска в Читинский острог декабристов Трубецкой, безусловно, вызывал повышенный интерес. Это объяснялось его особым положением руководителя, посвящённого в самые сокровенные планы деятельности тайных обществ. От него ждали исчерпывающих объяснений причин поражения восстания 14 декабря и его невыхода к восставшим войскам. Участники событий на Сенатской площади могли излагать лишь те подробности, которые были известны лично каждому. Из этих отдельно взятых и соединённых вместе «фрагментов» узники стремились восстановить общую картину событий тех дней и дать им оценку. Трубецкой же знал целое, в его руках были все нити заговора, он мог объяснить причины неудачи восстания.

Какую же позицию занял Трубецкой в этом нелёгком для него положении? Думается, оно было трудным не только для Трубецкого. Он тоже мог упрекнуть и осудить многих. Как справедливо заметил позднее Е.И. Якушкин (безусловно, под влиянием разговоров с отцом и другими его друзьями), «не от ошибочности действий Трубецкого в этот день зависела неудача восстания». Это мнение подтверждает и П.Н. Свистунов: «Тут не безначалию следует приписать неуспех восстания, а незрело обдуманному предприятию. Будь тут сам Наполеон, что бы он сделал с горстью людей без пушек против окружавшего его со всех сторон многочисленного войска, состоявшего из пехоты, кавалерии и артиллерии? В его (Трубецкого) храбрости не сомневались те, которые вместе с ним сражались под Бородином, Люценом и под Кульмом». Можно было бы к этому добавить, что ответственность за неудачу восстания должны были бы разделить с Трубецким многие из его участников, да и не только из непосредственных участников.

Скорее всего, Трубецкой уклонился от каких-либо объяснений и тем самым не оправдал надежд тех, кто особенно их ожидал. Доказательством могут служить позднейшие признания А.Е. Розена и замечание Е.И. Якушкина о том, что для декабристов поведение Трубецкого 14 декабря 1825 года оставалось «не совсем ясным». От Трубецкого ждали оправданий, а он и не знал, в чём он должен оправдываться. Не случайно позднее он напишет свояченице: «Знаю, что много клеветы было вылито на меня, но не хочу оправдываться. Я слишком много пережил, чтобы желать чьего-либо оправдания, кроме оправдания господа нашего Иисуса Христа».

Сам Трубецкой в трудной для него психологической ситуации «особенно благородно и по-дружески вёл себя по отношению тех, которые наиболее осуждали его». Если обструкция, о которой пишет Басаргин, действительно имела место, то с полной определённостью можно сказать, что она исходила далеко не от всех декабристов. Свидетельством тому служат отношения к Трубецкому товарищей в Благодатске, где и помину не было о неприязни. Скорее всего, осуждать его могли люди, мало его знавшие, из тех, кто не был непосредственным участником восстания, «южане», «славяне», кто судил о событиях тех дней по многочисленным рассказам, часто противоречивым и искажавшим действительность. В таких условиях была возможна ситуация, в которой стороны могли не понять друг друга. Кроме того, в Читинский острог к декабристам доходили русские и иностранные журналы, в которых много писалось о характере заговора и о заговорщиках и более всего о Трубецком. Известно, что источником этих сообщений явились донесение Следственной комиссии и слухи, которые шли из дворца и усиленно распространялись за границей. Не исключено, что поступавшая печатная информация «подогревала» неприязненное отношение некоторых ссыльных, особенно молодёжи, поверившей в какой-то степени официальной версии в отношении Трубецкого, о чём и писал Басаргин. Впрочем, его воспоминания содержат некоторые противоречия: утверждая, что осуждение Трубецкого длилось около года, Басаргин тут же замечает: «но всего превосходнее было то, что между нами не произносилось никаких упрёков, никаких даже намёков относительно нашего дела. Никто не позволял себе даже замечаний другому, как вёл он себя при следствии, хотя многие из нас обязаны были своей участью неосторожным показаниям или недостатку твёрдости кого-либо из товарищей». Как бы подтверждая именно это высказывание Басаргина, Е.П. Оболенский писал, что в Читинском остроге «в этой большой семье, где юноши 18 - и 20-летние ежечасно находились в столкновении с людьми пожилыми, которые могли бы быть их отцами, ни одного разу не случилось видеть или слышать не только личное оскорбление, но даже нарушение того приличия, которое в кругу людей образованных составляет одно из необходимых условий жизни общественной».

В Читинском остроге в спорах, в пылу полемики если и звучали слова осуждения в адрес друг друга, то в конечном счёте декабристы пришли к общему и согласному мнению не только по принципиальным вопросам движения, но и по частным, затрагивающим личности. И самое главное состояло в том, что в ходе этих строгих, но откровенных бесед охота жить и действовать, сохранить своё политическое существование укреплялась желанием донести до русской и мировой общественности истинные цели движения, так извращенные в официальных документах и прежде всего в Донесении Следственной комиссии.

Девять лет у Трубецких не было детей. И вот, в Чите, вдруг случилось то, что так долго было лишь тайной мечтой, что выпрашивала глубоко верующая княгиня у небес в тяжёлые бессонные ночи. Екатерина Ивановна даже самой себе боялась признаться: свершилось, она будет матерью!

3 февраля 1830 года у Трубецких родилась дочь, названная в честь матери Екатерины Ивановны – Александрой. «…Я вижу из твоего письма, - сообщала Трубецкая сестре Зинаиде в Неаполь, - что ты давно не имеешь обо мне никаких известий. Единственно, что я могу тебе в данный момент сообщить, это что мы здоровы и маленькая тоже. Как ты это можешь себе вообразить, я нахожу её очень хорошенькой и мне кажется, что она начинает понимать некоторые вещи. Она чрезвычайно меня занимает, впрочем, я не могу дать тебе других подробностей о такой маленькой особе, которой послезавтра минет пять недель. Сначала она очень походила на Сергея; теперь её лицо сильно переменилось и она больше ни на кого не похожа…»

И через четыре месяца, 21 июня 1830 года: «До сих пор она вполне здорова и достаточно крепка для своего возраста. Я ухаживаю за ней как могу и надеюсь, что моя добрая воля восполнит моё неумение, и она не будет раскаиваться, что родилась в Сибири в данных условиях. В остальном, во всём, что её касается, я полагаюсь на бога. Какому ребёнку, даже родившемуся в самых блестящих условиях, возможно предсказать будущее в момент его рождения? Поэтому я не смею предаваться никакой тревоге за её будущую судьбу и полагаюсь всей душой на того, кто нас никогда до сих пор не покидал и от которого всё зависит на этой земле. Поэтому моя вера в его божественную милость не покидает меня и сейчас, когда я вижу открывающуюся передо мной перспективу новых огорчений и тревог. Петровская тюрьма, которую строили в течение четырёх лет, наконец готова. Мы отправляемся туда через шесть недель. Если я хочу быть с Сергеем, ухаживать за ним, пользоваться его уходом во время болезней, дать ему радость заниматься его ребенком, то для сего у меня есть лишь одна возможность: запереться совместно с ним в этой узкой, сырой, нездоровой тюрьме-могиле и этим самым подвергнуть опасности здоровье, а быть может, и жизнь моего бедного ребёнка. Но я приехала в Сибирь для Сергея и лишь его жизнь необходима для моего существования; если же господь нам дал ребёнка, то это несомненно для утешения Сергея, и поэтому я никогда не решусь остаться вне тюрьмы. Моё решение принято… Чтобы ни в чём себя не упрекать, я подала прошение, прося продление ежедневных свиданий дома, которое нам было дано здесь, но я не думаю, чтобы моё письмо имело успех, и с этой мыслью я пишу тебе столь положительно о моём решении поселиться в тюрьме…»

В августе 1830 года декабристы отправятся в путь, в новую Петровскую тюрьму; вместе с ними совершит и первое путешествие в своей жизни малолетняя бесправная «казённая крестьянка» Сашенька Трубецкая.

С.Р. Лепарский давно задумал устроить для декабристов «настоящую тюрьму», где они были бы поселены не коллективом, как в Чите, а в небольших камерах, что в какой-то степени разобщило бы узников, сделало их сообщество менее взрывчатым. Политическая голодовка в Благодатском, восстание каторжников под руководством Ивана Сухинова, жестоко подавленное властями, солдатами под командой коменданта, волнение, вызванное тем, что пьяный офицер Дубинин вёл себя безобразно с Муравьёвой, пришедшей на свидание к мужу, волнение, чуть не окончившееся кровопролитием (солдаты уже дослали патроны в патронники, подчиняясь приказу Дубинина), - всё это диктовало Лепарскому, как опытному дипломату, принять меры, пока не созрел у кого-нибудь из его подопечных план побега. Он догадывался, что такое может случиться, и его опасения не были безосновательными. Новая тюрьма, построенная в Петровском заводе, возведённая по всем правилам американских домов для заключённых, вполне устраивала его. Для декабристов же она была сущим адом: Лепарский высмотрел просторный луг с горы – зелень, свежесть привлекли его взоры, – и отдал приказ воздвигнуть здесь тюремный замок. А нарядность долины оказалась обманчивой: под клубящимися чистыми травами оказалось болото. Ко всему – тюрьма была построена без окон: тёмные камеры с малюсенькими наддверными застеклёнными прямоугольничками, выходящими в коридор.
Декабристы ещё не знали этих подробностей. Двумя партиями – 4-го и 7-го августа – двинулись они в путь пешком, окружённые конвоем из караульной команды, большим отрядом бурят, вооружённых луками.

Петровское, 28 сентября 1830 года. Е.И. Трубецкая – А.Г. Лаваль: «Милая и дорогая мама. Я пропустила почту на прошлой неделе, потому что была больна и лежала в постели в такой сильной лихорадке, что не могла писать. Это было лёгкое недомогание, происшедшее, я думаю, от холода, от волнения и беспокойства, от всего того, наконец, что мне пришлось испытать по дороге в Петровское. Теперь я совершенно поправилась и чувствую себя такою же бодрою, как прежде.

Мужчины прибыли сюда 23-го. Дамам объявили, что, оставаясь вне тюрьмы, они могут навещать своих мужей через два дня в третий; как это было в Чите, если они хотят видеться с ними чаще, то им предоставляется право поселиться в остроге. Эта жизнь от свидания до свидания, которую нам приходилось выносить столько времени, нам всем слишком дорого стоила, чтобы мы вновь решились подвергнуться ей: это было бы свыше наших сил. Поэтому мы все находимся в остроге вот уже четыре дня. Нам не разрешили взять с собой детей, но если бы даже позволили, то всё равно это было бы невыполнимо из-за местных условий и строгих правил. После нашего переезда (в тюрьму) нам разрешили выходить (из неё), чтобы присмотреть за хозяйством и навещать наших детей. Разумеется, я пользуюсь, сколько мне позволяют мои силы, этим разрешением, так как я чаще других должна видеть мою девочку, чтобы следить за тем, как кормилица смотрит за ней в моё отсутствие. Но сколь спокойнее была бы я, если бы могла поручить моего ребёнка верной и опытной няньке, и как облегчили бы моё положение, дорогая маменька, если бы вы поскорее прислали бы мне таковую. Представьте себе, умоляю вас, что должна я испытывать, и вы поймёте, как мне нужна такая нянька. Ради бога подумайте о том, как это осуществить скорее…

Я должна буду строиться, об этом я напишу вам в ближайшем письме. Сейчас же, если позволите, я опишу вам наше тюремное помещение. Я живу в очень маленькой комнатке с одним окном, на высоте сажени от пола, выходит в коридор, освещённый также маленькими окнами. Темь в моей комнатке такая, что мы в полдень не видим без свечей. В стенах много щелей, отовсюду дует ветер, и сырость так велика, что пронизывает до костей.

…Физические страдания, которые может причинить эта тюрьма, кажутся мне ничтожными в сравнении с жестокой необходимостью быть разлучённой со своим ребёнком и с беспокойством, которое я испытываю всё время, что не вижу его. Скажу более: я иногда спрашиваю себя, нет ли в этом какого-нибудь ужасного недоразумения. Возможно ли, чтобы действительно хотели сделать наше положение столь тяжёлым после четырёх лет страданий и после того облегчения, которое было даровано нам в последний год нашего пребывания в Чите».

Когда Сашеньке Трубецкой исполнилось два года, И.Д. Якушкин предсказывал: «Добрая Катерина Ивановна… занимается своей Сашинькой беспрестанно, и к тому же так благоразумно, что Сашинька теперь уже премилое дитя и, наверно, будет преблаговоспитанная девушка». Впоследствии у Сашеньки «обнаружилась склонность к рисованию». (Её картина «Байкальский пейзаж», выполненная маслом в 1852–1854 гг. и отреставрированная в 1984 году художником Е. Киселёвым, хранится в Музее декабристов в Иркутске. - Н.К.).

10 февраля 1834 года Е.И. Трубецкая пишет сестре Зинаиде в Неаполь: «… Ты знаешь, вероятно от наших родителей, что 16 января я счастливо разрешилась от бремени маленькой девочкой, названной Лизой… Моё сердце сжимается, ожидая приближения будущей недели в виду предстоящего отъезда Фонвизиных, которые отправляются к месту поселения. Мы очень с ними дружны, и я нежно её люблю. В течение шести лет редко проходил день без того, чтобы мы не видались. Я никогда не была огорчена или обрадована, без того чтобы не почувствовать, с какой редко встречающейся теплотой и живостью она принимает участие в моих переживаниях. Её отъезд для меня настоящее горе, тем более что её пошатнувшееся здоровье очень меня беспокоит…»

Так проходили дни, проходили годы, окрашенные печалью всё новых расставаний и радостью маленьких семейных событий. Пустели камеры каземата… Трубецкие тем более сосредотачивают все силы души своей на детях: «Сергей себя чувствует хорошо, - сообщает Екатерина Ивановна 13 июня 1835 года сестре, - он много занимается детьми, которых он действительно любит до обожания. Они обе определённо его предпочитают мне, и ты поймёшь, что это доставляет мне удовольствие. Что касается меня, то я не совсем здорова, но это относится к моему положению; это скучно, хотя и не тревожно…» 10 декабря того же года у Трубецких прибавление семейства: сын Никита, названный в честь любимого младшего брата декабриста. А через четыре дня декабристы отметили десятилетие восстания. По совести говоря, все надеялись на перемены: десять лет каторги позади, вынесены они достойно, неужто правительство не убедилось, что узники достойны лучшей судьбы? В ноябре 1832 года по случаю рождения у Николая I сына Михаила осуждённым был сокращён срок каторги на пять лет, а в декабре 1835 года – в связи с десятилетием царствования Николая I – ещё на два года. Надежды на полное освобождение окончательно рухнули.

Трубецкому оставалось четыре года заключения, а затем – пожизненное поселение в Сибири. Жизнь в изгнании нужно было устраивать основательно. С этого времени в письмах родных всё большее место стали занимать практические советы по устройству быта, воспитанию детей. Однако Трубецких по-прежнему интересовала жизнь в Петербурге, Москве. По-видимому, в ответ на их вопросы всё чаще стали появляться в письмах подробные сообщения о различных событиях петербургской жизни: двоюродный брат Трубецкой Э.А. Белосельский-Белозерский писал о выходе в свет новой поэмы А.С. Пушкина «Полтава» «в жанре, к которому он до сих пор не обращался, это нечто вроде серьёзной эпопеи, это прекрасно». Сестра Екатерины Ивановны Софья Борх сообщала о выходе книги М.Н. Загоскина «Юрий Милославский», первого тома «Истории русского народа» Н.А. Полевого, наделавшей иного шума, об издании А.А. Дельвигом «Литературной газеты» и другие новости. К Трубецким стали посылать всё больше отечественных и зарубежных книг, журналов, учебников, энциклопедических статей, каталогов. Среди них: испанская и греческая грамматика, итальянский словарь, научные труды по химии, медицине, сочинения Д.И. Фонвизина, В.А. Жуковского, А.С. Пушкина, И.И. Козлова, О. Бальзака, В. Гюго, Д. Байрона, Т. Мора, В. Скотта, А. Дюма, Э. Сю; «История Христофора Колумба» неизвестного автора, «История царя Алексея Михайловича» В.Н. Берха, 12 томов сказок Э.-Т-.А. Гофмана; мемуары Б. Констана, г-жи Монтескье, А. Помпадур, Д. Абрантес и другие книги.

В ответ на просьбу Трубецкого присылать французский журнал «Revue de Paris» («Парижское обозрение») С. Борх писала: «Я бы с удовольствием удовлетворила твоё желание, но ты, конечно, не знаешь, что этот современный журнал относится к числу тех, из которых изымают четыре номера из шести. Малому количеству подписчиков, которые его получают, приходится считать стёртые слова и изъятые страницы, Так что до тебя дойдёт не очень много. Я предлагаю тебе взамен «Revue Etrangėre» («Revue Etrangėre de la Litterature des scinces et das arts» - «Обозрение иностранной литературы, наук и искусств» (франц.)), издаваемый здесь и содержащий хороший выбор из всех периодических изданий более или менее замечательных, которые выходят во Франции, в Германии и в Англии». Таким образом, у Трубецких собралась отличная библиотека, которой могли пользоваться все их товарищи.

Посылки и письма шли регулярно. Присылались целые отчёты о состоянии русской и зарубежной литературы, музыки, живописи, истории, науки, о чём позволяет судить дошедшая до нас переписка за 1832–1835 годы. Сообщались подробности о картине «Последний день Помпеи» К.П. Брюллова, «которая ставит его в ряд первых существующих художников… Эта картина, - писала З.И. Лебцельтерн из Неаполя, - имела самый большой успех на выставке в Милане, и автор осыпан похвалами и аплодисментами». Похвалы расточались и брату К.П. Брюллова - А.П. Брюллову, и архитектору К. Тону – автору гранитного спуска к Неве перед зданием Академии художеств. С. Борх рассказывала о частых встречах с А.С. Пушкиным и В.А. Жуковским, о доставке из Египта сфинксов, которых предполагалось установить перед причалом у Академии художеств.

Со своей стороны и Е.И. Трубецкая, не без участия Сергея Петровича, делилась с сестрой своим мнением об новинках литературы; не находя художественных достоинств в сочинениях Ф. Булгарина, Ж. Жанена, Э. Сю, она пеняла сестре за её небезупречный вкус или ошибочность оценок произведений отечественной или зарубежной литературы. Трубецких интересовали литературные и музыкальные вечера в салоне матери, в частности, вечера с участием В.Ф. Одоевского, Д.М. Фикельмон, А.О. Россет-Смирновой, хорошо знакомых им по Петербургу.

Таким образом, связь с Центральной Россией не прерывалась, но до нас дошла лишь малая часть корреспонденции к Екатерине Ивановне, и почти совсем нет её писем. Но и по сохранившемуся эпистолярному наследию можно судить, что письма приходили и отправлялись почти каждую почту в Петербург, Москву, Нижний Новгород, Варшаву, за границу.

В Петровском заводе декабристы продолжали заниматься самообразованием, изучали иностранные языки, отечественную историю, активизировали деятельность «каторжной академии». Сергей Петрович, с юности увлекавшийся естественными науками, и здесь занялся исследованиями в области физики, химии, ботаники, медицины. Он просил присылать ему книги по медицине на русском и немецком языках, получал «Горный журнал», из которого делал выписки, в частности, о месторождении платины и о химических свойствах этого редкого элемента, изучал способы получения кислот, жирных веществ, законы химических соединений. С 1832 года Трубецкой вёл систематические метеорологические наблюдения. В его записях анализируются особенности природных явлений Восточной Сибири, и даётся сравнение их с аналогичными наблюдениями, проводимыми на поселении декабристами Борисовыми и Митьковым. По заключению специалистов-метеорологов, работа Трубецкого не потеряла значения и в наши дни. Она даёт весьма ценный материал не только для изучения вклада декабристов в науку о Земле, но и для современных исследований по истории климата Сибири.

Каторжные условия существования связали всех заключённых тесной дружбой. М.А. Бестужев писал: «Каземат нас соединил вместе, дал нам опору друг в друге и, наконец, через наших ангелов-спасителей, дам, соединил нас с тем миром, от которого навсегда мы были оторваны политической смертью… Каземат дал нам политическое существование за пределами политической смерти».

Никита Кирсанов. "Благословляю десницу Божiю..." (7).

Глава третья. Жизненная участь

В ночь с 23 на 24 июля 1826 года из ворот Петропавловской крепости выехали четыре крытых возка с партией декабристов, осуждённых Верховным уголовным судом по I разряду на каторжные работы в Сибирь. Это были: С.П. Трубецкой, С.Г. Волконский, братья А.И. и П.И. Борисовы. Партию сопровождал фельдъегерь Куэт (Куста) с четырьмя жандармами.

Путь осуждённых лежал из Петербурга в Иркутск по северной дороге в обход Москвы через Тихвин – Рыбинск – Ярославль – Нижний Новгород – Казань – Пермь – Екатеринбург – Тюмень – Тобольск – Нижнеудинск – Иркутск (5725 вёрст). В Пелле – первой станции от Петербурга – Трубецкому удалось повидаться с женой и братом Александром, приехавшими проститься с ним. Екатерина Ивановна получила устное согласие царя следовать за мужем в Сибирь и намеревалась 24 июля отправиться в Москву за письменным разрешением на выезд.

Для Трубецкого дорога была очень тяжёлой и в физическом, и в нравственном отношении: сказывались долгое содержание в крепости без воздуха и нормальной пищи, нервное напряжение, связанное с гибелью пятерых товарищей, с жестоким приговором; мучили горькие раздумья о правильности избранной им линии поведения в период восстания и в ходе следствия, воспоминания о прощании «навечно» с друзьями, родными, близкими, мысли о неопределённости положения жены, ехавшей вслед за ним. Давали знать нездоровье и непрерывная тряска в пути. Ехали быстро. В Костроме фельдъегерь разрешил Трубецкому написать письмо жене, за что получил впоследствии «соответствующее внушение».

В ночь на 29 августа прибыли в Иркутск, где встретились с остальными товарищами, отправленными с первой партией двумя днями раньше: Е.П. Оболенским, А.И. Якубовичем, В.Л. Давыдовым и А.З. Муравьёвым.

В Иркутске декабристы «свезены были к правящему должность гражданского губернатора председателю губернского правления Горлову» (Н.П. Горлов был знаком с некоторыми декабристами ещё с 1816 года по масонской ложе «Избранного Михаила», связанной с ложей «Трёх добродетелей», членами которой состояли С.П. Трубецкой и С.Г. Волконский. - Н.К.). По его распоряжению с них сняли кандалы и освободили от конвоя.

Трубецкой, Волконский и братья Борисовы были направлены на Николаевский винокуренный завод в 70 верстах от Иркутска. Остальных распределили по другим заводам.

Один из таких заводов описал генерал-губернатор Броневский: «Положение рабочих оказалось самое печальное. Они, находясь денно и нощно у огня, и лохмотья свои обожгли, босы и полунаги; артели никакой, где бы приготовлялась пища, и никакого жилища для них не устроено, куда, правда, и достигнуть невозможно нагу и босу по трескучему морозу. Они, отбыв свою смену, заливали своё горе водкою, которую, по тамошнему заведению, им дарит винокур, и, оглодав кусок хлеба, утомлённые бросались тут же в виннице, у огня, предаваясь сну… Ручаюсь, что никто без содрогания не может смотреть на эти страшные лица. Закоптелые остатки образа человеческого, прикрытые кое-где рубищем, всклокоченные волосы и ужасающие глаза испитого дикообразного преступника взывают к состраданию». И это пишет не декабрист, а облечённый властью государственный чиновник. В такой мир попал С.П. Трубецкой и его товарищи.

Согласно специальной инструкции, узникам воспрещалось «постороннее сношение», тайная с кем-либо переписка (все поступавшие письма направлялись запечатанными к иркутскому гражданскому губернатору И.Б. Цейдлеру), общение с другими ссыльными, разговор на иностранных языках. Местные власти должны были обращать особое внимание на образ жизни декабристов, на их беседы между собой и с посторонними, а также на «расположение духа». Об исполнении предписанных мер уполномоченное лицо обязано было доносить начальству. Декабристам разрешалось обзавестись домами и хозяйством, что позволяло предполагать, что осуждённых оставят при заводах Иркутской губернии надолго.

Несмотря на строгий полицейский надзор, заводская администрация проявляла некоторое участие к сосланным, не обременяла их особо тяжёлой работой, и жёстким контролем. Во всяком случае, они могли, хотя украдкой, навещать друг друга, да и их навещали иркутяне: например, учитель Жульяни и винокур Смирнов видались с Трубецким и Давыдовым.

16 сентября 1826 года в Иркутск приехала Е.И. Трубецкая. Первая встреча её с мужем описана в воспоминаниях её сестры З.И. Лебцельтерн, которая пользовалась дневниковыми записями спутника Екатерины Ивановны, Карла-Августа Воше – библиотекаря и секретаря её отца графа Лаваля. Он вызвался сопровождать Трубецкую в Сибирь и стал первым тайным курьером, положившим начало нелегальной связи между сосланными на каторгу декабристами и их близкими в России. Что же касается З.И. Лебцельтерн, то она вынуждена была уехать из Петербурга. Её муж, австрийский посланник в России граф Людвиг-Адам Лебцельтерн, в доме которого 15 декабря 1825 года был арестован С.П. Трубецкой, был объявлен нежелательной персоной и в мае 1826 года был выдворен из России. Были перечёркнуты его заслуги, сломана карьера, долгое время он оставался не у дел, жил с семьёй в Вене, Париже, пока, наконец, не получил второразрядную должность консула в Неаполе. Но до последнего часа семья Лебцельтернов сохранила добрую привязанность к Трубецкому, и через много лет, далеко от России, в своих «Записках», подлинники которых находятся у потомков Лебцельтернов во Франции, в архиве замка ля Морозьер, Зинаида Ивановна напишет такие слова о Трубецком: «Князь был преисполнен доброты, скромности, возвышенных чувств и ангельской кротости, ему трудно было сделать выговор даже прислуге. Он обладал очень развитым умом, наполненным новыми идеями, умерявшимися присущей его характеру сдержанностью. Вообще уважаемый, любимый, пользующийся доверием благородных людей, - таков был князь Трубецкой; я утверждаю это, не боясь быть оспариваемой никем из знавших его. Мы все его нежно любили…»

Опасаясь передачи заключёнными писем родным через возвращавшегося Воше, начальник Главного штаба И.И. Дибич 3 ноября 1826 года тайно отправил поручика Белоусова, чтобы он «опечатав все находящиеся при нем бумаги и имущество, доставил как оные, так и его самого, куда повелено». Всем местным властям было предписано всячески содействовать Белоусову в задержании Воше, но предпринятые правительством попытки арестовать его в пути оказались безуспешными. Ему удалось благополучно добраться до Москвы и – как доносил Бенкендорфу нижегородский генерал-губернатор А.Н. Бахметев, а тот - царю – передать сестре Трубецкого Е.П. Потёмкиной и двоюродной сестре Трубецкой, З.А. Волконской, «много писем от преступников».

Нельзя говорить о Трубецком вне его окружения и особенно вне общения с Екатериной Ивановной. Нередко только через действия и поступки Трубецкой можно судить о намерениях её мужа, лишённого в условиях заключения средств к активным действиям. Эти два человека были связаны не только узами брака, но и узами дружбы и единомыслия. В Сибири их соединила общая судьба. Суть её Екатерина Ивановна выразила в письме к И.Б. Цейдлеру ещё в 1826 году: «Чувство любви к другу заставляло меня с величайшим нетерпением желать соединиться с ним».

Приехав в Иркутск, Трубецкая сумела связаться с находившимся в Усолье Е.П. Оболенским, передала ему 50 рублей и обещала отправить письма декабристов к родным в Россию с К. Воше. Родственники Трубецких не раз пытались установить с ними непосредственную связь. Лавали посылали в Сибирь своих людей с посылками, деньгами, письмами, минуя официальные каналы. Связь шла из Петербурга в Москву к Потёмкиной, оттуда в Нижний Новгород к Г.А. и И.Г. Грузинским (дяде и двоюродному брату С.П. Трубецкого) и таким же путём из Сибири в Петербург.

И.Б. Цейдлер писал генерал-губернатору Восточной Сибири А.С. Лавинскому: «При теперешнем распределении (декабристов) по заводам они (жёны) могут иметь сообщение посторонними путями и даже получать и посылать своих доверенных людей и находить способы к доставлению писем и делать тому подобные самовольные поступки, которых и за строжайшим надзором предупредить не предстоит возможности».

В фонде Главного управления Восточной Сибири было заведено любопытное дело «О коллежском регистраторе Петрове, сделавшем навет на некоторых государственных преступников». Суть «навета» состояла в том, что Петров путём шантажа принудил Г.А. Цветаева, бывшего дворового, сосланного в Сибирь за побег, признаться в том, что он видел, как Е.И. Трубецкая в 20-х числах сентября 1826 года принесла к Горлову и вместе с ним изучала какие-то карты, что наводило на мысль о готовящемся побеге. Делу не был дан ход, хотя Горлова обвиняли в попустительстве «государственным преступникам».

Первые распоряжения центральной власти относительно судьбы декабристов содержались в инструкции, разработанной Лавинским и одобренной Николаем I. В ней указывалось, что царь распорядился «содержать сих преступников в Нерчинском крае». 4 октября 1826 года Цейдлер предписал начальнику Нерчинских заводов поместить «государственных преступников» в Благодатский рудник и каждые две недели доставлять о них известия для донесения царю.

В ночь с 5 на 6 октября Трубецкого и остальных его товарищей перевели с заводов в Иркутск, где разместили в казармах казачьего полка в четырёх верстах от города. От Е.И. Трубецкой, поселившейся с мужем на Николаевском заводе, хотели скрыть отправку мужа за Байкал. «Хотя были взяты все предосторожности, чтобы Трубецкая о том не узнала, - писал Цейдлер Лавинскому, - однако она была извещена о сём каким-то человеком о котором непримину узнать». Выполняя инструкцию Лавинского, Цейдлер с особой настойчивостью стал убеждать Трубецкую отказаться от намерения следовать за мужем в нерчинскую каторгу. Вслед за Екатериной Ивановной в Сибирь ехали другие жёны декабристов, но царь, хоть и давал некоторым из них разрешение, «косо смотрел на отъезд молодых жён за своими мужьями: этим возбуждалось чересчур много участия к бедным ссыльным. Так как им было запрещено писать родственникам, то поэтому надеялись, что этих несчастных скоро забудут в России, между тем как нам, жёнам, невозможно было запретить писать и тем самым поддерживать родственные отношения», - вспоминала М.Н. Волконская. После неудачной попытки уговорить Трубецкую от намерения следовать за мужем, Цейдлер потребовал от неё подписки, по которой она лишалась всех привилегий, и предупредил, что дети, прижитые ею в Сибири, поступят в казённые заводские крестьяне, а она лично подвергнется многим другим ограничениям.

Партию, в которой был Трубецкой, перевезли через Байкал 8 октября 1826 года, на двухмачтовом судне «Ермак». Далее они следовали тройками по большому Нерчинскому тракту. 25 октября 1826 года декабристам «открылся горный край, с ещё зеленеющими склонами, с темнотой тайги на дальних хребтах, а в середине словно бы выбритый – свели на пятьдесят верст в округе лес, чтобы не стал он укрытием беглым – оголённый угол земли, а в нём, тоже в серединке, искромсанная рудничная гора Благодатка, малюсенькая деревушка в одну улицу, два ряда ветхих покосившихся, вросших в землю избёнок да заместо храма божьего, обычно возвышавшегося в России на самом видном, открытом месте, высилась над селением обнесённая тыном мрачная тюрьма».

В Благодатске Трубецкого вначале поместили вместе с Волконским в обывательском доме, отдельно от остальных товарищей, под надзором стражников, а 27 ноября перевели в общий каземат. Оболенский вспоминал, что его кровать была устроена так, что половина его туловища находилась над кроватью Трубецкого. Напротив Трубецкого такую же дощатую кровать занимал Волконский. Караул из горного унтер-офицера и трёх рядовых находился при них бессменно.

Получив разрешение раз в неделю писать жене, Трубецкой так описывал ей свою жизнь в Благодатском руднике: «Здесь находят нужным, содержать нас ещё строже, нежели мы содержались в крепости: не только отняли у нас всё острое до иголки, так же бумагу, перья, чернила, карандаши, но даже и все книги и самое Св. писание и Евангелие… В комнате, в которой я живу, я не могу во весь рост (согласно «Описанию примет государственных преступников», у Трубецкого рост составлял «2 аршина, 11 и ¼ вершка» (192, 24 см)) уставляться и потому я в ней или должен сидеть на стуле, или лежать на полу, где моя постель. Три человека солдат не спускают с меня глаз и когда я должен выходить из неё, то часовой с примкнутым штыком за мною следует. Сверх того, мне наделано множество угроз, если я с кем-нибудь вступлю в сношение личное или письменное, или получу или доставлю письмо тихонько».

Горькая участь восьми благодатских узников описана с их слов М.А. Бестужевым. Начальник Нерчинских заводов Бурнашёв назначил их в ближайший завод и распорядился содержать строго. Всех заперли в тёмную, грязную, вонючую конуру, где они не только не могли двигаться, но и должны были спать в три яруса от недостатка помещения. Насекомые мучили их днём и ночью, лишали сна и сил, необходимых для тяжёлой работы в глубоких рудниках. Пища была отвратительной, обращение самое грубое и унизительное.

За день нужно было выработать три пуда руды на каждого и вынести её на поверхность на носилках. Тяжесть труда для Трубецкого усугублялась его нездоровьем: болезнью в груди, частым кровохарканием и болью в бедре от раны, полученной в сражении под Лейпцигом и обострившейся от ношения кандалов…

Младший лекарский ученик Пазников, осматривавший декабристов, решил, что у Трубецкого чахотка (туберкулёз) и написал об этом в рапорте. Бурнашёв, видимо, испугался, потому что в самый праздник рождества вдруг появляется в Благодатске уже не ученик, а лекарь Владимирский, который даёт другое заключение о болезни Трубецкого: «бывает одержим кровохарканьем от прежде полученной раны, чахоточной же болезни вовсе не имеет».

В еженедельных донесениях горного офицера М. Рика Бурнашёву о состоянии здоровья, поведении и занятиях заключённых указывалось, что Трубецкой с февраля по май 1827 года «хотя и старается быть весёлым и спокойным и работает охотно, но подвержен тоске». В сентябрьской ведомости указывалось, что он из 19 дней болел 12, что легче переносит своё нездоровье на работе, чем вне её. Одновременно отмечалось, что все заключённые, «не исключая ни одного, временно замечены в тоске и унылости», но что они «между собой очень дружны: харчевые припасы и табак курительный употребляют общий, которые доставляются им наиболее княгиней Трубецкой и Волконской, и нередко одежные вещи, без всякого в действия учёта».

«В подземной работе, - вспоминал Е.П. Оболенский, - нам не было назначено урочного труда; мы работали, сколько хотели, и отдыхали также; сверх того работа оканчивалась в одиннадцать часов дня, в остальное время мы пользовались полной свободой. Но как объяснить и то сочувствие, которое мы находили под землёю, в тех ссыльнокаторжных, которые не вдали от нас заняты были одинаковою с нами работою, но коих труды были втрое тягостнее? Они были в ножных цепях и на них лежали все тяжести подземного рудокопства. Они проводили шахты в местах новых рудников, устраивали галереи, которые должны были поддерживаться столбами и соединёнными арками; как люди способные, они употреблялись и в плотничную работу, и хорошо и плотно устраивали подземные ходы; они же выкачивали воду, которая накапливалась от времени до времени в местах, назначенных для розысков: они же относили руду, ими и нами добытую, к колодцу откуда она поднималась вверх и относилась в назначенное место. Встречаясь с нами, эти люди, закалённые, повидимому, в преступлениях, показывали нам немое, но весьма явственное сочувствие».

Вскоре, однако, этот начинающий налаживаться быт, где властвовало тайное уважение к борцам за свободу, был сломан несколькими неожиданными событиями.

В Чите спешно приспосабливались деревенские строения к новой для них функции – тюрьмы Читинского острога. Укреплялись окна, забирались решётками, вокруг двух домишек вырастал мощный тын из поставленных торчком брёвен, намертво пригонялись засовы, скобы, заушины для замков. В Нерчинские рудники прибыл генерал Лепарский, специально для него была учреждена должность, до того не существовавшая – коменданта Нерчинских рудников, с самыми обширными правами: боясь бунта среди декабристов, побега, восстания под руководством опытных, прошедших огонь Отечественной войны, генералов и офицеров, всех ссыльнокаторжных Забайкалья, император своим указом подчинил Лепарскому, в случае надобности, даже горное ведомство. С появлением последнего Бурнашёв стал ещё строже относиться к декабристам, чаще инспектировать тюрьму, в которой, разговаривая с сиятельными каторжниками, был беспредельно груб, всем говорил «ты», употреблял слова самые неприличные.

Ждали приезда Лепарского, которого некоторые узники знавали и раньше, как человека весьма доброго и либерального. «Вот приедет Лепарский. Вот приедет». И он явился, всех обласкал словом, к каждому проявил уважение, а уезжая, распорядился: заковать всех в ножные кандалы, дабы не отличались от остальных каторжников.

Вскоре И.Б. Цейдлер отозвал надзирателя Козлова, доброго и услужливого человека, успевшего сблизиться с декабристами и полюбить их. На его место был назначен пристав М. Рик. Это случилось 7 февраля, в то самое время, когда декабристов повели в ближайшую кузницу и украсили их ноги «царскими браслетами».

10 февраля 1827 года Рик распорядился «по предписанным правилам», через караульного унтер-офицера Макавеева, чтобы «государственные преступники ужинали по закату солнца и, как скоро станет смеркаться, были бы по своим каютам», то есть в тесных, тёмных, плохо проветриваемых чуланах.

Вечером он пришёл проверить, как выполняется его распоряжение, застал декабристов мирно ужинающими при свечах, и, как он сам докладывал начальству, «нашёлся принуждённым для усмирения и отводу в свои места употребить силу караула…Хотя в оном бунте участвовали все восемь человек государственных преступников, но первые начинщики были Сергей Трубецкой и Сергей Волконский». Рик велел отобрать у декабристов свечи и впредь их не выдавать.

Декабристы ответили первой в истории нерчинской каторги политической голодовкой.

Бурнашёв перепугался. Это видно даже из его докладных Лепарскому, в которых он сам попытался смягчить суть происшествия, изобразить его, как нелепый инцидент, а государственных преступников, оказавших сопротивление надзирателю, как поступивших «без всякого умысла к чему-либо противному, но единственно по неведению». Между тем он отдаёт распоряжение: «Дабы могли государственные преступники по спуске из дневной работы, в вечеру заниматься по сильному их желанию чтением книг свящ. писания, предписываю дозволить им иметь в их комнатах огонь на два с половиной часа после захода солнца – то же самое и в праздничные дни…» Рик был смещён. Дело окончилось победой заключённых.

Приезд в Благодатский рудник Трубецкой и Волконской заставил местные власти ограничить произвол в отношении узников (Трубецкая «с прислугой из наёмного человека и девки» - крепостной Авдотьи Никифоровны Пугачёвой – выехала из Иркутска в Нерчинский завод 20 января 1827 года. Приехала в Большой Нерчинский завод 30 января, а в Благодатский рудник 6 февраля; два дня спустя после неё, 8 февраля, приехала в Благодатский рудник М.Н. Волконская. - Н.К.). Для двух же «декабристок» началась новая жизнь: длинная цепь трудных, подчас опасных лет. Однако рядом с бедами, лишениями, унижениями было и горькое счастье.

Среди отважных женщин, решившихся разделить судьбу своих опальных мужей, Екатерина Ивановна Трубецкая была первой. Это на её плечи легла главная тяжесть многомесячной, упорной борьбы с сибирскими администраторами, и, окажись она слабее, устрашись она тех картин, которые рисовали ей в Иркутске, усомнись она на минуту в нравственной необходимости своего подвига, в силах своих, оставь её хоть на миг мужество – таким же мукам, задержкам, препонам, отговорам подверглись бы её подруги – Волконская, Муравьёва, все, кто пошёл по её следу.

Деревня при Благодатском руднике была малюсенькой, в одну улицу. Добывали серебряную руду, а люди, труд которых потом выливался в монетном дворе, во всесильные деньги, в блестящие кругляшки, на которые можно было купить всё, люди, обогащавшие державу, жили в тоскливой, безнадёжной нищете. Избушка, которую сняли княгини, была тесна, окна слюдяные, тусклые, стены промерзали насквозь, так что порой утрами волосы покрывались инеем или примерзали к брёвнам: когда ложились спать, то голова упиралась в стену, а ноги – в дверь.

Приезд отважных женщин отрадно отозвался в сердцах всех декабристов. Все средства княгини употребляли на то, чтобы облегчить участь благодатских узников, варили им обеды, впервые осваивая это непростое дело с помощью поваренных книг.

На первых порах весьма жёстко исполнялись указания Петербурга отбирать деньги и ценности, оставляя жёнам каторжников лишь сумму, определённую императором и III Отделением – на обзаведение, не более двух тысяч рублей ассигнациями, а потом ежегодно – по тысяче. Казалось бы, суммы внушительные, но месячная плата за их хибарку была по десяти рублей, дорого стоили продукты, кроме того, видя каждый день уголовных каторжников, работающих вместе с декабристами, одетыми скудно, не имеющими даже в холодное время чем прикрыть тело, Трубецкая и Волконская покупают материал, шьют рубашки, бельё, посылают всё это в тюрьму, навлекая недовольство властей: ведь княгини делают то, что по обязанностям должно делать правление Нерчинских рудников. Немудрено, что вскоре положение добровольных изгнанниц было столь скудно, что, по свидетельству Волконской, они перешли на строгий, нищий рацион – каша да квас, а по свидетельству более позднему Трубецкого – они «в продолжении 8-и месяцев обе питались исключительно хлебом и луком, отдавая все излишки на продовольствие мужей и их товарищей».

«С приездом этих двух женщин у нас составилась семья», - вспоминает Оболенский. И дело не только в том, что декабристы почувствовали тепло, но ещё и связи с утерянным миром, которая, казалось навеки прервана, ибо писать им было запрещено. Теперь за них писали жёны опальных князей, связывая, соединяя родителей с детьми, мужей с жёнами, взяв на себя обязанности секретарей для всех восьми товарищей. Так был нарушен заговор молчания, задуманный Николаем I, далеко идущий его план, чтобы за неимением сведений о «друзьях 14 декабря» Россия постепенно забыла об их существовании.

Вскоре возникла ещё одна неприятная для декабристов новость: из-под земли распоряжением горного начальства узников переводили на наружные работы – разборку и переноску руды. Декабристы сопротивлялись, как могли, они говорили горному начальству, что плохо одеты, что работа на воздухе непременно поставит их в условия, зависящие от погоды, ветра, дождя, мороза, тогда как под землёй всегда ровная температура. Если прочесть сводки о состоянии здоровья, то выяснится, что и в самом деле после выхода из рудника они больше болели, и болезни были не только простудные. Теперь уже не могли каторжники исполнять их урок, общение с ними усложнилось, исчезла та атмосфера безмолвного взаимопонимания и взаимопомощи, которая сложилась под землёй. Они были на виду, вот в чём дело.

По новому распорядку были увеличены не только норма выработки, но и время работы: 11 часов в день вместо 6. Прогулки разрешались только в кандалах и в сопровождении часового. Во время прогулок Трубецкой, как вспоминала П.Е. Анненкова, «срывал цветы на пути своём, делал букет и оставлял его на земле, а несчастная жена подходила поднять букет только тогда, когда солдаты не могли этого видеть».

Время шло, был на исходе год нерчинской каторги. Подводя итог самому тяжёлому этапу жизни декабристов на каторге, следует прежде всего отметить, что лишения, болезни, нужда, душевные и физические страдания, невыносимые условия жизни объединили их, сделали возможной организованную борьбу с произволом и самодурством местного начальства.

Протест против ужасающих условий существования, отстаивание своих прав через совместную голодовку, достоинство и выдержка - вот общая для декабристов форма отношения с начальством; сердечность, дружеское участие, взаимная поддержка, уважение и взаимопонимание - суть отношений их друг с другом. Все это вызывало уважение и сочувствие к ним не только со стороны уголовных преступников, но и со стороны большинства тех, кто их караулил, - солдат, офицеров, а также простого народа, с которым так или иначе декабристам приходилось сталкиваться.

Время пребывания декабристов в Благодатском руднике считалось самым тяжёлым. Состояние Трубецкого усугублялось ещё беспокойством о жене, условия жизни которой мало чем отличались от казарменных.

В сентябре 1827 года декабристов из Благодатского рудника перевели в Читинский острог, который представлял из себя «три невместительных каземата, окружённых тыном, несколько домиков, взбегающих в гору, выкрашенные белым и чёрным полосатые шлагбаумы, стоящий на косогоре дом коменданта и по склону – комендантский сад, огороженный палисадом…

В казематах невероятная теснота, кандалов на ночь не снимают, поэтому то и дело звенят в ночной темноте цепи, и желание повернуться во сне на другой бок вызывает необходимость невольно будить товарищей, лежащих рядом на нарах, а те, ворочаясь, невольно будят своих соседей…» Питание скудное, всего полагалось узникам по 2 пуда муки и 1 рубль 98 копеек в месяц. Поэтому С.Р. Лепарский смотрел сквозь пальцы на то, что нарушался запрет иметь жёнам декабристов крупные наличные суммы – энергичные женщины кормили за свой счёт всю тюрьму.

К моменту прибытия Трубецких и их товарищей из Благодатска в Чите уже поселились Е.П. Нарышкина, А.Г. Муравьёва и А.В. Ентальцева, а вскоре женская колония ещё расширилась – А.И. Давыдова, Н.Д. Фонвизина и француженка Полина Гёбль, вскоре ставшая женой декабриста И.А. Анненкова, «составили «дамскую колонию».

«Декабристки» поселились вблизи тюрьмы в простых деревенских избах. Женщины старались как можно дольше находиться у тюремного забора, чтобы иметь возможность хотя бы в щёлку увидеть мужей, перекинуться с ними словом. Однажды солдат, отгонявший Трубецкую, ударил её, женщины отправили жалобу в Петербург, а Трубецкая с тех пор устраивала демонстративно перед тюрьмой настоящие приёмы: усаживалась на стул и поочерёдно беседовала с арестантами, собиравшимися внутри тюремного двора.

Потихоньку жёны декабристов стали обживать Читу, начиная собственное строительство, ибо рушились надежды, которые ещё совсем недавно тешили души, о чём тайно думали многие: одумается царь, решит, что наказание уже свершено, и вернёт – пусть не в Петербург или большие города, но хотя бы в свои деревни, к матерям, к отцам, к родным пенатам. Милость царя последовала: первому разряду, осуждённому на вечную каторгу, срок её снижался до… двадцати лет. На двадцать лет, как минимум, поняли женщины, нужно обосновываться в Чите. Екатерина Ивановна Трубецкая пишет матери о намерении построить дом, по примеру Муравьёвой, а мать сообщает другой дочери, Зинаиде Лебцельтерн, 22 мая 1828 года: «… Господь сохраняет ей здоровье и мужество, она всё также смиренна, но в её письмах больше внутреннего спокойствия… Они (декабристы) соединены согласно своим вкусам, и чтение заполняет их одиночество. Сергей изучает греческий язык. Он попросил и получил несколько книг по химии и медицине. Два раза они видятся со своими жёнами наедине. Они (жёны) могут посылать им обед… Одежду свою они (декабристы) получают отсюда (т. е. Из Петербурга и других мест, где живут родственники декабристов). Очень много страдают от холода, в течение 6 месяцев в году градусник показывает - 35°. Ввиду этого Каташа строит себе деревянное помещение, но с двойными рамами и с двойным полом. Я посылаю ей ковры, обивку для мебели и замки. Она работает по канве, вышивает бисером и обещает прислать мне свои изделия…»

Судя по всему, Екатерина Ивановна за год жизни в Чите несколько пришла в себя, пообвыкла, успокоилась. «Но могу тебе сказать, - пишет она 27 июля 1829 года сестре Зинаиде, - насколько моё здоровье улучшилось с тех пор, как моя душа спокойна и довольна. Я не только чувствую себя в два раза сильней, но толстею и больше не чувствую, есть ли у меня нервы, или нет. До моего соединения с Сергеем они были в большом беспорядке, и моя старая болезнь частенько меня мучила. Это лишнее доказательство тому, сколь духовная сторона действует на физическую. Я тебя покидаю, любезный друг, обнимая тебя… за себя и Сергея столь же нежно, сколь мы оба тебя любим».

Каторжные работы устроить в Чите было невозможно: ни рудников, ни заводов не было ни в деревне, ни поблизости. Летом засыпали овраг, носящий странное имя – «Чёртова могила», это был сизифов труд – осенние ливни, вешние воды уносили всю наношенную за лето землю. Зимой на приспособленных мельницах в избе мололи зерно.

В тесноте казематов, предоставленные самим себе, люди эти, отмеченные судьбой, могли потерять всё, чем были богаты их души, от скуки, однообразия и нелепости жизни. Их спас труд. Труд физический – каждый освоил какое-нибудь ремесло, а то и несколько: сами были портными, слесарями, плотниками, огородниками, мастерили приборы, делали всякую всячину, нужную в быту. Были свои парикмахеры, лекари. Трубецкой и оба брата Бестужевых славились как штопальщики носков. Труд умственный – постепенно появились книги, благодаря жене Никита Михайлович Муравьёв, по призванию - талантливый историк, получил всю свою уникальную библиотеку, получили книги и другие декабристы, в том числе и Трубецкие. Как все женатые, Трубецкой вёл хозяйство обособленно, но свой пай, который достигал двух-трех тысяч рублей в год, он вносил в общую артель.

Жажда деятельности, желание почерпнуть знания и поделиться знаниями привели к открытию «каторжной академии», где истинные знатоки наук, иностранных языков, прикладных и гуманитарных занятий читали лекции своим соузникам.

С появлением у жён декабристов домов, Лепарский обратился к правительству с письмом: «Жёны осуждённых в каторжную работу государственных преступников, прибыв в Читу, принуждены, по тесноте острога, жить в своих домах, имея свидание с мужьями только дважды в неделю… эти несчастные женщины, покинувшие детей своих и родителей и отказавшиеся от всех прав и выгод своего состояния, чтобы услаждать злополучную участь мужей, лишены этой единственной отрады». На этом письме Николай I написал: «Я никогда не мешал им жить с мужьями, лишь бы была на то возможность». Император сделал вид, что он вроде бы и не причём, а это дело рук местного начальства, неверно растолковавшего высочайшую волю.

Лепарский объявил женщинам, что мужьям в свободное от выполнения каторжных работ время разрешается жить дома. Со временем семейным было разрешено принимать у себя гостей, не группами, по одному, но это всё же было серьёзным послаблением.

Никита Кирсанов. "Благословляю десницу Божiю..." (6).

Первый допрос Трубецкого у Николая I продолжался около четырёх часов. К этому моменту были уже арестованы и дали показания 17 человек, так что можно представить, что допрос для князя был крайне тяжёлым. Об обстановке, царившей в Зимнем дворце известно из «Записок» Трубецкого: «Император пришёл ко мне на встречу в полной форме и ленте и, подняв указательный палец правой руки прямо против моего лба, сказал:

- Что было в этой голове, когда вы с вашим именем, с вашей фамилией вошли в такое дело? Гвардии полковник! Князь Трубецкой! Как вам не стыдно быть вместе с такой дрянью! Ваша участь будет ужасная.

Император, подав мне лист бумаги, сказал:

- Пишите показания, - и показал мне место на диване, на котором сидел и с которого теперь встал, прежде, нежели я сел, император начал опять разговор: - Какая фамилия! Князь Трубецкой! Гвардии полковник! И в таком деле! Какая милая жена! Вы погубили жену. Есть у вас дети?

- Нет.

Император прерывая:

- Вы счастливы, что у вас нет детей. Ваша участь будет ужасная! Ужасная! – и, продолжав в этом тоне некоторое время, заключил: - Пишите всё, что знаете, - и ушёл в другой кабинет.

Я остался один. Видел себя в положении очень трудном. Не хотел скрывать своей принадлежности к тайному обществу… И потому я в своём ответе написал, что принадлежу к тайному обществу, которое имело целью улучшение правительства, что обстоятельства, последовавшие за смертью покойного императора, казались обществу благоприятными к исполнению намерений его и что они, предприняв действие, избрали меня диктатором, но что я, увидя, что более нужно моё имя, нежели лицо и распоряжение, удалился от участия. Этой увёрткой я надеялся отсрочить дальнейшие вопросы, к которым не был приготовлен. Пока я писал, вошёл Михаил Павлович и подошёл ко мне, постоял против меня и отошёл. Между тем приводили другие лица, которых расспрашивал Толь, которых потом выводили. Входил и император для допросов и уходил обратно. Когда я окончил писать, подал лист вошедшему Толю; он унёс его к императору. Несколько погодя Толь позвал меня в другой кабинет.

Я едва переступил за дверь, император – навстречу в сильном гневе:

- Эк! Что на себя нагородили, а того, что надобно, не сделали. – И, скорыми шагами отойдя к столу, взял на нём четвёртку листа, поспешно подошёл ко мне и показал: - Это что? Это ваша рука? (Николай показал Трубецкому конспект Манифеста к русскому народу).

- Моя.

Император, крича:

- Вы знаете, что я могу вас сейчас расстрелять!

Я, сжав руки и также громко:

- Расстреляйте, государь, вы имеете право.

Император, также громко:

- Не хочу. Я хочу, чтоб ваша судьба была ужасная.

Выпихав меня своим подходом в передний кабинет, повторял тоже несколько раз, понижая голос. Отдал Толю бумаги и велел приложить к делу, а мне опять начал говорить о моём роде, о достоинствах моей жены, об ужасной судьбе, которая меня ожидает, и уже всё это жалобным голосом. Наконец, подведя меня к тому столу, на котором я писал, и подав мне лоскуток бумаги, сказал:

- Пишите к вашей жене.

Я сел, он стоял. Я начал писать: «Друг мой, будь спокойна и молись богу…»

Император прервал:

- Что тут много писать, напишите только: «Я буду жив и здоров».

Я написал: «Государь стоит возле меня и велит написать, что я жив и здоров». Я подал ему, он прочёл и сказал:

- Я жив и здоров буду, припишите «буду» вверху.

Я исполнил».

Николай сохранил Трубецкому жизнь не по «милосердию», как это в течение следствия казалось самому декабристу, и не из-за каких-либо гуманных соображений и уж вовсе не потому, что Трубецкой просил его о пощаде (об этом ниже). В первый момент, ещё не оправившись полностью от страха и волнения, не имея твёрдой уверенности в безопасности трона и семьи, Николай опрометчиво продиктовал Трубецкому письмо к жене, в котором дал гарантию сохранить ему жизнь. Позднее отказаться от царского слова было невозможно. Царь опасался, что злополучное письмо получило распространение. И только ли в России? Дело было сложным. Дипломатическим представителям европейских государств, в частности наиболее доверенному лицу Николая I среди дипломатов, в частности наиболее доверенному лицу Николая I среди дипломатов-французскому послу графу Ла Ферронэ, хорошо был известен салон графини А.Г. Лаваль, где бывал весь высший свет Петербурга. Посол Австрии Людвиг Лебцельтерн, доверенное лицо канцлера Меттерниха, был её зятем, как и декабрист Трубецкой. В среде дипломатов последний был хорошо известен. Не напрасно Ф. Булгарин в доносе III Отделению бросил тень на связь декабристов с австрийским правительством через Трубецкого и А.О. Корниловича. Он же назвал салон Лаваль в числе трёх столичных салонов, имевших политический характер, где исключительно собирался дипломатический корпус и русские были впускаемы в общество с представительными исследованиями, как будто в масонию». Богатство, обширные связи Лавалей с парижскими салонами легитимистов, высшим светом и представителями двора во Франции; связи с европейскими дипломатами в Петербурге; их салон, где постоянно бывали выдающиеся писатели, журналисты, политические и государственные деятели России и других стран; влияние, оказываемое салоном на некоторые столичные газеты, и через них связь с зарубежной прессой; многочисленное титулованное родство Лавалей и Трубецкого в России, способное влиять на общественное мнение внутри столицы и за её пределами, - всё это вынуждало Николая играть в отношении Трубецкого роль «милосердного» монарха. Маркиз А. Кюстин, посетивший Россию в 1839 году, высказал мысль, что правительство и Николай, «может быть, боялись друзей Трубецкого, людей влиятельных и знатных. Как ни обессилена здесь аристократия, она всё же сохраняет тень независимости, и этой тени достаточно, чтобы внушить страх деспотизму». И это писалось и оставалось жизненным спустя 13 лет после восстания.

Если Трубецкой не увеличил собой число казнённых, то в значительно мере это можно объяснить и опасением правительства поставить во главе революционного заговора одно из крупнейших имён русской знати. Судьба Трубецкого была предрешена Николаем на первом же допросе, 15 декабря, когда царь велел Трубецкому написать жене: «Я жив и здоров буду». Внешнеполитические и престижные соображения вынуждали Николая сдержать слово, но вызывало острую злобу, рождали мстительность, утолить которые царь в полной мере мог, прибегая к оговору, унижению врага.

Жестокая, унизительная для Трубецкого характеристика его как политического предателя родилась в ходе следствия и впервые была пущена в ход не кем иным, как Николаем, стремившимся, прежде всего к его нравственной, моральной дискредитации. Опорочить в глазах общества, показать ничтожным того, кто пользовался уважением, дать ход ложным слухам как о характере восстания, так и о его руководителях, отомстить за тот животный страх, который восставшие заставили пережить его в день 14 декабря! Серьёзные опасения вызывали и возможные отклики на события внутри России в Западной Европе. За всё это царь преследовал декабристов до конца своих дней.

В первом показании Трубецкого есть одна деталь, которую рассматривали как доказательство просьбы Трубецкого о помиловании. Но прежде обратимся к некоторым другим свидетельствам, связанным с этим. Как известно, Николай в 4-й части своих записок, составленных спустя 23 года после упоминаемых в них событий, описал сцену допроса Трубецкого, который, в передаче Николая, вначале всё отрицал, но после того, как ему был предъявлен уличающий его Манифест к русскому народу, как громом поражённый упал к моим ногам в самом постыдном виде». В "Записках" Трубецкого об этой сцене нет ни слова, но в показании его говорится, что если обнаружится тайное общество в 4-м корпусе (он это отрицал), то «предаю себя совершенно гневу моего монарха и уже более просить помилования не смелюсь». Вот это «уже» и считали доказательством просьбы Трубецкого о помиловании. Вернёмся к утверждению Николая, что Трубецкой был «как громом поражённый». Оно лишено логики. От чего Трубецкому приходить в состояние сильнейшего шока? Он написал Манифест всего днём раньше, забыть о нём никак не мог, отлично знал, что наиболее обличающий его документ находится в его бумагах, понимал, что арест неминуемо будет сопровождаться обыском, и потому был, безусловно, внутренне готов к тому, что документ будет найден. Далее, в письме Константину, посланном непосредственно после допроса, Николай ни о каком «падении» Трубецкого и не упоминает, а сообщает лишь, что предъявление Трубецкому чернового наброска Манифеста (Николай назвал «Конституции») «побудило его признаться во всём». Это соответствует истине, так как Трубецкой действительно признался в своей принадлежности к тайному обществу.

Помимо Николая есть ещё два «свидетеля падения» Трубецкого. Это генерал Толь и великий князь Михаил Павлович. Рассказ последнего передан в изложении М.А. Корфа спустя 22 года после событий. Известно, что Корф писал по заданию Николая и только то, что нужно было царю. В его пересказе значится следующее: «Когда великий князь вошёл к государю, была уже поздняя ночь, и здесь представилось ему неожиданное зрелище: перед государем стоял и в ту минуту упадал на колени, моля о своей жизни, известный князь Трубецкой». В "Записках" Трубецкого этот эпизод описан совсем иначе: «Пока я писал, вошёл Михаил Павлович и подошёл ко мне, постоял против меня, и я – против него не более минуты, и он отошёл».

Рассказ Трубецкого не содержит никакой бы то ни было нарочитости, желания в чём-то непременно убедить. В описании Корфа - другое: неожиданность «зрелища» подчёркивается (стоял… упадал… моля – именно в ту самую минуту, когда вошёл Михаил!). Автор настойчиво стремится навязать свою версию.

О «падении» Трубецкого дважды упомянул Толь: в журнале о декабрьских событиях 1825 года за 22 декабря и в предписании того же числа капитану Сотникову. В журнале Толь указал, что Трубецкой, «пав к стопам», просил помилования, а в предписании – что он «пав к стопам», сознался во всём. Это далеко не одно и то же. В данном случае запись Толя, скорее всего, сделана с учётом рассказа Николая, тем более что в журнале эта запись носит следы более позднего происхождения, чем основной текст. Видимо, Толю важно было подтвердить версию царя.

Эти «свидетельства» достаточно противоречивы и уязвимы. Остаётся теперь вернуться к показанию самого Трубецкого и его фразе «уже более просить помилования не осмелюсь». Самое, пожалуй, существенное свидетельство - письмо Трубецкого Татищеву от 25 декабря 1825 года, где говорится: «Я начал письмо на имя его императорского величества не с тем, чтоб просить пощады в предстоящем мне и заслуженном мною справедливом наказании». Если бы он уже просил о пощаде, о чём писал царь, да ещё при свидетелях, вряд ли Трубецкой осмелился бы так прямо отрицать факт, ведь это немало компрометировало бы и царя. Логичнее представить себе, что Трубецкой и не подозревал, в каком виде его выставил Николай, иначе он не писал бы ему вообще, и уже во всяком случае не в таком смысле.

Слухи о «падении» Трубецкого и его просьбах о пощаде имеют один источник – дворец. Комментируя рассказ об унижении Трубецкого перед царём, «очень популярный в европейской прессе вообще», сын декабриста Якушкина, Евгений Иванович, прямо писал: «Про Трубецкого сочинили несколько возмутительных рассказов, но когда-нибудь откроется, что в них нет ни слова правды». Сам С.П. Трубецкой 14 мая 1842 года писал З.И. Лебцельтерн, находившейся в это время в Петербурге (письмо было отправлено тайно, в обход начальства): «Уверен, что всё дурное, что вы слышали про меня во время судебного разбирательства или после него, возбуждало в вас жалость, но не изменило ваших чувств ко мне. Знаю, что много клеветы было вылито на меня, но не могу оправдываться. Я слишком много пережил, чтоб желать чьего-либо оправдания, кроме оправдания господа нашего Иисуса Христа».

Единственным источником иностранных сочинений было Донесение Следственной комиссии, к которому прибавлялись различные домыслы. Большая часть их была пущена в оборот ещё в 1826 году. Доказательствам того, что Трубецкой был опасен Николаю и что распространение нужных правительству слухов являлось политической акцией, может служить письмо Николая Константину от 28 января 1826 года в ответ на письмо последнего от 22 декабря 1825 года, в котором сказано: «Донесение о петербургских событиях я прочёл с живейшим интересом и с самым серьёзным вниманием. Внимание моё остановилось на одном замечательном обстоятельстве, которое поразило мой ум: список арестованных содержит только имена лиц до того неизвестных, до того незначительных самих по себе и по тому влиянию, которое они могут иметь, что я вижу в них, только передовых охотников. Нужно разыскивать подстрекателей и руководителей». Я считаю нужным не только не скрывать их (слухов о петербургских событиях), но даже, наоборот, придавать им возможно больше огласки, так как тем или другим образом всё будет известно». На это Николай отвечал: «Я счастлив, что предугадал ваше намерение дать возможно большую гласность делу; я думаю, что это и долг и хорошая и мудрая политика. Счастлив я также, что я оказался одного с вами мнения, что все арестованные в первый день, кроме Трубецкого, только застрельщики».

После первого допроса Трубецкого отправили в Петропавловскую крепость. Коменданту Сукину Николай послал записку: «Трубецкого, при сем присылаемого, посадить в Алексеевский равелин. За ним всех строже смотреть, особенно не позволять никуда выходить и не с кем не видеться». Его поместили в камеру № 7; в № 6 сидел Д.А. Щепин-Ростовский; в № 8 – с 15 декабря М.К. Кюхельбекер, а с 21 января – Сергей Муравьёв-Апостол.

17 декабря начал свои заседания Тайный комитет для изыскания соучастников возникшего злоумышленного общества, позднее переименованный в Следственный комитет.

22 декабря Комитет рассмотрел специально составленные проекты допросов Трубецкого, Рылеева и вынес решение в следующем заседании начать допросы сим лицам, но предварительно сделать им увещевание посредством священника».

23 декабря «допрашиван князь Трубецкой, который на данные ему вопросы при всём настоянии членов дал ответы неудовлетворительные, положили: передопросить его, составя вопросы против замеченных недостатков, неясностей и разноречий». Это был чрезвычайно трудный, мучительный для него допрос. «Я видел, что на меня взирали, как на ожесточённого в сердце преступника, как на злобного какого изверга. Я видел, что мне ни в чём не хотят верить, что единственно ищут уловить меня в чём-либо для большего посрамления меня». Достоверность позднейших записей Трубецкого об угрозах применения к нему насильственных мер воздействия после допроса 23 декабря подтверждается тем, что «неприятные» меры действительно не заставили себя ждать: Трубецкому объявили о лишении его права переписки с женой. Николай, читавший переписку Трубецких, прекрасно понимал, какое огромное значение имела она для обоих. Екатерине Ивановне письма мужа давали силу жить; Трубецкой, страдая сам, ещё более страшился за жену. Лишение переписки являлось изощрённой нравственной пыткой, на воздействии которой строил свои расчёты Николай.

24 декабря вечером Трубецкого подвергли новому допросу. Однако теперь члены комитета изменили свою тактику грубого натиска и постарались проявить к нему «участие», «сожаление». Сведений об этом допросе нет ни в следственном деле Трубецкого, ни в журналах заседаний Комитета. Только из письма Татищеву от 25 декабря и «Записок» видно, что такой допрос состоялся, но, по-видимому, он также не дал следствию ожидаемого результата. Измученный допросами, ослабленный болезнью, подавленный ощущением полной изоляции от внешнего мира, запрещением переписки с женой, Трубецкой вместе с тем, не сомневался более в том, что следствию известно об обществе и его членах если не всё, то очень многое.

После 24 декабря Трубецкой, не дожидаясь очередного потока вопросов следствия, решил составить правдоподобное показание и тем самым получить передышку, постараться сохранить за собой инициативу и получить снова «право переписки с женой. 25 декабря он решил написать «покаянное» письмо председателю следственной комиссии А.И. Татищеву, но не отослал его. Оно являлось не чем иным, как тактической уловкой. Понимая всю серьёзность своего положения, уточняя в ходе допросов степень осведомлённости Комитета, он решал, что можно утаивать и дальше, а что утаивать уже бессмысленно. От его искусства маневрирования зависел вопрос жизни и смерти. В целях самозащиты он избрал отныне линией поведения оправдательный тон: подчёркивание своего раскаяния, искренности, нерешительности, страха, чувства благодарности «за милости» и тому подобное.

В тот же вечер он неожиданно получил письмо от жены, в котором она просила его проявить благоразумие и напрасным запирательством не губить ни себя, ни её: «Хотят, чтоб ты признался в таких вещах, которые уже знают и без тебя». Трубецкой ещё более утвердился в возможности выиграть в борьбе за жизнь, создав видимость полного раскаяния и искренности. В дополнение к первому письму он написал второе, затем записку-покаяние, к которой приложил «список членам, бывшим и состоящим в обществе».

Все подготовленные в течение двух дней документы Трубецкой отправил 27 декабря Татищеву. Они были рассмотрены в тот же день. В журнале заседания записано: «Слушали: дополнительные показания князя Трубецкого с присовокуплением изложения истории общества, различных его отраслей и списки членов. Положили: а) Список сообразить со сведениями о тех лицах, как уже взятых и за коими послано взять и представить; б) Во уважение полного и чистосердечного показания князя Трубецкого насчёт состава и цели общества позволить ему весть переписку с его женою, на что спросить высочайшего позволения. Исполнено 28 декабря».

Таким образом, Трубецкому удалось убедить Комитет в «полном и чистосердечном признании». Но так ли на самом деле его признания были полными и дали ли они действительно новый материал следствию по существу дела? При внимательном рассмотрении и сопоставлении его показаний с имевшимися к тому времени в руках Следственного комитета сведениями становится очевидным, что в подавляющем большинстве случаев они оказываются материалом вторичным; а не о намерении «говорить истину во всей её полноте». Трубецкой об очень многом или совсем умолчал, или сообщил сбивчиво, уклончиво. Ничего не было сказано об уставах тайных обществ, «Зелёной книге» и изложенной в ней «сокровенной» цели Союза благоденствия: освобождении крестьян и введении в России конституционного правления; о деятельности Коренного союза и побочных управ (он упомянул лишь о Тамбовской и Нижегородской управах, так как пришлось отвечать на прямо заданный вопрос о внешних думах). Ни единого слова не сказал он о Конституции Н.М. Муравьёва, очень уклончиво сообщил о «Русской правде» П.И. Пестеля. В дополнительной части своих показаний о возрождении общества в 1821 году и плане восстания 14 декабря он также держался на позиции самых сбивчивых свидетельств, в которых за «велеречивостью» и всякими второстепенными подробностями и заверениями в искренности ничего не говорилось о фактическом плане действий, а лишь о самом первоначальном намерении вывести полки за город и «ожидать, какие будут приняты меры от правительства». О дальнейшей доработке плана и его окончательном варианте с занятием Зимнего дворца, крепости, арсенала и других правительственных учреждений, а также об аресте, а при необходимости и об уничтожении царской семьи он даже не упоминал вплоть до очной ставки с Рылеевым 6 мая 1826 года, на которой признал справедливыми показания на него Рылеева. Все подробности плана удалось реконструировать советским историкам только после тщательного изучения, сличения и сопоставления показаний многих декабристов. Одно это уже говорит о степени «полноты» и «чистосердечности» показаний Трубецкого. Что касается списка членов тайного общества, представленного Трубецким, то и он не являлся основой для подготовки следствием общего списка заговорщиков, хотя и был всё же излишне откровенным.

Составляя список, Трубецкой, конечно, не мог знать какими и насколько полными сведениями располагало правительство о членах тайного общества. Однако заметно, что он руководствовался при этом определёнными соображениями. Позднее Трубецкой записал «Я не хотел иметь возможность упрекать себя, что я кого бы то назвал». Он назвал многих, и всё же… Его заявление не лицемерие; он не выдавал всех очертя голову. Зная причастности каждого к деятельности тайных организаций, Трубецкой мог предположить, что за данностью лет, краткостью пребывания и незначительностью роли отдельных членов им не будет грозить наказание. Так, из 72 человек, включённых им в список, более половины охарактеризованы как «отошедшие от дел общества» (формулировки у него разные, но суть их одна). В списке значатся также 27 человек, о которых он точно знал, что они уже известны Комитету: это, во-первых, те, кого он видел в числе арестованных, приводимых при нём 15 декабря на допрос к генералу Толю или уводимых от него; во-вторых, те, которых назвал при первом допросе 14 декабря Рылеев (показание последнего Трубецкому дали прочесть). Кроме того, 17 декабря во время допроса у В.В. Левашова о Южном обществе он, «к удивлению, увидел, что известен весь состав и все лица»; 13 членов Южного общества значатся в его списке.

По характеру задаваемых вопросов можно было догадываться об осведомлённости правительства о том или другом члене. Это видно на примере с Луниным или Якушкиным. Лунин уже после второго допроса 18 апреля 1826 года понял, что «все лица, принадлежавшие к обществу, так и действия их уже совершенно известны Комитету». Якушкин вспоминал: «Кроме тех лиц, которых не называл Комитет, мне бы пришлось назвать очень не многих».

Обращают на себя внимание и совпадение в показаниях декабристов, содержавшихся в Алексеевском равелине (Трубецкого, А. Бестужева, Оболенского, Рылеева), допросы, которых шли одни за другим между 17 и 26 декабря. Не играла ли тут некоторую роль взаимная информация о ходе допросов или информация, получаемая извне? Полностью исключить этого нельзя. Н.А. Бестужев, например, пишет, что мог судить о поведении и показаниях Рылеева из сообщений, «которые до меня доходили». Оболенский отмечает, что от Рылеева «первая весть получена была 21 января». Какие-то известия «с воли» доходили и до Трубецкого, о чём можно судить по письму к нему жены от 25 декабря и некоторым глухим его намёкам в письмах к Екатерине Ивановне.

С первого дня заключения Трубецкому разрешена была переписка с женой. Однако письма должны были доставляться через доверенное лицо Николая I – А.Н. Голицына – открытыми «для предоставления его императорскому величеству». В записках коменданту Петропавловской крепости А.Я. Сукину при письмах Трубецкого и его жены сообщалось, что их «государь император читать изволил». Право ежедневной переписки было дано только Трубецкому, Н. Муравьёву, Рылееву и М. Орлову; 58 декабристам разрешалось писать не более одного раза в две недели, остальным 98 заключённым писать не разрешалось без особого в каждом случае разрешения царя.

Названные выше четверо руководителей заговора были женаты и счастливы в семейной жизни. Николай использовал психологическое состояние заключённых, страдавших ещё и за судьбу своих жён. Переписка использовалась, с одной стороны, как источник дополнительного досмотра за состоянием духа узников, чтобы с большей вероятностью воздействовать на них в нужном следствию направлении, с другой – позволения писать создавало иллюзию милосердия со стороны монарха. По переписке Трубецкого это прослеживается особенно отчётливо. В своих записках «Трубецкой указывает, что какое-то время верил в доброту царя и даже укорял себя в том, что был к нему не справедлив. Действительно, внешне всё выглядело так, как представлялось Трубецкому, то есть что «государь хочет делать благодарных, а не несчастных; что он способен сказать: «Иди, совершенно прощаю тебя и всё, что было, забываю»; что царь хочет сделать для узников больше, чем может; наконец, что наказание для всех не будет слишком суровым. Трубецкому казалось, что по отношению лично к нему царь проявляет добрую волю. Этому свидетельствовало обещание сохранить жизнь (при первом допросе), разрешение постоянной переписки с женой, неприменение к нему «нежелательных» мер, разрешение свидания с сестрой, с женой…Знаки «благодеяния» были на лицо. О милосердии царя постоянно напоминали следователи на допросах, священник при посещении, жена в письмах.

Письма Трубецкого жене раскрывали перед Николаем душевное состояние узника, позволяли оказывать на него давление в зависимости от того, слабела ли воля заключённого или он держался стойко. Умело используя оружие, оказавшееся в его руках, Николай мог воздействовать на заключённого успешнее любой физической меры воздействия; Трубецкой писал, что если бы «страданием самым ужасным целый век мог тебе доставить счастливые минуты, с какою бы радостию я всё бы потерпел, что можно только вообразить жесточайшего». Скорее всего, перед физическими страданиями Трубецкой действительно устоял бы, но сознание собственной неблагодарности царю за его благодеяния, доброту и участие расслабляло волю.

Самой страшной мерой наказания (как выяснилось из писем) было угроза лишения переписки или временная задержка писем, так что узник терзался сомнением, получит ли их вообще. Учитывалась и глубокая душевная подавленность Трубецкого, вызванная крахом дела всей его жизни, арестом друзей, чувством вины перед ними, переживаниями, связанными с унижением достоинства человека, жившего всегда благородными целями, а теперь представленного злодеем, убийцей. Николай использовал также переживания Трубецкого, вызванные строгим одиночным заключением, угрызениями совести за разрушенное счастье и благополучие горячо любимой жены, а также его духовную раздвоенность верующего человека, мучимого своими «прегрешениями» (думал, что христианин, а был только фарисеем). Состояние ощущения вины перед богом, государем постоянно поддерживалось у заключённого. Нельзя упускать из виду и воздействие писем жены. Крайняя религиозная настроенность Трубецкой, её самопожертвованье чрезвычайно влияли на душевное состояние Трубецкого. Единственным путём к спасению, в том числе и к спасению души, она видела, а скорее всего ей подсказывали все окружающие, убеждая, что царь милостив, путь чистосердечного признания и искреннего раскаяния. Об этом она молила мужа, это и было лейтмотивом всех её писем. С другой стороны на характере писем Екатерины Ивановны могла сказаться и возможная её осведомлённость о том, что их переписка шла через руки царя. Она могла знать об этом непосредственно от А.Н. Голицына, близкого семье Лаваль, или от Мысловского – духовника её матери.

Как бы там ни было, но Николаю I удалось в тот период подавить Трубецкого психологически, одновременно вызвав в нём убеждённость в своём великодушии. Однако в письмах начиная с 9 мая прослеживается постепенное изменение этого взгляда. Благодарность, надежды на лучшее всё реже связываются с именем царя. Отныне «упование» только на бога. Окончательно отрезвление пришло к нему, как, в прочем, и ко многим заключённым, в день объявления приговора. Казнь пяти товарищей в корне изменило прежнее представление о Николае. Не имея возможности писать, открыто обо всём происшедшем, Трубецкой не мог удержаться, чтобы не заметить, как он «немало не был подготовлен к тому, что было», как «не предвидел ужасного конца, которое имело дело». Слова благодарности богу за то, что решение их участия отдал в руки «государя, оправдывающего благодарность», - это скорее пассивное согласие с мнением жены, если не скрытая ирония.

Почти все письма Трубецкого, особенно те, которые писались в наиболее критические для него моменты, наполнены религиозными рассуждениями, ссылками на евангелие, послание апостолов и тому подобное. В них заметно стремление найти опору, нравственную поддержку в привычном веровании в «провидение», что было в ещё большей степени свойственно Екатерине Ивановне. Сюжеты писем наводят на мысль, что, не имея возможности открыто говорить о том, что их более всего тревожило (разрешалось писать только о сугубо семейных или имущественных делах), они старались говорить о своих опасениях, надеждах, чувствах, стремились ободрить друг друга, прибегая к понятному им обоим языку религиозных символов, позволявших сказать больше, чем было возможно. И не только это: избранную Трубецким линию поведения на следствии он последовательно проводил и через письма к жене. Нарочитое подчёркивание готовности говорить истину имело ту же цель, что и в показаниях, то есть создать впечатление раскаяния, уверить в искренности. Не случайно, когда возникало опасение, что пространным, но крайне уклончивым его показаниям всё-таки не верят, он спешил в письмах к жене подчеркнуть, что прилагает все старания, чтобы «мною были довольны». В некоторых случаях письма Трубецкого вызывают ощущение, что они адресованы не только Екатерине Ивановне, но в значительной мере их венценосному цензору.

За время заключения Трубецкой написал 193 и получил от жены 201 письмо. Несколько его писем, скорее всего из полицейских соображений, не были доставлены адресату и оказались утраченными.

Однако вернёмся к злополучному списку членов тайного общества, составленного Трубецким.

Источником составления сводных списков участников заговора для Следственного комитета, начиная с 17 декабря, судя по лицам, упоминавшимся в письмах Николая и Константина, служили доклад и записка И.И. Дибича от 4 декабря 1825 года, составленные по доносам И.В. Шервуда, А.И. Майбороды; донос М.К. Грибовского; показания арестованных к тому времени декабристов.

Если список, поданный Трубецким в Комитет 27 декабря, «сообразить» со сведениями о тех, которые уже были к тому времени арестованы и за которыми были посланы жандармы, то обнаруживается, что Трубецкой представил в нём, с одной стороны, лиц, порвавших с обществом и не замешанных в событиях 14 декабря, с другой – лиц, уже известных правительству. Таким образом, список, представленный Трубецким, в конечном счёте, не имел первостепенного значения; в некоторых случаях упоминание отдельных лиц являлось лишь подтверждением уже существовавших подозрений. Исключение составили тамбовский помещик Левин и В.И. Белавин, указанные только Трубецким в числе лиц, давно отставших от общества; арестованы они не были.

Как видим, расчёты Трубецкого не были лишены основания. Так, в письме Николая Константину от 27 апреля 1826 года говорилось: «По окончании следствия мы по установленному порядку приступим к суду, отделив виновных и изобличённых в государственном преступлении от тех, которые не ведали, что творили, а также от тех, которые вышли из общества до 1821 года».

Положение Трубецкого было трудным, поскольку к нему, как к старейшему члену и руководителю тайных обществ и организатору восстания 14 декабря, было приковано особенно пристальное внимание Следственного комитета: он знал несравненно больше, чем рядовые члены организации, его допрашивали с большим пристрастием. Он напряжённо искал выход. Представляя свои «добровольные» показания и список, он надеялся, что не открывает следствию ничего нового, поскольку большая часть из названных им товарищей или уже находилась во власти следствия, или не играла для дальнейшего его хода существенной роли. Обратим внимание, что и Якушкин руководствовался теми же соображениями «назвавши этих немногих, я не подвергал бы почти никакой опасности, потому что одни из них были за границей, другие слишком мало принимали участия в делах общества. Я старался, уверить себя, что, назвавши известных мне членов тайного общества, я никому не могу повредить, но многим могу быть полезен своими показаниями». Не без оснований Константин в начале января 1826 года предупреждал Николая: «Пожалуйста, не торопитесь и не слишком верьте признаниям и раскаяниям после происшествия, которые обыкновенно делают, чтоб затянуть дело и выиграть время». Показания Трубецкого близки к истине, но составляют наименее опасную её часть и наиболее известную следствию. Покаянный же их тон давал Николаю в руки дополнительное средство для морального уничтожения Трубецкого. Общая окраска показаний последнего позволяла царю добавить в неё нужные ему оттенки, вроде сомнительных росказней об унижениях, падениях, молениях и тому подобное. Однако на основе только одних этих покаянных срывов нельзя судить о стойкости идеологии декабристов вообще. Это в полной мере относится и к Трубецкому.

Для него следствие было особенно мучительным в связи с тем, что судьями его были вчерашние друзья, приятели, добрые знакомые, родственники (двоюродная сестра Е.И. Трубецкой – Е.А. Белосельская-Белозерская была замужем за влиятельным членом Следственной комиссии А.И. Чернышёвым, другая – Е.В. Пашкова – за ещё более влиятельным В.В. Левашовым, а брат – Э.А. Белосельский-Белозерский, большой её друг, вообще был женат на падчерице начальника III Отделения, шефа жандармов А.Х. Бенкендорфа – Е.П. Кочубей), с которыми он постоянно встречался в свете, уважением которых пользовался, которые считали за честь бывать в его доме, а теперь перед этими людьми ему нужно было изобретательно изворачиваться, прикрывать правду «искренней» неправдой или полуправдой. Но он добровольно избрал себе такую линию поведения, так как не сумел найти другой, считая, что любая иная ввергнет его в ещё большие беды. Перед лицом смертельной опасности, грозящей погубить не только его самого, но - и это было ему особенно нестерпимо – горячо любимую жену, вверившуюся ему безраздельно, он старался вести до конца избранную роль, но это давалось нелегко. Недаром Екатерина Ивановна почти в каждом письме умоляла мужа об одном: не отчаиваться! Молила бога о том, чтобы он дал ему душевные силы. Поводы для отчаяния у него, несомненно, были.

В воспоминаниях многих декабристов рассказывается об условиях, в которых содержались узники, о мерах воздействия на них следствия. Н.В. Басаргин писал: «Сознаюсь откровенно, что в продолжение первых двух недель моего заключения я так ослаб нравственно, так упал духом, что до сих пор благодарю бога, что меня в это время не звали в Комитет. Не мудрено, что, будучи в этом состоянии, я легко бы сделал такие показания, которые бы тревожили и теперь мою совесть. Это нравственная пытка более жестокая, более разрушительная для человека, нежели пытка телесная». Н.М. Муравьёв писал, что к узникам применяли все средства, чтобы держать их в состоянии постоянного волнения, психического раздражения, чтобы не дать им сосредоточиться, собраться с мыслями. На допросах члены Следственного комитета «предлагали вопросы на жизнь и на смерть; требовали ответов мгновенных и обстоятельных, вымышлялись показания, увлечённые своим рвением, прибегали к угрозам и поношениям, чтобы вынудить признания или показания на других. Священник смущал дух его, дабы исторгнуть и огласить исповедь». М.А. Бестужев так описывал обстановку допросов: «Нас как собак уськали и травили друг на друга. Заставляя оправдываться в небылицах, ловили каждое необдуманное слово, всякое необдуманное выражение и, ухватясь за него, путали, как в тенета, новую жертву». Н. А. Бестужев отмечал: «Комитет употреблял все непозволительные средства: вначале обещая и прощение; впоследствии, когда всё было открыто и когда не для чего было щадить подсудимых, присовокупились угрозы, даже стращали пыткою. Комитет налагал дань на родственные связи, на дружбу; все хитрости и подлоги были употреблены». И далее: «В Алексеевском равелине тайна и молчание, подслушивание и надзор не отступают ни на минуту от несчастных жертв, заживо туда похороненных». Е.П. Оболенский свидетельствовал о том же: «Особый часовой стоял на страже у моих дверей. Немая прислуга, немые приставники, всё покрывалось мраком неизвестности».

Такова была обстановка, в которой давал свои показания и Трубецкой. К нему в полной мере могут быть применены приведённые выше слова Басаргина, с той только разницей, что перерывов между допросами у него практически не было.

В понедельник, 29 марта 1826 года, Трубецкому было разрешено свидание с сестрой Елизаветой Петровной Потёмкиной. Но из-за ледохода на Неве, свидание состоялось только 1 апреля. На письмо Потёмкиной Николаю I с выражением благодарности за разрешение ей свидания с братом царь лицемерно писал: «Я очень счастлив, графиня, что печальная услуга, которую я имел возможность вам оказать, доставила вам несколько минут утешения. Я желаю, чтобы вы убедились в том, как тяжело мне быть вынужденным к принятию таких мер, которые, будучи необходимыми для благосостояния всех, повергают в отчаяние целые семьи, я думаю, что я не менее жалок, чем они. Я желал бы иметь случай быть вам полезным чём-нибудь. Вы нуждаетесь в утешении, я это знаю, и, простите мне выражение, тем более я уважаю вас в вашей покорности. Пользуйтесь мною всегда и верьте, и верьте, что этим доставите мне удовольствие и окажете одолжение. Приказ отдан о свидании, которого вы у меня просите; Я назначил его на понедельник на пасхе, так как этот день всего ближе к тому времени, когда вы мне указали. Сохраните мне ваше доверие и верьте моему совершенному и искреннему к вам уважению. Искренно любящий Николай».

Е.П. Потёмкина пользовалась при дворе определённым влиянием и, вполне вероятно, что ей были даны обнадёживающие обещания, касающиеся дальнейшей судьбы брата. Ей удалось также получить от Николая I разрешение на свидание Трубецкого с женой и братьями Александром и Петром, которое состоялось 16 июля. В этот же день Екатерина Ивановна писала мужу: «Признаюсь тебе, нынче духу не имею думать о будущем. Помню только, что видела тебя, говорила с тобой, голос твой слышала, и радостное сие воспоминание подкрепляет и веселит душу мою. Наступающую неделю буду жить надеждою видеть тебя в будущую субботу. Надеюсь, что и тогда не в последний раз я тебя в Петербурге увижу». Тогда же Екатерина Ивановна, приняла решение разделить судьбу мужа. В письме от 18 июля она писала: «Я не могу тебе отвечать на вопрос твой, лишаюсь ли возможности возвратиться когда сюда? Я просила позволения ехать в то место, где ты будешь, потому что не знала, не имеют ли права меня остановить, если поеду не спросясь. О возвращении же сюда мне в голову не приходило. Неужели может что-нибудь случиться, что бы могло меня принудить добровольно с тобою разлучиться после всего того, что с нами было? Для меня одно нужно – быть с тобою. Оставить тебя я никогда не в силах буду ни в коем случае. Я хотела с тобою уехать, но сего не позволили: итак, я собираюсь ехать по отъезде твоём, и, кажется, в этом не хотят мешать ни мне, ни другим жёнам в моём положении».

Сопровождать дочь, в её будущем путешествии вызвалась А.Г. Лаваль (она доехала вместе с Е.И. Трубецкой до Лыскова). Более того, Александра Григорьевна не сделала ни одного упрёка зятю ни на свидании с ним 16 июля 1826 года, ни в последствии, хотя прекрасно понимала, что Трубецкой не только явился причиной горя её дочери, но и подал повод к серьёзным неприятностям как для семьи, так и для неё лично. В обществе шли упорные разговоры о том, что А. Г. Лаваль сама подвергалась допросу в III Отделении; сенатор П.Г. Дивов в своём дневнике, констатируя продолжавшиеся аресты, назвал в числе арестованных А.Г. Лаваль. Распространялись слухи о том, что в доме Лаваль было заготовлено революционное знамя, которое разыскивали. Эти слухи получили отклик и за границей. Так, австрийский канцлер К. Меттерних запрашивал 14 марта 1826 года своего посла Лебцельтерна: «Меня спрашивают из Лондона, как возможно, чтобы мадам Лебцельтерн могла вышивать знамя для конституционной армии?»

Хотя Николаем и было официально объявлено, что родные осуждённых не будут считаться причастными к заговору, в отношении семьи Лаваль, которой всегда оказывалось внимание со стороны двора, долго ещё царь проявлял холодность, и только в 1841 году А.Г. Лаваль в письме к дочери Зинаиде Лебцельтерн, в Неаполь, сообщила, что Николай, впервые после событий 1825 года, был у них на балу. Французский поэт Де-Виньи, написавший поэму «Ванда», в которой прообразом главной героини была Е.И. Трубецкая, спрашивал в 1834 году её сестру Александру Ивановну Коссаковскую: «Я сопротивлялся желанию послать вам эту поэму, написанную для вас одной. Если вы пожелаете, она будет когда-нибудь напечатана, если нет - она навсегда останется в тени. Было время, когда она могла бы быть опасной для кого-нибудь из вашей семьи, обстоит ли дело иначе сейчас?» До самой смерти, А.Г. Лаваль оказывала помощь «своим детям» в Сибири, проявляла доброжелательное отношение к зятю. Неизменным было сочувствие к Трубецкому и других членов семьи, в частности Софьи Ивановны Борх, о которой П.В. Долгоруков писал, что она «одна из самых выдающихся русских женщин, в течение всей ссылки была добрым ангелом сестры своей, её мужа и детей». Об участии и уважении к Трубецкому свидетельствуют воспоминания М.А. Голицыной, урождённой Борх и «Записки» З.И. Лебцельтерн, у которой, после ареста мужа жила боле трёх недель Екатерина Ивановна. 5 апреля 1826 года она написала С.П. Трубецкому: «Зинаида тебя обнимает, ты не можешь вообразить всё, что она для меня сделала в первое время грусти моей. Она и муж её оказали мне истинно самую нежнейшую, братскую любовь; дружба к тебе не изменилась, и я не могу тебе сказать, сколько моя к ним привязанность ещё увеличилась».

В июле 1826 года в Петропавловскую крепость стали проникать слухи о том, что скоро состоится суд над участниками восстания, что судить якобы будут в Сенате. На самом деле всё судебное следствие свелось к опросу каждого подсудимого «особой ревизионной комиссией». Она ограничилась лишь выяснением, лично ли подписывал арестованный свои показания, данные на предварительном следствии.

После того как Трубецкой и другие декабристы подписали свои ответы, они поверили, что последует вызов в суд. Как вдруг, вспоминал Трубецкой, пришли за ними рано поутру 10 июля и повели в комендантский дом. Здесь же находилась большая группа декабристов, посреди них «ни Рылеева, ни Пестеля не было».

В большом зале комендантского дома за огромным столом «сидели члены Совета, сенаторы, митрополиты и разных первых чинов люди… Торжественно прочли каждому из нас, начиная с меня, сентенцию Верховного уголовного суда. Все были им приговорены к отсечению головы».

В Алфавите «членам бывших злоумышленных тайных обществ о Трубецком было записано так: «Был в числе основателей тайного общества, имевшего целию изменение государственного правления. Сносился с членами Южного общества о введении республиканского правления, но решительного образа мнения не объявлял. Сообщением в 1817 году Александру Муравьёву нелепых слухов о возвращении будто бы Польше приобретённых от ней губерний возбудил Якушкина к решению на цареубийство. Знал как о намерениях Якубовича и обществ Южного и Соединённых славян покуситься на жизнь покойного императора, так и о положении истребить священных особ царственного дома. Ему известно было о сношениях Польских обществ с Южным и о предположении сего последнего открыть действия свои в 1826 году. Одобрял сие, изъявлял готовность содействовать и всё устроить в Москве и Петербурге. Увеличенным изображением силы Южного общества подал повод решительнее приступить к возмущению на севере. При сем случае был избран Директором, и все члены обязались безусловным ему повиновением. Вследствие сего он составлял планы для действия, в коих полагал внушить в солдатах сомнение к отречению цесаревича, возбудить их к мятежу, вооружённою силою заставить Сенат объявить манифест о собрании депутатов, учреждении Временного правления и арестования императорской фамилии, также занять дворец и крепость. Планы сии сообщил он к исполнению своим сочленам, сообразно оным было решено действовать 14 го декабря. На одном из совещаний, которые происходили при нём и по его назначению, говорил о необходимости истребить ныне царствующего императора.

Военный министр, граф Татищев.

Флигель-адъютант, полковник Адлерберг 1-й.»

Трубецкой был чрезвычайно удивлён таким оборотом дела: «Я думал, что меня осудят за участие в бунте, а меня осудили за цареубийство». И он был прав. Основная цель следствия сводилась не к тому, чтобы раскрыть предметный смысл декабристского движения, а к вопросу о цареубийстве. Николай I заменил Трубецкому казнь осуждением на вечную каторгу, срок которой, по коронационному манифесту 22 августа 1826 года, сокращался до 20 лет, с последующим пожизненным поселением в Сибири.

Царизм достаточно ясно представлял, какую опасность таит в себе истинная правда о тайном обществе, если придать следствию иное направление, выяснить подлинный план декабристов, стремившихся покончить с самодержавием и крепостничеством, спасти Россию от деспотизма.

После того как был зачитан приговор, осуждённых отвели не в прежние казармы, а в Кронверскую куртину. Трубецкого поместили в 23-й номер – «пять шагов в длину и три в ширину». Через стену он услышал голоса своих товарищей.

Рано утром 13 июля арестантов разбудили и велели надеть мундиры. «Мы услышали шум у наших окон, звук цепей людей проходящих. После узнали, что это были пять наших товарищей, осуждённых на смерть, которых заранее вывели к приготовлявшейся для них виселице».

В то же утро была учинена гражданская казнь «государственных преступников» первого разряда, осуждённых к смерти с последующей заменой вечной каторгой. Их вывели за Кронверскую куртину на луг. Арестованных со всех сторон окружали солдаты Павловского полка.

Трубецкой вместе с шестью другими декабристами был поставлен у знамени лейб-гвардии Семёновского полка. «Вид знамени того полка, в котором я некогда служил, возбудил во мне воспоминания Кульма, за который даны были знамёна, я их видел в руках людей, не имевших на них права, тогда как служившие были в гонении и рассеяны по всей армии».

С Трубецкого начали срывать мундир, но сшит он был до того прочно, что пришлось его изорвать на мелкие клочья, а затем бросили в костёр. Шпага, которую ломали над его головой, была плохо подпилена, и, ломая её, довольно сильно ушибли Трубецкому теменную часть. Затем осуждённых одели в полосатые халаты и отвели в камеры.

На другой день у Трубецкого «кровь хлынула горлом и пошла как из кувшина». Лишь трое суток спустя комендант крепости перевёл больного в более сносную - третью камеру Невской куртины.

Вечером 23 июля поступил приказ готовиться к отправке. Комендант крепости объявил, что декабристов будут везти в Сибирь закованными. Кроме того, на каждого из отправляемых на каторгу было составлено описание примет на случай возможного побега. О Трубецком было записано: «Лицом чист, глаза карие, нос большой, длинный, горбоватый, волосы на голове и бороде тёмно-русые, усы бреет, подбородок острый, сухощав, талии стройной, выше колена имеет рану от ядра, страдает грудными болезнями».

Никита Кирсанов. "Благословляю десницу Божiю..." (5).

Конспект Манифеста к русскому народу

(В ночь с 13 на 14 декабря 1825 г.)

Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твоё!

В манифесте Сената объявляется:

1. Уничтожение бывшего правления.

2. Учреждение временного до установления постоянного выборными.

3. Свободное тиснение и потому уничтожение цензуры.

4. Свободное отправление богослужения всем верам.

5. Уничтожение права собственности, распространяющейся на людей.

6. Равенство всех сословий перед законом и потому уничтожение военных судов и всякого рода судных комиссий, из коих все дела судные поступают в ведомство ближайших судов гражданских.

7. Объявление права всякому гражданину заниматься, чем он хочет, и потому, дворянин, купец, мещанин, крестьянин – все равно – имеют право вступать в воинскую и гражданскую службу и в духовное звание; торговать оптом и в розницу, платя установленные повинности для торгов. Приобретать всякого рода собственность, как-то: земли, дома в деревнях и городах. Заключать всякого рода условия межу собою, тягаться друг с другом перед судом.

8. Сложение подушных податей и недоимок по оным.

9. Уничтожение монополий, как-то: на соль, на продажу горячего вина и проч. и потому учреждение свободного винокурения и добывания соли с уплатою за промышленность с количества добывания соли и водки.

10. Уничтожение рекрутства и военных поселений.

11. Убавление срока службы военной для нижних чинов и определение оного последует по управлении воинской повинности между всеми сословиями.

12. Отставка всех без изъятия нижних чинов, прослуживших 15 лет.

13. Учреждение волостных, уездных, губернских и областных правлений и порядка выбора членов сих правлений, кои должны заменить всех чиновников, доселе от гражданского правительства назначаемых.

14. Гласность судов.

15. Введение присяжных в суды уголовные и гражданские. Учреждает правление из 2 или 3 лиц, которому подчиняет все части высшего управления, то есть все министерства, Совет, Комитет министров, армии, флот. Словом, всю верховную исполнительную власть, но отнюдь не законодательную и не судебную. Для сей последней остаётся министерство, подчинённое Временному правлению, но для суждения дел, не решённых в нижних инстанциях, остаётся департамент Сената уголовный и учреждается департамент гражданский, кои решают окончательно и члены коих останутся до учреждения постоянного правления.

Временному правлению поручается приведение в исполнение:

1. Управление прав всех сословий.

2. Образование местных волостных, уездных, губернских и областных правлений.

3. Образование внутренней народной стражи.

4. Образование судной части присяжными.

5. Уравнение рекрутской повинности между всеми сословиями.

6. Уничтожение постоянной армии.

7. Учреждение порядка избрания выборных в палату представителей народных, кои долженствуют утвердить на будущее время имеющий существовать порядок правления и государственное законоположение.

Не менее важным мероприятием было оповещение Южного общества и Московской управы о событиях в Петербурге и мерах, принимаемых Северным обществом для реализации своих целей. Соответствующее письмо Трубецкой отправил с И.И. Муравьёвым-Апостолом к С.И. Муравьёву-Апостолу, который ещё там, в Киеве, заверял Трубецкого, что может поднять за собой до 70 тысяч войска.

Для оповещения Московской управы был направлен П.Н. Свистунов с письмом Трубецкого к М.Ф. Орлову и поручением увидеться с С.М. Семёновым и объявить ему «о всём здесь случившемся, о намерении взятом действовать, буде войска подадут на сие средства». Письмо к Орлову не сохранилось, но из показаний допрашиваемых следует, что Трубецкой просил Орлова приехать в Петербург немедленно. А.Е. Розен в своих воспоминаниях пишет, что речь о вызове Орлова поднималась на совещании у Рылеева 12 декабря. Вызов Орлова был связан с просьбой Трубецкого отпустить его на юг. В этом была необходимость иметь надёжного заместителя диктатора на севере в случае последующего отъезда на юг основного диктатора Трубецкого.

Следственному комитету Трубецкой дал другое объяснение вызова Орлова: «Я к генералу Орлову писать не решался до 13-го числа, когда, увидев, в каком я нахожусь положении перед обществом, я в нём увидел спасение и решился написать известное письмо от 13 числа поутру, когда я не предвидел ещё, что бедствие последует так скоро. Притом я полагал, что если б переворот и исполнился во всём так, как я предполагал, то лицо ген.-майора Орлова вселило бы более доверенности». Объяснение дано Трубецким в обычной его манере затушёвывания своих истинных мыслей и действий, умаления собственного значения и роли в организации восстания, о чём ещё будет сказано ниже. Можно допустить, что в данном случае Трубецкой ложной мотивировкой умышленно старался отвести от себя более опасное подозрение – в организации действий южан. Однако, могло быть и так, что Трубецкой не писал Орлову раньше, считая, что для начала действий присутствие Орлова не было нужно, а вот после победы восстания, когда должно было наступить время дальнейших распоряжений, которых от него ждали, Трубецкой видел необходимость в твёрдой поддержке умного, волевого, пользовавшегося большим авторитетом в армии и обществе генерала. Его влияние могло сыграть существенную роль в организации Временного правления. Для полного успеха в таких государственного масштаба начинаниях Трубецкой не считал достаточным собственный опыт политического и военного деятеля. Сам он проговорился на следствии: «Затрудняло меня обстоятельство, если нужно будет учреждение Временного правления, то кто могут быть люди, на выбор коих можно согласиться». В данном случае не исключено, что Трубецкой надеялся авторитет Орлова противопоставить авторитету Пестеля, кандидатуру которого в состав Временного правления выдвигали члены общества.

Для осуществления захвата власти следовало уточнить, на какие воинские части могло рассчитывать Северное общество. Трубецкой показал на следствии, что на вопросы об этом Рылеева, «всегда отвечал, что надобно несколько полков, по крайней мере тысяч 6 человек солдат; наконец, в последний раз, когда он меня о том спросил (до 10 декабря), то я ему сказал, что если будет можно совершенно надеяться на один полк, что он непременно выйдет, и при том ещё Морской экипаж (на который Рылеев много надеялся), а в некоторых других полках будет колебание, то тогда можно зачать, но что первым должен быть один из старых коренных гвардейских полков, каков Измайловский, потому что к младшим полкам, может быть не пристанут». Рылеев заверил, что общество может твёрдо рассчитывать на два, а то и на три полка. В дальнейшем, когда стали надеяться ещё и на полки Измайловский, Финляндский и Егерский, «то все без исключения решительно говорили, что сами обстоятельства призывают общество к начатию действий и что не воспользоваться оными со столь значительною силою было бы непростительное малодушие и даже преступление».

Предварительный подсчёт сил давал надежду руководителям восстания, что они смогут повести за собой не менее 6 тысяч солдат.

Первый план, предложенный Трубецким в дни, предшествующие отречению Константина, состоял в том, чтобы собрать все восставшие полки вместе с артиллерией в одном месте за городом, силой оружия принудить правительство к переговорам, путём «вооружённого давления» добиться принятия Манифеста о созыве Великого собора и удовлетворения всех требований, указанных в нём.

Трубецкой был уверен, что к восставшим присоединятся не только другие полки, но и часть гражданского населения: «Сие основано было на том мнении, что, вероятно, есть много людей, желающих конституционной монархии, но которые не являют своего мнения, не видя возможности до оной достигнуть, но когда увидят возможность и притом, что восставшие войска никакого буйства не делают, то обратятся на их сторону».

12 декабря с полной определённостью стало известно, что должна быть присяга новому императору. Тотчас же возникло решение воспользоваться создавшимся обстоятельством; так как факт отречения – «вещь необычайнешая и в России небывалая», то солдаты не поверят отречению, особенно ели оно не будет сделано лично Константином. Кроме того, предварительный подсчёт сил, на которые могло рассчитывать общество, оказался преувеличенным. И первое и второе обстоятельства потребовали спешного пересмотра плана революционного выступления.

Сигналом к восстанию должен был явиться сбор войск для принятия присяги Николаю. Необходимо было поднять полки до начала новой присяги под предлогом нарушения только что принятой присяги Константину. В этой ситуации был предложен другой план, который сводился к тому, чтобы «восставшие полки собрались на Сенатской площади, принудили бы Сенат издать Манифест к русскому народу». Перед тем А.И. Якубович с Гвардейским морским экипажем и, возможно, Измайловским полком должен был захватить Зимний дворец и арестовать царскую семью; Финляндскому полку и гренадерам поручалось захватить Петропавловскую крепость и Арсенал.

Как показывал Рылеев, «занятие дворца было положено в плане действий самим Трубецким». «Дворец занять брался Якубович с Арбузовым, на что и изъявил своё согласие Трубецкой. Занятие ж крепости и других мест должно было последовать по плану Трубецкого после задержания Императорской фамилии».

Сбор перед зданием Сената после захвата Зимнего дворца, Петропавловской крепости, Арсенала и т.д. был завершающим звеном плана, так как только через Сенат восставшие могли всенародно объявить о низложении прошлого правительства, о введении гражданских свобод, об отмене крепостного права и назначении Временного революционного правления. После объявления Сенатом Манифеста войска должны были выйти из города, расположиться лагерем в ожидании съезда губернских депутатов и быть в состоянии боевой готовности для защиты революционных завоеваний. Находящуюся под арестом императорскую семью предполагалось задержать до съезда Великого собора. Последний «должен был решить, какого рода избрать плавление» или «кому царствовать и на каких условиях».

Накануне восстания стало известно, что присяга Николаю назначена на 14 декабря.

Предложенный Трубецким, обсуждённый и одобренный руководителями общества план восстания, названный позднее Д.И. Завалишиным планом «движения в Петербурге», был характеризован им же как «скорее политический, нежели военный план», составленный «очень основательно». В Следственном комитете всеми средствами доискивались, кто составил этот план. Им всё мерещилось, что это должно быть дело какого-нибудь известного опытного генерала. Из дальнейшего рассуждения Завалишина следует, что на руководителя диктатора возлагалось в случае победы восстания осуществление определённых организационно-политических акций. В тот момент и в тех обстоятельствах выбор пал на Трубецкого, как на человека, более всего подходящего к выполнению данной роли. Ему было доверено и сношение с югом и с Московской управой; ему принадлежала разработка Манифеста к русскому народу. Он всё время находился в гуще событий рядом с Рылеевым и другими руководителями, хотя в целях конспирации и держался отчуждённо, холодно, не вступая в открытые споры, не раскрывая себя в среде малознакомых членов общества. О том, что выбор диктатора был обусловлен необходимостью руководства политического, прямо свидетельствует А.М. Булатов. В письме великому князю Михаилу Павловичу он указывал, что 9 декабря Рылеев говорил ему: «когда мы успеем в своём предприятии (т.е. после победы восстания), на время избранный диктатором Трубецким устроит Временное правление, которое выберет состав народного правления». Относительно избрания Трубецкого диктатором А.А. Бестужев-Марлинский заметил: «Дни за 4 избран начальником, для чего и я через Рылеева дал свой голос. Но когда Рылеев назвал его диктатором, я сказал, что это кукольная комедия». В данном случае Бестужев видел «кукольную комедию» не в избрании Трубецкого руководителем (за него он тоже подал свой голос), а в термине «диктатор». В сложнейшей, напряжённейшей обстановке дней, предшествовавших 14-му декабря, когда предпринимались только первые шаги в реальной борьбе со старым режимом и не было уверенности в победе, слово «диктатор» казалось необоснованно претенциозным, слишком высокопарным, напоминало игру в слова. По свидетельству П.Н. Свистунова, Трубецкой «долго и упорно отказывался» от назначения его диктатором и вообще считал само это название «неуместным наименованием».

Скорее всего, у Трубецкого и других членов общество наименование «диктатор» вызвало возражения ещё и потому, что связывалось с идеей диктатуры, выдвинутой ранее Пестелем и не получившей поддержки. Поскольку руководители восстания возлагали на избранное ими доверенное лицо общее руководство, ожидали от него дальнейших распоряжений и после победы восстания, то определение «диктатор» было всё-таки принято.

При сопоставлении показаний Трубецкого с показаниями участников подготовки восстания обнаруживается явное противоречие. В показаниях последних Трубецкой не безвольный и слабый человек, каким он стремился себя показать на следствии, а человек хладнокровный, инициативный, деятельный, последовательный в осуществлении намеченных планов, но осторожный в действиях. Именно эти качества учитывались руководителями восстания при избрании его диктатором. Известное значение придавалось также имени, чину и связям Трубецкого, как определённой гарантии успеха задуманному делу.

После принятия плана восстания у Трубецкого не было серьёзных опасений. Неуверенность в благополучном исходе предприятия первым почувствовал К.Ф. Рылеев, в руках которого была сосредоточена вся организационная сторона подготовки восстания: он вёл переговоры с П.Г. Каховским, А.М. Булатовым, А.И. Якубовичем, братьями Александром и Михаилом Бестужевыми; созывал совещания, к нему стекались донесения о ходе подготовки к выступлению; 14 декабря он сам ездил в полки, чтобы вести агитацию за отказ от присяги; он всех оповещал о принятом плане восстания; наконец, он первым узнал о нарушении Каховским, Якубовичем и Булатовым обещаний действовать в соответствии с утверждённым планом. К.Ф. Рылеев являлся непосредственным организатором и вдохновителем восстания.

12 декабря вечером у Е.П. Оболенского «без ведома князя Трубецкого» состоялось совещание, на котором присутствовал Я. Ростовцев. Узнав о заговоре, он предупредил собравшихся, что донесёт Николаю о готовящемся восстании.

Утром 13-го Рылеев рассказал Трубецкому о совещании у Оболенского и о намерении Ростовцева выдать их замысел. Обеспокоенный Трубецкой был в тот же день у Рылеева дважды, беседовал лично со всеми полковыми офицерами. Утреннее впечатление было безрадостным. Подтверждались опасения Рылеева. Сил было мало. Булатов предостерегал: «Нам остаётся мало времени рассуждать. Если на себя и на солдат своих не надеетесь, то лучше оставьте до другого случая». Был момент, когда Трубецкой заколебался, стоит ли начинать здесь, в Петербурге. Будет ли успех? В передаче А. Бестужева, Трубецкой сказал: «Если видите своё малосилие, отпустите меня в Киев, я ручаюсь, что 2-й корпус (Бестужев ошибочно называл 2-й корпус вместо 4-го) не присягнёт». Это подтверждает и Г.С. Батеньков: «Когда некоторые находили невозможным действовать с успехом, Трубецкой сказал, что если ему здесь нечего делать, то он поедет в 4-й корпус войск и там начнёт».

Его не отпустили. Как показывал И. Пущин, Трубецкой, видя неуверенность полковых офицеров и руководителей общества, высказал мнение, «чтобы не присоединяться к малому числу войска», то есть не начинать, если не смогут привлечь к восстанию значительные силы. Об этом же свидетельствовал и М. Бестужев: «Трубецкой и 13-го числа говорил: не надо начинать решительных мер, ежели не будете уверены, что солдаты вас поддержат».

Никто из участников подготовки восстания не ссылался накануне его на неуверенность диктатора. Булатов, встретившись с ним 13-го вечером у Рылеева, отмечал, что Трубецкой «так был уверен в успехе предприятия, что, говоря со своими военачальниками, полагал, что, может быть, обойдётся без огня».

По плану помощниками Трубецкого были назначены А. Булатов и А. Якубович, то есть два опытных боевых офицера; начальником штаба восстания – Е. Оболенский. Трубецкой должен был явиться на площадь, когда соберутся восставшие войска, чтобы руководить дальнейшими действиями.

Крайне важно было начать восстание до объявления Сенатом манифеста о вступлении Николая на престол. Донос Ростовцева о готовящемся восстании привёл к тому, что присяга новому императору была назначена на самый ранний утренний час, чтобы опередить выступление.

Трубецкой, живший рядом с Сенатом, через члена тайного общества С.Г. Краснокутского своевременно получал информацию о том, что там происходит.

Сенаторы начали съезжаться, когда не было ещё семи часов утра. Войск на площади ещё не было. Трубецкой, чтобы выяснить обстановку и сообщить о сборе сенаторов, отправился к Рылееву и от него узнал об отказе Якубовича возглавил Морской экипаж и занять Зимний дворец. Вслед за этим стало известно, что Каховский отказался от покушения на Николая. Утром же Булатов, повидав Рылеева и Пущина, заявил им, что если войск у восставших будет мало, то он участия в деле не примет. Он так и поступил. Трубецкому стало известно о неудавшейся попытке поднять Измайловский полк, на который сильно рассчитывали. Вслед за измайловцами присягнул Николаю и Коннопионерский эскадрон, действия которого М.И. Пущин (брат И.И. Пущина) ставил в зависимость от действий Измайловского полка. Отказ этих воинских частей от участия в восстании явился чувствительным ударом по плану восстания.

Узнав всё это от Рылеева, Трубецкой поспешил к Сенату, но сенаторы уже присягнули Николаю и разъехались. Задание, перед которым должны были собраться войска, чтобы заставить Сенат принять свои условия, было пусто.

Таким образом, важнейшие элементы плана, от которых зависело развитие дальнейших событий, оставались невыполненными. Как отметил позднее Д.И. Завалишин, «исполнение (хорошо задуманного плана) далеко не соответствовало его практическому достоинству».

А с пяти часов утра начальник штаба Е.П. Оболенский метался от одного полка к другому, стараясь выяснить обстановку, поторопить полки, но войск на площади всё не было, дворец, крепость, Арсенал оставались незанятыми. Впрочем, сбор восставших полков именно на Сенатской площади теперь не имел смысла. Центр выступления должен был переместиться на Дворцовую площадь. Для успеха восстания требовалось занять Зимний дворец, арестовать или даже уничтожить царскую семью.

Рылеевым и другими руководителями восстания предпринимались меры к форсированию вывода войск на площадь, но этих мер оказалось недостаточно. Срыв самых ответственных элементов плана сделал для Трубецкого очевидным безнадёжность восстания в целом. Как человек трезвого ума, с боевым опытом, он это понял, как, впрочем, и Булатов, раньше других. Около 9 часов утра он вызвал к себе Рылеева, с которым пришёл и Пущин. О содержании их разговора мы узнаём из показаний Трубецкого, который дважды возвращался к нему. На вопрос И. И. Пущина: «Однако ж если что будет, то вы к нам придёте… Мы на вас надеемся». Трубецкой ответил: «Ничего не может быть, что ж может быть, выйдет какая рота или две?» Нет оснований не доверять в этом случае показанию Трубецкого, видимо, подобный разговор состоялся. В таком случае обращает на себя внимание вопрос Пущина: выйдет ли к восставшим Трубецкой? Непонятный вопрос, если он адресован человеку, который должен был возглавлять войска, обеспечить победу восстания. Сама его постановка: «Однако ж если что будет, то …» наводит на мысль, что речь шла не о выходе Трубецкого, а о дальнейших его действиях после победы. Как нам представляется, непосредственное руководство войском на площади должны были обеспечить помощники диктатора, а в первую очередь полковник, командир 12-го егерского полка А.М. Булатов. Эти предположения подтверждают действия Булатова. В письме-исповеди великому князю Михаилу Павловичу он подробно рассказал о своей причастности к событиям и особо подчеркнул, что 13-го декабря «требовал, чтобы Рылеев сказал мне, как он распорядился (на 14 декабря) и много ли мы имеем силы».

Такую информацию он получил. 13-го же вечером Булатов намеревался «в 7 часов князя Трубецкого и Рылеева вызвать к себе» для подтверждения намерения «действовать тогда, когда увидим пользу отечества». Роль, отведённая Булатову руководителями восстания, далеко выходила за рамки действия командира, которому дано поручение привести на площадь Гренадерский полк, захватить Петропавловскую крепость и Арсенал. Скорее всего, Булатов, должен был обеспечить успех восстания в целом, а последующие шаги по укреплению победы и организации новой политической власти вменялись уже Трубецкому.

Доводом в пользу того, что диктатору Трубецкому не предназначалась роль непосредственного командующего войсками на площади, может служить тот факт, что при почти аналогичной ситуации в октябре-ноябре 1825 года на юге, когда возник план немедленного выступления, Пестель назначил главнокомандующим над войсками С.И. Муравьёва-Апостола, оставив общее руководство всеми действиями за собой.

В начале 11-го часа утра на Сенатскую площадь вышел первый восставший полк – Московский. Гвардейский морской экипаж стал сопротивляться присяге приблизительно в это же время. До прихода последнего отряда Гренадерского полка прошло более четырёх часов. В течение этого времени, когда восставшие стойко отражали вначале увещевательные «атаки» генерал-губернатора Милорадовича, уговоры митрополитов и великого князя Михаила Павловича, а потом атаки конной гвардии, Трубецкого и его главного помощника Булатова на площади не было. Якубович на площадь пришёл, но поступки его были настолько двусмысленными, что даже расценивались некоторыми декабристами как прямая измена. Так или иначе, но действовал он не в соответствии с планом и сам считал, что многим его поведение будет истолковано как измена.

Ещё накануне восстания Булатов и Якубович сговорились между собой действовать по собственному плану, который сводился к тому, чтобы «выжидать», а главное, не дать Трубецкому «завладеть троном». Оба подозревали Трубецкого в бонапартизме и были полны решимости не дать ему узурпировать престол. Булатов собирался сам взять верховное командование, но только в том случае, если войск у восставших будет много.

Бездействие Булатова и Якубовича подорвало основы хорошо разработанного плана и оказалось роковым для восстания.

Безнадёжность сложившейся обстановки, какой её видел и понял Трубецкой после разговора с Рылеевым и Пущиным утром 14 декабря, сломила его. Невыполнение основных элементов плана было воспринято им как срыв всего восстания. Он был почти уверен, что всё пройдёт тихо. Почти… и всё-таки мучительное беспокойство не оставляло его. В 9 часов утра Трубецкой, видя, что Сенатская площадь пуста, поспешил к Главному штабу. Почему именно туда, к Зимнему дворцу, который по плану должен был быть взят восставшими? Думается, что Трубецкой надеялся на то, что войска пойдут на Дворцовую площадь, что Якубович всё-таки выполнит свою задачу. Кстати, декабрист Н.А. Панов, посвящённый в план восстания, повёл свою роту лейб-гренадёр во дворец именно в расчёте на то, что восставшие, судя по времени, уже должны были его захватить, и лишь убедившись, что дворец занят правительственными войсками, поспешил вывести своих солдат и направился на Сенатскую площадь.

Так как план с самого начала стал надламываться, подвергаться «на ходу» корректировке, и Трубецкой мог думать, что центр восстания переместится на Дворцовую площадь. Скорее всего, у него после встречи с Рылеевым и Пущиным были для этого основания, так как разговор, несомненно, касался плана действия. Это тем очевиднее, что вследствие изменившейся ситуации Сенатская площадь теряла своё стратегическое значение для целей общества. При условии же захвата Зимнего дворца сбор войск на Сенатской площади лишь распылял силы восстания. Этим объясняется, по всей видимости, выбор Трубецким местом «выжидания» Главный штаб. Отсюда становится понятным, почему он был потрясён, когда увидел после часу дня на Сенатской площади «большое смятение», узнал, что Московский полк занял позицию около памятника Петру I и что Николай повёл против восставших батальон Преображенского полка.

На первом допросе Трубецкой пытался уверить Николая, что отправился к Главному штабу, чтобы спросить, «когда мне надобно будет прийти к присяге». Эта очередная отговорка, желание скрыть за лояльным намерением далеко не безобидные действия. Что же касается его психологического состояния, то думается, что Трубецкой не был далёк от истины, когда писал: «Меня убивала мысль, что я, может быть, мог предупредить кровопролитие».

В представлении Трубецкого это был крах всех надежд. С ужасом он слышал вокруг разговоры о том, что происходило на Сенатской площади. Когда к трём часам у Сената собралось около трёх тысяч восставших, они были уже в кольце 12 тысяч правительственных войск. Трубецкой не видел путей ни к победе, ни к спасению, но он ясно понимал, что «…я не только главный, но, может быть, единственный виновник всех бедствий одного дня и несчастной участи всех злополучных моих товарищей, которых я вовлёк в ужаснейшее преступление и примером моим и словами моими».

Почему Трубецкой не пришёл к своим товарищам, чтобы разделить всю меру ответственности с одними и горькую участь с другими? Думается, что этому было несколько причин, но главная заключалась в том, что он считал преступлением возглавить восстание, заранее обречённое, по его убеждению, на поражение.

Разъяснять безнадёжность того, что могло бы в этом случае произойти, было, как ему казалось, уже поздно. Одержала верх убеждённость, что его приход воспринялся бы восставшими как сигнал к решительным действиям, и это привело бы только к ещё большему и уже бессмысленному кровопролитию. Из этой, с точки зрения Трубецкого, безусловной, но объективно ошибочной посылки (позднее некоторые декабристы, например А.Е. Розен, пришли к выводу, что положение восставших не было безнадёжным, но это было позднее, когда они располагали сведениями о наличии и расстановке не только своих сил, но и сил противника и могли заняться анализом всех аспектов сложившейся ситуации, но в тот момент вряд ли всё было для них достаточно ясным) складывался трагизм положения Трубецкого.

Он стоял перед выбором: войти в каре (боевой четырехугольник, стратегически избранный восставшими), взять на себя руководство восстанием и тем самым, развязав кровопролитие, подвергнув восставших, по его убеждению, неминуемому разгрому (ведь в этом случае организованное революционное вооруженное восстание расценивалось бы противной стороной совсем иначе и карательные меры правительства были бы губительными для всех участников выступления) или же войти в каре и обратиться к восставшим с призывом разойтись, добровольно сдаться на милость противника. В этом случае его действия могли иметь обратный результат: они квалифицировались бы как открытая измена, переход во враждебный лагерь, его бы просто подняли бы на штыки, заклеймив как предателя и регента. Ведь уговоры разойтись уже были и даже пользовавшемуся большой популярностью в войсках боевому генералу М.А. Милорадовичу они стоили жизни, и не ему одному.

Сторонник бескровного восстания, идеалом которого была конституционная монархия, завоёванная по возможности мирным путём, Трубецкой не мог преодолеть ужаса перед необходимостью решительных действий без веры в победу. Вместе с тем, он откровенно признавался, что, «один раз уже войдя в толпу мятежников, я при случае сделался бы истинным исчадием ада, каким-нибудь Робеспьером или Маратом».

Воспринимал ли Трубецкой сложившуюся в те часы ситуацию как трагедию только для себя лично? Думается, что он не отделял себя от тех, кто оставался на площади. Более всего им владело чувство ответственности за всё происшедшее, а главное, за судьбу «всех несчастных жертв моей надменности; ибо я могу почти утвердительно сказать, что если б я с самого начала отказался участвовать, то никто б ничего не начал». Несомненно, речь идёт о начале подготовки восстания после избрания Трубецкого диктатором, а не о самом восстании 14 декабря, в котором он практически не участвовал.

Трудно сказать, действительно ли самоустранение Трубецкого от участия в заговоре могло бы сорвать в те дни саму идею организации восстания. По видимому, Трубецкой именно так расценивал свои возможности в сложившейся тогда ситуации. Бесспорно, что и Рылеев считал Трубецкого ключевой фигурой в практической организации заговора. Скорее всего, Трубецкой, как старейший член тайного общества, один из признанных его вождей, мог иметь серьёзное влияние на членов Северного общества; вместе с тем, оставаясь в течение года вне Петербурга, он уже был лишён тех необходимых связей внутри столичной организации, которые были к тому времени в руках Рылеева. Без содействия последнего Трубецкой не решился, да и не смог бы предпринять каких-либо серьёзных действий. Вдохновенная энергия Рылеева, его решимость и организационный талант, помноженные на военный опыт Трубецкого, его авторитет руководителя тайного общества, наконец, его имя открывали возможность реализации заговора. Последовательность в осуществлении поставленной цели была присуща обоим руководителям вплоть до 14 декабря. Оба расценивали свою роль в организации восстания как главенствующую; оба признавали себя виновниками происшествия 14 декабря; оба считали, что могли бы остановить события. Вероятно, Трубецкой лишь на первом допросе отчётливо понял, что лично для него невыход на площадь мог явиться смягчающим вину обстоятельством.

Есть свидетельства, что первый залп по восставшим поверг Трубецкого в отчаяние. В полном смятении он повторял только одно: «О боже, вся эта кровь падёт на мою голову!» Трубецкой пережил не страх за себя (о боже, я погиб!), а ужас от сознания своей вины за начатое восстание, которое, по его мнению, было обречено, от сознания ответственности перед людьми, доверившимися ему.

Было ли его поведение изменой? Ряд историков (в основном советского периода) отвечает на это вопрос однозначно: да, Трубецкой изменил. Считают даже, что он изменил не только товарищам своим, но и самой идее. Справедливо ли это? Как расценивали его поведение сами участники событий? Из декабристов поступок Трубецкого назвал изменой на первом допросе Рылеев. Он показал: «Оржицкому действительно я поручил 14-го числа после происшествия на Сенатской площади съездить в Киев и, отыскав Сергея Муравьёва-Апостола, сказать ему, что нам изменили Трубецкой и Якубович. Что сделано было мною в волнении». В дальнейших показаниях Рылеев ни разу не назвал поступок Трубецкого изменой. Скорее всего, уже в крепости, трезво оценив обстоятельства, он изменил своё мнение.

Некоторые декабристы, касаясь в своих воспоминаниях поведения Трубецкого 14 декабря, порицали сам поступок, но никогда не называли его изменой. Они объясняли его главным образом тем, что якобы он и сам не знал, почему не вышел на площадь (Розен), что он вообще был нерешительным (Якушкин, Фонвизин), отличался мягким характером (Свистунов, Басаргин).

Поскольку Якушкин знал Трубецкого ближе, лучше и дольше всех, остановимся на данной им характеристике Трубецкого. Но прежде отметим, что сам Якушкин не был очевидцем происшествия на Сенатской площади; о состоянии и поведении Трубецкого он мог судить только со слов других.

Подробно описывая подвиги Трубецкого во время Отечественной войны, Якушкин заметил, что «при всей личной храбрости Трубецкой – самый нерешительный человек во всех важных случаях жизни, и потому не в его природе было взять на свою ответственность кровь, которая должна была пролиться, и все беспорядки, непременно следующие за пролитой кровью в столице. 14 декабря, узнавши, что Московский полк пришёл на сборное место, диктатор совершенно потерялся, и, присягнувши на штабе Николаю Павловичу, он потом стоял с его свитой». Автор в своём повествовании допускает серьёзные неточности: Трубецкой не присягал Николаю и не стоял в его свите. Значит, и о том, что «диктатор совершенно потерялся», Якушкин мог услышать от кого-то из участников событий.

Высказывалось предположение, что Якушкин мог получить такую информацию о поведении Трубецкого от Оболенского и Пущина, с которыми он позднее отбывал ссылку в Ялуторовске. Но Оболенский как свидетель сразу же отпадает, так как он Трубецкого в день 14 декабря не видел. Пущин видел Трубецкого в последний раз около 9 часов утра и после того ничего о нём не знал. Откуда же могла возникнуть версия Якушкина?

Вспомним, что о замешательстве и растерянности Трубецкого, вызванных известием о выходе на площадь восставшего Московского полка, показал на первом допросе… сам Трубецкой. Он сделал это, вероятно, с целью дать в тот момент иное направление ходу допроса, скрыть за внешним, наигранным состоянием растерянности свою истинную роль и своё отношение к событиям.

Не могло ли так случиться, что И.И. Пущину на допросе 16 декабря дали прочесть показание Трубецкого, как накануне познакомили Трубецкого с показаниями Рылеева? В пользу такого предположения говорит близость формулировок показания Трубецкого и рассказа Якушкина, записанного, очевидно, со слов Пущина. В этом случае обнаруживается источник версии о состоянии «диктатора» в день 14 декабря.

Д.И. Завалишин высказал мысль, что декабристы, выбирая диктатора, «недостаточно различали военную храбрость от политического мужества, редко совмещаемых даже в одном лице». Это замечание, остроумное по своей сути, так же, как и оценка Якушкина, не оказывается бесспорным в отношении Трубецкого. Тезис, что отвага не является гарантией политического мужества, по справедливости можно было бы отнести к человеку, не искушённому в политической борьбе, впервые оказавшемуся перед испытанием властью над людьми, ответственностью за жизнь других, впервые застигнутому сложной политической ситуацией, неожиданно поставленному перед необходимостью выбора ответственного решения. В отношении Трубецкого этого сделать нельзя. На войне он не раз доказал не только линую храбрость, но и храбрость офицера, командира, который вёл за собой солдат, следовательно, нёс ответственность за их жизни, за судьбу сражения. Главное же, он не был новичком в политической борьбе, он готовил себя к ней. За его плечами были 10 лет профессиональной деятельности активного руководителя тайных обществ.

На протяжении всего времени существования конспиративных организаций Трубецкой не раз сталкивался с критическими обстоятельствами, перед которыми человек нерешительный и нетвёрдый в своих убеждениях отступил бы, потерял веру себя и других, отошёл бы от борьбы, как это было в сложной ситуации распада конспиративных организаций, когда старые, казалось бы, испытанные товарищи порывали с обществом, испуганные «полевением» программы. Трубецкой неизменно становился в ряды возрождавшихся организаций, был всегда в числе активно действующих членов. В период жарких споров внутри тайных организаций Трубецкой вёл последовательную борьбу за свои убеждения, отстаивал их, агитируя, вербуя сторонников. Можно вспомнить опасную ситуацию на юге в августе 1825 года, вызванную доносом Бошняка, следствием чего мог быть провал организации, разоблачение и арест её членов; или ситуацию с доносом Я. Ростовцева. Ни тогда, ни после Трубецкой не растерялся, не отступил, а продолжал действовать. В Петербурге, в период подготовки восстания, сама обстановка, сложная в силу быстро развивающихся событий, для Трубецкого чрезвычайно усугублялась тем, что он только что вернулся в столицу после длительного отсутствия и как бы заново входил в жизнь Северного общества. В Киеве были для него живо ощутимы силы и организованность южан, наличие среди тамошних членов общества опытных боевых командиров в лице Пестеля, Волконского, С. Муравьёва-Апостола, Артамона Муравьёва и других. В руках этих военачальников были преданные им значительные воинские соединения. В Петербурге среди членов Северного общества не было столь крупных командиров, способных увлечь за собой целые полки. Не было и влияния тайного общества в войсках, равного влиянию его на юге. Трубецкой нашёл общество сильно обновлённым, но насколько качественным было это обновление и влиятельным в воинских частях, он мог судить только по словам руководителей: Рылеева, Оболенского, Н. и А. Бестужевых. Для Трубецкого безусловно тревожащим обстоятельством было отсутствие в рядах Северного общества испытанных друзей-соратников, с которыми его связывали годы совместной деятельности, которые пользовались авторитетом в войсках. Одни из них порвали с обществом (братья Шиповы, Лопухин, Долгоруков, Кавелин, Годеин), другие были вне столицы (Орлов, Фонвизин, Лунин, Н. Муравьёв, Тургенев, Якушкин). Из «стариков» рядом были только Оболенский и И. Пущин, приехавший за неделю до событий. Рылеева он знал, скорее, заочно. Таким образом, вокруг были новые для него люди, многих из которых он узнал только накануне восстания (Якубович, Булатов, Каховский, Н. Бестужев). И это при его осторожности в выборе единомышленников и тем более помощников.

Позиция Трубецкого в сложных условиях, предшествовавших дню восстания, не свидетельствует о его неуверенности. Наоборот, он проявил твёрдость и присутствие духа, избрав для себя путь решительных действий, признав обязательным воспользоваться обстоятельствами, сделать всё, что возможно, для достижения цели. Однако, в день восстания Трубецкой, потеряв веру в возможность победы из-за срыва основных мероприятий, намеченных планом, на площадь не вышел. Неуверенность, отчаяние от рухнувших надежд, чувство ответственности и вины перед теми, кто вышел на площадь, и, прежде всего перед своими товарищами, сломили его. Объективно неявка Трубецкого на Сенатскую площадь нанесла восстанию невосполнимый урон. Приведённые же ранее доводы относительно мотивов его поведения в значительной степени объясняют характер владевших им импульсов в день 14 декабря. Учёт этих соображений позволяет разобраться в поступках и позиции Трубецкого, в чём-то понять и оправдать его и уж во всяком случае, снять с него незаслуженное клеймо изменника.

Деятельность С.П. Трубецкого составляет значительный вклад в развитие освободительного движения и общественной мысли в России. Путь его и всех его товарищей не был безошибочным и лёгким. Они были первыми, и этим всё сказано. Изучение, анализ источников позволивших проследить духовную судьбу и жизненную участь Сергея Петровича, подсказывают вывод о незаслуженно резкой и подчас предвзятой оценке его личности и его роли в восстании 14 декабря 1825 года. Этот вывод вытекает и из материалов о деятельности тайных обществ, и в значительной степени из отношения к Трубецкому его товарищей по борьбе и последующей ссылке, современников, сочувствовавших идеям декабристов. А.Е. Розен, непосредственный участник восстания, знавший многих членов общества и говорящий как бы от имени тех, кто был близко знаком с Трубецким за много лет до начала событий на Сенатской площади, писал что, несмотря на допущенную слабость в день 14 декабря, «все согласятся, что он был всегда муж правдивый, честный, весьма образованный, способный, на которого можно было положиться».

Е.И. Якушкин, сын декабриста, выражая точку зрения, которую мог позаимствовать только от отца или его товарищей, писал в 1855 году, что «поведение его (Трубецкого) 14 декабря, для нас не совсем ясное, не вызывало никаких обвинений против Трубецкого среди его товарищей. Среди декабристов и после 14 декабря Трубецкой сохранил общую любовь и уважение: не от ошибочности действий Трубецкого в этот день зависела неудача восстания». Многочисленные письма декабристов: Н.М. Муравьёва, И.Д. Якушкина, И.И. Пущина, М.А. Фонвизина, Е.П. Оболенского, А.В. Поджио, М.И. Муравьёва-Апостола, Г.С. Батенькова, В.К. Кюхельбекера, А.Е. Розена, братьев М.А. и Н.А. Бестужевых, А.Н. Сутгофа, А.А. Быстрицкого и многих других – свидетельствуют о неизменно дружеской привязанности и уважении к Трубецкому со стороны его товарищей. Наконец, отношение к нему А.И. Герцена, решительно изменившего мнение о Трубецком, сложившееся поначалу под впечатлением официальной о нём версии, упомянувшего его в числе потомков самых славных родов и тех, кто поспешил вступить в ряды «первой фаланги русского освобождения»; в числе тех, кто составлял « всё самое благородное среди русской молодёжи». Он же назвал Трубецкого великим мучеником и выразил убеждение, что имя его, как и имена его соратников, принадлежит истории.

Итак, восстание подавлено, попытка декабристов с оружием в руках свергнуть самодержавие потерпело поражение. Начались аресты и допросы. Уже ночью, 14 декабря, Рылеев назвал Трубецкого в числе руководителей, указав, что он «может пояснить и назвать главных из Южного общества». Николай I отдаёт приказ на арест Трубецкого и обыск в его квартире: «По первому показанию насчёт Трубецкого, - писал впоследствии император, - я послал флигель-адъютанта князя Голицына взять его. Князь Голицын не нашёл его… Голицын имел приказание забрать все его бумаги, но таких не нашёл: они были скрыты или уничтожены; однако в одном из ящиков нашлась черновая бумага на оторванном листе, писанная рукою Трубецкого, особой важности; это была программа на весь ход действий на 14 число, с означением лиц участвующих и разделением обязанностей каждому. Сам князь Голицын поспешил ко мне, и тогда только много нам объяснилось».

«Программа» – план восстания, если была бы на самом деле, то историкам впоследствии не пришлось бы восстанавливать его для себя из десятков следственных дел декабристов, проверяя показания, а подчас и отвергая их каким-нибудь случайными репликами и сопоставляя добытое таким образом с позднейшими воспоминаниями участников восстания.

Из воспоминаний Трубецкого, из прочих источников известно иное: при обыске найдены другие документы – конспект Манифеста к русскому народу и проект Конституции Н.М. Муравьёва с поправками на ней своеручными князя. И уж эти-то документы в следственном деле сохранились.

Зачем Николаю нужно было перебирать эти вроде бы ничего не значащие детали: куда сперва поехал князь Голицын, куда потом, кто отец жены Трубецкого, кто тётка? Но тут же враньё явное – с найденным планом восстания. Затем и нужны были правдивые «пустяки» впереди, чтоб потом поверили, чтоб создать видимость документальной точности рассказа. Приём известный – говорили в мелочах правду, чтоб не усомнились, когда соврёшь в большом. Далее император пишет: «Важный документ я вложил в конверт и оставил при себе и велел ему, князю Голицыну, непременно сыскать князя Трубецкого и доставить ко мне. Князь Голицын скоро возвратился от княгини Белосельской (тётки жены Трубецкого, проживавшей на Невском проспекте) с донесением, что там Трубецкого не застал и что он переехал в дом Австрийского посла, графа Лебцельтерна, женатого на другой же сестре графини Лаваль. Я немедленно отправил князя Голицына к управляющему Министерством иностранных дел графу Нессельроду с приказанием ехать сию же минуту к графу Лебцельтерну с требованием выдачи Трубецкого, что граф Нессельроде сейчас исполнил. Но граф Лебцельтерн не хотел вначале его выдавать, протестуя, что он ни в чём не виноват. Положительное настояние графа Нессельроде положило сему конец. Трубецкой был выдан князю Голицыну и им ко мне доставлен…»

Об этом же повествует в своих воспоминаниях сестра Екатерины Ивановны Трубецкой З.И. Лебцельтерн: «Мы разошлись между двенадцатью и часом ночи. Между 3-мя и 4-мя часами утра мой муж, граф Лебцельтерн услышал стук в свою дверь и услышал голос Нессельроде, просящего отворить ему… Граф известил Лебцельтерна, что зять мой стал во главе заговорщиков, и что государь хочет его видеть…

Лебцельтерн утверждал, что это вещь не возможная, что у него нет на то никакого доказательства и прибавил, что сейчас он разбудит князя Трубецкого, высказывая при этом надежду, что этим все дело окончательно разъяснится. Он поднялся к князю, который встал совершенно спокойно, оделся и сошёл вниз к ожидавшим его лицам… Сестра моя, страшно взволнованная, старалась не отпускать от себя графа Лебцельтерна… Сестра пришла завтракать с нами, она была грустна и взволнована, но довольно в общем спокойна. Мы утешали её как могли, не допуская ни минуты, что обвинения против её мужа, могли быть истинными».

Никита Кирсанов. "Благословляю десницу Божiю..." (4).

Каташа Лаваль, как называли её в семье, приехала в Париж с матерью, Александрой Григорьевной (18.03.1772-17.11.1850), сестрой Софьей-Frison, с гувернантками и штатом прислуги. Они наняли за тысячу франков в месяц особняк маршала Лобо (Hotel Lobeau) на улице Бурбон (ныне rue de Lille) № 96, окнами на quai d'Orsay, площадь и мост Людовика XVI (ныне Согласия). Особняк этот в настоящее время не существует; его снесли при прокладке бульвара Сен-Жермен.

Французская столица в то время, по выражению биографа Е.И. Трубецкой – И.Н. Кологривова, была огромной гостиницей и местом международных увеселений. Русских господ, желавших развлечься вдали от дома, было в ней предостаточно. Княгиня Прасковья Андреевна Голицына, та самая, что упрашивала Пушкина «устроить хорошенько участь Татьяны» в «Евгении Онегине», а затем перевела несколько глав романа на французский язык (причём известно, что поэту перевод весьма нравился), держала в Париже салон. Во Франции она поселилась после смерти мужа. В её доме на балах и званных обедах, встречались её петербургские знакомцы. Таких русско-парижских домов было несколько, и Каташа Лаваль, как писала её мать, имела «большой успех среди «Несторов» этой страны». На одном из таких раутов у Голицыной, они и познакомились: высокий, кудрявый, с чёрными миндалевидными глазами и неожиданно тонкими, своеобразными, соединившими две крови чертами лица, идущий к своему тридцатилетию Сергей Трубецкой и впервые столь захваченная вихрем балов, оживлённых бесед, неожиданных знакомств, наследница огромного состояния юная Каташа Лаваль. (За матерью Екатерины Ивановны числилось около 20 000 крестьян, знаменитый Архангельский завод на Урале, множество угодий, часть Аптекарского острова в Петербурге с великолепной дачей на берегу Невы и двухмиллионный капитал, размещённый в крупнейших европейских банках. - Н.К.).

Для Трубецкого в ту пору стоял довольно остро денежный вопрос. От отца он получил в наследство всего лишь 200 душ оброчных крестьян, которые притом едва ли не были заложены в Опекунском Совете. Для Лавалей брак их дочери с Трубецким был также не безвыгоден: Трубецкой, хоть и захудалый, но всё же природный князь и притом гвардейский офицер с хорошей в будущем служебной карьерой. Было бы несправедливо, однако, думать о Трубецком, что лишь материальные соображения заставили его жениться на Екатерине Ивановне Лаваль, скорее богатство её было приятным, но привходящим обстоятельством. Между молодыми людьми возникла взаимная любовь, которая позже стала для Трубецкого источником мучительных страданий, а со стороны Екатерины Ивановны выросла до самопожертвования.

В отсутствие Трубецкого в тайном обществе произошли два важных события. 8 января 1820 года состоялось совещание, на котором П.И. Пестель выступил с идеей учреждения республики как формы будущего государственного устройства; средством достижения этой цели он предложил цареубийство. Для принятия решения о дальнейшей судьбе организации в первых числах января 1821 года в Москве собрался съезд, на котором после многодневной дискуссии и борьбы мнений было принято решение о роспуске Союза благоденствия. Решение о прекращении деятельности общества было формальным. Оно давало возможность умеренной части Союза (в неё входили Н. Тургенев, Н. Муравьёв, М. Фонвизин, И. Якушкин, И. Бурцов и др.), к которой по своим убеждениям примыкал и Трубецкой, освободиться как от ненадёжных и колеблющихся, так и преимущественно от республикански настроенных членов. Вместе с тем фиктивное решение о роспуске Союза благоденствия обеспечивало нейтрализацию возникших у правительства подозрений относительно существования и деятельности тайного общества.

Московский съезд явился исходным моментом создания двух обществ. П.И. Пестель начал работу по организации Южного общества с республиканской программой, Н.М. Муравьёв и Н.И. Тургенев приступили к формированию в Петербурге Северного общества. Трубецкой, возвратившись в Россию, включился в работу по укреплению Северного общества. О руководящей роли его в новом тайном обществе мы узнаём из черновика второй «оправдательной» записки Н.И. Тургенева: «Относительно князя Трубецкого я видел, что и он желает восстановления общества, и думал, что его почитают главным, но не знал, что он начальствует в обществе вместе с Никитой Муравьёвым и Оболенским. Я знал, что многие из бывших членов общества имели к князю Трубецкому особенную доверенность, и если в следствии Никита Муравьёв соединился с Оболенским для восстановления общества, то думаю, что это могло произойти через посредство князя Трубецкого».

Заботясь о пополнении Северного общества новыми членами, Трубецкой настаивал на том, чтобы были «приёмы как можно рассудительнее, чтобы не брали пустой молодёжи, которая будет только болтать, кричать, и наделает шуму, чем принудит опять уничтожить общество, но чтоб искали людей солидных, постоянных, рассудительных, на которых бы можно было надеяться, говоря, что числом достоинства не заменишь».

Период становления Северного и Южного обществ являлся также периодом углублённой работы над политической программой и тактическими планами. Осенью 1823 года в Петербурге состоялся ряд совещаний членов Северного общества, на которых обсуждался проект Конституции, представленный Никитой Муравьёвым. Северяне не были едины в его оценке. Многие положения Конституции подвергались серьёзной критике со стороны Рылеева, Трубецкого, И. Пущина и других членов. В частности, Трубецкой, принимая проект Конституции в целом, высказал ряд серьёзных замечаний. Они главным образам касались аграрной и избирательной систем. В некоторых случаях, в замечаниях Трубецкого можно было уловить даже элементы сходных с южанами сомнений.

Пестелем также был подготовлен обсуждённый и принятый Южным обществом проект Конституции, получивший в дальнейшем название «Русская правда». По завершении обоих проектов стало заметно расхождение позиций и взглядов на коренные положения программы. Руководство Южного общества проект Конституции Н. Муравьёва отвергло. однако, не смотря на различное решение ряда вопросов, очевидным было наличие общего стремления к уничтожению самодержавия, крепостного права, что позволяло рассчитывать на возможность организационного объединения Северного и Южного обществ.

Переговоры об их слиянии велись с 1823 года. Южная директория поручила своим уполномоченным «более стараться взойти в связь с Трубецким и Оболенским», считая Муравьёва более непримиримым к условиям южан. Расхождения между позициями Южного и Северного обществ с особой остротой выявились на совещаниях в марте-апреле 1824 года с приехавшим в Петербург Пестелем. «В бытность мою в Петербурге, - показывал Пестель, - виделся я преимущественно с тремя директорами». Это были Трубецкой, Н. Муравьёв и Оболенский. При встрече с Трубецким Пестель настойчиво доказывал необходимость слияния обоих обществ «и чтоб управление у них было одно и то же, то есть одни управляющие члены». В Директорию слившихся обществ он предлагал Трубецкого и А.П. Юшневского, а так как последний «от дел общества удалился, почему было бы нас действующих только двое».

Основные программные положения «Русской правды»: революционный переворот через цареубийство, истребление всех членов императорской фамилии и установление после победы революции диктатуры Временного правления – вызвали решительные возражения Трубецкого. Не поддержал он и намерений предоставить независимость Польше.

Встреча с Трубецким не принесла Пестелю желаемых результатов. По свидетельству С.П. Трубецкого, расставаясь, «остались мы друг другом недовольны».

О своих переговорах и разногласиях с Пестелем, Трубецкой доложил на совещании у Рылеева, на котором присутствовали Тургенев, Митьков, М. Муравьёв-Апостол, Оболенский и И. Пущин. Большинство собравшихся высказались за объединение обществ, Трубецкой был против. «Главным препятствием соединению обществ, - показывал Рылеев, Трубецкой предполагал Конституцию Никиты Муравьёва, которая не нравилась Пестелю потому, что она в духе своём совершенно противуположна образу мыслей и Конституции, составленной самим Пестелем». Рылеев предложил компромиссное решение: «избирать всё хорошее и полезное» из обеих конституций, создав на их основе третью, которая была бы дана на утверждение Великого собора. К этому мнению присоединился и Трубецкой.

Вопрос о слиянии обществ в принципе был решён, но осуществление его отодвигалось на 1826 год. Расхождения проявились в основном не в том, будет ли республиканское или конституционно-монархическое правление, а в том, какими средствами достигнуты желаемые цели. Идея Пестеля о диктатуре Временного правления встретила отрицательное отношение со стороны не только Трубецкого и Н. Муравьёва, но и К.Ф. Рылеева. Большинство склонялось к установлению представительного правления. В состав Временного представительного правления тогда же было предложена кандидатура С.П. Трубецкого. Он отклонил это назначение, мотивируя отказ тем, что, как свидетельствует Рылеев, «во Временное правление надобны люди, уже известные всей России, и предлагал к тому Мордвинова и Сперанского».

После петербургского совещания необходимость слияния обществ стала очевидной для всех. Стремясь к объединению, северяне и южане соглашались на компромиссные решения по программам и тактическим вопросам, но при этом искали пути к укреплению своих собственных позиций. Пестель, вербуя сторонников, организовал в Петербурге отдельную управу южан из офицеров Кавалергардского полка. Трубецкой также стремился заручиться союзниками. Возможно, с этой целью он намеревался ехать в Москву. Тогда же он написал конспиративное письмо М.И. Муравьёву-Апостолу о ходе переговоров и разногласиях с Пестелем, которые усугубились ещё и неблагоприятным впечатлением, произведённым последним на руководителей Северного общества.

В своих показаниях, Трубецкой преувеличивал своё несогласие с Пестелем. Доводы руководителя южан оказали влияние на политические взгляды Трубецкого, и потому его возражения не были такими решительными, как он старался изобразить это на следствии.

В чём категорически расходились Трубецкой и Пестель, так это в вопросе о диктатуре Временного правления как формы государственного управления: глава южан был «за», представитель северян – «против». Учитывая это, нельзя принимать безоговорочно заявление Трубецкого перед Следственным комитетом, что он притворялся с Пестелем, чтобы разгадать его намерения, тем более что последний их и не скрывал.

В феврале 1825 года Трубецкой выехал на юг, в Киев, где должен был по приглашению командира корпуса князя А.Г. Щербатова, знакомого ещё по Парижу и бывшего там свидетелем сватовства и свадьбы Сергея Петровича, занять должность дежурного штаб-офицера 4-го Пехотного корпуса (приказ о назначении Трубецкого был отдан 22 декабря 1824 года). Это открывало ему возможность непосредственного контакта с Южным обществом, позволяло вербовать из числа его членов союзников в случаях разногласий с Пестелем. Соглашаясь ехать в Киев, князь не просто принимал предложение Щербатова.

Назначение Трубецкого, по определению историка О. Киянской, было явно "продавлено" сверху: он был не единственным кандидатом на эту должность. За своего племянника, капитана лейб-гвардии Егерского полка Николая Каховского, просил командир Отдельного кавказского корпуса, генерал от инфантерии А.П. Ермолов, его просьбу поддержал начальник штаба 1-й армии , в состав которой входил 4-й корпус, генерал-лейтенант барон Карл Толь. Однако император "высочайше отозвался, что вообще, а при 4-м корпусе особенно, по расположению оного в Киеве, находит нужным иметь дежурного штаб-офицера, знающего твёрдо фронтовую службу". У Каховского опыта "фронтовой службы" не было: он служил адъютантом у командующего 1-й армией графа Фабиана Остен-Сакена. Однако и опыт Трубецкого по фронтовой части был весьма скуден: в мае 1819 г., он перешёл из строевой службы в Главный штаб. И для того, чтобы его кандидатура была утверждена в обход просьб Ермолова и Толя, необходима была очень сильная поддержка. Впоследствии, уже после 14 декабря, Алексей Щербатов объяснял армейским властям, что взял Трубецкого к себе потому, что он пользовался уважением "своих начальников и даже самого покойного государя императора, изъявленным его величеством при определении его дежурным штаб-офицером". Иными словами, окончательное решение отправить Трубецкого в Киев принял Александр I.

Обязанности Трубецкого по новой должности были, в общем сродни тем, которые он исполнял, будучи старшим адъютантом Главного штаба: он должен был инспектировать входившие в корпус воинские подразделения, наблюдать за личным составом. Дежурный штаб-офицер мог - "за упущение должности" - арестовывать обер-офицеров, а нижних чинов "за малые преступления" - просто наказывать без суда. Он был обязан "наблюдать за охранением благоустройства и истреблением бродяжничества, непозволительных схотбищ, игр, распутства и малейшего ропота против начальства". Собственно, дежурному штаб-офицеру подчинялся обер-гевальдиер, главный полицейский чин корпуса.

В 1825 г., при явном попустительстве начальника корпусного штаба, в руках Трубецкого сконцентрировалась немалая власть - и, прежде всего, власть полицейская. Причём не только над войсками 4-го корпуса, но - поскольку генерал-губернатор в Киеве отсутствовал - и над городом. Принимая назначение в Киев, Трубецкой не потерял и должности старшего адъютанта Главного штаба - а потому был практически независим от киевских властей. И мог сообщать обо всём напрямую в Петербург начальнику Главного штаба барону Дибичу. Это дало возможность князю спасти заговор - дело всей его жизни. Информация о тайном обществе существующем на юге, была известна правительству из доносов Майбороды и Шервуда. Планировалась крупномасштабная операция по выявлению членов общества в Киеве. Контролируя деятельность киевской полиции, Трубецкой присёк выход информации касаемой тайного общества и "неблагонадёжных офицеров". Сергей Муравьёв-Апостол был уверен: Трубецкой - "человек, заслуживающий доверия". Эту уверенность с руководителем Васильковской управы разделяли не только консприраторы, но и высшие должностные лица, включая императора Александра I.

Трубецкой, как следует из документов, обладал редким даром входить в доверие к окружавшим его людям, делать их своими союзниками. Однако в заговоре, и на службе "князь был самостоятельной фигурой, доверяя, по преимуществу, только самому себе. Опытный и осторожный политик, князь сорвал масштабную полицейскую операцию по выявлению тайного общества в Киеве и тем обманул доверие своих начальников, сделав возможным и восстание на Сенатской площади, и восстание Черниговского полка.

Находясь в Киеве, Трубецкой постарался воспользоваться осложнившейся ситуацией и в самом Южном обществе. Он предпринял попытку воздействовать на С.И. Муравьёва-Апостола и М.П. Бестужева-Рюмина, с которыми его связывали дружеские отношения. Трубецкой показывал, что когда «9-я дивизия начала ходить в караул, в Киев, я стал часто видеться с Муравьёвым и Бестужевым, которые, приезжая в Киев, останавливались у меня». Екатерина Ивановна Трубецкая рассказывала своей сестре графине З.И. Лебцельтерн, что в их доме в Киеве часто собирались и спорили, не смущаясь её присутствием, близкие друзья мужа. Их намерением было дать России конституцию.

Однако, осуществление этого проекта было отложено на неопределённое время. Ей казалось, что они «просто ради забавы составляют конституцию, вырабатывают планы восстания, намечают людей, которые, по их мнению, могут быть использованы». В одну из таких встреч Трубецкая была так напугана их речами, что, отозвав в сторону Сергея Муравьёва-Апостола, сказала ему: "Pour l'amour de Dieu, songez a ce que vous failes. Vous nous perdez tous et vous portez ves tetes sur l'echafaud!" («Ради бога, подумайте, что вы делаете, вы и нас всех погубите, и свои головы положите на эшафот» - франц.). Он постарался её успокоить, смотря на неё улыбаясь и говоря: " Croyez - voous done que nous ne prenons pas toutes nos mesures pour assurer le succes de nos idees. D'ailleurs il s'agit d'une epoque tout a fait indefinite, ne craignez done rien" («Неужели вы думаете, что мы не делаем всё, что нужно, чтобы обеспечить успех наших замыслов? К тому же речь идёт о совершенно неопределённом времени, не бойтесь же»). Княгиня ничего не ответила и смолкла. Лишь после восстания, когда всё было кончено и собственные показания заговорщиков стали общеизвестным достоянием, она поделилась с близкими ей людьми тем, что было ей давно известно, о чём так часто говорилось в её молчаливом присутствии.

Командир драгунского полка Гротенгельм показывал, что квартира Трубецкого была местом свиданий членов Васильковской управы. Здесь он часто заставал С.И. Муравьёва-Апостола, В.К. Тизенгаузена, И.С. Повало-Швейковского. Об этом же свидетельствовал М.Ф. Орлов: «У Трубецкого вскоре поселились почти без выходу Сергей и Матвей Муравьёвы с Бестужевым. Всякий раз, что я приеду, то они обыкновенно встанут и уйдут в другую комнату».

На квартире у Трубецкого С. Муравьёвым-Апостолом был принят в члены тайного общества А.О. Корнилович.

Как видим, у Трубецкого в Киеве был центр, где встречались члены в основном Васильковской управы и где обсуждались многие вопросы, связанные с разработкой планов дальнейших совместных действий. Однако, влияние Трубецкого на членов Васильковской управы было обоюдным. В одном из писем С. Муравьёва-Апостола брату читаем: «Вы знаете петербургскую бесстратсность и осторожность, которая овладела С. Трубецким. Ну, мой дорогой друг, узнайте, что после месяца своего пребывания Бестужев так хорошо взялся за него, что не только сам Сергей искренне присоединяется к югу, но и обещает присоединить к нему весь север, - дело, которое он действительно исполнит и на которое можно рассчитывать, если он обещает, потому что он человек, заслуживающий доверия. Я полагаю, дорогой Матвей, что это было нелёгкой вещью и услуга значительная для нашего дела». Обмен мнениями, взаимное влияние, споры касались в основном разработки плана восстания, определения сроков и места его начала. Пестель предлагал начать выступление в Петербурге. Трубецкой, обещая поддержку севера, тем не менее не мог согласиться с этим предложением, зная силы и возможности Северной думы, её недостаточное влияние в полках, необходимость активизации деятельности её членов. Е.П. Оболенский писал: «О возбуждении же нас к действию князь Трубецкой и не думал, ибо он знал, что число членов наших в полках столь незначительно, что мы не могли и думать приступить к начатию действий». Разногласия с Пестелем компенсировались взаимопониманием в отношениях с С. Муравьёвым-Апостолом и членами Васильковской управы.

Роль Трубецкого на юге заключалась в выработке приемлемой платформы для слияния Северного и Южного обществ, в объединении их действий, окончании переговоров в общем плане подготовки революционного выступления. В результате совместных переговоров (с Пестелем они велись через Бестужева-Рюмина, который показал на следствии, что «несколько раз ездил для уведомления Пестеля о том, что происходит во 2-ой управе. Два раза со мною были письма от Трубецкого, содержание коих состояло в том, что общество Северное всегда готово содействовать Южному») в октябре-ноябре 1825 года Пестель пересмотрел свой план и предложил новый, который заключается в том, чтобы самым вернейшим способом приготовить 3-й корпус к восприятию действий на общем (майском) смотре в 1826 годе».

С этим новым планом Пестеля члены Васильевской управы прежде всего познакомили Трубецкого, который как показывал Пестель, опираясь на информацию Бестужева-Рюмина, «совершенно на всё согласен и всё в полной мере одобряет». Пестель показала также, что «князь Сергей Трубецкой по прибытии в Киев действовал с сею управою».

На следствии Трубецкой также вынужден был признаться, что принимал участие в разработке этого плана: «Я поручал Бестужеву-Рюмину уверить Пестеля, что я готов действовать, и давал ему полную волю, сказать это Пестелю, как он найдёт лучшим». С. Муравьёв-Апостол показывал, что приезд Трубецкого, как одного из директоров Северного общества, «облегчив сношения обоих обществ, сблизил их более, чем когда-либо», что «до самого приезда князя Трубецкого в Киев сообщения Северного общества к Южному были редки и весьма неполны».

Не прекращалась связь Трубецкого и с Северным обществом. Рылеев, введённый в состав Северной думы после отъезда Трубецкого, держал последнего в курсе дел Северного общества. Он послал через А.Ф. Бригена Трубецкому и Пестелю проект предложения северян о Временном правлении; скопировал и отправил Трубецкому устав «Ордена восстановления», составленный Д.И. Завалишиным; делился с ним тревогой в связи с намерением А.И. Якубовича без согласия общества убить императора; извещал о создании отделения Северного общества в Кронштадте. С Бригеном было послано им сообщение о решении Северной думы, как только начнётся революция, арестовать царскую семью и вывезти её в «чужие края». Предложения северян обсуждались Южным обществом и были встречены без возражений. К ноябрю 1825 года между представителем С. П. Трубецким и южанами была достигнута договорённость о совместимых действиях обоих обществ. С. Муравьёв-Апостол показывал, что Трубецкому было поручено объявить членам Северного общества о решении «начинать действие, не пропуская 1826 год».

Трубецкой приехал в Петербург около 10 ноября, причём, случайно, испросив краткосрочный отпуск. Причина этого отпуска была частной, семейной. Брат его жены, корнет лейб-гвардии Конного полка Владимир Лаваль, проигравшись в карты покончил жизнь самоубийством. Собственно, целью поездки князя в столицу было свидание с убитыми горем родителями жены. Однако в Петербурге Трубецкой услышал о смерти Александра I - и решился дождаться развязки событий. Рылеев показывал: «О болезни покойного государя узнал я накануне присяги государю цесаревичу (то есть 25 ноября) в доме графини Лаваль от Трубецкого. Он прибавил при сем: говорят, опасен; нам надобно съехаться где-нибудь. Я предложил у Оболенского, и мы уговорились на другой день быть там». Но Рылеев заболел, а к полудню 27 ноября стало известно о смерти Александра I и о присяге Константину. Трубецкой сразу же приехал к Рылееву с рассказом о свершившемся событии и заявил, что, несмотря на это, «надобно приготовиться, сколько возможно, дабы содействовать южным членам, если они подымутся, что очень может случиться, ибо они готовы воспользоваться каждым случаем; что теперь обстоятельства чрезвычайные и для видов наших решительные».

Между тем события развивались стремительно. После 27 ноября стал распространять слух о завещании Александра I, по которому наследник оказывался не Константин, а Николай, и об отказе Константина от престола. Было решено, что если Константин всё же примет престол, то тайное общество должно тщательно законспирироваться на два-три года и обязать членов стремиться не выходить в отставку, а занять «значительные места в гвардейских полках». Если же цесаревич откажется, то по общему мнению, выраженному Трубецким, «мы не можем никакой отговорки принести обществу, избравшему нас, и что мы должны все способы употребить для достижения цели общества». По свидетельству Е.П. Оболенского, «прочие общества были уже известны о сем намерении и готовились каждый день в своём круге действовать сообразно с целию общества».

В преддверии начала серьёзных событий и с особой остротой встал вопрос о необходимости координаций действий Северного, Южного обществ, Московской и других управ, а также о необходимости разработки единого плана действий, для чего и нужно было сосредоточить общее руководство в одних руках.

С идеей избрать диктатора, человека, обеспечёнными широкими полномочиями в решении всех возникших проблем, выступил Рылеев, предложив кандидатуру Трубецкого. Выбор был не случайным. Помимо того, что Трубецкой являлся старейшим членом тайного общества, одним из его руководителей, он был боевым офицером в чине полковника, имел большие связи в Главном штабе, дворцовых и правительственных кругах, а главное – он только что приехал из Киева и осуществлял в тот момент непосредственную связь между двумя обществами: был уполномочен сообщить руководителям Петербургской управы о готовности южан «начать хоть сейчас», знал численный состав и состояние войск, на которые рассчитывало Южное общество, знал их командиров – членов тайного общества. У Рылеева создалось впечатление, что Трубецкой «и там играет важную роль».

На следствии Рылеев показал, что избрать Трубецкого в диктаторы «предложено было мною некоторым членам в то же утро (то есть 27 ноября) ко мне приехавшим». Вообще идея выдвижения кандидатуры Трубецкого в диктаторы возникла значительно раньше, чем было принято решение выступать, то есть сразу же после присяги Константину.

Между выбором кандидатуры и её утверждением голосованием прошло несколько дней, отрасль Оболенского голосовала в какой-то из дней «около» 9-10 декабря.

Начиная с 27 ноября шли «решительные и каждодневные совещания», на которых в жарких спорах сталкивались мнения от самых крайних до самых умеренных. В процессе споров создавалось то общее мнение, которое должно было лечь в основу единого плана действий. Местом совещаний была квартира Рылеева, который всё ещё болел. Отсюда исходили все приготовления и распоряжения, но, как свидетельствовал он сам, с того дня, как Трубецкого избрали диктатором «настоящие совещания всегда назначались им и без него не делались», «он или сам, или через меня, или через Оболенского делал распоряжения», «он каждый день по два и по три раза приезжал ко мне с разными известиями или советами, он готовностию своею на переворот совершенно равнялся мне, но превосходил меня осторожностию, не всем себя открывая». Трубецкой и сам показывал: «Я желал, чтобы Рылеев не полагал, что я менее его усердия имею к начатому делу; и я никогда не отрицался в том, что моё намерение было воспользоваться обстоятельствами, и я описывал прежде, каким образом я полагал сие исполнить». В данном случае не приходиться сомневаться в справедливости показаний обоих, поскольку они подтверждаются обоюдными свидетельствами. Активность Трубецкого в дни, предшествовавшие восстанию, подтверждается И.И. Пущиным. В письме декабристу М.А. Фонвизину, находившемуся в Москве, Пущин 12 декабря сообщал: когда вы получите сие письмо, всё будет решено. Мы всякий день вместе у Трубецкого и много работаем. Нас здесь 60 членов. Мы уверены в 1000 солдатах».

Избрание диктатором давало Трубецкому широкие полномочия располагать силами, находившимися в распоряжении Северного общества.

Программой северян по-прежнему оставались принципиальные положения, которые были выработаны ещё на петербургских совещаниях 1824 года и подтверждены встречами в Киеве и Петербурге.

Для достижения поставленной цели 10 декабря был разработан план дальнейших действий. В него входили: 1) конкретный план самого восстания; 2) организация связи с Южным обществом и Московской управой; 3) подготовка политической программы – Манифеста к народу. Разработка последнего имела чрезвычайно важное значение. Восставшие намеревались всенародно объявить его через Сенат. Было составлено, по крайней мере, три проекта Манифеста, из которых сохранился только один. Дошедший до нас экземпляр был найден при обыске в бумагах Трубецкого. На следствии он показал, что эту «записку» (как он назвал свой конспект Манифеста) он составил лично, «потому что почитал это собственною моею принадлежностью и не полагал, чтоб до времени издания можно было определительно его написать, и согласиться по обстоятельствам на редакцию его в Сенате я предоставлял только себе».

К моменту восстания Манифест, предварительное обсуждение которого происходило в предшествующие дни был готов.

Никита Кирсанов. "Благословляю десницу Божiю..." (3).

Глава вторая. Духовная судьба

На главной улице Нижнего Новгорода – Большой Покровской, напротив здания бывшего Благородного собрания, стоит памятник большевику Свердлову. Он «обосновался» на том самом месте, где была расположена, сгоревшая в июле 1880 года, городская усадьба князей Трубецких.

Дом был одноэтажным, деревянным, на каменном фундаменте, с большими светлыми окнами. За домом был сад, благоухая по весне яблоневым и вишнёвым цветом …

Трубецкие, наряду с Шереметевыми, Орловыми, Салтыковыми, являлись потомственными дворянами Нижегородской губернии и пользовались всеобщим уважением. Не углубляясь в историю рода Трубецких, отметим, что среди них было много государственных деятелей, игравших исключительно крупную роль в истории России в XVI-XVIII вв. Но к началу XIX в. Трубецкие уже несколько "измельчали".

Прадед декабриста С.П. Трубецкого по прямой линии - известный генерал-прокурор Елизаветинских времён, князь Никита Юрьевич (26.05.1699-16.10.1767). Дед, Сергей Никитич (20.07.1731-12.04.1812, похоронен в Болховском мужском Оптином Троицком монастыре), был военным, участвовал в польских войнах при Екатерине II и дослужился до чина генерал-лейтенанта. Все дети Сергея Никитича от брака с Анной Ивановной Ладыженской (20.11.1733-16.02.1801), пять сыновей и дочь, оставили мало по себе следов, не выдвинувшись сколько нибудь заметно по службе и не получив в наследство крупных имений. Княжна Екатерина Сергеевна Трубецкая (ск. 1826); девица. Князь Александр Сергеевич Трубецкой (ск. 1829), был женат на Варваре Алексеевне Ананьевской; брак бездетен. Князь Николай Сергеевич Трубецкой (ск. 8.01.1806, похоронен в Суздале на кладбище Васильевского женского монастыря рядом с женой), статский советник; в браке с княжной Екатериной Петровной Мещерской (три сына: Платон, Сергей, Николай (1804-1879) и две дочери). Князь Дмитрий Сергеевич Трубецкой (ск. 1800), капитан-командор флота; был холост. Князь Михаил Сергеевич Трубецкой; холост.

Отец декабриста, князь Пётр Сергеевич, в молодые годы был на военной службе в конной гвардии, но уже в 1793 г. был уволен к "статским делам" с чином бригадира, приехал в Нижегородскую губернию, где у него было около 200 душ крестьян, да у жены его, Дарьи Александровны, урождённой княжны Грузинской, около 1500 душ, и зажил там жизнью провинциального дворянина средней руки.

Крестьяне Трубецких были разбросаны по нескольким деревням Нижегородского уезда, находившимися в чересполосном владении с другими помещиками, главным образом князем Г.А. Грузинским, братом Дарьи Александровны. Землю крестьяне, сидевшие на оброке, обрабатывали "всю без остатка", женщины сверх полевых работ пряли лён, посконь и шерсть, ткали холсты и сукно, не только для собственного потребления, но и на продажу. Исходя из средней цифры оброка для тех местностей в конце XVIII века в 5-6 рублей ассигнациями, годовой доход Трубецких надо полагать в 8-10 тысяч рублей.

Впрочем, князь П.С. Трубецкой, кажется, имел ещё несколько сот душ крестьян в Орловской губернии, так что общий годовой доход его и его жены достигал максимально 12 000 рублей ассигнациями. Более или менее влиятельное положение среди местного дворянства создавало ему родство с князьями Грузинскими. В 1798-1800 гг. Пётр Сергеевич занимал должность Нижегородского уездного предводителя дворянства, а в 1801-1806 гг. был губернским предводителем. Семья, как мы видим, хоть и была вполне обеспеченной, но вовсе не магнатской и при том провинциальной, и далёкой от дворцовых и правительственных кругов.

В «Сказании о роде Трубецких» записано, что Пётр Сергеевич был женат дважды. Первый раз – «на княжне Д. А. Грузинской, царского рода», второй - на нижегородской дворянке Марфе Петровне Кроминой.

От первого брака он имел четырёх сыновей и дочь. Это были: Сергей Петрович, впоследствии декабрист; Александр Петрович (18.08.1792-14.04.1853), князь, участник Отечественной войны 1812 года, полковник лейб-гвардии Семёновского полка; в 1820 году при его расформировании, переведён в Киевский драгунский полк. Владел имениями Гавронщина в Киевской губернии и Инютино в Нижегородской. Был женат на Луизе Валентиновне Расцишевской (ск. 1881). Скончался в Нижнем Новгороде и был похоронен в Вознесенском Печёрском монастыре, рядом с отцом (могилы не сохранились).

Дети: Владимир (1820-18.06.1879/1880), князь, до пятилетнего возраста воспитывался в семье С.П. и Е.И. Трубецких; выпускник (1844) юридического факультета Казанского университета, чиновник Министерства юстиции, с 1850 г. председатель нижегородской палаты уголовного суда, с 1857 г. управляющий московской удельной конторой, член совета министра государственных имуществ, воронежский губернатор (1864-1871), егермейстер. Был женат (с 1847) на Марии Алексеевне Пещуровой (1817-6.12.1889). Е.И. Трубецкая выкупила для них имение Инютино Нижегородской губернии, описанное за долги отца; Пётр (1.07.1833-26.01.1893), князь, камер-юнкер, состоял при киевско-волынском и подольском генерал-губернаторе. Был женат первым браком (с 16.10.1852) на Елизавете Фридриховне Меллер (4.05.1834-1886), вторым браком (с 1865) на Елизавете Ивановне Лукашевич (7.03.1847-7.08.1915). Скончался в имении Гавронщина, где и похоронен; Дарья (ок. 1835-7.07.1889), в замужестве Рыльская; Мария (1830-е - 1913), замужем за Леонардом Людвиговичем Мадейским, помещиком, предводителем дворянства Киевской губернии (1854-1857).

Пётр Петрович (23.08.1793–13.08.1828), князь, статский советник, начальник Одесского таможенного округа (1824). В службу вступил юнкером лейб-гвардии Артиллерийскую бригаду (26.03.1811), портупей-юнкер (30.06.1811), прапорщик (25.12.1811) участник Отечественной войны 1812 года (Бородино – награждён орденом Анны 4-й степени) и заграничных походов (Люцен – награждён орденом Владимира 4-й степени с бантом, Дрезден, Лейпциг), подпоручик (2.04.1813), за отличие в сражении под Лейпцигом – поручик (5.10.1813), при разделении лейб-гвардии Артиллерийской бригады на две, определён во 2-ю лейб-гвардии артиллерийскую бригаду (15.02.1816), штабс-капитан (5.02.1818), капитан (16.03.1818), полковник с переводом во вторую учебную роту (14.11.1819), переведён командиром во 2-ю лёгкую роту (18.04.1820), назначен состоять при артиллерии (12.10.1821), уволен от военной службы для определения к статским делам (27.01.1823), впоследствии действительный статский советник.

Масон, член ложи «Соединённых славян» в Киеве (1820-1822). За ним вместе с братьями в 1806 году числилось в Нижегородской губернии 803 души. Член Союза благоденствия («По показанию Бурцова, Никиты Муравьёва, Оболенского и Пущина, сей Трубецкой был членом Союза благоденствия, но уклонился и не участвовал в тайных обществах, возникших с 1821 года. Высочайше повелено оставить без внимания»).

Скончался от "скоротечной чахотки" (туберкулёза) в Бухаресте, где находился с весны 1828 г. при графе Ф.П. Палене в составе русской военной администрации в Дунайских княжествах. О болезни П.П. Трубецкого сообщал в письме к брату в августе 1828 г. К.Я. Булгаков: "Из Бухареста Яковенко мне пишет от 26 июля, что князь Трубецкой, твой знакомый, с которым мы играли здесь на биллиарде, когда он приезжал из Одессы, где управлял таможнею, совершенно умирает и едва ли проживёт несколько дней. - Харкает кровью и в крайнем уже был изнеможении... Он находился при графе Палене. Жаль его, хороший человек, его Воронцов очень любил и всегда хвалил".

Жёны П.П. Трубецкого: первая – Елизавета Николаевна Бахметева (ок. 1800-1825); дочери: Варвара (не позднее 1820–12.02.1900, умерла в Орле), замужем за графом Егором Петровичем Толстым (19.07.1802-12.03.1874), генералом-лейтенантом, с 1859 года – пензенским губернатором, сенатором. Их дочь, Мария Егоровна (р. в 1843), была замужем за Анатолием Владимировичем Орловым-Давыдовым (1839-1905), внучатым племянником декабриста В.Л. Давыдова; Дарья (9.07.1823-8.01.1906, С.-Петербург; похоронена на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры), замужем за князем Дмитрием Александровичем Оболенским (26.10.1822-22.01.1881, С.-Петербург; похоронен на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры), действительным тайным советником, директором Департамента таможенных сборов, членом Государственного Совета, пасынком Н.П. Оболенской, сестры декабриста Е.П. Оболенского; Агафоклея (1824-17.02.1905), замужем за Павлом Николаевичем Клушиным (1810-4.10.1886), Волынским (1855-1856) и Витебским (1858-1861) губернатором, членом Государственного совета, сенатором (брак бездетен); Елизавета (1825-4.05.1905), писательница, замужем за князем Сергеем Николаевичем Урусовым (18.05.1816-13.01.1883, Москва; похоронен в Донском монастыре), действительным тайным советником, генерал-прокурором, министром юстиции; вторая жена П.П. Трубецкого с июня 1826 года в Одессе – княжна Клеопатра Константиновна Гика (ск. 20.01.1880); сын Сергей (29.03.1827-9.02.1832, похоронен в С.-Петербурге, на Тихвинском кладбище Александро-Невской Лавры).

Павел Петрович (16.01.1795-1802), князь.

Единоутробная сестра братьев Трубецких княжна Анна Петровна родилась в 1793 году и умерла в 1827 году.

Другая сестра Трубецких княжна Елизавета Петровна (1796-1871), после смерти матери, воспитывалась со своими двоюродными сёстрами, княжнами Голицыными. В 1817 г. она вышла замуж за графа Сергея Павловича Потёмкина (25.12.1787-25.02.1858) - внучатого племянника князя Таврического, последнего представителя графского рода Потёмкиных, члена Общества любителей российской словесности, писателя, поэта, драматурга, архитектора, скульптора, музыканта; он владел имениями в Рыльском и Путивльском уездах Курской губернии, в т.ч. и Глушковской суконной фабрикой. По его собственным проектам в Глушково, при усадьбе, была построена пятиярусная колокольня (1822) и перестроена кирпичная Троицкая церковь. Уже при рождении он был пожалован в офицеры. Участвовал в войнах 1805-1809 гг. и произведён в поручики Преображенского полка. С 1809 г. - в отставке. Поселился в Москве на Пречистенке (ныне № 21 в котором располагается Российская Академия Художеств) в собственном доме, купленном у А.А. Тучкова (отца будущего декабриста). Жил на широкую ногу, давал пышные на всю Москву застолья. Был старшиной московского Английского клуба, где познакомился с А.С. Пушкиным и ввёл его к себе в дом. Расточительная жизнь и азартная карточная игра, огромные долги (к 1840 году имел 5 млн. рублей частных долгов и казённых недоимок) привели к тому, что управление суконной фабрикой и всеми его имениями было взято под опеку. Елизавета Петровна хлопотала об избавлении мужа от опеки (ей опека давала 30 тысяч рублей в год, а ему всего 6 тысяч) и переносила много огорчений; она даже не имела утешения в семье: ей страстно хотелось иметь детей, но их у неё не было. В 1841 г. супруги окончательно расстались и Потёмкин переехал в Петербург, где и умер; похоронен в с. Глушково (ныне Курской области) у Троицкой церкви.

Елизавета Петровна по воспоминаниям современников слыла женщиной исключительной красоты, при этом отличалась скромностью и простотой общения. Ещё будучи очнь молодой, в 1822 г. она пропагандировала среди московских дам скромность в нарядах, а именно "не носить ни блонд, ни кружев, ни перьев, ездить на балы в простых креповых платьях без накладок, деньги же, которые останутся дома, отдавать бедным". Когда в 1829 г. Москву проезжал Персидский принц, князь Д.В. Голицын, представил ему графиню Потёмкину. Она приветствовала его фразой на персидском языке, на что принц с восточной галантностью ответил: "Ce que je vois m'etonne plus que ce que je viens d'entendre". Граф Бутурлин писал в своих "Записках": "Ей отлично бы шло прозвище Русской Ниноны де-л' Анкло, т.к. даже в то время (в 1860) можно было её включить в ряды неувядающих красавиц, а ей было за 60 лет". Из тех же воспоминаний графа Бутурлина узнаём, что бездетная в браке с Потёмкиным Елизавета Петровна в 1836 году родила сына Льва, в приходе церкви Св. Екатерины на Большой Ордынке (крёстные родители князь Н.С. Меншиков и дворянка Е.П. Крицкая), отцом которого был сенатор Ипполит Иванович Подчасский (1792-19.03.1879), побочный сын гр. Льва Кирилловича Разумовского (8.01.1757, СПб.-21.11.1818, Москва) от Прасковьи Михайловны Соболевской (позднее замужем за Ландером), бывший кавалергард (вышел в отставку "по болезни" 13.03.1820 г. в чине полковника) и будущий второй супруг Елизаветы Петровны (с августа 1859, после смерти С.П. Потёмкина). 20 февраля 1857 г. Лев Николаевич Подчасский был возведён в дворянское достоинство. Служил в Московском Архиве Иностранных дел, а в 1861 г. назначенный судебным следователем по Калужскому уезду, заболел чахоткой и вскоре - в конце 1861 года этот "весёлый и всеми любимый молодой человек" умер в Висбадене, к глубокой скорби обоих родителей.

Дата смерти самой Елизаветы Петровны, долгое время была неизвестна. Лишь недавно в ГАИО (Фонд 774 (Свербеевы). ОЦ. Дело №101. Лист 250), обнаружилось письмо, написанное Верой Сергеевной Трубецкой, вдовой Ивана Сергеевича Трубецкого (сына декабриста) от 24 марта 1879 г. и адресованное дочери декабриста Зинаиде Сергеевне Свербеевой, ур. Трубецкой. Из письма узнаётся, что Свербеева собирается ехать в Тверь на похороны И.И. Подчасского, умершего в своём тверском имении 19 марта 1879 г. Вера Сергеевна пишет: "В пятницу я заказала обедню и панихиду по нём и по тётушке (имеется в виду Елизавета Петровна Подчасская-Потёмкина. - Н.К.) и собрались некоторые остатки Потёмкинского дома, Ланская, тётя Доля, Ел[ена] Петровна Урусова, Варинька Толстая, мама моя и только. В среду в годовщину смерти тётушки будет обедня у тёти Доли. Очень жаль мне, что умер последний старичок, связывающий нас тем поколением; он хранил и любил память всех близких тётушки и дорожил очень прежними семейными тесными дружными отношениями. С ним как-то порвалась связь со старым временем, что очень грустно. Больно очень и жаль, что Елизавете Николаевне Трубецкой не суждено было закрыть ему глаза; она бедная очень огорчена этим". Письмо датировано 24 марта, а это был понедельник. Обедня по случаю годовщины смерти Елизаветы Петровны была назначена на среду, соответственно, на 26 марта. Таким образом, Елизавета Петровна Потёмкина-Подчасская умерла 26 марта. А год её смерти определяется по времени вступления в наследство Иваном Сергеевичем Трубецким подмосковным имением Аниково Звенигородского уезда и продажей дома на Пречистенке - 1871.

Похоронены Подчасские были, по всей видимости, в Тверском Христорождественском монастыре, где хоронили представителей знатных дворянских фамилий. На это указывает и тот факт, что в 1886 г. на монастырском кладбище был похоронен Никита Петрович Трубецкой, брат Елизаветы Петровны.

Сын от второго брака Петра Сергеевича Трубецкого – Никита Петрович (6.08.1804-30.01.1886), князь, корнет Кавалергардского полка, куда поступил 2.04.1823 г. из камер-пажей. В сентябре 1825 года вступил в брак с дочерью премьер-майорши Анны Нелидовой, фрейлиною Александрой Александровной Нелидовой (7.01.1807-10.12.1886) и тогда же (26 сентября) подал в отставку. 21.01.1827 г. уволен от службы за болезнью поручиком, а 22 июля того же года определён в Иностранную коллегию с переименованием в поручики и пожалованием камер-юнкером. В 1830 г. произведён в титул советника и 13.05.1832 г. уволен по прошению в отставку. 27.11.1838 г. вновь определён на службу в Почтовый департамент, с жалованием по 4.500 р. в год. В 1839 г. "во внимание к отличному успешному исполнению возложенного на него поручения" произведён в коллежские асессоры и пожалован церемониймейстером. В 1842 г. произведён в надворные советники. В 1843 г. причислен к Министерству внутренних дел. С июня 1844 г. по сентябрь 1846 г. был командирован в Нижегородскую губернию для "описания оной в статистическом отношении". В 1849 г. произведён в церемониймейстеры. В 1852 г. назначен членом Капитула орденов. Имел 400 душ родовых в Нижегородской губернии, за женой 100 душ родовых в Смоленской губернии. Скончался в Твери, где и похоронен на кладбище Христорождественского женского монастыря, напротив алтаря соборной церкви.

Дети: Пётр (24.06.1826-1880, похоронен в с. Елизаветино С.-Петербургского уезда), князь, был женат на Елизавете Эсперовне Белосельской-Белозерской (20.11.1834-30.03.1907; похоронена в с. Елизаветино С.-Петербургского уезда), фрейлине; Александра (Александрина, Лина) (13.03.1840, СПб.-13.04.1891, Ницца; похоронена в с. Елизаветино С.-Петербургского уезда), замужем за князем Иваном Михайловичем Голицыным (26.04.1835-25.10.1896, Гатчина); Екатерина (6.08.1831, Павловск-15.10.1918), жена (с 27.04.1855) дипломата Павла Васильевича Голицына (25.01.1822-27.12.1871), кандидата восточного факультета Петербургского университета; Сергей (10.06.1829-2.06.1899), князь, офицер Преображенского полка, впоследствии директор Эрмитажа; был женат на княжне Софье Иераклиевне Багратион-Мухранской (1850-1932); похоронен в СПб., под собором Новодевичьего монастыря.

Декабрист Сергей Петрович Трубецкой родился 29 августа 1790 года. Детство и юность его прошли в городском доме отца, в Нижнем Новгороде и, большей частью в деревеньке Лапшиха (ныне вошедшей в черту города) – отцовском имении. Кроме Лапшихи, в Нижегородской губернии Трубецкие владели деревнями Вышка, Сиуха, Инютино, Арманиха и Лом, имели пахотной земли 856 десятин, покосов 107 десятин, леса 659 десятин, 234 души крестьян и 4 души дворовых (учитывались только души мужского пола).

Когда Сергею исполнилось шесть лет, умерла мать и все заботы по воспитанию сына легли на отцовские плечи. Пётр Сергеевич был человеком добрым, душевным и внимательным. Летом в Лапшихе, а зимой в Нижнем Новгороде с Сергеем занимались гувернёры - иностранцы и учителя.

«Воспитывался я в доме отца моего, - писал впоследствии С.П. Трубецкой, - дядькою был у меня англичанин по имени Изенвуд, от самого малолетства моего до шестнадцатилетнего возраста; учители были немецкого языка пастор Лундберг, французского эмигрант королевско-французской службы капитан Стадлер, сей последний жил у отца моего года с четыре или около пяти. Учителя российского языка и математики были приходящие из Нижегородской гимназии. На семнадцатом году моего возраста отец повёз меня в Москву, где я ходил слушать некоторые лекции в Университет, и приходил к нам на дом учитель математики и фортификации» (дом П.С. Трубецкого в Москве находился на Знаменке, участок строения № 5; не сохранился).

Восемнадцати лет, 10 ноября 1808 года, С.П. Трубецкой вступает в службу – подпрапорщиком в лейб-гвардии Семёновский полк. К этому периоду относятся воспоминания известной графини Блудовой, жившей в Царском Селе, недалеко от места дислокации Семёновского полка: «Часто мы встречались с Трубецкими. Это была семья красавцев и даровитых детей. Старшие сыновья были уже скорее молодыми людьми, нежели отроками, и мы подружились с Сергеем, насколько можно подружиться на балах и вечеринках, ибо мы не были въезжи друг к другу. Он был из тех остроумных, весёлых и добрых малых, которые весь свой век остаются Мишей, или Сашей, или Колей. Он и остался Серёжей до конца и был особенно несчастлив или неудачлив. В первой молодости он был необычайно красив, ловок, весел и блистателен, как по наружности, так и по уму; и у него было тёплое, доброе сердце и та юношеская беспечность, с каким-то ухарством, которое граничит с отвагой и потому, может быть, пленяет».

Графиня Блудова была светская женщина. Для неё уклад жизни, при котором одни работали, а другие получали лишь удовольствие, был незыблем. Вот что она пишет дальше: «Он был сорви голова, ему было море по колено, и … кончил он жизнь беспорядочно, как провёл её, но он никогда не был ни злым, ни корыстолюбивым, и не приучен был в детстве к той моральной выдержке, которая единственно может воспитать в человеке верность долгу и стойкость против искушений жизни. Жаль такой даровитой натуры, погибшей из-за ничего».

Из-за ничего! Знала бы графиня, что славу России той эпохи составят Пушкин и декабристы. Именно у них была та «моральная выдержка», которая дала им «стойкость против искушений жизни» и помогла понять своё общественное предназначение.

25 октября 1810 года С.П. Трубецкой был произведён в прапорщики, а 2 июня 1812 года – в подпоручики. 26 августа сражением под Бородиным началась его боевая биография. В послужном списке князя скупым языком военных формуляров вся она обозначена так: "1812 года во время всей ретирады от города Вильны до села Бородина, где августа 24 и 25 находится в резерве: а 26 – в действительном сражении. Октября 6-го при разбитии неприятельского корпуса при селе Тарутине 11-го под городом Малым Ярославцем. 13-го по вступлении Российской армии в Прусские владения при переходе через реки: Неман, Вислу, Одер, Эльбу. Апреля 20-го в Генеральных Сражениях: Саксонского владения при городе Люцине в действительном май 8-го и 9-го, при Бауцине, за что и награждён орденом Св. Анны 4-го класса при вступлении Российских войск в Богемию и при переходе через Дифелей, Гизчюбель и Голенберг в действительных сражениях. Августа 17-го при удержании неприятельского корпуса Генерала Вандама под Кульмом и 18-го при разбитии оного корпуса в действительном сражении за что и награждён орденом Св. Владимира 4-й степени с бантом, Прусским за заслуги и знаком железного Креста, октября 4-го при городе Лейбциге, где и ранен ядром в ляшку; а 1823 года Декабря 12-го дня за отличную службу и труды награждён орденом Св. Анны 2-й степени». (Здесь и далее мы сохраняем орфографию и синтаксис подлинных бумаг).

В писарскую задачу не входило обозначать в документе личную отвагу князя Трубецкого, но мы находим строки о его славном боевом пути в воспоминаниях друга и однополчанина Ивана Дмитриевича Якушкина: «Трубецкой отлично добрый, весьма кроткий и не глупый человек, не лишён также и личной храбрости, что он имел не раз случай доказать своим сослуживцам. Под Бородином он простоял 14 часов под ядрами и картечию с таким же спокойствием, с каким он сидит, играя в шахматы. Под Люценом, когда принц Евгений, пришедший от Лейпцига, из 40 орудий громил гвардейские полки, Трубецкому пришла мысль подшутить над Боком, известным трусом в Семёновском полку: он подошёл к нему сзади и бросил ком земли; Бок с испугу упал. Под Кульмом две роты третьего батальона Семёновского полка, не имевшие в сумках ни одного патрона, были посланы под начальством капитана Пущина, но с одним холодным оружием и громким русским ура прогнать французов, стрелявших с опушки леса. Трубецкой, находившийся при одной из рот, не смотря на свистящие неприятельские пули, шёл спокойно впереди солдат, размахивая шпагой над своей головой…»

Однополчане, преподнесшие Трубецкому в знак признательности и дружбы бриллиантовый перстень с надписью "offert par la reconnaissance", ценили Сергея Петровича за мужество, широкий кругозор, скромность и доброту. «Я готов десять раз жизнь отдать, если б то возможно и нужно было, для доказательства истинности чувств моих к тебе, торжествовал бы, видя, что достоин тебя», - пишет ему однополчанин И.Н. Толстой. И это не пустая фраза, не плод «горячих юных дней». Через много лет сенатор Толстой придет ревизовать Сибирь и будет дружески общаться со ссыльным Трубецким: «Сенатор виделся с Трубецким и держал себя по-приятельски. Совершенно так, как если бы расстался с ним лишь накануне» (А.З. Муравьёв – В.Л. Давыдову, 4 марта 1844 г.). В николаевскую эпоху, когда насаждались шпионаж и жестокость, это было проявление гражданского мужества со стороны И.Н. Толстого.

По складу характера С.П. Трубецкой, как свидетельствуют люди, близко его знавшие, был человеком серьёзным, крайне сдержанным, «не лишённым способности к глубоким и сильным чувствам». Он обладал незаурядным умом, «полным всяких новых идей, смягчённых, однако, свойственной его характеру умеренностью». Познакомившийся с ним в 1818 году Н.И. Тургенев отметил, как редкое достоинство, его честность, патриотизм, полезность обществу. «Я знаком с ним года с полтора и нахожу в нём человека почтенного, стремящегося всеми силами и неутомимого ко всему доброму».

Из переписки И.Д. Якушкина в 1816-1825 годах видно, что к числу лиц, с которыми Трубецкой состоял в дружеских отношениях, относятся братья Муравьёвы-Апостолы, П.Я. Чаадаев, И.Д. Щербатов, М.А. Фонвизин, И.Н. Толстой. А.С. Грибоедов, посылая через члена Союза благоденствия Я.Н. Толстого поклон «любезным моим приятелям», писал: «Трубецкого целую от души». Из этого явствует, что Сергей Петрович пользовался среди друзей уважением, авторитетом: как и они, горел любовью к Родине, не оставался равнодушным к общенародным бедам, стремился к активным действиям в борьбе со злом, произволом, социальной несправедливостью.

«Нападение Наполеона на Россию в 1812 году, - писал Трубецкой, - возбудило в русских любовь к Отечеству в самой высокой степени; счастливое окончание сей войны, беспримерная слава, блеск, коим покрылось оружие российское, заставило всех русских гордиться своим именем, а во всех имевших счастие участвовать в военных подвигах поселило удостоверение, что и каждый из них полезен своему Отечеству».

В середине 1814 года русская армия вернулась из заграничных походов. 18 июля Семёновский полк, в котором Трубецкой воевал в качестве командира 2-й роты 3-го батальона под начальством П.С. Пущина, возвратился морем на Родину. Встреча Трубецкого с боевыми друзьями произошла в Петергофе. 30 июля полк вступил в Петербург.

Несмотря на ранение, Трубецкой военной службы не оставил. Как герой Отечественной войны, он имел все возможности сделать блестящую карьеру. Однако не это привлекало его. Ещё до назначения в Семёновский полк он старался "приобрести все познания, которые могли приготовить к служению отечеству с пользой": изучал математику, историю, французский, немецкий и английский языки, слушал лекции известных профессоров Московского университета. После Отечественной войны Трубецкой взялся за изучение истории, законодательства, русской статистики и политической экономии (прослушал курс лекций профессора К. Германа), и «вообще политического состояния европейских государств». Эти науки, говорил он, в значительной степени способствовали развитию у него свободного образа мыслей. Позднее, в 1819-1821 годах, находясь за границей, Трубецкой особенно увлекался химией, в Париже бывал на лекциях крупных учёных «по нескольку раз», включая профессоров естественных наук, у которых он слушал полные курсы.

Сравнивая жизнь народов Западной Европы, особенно Франции, с рабским положением русского крепостного крестьянства, Трубецкой пришёл к совершенно определённому выводу: «Состояние России таково, что неминуемо должен в оной последовать переворот со временем». Основанием для такого вывода Трубецкой считал, во-первых, частые и продолжительные возмущения крестьян против помещиков (так, если в течение 1811-1815 годов произошло 36 волнений, то за 1821-1825 годы их было пятьдесят пять), во-вторых, «всеобщие жалобы на лихоимство чиновников в губерниях», в-третьих, образование военных поселений, в которых царили каторжные порядки.

По словам Трубецкого, «язва крепостничества располагает Россию к большим бедствиям в случае внутренних беспокойств, как был тому пример во время Пугачёва». В крепостничестве он видел основное зло, с которым необходимо было вступить в открытую борьбу, и путём его уничтожения «водворить в отечестве благосостояние».

Таковы были причины, которые привлекли сына Нижегородского предводителя дворянства князя Сергея Петровича Трубецкого в лагерь передовой, революционно настроенной молодёжи начала XIX века.

В Петербурге Трубецкой жил в офицерском корпусе Семёновского полка, где жили его товарищи: И.Д. Якушкин, братья Матвей и Сергей Муравьёвы-Апостолы, И.Н. Толстой, И.Д. Щербатов. В начале 1815 года по их инициативе в полку возникла артель из нескольких офицеров, решивших вместе столоваться. Это дружеское общение выходило за рамки обычного застолья. Молодых людей объединяла, прежде всего, общность взглядов и интересов, имевших, несомненно, политический характер. Семёновская артель явилась начальным этапом на пути к созданию тайного общества.

Первое тайное общество возникло 9 февраля 1816 года. Его учредителями были А.Н. Муравьёв, Н.М. Муравьёв, Матвей и Сергей Муравьёвы-Апостолы, С.П. Трубецкой и И.Д. Якушкин. К концу 1816 года число членов тайного общества составило 14 человек.

Первым председателем общества был избран А.Н. Муравьёв, блюстителем – С.П. Трубецкой. При организации общества было решено написать устав «для порядка и формы в действии». По свидетельству П.И. Пестеля, его разработка была поручена «статутной» комиссии в составе С. Трубецкого, П. Пестеля, И. Долгорукова и Ф. Шаховского. Каждый из членов комиссии составлял определённый раздел устава. В своих «Записках», Трубецкой писал, что он, как один из авторов устава «занялся правилами принятия членов и порядком действия их в обществе». Тайная организация получила название Союза спасения, а после утверждения устава, в начале 1817 года – Общества истинных и верных сынов отечества. Председателем последнего был избран С.П. Трубецкой, надзирателями, или блюстителями, - П.П. Лопухин и А.Н. Муравьёв, секретарём – Н.М. Муравьёв.

Ещё до окончательного формирования Союза спасения ряд его членов входил в состав масонской ложи Трёх добродетелей, куда Трубецкой вступил 25 января 1816 года, а в феврале 1817 года он был избран её секретарём. Целью их было завоевание ведущих позиций в руководстве масонской ложи и установление фактического главенства в ней, а также ведение политической пропаганды. Задачи, которые они ставили, далеко выходили за рамки религиозно-этических учений, туманных и расплывчатых идеалов всеобщего счастья и братства, проповедуемых масонами. Членство в ложе не обеспечивало, как предполагалось конспирации существования Союза спасения, и будущие декабристы, в том числе и Трубецкой, вскоре порвали с масонством.

В начальный период деятельности Союза спасения на квартире у Трубецкого состоялось заседание, где «было положено, что так как мы не имеем никаких средств к введению представительного порядка в России, то и должны ограничиться действием на умы и приобретением членов – впредь пока общество усилится». Программа первого тайного общества за время его существования с 1816 года и до конца 1817 года не оставалась неизменной. Как показывал на следствии П.И. Пестель, главная цель общества – только уничтожение крепостного состояния – сохранялась «при самом первом начале и весьма кроткое время: но вместе с принятием устава об устройстве общества принята и цель конституции». Таким образом, своей задачей Союз спасения считал замену самодержавия представительным правлением. Основой этих политических преобразований признавалась ликвидация крепостного права, а средством достижения цели – революционный способ действий.

В 1817 году умирает Пётр Сергеевич Трубецкой. Сергей приезжает в Нижний Новгород, проводить тело отца в последний путь. Местом погребения Петра Сергеевича было выбрано кладбище Печёрского Вознесенского мужского монастыря.

В советский период после закрытия монастыря судьба монастырского кладбища сложилась трагически. В мае месяце 1927 года сотрудники историко-бытового музея произвели осмотр старинных надгробий «в целях сохранения от разрушения со стороны хулиганов» и передачи выявленных вновь памятников музею. Было отобрано шесть надгробий, среди которых обломки разрушенного надгробного памятника князя П.С. Трубецкого, отца декабриста. Всего же музеем на монастырском кладбище было зарегистрировано 42 могилы нижегородских и общественных деятелей, среди которых могила дочери декабриста И.И. Пущина Анны Ивановны Палибиной, скончавшейся в 1863 году и её малолетних детей Марии и Натальи. В марте 1931 года директор музея С. Ситников добивается разрешения крайисполкома на продажу в металлолом крестов с монастырского кладбища ибо, согласно договору, трест «Металлолом» принимал к утилизации незарегистрированные металлические памятники, кресты, ограды и новые постройки на закрытом кладбище.

До наших дней сохранились лишь жалкие остатки этого древнего нижегородского некрополя. По рассказам людей, которые квартировали в Печёрском монастыре, при строительстве различных современных построек находили большое количество склепов, которые безжалостно уничтожались, кости же погребённых в нём людей валялись разбросанными по всей территории.

В 2000 году, по благословению Митрополита Нижегородского и Арзамасского Николая, сохранившиеся надгробные памятники, которые были разбросаны по территории Печёрского монастыря, собраны и установлены напротив алтаря Вознесенского собора.

Во второй половине сентября 1817 года произошло событие, получившее впоследствии наименование «Московского заговора». В это время в связи с пребыванием в Москве двора и гвардии там оказалось большинство руководящих членов Союза спасения. Пестель и Трубецкой, бывший с 16 июня 1816 года полковым казначеем, а с 29 августа того же года произведённый в штабс-капитаны, оставались в Петербурге. Последнему стало известно от члена тайного общества П.П. Лопухина о секретном намерении Александра I восстановить Польшу под своим владычеством в границах 1772 года, присоединив к ней исконно русские земли Правобережной Украины и Белоруссии. Трубецкой, в соответствии с уставом Союза спасения конспиративным письмом сообщил об этом в Москву. Там было экстренно созвано совещание членов тайного общества для выработки мер к предотвращению угрожающего бедствия. Вопиющая несправедливость царя породила негодование; возникла мысль о цареубийстве, на которое вызвалось несколько членов. Предлагалось начать немедленные действия. Следовало согласовать всё это с членами, оставшимися в Петербурге. Немедленно послали Трубецкому сообщение о состоявшемся обсуждении. Как показывал позднее П.И. Пестель, Трубецкой получил из Москвы письмо, в котором «извещались члены, в Петербурге бывшие, что члены, в Москве находящиеся, решились действие начать и потому требуют нашего согласия и нашего прибытия в Москву. Князь Трубецкой в тот же день испросил себе отпуск в Москву с тем, чтобы туда отправиться и тамошним членам сказать, что мы не соглашаемся на их предложение, и их удержать от исполнения оного. Но между тем они сами уже сие намерение бросили».

Действительно, бурные споры в Москве между сторонниками и противниками цареубийства и начала немедленных действий завершились принятием решения о неисполнимости предлагаемого плана вследствие «скудности средств к достижению цели». Позднее Трубецкой показывал, что по приезде своём в Москву он «узнал, что бывшие там члены общества, видя малые его успехи и неудобства, сожгли бывший устав общества, уничтожили оное и положили составить новое».

Члены Союза спасения приняли решение распустить общество и на его основе создать новое, более многочисленное и сильное, которое, сохраняя цель – конституцию, строилось бы на иных организационных принципах.

Для выработки устава и программы будущей организации было учреждено промежуточное, «приготовительное», так называемое Военное общество, «которого цель, - по определению И.Д. Якушкина, - была приготовлять членов для главного общества, не имеющего ещё тогда настоящего своего образования». В числе организаторов Военного общества был и Трубецкой.

Вскоре после роспуска Союза спасения, в январе 1818 года в Москве было создано новое тайное общество - Союз благоденствия. Разработка его устава была поручена комиссии в составе Никиты и Михаила Муравьёвых, Сергея Трубецкого и Петра Колошина. Устав, получивший название «Зелёная книга» (по цвету переплёта), был составлен в двух частях. В первой излагались вполне легальные положения, например, «способствование правительству к приведению в исполнение всех мер, принимаемых для блага государства». С ней знакомили всех вступающих в Союз. Деятельность членов распространялась на следующие отрасли: человеколюбие, образование, правосудие и общественное хозяйство. Вторая часть устава, составленная в виде проекта, была известна лишь главным членам и содержала конечную, «сокровенную» цель общества: учреждение представительного (конституционного) правления, ликвидацию крепостничества и абсолютной монархии. Для достижения этой цели необходимо было «умножить, сколько можно более число членов, усилить просвещение, распространить политические понятия и овладеть мнением общественным».

Вторая, «сокровенная» часть «Зелёной книги» была составлена С.П. Трубецким. Это подтверждается показанием М.А. Фонвизина: "Вторую часть законоположения Союза благоденствия, сколько я припомнить могу, взялся изложить князь Сергей Трубецкой и что-то написал, но не кончил". У Трубецкого находился черновой (по-видимому, и единственный) экземпляр второй части.

Существенным отличием Союза Благоденствия от Союза спасения было то, что последний являлся узко конспиративной организацией, в то время как новый Союз мыслился как организация массовая, рассчитанная на вербовку членов из всех свободных сословий России, и прежде всего дворянства. Трубецкой так характеризует основное направление деятельности Союза благоденствия: «Главная мысль составляющих общество членов была дать России конституцию и что первою мерою ко всему должно служить освобождение крестьян от крепостности помещика».

Деятельность Трубецкого в Коренном совете Союза благоденствия наиболее плодотворна до середины 1819 года. В качестве председателя, затем блюстителя он во многом способствовал усилению роли Коренной управы, расширению её влияния среди других отраслей Союза. Его попечителем сохранялись архив и печать общества, заверялись все списки с «Зелёной книгой». Ревностно исполняя устав, Трубецкой принимал участие в деятельности таких общественных организаций, как Вольное общество учреждения училищ взаимного обучения, вначале в качестве «должностного члена», а позднее исполняющего обязанности председателя комитета. Думается, что именно Трубецкой, как последовательный сторонник просветительской программы Союза, был тем членом Коренной управы, который явился инициатором преобразования литературного общества «Зелёная лампа» в побочную управу Союза благоденствия. Во всяком случае, из пяти членов Союза (Я. Толстой, П. Каверин, Ф. Глинка, А. Токарев и С. Трубецкой), входивших в общество «Зелёная лампа» и способных осуществить руководство обществом в политическом направлении и настроении, близком духу Союза, Трубецкой являлся наиболее вероятной фигурой. В частично сохранившемся архиве «Зелёной лампы» обнаружен составленный им перечень книг, рекомендованных молодым членам для чтения и изучения. Известно, что обе указанные организации находились в значительной мере под воздействием Союза благоденствия.

Заботясь о приумножении общества достойными членами, Трубецкой в конце 1818 года принял в тайное общество Н.И. Тургенева и И.Г. Бурцова.

Первый из них писал: «В конце 1818 года, ко мне пришёл однажды князь Трубецкой. Я едва его знал по имени. Не пускаясь в долгие объяснения, он сказал, что после всего того, что он узнал обо мне и о моих убеждениях, он считал своим долгом предложить мне войти в общество и тут же представил мне его устав. То был устав Союза благоденствия, о котором говориться в докладе Комиссии. Он прибавил, что только что обращался с тем же самым предложением к одному поэту, с которым я был очень дружен, но тот отказался». Тогда же Трубецкой сказал Тургеневу о намерении дать своим крестьянам свободу. Спустя более полугода Н. Тургенев сообщал об этом своему брату: «Трубецкой сам хотел сделать опыт со своими крестьянами, но по сию пору ему не удалось». Ко времени вступления Н. Тургенева в тайное общество и начала развития его близкого знакомства с Трубецким относится намерение Тургенева организовать журнал и привлечь к сотрудничеству в нём несколько членов тайного общества. Можно предположить, что программа журнала обсуждалась и с Трубецким.

Для издания нелегальной литературы Коренная управа Союза благоденствия, председателем Совета которого в это время был Трубецкой, поручила М.С. Лунину приобрести печатный станок. Об этом Лунин показывал: «Литографический станок был куплен мною с целью, чтобы литографировать разные уставы и сочинения тайного общества и не иметь труда или опасности оные переписывать». Приобретённый станок хранился на квартире Трубецкого. Хотя он и не использовался широко, нет сомнений, что станок применялся по своему назначению.

В конце 1818 года Трубецкой, выполняя требование устава Союза благоденствия, обязывавшего каждого члена - основателя организовать новую управу (нарушение этого правила грозило исключением из Коренного совета), учредил местную управу в Нижегородской губернии; предварительный разговор о целях тайного общества состоялся у него с тамошним помещиком В.И. Белавиным, с которым он сошёлся год назад, приезжая на похороны отца. В этот раз Трубецкой познакомил его со списком устава Союза благоденствия. В показании Следственной комиссии Сергей Петрович сообщал, что Белавин в конце 1818 года «писал мне, что он несколько человек принял». Они встречались и в середине 1821 года; как утверждал Трубецкой, «сношения иметь было положено ему единственно со мной, а не с другим каким членом общества». В соответствии с уставом, этим человеком мог быть только принявший в общество.

Таким образом, в период организационного становления и активизации деятельности Союза благоденствия Трубецкой предстаёт перед нами одним из энергичных, инициативных руководителей тайного общества. Доверие, неизменно оказываемое ему товарищами неоднократным избранием его в число главных руководителей (председателем, членом Коренного совета Думы, блюстителем, членом уставных комиссий и т.д.), позволяет характеризовать Трубецкого как человека, способного вести организаторскую работу, руководить внутренней жизнью общества; как человека со сложившимися идеологическими и политическими взглядами, умеющего эти взгляды отстаивать и привлекать к себе союзников, способствовать не только развитию общества, но и расширению влияния его за пределами узкоконспиративной замкнутой организации; наконец, как человека, личные достоинства которого могли оказывать благотворное влияние на идейное и нравственное развитие членов общества.

4 марта 1819 года Трубецкой был произведён в капитаны, а спустя два месяца он был назначен старшим адъютантом Генерального штаба. 21 января 1821 года «с оставлением в прежней должности» Сергея Петровича перевели в Преображенский полк, где 1 января 1822 года, он получил звание полковника.

26 июня 1819 года, воспользовавшись болезнью двоюродной сестры Елизаветы Борисовны Куракиной (1789-1867), С. П. Трубецкой вызвался сопровождать её в Париж. Однако, имеется свидетельство М.П. Бестужева-Рюмина о том, что целью поездки была встреча с известными «публицистами», с которыми Трубецкой советовался «об основаниях представительного порядка», разработанных тайным обществом.

Трубецкой выехал из Кронштадта морем в Марсель, а оттуда прибыл в Париж, где поселился в доме ещё одной своей двоюродной сестры Татьяны Борисовны Потёмкиной (30.01.1797-1.07.1869), по адресу: улица Бержер, дом Ружемона де Левенберга, где прожил до сентября 1821 года.

Время пребывания Трубецкого во Франции совпало с революционными событиями в Европе. Живя в Париже и бывая в Лондоне, Трубецкой был как бы непосредственным очевидцем их.

В начале января 1820 года парижские газеты были полны известиями о вспыхнувшей революции в Испании. Её возглавил подполковник Риего. Это событие не могло не найти отклика в сознании Трубецкого, поскольку программа восстания была близка его представлениям о пути свержения абсолютистского строя и введения конституции: революцию возглавили военные, совершилась она в течение трёх месяцев и обошлась без кровопролития – восставшие просто принудили короля подписать конституционный акт.

В середине 1820 года волна революционных выступлений смела абсолютистский режим в Неаполитанском королевстве. В августе того же года началась революция в Португалии. В марте 1821 года вспыхнуло восстание в Пьемонте. Революция началась в Греции и проходила под предводительством Александа Ипсиланти, которого Трубецкой знал лично.

В том же году в Париже, Трубецкой был свидетелем политических манифестаций вызванных убийством П. Лувлем представителя династии Бурбонов герцога Беррийского. На следствии Трубецкой глухо упомянул, что на развитие его «свободного образа мыслей» оказало влияние не только преобразование французской империи в конституционную монархию, но и «установление оной в некоторых государствах».


Живя в Париже, Трубецкой ко всему прочему старался пополнить свой интеллектуальный багаж: слушал лекции всех известных профессоров и прошёл полный курс естественных наук, уделяя особое внимание химии. В одно время с Трубецким в Париже жил и будущий декабрист В.К. Кюхельбекер. Он выступал там с публичной лекцией о русской литературе и русском языке, в которой высказал мысль о том, что народы России, как и все угнетённые на земле, «поборят деспотизм и варварство». О встречах Трубецкого и Кюхельбекера в Париже свидетельствовал Н.А. Старынкевич, ссылаясь на рассказы В.К. Кюхельбекера.

Нет сомнений, что за границей Трубецкой с большим вниманием и заинтересованностью следил за ходом развивающихся событий, и, конечно, они будили надежды на зарождение подобной ситуации в России. Не случайно по возвращении в Россию в сентябре 1821 года, узнав, «что общество оставленное мною, разрушилось и что частично перешло на юг», он, оставаясь убеждённым «в доброте конституционной монархии», включился по восстановлению и активизации деятельности нового тайного общества.

Происхождение, личные качества, успехи на службе, многочисленное влиятельное родство открывали перед Трубецким блестящую карьеру. Его положение ещё более укрепилось после венчания в понедельник 16/28 мая 1821 года, в русской церкви во имя Апостолов Петра и Павла при российском посольстве на rue Meslay (Меле) в Париже (на 12 rue de Berri посольство переехало в 1829, по другим сведениям в 1831 году. - Н.К.), на Екатерине Ивановне Лаваль, старшей дочери управляющего 3-й экспедиции Коллегии иностранных дел, действительного тайного советника, камергера и церемониймейстера двора, графа Жана-Карла-Франсуа (Ивана Степановича) де Лаваля де ля Лубери. (Екатерина Ивановна родилась в Петербурге, 27 ноября 1800 года. Её крестили 7 декабря (акт записи № 67 ж) в церкви Св. Исаакия Далматского (метрические книги. Ч - 446; 21.XI.1800); восприемницей была бабушка новорождённой "вдовствующая бригадирша Екатерина Ивановна Козицкая. - Н.К.).

Никита Кирсанов. "Благословляю десницу Божiю..." (2).

Декабристы собирались построить на Амуре корабль, освободиться от охраны и уплыть в Америку. Охрана в то время в Забайкалье была очень слабая: старики-солдаты и казаки, относившиеся к узникам с большим сочувствием. В России стали тайно собирать деньги на строительство корабля на Амуре: Трубецкие, Муравьёвы, Потёмкины, Грузинские и другие дворянские семьи принимали в этом участие, деньги переправлялись в Сибирь через князя Грузинского, через Лысково, так, чтобы об этом не стало известно властям.

Князь действовал очень осторожно. Когда Карл Воше, секретарь отца Е.И. Трубецкой, сопровождавший её в Сибирь на обратном пути остановился у князя в Лыскове, даже шеф жандармов об этом не узнал, так как Георгий Александрович отправил самого Воше через Рязань, а письма и бумаги – в Москву, со своим человеком. Затем горничная княгини Трубецкой Авдотья, так же побывала в Лыскове, передав князю нелегальную корреспонденцию из Сибири. Второй раз Авдотья прибыла в Лысково в сопровождении Данилы Бочкова, камердинера Потёмкиных, сестры С.П. Трубецкого и её мужа.

Князь Георгий вёл себя против своих правил. Обычно он строго охранял расстояние между собой и простыми смертными, но тут он даже предложил Бочкову сесть! Дома был молодой князь Грузинский – Иван Георгиевич. Отец велел ему прочитать письмо Потёмкиных и сказал всем: «В ваши шалости мешаться не намерен. Знать ничего о них не знаю и знать не хочу. Денег дам, скупым никогда не был. Доедешь туда… скажи им от меня – Бог помощь… А что обещал княгине Катерине, то всё сделаю».

Корабль на Амуре уже начали строить и довольно быстро. Появилась реальная возможность декабристам покинуть Россию и уплыть в США, как они и мечтали. Но ничего не знавший о заговоре декабрист-южанин И.И. Сухинов, находясь в Горном Зерентуе, затеял, оказавшийся провальным, побег. После этого из центральной России прислали усиленную охрану, и вопрос о бегстве декабристов в Америку отпал сам по себе.
В отличие от своего отца, Иван Грузинский, сочувственно относился к «дворянским революционерам». Более того, как писал его начальник, генерал-майор Волков в донесении Бенкендорфу: «Князь Иван, служащий в Конной гвардии, если бы в эпоху 14 декабря 1825 года не находился в отпуске или ремонтером, то неминуемо участвовал и сам в деле тех преступников».

В тот день, когда к Грузинским прибыл Данила Бочков с тайным письмом и отец заставил читать это письмо Ивана, молодой князь сам проводил Бочкова и сказал ему: «Увидишь там князя Одоевского, скажи ему, что он мне брат, что душа моя с ним».

Будучи женатым, умер Иван Георгиевич бездетным, в возрасте 30 лет, «от апоплексической болезни», как сказано в метрической книге Спасо-Преображенского собора села Лыскова, где он и был погребён «того 1831 года, января 3 дня» епископом Нижегородским и Арзамасским Афанасием.

После смерти Г.А. Грузинского Лысково перешло во владение к его дочери Анне Георгиевне. А.Г. Грузинская-Толстая родилась в Москве 31 января 1798 года. Она была красивой, умной, образованной девушкой, одной из самых завидных невест России – наследницей огромного отцовского состояния. Казалось бы, что ещё нужно для счастья? А счастье прошло мимо…

На заре юности полюбила одного юношу, который воспитывался в доме её отца. Он был отдан князем в учение, стал аптекарем, а позднее лекарем. Юноша тоже давно вздыхал по красавице Анне, но не смел и думать о взаимности – слишком разное было их положение. Анна для него была недостижимой и прекрасной звездой.

И каким ослепительным было его счастье – она тоже любит его! Но счастье их было мгновенным. Георгий Александрович, когда дочь призналась ему, что любит молодого человека, а он её, объявил, что брак их дело невозможное: «Он – твой брат».

А.О. Смирнова-Россет, фрейлина императорского двора, хорошо знала Грузинских; это были люди одного круга. В своих воспоминаниях она писала: «Антоний был побочным сыном грузинского царевича и родился в его доме в Нижнем. Красивой наружности и очень самолюбивый. Он сделал из него аптекаря и лекаря. Единственная дочь царевича Анна Егоровна влюбилась в красивого юношу».

Об этом же пишет в своих записках Ф.Ф. Вигель: «Пострижение в монахи одного юношу, воспитанного в доме отца её, подало мысль о целом романе. Утверждали, что когда влюблённые признались князю во взаимной страсти, он объявил им, что брак их – дело невозможное, ибо молодой человек – его побочный сын и на сестре жениться не может. Тогда оба дали обет посвятить себя монашеству…»

Сына князь отправил в Саровскую пустынь, где он вскоре был пострижен. Анна тоже отпросилась в монастырь. Отец долго не соглашался с её решением и отговаривал дочь от этого шага, но, в конце концов, дочь настояла на своём. Анна уехала в Костромскую губернию, в Бельмажскую обитель. Игуменья обители была умная и образованная женщина. Она заметила, что душа Анны Георгиевны была взволнована, и притом она не хотела подчиняться монастырским правилам. Игуменья письменно известила князя, что в обители считают Анну не созданной для монастырской жизни и посоветовала ему забрать дочь из монастыря.

По официальной церковной версии, Антоний в миру был Андреем Гавриловичем Медведевым, сыном Гаврила Ивановича Медведева и Ирины Максимовны Медведевой – вольноотпущенных графини Екатерины Ивановны Головкиной. Г.И. Медведев служил у графини поваром. В 1788 году Медведев приехал в Лысково, где был наёмным поваром князя Г.А. Грузинского. Когда Андрею исполнилось всего 4 года, отец его умер. После обучения грамоте Андрей был отдан в ученики к аптекарю Полидорову при больнице в Лыскове. В то же время, обладая прекрасным альтом, он пел в церковном хоре.

Приглашённый князем Грузинским в домашние врачи и для заведования больницей француз Дебше полюбил Андрея, взял его к себе и, заставляя под своим надзором прислуживать другим, научал его средствам врачевания, умирая, завещал ему все свои книги. Живой, восприимчивый юноша вскоре стал так успешно лечить больных, что, когда пришедший на место Дебше врач не понравился князю, он поручил заведование больницей Андрею Медведеву.

Прикомандированный за недостатком врачей к готовившемуся в 1812 году Нижегородскому ополчению, он получил официальное разрешение на врачебную практику.
Видимо, самолюбивый и тщеславный юноша не прочь был жениться на богатой наследнице княжеского рода. Ему не составило труда вскружить голову бедной девушке, выросшей под гнётом деспотичного отца, а вся эта история о побочном сыне, скорее всего, была выдумана самим Грузинским, который горазд был сочинять про себя небылицы. Князь понимал, что подобный мезальянс не смутит и не остановит княжну Анну. Единственным способом избавиться от нежелательного жениха – было объявить его сводным братом княжны.

Князь настойчиво уговаривал Андрея посвятить себя церкви и, видимо, оказал ему протекцию, ибо он стал быстро продвигаться вверх и сделал стремительную карьеру. 27 июня 1822 года послушник Высокогорского монастыря, что в 4 верстах от Арзамаса, Андрей был пострижен в монашество с именем Антоний в честь преподобного Антония Печёрского. 20 июля того же года он был рукоположен в иеродиакона, а 22 июля – в иеромонаха. 9 июля 1826 года епископом Нижегородским и Арзамасским Мефодием иеромонах Антоний был определён строителем Высокогорской пустыни и присутствующим в Арзамасском Духовном правлении.

23 февраля 1831 года скончался наместник Троице-Сергиевой Лавры архимандрит Афанасий. 26 февраля святитель Филарет пригласил отца Антония быть наместником Свято-Троице-Сергиевой лавры. 15 марта 1831 года (т.е. через 9 лет после пострижения) иеромонах Антоний был введён в сан архимандрита Вифанского монастыря. Рассцвет Троице-Сергиевой лавры связан с его именем. А.Н. Муравьёв в книге «Путешествие по Святым местам русским» писал в 1837 году: «В Троицкой Лавре я заметил с большим утешением благочиние и устройство, которое завёл там наместник архимандрита Антоний, человек весьма замечательный в быту монашеском по своему собственному духовному образованию, полученному в Саровских лесах.

Его ежедневная трапеза для нищих и больница, где сам лечит, и богадельня, где всякий день читает правила всей братии, поистине заслуживают внимания. В семилетнее его правление Троицкая Лавра совершенно преобразилась».

Антоний ездил по святым местам Сирии и Палестины, собирал там рукописные книги и древнерусские летописи, привезя их в Россию. Был близок к митрополиту Московскому Филарету.

Анна Георгиевна не выходила замуж, вела уединённый образ жизни, отличалась религиозностью. Жила зимой в Нижнем Новгороде, летом – в Лыскове.

Будучи красивой девушкой и богатой невестой, она отвергала все предложения и провела в одиночестве лучшие годы. Князь очень огорчался за несложившуюся судьбу любимицы. В Лыскове Анна Георгиевна занималась театром, ставила спектакли с домашними и крепостными отца. Любила хорошее церковное пение – певчие у Г.А. Грузинского были отменные. Сердце у Анны болело постоянно и время почти не смягчало этой боли.

Анне Георгиевне шёл уже 35 год, князь постарел и часто стал выражать недовольство, что дочь не имеет своей семьи, а по его смерти и вовсе останется одинокой. И вот, уступая настояниям Георгия Александровича, она в 1833 году связала свою судьбу с графом Александром Петровичем Толстым. Почему она решилась нарушить свой обет и как объясняется её выбор?

Граф А.П. Толстой и княжна А.Г. Грузинская – потомки грузинского царя Вахтанга VI в четвёртом поколении. У Вахтанга VI, как известно, были три сына: Бакар, Вахушти и Георгий, Анна Георгиевна – правнучка Бакара, Александр Петрович – правнук Георгия.

Георгий Вахтангович – боевой генерал русской армии, был придворным Екатерины II, камергером. Два сына его умерли, а дочь Анна вышла замуж за князя А.Б. Голицына, она рано умерла, оставив трёх дочерей и сына. Георгий получил воспитание в Париже, отличался остроумием, хорошо рисовал.

Софья вышла замуж за Э.Ф. Сен-При, который был начальником штаба П.И. Багратиона при Смоленске и Бородино, где так же, как и его командир, получил ранение. Елизавета вышла замуж за графа Остермана-Толстого, командовавшего при Бородино четвёртым корпусом. Мария была выдана за графа П.А. Толстого. Это был приятель и соратник Багратиона. Граф Толстой отличился при взятии Варшавы и штурме Праги, был близок к Екатерине II, Павлу I и Александру I.

Мария принадлежала к высшему придворному кругу. «Она имела ум оригинальный, с необыкновенными странностями». Умерла в возрасте 54 лет и была похоронена в Донском монастыре, как внучка царевича Георгия Грузинского. У Толстых было много детей, гордившихся своим происхождением.

За одного из их сыновей и вышла замуж Анна Георгиевна Грузинская, сплетя две братские ветви Багратионов – царя Бакара Вахтанговича и его брата царевича Георгия Вахтанговича. Они были четвероюродные брат и сестра.

Уже одно это делало брак необычным, значительным, но было и ещё одно обстоятельство, делавшее этот брак странным.

«35-и лет она вышла замуж за А.П. Толстого. Он подчинился своей чудачке и жил с нею как брат… Все эти Толстые – оригиналы» (Смирнова-Россет).

Это было удивительно для тех, кто не знал о пережитом ею в юности тяжелейшем потрясении, о горячем и горьком обете, данном ею и Андреем (Антонием).

Граф Александр Петрович Толстой (28.01.1801-21.07.1873) был человеком высокообразованным, владел многими европейскими языками, знал даже греческий. Шестнадцати лет, в 1817 году, вступил он в военную службу, в 1829 году пожаловал флигель-адъютантом, затем был дипломатом, губернатором в Твери (1837-1840 гг.). После конфликта с князем М. С. Воронцовым, новороссийским и бессарабийским генерал-губернатором, Толстой в 1840 году вышел в отставку и уехал за границу.

К службе он вернулся только в 1855 году и занимал крупнейшие государственные посты обер-прокурора Синода (1856-1862) и начальника Государственного Совета. Он не был карьеристом, ценил людей независимых, передовых, предлагал своё сотрудничество М. А. Бакунину. Его близкими знакомыми были Гумбольдт, де Местр, Н.М. Карамзин, В.А. Жуковский, М.М. Сперанский, А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь.

По воспоминаниям современников, «одарён был весьма тонким и изящным умом, впечатлительным и способным к самым тонким постижениям». Особенно он любил греков и Грецию.

Частичное представление о быте новой семьи дают воспоминания А.О. Россет-Смирновой: «Граф вывез дьячка из Иерусалима. Это был такой чтец, слова выкатывались, как жемчужины… После обеда пили чай, его разливала Софья Петровна, сестра графа. Подавался чай, кофе, шоколад, крендели и сухари всякого рода. В гостиной стоял рояль и развернутые ноты, музыка вся духовного содержания. Графиня была большая музыкантша. Граф бегло говорил и читал по-гречески, акафисты и каноны приводили его в восторг; они писаны стихами, и эта поэзия ни с чем не может сравниться.

Графиня принимала по вечерам в 7 часов Серафима Голицына или читала вслух какую-нибудь духовную книжку, а через день приходил греческий монах и читал тоже. Вся её забота состояла в том, чтобы угодить мужу. Она видела только тех, которых любил её муж».

В конце 1830-х годов в Париже Толстые знакомятся с Н.В. Гоголем, с 1838 года они уже переписываются. Гоголь поддерживал также отношения с братьями и сестрой А.П. Толстого – Софьей Петровной Апраксиной. Сохранилось много писем Гоголя к супругам Толстым. В одном из писем к Анне Георгиевне он просит передать «глубочайший поклон» отцу её Георгию Александровичу.

Анна Георгиевна оставалась в тени этой мужской дружбы, да и вообще она не любила выставлять себя на показ, отчего и оставалась недооценённой современниками. На портрете В. Гау, написанном в Париже, в 1844 году, мы видим ещё молодую женщину, «прелестную», с выражением кроткого, но непоколебимого чувства внутреннего достоинства. В больших печальных глазах, устремлённых прямо на нас, уверенность человека, идущего своим путём».

В январе-марте 1845 года и в мае 1846 года Гоголь гостит в Париже у Толстых. Со временем знакомство перешло в близкую дружбу. Гоголь относит Толстого к числу людей, «которые способны сделать у нас много добра при нынешних именно обстоятельствах России, который не с европейской заносчивой высоты, а прямо с русской здравой середины видит вещь», и побуждал его заняться государственной деятельностью.

В 1845 году Гоголь переживает тяжёлый духовный кризис. Он стремиться к монашеству, воплощает его в своём образе жизни. В конце жизни он дважды ездил в Оптину Пустынь и собирался на Афон. Итогом кризиса стала книга «Выбранные места из переписки с друзьями». Книга была враждебно встречена критикой и большинством читающей публики.

Известно резкое письмо В.Г. Белинского из Зальцбурга, где он лечился. В языке книги он видел падение таланта и недвусмысленно намекал на сумасшествие Гоголя. Но особенно критик нападал на религиозный настрой книги. «По-вашему, русский народ – самый религиозный в мире: ложь! – писал он. – Приглядитесь пристальнее, и вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нём ещё много суеверия, но нет и следа религиозности».

Гоголь был потрясён несправедливостью многих упрёков. Поначалу он написал большое письмо, в котором ответил Белинскому по всем пунктам.

«Что мне сказать вам на резкое замечание, будто русский мужик не склонен к религии, - писал он, - и, что, говоря о Боге, он чешет другой рукой у себя пониже спины… Что тут говорить, когда так красноречиво говорят тысячи церквей и монастырей, покрывающих русскую землю. Они строятся не дарами богатых, но бедными лептами неимущих, тем самым народом, о котором вы говорите, что он с неуважением отзывается о Боге. Нет, Виссарион Григорьевич, нельзя судить о русском народе тому, кто век прожил в Петербурге…» Этого письма Гоголь, однако, не отправил. Он написал другое, короткое и сдержанное, заключив его словами: «Желаю вам от всего сердца спокойствия душевного, без которого нельзя поступить разумно ни на каком принципе».

Взгляд Белинского на Гоголя долгие годы казался многим неоспоримым. Однако, жизнь показала, что за Гоголем есть немало правоты, даже заголовки многих глав книги говорят, что основной темой книги является Россия и её духовная будущность. Многие мысли Гоголя звучат настолько современно, что это поражает: «Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь ещё неустроенней и беспорядочней всех их. «Хуже ли мы всех прочих» - вот что мы должны всегда говорить о себе».

Многие из писем книги «Выбранные места» были адресованы графу А.П. Толстому. В письме XXVIII с заголовком «Занимающему важное место» он убеждает графа в том, что он может и должен вернуться к работе во имя России, во имя блага людей: «Во имя Бога берите всякую должность, какая б ни была вам предложена. Придётся ли вам ехать к черкесам на Кавказ или по-прежнему занять место генерал-губернатора – вы теперь нужны повсюду». Гоголь пишет, что работы много везде, она тяжела, но легче тому, кто стал истинным христианином: «Не скажу вам, что вы сделались истинным христианином, но вы близки к тому. Вас не шевелит уже честолюбие, вас не завлекают вперёд уже ни чины, ни награды, вы уже вовсе не думаете о том, чтобы порисоваться перед Европой и сделать из себя историческое лицо. Словом, вы взошли именно на ту ступень состояния душевного, на которой нужно быть тому, кто захотел бы сделать теперь пользу России.

Работы вам будет много. Крепитесь и берите твёрдо должность генерал-губернатора. Вы исполните её теперь именно так, как следует, и, сообразно тому, чего требует само правительство, то есть… всех настроить, всему дать толчок…

С Богом же и не бойтесь ничего!»

В 1847 году, уже в России Гоголь по приглашению Толстых переезжает к ним в Москву, в дом на Никитском бульваре. Этот дом, где он прожил около 4-х лет, сохранился до сих пор (№ 7а). Поэт и переводчик, знакомый Гоголя Н.В. Берг писал: «Жил в то время Гоголь тихо и уединённо у графа Толстого на Никитском бульваре, занимая часть нижнего этажа, тогда как сам Толстой занимал весь верх. Здесь за Гоголем ухаживали, как за ребёнком, предоставив ему полную свободу во всём. Он не заботился ровно ни о чём.

Завтрак, обед, чай, ужин подавались там, где он прикажет. Бельё его мылось и укладывалось в комод невидимыми руками».

Кроме многочисленной хозяйской прислуги, у писателя был собственный его человек Семён. Тишина около комнат Гоголя была необыкновенная. Он либо ходил по комнате из угла в угол, либо сидел и писал… Когда писание надоедало, Николай Васильевич поднимался наверх, к хозяину, или надевал шубу, а летом плащ-накидку и отправлялся пешком гулять по Никитскому бульвару. Здесь произошло знакомство Гоголя с И.С. Тургеневым. 5 ноября 1851 года состоялось чтение «Ревизора» для актёров и литераторов. Были С.Т. Аксаков, С.П. Шевырёв, И.С. Тургенев, Н.В. Берг и другие, а также актёры М.С. Щепкин, П.М. Садовский и Шумский.

В доме Толстых писатель работал над вторым томом «Мёртвых душ». Религиозно-мистические его настроения усиливаются. Ещё за границей он вступил в переписку со священником Матвеем Константиновским, отрицавшим литературу и искусство как пособников беса. Теперь он познакомился с ним лично. Писатель бросает литературную работу. Началась духовная агония – речи Константиновского действовали на него разрушительно. Гоголь отказывался от еды, пил только воду, разбавленную красным вином. Врачей не слушал.

Александр Петрович и Анна Георгиевна пытались со своей стороны сделать всё возможное, чтобы помочь великому писателю преодолеть это тягостное душевное состояние. Однажды Гоголь обратился к графу с предложением взять у него второй том «Мёртвых душ» на сохранение. Граф был в нерешительности, как поступить. Мягкий и деликатный человек, он считал такой поступок неуместным для себя. Как известно, в приступе душевного отчаяния, захватившего его сознание, в умопомрачении, Гоголь сжёг второй том «Мёртвых душ», над которым так тяжело, преодолевая душевную усталость, работал… 21 февраля 1852 года Н. В. Гоголь скончался. Вся Москва пришла проститься с автором «Ревизора» и «Мёртвых душ». Гроб великого писателя всю дорогу несли на руках.

Вскоре умирает брат графа Иван Петрович Толстой, а 15 мая 1852 года – отец графини, Георгий Александрович Грузинский.

В 1850-е годы Толстые в основном проживают в Петербурге, где Александр Петрович занимает высокую должность обер-прокурора Синода, а позднее – крупнейший пост члена Государственного Совета. А. П. Толстой скончался в 1873 году и был похоронен в Москве, на кладбище Донского монастыря, рядом с родителями – прославленным русским генералом и внучкой царевича Георгия.

Дом на Никитском бульваре Анна Георгиевна продала и поселилась в своём прежнем доме на Садовой-Кудринской. Она осталась совсем одинокой. Нет, была, конечно, многочисленная родня, но близких никого уже не осталось. Последние годы жизни графиня жила так же скромно и незаметно, как и прежде. Она много занимается благотворительностью, Это становится её основной деятельностью. Она жертвует 2000 рублей в Донской монастырь, 6000 рублей – в Зосимовскую Пустынь, жертвует она и в другие монастыри и церкви, оказывает помощь различным обществам, участвует в благотворительных мероприятиях. В.П. Мещёрский писал, что графиня Толстая «славилась в Москве беспредельной добротою к горьким нуждам жизни».

Анна Георгиевна умерла 17 июля 1889 года, на 92 году жизни. Похоронена она была также в Донском монастыре, рядом с мужем. Могилы их не сохранились, хотя место захоронения известно.

Еще при жизни Анна Георгиевна передала брату мужа вещи, связанные с А.П. Толстым, в том числе и вещи, принадлежавшие Н.В. Гоголю, - в Калужскую губернию. Дом по Садовой -Кудринской, согласно завещанию, стоимостью более 100 000 рублей отказала в пользу московского духовенства.

В доме, согласно её воле, был устроен приют для 40 престарелых священников.

Именовать этот приют она предложила «Александровским», в память об Александре Петровиче. В церкви при приюте она оставила все свои драгоценные иконы, всю утварь и ризницу, за исключением лишь ковчега с мощами грузинских святых, который должен быть передан, согласно завещанию, в один из грузинских женских монастырей. В настоящее время главный дом, флигель и церковь входят в комплекс зданий Филатовской детской больницы на Садовой-Кудринской улице.

В доме на Никитском бульваре устроены мемориальные комнаты Н.В. Гоголя. В одной из них лежит под стеклом альбом пьес Мендельсона, принадлежавший Анне Георгиевне. У входа на стене можно прочесть краткую историю дома, с упоминанием имён Александра Петровича и Анны Георгиевны.

Много из своего имущества, доставшегося ей от отца, в том числе три дома со всей обстановкой и библиотекой она завещала Стоговым, степень родства которых с Грузинскими осталась до сих пор невыясненной. Нижегородцы, например, считают Николая Евграфовича Стогова сыном или князя Георгия Александровича или Анны Георгиевны. Но Н.Е. Стогов родился в 1845 году, когда Анне Георгиевне было 47 лет, а князю – 83 года. Такое мнение сложилось частично потому, что Анна Георгиевна была крёстной матерью Николая Евграфовича и его сестры Елизаветы Евграфовны.

Лысковчане же считают, что побочным сыном Г.А. Грузинского был Евграф Александрович Стогов. Его появление князь объяснил жене тем, что нашёл мальчика под стогом. Е.А. Стогов, подросши, стал «главноуправляющим» имением князя Грузинского, а затем имением Толстых. И, скорее всего, его детьми были Николай и Елизавета. По крайней мере, Н.Е. Стогов считал своим отцом именно Евграфа Александровича Стогова.

Можно также предположить, что Евграф – сын Анны Георгиевны и Андрея Медведева, а князь просто «покрыл» грех дочери, приняв вину на себя. Оба последних предположения больше соответствуют действительности.

«Законными» наследниками Грузинских Стоговы не являлись. Об этом свидетельствует документ о покупке участка земли крестьянином села Лыскова С.П. Тюрминым у наследников графини А.Г. Толстой в 1904 году. Каким же наследникам графини принадлежала Лысковская земля? По определению Московского окружного суда, состоявшегося 25 марта 1890 года «после умершей вдовы Генерал-лейтенанта Графини Анны Георгиевны Толстой» получили право на наследство родственники, как со стороны Грузинских, так и Толстых: князья Александр и Борис Борисовичи Голицыны, Пётр Александрович Трубецкой, княжны Наталья, Екатерина и Елена Евгеньевны Голицыны-Головкины, баронесса Дарья Владимировна Фредерикс, графиня Варвара Петровна Толстая, княгини Елизавета Петровна Толстая и Дарья Петровна Оболенская. А также Зинаида Сергеевна Свербеева, дочь декабриста С.П. Трубецкого…

Никита Кирсанов. "Благословляю десницу Божiю..." (1).




Духовная судьба и жизненная участь Сергея Петровича Трубецкого.




Глава первая. Истоки

…Когда была повержена Византийская империя, государство православное, то небольшие христианские страны Армения и Грузия стали испытывать гонения, притеснения со стороны мусульманского востока в лице сильных государств Персии и Турции, которые стремились не только поработить армян и грузин, но и лишить их своей веры, превратив в мусульман. Но сделать этого они не смогли: Грузия и Армения сохранили христианство. «Ныне пришло турецкого войска множество и многие города побрали: Тевриз, Нагишван, Эриван, Тифлис и намерены придти в Генджу и к нам, о чём с великими слезами просим учинить нам наискорое вспоможение», - писали Петру I с просьбой о помощи армянские патриархи Исайя и Нерес. – «Если же помощи не будет, то турки поберут всё месяца в три и христиан всех побьют и погубят…»

Умоляют Россию избавить их от притеснений турок и молдаване: «Отечество наше от горести и притеснения погибает…» и слёзно просят «защитить и спасти несчастную землю нашу».

А грузины не только просили о помощи в посланиях к русским царям и императорам, но и сами приезжали за помощью в Россию. Один из первых приехал грузинский царевич Ираклий в 1653 г., а через 4 года - его дед, Теймураз I, грузинский царь. В его честь в Грановитой палате был устроен царём Алексеем Михайловичем торжественный приём. Теймураз I просил помощи в борьбе с персами и турками, но Россия сама воевала с поляками и шведами. Когда Алексей Михайлович вступил во второй брак, царевич Ираклий был посажённым отцом жениха, а при рождении Петра Алексеевича в 1672 году Ираклий выступил с приветственной речью. Он прожил в России 21 год.

Грузин, приезжавших позднее, с честью встречали в России. Здесь они нашли своё второе Отечество, которое не раз защищали с оружием в руках.

В 1684 году в Россию прибыли царевичи Александр и Мамука Арчиловичи, а вскоре сюда же приехал их отец Арчил Вахтангович, бывший попеременно царём Кахетии и Картли.

Несколько раз он терял право на престол. Арчил, как и Теймураз I, считал, что нельзя больше терпеть вмешательство Ирана и Турции в дела Грузии. Арчил был человеком кипучей энергии, с мечём в руках он боролся за независимость Грузии. В России у него налаживаются хорошие отношения с Петром I, который не раз бывал в Москве в его дворце в Охотном ряду. Арчил занимался переводами на грузинский, писал и сам. В 1703 году осуществилась его мечта: издание книг на грузинском языке – по велению Петра I в Москве начала работать грузинская типография.

Пётр I передал Арчилу Донской монастырь, третий по значению после Чудова и Симонова. В 1705 году настоятелем его стал Лаврентий Имеретинский. При нём был достроен Большой собор, заложенный по обету сестры Петра I Екатерины Алексеевны. Монастырь был окружён каменной стеной с бойницами и громадными башнями: он имел оборонительное значение. Строительству много способствовал Арчил Вахтангович. Донской монастырь стал религиозным и политическим центром грузин, обретших в Москве вторую родину.

В 1700 году императором Петром I была подписана «жалованная грамота»: «Мы, пресветлейший и державнейший великий государь, царь и великий князь Пётр Алексеевич, сей нашего величества жалованною грамотой пожаловали подданного нашего царя Арчила Вахтанговича и сына его Александра Арчиловича Имеретинских … даны им в 1700 году из наших Нижегородского уезда дворцовых волостей: Терюшевская да Белогородская и Лысковская волости с принадлежащими к ним сёлы и деревнями».

Грузинскому царю в Нижегородском крае было пожаловано 6 сёл и 11 деревень. Самым экономически развитым и доходным было село Лысково (ныне город, районный центр). По-прежнему Лысково славилось своими кузнецами, кирпичными предприятиями, винокуренными, сусленными заводами, богатым торгом. Лысково управлялось приказчиком Грузинских, регулярно поставлявшими владельцам не только оброчные деньги, но и всевозможные припасы: хлеб, рыбу, мясо, мёд, битую и живую птицу и изделия местных мастеров на продажу.

Арчил Вахтангович приезжал в Нижний Новгород, где ему была устроена торжественная встреча. Вероятно, он заезжал и в Лысково. При нём в селе Лыскове был построен на месте «рубленной» церквушки Спасо-Преображенский собор, ставший впоследствии усыпальницей грузинских царей в Лыскове. Уже после смерти Арчила Вахтанговича в 1716 году в Лыскове жили его вдова Екатерина (Кетеван), царица Имеретинская, и его дочь Дареджан. С ними был служитель царицы князь Симеон.

Царевич Александр Арчилович приехал в Россию, когда Петру Алексеевичу было 12 лет. Он принял участие в военных играх Петра, стал его товарищем. Пётр его очень полюбил. Александр часто надевал грузинский костюм и носил его с восточным великолепием.

В 1695 году Александр был отправлен Петром I в Гаагу «бомбардирству учиться». Он обучался также в Утрехте и в Амстердаме. Во время пребывания в Европе царевич занимался также литературой. Известно, что он перевёл на грузинский стихи Симеона Полоцкого. Направляясь в Европу, поучиться и показать себя, Пётр взял с собой и грузинского царевича.

Арчил женил сына на дочери всесильного Ивана Милославского Феодосии. Свадьба состоялась при царском дворе. Милославским принадлежало богатое подмосковное село Всехсвятское (ныне район станции метро «Сокол»), которое после смерти тестя и жены Александра было пожаловано ему, здесь жило его семейство. А после смерти Александра Арчиловича в шведском плену перешло к его сестре Дарье Арчиловне (Дареджан). При ней во Всехсвятском был целый штат.

Встревоженный сообщением о стрелецком бунте, Пётр возвращается из-за границы и вскоре подписывает приказ: «Которые дела в Пушкарском приказе ведать генералу артиллерии Александру Арчиловичу». Пётр придумал для Александра новое звание – генерал-фельдцехмейстер. Александр принялся за реорганизацию артиллерии, но Карл XII начинает злополучную Первую шведскую войну. Царевич лично снаряжал артиллерийский парк, а затем повёл его к армии, присоединив по дороге псковскую и новгородские артиллерии. Но силы тогда ещё не были равны. Обманным путём Карл пленил русских генералов. Среди захваченных был и Александр Имеретинский.

Пётр соглашается на все условия, чтобы вызволить царевича, но шведы потребовали за него 10 бочек золота. От такого выкупа, который мог разорить русскую казну, отказался сам Александр, человек решительный и стойкий: «Не только словом, но и в помысле своём не думали мы причинять ущерб отечеству. На то мы и званы: терпеть и умереть за интерес государя и отчизны», - писал он Петру I.

В 1711 году, не дождавшись обмена и захватив шведский корабль со всем экипажем, русские пленные бежали и прибыли в Ревель. Среди 44 бежавших был и царевич Александр, но, не выдержав долгого заточения, изнурённый и больной, он скончался на острове Питео.

«Увы, нам, бедным смерть, ако зверь лют, похитила нашего сына. Хоть бы кости его перенести к Москве», - писал Арчил Петру I.

Как мог утешал Пётр стареющего Арчила, часто посещал его дом, был в дружеских отношениях с царицей Кетеван и царевной Дареджан. Арчил по-прежнему много трудился. С раннего утра садился он за работу. Кроме своих поэтических произведений, трудился он над напечатанием грузинских церковных книг, переводил на грузинский рассказы из греческого «Хронографа», перевёл средневековый приключенческий роман об Александре Македонском – «Александрия» и др.

При нём в Москве обосновались уже около 200 грузинских княжеских родов, а также около 150 других фамилий людей зависимых, служивых и низшего духовенства. Перед алтарём Большого собора Донского монастыря при Арчиле Вахтанговиче была выстроена Сретенская церковь. Здесь похоронены останки царевича Александра, его жены Феодосии, его братьев Мамуки и Давида, прах которых был перенесён из Новодевичьего монастыря. Сам Арчил, его жена царица Кетеван, а также их дочь Дареджан с большими почестями также были похоронены в Донском монастыре.

Донской монастырь был в глазах грузин как бы частью Грузии. С переносом столицы России в Петербург монастырь утратил значение центра грузинской колонии.

В 1713 году умирает Арчил Вахтангович. У его детей не было прямых наследников, и после смерти Дарьи Арчиловны нижегородские земли переходят к её ближайшим родственникам – царевичам Бакару и Георгию Вахтанговичам, сыновьям её двоюродного брата Вахтанга VI.

Вахтанг VI (15.09.1675-26.03.1737) был законодателем и просветителем, он создал свод законов, которого придерживались не только Картли, но и вся Грузия. Вахтанг VI был, подобно Теймуразу I и Арчилу, крупным поэтом, собирал древние рукописи и летописи, при нём была завершена история Грузии XI – XVII веков, им впервые была напечатана поэма Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре» - гордость грузинской нации.

Грузия уже в IV веке приняла христианство. Бесчисленны были попытки насадить в Грузии мусульманство, но это не удалось. Только грузинские цари должны были быть мусульманами: царей утверждал персидский шах.

Дважды Вахтанг VI отказывался принять мусульманство, его сослали за это в персидскую провинцию. Здесь, в Кермане, он провёл 7 лет, занимался литературой, химией, физикой, астрономией, создал астрономический словарь. В Грузии в это время правил его сын Бакар Вахтангович, затем брат Вахтанга Иесе, который принял мусульманство. В 1719 году церковный Собор в Тифлисе благословил Вахтанга на мусульманство. Он вернулся на престол. Но, когда он в 1722 году вновь принял христианство, у него отняли престол. Грузия вновь подверглась разорению, турки захватили Тифлис.

«Взаимной завистью грузины усугубляли бедствия, османы поработили население так, что если гонец их сразу же не получал коня, то садился на них самих, как поступили с М. К-и. и Г. К-и, надели узды, воссели на них и шпорили… от османов было большое разорение, и в бою тоже большею частью одолевали они» (Вахушти).

Вахтанг вынужден был уехать в Россию. Он связывал свои надежды с Петром I, который мечтал восстановить связи Запада с Востоком через Балтику, Волгу, Каспий. Персидский поход, который предпринял Пётр I, имел целью установление торговых связей с Индией, Китаем, Средней Азией и Персией.

При драматических обстоятельствах покидал Грузию Вахтанг VI – турки захватили Тифлис. Вместе с ним уезжали его сыновья Бакар, Георгий и Вахушти, братья Самсон и Адернасе (Афанасий), свита в 84 человека, среди которых была большая группа учёных, писарей, военных. 10 марта 1725 года они въехали в Москву, ещё надеясь вернуться, но для многих эта надежда не осуществилась. Вахтанг останавливается под Москвой, во Всехсвятском, у царевны Дареджан Арчиловны, своей двоюродной сестры, а 6 мая направляется в Петербург. Здесь его торжественно встретили от имени императрицы Екатерины I.

В Москве Вахтангу и его свите отвели земли по реке Пресне, там было построено 60 домов – посёлок Грузино, который вскоре вошёл в черту города.

После смерти Вахтанга VI главой русской эмиграции становится Бакар Вахтангович (7.04.1699-1.02.1750), его старший сын. Он верой и правдой служил русскому двору, был военным и дослужился до чина генерал-поручика от артиллерии. Женат он был на Анне Георгиевне Арагвис-Эристави, у них было четверо сыновей – Александр, Дмитрий, Степан, Леван и дочь Елизавета.

К Бакару Вахтанговичу перешли нижегородские владения после царя Арчила и его родственников. Он часто приезжал и жил подолгу в селе Лысково. Вместе с ним охотно приезжали сюда родственники и знакомые, многие из которых были родом с Кавказа. Бакар Вахтангович мечтал вернуть себе царский престол в Грузии, но, поехав туда, по дороге умер.

Сыновья Бакара, царевичи Александр (1726–1791) и Леван учились в гимназии при Московском университете, учились отлично, были зачислены в студенты, но их привлекла военная служба, и они поступили в лейб-гвардии Измайловский полк.

После смерти отца царевич Александр Бакарович становится главным среди грузинской диаспоры в России. Женился он на внучке фаворита Петра I Александра Даниловича Меншикова – Дарье Александровне (1747-1817). Их свадьба состоялась 11 ноября 1761 года. Неугомонный, деятельный, яркая фигура грузинского феодала со всеми положительными и отрицательными качествами – Александр Бакарович, склонялся на сторону Петра III, участвовал в заговоре против Екатерины II, поэтому она его и не жаловала.

Александр стремился в Грузию, чтобы занять престол в Картли, опираясь на Персию. Ему удалось получить разрешение ехать «в отпуск» на Кавказ. В 1782 году он поднимает мятеж, который был легко подавлен Ираклием II. Царевич бежал в Имерети, затем был выдан России и, уже русским правительством сослан в Смоленск. Здесь грузинский царевич, претендовавший на престол, одиноко доживал в изгнании. Переписка была ему запрещена.

После «отпуска» Александра Бакаровича в Грузию, нижегородское имение Лысково сохранилось за его детьми: двумя сыновьями и двумя дочерьми, оставшимися поначалу на попечении Анны Георгиевны Арагвис-Эристави, вдовы Бакара. Жила она в Москве, в Охотном ряду, в доме царя Арчила (бывшем доме Голицына), перешедшем к ним по наследству. Вскоре, однако, их отправили к матери в Петербург. У детей была тётка – Елизавета Бакаровна, жившая и умершая в Москве в 1768 году. Видимо, дети брата имели к ней какое-то отношение, так как Екатерина II запрашивала у графа Н.И. Панина «план опекунов малолетних князей Грузинских о заплате их долгов», добавив, что «обстоятельства их ныне отягчаются по смерти оных сирот».

По-видимому, мать мало занималась ими, и со смертью Елизаветы Бакаровны положение их ухудшилось.

Судьба их сложилась следующим образом: Александр Александрович умер довольно рано, не оставив потомства. Анна Александровна (17.8.1760-11.10.1842) вышла за князя Б.А. Голицына. Это была та самая Голицына, которая славилась необычайной красотой и царила в петербургских салонах. В её имении, в селе Симы близ Юрьева-Польского скончался и первоначально был похоронен герой Отечественной войны 1812 года П.И. Багратион.

Дарья же Александровна (1763-1796) вышла замуж за князя Петра Сергеевича Трубецкого (14.7.1760-19.2.1817), действительного статского советника, уездного предводителя Нижегородского дворянства, помещика средней руки, происходившего из древнего рода, восходящего к великому князю литовскому Гедимину. Пётр Сергеевич служил в конной гвардии; в 1793 году в чине бригадира вышел в отставку и поселился с семьёй в своём имении Лапшиха Нижегородской губернии. Его женитьба на светлейшей княгине Дарье Александровне Грузинской принесла ему немного дохода, но зато породнила с грузинскими (карталинскими) царями. Служебной карьеры П.С. Трубецкой не сделал – самый крупный пост из тех, что он занимал – императорский посланник в Турине. Дарья Александровна умерла в 1796 году (очевидно от родов), оставив мужу пятерых малолетних детей, из которых старшему было всего лишь шесть лет.

Георгий Александрович – старший сын Александра Бакаровича был широко известен по всей России. Он стал владельцем земель, когда-то пожалованных Петром I царю Арчилу Вахтанговичу, потом перешедших к царю Бакару Вахтанговичу, а от него – к царевичу Александру Бакаровичу. После его смерти село Лысково и другие земли попали под надзор опекуну генералу Камынину.

Но сыновья Александра Бакаровича Георгий и Александр решили сами управлять богатыми нижегородскими вотчинами и, бросив службу, тайно отправились в Лысково. Опекун спешно послал к нижегородскому губернатору депешу с сообщением от этом и просил принять срочные меры. На законы были на стороне князей Грузинских.

В мемуарах А.А. Васильчикова и П.И. Долгорукова есть интересный факт: Александр Бакарович был близок с императрицей Елизаветой Петровной, хотя был моложе её на 15 лет. Говорили, что Варвара Мироновна Назарьева, проживавшая в Пучеже, - их дочь. Георгий Александрович, сын Александра Бакаровича, посещал её в Пучеже, а после её смерти был распорядителем на похоронах.

Князь Григорий Александрович Грузинский правил Лысковом дольше всех своих родственников, здесь он прожил более полувека, здесь женился, здесь родились его дети Анна и Иван, в Лысково же он и похоронен в Спасо-Преображенском соборе. Этот правитель оставил заметный вклад в истории Лыскова, его архитектуре: о нём до наших дней сохранились воспоминания лысковичан.

В родословной князя сказано: «Фамилия князей Грузинских происходит от владетельных царей Грузинския земли, из коих первым царём от народа был избран в 6083 (575) году Гурам Иудеянин, ведущий свой род от царя Давида, от поколения Клеопатры, по плоти родственника нашего Иисуса Христа, от коего происходит он в 39 колене и был первым фамилии Багратионов, царей Грузии, от коего через тридцать три колена царь Арчил Вахтангович в 1687 году выехал в Россию с сыном своим царевичем Александром, коим от великого государя Петра Алексеевича пожалованы Нижегородской губернии дворцовые волости Терюшевская, Белогородская и Лысковская с принадлежащими к ним сёлами, деревнями и крестьянами в род их неподвижно и сие жалование утверждено высочайшими грамотами 14 декабря 1704 года. Представлено Г.А. Грузинским для внесения в книгу дворян Нижегородской губернии.»

В столь сложном титуловании ничего необычного не было. Дворяне выхвалялись друг пред другом древностью своих родов и заслугами предков.

Например, у А.С. Крюкова (отца декабристов А.А. и Н.А. Крюковых), дворянина Нижегородской губернии было записано: «Предок сего рода Солохемор Мирославич выехал из Большой Орды во дни великого князя Олега Иоанновича Рязанского. По крещению назван Иоанном. Правнук его прозванный Крюк, был боярином, и дан ему город Ростислав».

Не менее родовитыми были Шереметевы, Трубецкие и Шаховские, а также другие княжеские роды губернии.

Георгий Александрович Грузинский родился в России, 2 ноября 1762 года. Он, как его брат и сёстры, получил хорошее образование. Знал французский язык, а также немецкий и итальянский. До старости хорошо говорил по-грузински. Изучал историю, географию, математику, физику, фортификацию, артиллерию, архитектуру, словом был образованным человеком, не терявшемся ни в каком обществе.

В возрасте шести с половиной лет Георгия отдали на службу в Санкт-Петербургский пехотный полк (это было принято тогда: мальчик не служил, а только числился, но чины шли). Через 20 лет в 1788 году, он уволился со службы в чине майора.

Вначале Георгий Александрович живёт в богатом селе Всехсвятском, где были роскошные летние и зимние дворцы, принадлежавшие ещё Александру Арчиловичу и его сестре Дарье Арчиловне. Дворцы окружены великолепным парком с павильонами и скульптурами, беседками и искусственными островами на пруду. Здесь были посажены деревья редких пород, разбиты чудесные цветники. За парком расчищенная роща, громадные оранжереи. Во Всехсвятском до 1801 года богослужение совершалось на грузинском языке.

Здесь бывал в своё время Пётр I. Когда он в честь победы над шведами направился к Москве для торжественного празднования, то двигалась целая процессия с макетами кораблей. Подъехав ко дворцу царевны Дареджан Ачиловны, царь приказал дать залп из всех орудий. Во Всехсвятском состоялись торжественный обед и бал-маскарад.

В 1812 году Всехсвятское было разорено французами. После изгнания войск Наполеона Георгий Александрович с ещё большей роскошью восстановил имение. По праздникам здесь пели цыгане, а гости в роскошных гондолах катались по пруду. Но когда через Всехсвятское пролегло Санкт-Петербургское шоссе, князь уехал в село Лысково.

Что собой представляло Лысково того времени? Путешественники высказывались о нём в восторженных тонах: «Село Лысково, да кто же об нём не знает?», «Вот оно, знаменитое Лысково!», «В Лыскове больше 1000 домов, громадная пристань, где останавливаются пароходы и баржи с хлебом. Улицы в нём широкие, как в городе, вокруг, по холмам, больше сотни мельниц, тут же пивоваренные и винокуренные заводы, народ кишмя кишит на пристани, а во время хлебной продажи, когда народное скопление, - и по всему селу. Жителей в Лыскове больше 10000, по людности оно не уступает иному губернскому городу».

Г.А. Грузинский имел два дома в Нижнем Новгороде, один из которых, на Грузинской улице, занимал территорию из двух кварталов. Второй стоял на пригорке и сохранился до наших дней (ул. Алексеевская, 20). Дом этот в один этаж, но огромных размеров. Главный фасад украшен террасой перед которой росли берёзы. Сад (не сохранившийся) с тенистыми липами и множеством фруктовых деревьев занимал в окружности более версты. В 1830-х годах, когда в доме жила дочь князя – графиня Толстая, сад был местом гулянья нижегородской публики. В нём была кондитерская, «в воксале его в праздники играла музыка и танцевало образованное сословие». При Георгии Александровиче это дом был средоточием дворянской жизни: князь давал роскошные обеды и балы, устраивал увеселения.

В нижегородском краеведческом сборнике рассказывается, что «Грузинская улица появляется среди владений всесильного обладателя Лыскова, потомка Вахтанга VI. Ему же принадлежала усадьба так называемых Грузинских казарм и Бугровского сада».

Бугровский сад – это остатки парка при доме князя. А Грузинские казармы? При первом его предводительстве – Георгий Александрович впервые был избран Нижегородским губернским предводителем дворянства в 1795 году – было принято решение «о пожертвовании 42 000 рублей на постройку в Нижнем каменных казарм для воинских чинов», которые в дальнейшем были прозваны Грузинскими.

Может быть, это решение (1797) как-то связано было с воцарением Павла I, увлечённого, как известно, фрунтом и шагистикой.

«Грузинская улица начиналась на Покровке против Болотного переулка и оканчивалась на Ошарской. Она получила своё название от дома и сада графини Толстой, принадлежавших прежде отцу её, князю Грузинскому. На этой улице находилось приходское Ильинское училище».

Нынешний Грузинский переулок в Нижнем напротив изумительного по красоте здания государственного банка с шатровым, в русском стиле крыльцом архитектора Покровского – это бывший Болотный переулок.

Владея имениями в Балахнинском, Макарьевском и Семёновском уездах Нижегородской губернии, тем не менее, местом постоянного проживания Г.А. Грузинский избрал село Лысково. Возможно ему нравилось красивое расположение села на великой русской реке Волге, при слиянии с ней слева тихоструйного лесного Керженца, а справа речки Сундовик, невеликой речки, но работящей, вместе со своим притоком Валавой, крутящей лопасти более 20 мельниц. Лысково было богатым, процветающим селом. Немалую роль в выборе места жительства, скорее всего, сыграло то, что напротив Лыскова располагался богатейший Макарьевский монастырь. Князь Грузинский выстроил по проекту известнейшего архитектора Растрелли дворец, не менее пышный, чем во Всехвсятском. Дворец находился на месте нефтебазы, сейчас там двухэтажный деревянный дом, окрашенный в голубой цвет, и около него старая лиственница, которая «помнит» ещё времена князя Грузинского.

Это было одно из красивейших сооружений своего времени. Его окружал огромный парк с мостиками и флигелями. Чтобы дать характеристику этому зданию, необходимо посмотреть рисунок того времени. Это был протяжённый корпус окон на 15-17, с двумя вертикалями из 4-х колонн, с фронтонами и под металлической кровлей. Перед ним простирался небольшой террасный живописный парк, и был окружён службами, людским, кухнями, конюшнями и каретниками.

У князя Грузинского был также огромный фруктовый сад с теплицами и оранжереями. Он выходил одной стороной на современную улицу Ленина, а углы этого сада находились у книготорга; угол Совнархозной улицы, против пивзавода; у ДЭУ; у школы №4, на улице Луначарского. Вот почему улица Ленина в пошлом носила название Большой Садовой.

К западу от дворца, на крутом берегу Волги, протекавшей тогда у Лыскова, был построен ещё комплекс жилых домов. Эти три здания сохранились до сих пор. Главное здание – самое красивое в архитектурном плане; много лет здесь был государственный банк, теперь РКЦ. Здание несколько лет как отремонтировано и выглядит великолепно, как снаружи, так и внутри. На этом здании 7 июня 2002 года установили мемориальную доску в память о князе Г.А. Грузинском. Этот год общественность Лыскова отмечала как год князя Грузинского.

Во втором здании находится районный Дом культуры, в третьем много лет располагалось педагогическое училище, теперь здесь одно из зданий средней школы №4. Эти дома тоже были окружены парком, здесь росли деревья самых разных пород, но парк этот, к великому сожалению, сохранить не сумели, как и первый, только около здания школы сохранилось несколько десятков старых лип.

В центре села, рядом с жилыми домами и дворцами, владельцем Лыскова был возведён архитектурный ансамбль, состоящий из красивейшей Вознесенской церкви и четырёх «Г»-образных построек, окружавших её: здания духовного училища, Георгиевской церкви, колокольного корпуса и торговых рядов. Ансамбль был построен в честь победы русской армии над наполеоновскими войсками в войне 1812 года. Строился ансамбль продолжительное время – с 1814 года по 1838 год. Деньги на строительство собирались «всем миром», немало вложил и сам князь. Строительство производилось по проекту Монферрана. Вознесенская церковь представляет собой вариант Исаакиевского собора в Санкт-Петербурге и Старо-Ярмарочного собора Нижнего Новгорода, а они построены по проектам этого архитектора.

Для внутренней отделки Вознесенской церкви князь приглашает художника с академическим образованием А. В. Ступина, открывшего художественную школу в Арзамасе. Александр Васильевич написал 13 картин на темы священного писания; князь щедро оплатил его труд. До сих пор старожилы вспоминают, какое великолепие встречало их, приходивших на службу в эту церковь.

Обе церкви были заброшены, внутри Вознесенской церкви даже додумались устроить водонапорную башню, чем, видимо, и сгубили фрески Ступина. В Георгиевской церкви были склад стройматериалов, музей, а теперь она отреставрирована и уже ряд лет является действующей. В 2001 году закончена реставрация внешнего вида Вознесенской церкви, взялись за ремонт и внутри храма…

Вознесенская церковь и сейчас доминирует над окружающей городской застройкой, а ансамбль до сих пор играет организующую роль для старой части Лыскова. Высокий барабан центральной главы церкви окружён поясом спаренных коринфских колонн и завершён куполом. Вокруг четырёх малых глав поставлены ионические колонны. С трёх её сторон устроены четырёх-колонные портики римско-дорического ордера под фронтами. Алтарь имеет подобную им форму, но колонны только обозначены. Все четыре корпуса, окружающие Вознесенскую церковь, имели над углами круглые башенки, завершённые куполами. Фасады этих зданий обработаны рустом.

Считается, что в Лысково князем были построены школа, больница, библиотека: «Лысково, столица покойного князя Грузинского, много превосходит свой уездный город Макарьев и числом жителей, и количеством церквей и каменных домов на мощённых улицах; село, где есть библиотека для чтения, клуб, училище, аптека, доктор, больница, погребки, шампанское, магазин мод», - так писал один их проезжающих Лысково вскоре после смерти князя Г.А. Грузинского. Князь жил в Лысково «открыто, пышно, гостеприимно». У пристани на Волге постоянно дежурило несколько конских упряжек-троек. «Всякий, кто высаживался на этой пристани, обязан был, оставивши дальнейший свой путь, ехать в усадьбу князя, где всегда был готов великолепный ужин».

Князь был очень богат. Но он не только проживал, но и наживал деньги. В Макарьеве у него была суконная фабрика, в Негонове – конный завод, в Лысково – винокуренный. Немалый доход получал он с Макарьевской ярмарки, где держал себя полновластным хозяином. Так как берег в Макарьеве был низким и его затопляло в половодье, многие местные и приезжие купцы размещали свои склады и амбары в Лыскове. Сюда пред открытием ярмарки тянулись караваны купеческих барок и расшив, на лысковской стороне шла торговля железом, кожей, солью и другими товарами, которые из-за тяжести невыгодно было переправлять через Волгу. Доход за право торговли и размещение складов на этом берегу поступал в собственность князя Грузинского.

«Казна теряла выгоды от того, что правый берег Волги… принадлежал князю Грузинскому, который и пользовался с него громадным доходом» («Нижегородский губернские ведомости»).

В день открытия ярмарки князь приезжал в Макарьевский монастырь на 12 лошадях цугом. До его приезда не смели начинать церковной службы, и всё духовенство во главе с архимандритом, и всё чиновничество во главе с губернатором ожидали приезда лысковского «царька».

Он чинил суд и расправу, наказывал торгующих за их плутни, садясь за прилавок, распродавал товар провинившегося за бесценок, запирал лавки на день, на два в виде кары за какое-нибудь деяние, казавшееся ему нечестным, наконец, просто изгоняя с ярмарки торговцев и даже разделываясь с ними кулачной расправой.

Во время ярмарки дворец князя Грузинского в Лыскове был открыт день и ночь для всякого, кто пожелал бы отведать его хлеба-соли: для людей знакомых – в самом дворце, а для прочих – в его парке; столы ломились от разного рода яств. Шумно было в усадьбе хлебосольного князя, где пиршество сменялось пиршеством, устраивались народные гуляния, карусели, ночью зажигались потешные огни. Французская актриса Луиза Фюзиль, побывавшая на Макарьевской ярмарке, рассказывала: «Князь Грузинский, который стоит во главе дворянства, живёт в Лыскове и задаёт там пиры; он почти один, можно сказать, делает честь этой ярмарке. Он принимает всех русских вельмож, знатных иностранцев и артистов.

Через Волгу переплывают в красивых шлюпках, ему принадлежащих, отправляются ужинать в Лысково, где ночь проводят за музыкой и танцами и возвращаются спать во время дневного зноя, чтобы вновь начать вечер после прогулки на ярмарку».

Потомок грузинских царей, считавший свою родословную от царя Давида, и очень гордившийся этим, вёл себя в Лыскове как своего рода приволжский царёк. Обладая влиятельными связями при дворе, он в грош не ставил местные власти и во всех своих делах руководствовался принципом: «Я так хочу!»

Особенно бесцеремонно вёл себя князь Грузинский в первые годы правления в Лыскове. В 1789 году в Лысково были направлены чиновники Макарьевской уездной управы – исправник Веселовский, сотник Сергеев и канцелярист суда Мазовский для описания за долги части села. Братья Грузинские (ещё был жив Александр) к описи их не допустили, а Георгий самолично избил каждого.

«Он, Георгий, схватя его (Мазовского) за ворот обеими руками, тряс и ругал всяческими скверными и непотребными словами, похваляясь убить до смерти и кричал: «Как он смел к нему приехать?»

А исправника Веселовского князь потащил на конюшню, тот упирался, князь скричал дворовых людей на помощь. Только поздно ночью кое-как ползком по задворкам огородов сумели убраться из Лыскова незадачливые судебные. И после этого не находилось охотников выполнять подобные поручения.

С крепостными крестьянами Лыскова, принадлежавшими ему по праву владения, князь тоже не церемонился, «выбивал» нередко лично положенные и не положенные поборы. Так, во второй половине XVIII века в Лыскове появились откупившиеся от крепостной зависимости крестьяне, платившие теперь подати только в государственную казну. Жил в те годы в Лыскове откупившийся крестьянин Серебрянников, но так как он продолжал жить на земле Грузинского, князь по-прежнему считал его своим и требовал ежегодных земельных податей.

Когда князь отправился в дом Серебрянникова, тот, зная крутой нрав князя, успел спрятаться на сеновале, а дома осталась жена. Войдя в избу и не увидев «виновного», князь собственноручно избил женщину и требовал её мужа.

С целью обогащения Георгий Александрович давал у себя приют беглым беспаспортным и укрывал их. Таких у него скопилось немало. Когда возможно было, он записывал «призреваемых» именами умерших, но ещё не вычеркнутых из «ревизских сказок». Снаряжённые им из этих людей шайки грабили караваны на Волге, отбирая в свою пользу товар, а для князя – бурлацкие паспорта. Сохранились сведения и о таком факте: губернатор, рассерженный самоуправством князя, чуть не накрыл его со всеми укрывавшимися у него беглыми, но хозяин был предупреждён об этом, собрал всех «бесписьменных» на мельничную плотину и велел подрубить балки. Десятки людей были утоплены.

Был у князя и другой, «легальный» способ для увеличения крепостных. В определённом месте усадьбы хозяина стоял большой ящик, куда «согрешившие» дворовые девушки окрестных помещиков могли подбрасывать по ночам своих «незаконных». Помещик потом выправлял на них оптом «владенные грамоты» в макарьевском уездном суде. Его боялись все, начиная с мелкого чиновника и кончая губернатором. Для него как бы не существовало законов, ибо он делал, что хотел, и никто не мог ему перечить.

Но одна выходка князя не сошла ему с рук. Как-то лысковский «самодержец» подарил дорогую лошадь уездному исправнику Веселовскому и тут же приказал дворне выпороть его за то, что тот осмелился на глазах князя посмотреть ей в зубы… На этот раз нижегородский губернатор настоял на суде и обвинительном приговоре, но последний не удалось привести в исполнение. Князь громадной взяткой подкупил местных макарьевских чиновников, устроил самому себе пышные похороны и целых три года (1798-1801) считался умершим.

«Воскрес» он по восшествию на престол императора Александра I, который даровал ему «амнистию». Князь, видимо в благодарность за монаршую милость, находясь на коронации императора как депутат от нижежгородских дворян, преподнёс в подарок Александру государственную реликвию Грузии – крест из виноградной лозы, связанный волосами Нины, просветительницы Грузии, с которым она в IV веке проповедовала и творила чудеса. Этот крест всегда хранился у грузинских царей и лишь в их отсутствие в государстве посылался в Мцхетский кафедральный собор. Это была уникальная реликвия Грузии, самое, может быть, её драгоценное наследие.

Во время нашествия турок в 1723 году, вследствие которого Вахтанг VI и покинул Грузию, крест был вывезен в Ананури, спрятан в церкви, а затем грузинский митрополит Тимофей привёз его Бакару и вручил ему на сохранение. Несмотря на неоднократные требования Ираклия II, потомки Вахтанга не выдали его. И вот, когда Грузия была присоединена к России, правнук Вахтанга вручил крест Нины русскому царю. Александр I сделал великодушный жест: оставил крест у наследника грузинских царей.

Среди нижегородцев князь Г.А. Грузинский был лицом весьма авторитетным. Его семь раз избирали губернским предводителем дворянства. Едва поселившись в Лыскове и осмотревшись, князь принял участие в дворянских выборах и стал депутатом Макарьевского уезда 1 января 1792 года. По-видимому, около этого времени он женился на Варваре Николаевне Бахметевой, брат которой, Алексей Николаевич, в дальнейшем нижегородский генерал-губернатор, сыграл довольно злую роль в его судьбе (дело исправника Веселовского). В сложных отношениях он был и с мужем сестры, губернским предводителем дворянства, князем П.С. Трубецким.

Как отмечалось выше, в 1795 году Георгий Александрович был избран губернским предводителем дворянства. Это была влиятельная и крупная должность, стоящая на страже интересов дворянства, самого сильного тогда правящего сословия. Избирались предводители дворянства тайной баллотировкой сроком на три года.

Г.А. Грузинский был избран и на следующее трёхлетие, в 1798 году, но тут в Нижний прибыл Павел I. В результате последовало: «Сего июня 1 дня пополудни в 7-м часу» в присутствии губернского правления вице-губернатор князь Ухтомский объявил высочайшее именное его императорского величества повеление: «перепоручаю вам объявить здешнему дворянству мою волю на то, чтобы на место князя Грузинского выбран был другой предводитель. Пребываю к вам благосклонным. Павел».

Вице-губернатор в тот же день спешно собрал имевшихся под рукой дворян и объявил им, - в котором часу, неизвестно – волю монарха. «По прибытии господ дворян в губернское правление, им было зачитано повеление», после чего в спешном порядке – всё в тот же день – избрали другого предводителя, а именно – Кишенского Егора Васильевича.

Какова была причина императорского гнева и столь стремительного отстранения князя от должности? Этого мы не знаем. Во всяком случае, оно было в стиле эпохи и никого не удивило. Министры, камергеры, командующие при Павле I, в один день с вершин власти свергались в ссылки или крепости. Достаточно было неудачного ответа или просто дурного настроения императора, чтобы попасть в опалу.

10 февраля 1802 года князь Г.А. Грузинский по высочайшему рескрипту, очевидно, как пострадавший от немилости Павла, был пожалован Александром I в «действительные камергеры» и был назначен нижегородским советным судьёй.

В это же время был выпущен из Выборгской крепости сподвижник его отца, князь Амилахвари, томившийся там с 1783 года.

Из советного суда Георгий Александрович уволился по прошению в 1804 и в 1807 году избран губернским предводителем дворянства, сменив на этом посту князя П.С. Трубецкого. Этот пост он сохранял за собой на протяжении 21-го года, неизменно вновь и вновь переизбираясь на очередное трёхлетие.

Во время Отечественной войны 1812 года, Георгий Александрович возглавляет нижегородское ополчение, которое составило целый корпус – 12 440 человек. Население вносило большие суммы, так, купец Никифор Стариков внёс 20 тысяч рублей и на такую же сумму сукна; купец Расторгуев – 50 тысяч рублей. Многие жертвовали на святое дело, освобождение Отечества по 5000, 2000, 1000 рублей. От нижегородского дворянства князь Г.А. Грузинский закупил на Макарьевской ярмарке оружия на 16 643 рубля.

28 октября 1814 года ополченцы-нижегородцы были распущенны с благодарностью «за ревность и усердие, оказанное во время службы».

В 1817 году скончалась мать князя Дарья Александровна Грузинская (Меншикова). Сам император Александр I приезжал проститься с покойной. Князь Грузинский привёз её тело в Лысково и похоронил в усыпальнице при Спасо-Преображенском соборе.

В 1820-х годах князя Грузинского посетил Ф.Ф. Вигель, современник и знакомец А.С. Пушкина и многих других известных русских людей. Он оставил «Записки», в которых, описывая своих знакомых, рассказал и о впечатлении от встречи с князем Грузинским: «Царского происхождения, с полуденной кровью, с крутым нравом, князь Грузинский точно княжил в богатом и обширном своём Лыскове, на берегу Волги, насупротив маленького города Макарьева.

Все приезжие, покупатели и торгующие, находя в Лыскове гораздо больше удобств и простора, нанимали тут квартиры на время ярманки, и это время для Грузинского было самое блистательное и прибыльное в году, так, что с каждым годом, казалось, сила его умножается. Переведение этого громадного торжества в Нижний Новгород нанесло первый, но решительный удар по его могуществу».

Далее Ф.Ф. Вигель пишет: «Я не нашёл его столь страшным. Видно, к проезжим был он милостливее, что я не могу нахвалиться его приёмом, когда у него обедал. Он был в это время вдов: жена его, урождённная Бахметьева, скончалась во цвете лет, замученная столь же частыми изъявлениями его бешенной любви, как и порывами его неукротимого гнева, и оставила ему сына и дочь. Сын, гвардии офицер, умер ещё в молодости, а единственная тогда дочь его убегала общества и, вопреки обычаям других красавиц, столь же тщательно скрывала красоту свою, как те любят её показывать».

Ходили слухи, что в решении о переводе Макарьевской ярмарки в Нижний Новгород неукротимый нрав князя сыграл не последнюю роль. Нижегородские купцы не раз посылали в Москву ходатайство о том, чтобы перевести Макарьевскую ярмарку в Нижний. Для окончательного решения в Нижний Новгород приехал канцлер граф Румянцев, которого Грузинский не замедлил пригласить к себе, устроив ему пышный приём.

У графа были два редкостных пса-водолаза. Князь, заядлый собачник, попросил графа продать ему собак, но тот отказал. Тогда хозяин приказал слугам выкрасть собак. Произошла крупная ссора. Князь запретил по всей округе давать графу лошадей для поездки на ярмарку. Говорили, что вспыхнувший в макарьевских торговых рядах пожар произошёл не без тайной санкции рассерженного канцлера.

Князь Грузинский был поистине личностью легендарной. Россказней про него ходило множество, много на него возводилось и напраслины. Бывали случаи, что намеренно раздували громкие истории, всячески старались повредить его репутации. Однако, всё это имело под собой реальную основу. Против Грузинского в 1828 году было возбуждено дело «о проживающих в его имении беспаспортных бродягах». Дело было передано в Сенат. С 1825 года по февраль 1828 года в Макарьевском уезде поймано 433 бродяги, 32 человека в одном только Лыскове. Князь в Сенат не явился. Сам граф А.Ф. Бенкендорф, шеф жандармов, заинтересовался таким поведением князя Грузинского.

«Князь Грузинский позволяет себе самовольные и противоправные поступки. Он не только во множестве содержит беглых, но и записывает их в ревизские ведомости умерших крестьян. В порывах своего буйства он избил своими руками множество крестьян, купцов и даже дворян. Тащил их в приказную избу в Лыскове, где заковывал в кандалы и простирал свою дерзость до того, что наказывал их батогами. Проводил незаконную продажу вина со своего завода и на баржах и по реке Волге».

А вот что пишет о князе Грузинском его современник князь И.М. Долгорукий: «Помещик – человек отважный, что называется, буян. Он вмешивается в дела каждого, судит и рядит по произволу, разбирает крестьян и дворянских, и коронных в обыкновенных их распрях, доказывает каждому вину его и правость коренными русскими аргументами, т.е. кулаками… Такова юстиция Его Светлости, и он такое взял над всеми жителями губернии преобладание, что никто не смеет на него пожаловаться. Он богат, а пуще того дерзок, и всё с рук сходит. Кого не купит деньгами, того силой прижмёт».

Может быть князь Долгорукий, сильно не поладив с надменным потомком царей грузинских, относится к нему пристрастно, тем более, что у многих других людей, общавшихся с князем, сложилось иное мнение. Так лейб-медик Реман, путешествуя по Волге, отзывается о лысковском «царьке» совершенно иначе, как о любезном, предупредительном, очень умном и образованном человеке, знавшем великолепно ярмарку, которую самолично ему показывал, катал гостей в своей украшенной лодке по Волге и открыл им в своём дворце широкое гостеприимство.

Богатые дворяне, любители искусства, в XVIII веке и начале века XIX создавали при своих усадьбах театры, в которых играли крепостные крестьяне, специально обученные пению, музыке, танцам, иностранным языкам. Одним из наиболее интересных крепостных театров был театр графов Шереметьевых в их подмосковных усадьбах Кусково и Останкино. Труппа насчитывала до 150 актёров и музыкантов, а репертуар составлял более 150 опер и балетов. Молодой граф Николай Петрович Шереметьев, сам прекрасный музыкант, дирижировал оркестром, сам репетировал с актёрами, добиваясь превосходной ансамблевой игры.

Екатерина II отправилась в Кусково со всем двором и блестящей свитою в день 25-летия своего царствования. При её въезде играла роговая музыка, на пруду с многочисленных, убранных флагами судов и с берега гремели пушечные салюты, к Большому дому вела галерея из разряженных кусковских крестьян, бросавших на дорогу нарциссы; далее хозяин Пётр Борисович повёл государыню в английский парк, где было множество редкостей, а потом пригласил в театр.

Императрица была удивлена спектаклем, как самым великолепным из всех, какие она когда-либо видела. Особенно поразила её исполнительница главной партии Элианы – певица с голосом широчайшего диапазона и красивого тембра – крепостная графов Шереметьевых и возлюбленная Николая Петровича Прасковья Ивановна Жемчугова. За исполнение этой партии императрица преподнесла Жемчуговой алмазный перстень.

На Нижегородской земле наиболее значительными считались театры выскунского заводчика Боташёва, владельца ардатовского села Юсупова князя Шаховского и лысковского князя Грузинского. К сожалению, подробных записок, исследований, воспоминаний о крепостном театре Г.А. Грузинского найти не удалось, но кое-что можно почерпнуть из записок лысковчан: «В деревне Перелетихе осиротели два мальчика братья Крюковы, и Князь взял их на воспитание. Князь был вдовый, и была у него дочь барышня и две барышни родственницы, и вот Крюковых братьев учили грамоте. Старшего отдали в мальчики учиться торговать, а другого оставили себе лакеем. У Князя было 12 лакеев, все каждый день в крахмальных сорочках.

В Лыскове тогда не было ни театра, ни клуба так эти три барышни, а при них гувернантка устраивали домашние спектакли, и с ними участвовали лакеи, а смотреть ходили все дворовые служащие и знакомые.

Вот так хорошо жилось лакеям, всегда нарядные ходили, делать им было нечего, одежду подадут чищенную и глаженную. Они сидели да книги читали, да пьесы разучивали, концерты устраивали домашние, а князь на них глядя, радовался». (Из записок А.М. Жуковой, по рассказам её бабушки Д.Г. Крюковой. Частично сохранены стиль, орфография и пунктуация записок).

Этот бесхитростный рассказ простой русской женщины Дарьи Герасимовны Крюковой, у которой на свадьбе был «сам Князь Грузинский». Он же был её кумом, крестил её первую дочку Раиньку вместе с дочерью своей Анной Георгиевной, ставшей крёстной матерью её девочки. Д.Г. Крюкова общалась с князем, хорошо знала быт княжеской семьи, так как её деверь был одним из лакеев князя. Поэтому она как сумела, так и рассказала о домашнем театре Г.А. Грузинского.

И, хотя о театре князя Грузинского негде прочитать, но можно кое-что домыслить. В лысковском имении Грузинских было до 500 дворовых разных «специальностей»: горничные, повара, кондитеры, садовники, лакеи, псари, кучера, прачки, столяры, плотники, был свой врач, музыканты, певчие, были даже два карлика – Пётр и Аннушка. Известно, что у князя был отличный хор. Он был большой любитель церковного пения. По известным дням служба совершалась на грузинском языке. Гости, побывавшие в княжеском дворце в ярмарочные дни, рассказывали об оркестре крепостных, который веселил подгулявшую публику ночь напролёт.

Если у Грузинского были крепостные певцы и музыканты, то были и артисты, иначе не писали бы, что на нижегородчине наиболее известными были крепостные театры Баташёва, Шаховского и Грузинского. Не одни же «барышни», гувернантка и лакеи ставили спектакли!

Зрительный зал был в одном из княжеских домов, а рядом танцевальный. Пусть это не было так роскошно, как у Шереметьевых, но было, иначе лысковская крестьянка Д.Г. Крюкова не рассказывала бы о спектаклях и усадьбе князя.

С годами Георгий Александрович стал серьёзнее, степеннее, строже к себе. Об этом свидетельствует писатель Андрей Николаевич Муравьёв, книга которого, «Путешествие по святым местам русским» явилась итогом его многолетнего паломничества по святым местам России. Первую часть этой книги успел прочитать А.С. Пушкин и дал ей высокую оценку: «С умилением и невольной завистью прочли мы книгу», - писал он. Особенно пришёлся по душе ему, поборнику реализма в литературе, простой и образный язык произведения.

Во второй части книги VI глава называется «Село Лысково». В Лыскове автор побывал где-то в 1848-1849 годах.

«За 100 вёрст от Нижнего остановился я в богатейшем селе Лыскове, чтобы посетить его знаменитого владельца Егора Александровича Грузинского. Он сын царевича Александра, внук царя Бакара, пришедшего в Россию в дни Петра Великого с отцом своим Вахтангом VI – законодателем; оба принесли с собой много святыни из бедствовавшего отечества, обуреваемого тогда оружием персов и турок».

Автор знал ещё с детства князя Грузинского, и ему было любопытно возобновить с ним знакомство, особенно после того, как он посетил Грузию, где изучал историю славного рода Багратионов … «Дом сей происходит от царя-пророка Давида, это свидетельство летописей Грузинских, Греческих и Армянских».

А.Н. Муравьёв пишет, что Лысково «более похоже на городок, чем на село. Была и причина возвыситься Лыскову до столь цветущего состояния», потому что от самого начала Макарьевской ярмарки «в Лыскове свершается весь главный торг хлебом из обширных хранилищ посреди самого селения».

Далее автор отмечает: «Величественный собор и семь других церквей свидетельствуют, однако, что жители, разбогатевшие торговлею, не забыли воздать должной благодарности Господу, наградившему их обилием благ земных».

Муравьёв пишет, что до сих пор восьмидесятилетний старец не пропускает ни одной службы, ни утренней, ни вечерней в круглый год и с большим торжеством совершал все церковные праздники. Такой пример не может не подействовать на поселян: «Князь наш так делает, и мы обязаны то же делать», - говорят они.

Князь с любовью показал гостю, знатоку русского православия, украшенные его усердием собор Вознесения, недавно им сооружённый посреди села, и подле своего дома – церковь великомученика Георгия, его ангела, одаренную великолепной ризницей. А.Н. Муравьёв слушал вместе с князем всенощную накануне царского дня в главном соборе Лыскова - Спасо-Преображенском. «Служба совершалась соборно, в богатых облачениях и с домашним певчими, так что и в Нижнем не видал я подобного служения».

После всенощной Муравьёв попросил князя показать все его сокровища духовные, хранящиеся в соборной ризнице, и протоирей с клиром открыл для гостя в алтаре святыню, принесённую в Россию царственными предками князя. «Их особенно много собрано в так называемом О-сонис-цхате или в драгоценном серебряном кивоте, осыпанной бирюзою, который в виде нарамника первосвященников Иудейских носили на персях духовники царские в походах перед царями Грузии, но вместо имён царей израилевых вставлены частицы мощей.

Между драгоценною святынею ещё хранится перст Святого Иоанна Предтечи также в богатом кивоте, осыпанном бирюзой, и ручка святой Анастасии Римляными, и часть мощей мученика Стефана Нового. Но главное сокровище всегда носит на себе князь: это две большие части животворящего дерева, сложенные крестообразно, которые прислал когда-то великий император Константин через патриарха Антиохийского Евстафия первому христианскому царю Грузии Мириану, когда обратился он проповедью Святой Нины. Крест сей вложен в двойной кивотец, из коих внутренний великолепно осыпан лалами, изумрудами, жемчугом и бирюзою с грузинскою надписью».

А.Н. Муравьёв пишет, что не может быть ни малейшего сомнения в достоверности «сего честнаго древа», потому что со времён царя Мириана, т.е. с 325 года в течение пятнадцати столетий он переходил от царя к царю по праву первородства. Его носили постоянно на груди – «на персях, поэтому он сохранился в старшей линии Картлинской, хотя после Вахтанга – законодателя младшая линия, Кахетинская, наследовала царство».

Опасаясь, чтобы такое, истинно царственное сокровище не перешло в частные руки совершенно иного поколения, князь намерен был завещать животворящий крест сей в собор Успенский в Москве, где хранится и священный гвоздь от сего креста, принесённый предком его царём, Имеретинским Арчилом.

Андрей Николаевич пишет далее, что гостеприимный хозяин предложил ему ночлег, и ему отвели гостевую комнату во втором этаже дворца.

«Три больших портрета поразили меня при входе: шаха Аббаса, одного из величайших властителей Персии, горько памятного Грузии; последнего католикоса Антония; сына великого Ираклия и бывшего Имеретинского царя Арчила, который 5 раз был возведён на престол и столько же раз терял своё шаткое достояние…

Этот отрывок грузинской истории в лицах под кровом 80-летнего родного внука Бакара, которым окончилась в Грузии старшая династия Картлинская.. и при том ещё бурная ночь при раскатах грома и блеске молнии – много было тут высоко-поэтического для меня, посетившего колыбель Багратионов у подошвы Арарата и Казбека и ознакомившегося с их народными преданиями. Долго не мог я заснуть, доколе, наконец, не усыпил меня шум ливня, бившего в окна».

Георгий Александрович Грузинский никогда не участвовал в тронных исканиях отца и деда, понимая, видимо, их тщетность, но сложись его жизнь иначе, он мог бы, как законный и единственный потомок Вахтанга VI, царствовать, может быть, эта тайная и горькая мысль делала его таким заносчивым и угрюмым.

…Когда однажды потребовали от него документов о происхождении, князь послал только своё метрическое свидетельство с таким отзывом: «Я – сын царевича Александра, сына царя Бакара, внука царя Вахтанга, видно из сей метрики; выше зри историю Грузии; ещё выше зри Библию».

И он действительно мог так сказать, потому что все его предки до самого деда царствовали и записаны в истории его родины, и вместе с тем, связаны с родом царей Иудеи, идущих от Давида, так что это единственная генеалогия, которая может называть всех своих членов, начиная от Адама.

В конце своей жизни, оставшись одиноким стариком, князь занялся интенсивной благотворительностью. Помимо различных денежных пособий, он стал жертвовать большие средства монастырям и духовенству. Георгий Александрович старался держаться, но годы брали своё. Он начал страдать бессонницей и никогда не ложился спать, боясь умереть во сне. Ночью по его приказу горел свет, сам же он ходил из комнаты в комнату и только изредка садился в кресло подремать. Утомление сказалось на старике. В 1852 году на 90-м году жизни Георгий Александрович Грузинский от внезапного удара скончался. Прямой потомок грузинских царей, человек знавший лично Екатерину II, Павла, Александра I, Карамзина и многих других исторических деятелей своего времени, ушёл из жизни, унося с собой целую эпоху. Похоронили Георгия Александровича в Спасо-Преображенском соборе, ставшем к тому времени фамильной усыпальницей князей Грузинских. Здесь похоронена жена князя, Варвара Николаевна, урождённая Бахметева; мать Дарья Александровна, урождённая Меншикова; сестра Дарья Александровна Трубецкая; сын Иван Георгиевич, его жена; Антон, сын царевича Афанасия, оберкоменданта Москвы, брата Вахтанга VI; малолетние дети Владимира Александровича Трубецкого, правнуки Д.А. Трубецкой…

Плиту-надгробие из чёрного гранита, установленную в соборе над могилой Г.А. Грузинского, долгое время прихожане не имели возможности увидеть. Только в ноябре 1999 года она была обнаружена при реставрации Никольского придела Спасо-Преображенского собора. Теперь лысковчане и гости Лыскова имеют возможность почтить память князя Г.А. Грузинского. Рядом с плитой-надгробием отца стоит надгробие сына князя – Ивана Георгиевича Грузинского.

И.Г. Грузинский родился в Лыскове в 1801 году. Вместе со старшей сестрой Анной он часто приезжал сюда и подолгу жил в отдельном от отца доме. О том, где он учился, сведений найти не удалось, скорее всего, он получил хорошее домашнее образование. Служил в Петербурге, в лейб-гвардии Конном полку, где близко сошёлся с будущими декабристами. С Александром Ивановичем Одоевским его вообще связывали дружеские отношения.

Кроме того, Иван Георгиевич состоял в близком родстве с главой тайного общества декабристов Сергеем Петровичем Трубецким, доводившись ему двоюродным братом.

Отец Ивана, старый князь Грузинский либералом не был, взглядов декабристов не разделял, но царствовавших Романовых не любил, считая их «выскочками» по сравнению с царями грузинскими, ведущими родословную от царя Давида. И то, что этот «мальчишка» Николай I заковал его племянника Сергея Трубецкого в кандалы и отправил на каторгу, приводило князя в бешенство. «Насолить» Николаю он был не прочь.

Когда жена племянника Екатерина Ивановна Трубецкая первая из жён декабристов отправилась в далёкий путь – к мужу, в Сибирь, то по пути она заехала на отдых в Лысково, к Г.А. Грузинскому. Здесь она не только отдыхала, после её отъезда, со ссыльными установилась тайная переписка.

Никита Кирсанов: "Дети декабриста С.П. Трубецкого" (6).

В 1865 году князь Иван Сергеевич Трубецкой, окончивший к тому времени естественный факультет Московского университета со званием кандидата, женился на княжне Вере Сергеевне Оболенской (27.03.1846-1.08.1934), дочери князя С.А. Оболенского-Нелединского-Мелецкого. Вера очень понравилась родственникам Ивана. "...Ея все поголовно полюбили и ведут себя как нельзя лучше. Так, что я просто удивлён Петербургским приёмом, и никогда не ожидал такого. Кто любезнее трудно сказать...", - писал Иван Сергеевич сестре Зинаиде Свербеевой. Он владел деревней Чекаевка Саранского уезда Пензенской губернии (ныне деревня Старая Чекаевка Лямбирского района республики Мордовия. - Н.К.), куда сразу после свадьбы и уехал с молодой женой. "Мы с мужем тут устраиваемся как можем: местоположение премилое; горы довольно большие, речка довольно запруженная, на ней мельница; домик очень маленький, но очень чистенький". Вера любит уют, она сама шьёт, вкусно готовит, выращивает цветы. В апреле 1872 года Иван получил от Н.А. Некрасова оттиск только что написанной поэмы о декабристках "Русские женщины". Поэма ему понравилась и в благодарность он отправил поэту портрет своей матери, героини поэмы, Екатерины Ивановны Трубецкой.

Иван служил в Министерстве имущественных отношений, готовил документы о Балтийских портах России, часто работал ночами. С юных лет он жаловался на головную боль и учащённое сердцебиение. От напряжённой работы здоровье его ухудшилось.

В марте 1874 года Иван Сергеевич по делам службы совершил поездку в Петербург. В аптеке на набережной Мойки у Красного моста у него случился инфаркт, "разрыв сердца", как тогда говорили. 17 марта он умер. Похоронили И.С. Трубецкого в Москве на кладбище Новодевичьего монастыря.

"Теперь ему хорошо с Папа и Мама и со всеми милыми родственниками нашими. Мне иногда жаль, что я с ним не пережила всех его грустей и скорбей, знала его только в весёлое и счастливое время его жизни. Мы с ним вместе всегда жалели о том, что Папа и Мама не видели нашего счастья, - сетует Вера в письме к Зинаиде Свербеевой. - Так ужасно, что нет существа маленького, которого я могла бы ежеминутно любить вспоминая Ванюшу и который по мере того как рос бы, напоминал бы Ванюшу..."

Зинаида Сергеевна Свербеева, живущая в Москве, ухаживает за могилой брата и высаживает там "Анютины глазки". Цветы "от Ивана" попадают к Вере в конвертах с письмами или с оказией, если кто-то заезжает к ней лично. Она тяжело переносит одиночество и чтобы быть кому-то нужной идёт работать. В своей деревне учит детей закону Божию, арифметике и рукоделию. С 1876 года работает в Петербурге в детском приюте, основанном на деньги графини А.Г. Лаваль, бабушки её мужа. Во время Русско-Турецкой войны Вера помогает больным и раненым, читает им газеты, пишет письма.

Когда флигель-адъютант Александр Васильевич Голенищев-Кутузов (19.03.1846 - 23.08.1897) сделал предложение молодой вдове, Вера испугалась потерять доброе расположение родных покойного мужа. "...Что мне тоже страшно, это променять моё хорошее имя на другое, так же потерять связь с Декабристами; конечно, ко всему привыкнешь, но ведь вот уже 14 лет, что я связана с вашей семьёй, и очень дорожу и буду дорожить крепко всеми Вашими ласками". Таковы были тревожные письма Веры к Зинаиде Свербеевой в апреле 1879 года перед вторым венчанием.

Иван Трубецкой и Александр Голенищев-Кутузов были знакомы, и оба друг о друге составили самое хорошее впечатление. Кутузов "...сам очень любил и уважал Ваню, как редко кого приходилось и просит меня нисколько не забывать его. В Кутузове я люблю его честность и великодушие и самостоятельный образ мысли. Я ведь на всё это очень избалована Ванюшей, голубчиком моим. Если же когда-нибудь всё это случится, то неужели ты перестанешь называть меня сестрой?" Опасения Веры не оправдались, родные Ивана были рады её счастью.

В июне того же года Вера Сергеевна и Александр Васильевич обвенчались. Вера переехала в имение мужа, на Украину. "Мама мне вчера дала образ Иоанна, говоря, что даёт его в память Вани, который за меня молится". В новом доме Веры, среди портретов близких оставался и портрет Ивана Трубецкого.

После октябрьского переворота Вера Сергеевна, будучи уже вторично вдовой, эмигрировала во Францию. Она умерла в Сен-Клу под Парижем, не дожив двух лет до своего девяностолетия...

Главные воспоминания о Сибири, семейные портреты и архивы, были сосредоточены в имении "Саблы". Там, окружённая ими, доживала свой век с мужем средняя дочь Трубецких Елизавета Сергеевна Давыдова. 19 января 1912 года, незадолго до того справив "бриллиантовую свадьбу", скончался Пётр Васильевич Давыдов. Похоронив мужа, Елизавета Сергеевна перебралась на жительство в Симферополь и поселилась в небольшом домике на улице Лазаревской (ныне Ленина, 13). С ослабевшей памятью, полуслепая, но со сверкающими ещё чёрными молодыми глазами, бывшая красавица Лиза Трубецкая доживала свой век. Бог сжалился над старушкой и взял её к себе до уничтожения любимого гнезда. Она скончалась 11 февраля 1918 года и была похоронена на Первом Симферопольском гражданском кладбище (другое название - Новое Христианское) за алтарём Храма Всех Святых.

У Давыдовых было трое детей: Василий (1852-1900, Вена), Екатерина (1854 - октябрь 1922) и Зинаида (1857-1922). Старший сын, Василий Петрович - офицер Кавалергардского полка женился на урождённой светлейшей княгине Ольге Александровне Ливен (1857-1923), немкой по происхождению. У них родилось трое сыновей: Василий (1877-?), Пётр (1879-1916) и Александр (1881, Тамбов - 1955, Нью-Йорк). Александр Васильевич Давыдов был женат на Ольге Яковлевне де Миллер (1899 - 25.05.1975, Париж). Их дочь Ольга Александровна (5.04.1928 - 6.03.1992, Париж), в первом замужестве Моррис, во втором - Дакс. Её дочь Анн Кристин де Бельмонте, урождённая Моррис (р. 1947), живёт в Риме и работает в римском филиале модного дома "Валентино". Детей в семье нет.

Сестра Василия Петровича Давыдова - Зинаида, "Воробушек", как её звали в семье, не была счастлива. Выйдя замуж за офицера Владимира Андреевича Дублянского, семью постигло большое горе. Один за другим умерли двое детей. В семейной переписке очень мало сведений о жизни Зинаиды Дублянской.

Вторая сестра Василия Петровича - Екатерина 4 апреля 1877 года вышла замуж за Алексея Юрьевича Долгорукого (10.11.1831-15.02.1888), представителя старинного княжеского рода. Дети: Алексей, Маргарита, Юрий и Екатерина (29.12.1880-16.07.1971).

Екатерина 7 января 1901 года вышла замуж за надворного советника Георгия Борисовича Штюрмера (14.02.1880-?). У них родилась дочь Елизавета. Вторым браком Екатерина Алексеевна в 1906 году вышла замуж за простого служащего Министерства путей сообщения Василия Васильевича Сапелкина (1874-1947). Император позволил ему сменить неблагозвучную фамилию и Сапелкин стал "Яропольским". Елизавета Георгиевна Штюрмер (15.10.1901-31.03.1979) вышла замуж за Петра Николаевича Витебского (1883-7.06.1942) - помощника в нотариальной конторе города Ельца. Пётр Николаевич был заядлым театралом, и на общественных началах заведовал театральной труппой в городе. Такой яркий человек не мог быть не "замечен" сотрудниками НКВД; его арестовали и расстреляли, впоследствии реабилитировали. В Орле у Витебских родился сын Николай (11.04.1923-31.05.1998). Николай Петрович Витебский закончил Горьковское военное училище и был выпущен в 1943 году младшим лейтенантом, попав прямо в действующую армию под Сталинград. Был сапёром, чудом остался жив после ранений и контузий. По окончании Великой Отечественной войны женился на Милитине Михайловне Войновой (20.04.1925 - 10.02.1996). 2 октября 1947 года у них родился сын Валентин. Валентин Николаевич Витебский - профессиональный музыкант, бас-гитарист. Начинал свою карьеру в ВИА "Орфей"и "Весёлые ребята"; сейчас работает в театре Льва Лещенко.

Из всей семьи Трубецких одной лишь Зинаиде Сергеевне Свербеевой суждено было пережить большевистский переворот и умереть на родной земле. Вынужденная уехать из своего имения Сетуха, она нашла с племянницей и горничной приют в Орле. Зинаида Сергеевна тихо гасла от старости, истощения и голода. Несмотря на то, что Социальное Обеспечение взялось считать "дочь декабриста" своей пенсионеркой, ей два месяца не платили назначенной пенсии и близким приходилось потихоньку продавать вещи, чтобы вырученными грошами поддерживать старушку.

Всю свою жизнь Зинаида Сергеевна, обладая "дипломатическим талантом", умела улаживать сложные вопросы и была ангелом-хранителем, после смерти родителей, всего семейства Трубецких. В 1885 году она получила официальное предложение стать начальницей Смольного института, но предложение было ею отклонено. Зинаида Сергеевна состояла в переписке с историком В.И. Семевским. В 1909 году он издал книгу "Политические общественные идеи декабристов", в которой поблагодарил за помощь З.С. Свербееву. В Сетухе Зинаидой Сергеевной были открыты небольшая общественная лечебница и школа. Жертвовала она деньги и на строительство церквей.

У Свербеевых было двое сыновей: Сергей (13.04.1857-4.04.1922) и Дмитрий (6.08.1858 - 20.03.1889). "...Вообще все дамы Свербеевы одна лучше и симпатичнее другой, ни одна на другуюУ Свербеевых было двое сыновей: Сергей (13.04.1857-4.04.1922) и Дмитрий (6.08.1858 (по надгробию - 1856) - 20.03.1889). "...Вообще все дамы Свербеевы одна лучше и симпатичнее другой, ни одна на другую не похожа. Но теперь, Слава Богу, есть и хорошие экземпляры мужчин Свербеевых; дай, Господи, только им обоим окрепнуть и жить на пользу семье и родине. Много труда и сердечного жара положено на воспитание их", - писала Вера Голенищева-Кутузова Зинаиде Свербеевой 10 октября 1883 года.

Младший сын З.С. и Н.Д. Свербеевых Дмитрий Николаевич, был женат на Ольге Дмитриевне Горчаковой (18.07.1864-?), происходившей из рода Рюриковичей. Их дети: Зинаида Дмитриевна (1886-13/26.09.1901) и Мария Дмитриевна (1887-?). Дмитрий Николаевич отличался слабым здоровьем, и находясь на лечении во Франции, умер. Он похоронен в России, на семейном кладбище Свербеевых в селе Михайловское-Мансурово Новосильского уезда (ныне Новодеревеньковский район Орловской области) рядом с отцом. В течение нескольких лет его вдова возила дочерей на отдых в Италию, где в 1901 году произошла трагедия, пятнадцатилетняя Зиночка утонула. Тело её было переправлено для погребения в Россию, в Михайловское-Мансурово, на семейное кладбище. После октябрьского переворота имение Свербеевых Сетуха и родовое кладбище в Михайловском-Мансурово были уничтожены. Могилы Зинаиды Дмитриевны, её отца и деда утрачены.

Сестра Зины Мария Дмитриевна вышла замуж за итальянца Амилькара Ангуизола. След этой семьи теряется в Италии...

Старший сын Свербеевых Сергей Николаевич воспитывался в 1-й Московской гимназии и кончил курс кандидатом прав в Московском университете. В службу вступил 17 июля 1880 г. вольноопределяющимся в Кавалергардский полк, а 15 апреля 1881 г. - корнетом. 24 мая 1881 г. по домашним обстоятельствам уволен от службы корнетом. Как его отец и дед по отцовской линии, Дмитрий Николаевич Свербеев, сделал дипломатическую карьеру. 19 ноября 1881 г. он был причислен к Министерству внутренних дел, с откомандированием в Канцелярию министерства. В 1882 г. колежским секретарём и камер-юнкером; в 1883 г. переведён в Министерство иностранных дел с причислением к 2-й экспедиции; в 1884 г. - делопроизводителем 2-й экспедиции; в 1885 г. - титулярный советник; в 1886 г. - назначен состоять при Канцелярии Министерства сверх штата; в 1887 г. - 3-м секретарём Канцелярии и произведён в колежские асессоры; в 1890 г. - назначен состоять при посольстве в Константинополе сверх штата; в 1891 г. - помощником секретаря посольства с произведением в надворные советники; с 1893 по 1896 гг. состоял 2-м секретарём посольства в Вене; в 1895 г. уволен из запаса; с 1896 по 1897 гг. - первым секретарём миссии в Мюнхене и произведён в коллежские советники; в 1897 г. - первым секретарём посольства в Вене; в 1899 г. - пожалован в камергеры; в 1905 г. произведён в действительные статские советники и назначен советником посольства в Вене. Состоял три трёхлетия гласным Новосильского уезда Тульской губернии и почётным мировым судъёй там же. Владел имением в Новосильском уезде. В 1883 г. совместно с матерью и братом, построил в Сетухе лечебницу на четыре кровати, перешедшую в уездное земство. С 1910 г. - чрезвычайный посланник и полномочный министр в Греции. В 1912 г. назначен послом в Берлин. Состоял почётным председателем православного Свято-князь-Владимирского братства, благотворительного общества, помогающего оказавшимся в беде православным христианам любой национальности. Он стал последним послом Российской Империи в Германии. Предупреждал российское правительство о подготовке Германии к войне с Россией. С началом Первой Мировой войны, Свербеев вместе с другими российскими дипломатами, покинул Берлин и вернулся в Петроград.

Сергей Николаевич был женат на Анне Васильевне Безобразовой (2.02.1865-5.09.1945, Париж; похоронена на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа). После 1917 года семья эмигрировала в Германию. Похоронен С.Н. Свербеев в Берлине на русском кладбище Тегель. Дети: Дмитрий (28.12.1889-14.10.1940), Николай (3.05.1891-18.10.1914), Владимир (5.11.1892, Ялта - 3.01.1951) и Сергей (18.01.1897, Мюнхен-3.08.1966).

Дмитрий Сергеевич, старший сын, окончил Пажеский корпус, после 1917 г. эмигрировал, похоронен на кладбище Тегель в Берлине. Был холост.

Николай Сергеевич - прапорщик, убит в бою близ д. Вызжойка во время Первой Мировой войны, похоронен в Москве.

Сергей Сергеевич служил в лейб-гвардии Кирасирском Его Величества полку. В первом браке был женат на Марии Дмитриевне Нейдгарт (9.10.1902-1987), во втором - на Марии Сергеевне Голицыной (в первом браке Похвисневой) (31.07.1896-21.01.1974, Ганьи, Франция; похоронена на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа). Браки были бездетными. После 1917 г. - в эмиграции. Похоронен в Париже на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Владимир Сергеевич - офицер. Окончил Московский университет. Участвовал в Гражданской войне на юге России. Эмигрировал во Францию, жил в Париже. Принимал участие в общественной жизни русской колонии. Член Союза русских дворян. Член С.-Петербургского кружка в Париже. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

Владимир Сергеевич Свербеев был женат на графине Марии Алексеевне Белёвской-Жуковской (13/26.10.1901, Москва - 19.08.1996, Cormeilles), во втором браке с 28.10.1959 в Нью-Йорке - Янушевской (Владимир Александрович Янушевский (28.05/9.06.1887, СПб. – 13.02.1970, Париж), правнучке поэта В.А. Жуковского и праправнучке императора Николая I. Её отец граф Алексей Алексеевич Белёвский-Жуковский (14.11.1871, Зальцбург - 1932, Тбилиси) был незаконнорожденным ребёнком сына императора Александра II Алексея. Тёща Владимира Свербеева, княжна Мария Петровна Трубецкая (5.06.1872-20.03.1954), была внучатой племянницей декабриста С.П. Трубецкого. Она была дочерью князя Петра Никитича Трубецкого и Елизаветы Эсперовны Белосельской-Белозерской. Так семьи дважды породнились в разных поколениях. Мария Алексеевна Свербеева работала в Париже в русском модном доме "ТАО" и была моделью: "...олицетворявшей в глазах французов тип русской дворянки". 28 августа 1923 года в Берлине у Владимира и Марии Свербеевых родилась дочь Лиза. Ей перешла фамильная реликвия - перстень, сделанный из кандалов её прапрадеда С.П. Трубецкого. Обладая уникальным семейным архивом, Елизавета Владимировна, время от времени, посредством аукционов, распродаёт все эти реликвии и надежды на возвращение в Россию кандального перстня декабриста Трубецкого, практически нет...

Сегодня Елизавете Владимировне Байрон-Патрикиадес, урождённой Свербеевой, 92 года (2015), живёт она в Нью-Йорке на Мэдисон Авеню. Она дважды была замужем: с 9.11.1947 в Нью-Йорке за Александром Георгиевичем Тарсаидзе (9/22.01.1901, Тбилиси - 18.03.1978, Нью-Йорк) и с 9.05.1965 в Нью-Йорке за Чарльзом Байроном-Патрикиадесом (15.12.1918, Стамбул - 28.11.2013, Нью-Йорк), выпускником Гарвардского колледжа (1940), участником Второй мировой войны в составе американской армии, известным художником-сюрреалистом, арт-дилером, благотворителем. Детей от двух браков у Елизаветы Владимировны нет.

Младшая дочь Сергея Петровича и Екатерины Ивановны Трубецких Зинаида Сергеевна Свербеева, скончалась в Орле рано утром 11 июля (по другим сведениям - 24 июня) 1924 года и была похоронена на Троицком кладбище рядом с мужем (по данным орловского краеведа В.В. Шапочки, могила З.С. Свербеевой сохранилась). Рассказом неустановленного лица о её кончине мы и завершим это повествование о детях декабриста.

"...Больше трёх месяцев Зинаида Сергеевна была больна и в последнее время очень сильно мучилась и желала смерти, всё молясь о скорейшем избавлении. Теперь она наконец освободилась от этой грустной жизни и навеки соединилась с теми, кто ей дорог. Из небольшого количества знавших её людей все сходились на каждую панихиду, которые служились два раза в день. Монашенка читала над ней день и ночь. Зинаида Сергеевна в гробу была очень хороша в своём чёрном платье, покрытая цветами, купленными мною. Отпевание состоялось в Георгиевской церкви, она сама об этом просила священника, так как её мужа тоже отпевали в этой же церкви. Служило 4 священника, хотя приглашали лишь одного, но другие пришли сами, из уважения и любви к Зинаиде Сергеевне. Так было торжественно и величественно! Я думала про себя: было бы это прежде, вся церковь была бы наполнена родными и знакомыми, теперь же она была окружена чужими ей людьми! Но второй день после смерти явилось четыре человека из Архива, опечатали все вещи. Я просила их позволить мне раньше похоронить покойницу, а уже потом пусть бы приходили, но нет! Они начали хозяйничать и рыскать по всем шкапам и ящикам. Ужасно это было мне грустно! Все пищевые продукты и те запечатали! Из одежды и белья ничего не взяли, но забрали все фотографии и всё, что было в письменном столе Зинаиды Сергеевны. Я говорила, что фотографии принадлежат внукам, которым я должна их передать, но на то они не обращали никакого внимания. Похороны обошлись в 80 рублей, из Социального же Обеспечения получили мы лишь 11 рублей... Из Социального Обеспечения предложили похоронить единственную оставшуюся дочь декабриста с музыкой и пушками, - только без попов... им ответили, что Зинаида Сергеевна просила, чтобы никаких почестей на похоронах не было и чтобы священник не говорил надгробного слова". Воля Зинаиды Сергеевны была исполнена...

Никита Кирсанов: "Дети декабриста С.П. Трубецкого" (5).

С кончиной императора Николая I в России ожидали перемен. Их ожидали все и в частности родные покойной Екатерины Ивановны Трубецкой, не предпринимавшие в их предвидении никаких шагов для окончательного приведения в порядок имущественных отношений её детей. Из них лишь две старшие дочери благодаря замужеству были признаны законом, а Елизавета Сергеевна Давыдова ещё при жизни матери была наделена от неё дарственной на крымское имение "Саблы". Княгиня собиралась тем же порядком обеспечить и Сашеньку пензенским имением, но не успела. Судьба двух других, Зины и Вани, висела в воздухе. В начале 1855 года Николай Романович Ребиндер с женой покинул Сибирь и вскоре, получив должность попечителя Киевского учебного округа, а затем Одесского, переселился на юг в ожидании сенаторства. (Впоследствии, в феврале 1859 года, он был назначен директором Департамента Министерства Народного Просвещения России и членом Главного Правления Училищ. Н.Р. Ребиндер был награждён орденами Святой Анны I степени, Святого Станислава I степени, знаком отличия за 25 лет беспорочной службы и бронзовой медалью в память войны 1853-1856 гг. на Владимирской ленте. - Н.К.). Через год, 12 января Зина Трубецкая стала невестой Николая Дмитриевича Свербеева (27.08.1829-6.12.1860), чиновника особых поручений по Дипломатической части при Якутском правлении, действительного члена Императорского русского географического общества. Он согласился на её непременное условие, оставаться жить в Сибири и не покидать отца. 29 апреля в Знаменской церкви состоялось их венчание (свидетельство о заключении брака хранится в ГАИО. Ф. 774 (Свербеевы). ОЦ. Д. №4). Заветная мечта Екатерины Ивановны была исполнена. Письмо С.П. Трубецкого от 28 января (9 февраля) 1856 года к графине Лебцельтерн даёт картину жизни осиротевшей семьи:


"Полагаю, что не докучу тебе, рассказав в нескольких словах, как я провёл только что ушедший год. Из моего письма от 25 февраля (1855 г. - Н.К.) ты знаешь, что я был у моей дочери (после смерти жены, Сергей Петрович уехал к Ребиндерам в Кяхту. - Н.К.), когда получил твоё милое письмо от 12/24 декабря. С тех пор я не двигался с места, ведя очень замкнутую жизнь и почти три месяца ухаживал за моим сыном, заболевшим скарлатиной. Что же касается моей старшей дочери, то она с прошлой зимы находится в Петербурге, где муж её задержан как обстоятельствами своей службы, так и нашими имущественными делами. Я не имею никакой уверенности надеяться на их обратное возвращение, но вопрос сей разрешится лишь к весне. Я доволен, что он (Ребиндер) в настоящее время находится на месте, ибо Саша должна родить не позднее марта месяца и путешествие в такое время было бы рисковано. Это будет её третий ребёнок; второй находится у меня (Николай Ребиндер. - Н.К.), ему восемнадцать месяцев и он потешает нас своими проказами. У моей дочери Лизы имеются сын и дочь, она находится в имени своего мужа и не двигается оттуда; война выгнала её из крымского имения" (во время Крымской войны 1854-1855 гг. в имении Давыдовых "Саблы" Тав-Бадракской волости Симферопольского уезда был развёрнут госпиталь. - Н.К.)...


26 августа 1856 года была назначена коронация нового государя. Все тянулись в Москву, где царило восторженное настроение и никому в голову не приходило, что сын Николая I даст амнистию тем, кто поднялся против его отца. Записанный в заводские крестьяне и служивший чиновником при Н.Н. Муравьёве Михаил Сергеевич Волконский с сестрой Еленой Сергеевной Молчановой находились в это время также в Москве. В день коронации, после обеда, шеф жандармов князь В.А. Долгоруков срочно вызвал к себе Волконского. Протягивая ему запечатанный пакет, князь сказал: "Государь Император, узнав, что вы находитесь в Москве, повелел мне передать вам манифест о помиловании декабристов, с тем чтобы вы его везли вашему отцу и его товарищам"... На придворном балу император подошёл к Е.С. Молчановой: "Я счастлив, - сказал Александр, - что могу возвратить вашего отца из ссылки и рад был послать за ним вашего брата". Молодая женщина разрыдалась...


Что касается Сергея Петровича Трубецкого, то он и не думал воспользоваться "царской милостью" и возвращаться в Россию. Покинуть родную могилу казалось ему выше сил. И лишь сознание своего долга перед сыном, необходимость дать ему образование, заставили его тронуться в путь. Поручив воспитателю Вани Петру Александровичу Горбунову, продажу дома в Иркутске и ликвидацию золотых приисков, в которых он принимал участие на паях с декабристом А.В. Поджио, Трубецкой с сыном и маленьким Николаем Ребиндером выехал в Европейскую Россию 1 декабря 1856 года.


В Нижнем Новгороде их встречала сестра Сергея Петровича Е.П. Потёмкина, а в Москве брат Никита Петрович Трубецкой и семья Софьи Ивановны Борх, родной сестры Екатерины Ивановны. "С утра, несмотря на сильный холод, все их родственники, в ожидании собрались на заставе, - вспоминала дочь Борхов княгиня М.А. Голицына. - Когда они подъехали, все молча бросились в объятья друг другу... Волнение было так велико, что не было возможности промолвить слово. Все эти люди, ушедшие 30 лет тому назад в полном цвете сил, молодости и здоровья, возвращались седыми стариками, сгорбленные горем, неузнаваемыми... Лишь сердца продолжали быть юными, остались верными старым привязвнностям прежних лет, да горе закалило характеры и воспитало умы... Они возвращались примирённые, без всякого злопамятства за прошедшее, но также и без всяких иллюзий, не ожидая для себя от жизни ничего, пользуясь прощением лишь для детей, желая чтобы они снова получили в обществе права, утраченные некогда гражданской смертью их родителей. Через 10 дней мы уехали обратно, забрав с собой Ивана Трубецкого, которому мы хотели показать Петербург. Я никогда не забуду, с каким мучительным волнением Иван Трубецкой, проезжая впервые через Адмиралтейскую (Сенатскую) площадь, высунулся из окна кареты, чтобы лучше рассмотреть места, где разыгралась драма, приведшая его отца на каторгу".


Тем временем, 15 февраля 1857 года Указом Сенату, "дабы явить новый знак милосердия", император "признал за благо даровать" Ивану Сергеевичу Трубецкому "титул княжеский, который отец его носил до осуждения".


Из Киева, куда он приехал с сыном, устроив имущественные дела своих детей, Сергей Петрович Трубецкой писал графине Лебцельтерн 16/28 марта 1857 года:
"Дорогой друг, передо мной лежат два твоих письма, на которых я не ответил. Одно, в коем ты говоришь о твоих обо мне предчувствиях, и другое, поздравительное, по поводу исполнения сих предчувствий. Оба они полны самой доброжелательной дружбы, оба свидетельствуют о том живом интересе, с которым ты относишься ко всему, что меня касается. Как ты догадываешься, дорогой друг, о моих чувствах, как входишь в моё положение! Ты понимаешь, что я могу быть спокоен, примерен, доволен даже, но что счастья быть для меня не может, с тех пор как я не могу разделить его с той, которая делила со мной мои радости и моё горе. Я далёк от ропота, вера вещает мне даже, что всем тем добрым, что мне даруется, я обязан её посредничеству, но тем не менее не думаю, что поступаю греховно, сожалея о том, что не могу видеть, как она радуется свиданию со всеми детьми, о котором она так мечтала. Всем сердцем вручаю себя воле Божьей, но слабость человеческая виной тому, что подобное повиновение всегда более или менее бывает тяжело. Ты поставила мне, любезный друг, несколько вопросов, на которые я отвечу тебе, насколько ты этого желаешь исчерпывающе: сие предвозвещает тебе о том, что письмо моё не будет коротким. Во-первых, скажу тебе, что я окончательно поселяюсь в том месте, откуда пишу тебе. Здесь проживает моя старшая дочь. Муж её, будучи попечителем университета, по всей вероятности пробудет на этой должности достаточно времени, чтобы позволить мне окончить здесь образование моего сына, которому нет ещё четырнадцати лет и коему потому предстоит ещё несколько лет учения. В настоящее время дочь моя Лиза тоже с нами. Она не останется на лето, но имение её мужа находится лишь в 200-х верстах (Каменка Чигиринского уезда Киевской губернии. - Н.К.) и если она поедет в Одессу на морские купания и оттуда в Крым, расстояние не так уж велико, чтобы я не попытался бы его преодолеть, когда на то придёт охота. Зинаида осталась пока в Москве, в семействе мужа, где о ней очень заботятся...


Я покинул Иркутск 1-го декабря, имея с собой Сашинькиного ребёнка, я часто должен был останавливаться в пути и достиг Нижнего лишь 8-го января (1857). Тут я нашёл мою сестру, приехавшую ко мне навстречу. Приехав в Москву, я нашёл уже там брата Никиту с женой и дочерью и сестру твою Софью с двумя детьми, ухаживающей за серьёзно заболевшим мужем (муж С.И. Борх - граф Александр Михайлович Борх, директор Императорских театров. - Н.К.). Я был несказанно тронут этим знаком, высказанным мне, их дружбы и очень горестно поражён опасным состоянием здоровья Александра. Слава Богу, он выскочил. После его выздоровления мы переговорили с ним о наших делах и вошли в соглашение по поводу раздела моих детей... Должен сказать тебе, что среди лелеемых мною мечтаний, самым постоянным и наиболее дорогим для моего сердца является желание воспользоваться моим здоровьем и моими силами для того, чтобы посетить тебя в твоём дорогом тебе Неаполе; как был бы я счастлив обнять и поблагодарить тебя изустно за ту добрую и горячую дружбу, которую ты мне сохранила... Ещё недавно ни одна подобная мысль не приходила мне в голову. Я расположился окончить остатки дней моих в Иркутске без надежды когда-либо снова увидеть разлученных со мною дочерей, несмотря на имеющееся у них доброе намерение в один прекрасный день преодолеть шеститысячевёрстное расстояние нас разделяющее. Заботой моей было найти возможность отправить Зину в Россию, что представлялось трудным, так как она не хотела меня оставить. Что же касалось моего сына, я рассчитывал продержать его у себя до того времени, когда он был бы достаточно подготовлен для поступления в один из русских университетов , ибо для него я полагал всегда, что благосклонность нынешнего Императора откроет ему одну из дверей, давая тем возможность устроить его карьеру и восстановить его в его правах. Благосклонность Государя превзошла мои расчёты и я от всего сердца приношу ему мою благодарность. Единственное, что остаётся мне, это просить у Господа прожить ещё несколько лет, чтоб умереть уверенным в том, что заботы мои о сыне не пропали даром и что он осуществил приложенную мной на него надежду..."


"В 1858 году, - вспоминает графиня Лебцельтерн, - князю было разрешено поехать повидать меня в Варшаву, где собрались несколько членов нашей семьи для присутствия на свадьбе моего племянника, сына графа Станислава Коссаковского и моей младшей сестры (Александра Ивановна Коссаковская, урождённая графиня Лаваль. - Н.К.) и где мы с князем должны были встретиться. Покинув Неаполь я провела месяц в Вене, а затем вместе с г-ном Кампанья, калабрийским поэтом, за которого я вышла замуж после смерти графа Лебцельтерна, отправилась в Варшаву. Мы ехали по железной дороге; в первых числах июля в полночь мы прибыли в Варшаву. Ярко светила луна. Только я вышла из вагона, как рядом раздался хорошо знакомый голос князя, которого я не слышала уже столько лет, - он назвал меня по имени, и через мгновенье мы были в объятьях друг друга. Ведь мы не виделись с того вечера 14/26 декабря 1825 года, когда он вместе с женой пришёл провести ночь под нашим кровом, а через несколько часов был арестован и отвезён к государю. Нам живо вспомнилось всё прошедшее, но радость нашей встречи, на которую мы почти и не надеялись, была омрачена отсутствием той, которая столь пламенно всегда желала оказаться среди всех нас и о возвращении которой мы столько молились. Она навеки осталась лежать в той холодной земле изгнания, где столько выстрадала ради любимого ею супруга, который не мог теперь утешиться, что стоит передо мной без неё...


...Князь познакомил меня с сыном, которому в ту пору было 15 лет, он оплакивал свою мать, жалел о жизни в Сибири, а всё остальное мало интересовало его... В Варшаве мы провели десять дней, ежедневно видясь с князем. Коссаковские и их прелестная невестка (графиня Олеся Ходкевич) приняли нас весьма гостеприимно, а приятное общество оказало нам самый доброжелательный приём..."


О своём пребывании у Коссаковских Сергей Петрович информировал дочь и зятя Свербеевых в письме от 24 июня 1858 г.: "... Вчера вечером чай пили в покоях у молодых и танцевали в половине родительской, так как у молодых места нет. Я не дождался конца бала, а Ваня убежал, как только он начался, боясь, чтоб не заставили его танцевать. Сегодня день отдыха, а завтра праздник в Вилзанове, от которого я никак не мог отговориться... Ваня здесь не слишком веселится, но и не скучает, нет ему сверстников среди общества, в котором находимся. Вечером часто бывал в театре, где ему открыта ложа генерал-губернатора..."


9 июля 1860 года из Дрездена пришло известие о кончине старшей дочери С.П. Трубецкого. Александра Сергеевна унаследовала от отца слабые лёгкие, что, к сожалению, передалось и её детям. Умерла она во время путешествия по Германии, в Дрездене, 30 июня, на руках у мужа и графини Лебцельтерн. Тело её было переправлено в Россию и 9 августа предано земле в Петербургском Новодевичьем монастыре. Смерть любимой дочери стала последним испытанием, посланным старому декабристу. Он этого не вынес. 22 ноября того же года, Сергей Петрович Трубецкой скончался в Москве, куда незадолго до этого переехал с сыном.


Почти одновременно, в Орле, Зинаида Сергеевна Свербеева, хоронила умершего от чахотки и водянки мужа. Смерть отца стала для неё страшным ударом. Всю свою последующую жизнь посвятит она двум своим сыновьям и детям сестры Сашеньки, оставшимся после смерти Н.Р. Ребиндера в 1865 году, разорившегося "необдуманными денежными спекуляциями", и круглыми сиротами и нищими.


Дочь Ребиндра от первого брака Надежда Николаевна (1840-?) вышла замуж за Никифора Афанасьевича Соломко (13.03.1828-3.01.1906) - майора, затем полковника, в 1860 году вышедшего в отставку. Жили они в г. Козлове (ныне Мичуринск Тамбовской области), а умерли в Петербурге и похоронены на Смоленском православном кладбище.


Младшая дочь, Екатерина Ребиндер ("Котик", "Катюшка" (1857-1920)), всю жизнь прожила с тётей, так и не устроив личное счастье. Умерла она и похоронена в Сетухе (ныне Залегощенский район Орловской области). Мальчиков Серёжу и Колю Ребиндеров, решено было устроить в Петербургское Императорское училище правоведения - одно из наиболее престижных высших учебных заведений в России. Братья часто болели и в августе 1870 года их отправили на лечение в Италию в сопровождении гувернёра Петра Александровича Горбунова, воспитавшего и выучившего два поколения семьи Трубецких.
Серёжа и Коля очень скучали "по семье", и с радостью общались с путешественниками из России. Так они подружились с живописцем И.Е. Репиным, доктором Боткиным и скульптором Антокольским, у которого Серёжа брал уроки рисования. Известно, что его сестре Кате, живущей в России, особенно удавались портреты. Хорошо рисовала их мама, Александра Сергеевна; не удивительно, что и в её детях открылся подобный талант. Серёжа Ребиндер поступил в Римский Университет, решив служить по дипломатической части, однако из-за частых простуд учиться полноценно он не смог и начал пробовал свои силы в качестве корреспондента русских газет.


Его брату Николаю, в Италии стало хуже, он кашлял кровью и начал глохнуть. "Отраднейшая мечта моя заключается в мысли о смерти", - признавался он в письме к родным. За четыре года, проведённых в Италии, Серёжу и Колю лечили 15 докторов. К сожалению, пребывание там, ожидаемого облегчения не принесло. Коля умер 27 марта/9 апреля 1874 года, не достигнув и двадцатилетия. Похоронен он на римском кладбище Монте-Тестаччо. А весной 1882 года резко ухудшилось самочувствие Сергея: "Кажется, я умираю... Скажите, что я со всеми прощаюсь, всем желаю полного счастья в жизни, что я всех, всю семью горячо любил, что жизнь вдали от всех, была мне тяжела, что я их прошу не слишком скоро забывать меня". 9 августа 1882 года тридцатиоднолетнего Сергея не стало. Он просил похоронить себя на родине. В Москве, на кладбище Новодевичьего монастыря, недалеко от любимого дедушки Сергея Петровича Трубецкого и отца, Николая Романовича, упокоился Сергей Николаевич Ребиндер.


Так печально оборвалась история семьи Ребиндеров, семьи, которой было не суждено дожить в потомках до наших дней. При жизни они были разлучены друг с другом, и только небо в посмертии объединило их.


Сергей Петрович Трубецкой умер, когда дети его старшей дочери Александры были маленькими. Серёже было девять лет, Коле - шесть, а "Котику", младшей внучке Катюше - всего три годика. В силу малого возраста дети не могли постичь значимости их деда декабриста. "Записки" дедушки они читали вслух и обсуждали уже в юношеском возрасте. В домашнем альбоме его детей и внуков, куда ими аккуратно переписывались любимые произведения, после стихотворения Алексея Толстого:


Пусть тот, чья честь не без укора,
Страшится мнения людей;
Пусть ищет шаткой он опоры
В рукоплесканиях друзей!


***

Но кто в самом себе уверен,
Того хулы не потрясут -
Его глагол нелицемерен,
Ему чужой не нужен суд...


Катя Ребиндер, внучка декабриста Трубецкого, став взрослой, приписала карандашом: "Таким был Дедушка".

Никита Кирсанов: "Дети декабриста С.П. Трубецкого" (4).

Тем временем, Александра Григорьевна Лаваль, изыскивала возможности, дабы испросить для Трубецких у императора разрешения выбраться куда-нибудь из их "медвежьего угла".
Графиня Лаваль начала хлопотать о позволении дочери, хотя бы временно, без мужа, но с детьми, - "там дальше видно будет", думала она, - поселиться в Иркутске для лечения. 11 января 1845 года Высочайше разрешено было "жене государственного преступника Трубецкого проживать с детьми в Иркутске, до излечения её от болезни; мужу же по временам приезжать к ней на свидание". На этом графиня Лаваль не успокоилась. 19 июня 1845 года граф А.Ф. Орлов, шеф жандармов, уведомлял генерал-губернатора Руперта, что Государь, "по просьбе действительной тайной советницы графини Лаваль", разрешил 17 июля поместить в учреждённый в Иркутске девичий институт двух внучек её, "рождённых в Сибири от дочери её, состоящей в замужестве за находившимся на поселении Иркутской губернии в селе Оёк государственным преступником Трубецким". О перемене имени не было и речи! В довершение же всего начальницей этого института, назначалась Каролина Карловна Кузьмина, давно известная и близкая Трубецким, гувернантка их детей, а до того, бывшая гувернанткой Нонушки Муравьёвой. Вызвав Кузьмину в Петербург, императрица Александра Фёдоровна самолично поручила её попечению новое учебное заведение и "совершенно особливо" маленьких Трубецких.

К концу лета, забрав детей, Екатерина Ивановна переехала в Иркутск, в хороший большой дом, расположенный в Знаменском предместье, с прекрасным садом, купленный графиней Лаваль в подарок дочери. Перебрались в Иркутск также и Волконские. Миша ходил в гимназию, Нелли училась дома, но продолжала видеться и дружить с девочками Трубецкими. Последних родители видели ежедневно. Своей подруге Нарышкиной Екатерина Ивановна подробно описывает в письме от 15 ноября 1845 г. новую жизнь в Иркутске:

"Мы переехали в город... Муж будет приезжать нас навещать от времени с разрешения генерал-губернатора. К счастью это условие оказалось лишь простой формальностью, так что мой муж ограничивается тем, что изредка ездит в Оёк, вот и всё. Позднее моя мать (против наших желаний и не взирая на всё, что я ей написала по этому поводу) просила и получила позволение поместить моих дочерей, Лизу и Зину, в Институт благородных девиц, недавно открытый в Иркутске, с сохранением ими отцовского имени. Ещё взволнованные этим известием, которого мы никак не ожидали, мы пережили глубокое горе... Наш ребёнок, наша дорогая, маленькая тринадцатимесячная Соня, была унесена в три дня времени (19 августа 1845 г. - Н.К.) случившейся дизентерией... Наконец наши девочки поступили в Институт и с тех пор дни мои так расположены, что не дают нам много свободных часов. Начальницей является то именно лицо, которое провело шесть лет в Сибири с нами, с которой мы были тесно связаны и которая самым искренним образом расположена к нам и детям. Она взяла их к себе в свою комнату. Ежедневно мы отправляемся туда... Дома с нами находится одна лишь Саша, которая пользуется нашим пребыванием в городе, чтобы рисовать сколько сил хватает карандашом и акварелью, что ей довольно-таки хорошо удаётся, да наш маленький Ваня, которому два года с половиной и который нас развлекает и забавляет своей болтовнёй..."

Сергей Петрович, в свою очередь, также извещает друзей об иркутском житье-бытье и успехах детей. В послании к И.И. Пущину от 17 декабря 1847 г. он пишет:

"... Жена моя благодарит вас за рассказ о всех наших; вы правы, что она не простила бы вам, если б вы об них умолчали. Сашенька также благодарит за приветствия, другим деточкам скажу, когда увижусь с ними. Лизаньку по лицу вы бы узнали, а ростом она почти с старшую сестру. Она и Зина очень хорошо учатся; по летам - младшие в классах, но всегда стоят почти по всем предметам в первых, особенно Зиночка не отстаёт от таких, которые пятью годами её старее. Обе очень добронравны. Тёзка ваш (речь идёт об Иване Трубецком. - Н.К.), думаю, тоже понравился бы вам; он не шумлив и не слишком резов, но довольно боек и всё слышит и всё примечает. Страстный, так же, как Лиза была, охотник рисовать и всё пишет портреты, по крайней мере, уверен в том..."

Старому другу И.Д. Якушкину, в письме от 17 мая 1848 года, Сергей Петрович даёт полный отчёт о своём распорядке дня:

"Много времени ушло с тех пор, как я намерен был взять перо и побеседовать с тобою, мой любезный Иван Дмитриевич, хорошей причины на такую отсрочку я дать не могу, а вздорных извинений приносить не хочу и потому лучше о том помолчу. Вероятно, это более зависит от того, что я вообще пишу немного; обязанностей у меня по этой части нет, следовательно, пишу, когда вздумается, в дни отхода почты, по утрам. Когда у меня бывают занимательные для меня книги, то я их читаю именно в это время, до тех пор, как жена с дочерью встанут и позовут меня пить чай. После того уже поздно писать, потому что должны рано отсылать письма. В последнее время у меня было довольно такого рода чтения, а как это ныне не так часто случается, то я в такое время прилежно занимаюсь чтением. После чая займусь с дочерью или, когда есть у ней другое занятие, то и я занимаюсь чем-нибудь другим, или по хозяйству, или потребуется пойти со двора. Обедаю я всегда дома, исключая раза четыре в год у Ивана Сергеевича (И.С. Персин - врач, друг семьи Трубецких. - Н.К.); по вторникам и четвергам вечером до 9-го часа мы у Каролины Карловны, а по воскресеньям отправляемся к ней ранее, обыкновенно пить чай, т.е. к 5 часам. У неё мы видим Лизу и Зину. Когда случается на неделе праздник, то он заменяет вторник или четверг, потому что тогда дети свободны и более могут быть с нами, нежели в будни. В дни рождения и именин домашних обыкновенно обедают у нас наши, кто тогда в городе, Каролина Карловна и две классные дамы их Института, которые любят наших детей, сёстры Эк и Иван Сергеевич Персин с женою; случается также кто-нибудь из знакомых нам поляков; забыл ещё назвать Richeir (Ю.Ф. Ришье - горный инженер. - Н.К.) с женою, которая прекрасная музыкантша и даёт уроки моей Сашеньке; она, впрочем, бывает свободна только по табельным дням и иногда по вечерам, потому что имеет пансион и, кроме того, даёт некоторым в городе уроки по фортепьяно. Сами мы по вечерам, кроме институтских дней, редко выезжаем, только в домовые праздники к Волконским, что для нас несколько тягостно, потому что в такие дни у них обыкновенно танцуют и продолжается долго, и потому если жена как-нибудь избавится, то я всё-таки должен сидеть, потому что нельзя Сашеньку увести. Танцовать она только и имеет случай, что там или на балах в собрании, которых бывает три или четыре в год и куда возит её Каролина Карловна..."

Конец старого 1849 и нового 1850 года, дети декабристов проводили шумно. Сашенька и Лиза Трубецкие, Нелли и Миша Волконские танцевали до упаду, то у одних, то у других, в особенности на балу у генерал-губернатора Н.Н. Муравьёва. Веселились от всей души. "Я застал ещё в Иркутске некоторое количество ссыльных 1825 года, - пишет английский путешественник В. Аткинсон, посетивший в это время Сибирь, - и среди них князей Трубецких и Волконских. Они были цветом иркутского общества и с ними я провёл мои самые приятные дни. Они жили в довольстве, бывая всюду и притягивая к себе всё, что было наиболее выдающегося в Иркутске".

В конце 1840-х гг. Петербург, в особенности его военная среда, немало забавлялся проказами конногвардейца Давыдова. Сын бывшего лейб-гусара и декабриста Василия Львовича Давыдова, Пётр Васильевич, родившийся за год до приговора отцу, остался на попечении родственников в России, когда его мать уехала в Сибирь. По окончании школы Гвардейских Подпрапорщиков, получив в наследство совместно с братом, по случаю "гражданской смерти" Василия Львовича, отцовское состояние он поступил в Конный полк, где стал всеобщим любимцем. "Ni beau, ni laid", - как характеризовала его Екатерина Ивановна Трубецкая, Пётр Давыдов своим добросердечием и непосредственностью, располагал к себе и товарищей и начальство. Обыкновенно скромный и тихий, он любил "загулять" и тогда уж давал волю своей широкой русской натуре. Много проказ сошло с рук весёлому корнету, но вот однажды в лагерях, в Красном, попутала его нелёгкая вскочить на коня и под дружный хохот офицеров и солдат проскакать "в чём мать родила" по городской площади. Скандал вышел незаурядный. Пришлось доложить Государю. Ждали бури и не дождались. "Пусть-ка отправится в Сибирь проведать отца", - решил Николай I.

В начале 1851 года Пётр Давыдов появился в Красноярске у родителей. Мать и сёстры рассказали ему об иркутских друзьях Трубецких, о кузине Нелли Волконской, о их радушном гостеприимстве и весёлой окружающей их молодёжи. Ну как было устоять от искушения и не поскакать в "Сибирские Афины"?

Высокая, стройная, лицом похожая на свою тётку Елизавету Петровну Потёмкину, с горящими чёрными глазами грузинской царевны, хороша была Лиза Трубецкая. Она и характером вышла в род князей Грузинских (по материнской линии С.П. Трубецкой был потомком грузинского царя Вахтанга VI. - Н.К.). Ни отцовского прекраснодушного безволия, ни кротости и смирения матери в ней не было и в помине. Бойкая, огневая, весёлая, гордая, властная. С первой же встречи, с первой улыбки она пленила Давыдова и он предложил ей руку и сердце.

15/27 ноября 1851 года Екатерина Ивановна писала сестре Зинаиде:

"...Мой добрый, дорогой друг, я пишу тебе сегодня, чтобы сообщить о событии, в котором ты конечно примешь живейшее участие. Дело касается свадьбы Лизы, которая выходит замуж за Петра Давыдова... Пётр такой прекрасный юноша, поистине примерный сын и брат, обладающий таким любящим сердцем, такими благородными чувствами и крепкими правилами, столь влюблённый в Лизу, что нельзя сомневаться в том, что он сделает её счастливой. Она привязалась к нему всем сердцем и я рада видеть ту серьёзность, с которой она относится к своим новым обязанностям"...

9-го января 1852 года в Знаменской церкви состоялось венчание Петра Давыдова и Елизаветы Трубецкой, а вскоре молодые отправились в Россию. Лиза сияла счастьем, но Екатерина Ивановна с дочерью прощалась навсегда и сознавала это.

Сердце княгини ещё было наполнено грустью разлуки с Лизой, как настал черёд Сашеньки. Некрасивая лицом, но умная, всестронне образованная личними трудами родителей, Александра Сергеевна своими нравственными качествами походила на мать. Один раз уже, не желая расставаться со своими, Саша отказала просившему её руки Кяхтинскому градоначальнику Николаю Романовичу Ребиндеру (8.05.1813-14.09.1865). Человек умный, благородный, Ребиндер был очень ценим и любим генерал-губернатором Н.Н. Муравьёвым, у него же он и познакомился с Трубецкими. "Дорогой и добрый друг мой, - писала Екатерина Ивановна графине Лебцельтерн 28 апреля/10 мая 1852 года. - Софья (сестра Е.И. Трубецкой - Софья Ивановна Борх, урождённая Лаваль. - Н.К.) тебе вероятно уже сообщила о свадьбе 13 апреля нашей милой Саши с господином Ребиндером и также о том, как мы того желали и как мы тому все радуемся, и я уверена, что и ты тоже порадовалась этому. Он человек ума и знания, пользующийся всеобщим уважением, искренно и глубоко любящий Сашу, давший ей о том верное доказательство тем, что испытавши в первый раз неудачу, он всё же возобновил попытку. Ему сорок лет: он вдов и Сашу именно пугало то, что она не сумеет быть для его дочери (девочки двенадцати лет) вполне хорошей мачехой, как она того бы желала. Но я думаю, что ей в этом отношении страшиться нечего..."

Горечь расставаний с любимыми дочерьми наложила отпечаток и на Сергея Петровича, и на Екатерину Ивановну Трубецких. Они ещё больше состарились за этот год. Рос Ваня, Зина, окончившая институт, была уже поддержкой. Мирно, тихо текла их жизнь в Иркутске. За работой, за книгой вокруг горящей лампы, незаметно проходили вечера.
В начале 1853 года обе сестры Зинаида и Екатерина Ивановны готовились одновременно стать бабушками (дочь графини Лебцельтерн Александра вышла замуж за виконта де-Кар, француза, морского офицера Сардинского королевства. - Н.К.). Княгиня Трубецкая даже вторично, ибо у Лизы Давыдовой в октябре родился уже сын Василий. К Сашенькиным родам семья Трубецких собралась в Кяхте. Роды предполагались быть в начале марта, но письмо княгини сестре, помеченное Кяхтой 12/24 марта, свидетельствует о том, что все расчёты не оправдались. Наконец 31 марта Сашенька благополучно разрешилась и в письме от 2/14 апреля Екатерина Ивановна уведомляла Зинаиду Лебцельтерн:

"Мой добрый и дорогой друг, пишу тебе сегодня лишь одно слово, чтобы поручить твоей благосклонности и твоей любви, а также всех твоих, маленького Сергея Ребиндера, родившегося третьего дня, 31-го марта старого стиля... Ребиндер извиняется, что не пишет вам сам сегодня, чтобы сообщить о рождении своего сына. У него невероятное количество деловых бумаг к отправке завтра".

Николаю Романовичу действительно было не до семейных писем. Всё своё время проводил он в совещаниях с Муравьёвым, готовя встречу с Ургинским амбаньем Бэйсе, важную уже потому, что за 200 лет отношений России с Китаем это была первая. Состояться встреча должна была в августе, а до того Ребиндеры решили поехать отдохнуть на Дарасунские воды. По дороге, недалеко от Читы все они едва не погибли.
"Эти последние недели я провела в страшном беспокойстве, но в настоящее время, слава Богу, успокоилась. - пишет Екатерина Ивановна сестре 3/15 августа 1853 года. - Едучи на Дарасунские воды под Нерчинском, Ребиндеры опрокинулись при спуске с крутой и отвесной горы около Читы. Сам Ребиндер сломал себе ногу и довольно глубоко поранил голову. Моя бедная Саша оставалась некоторое время под копытами лошадей, удары коих ей повредили ноги до того, что три недели спустя она не могла ещё ходить. Что касается маленького Серёжи, то, когда экипаж разбился, он тихо сполз на землю без малейшего повреждения. В настоящее время, слава Богу, Ребиндер ходит на костылях и Саша совершенно оправилась. Это чудо милости Божьей, что всё так благополучно окончилось и мы не можем за то достаточно воздать благодарений Богу".

К концу августа Н.Р. Ребиндер настолько поправился, что смог поехать на встречу с амбаньем. Он предложил на ней китайскому военачальнику уступить русскому царю устья Амура для обоюдной защиты его от англичан или американцев и тем положил начало дальневосточной политике Н.Н. Муравьёва. Успехи зятя не могли не радовать Трубецких; судьба обеих дочерей их была устроена, и устроена хорошо. Отныне они могли относительно спокойно смотреть в будущее. На руках оставались Зина и Ваня. Зина по внешности способная тягаться с Лизой, а внутренним складом напоминавшая не столько Сашеньку или саму Екатерину Ивановну, сколько тётку Зинаиду Лебцельтерн, была прелестна и несмотря на юность - ей шёл семнадцатый год - было ясно, что долго ждать женихов ей не придётся. Недаром уже теперь чиновник особых поручений при Муравьёве, Николай Дмитриевич Свербеев, просил разрешения бывать в их доме. А что касалось до сына, то княгиня и верила и знала, что "незримая воспитательница безматерных сирот" не позволит ему погибнуть. Екатерина Ивановна чувствовала себя совершенно счастливой и это при том, что здоровье её ухудшалось с каждым днём.

Всю весну и лето 1854 года княгиня проболела. Не под силу было ей поехать в Кяхту к новым родам Сашеньки. Как ни хотелось повидаться, но пришлось остаться в Иркутске. Сергей Петрович отправился один.

Известия из Кяхты радовали Екатерину Ивановну. 21 июля Сашенька благополучно разрешилась сыном, названном Николаем. И мать и ребёнок чувствовали себя хорошо. Тем временем в собственном здоровье княгини наступило ухудшение. 11 октября Зина Трубецкая, по просьбе матери, поздравляя графиню Лебцельтерн с днём ангела, прибавила в своём письме:

"...Мама на этих днях очень сильно нас напугала: у неё сделались очень сильные спазмы в желудке, которые чрезвычайно её ослабили. Сегодня шестой день болезни, она ещё в постели и находится в постоянной дремоте. Опасность, по словам врачей, прошла, но её надо всячески беречь, малейшая неосторожность может ей очень повредить..."

Улучшение однако оказалось обманчивым. 14 октября 1854 года Екатерины Ивановны не стало...

В тот же день Зина Трубецкая сняла с шеи матери колечко, которое та всегда носила вместе с крестильным крестом, чтобы послать его графине Лебцельтерн.
Сопроводительное письмо её, хотя написанное четыре месяца спустя, настоящий крик глубоко раненой души: "Боже мой! что бы это было, если б у нас не было надежды вновь соединиться в будущей жизни, если б всё должно кончаться в тот момент, когда мы покидаем землю..."

Никита Кирсанов: "Дети декабриста С.П. Трубецкого" (3).

24 июля 1839 года после 13 лет каторги Трубецкой был отправлен на поселение в село Оёк, в 30 верстах от Иркутска. Тронулись в путь 1 августа и через месяц уже были в Иркутске, где нашли приют в доме купца Ефима Андреевича Кузнецова. Здесь Трубецких постигло горе - 1 сентября умер их годовалый сын Владимир.

"В первые дни моего приезда в Иркутск, я пережила большое горе, - писала Екатерина Ивановна сестре Зинаиде из Оёка. - Я имею в виду смерть нашего маленького Володи: но это горе случилось бы с нами и в другом месте так же точно, как и в Иркутске и всюду, и во всех обстоятельствах подобное горестное переживание навсегда запечетлевается в сердце матери и не может изгладиться. У меня не хватило духа писать тебе на первых порах, да и теперь ещё, не будучи достаточно крепкой, я не могу себе позволить слишком распространяться о моём бедном мальчике. Слава Богу, остальные мои дети здоровы; Сашенька снова принялась за уроки. Лиза и Никита пока ещё сидят за букварём. Зина, как тому подобает, ещё ничему не учится. В настоящее время мы живём в крестьянской хате довольно неудобной и очень тесно. У детей нет места ни побегать, ни пошевелиться и мы до такой степени сжаты, что я не могу найти никакого серьёзного занятия, или приняться за какую-либо длительную работу, что для меня большое лишение. Сергей очень старается подвинуть вперёд дело предпринятой нами постройки. Это будет довольно маленький, но зато удобно расположенный дом, который, надеюсь я, будет тёплым. Я жду с нетерпением, разумеется больше для детей, чем для себя того времени, когда можно будет в нём поселиться"...

Пока Сергей Петрович строился, семья Трубецких жила около месяца в Урике у Муравьёвых, где "дети так рады побывать в комнатах, в которых они могут побегать". К весне 1840 года, хотя дом в Оёке был ещё только наполовину готов, решили в него вселиться, благо наступало лето.

В конце августа того же года Трубецких постигло новое испытание. Заболели скарлатиной Лиза, Никита и Зина. Девочки выжили, но Китушку болезнь унесла меньше чем за неделю... 15 сентября его не стало. "Четырёх дней достаточно было, чтоб лишить нас милого нашего сына, которого здоровое сложение и постоянно весёлое расположение духа, казалось, обещало беспечального для нас течения его младенчества. - писал Сергей Петрович И.Д. Якушкину 7 декабря. - Кратковременная болезнь не могла изменить его наружности, черты лица его и по смерти сохранили ту откровенную и привлекательную наружность, которая была принадлежностию их во время жизни его. Смерть его ужасно поразила детей; и долго оне были тихи и смирны; казалось, едва говорить смеют. Зная, как ты любишь детей и как ты внимательно наблюдаешь их, я мог бы сообщить тебе много замечаний, которые тебя заняли бы, но признаюсь, что это было бы ещё тягостно для меня, и потому теперь о том умолчу и перестану занимать тебя грустным предметом..." М.К. Юшневская сообщала И.И. Пущину в письме от 29 сентября 1840 г. по поводу кончины Никиты Трубецкого: "На четвёртый день утром в десять часов - 15-го числа, в день своих именин, стал он звать папа', обнял его крепко, целовал в лицо и повторял: "прощай, папа". Maman - тоже расцеловал и тоже твердил: "прощай, мама". Повернулся на другой бок - ещё раз сказал: "прощай, папа - прощай, мама. Иду спать". Вдруг сукровица у него показалась горлом и он скончался".

Что пережила княгиня в эти дни, одному Богу известно. 10 октября она нашла силы по-обыкновению поздравить сестру Зинаиду по случаю дня её ангела. Но горе было так велико и рана так свежа, что она, боясь до неё прикоснуться, лишь о ней намекает и спешит пройти мимо.

Оёк, 10/22 октября 1840 г.

"Я хотела бы рассказать тебе про нас, но я не в состоянии ещё это сделать с должным спокойствием. Пока же Сергей и я делаем всё, что в нашей возможности, чтобы побороть себя и не дать себе распуститься. Мы поддерживаем друг друга, или, вернее, мы просим сил и смирения у Того, кто один может помочь нам. Молись за нас, дорогой друг; попроси его поддержать нас и помочь нам. Сергей очень исхудал и я думаю, что все горести и волнения отразятся на его здоровье".

Оёк, 30 декабря 1840.

"Надежда на вечное соединение есть одно из тех чувств, которым особенно способны нас поддерживать. Оно слишком близко касается памяти тех, кого мы оплакиваем, чтобы в конце концов не подействовать на наши души и не пробудить их из оцепенения. Я не хотела бы продолжать сегодня об этом предмет, но раз однажды эти мысли овладевают мною, я не могу остановиться"...

В архиве Лебцельтернов сохранился черновик ответа Зинаиды на эти письма: "Я промедлила ответом на твоё письмо, в котором ты мне пишешь о твоих горестях, не уточняя их, - пишет графиня 2/14 января 1841 года. - От Софи (Софья Ивановна, в замужестве Борх, урождённая Лаваль. - Н.К.) и Папа я узнала всю их глубину. Признаюсь тебе, я сама была совершенно потрясена... Милый и добрый друг, я горько плакала с тобою вместе"...

"Твоё доброе письмо от 2-го января, добрый и дорогой друг мой, очень взволновало меня", - отвечала Екатерина Ивановна 26 марта 1841 года.

..."Ты права, говоря, что смерть в этом возрасте есть благодеяние Божье. Умереть раньше того, как узнать, что есть грех, не зная горя, с чистой и ангелоподобной душой и уверенностью попасть сразу на небо, конечно великое счастье, и если мы умели бы любить наших детей больше для них, чем для самих себя, то мы плакали бы меньше, когда Господь их отзывает обратно. К несчастью, несмотря на то, что упрекаешь себя за слёзы, нет сил сдержать их. Верю, что Господь по доброте своей, взирая на моё неизменное и искренное желание подчиниться по-христиански Его Святой воле, простит мою слабость. Я сделала и делаю всё, что могу, и я надеюсь с полным и всецелым упованием, что Бог мне поможет и в будущем меня поддержит"...

Более года Екатерина Ивановна была безутешна. "Я ещё застал княгиню грустною, - писал Вадковский Оболенскому, - и что хуже, безслёзно грустною". Постепенно, жизнь семьи Трубецких начала входить в привычное русло...

Е.И. Трубецкая - З.И. Лебцельтерн. Оёк, 10/22 января 1842.

"Сергей чувствует себя хорошо и девочки слава Богу, тоже. Сама я не совсем себя хорошо чувствую это последнее время. Дети растут; обе старшие учатся, как могут. Саша очень старается и конечно, велико должно быть её желание быть образованной, чтобы, успевать, как она это делает, со столь ограниченными к тому средствами. Сергей должен всему учить её сам и часто у него не хватает времени. И тем не менее, вообрази себе, что со всем тем, она знает основательно всю русскую грамматику, достаточно французскую; говорит и пишет довольно хорошо по-французски, начинает понимать по-английски и достаточно сильна по арифметике. Что касается географии и истории, то она ещё их лишь начинает. У неё страсть к рисованию и большие к тому способности. Лиза начинает тоже стараться, но я стыжусь сказать тебе, до какой степени она отстала от своего возраста. Она моя ученица и нам хвастаться друг другом нечего. Зина, как ей полагается, сидит с азбукой. Она не заботится пока о самом знании, а лишь о том, чтобы казаться учёной. Как-то на днях она пресерьёзно меня спрашивает, правда ли, что она знает по-китайски? Я спросила её, хочет ли она ответ "по совести". Она ответила, что да. Я ей и говорю, что, по совести, она не знает ни китайского, ни какого другого языка. Довольно раздосадованная моим ответом, подумав несколько мгновений, она спросила: "а без совести?" Вообще она чрезвычайно забавна. Это всеобщий баловень; она смешит весь дом своими выходками и подчас довольно-таки оригинальными мыслями".

16 апреля 1841 года была отпразднована в Петербурге свадьба Цесаревича, а 21 февраля 1842 года последовало по этому поводу Высочайшее Повеление "О детях рождённых в Сибири от сосланных туда государственных преступников, вступивших в брак в дворянском состоянии до постановления о них приговора". Повеление это предлагало родителям, если они этого пожелают, поместить своих детей в казённые учебные заведения, по окончании которых им обещались права дворянства, при наличии с их стороны "нравственного поведения, хороших правил и успехов в науках". Всё это при одном и непременном условии: "отказаться от фамилии, коей невозвратно лишились их отцы" и именоваться лишь по отчеству. Идея этой меры принадлежала министру юстиции графу Панину. Ровно через год после свадьбы Наследника, послужившей основанием царскому указу, 16-го апреля 1842 года, генерал-губернатор Руперт вызвал к себе в Иркутск Трубецкого, Волконского и Никиту Муравьёва. Прочитав им повеление и настаивая на безусловном его принятии, он потребовал от каждого из них письменного отзыва. Если требование перемены фамилии детей произвело удручающее впечатление на отцов, увидевших в нём не без основания желание уничтожить в последующих поколениях связь их детей с родителями и предками, то матери были перепуганы тем, что у них просто отнимут детей "по повелению Его Величества". Друзья, родственники и знакомые декабристов, узнав о предложении, открыто возмущались. Одни обвиняли царя в жестокосердии, другие во всём винили Бенкендорфа. Никто не нападал на истинного виновника, графа Панина. Из всех родителей, имевшихся в виду указом, один лишь В.Л. Давыдов, поселённый в Красноярске, принял предложение. Он имел, кроме шестерых детей, оставленных в России, ещё семерых, воспитание которых встречало большие затруднения. Отзывы же, представленные Муравьёвым, Волконским и Трубецким были все отрицательные.

Графиня Лебцельтерн как раз находилась у родителей в Петербурге, когда Сергей Петрович воспользовавшись случаем, отправил ей с оказией откровенное письмо. В нём он подробно коснулся своего отношения к "царской милости" и параллельно излил всё то, что наболело у него на душе. Он писал:

14 мая 1842.

"Дорогая моя Зинаида.

Много раз я хотел писать вам и выразить мою благодарность за добрую дружбу, которую вы сохранили ко мне и всегда был в этом удержан мыслью о том, что наши взаимные положения не позволяют никакой официальной переписки между нами. Теперь, я могу себе это позволить без боязни того, что моё письмо будет читано в разных европейских канцеляриях, через которые оно должно пройти, чтобы достигнуть Неаполя, я скажу, что никогда не переставал считать вас и вашего мужа за настоящих друзей, дружеское чувство которых ничто поколебать не может. Уверен, что всё дурное, что вы слышали про меня во время судебного разбирательства или после него, возбуждало в вас жалость, но не изменило ваших чувств ко мне. Знаю, что много клеветы было вылито на меня, но не хочу оправдываться. Я слишком много пережил, чтобы желать чьего-либо оправдания, кроме оправдания Господа нашего Иисуса Христа. Но в настоящее время я нахожусь в положении, когда я хотел бы, чтобы вы знали чистую и полную истину, как она есть. Вам, дорогая сестра, известно предложение; сделанное нам в годовщину бракосочетания Наследника Цесаревича: совершенно ясно, что мы можем на него ответить лишь отказом, но выражения, в которых я его сделал, могли быть подвержены искажению, и потому вот ответ таким, каким я его представил генерал-губернатору Восточной Сибири. По изложению вопроса я писал: "Преисполненный до глубины души чувствами живейшей благодарности за благосклонное внимание, проявленное Государем Императором к моим детям, смею надеяться, что Его Величество по своему милосердию не позволит наложить печать незаслуженного бесчестия на наших жён, лишив наших детей фамильного имени их отцов и тем приравняв их к рождённым вне брака. Что касается до спрашиваемого моего согласия на помещение моих дочерей в общественное воспитательное заведение, я не смею, в моём положении, брать на себя решения об устройстве их участи, но не могу утаить, что вечная разлука с ними будет смертельна для их матери". - И, говоря так, я не лгу и не преувеличиваю. Ребёнок, отнятый у нас, чтобы быть помещённым в общественное заведение, для нас будет мёртвым. Единственно, что мы будем о нём знать, это те подробности, которые сообщат нам наши родные, что же касается до него самого, то можно сомневаться, чтобы ему позволили когда-либо писать нам, да и что позволили бы ему сказать нам в его письмах? Ничего такого, что могло бы удовлетворить нашу любовь... Нет ни горечи, ни жалобы во всём том, что я только что изложил вам, но я думал, что может в какой день представится случай, когда знание этих обстоятельств нашими семействами может оказаться не бесполезным для вас... Я хотел, чтобы вы знали истину о нашем образе действия и о нашем отношении и предупредил вас в случае, если дело это было представлено вам в лживом свете"...

Свою тревогу за детей выразила в письме к сестре и Екатерина Ивановна.

2 мая 1842 года.

..."Из моих писем к родителям ты должна знать о том, что в настоящее время меня заботит. Отдавая должное намерению, которое не могло быть иным, как благородным и щедрым, я с каждым днём всё больше убеждаюсь в том, что нам было бы совершенно невозможно им воспользоваться. Это значило бы идти прямо против заповеди Божьей; и я уверена, что если бы нам пришлось расстаться, девочки того не вынесли бы... Бог, надеюсь, сжалится над ними и над нами. Какова бы ни была судьба, их ожидающая после нашей смерти, не находятся ли они в руке Божьей? Ужели Бог сирых и обездоленных оставит их в нужде?"...

Ответ Зинаиды сохранился. Он помечен 3 июля 1842 г.

"Поздравляю тебя с тем, что ты можешь оставить твоих детей подле тебя, - пишет графиня, - как бы ни благосклонно было намерение той меры, которая от тебя их отняла, тебе была бы слишком тяжела разлука с ними. Это было бы для вас поистине ужасно, и потому не было никакого возражения по поводу изъявленного вами желания сохранить их, и вы, слава Богу, их сохраните".

Это письмо утешило и успокоило Трубецких. "Благодарю вас за ваше доброе письмо, дорогая Зинаида, вы предчувствовали то удовольствие, которое я буду испытывать читая его", - писал Сергей Петрович графине 4 сентября 1842 года.

"Я слишком хорошо знал ваше сердце, чтобы быть уверенным, что несмотря на долгую разлуку и все препятствия, которые стали между нами, вы сохранили ко мне вашу старую дружбу... Я всегда считал и всегда буду считать вас среди малого числа лиц, на дружбу которых я всегда могу положиться, и эта уверенность никогда не исчезнет из моего сердца. Я уверен, что и с вашей стороны вы не сомневаетесь о моей привязанности к вам, а также ко всем, кто вам близок, это чувство потухнет, надеюсь, лишь с моей жизнью..."
Подводя итог прошедшему году, Екатерина Ивановна писала своей задушевной подруге Елизавете Петровне Нарышкиной, жене декабриста М.М. Нарышкина:

"...Этим летом было одно мгновенье, когда нас сильно встревожила будущая судьба детей... Должна сознаться, что в течение нескольких дней я волновалась ужасно. Но затем, этот недостаток веры и упования на благо и милосердие Бога, всегда всё делавшего для нас, Отца, как нам известно, сирых, подобное столь греховное чувство, испугало меня до чрезвычайности. Я в нём раскаялась... и теперь одна только мысль, что судьба детей находится в его руках... снова даёт мне спокойствие".

Помимо всех этих тревог и волнений, жизнь семьи Трубецких в Оёке текла мирно. Если бы материальная её сторона была бы более обеспечена, она была бы даже приятной. В конце 1842 года Екатерина Ивановна писала Нарышкиной:

"Я не могу дать вам много подробностей о нашей жизни, она была бы довольно мирной сама по себе, но мы живём в стеснённом состоянии, придающем нашему положению много неприятностей и трудностей, переносить, которые надо уметь de bonne grace, чего я сразу не сумела сделать. Сергей по истине делает больше, чем можно было ожидать, имея в виду обстоятельства. Слава Богу, что Саша за все заботы отвечает вполне нашим желаниям. Я не могу устоять, чтобы не сообщить вам, насколько эта маленькая Саша, которую вы знали такой крикуньей и своенравной, стала серьёзной и разумной молодой особой. Это отличная няня для своих сестёр... Она имеет склонность к религии, служащей нам великим подспорьем; при всяком несколько серьёзном замечании, которое случается ей сделать, она следит за собой с неожидаемой от неё добросовестностью".

Нередко у Трубецких и у живших в соседнем Урике Волконских, собирались целыми семьями окрестные поселенцы и местные жители. Дети дружили между собой не меньше родителей. Зина Трубецкая с Еленой (Нелли) Волконской, а её брат Миша Волконский с Лизанькой. Однажды графиня Лебцельтерн, славившаяся в семье своими музыкальными дарованиями, прислала сестре романс своего сочинения. Екатерина Ивановна с гордостью отвезла его Марии Волконской, когда-то певшей. Последняя пригласила Ф.Ф. Вадковского, по-прежнему виртуозно игравшего на скрипке, и они общими усилиями устроили концерт. В архиве Лебцельтерн сохранилось письмо-свидетельство М.Н. Волконской об этом концерте:

15 ноября 1842 г.

"...Я наконец получила вашу прелестную музыкальную вещь, графиня, и спешу поблагодарить вас за неё. Это было вечером, Каташа была у меня, я сразу же поторопилась разобрать её с помощью вашего шурина, ибо я, увы, не пою больше... В свою очередь, хотелось бы мне, графиня, быть вам приятной, но как сего достигнуть? Наилучший способ был бы рассказать вам про Каташу... рассказать вещи, кои она, по скромности своей, считает обязанной не говорить. Дело в том, что три её дочери являются особенными маленькими существами: Саша по разуму, уму, такту, кротости совершенно взрослая барышня, прибавьте к этому присущую её возрасту простосердечность. Лиза живая, грациозная, хорошенькая и красивая, всё вместе. Зинаида, моя любимица, представляет собой всё, что можно себе вообразить в смысле кротости и нежности, она обладает уже острым умом, и удивительной памятью. Каташа обожает своих детей. Она необыкновенно терпелива и нежна с ними, но в то же время и тверда, чем я не могу сама похвастаться. Муж её самый нежный отец, какого можно себе представить. Позвольте мне, графиня, окончить на этом моё письмо. Мои сёстры скажут вам, как трудно мне писать. Я всё ещё сильно страдаю от последствий нервной болезни и с трудом могу связать свои мысли. Всё же не хочу покинуть вас, не сказав вам, графиня, сколь была растрогана сестра вашим ответом на письмо её, в котором она писала вам об одной мере, относящейся к её детям. Она тотчас же сообщила мне его и тут-то я познала ваше сердце".

13 мая 1843 года княгиня родила сына, в честь дедушки Лаваля крещённого Иваном. Роды на сей раз были особенно трудные. "Я была очень близка к смерти", - писала Екатерина Ивановна Нарышкиной. Радость счастливого материнства, тёплая летняя погода поставили её постепенно на ноги.

15 июля 1844 года у княгини родилась четвёртая дочь, Софья. Хотя всё обошлось благополучно, но ей было не до писем. Лишь осенью она уведомила сестру Зинаиду:
"Ты давно уже должна получить известие о рождении моей маленькой Софьи, появившейся на свет 15-го июля, в день ангела нашего бедного брата (имеется в виду Владимир Лаваль, покончивший жизнь самоубийством в 1825 г. - Н.К.). Я поручаю её твоей любви, а также благосклонности твоего мужа и твоей семьи. Здоровье моё довольно хорошо поправилось, но вообще всё заставляет меня чувствовать, насколько я старею. Силы мои не те уже, что были, ноги мало и скверно служат и я сама себе кажусь гораздо более шестидесятилетней, чем сорокачетырёхлетней женщиной. ...В общем, многое могло быть для меня предметом серьёзной тревоги, если я смотрела бы на вещи с точки зрения человеческих расчётов, но убеждённая, что судьбы наши зависят от Бога и привыкши слепо отдавать в руки Божьи себя и всё, что мне дорого, я чувствую себя спокойной и уверенной, что Бог сделает для нас больше, чем мы того заслуживаем"...

Никита Кирсанов: "Дети декабриста С.П. Трубецкого" (2).

10 декабря 1835 года Екатерина Ивановна Трубецкая родила сына, Никиту. Счастливая и гордая своим материнством, княгиня, будучи очень набожной, судьбу своего Китушки вверяет "милости Божьей". Сестре Зинаиде она пишет:

Петровский, 29 мая 1836 г.

"Что касается того, что ты говоришь о будущности моих детей, то ты видела из моего письма от 4-го января, что моё доверие к милости Божьей отнимает у меня всякую тревогу относительно их дальнейшей судьбы. Мне приходится, как и тебе, иногда задавать себе вопрос, придётся ли нам встретится когда-нибудь? Смогу ли я получить благословение своих родителей, видеть их благословляющими моих детей и обнять вас всех перед смертью? Но никогда, ни на единый миг вопросы эти не рождали во мне чувства отчаяния. Наоборот, мысль о непрочности дел человеческих и невозможности полагаться на кажущиеся весьма положительными вероятности, и глубокая вера в бесконечную благость и всемогущества Господа Бога всегда вселяли во мне надежду. И я твёрдо верю, что нет ничего невозможного в том, что мы кончим дни свои среди всех наших".

Далее, отвечая на вопрос сестры относительно подробностей повседневной жизни семьи Трубецких в Петровском Заводе, княгиня пишет:

"...Мой дом состоит из двух этажей. Нижние комнаты заняты горничной и нашими вещами. Наверху три комнаты. В одной из них я сплю с Никитой и его кормилицей, другая занята обеими маленькими и их няней, а средняя нам служит гостиной, столовой и кабинетом для занятий Сашеньки. Наши окна выходят на тюрьму и окружающие нас горы. Ты может быть знаешь, что Петровский Завод представляет из себя болотистую дыру, окружённую высокими и мало лесистыми горами, вид которых не представляет ничего весёлого. Теперь вот расписание нашего дня. Мы встаём в семь часов и завтракаем в восемь, после чего Сергей даёт урок Сашеньке. До сих пор это ограничивается чтением и писанием по-русски и немного арифметики. Если погода хорошая, дети идут гулять или играют в нашем маленьком саду; если нет, Сашенька берёт свою работу и вышивает рядом с моими пяльцами. Если госпожа Давыдова (Александра Ивановна, жена декабриста В.Л. Давыдова. - Н.К.) или лицо, находящееся при маленькой Муравьёвой (Софья Никитична (Нонушка), дочь декабриста Н.М. Муравьёва, к тому времени потерявшая мать. - Н.К.), соглашается взять на себя моих маленьких для прогулок, то я с радостью пользуюсь этим, чтобы остаться дома и поработать над диваном, который я вышиваю для мама. Мы обедаем в полдень. После обеда мы иногда идём с детьми к Давыдовой или к маленькой Муравьёвой. Иной раз мы остаёмся дома. Дети играют, Сергей чем-нибудь занимается, а я как всегда за моими пяльцами. Мы пьём чай в четыре часа, ужинаем в восемь и наступает время укладывать детей. Тогда мы с Сергеем читаем, беседуем и очень спокойно заканчиваем вечер, почти всегда скорей довольные своим днём. Время от времени мы видим остальных дам или у них, или у нас, но вообще наш образ жизни, как видишь, не очень оживлённый. Чтобы закончить твоё осведомление, нужно тебе сказать, что между Петровским и Петербургом существует разница в пять с половиной часов: то есть, когда в Петербурге полдень, в Петровском пять с половиной часов (по полудни). Теперь ты достаточно осведомлена, чтобы, когда ты пожелаешь, мысленно следить за нами..."

18-22 июля 1837 года мать Екатерины Ивановны, графиня Александра Григорьевна Лаваль, сообщала дочери Зинаиде из Петербурга в Неаполь:

"...6-го мая Каташа разрешилась девочкой, названной ею Зинаидой. Она промучилась лишь один час и уже на четвёртый день после родов писала мне, сидя в креслах: мать и дочь, слава Богу, чувствуют себя отлично".

22-го августа (2 сентября) 1837 года Екатерина Ивановна сама пишет сестре:

"...Мы все вполне здоровы. Сашенька собирается начать работу по канве для Sachi, как только она окончит то, что она сейчас вышивает. Это работа, которую она собирается поднести своему отцу ко дню его рождения. Лиза, конечно, ничего не делает, она ничего и не умеет делать. Она проводит день в шалостях и, когда её отчитывают, отвечает шутками. Она маленький ветрогон и шалунья, но добрая, насколько это возможно в этом возрасте и очень ласковая. Никита начинает говорить всё, что хочет: он довольно живой, очень весёлый и ничего не боится. У него страсть к лошадям и собакам и он даёт им есть с руки без малейшего страха. Маленькая Зинаида становится довольно красивой. У неё большие, очень чёрные и живые глаза, тёмные волосы, она очень весёлая, любит плясать и ничто её так не радует, как звуки клавесина.

...Не сообщаю тебе особых подробностей о себе, так как я ничего не делаю. Я совершаю большие прогулки с детьми, весь день с ними и не имею нисколько времени для чтения. Единственную работу, которую я могу делать в данное время - это вязать туфельки для Зинаиды".

Е.И. Трубецкая - З.И. Лебцельтерн. Петровский Завод, 22 октября/3 ноября 1837 г.

"Дорогой любезный друг, не могу тебе сказать, сколь я была растрогана твоим добрым письмом от 5-го августа, которое я только что получила. Во всех твоих письмах я всегда нахожу то чувство, которое связывает нас с детства и которое, благодаря Богу, не сможет ослабеть. Но то письмо, на которое я отвечаю сегодня, показалось мне ещё нежнее, чем обычно. И то, что ты говоришь о моих детях и твоей нежности к моей маленькой Зинаиде, тронуло меня до слёз. Спасибо, моя дорогая сестра. Как бы я ни была уверена, что твоё сердце не способно чувствовать иначе, не могу удержаться, чтобы не поблагодарить тебя за твою дружбу и за твои добрые и нежные письма, как за одну из самых больших радостей, которую Господь даровал мне на этой земле.

...Знаешь ли ты что-нибудь о Зинаиде Волконской?.. Она никогда не переставала проявлять ко мне внимание и я храню к ней самое нежное чувство. Сергей и дети чувствуют себя, слава Богу, хорошо. Сашенька вновь принялась за свои занятия и, так как она полна доброй воли и не лишена памяти и ума, я надеюсь, они не плохо подвинутся. Вообще это очень милый ребёнок, которого, я думаю, ты бы очень полюбила. Лиза всё говорит об учении, но ничему не учится, что пока меня не огорчает, так как в январе ей минуло только четыре года. Никита, с тех пор как начал говорить, стал очень забавен, он говорит всё, что хочет, и иногда выражается очень оригинально. Это красивый ребёнок, для своего возраста, очень весёлый и сильный и приятного характера. Зина становится красивой и меня уверяют, что она из всей семьи будет самой красивой. Она понимает всё, что можно понимать будучи шести месяцев, она всегда в хорошем расположении духа и готова плясать в любой момент дня. Впрочем, я, быть может, и похожа на сову из басни, но сколько бы я ни старалась смотреть на своих детей со всей беспристрастностью, на которую способна, я не в состоянии видеть их иначе, чем их тебе описываю. Да сохранит тебя Бог, мой добрейший и дорогой друг, а также твоего мужа и твою дорогую маленькую Саши. Да одарит Он Вас своей благодатью".

Было бы ошибочным полагать, что только в письмах Екатерины Ивановны содержатся бытовые подробности из семейной жизни Трубецких. Сергей Петрович, в свою очередь, получивший после безвременной кончины Александры Григорьевны Муравьёвой разрешение, равно как и другие женатые декабристы, проживать вне каземата в домах своих жён, не упускал случая поделиться новостями о своих подрастающих детях.
В самом конце 1837 года он писал дочери декабриста Н.М. Муравьёва - Софье (Нонушке), жившей к тому времени вместе с отцом и дядей Александром Михайловичем на поселении в селе Урик Иркутской губернии:

"Милая моя Нонушка! Я думал, что не успею писать к тебе, но у меня остаётся ещё несколько минут времени, и я хочу тебе порассказать кое-что о моих детях, полагая, что тебе будет приятно знать, что оне поделывают. Сашенька моя стала почти так же, как и ты, большая девочка, каждый день учится читать и писать по-русски и по-французски, мама толкует ей евангелие, а я иногда показываю ей, как играть на фортепьяно, и она уже выучилась играть "Во саду ли в огороде" и много песен поёт, немножко разбирает и ноты. Она может рисовать большие картины, tabieaux de genre, ты спроси дядю, что это значит, он тебе объяснит. Когда Сашенька чем-нибудь занимается, то и Лиза хочет то же делать и уверена, что умеет читать и писать, потому что кое-как может сделать что-то похожее на Ю, О, А, дальше этого она азбуки не знает, а читает, выговаривая за мной, что я скажу, только надобно, чтоб книжка лежала перед нею, хотя обыкновенно она в неё не смотрит. Лиза тоже поёт и играет на фортепьяно по нотам, только надобно, чтоб тогда и под нею на стуле лежали ноты, а если она на нотах не сидит, то не может играть по нотам. Она нынче уже не ездит в колясочке и на руки никогда не просится, а всё ходит пешком и очень далеко. Она и Сашенька очень любят гулять и кормить кур; а Никита любит их гонять, он говорит не много; любимые его слова - нет и пити, то есть пусти. Титёв, так он зовёт Сутгофа (Александр Николаевич, декабрист. - Н.К.), его большой друг, он никого так не любит, как его, всегда гуляет с ним.

Никита очень жалует собак, зовёт их вавака, а всякий мальчик у него вака. Маленькую сестру свою Зинаиду он зовёт Кува и кормилицу её так же Сашеньку зовёт Ась, а Лизу Ляка. Маленькая Зинаида ещё ничего не умеет делать, только спит и качается в своей люльке.

Вот тебе милая Нонушка, пишу, кажется, четвёртое уже письмо; когда же ты ко мне напишешь, что ты делаешь и как поживаешь? Если папа позволит, заготовь письмецо, а он когда-нибудь его ко мне перешлёт".

Петровский Завод, апрель 1838 г.

"Милая Нонушка, прошу тебя принять поклон от моей Сашеньки и от Лизаньки, которая всегда уверяет, что она тебя помнит. Она сегодня ездила с Никитушкой и с Зиночкой в церковь приобщаться святых тайн, и они ездили в карете, что они очень любят: а Саша с нами говела на страстной неделе, и Вася также (имеются в виду дети декабриста В.Л. Давыдова. - Н.К.). Сашенька Давыдова очень любит читать, а Ваничка рисует лошадей и гусар. Сашенька получила от своей бабиньки (А.Г. Лаваль. - Н.К.) бумаги и карандашей чёрных и красных и краски, и тетрадь с носами, глазами, ушами, головами и прочая, которую она намерена перерисовать, чтоб не выходили вперёд у ней на рисунках кривые лица. А твоя бабинька (Е.Ф. Муравьёва. - Н.К.) прислала Сашеньке и Лизаньке голубые crispins (длинные перчатки - фр.) и чайную посуду, оловянную, то есть самовар, чайник, кофейник, молочник, чашки и всё, что нужно для чайного сервиза; ещё оне получили три маленьких куколки и сельский праздник из картонных фигур. Одна из этих куколок досталась Китушке: он её скоро изломал, а Зина - остатки изгрызла, а голову откусила. А теперь Кита всё бъёт яйцы. Он очень любит ездить верхом на большой собаке Барбосе, которая у нас есть, и сам часто бывает Барбосом, а Лизу жалует в какую-нибудь другую собаку, иногда Барбосом у него бывает Сутгоф.

Прощай. Желаю тебе быть здоровою и весёлою".

Петровский Завод, лето 1838 г.

"Милая Нонушка, хочу также сазать тебе несколько слов. Во-первых, скажу тебе, что я очень рад, что ты опять совсем здорова; потом скажу тебе, что Лизанька хотела бы тоже писать к тебе, да она, кроме палочек и крючков , ещё ничего писать не умеет и это пишет с грехом пополам. Зато большая мастерица плясать. Если бы ты увидела, как она с Китушкой пойдёт мазурку, у тебя бы глазки разбежались. Сашенька плясать не охотница, а любит петь и начинает понемногу учиться на фортепьяно, только ещё очень мало. Лизе на именины Фёдор Фёдорович (Вадковский, декабрист. - Н.К.) подарил палатку с золотыми шарами наверху; она в ней заседает с Китой. Зиночка человек ещё маленький, только что начинает становиться на ножки и любит очень бывшего твоего приятеля Сутгофа. Целую твою ручку и прошу тебя поклониться твоему папа и дяде, и Каролине Карловне" (К.К. Кузьмина, гувернантка Нонушки. - Н.К.).

4 сентября 1838 года у Трубецких родился сын Владимир. "C'est un grand et gros enfant assez joli, toujours riant et qui, je crois, sera assez vif", - сообщала Екатерина Ивановна своей племяннице Александре Лебцельтерн 21 марта (3 апреля) 1839 года. А Сергей Петрович делился новостью со старым другом И.Д. Якушкиным. В своём письме от 1 марта 1839 г. он информировал:

"...Для тебя у нас двое незнакомых; Зиночка большая егоза, вся на пантомимах, говорит слов с десяток, и то имена, которые по-своему переделала. Володенька мальчик пучеглазый с двумя зубами, до сих пор обещает нравом быть похож на Никитушку, который очень благонравный мальчик. Сложением, кажется, также сходны, оба крепенькие и здоровенькие. Сашенька много выросла, теперь мы с нею уже постепенно занимаемся, наши занятия прерываются только болезнями, которые случаются. Сашенька сама была нездорова недели две, и её положение нас побеспокоило в это время, потому что оно не имело видимой для нас причины и не являло никакой особенной болезни, mais une certaine langueus qui nous faisait craindre une degeneration dans une maladie chronique. Теперь она по-прежнему здорова. Мы всё ещё занимаемся понемногу, уроки недолго продолжаются, в сутки не более 2 1/2 часов. Прежде они были разнообразнее, но малоуспешны, и поэтому я решился ограничить их французским и русским языками и арифметикой и вижу более успеха. Но если мы с тобою увидимся нынешним летом, то, вероятно, ещё Саша не в состоянии будет говорить по-французски. Лиза тоже начинает понемногу приучаться брать урок, но ветреность её не допускает более нескольких минут внимания. Я даю тебе этот отчёт, зная, как тебя всё занимает, что до детей касается. Я не скажу тебе, чтобы я находил в себе большое искусство в педагогике, напротив, большой в нём недостаток. Стараюсь только облегчить объяснение для понятия, а всего более, чтоб урок был не скучен, и, кажется, в последнем довольно успеваю, хотя и несовершенно. Не успел ещё довести до того, чтоб Саша могла заняться уроком одна; моё присутствие всегда необходимо, от этого не могу давать уроков в промежутках. Как скоро она что-нибудь сделает одна, то не с довольным вниманием, оттого идёт медленно, худо и нагоняет на неё скуку. Одна она только читает и любит читать, также рукоделия её занимают, и она может сидеть за ними по нескольку часов сразу. - Круг наш очень ограничен, да и не имеем мы досуга для препровождения времени в разговорах; всякому, кто не имеет к нам большой дружбы и не любит довольно для того детей, было бы у нас в доме скучно..."

Никита Кирсанов: "Дети декабриста С.П. Трубецкого" (1).

Известен хрестоматийный эпизод, когда император Николай Павлович на первом допросе поинтересовался у арестованного Сергея Петровича Трубецкого: "Есть у вас дети?" На отрицательный ответ, император добавил: "Вы счастливы, что у вас нет детей! Ваша участь будет ужасная! Ужасная!"

Действительно, на протяжении девяти лет у князя Трубецкого и его жены Екатерины Ивановны, урождённой графини Лаваль, детей не было. И именно это обстоятельство омрачало счастье супругов Трубецких.

То, что для княгини Трубецкой составляло предмет мечтаний и надежд, то, чего в Петербурге не хватало ей для полного счастья, то, что казалось Бог упорно откладывал дать ей, было осуществлено в Сибирском изгнании. В Читинском остроге в феврале 1830 года, она впервые почувствовала счастье материнства. Как отмечал биограф Екатерины Ивановны, И.Н. Кологривов: "Новая нежная струя вливалась Богом после девяти лет напрасных ожиданий в её суровую жизнь".

Как ни была княгиня счастлива, но в одном из своих писем к сестре Зинаиде Ивановне Лебцельтерн от 21 декабря - 2 января 1830 года, она лишь вскользь упомянула о своей личной радости: " J'uttends mes couches avee impatience, quoique sans frayeur, et que je suis toute heureuse et fort etonnee en meme temps d'avoir enfin l'espoir d'etre meres".

Сашенька Трубецкая родилась 3 февраля 1830 года и уже 8/16 марта Екатерина Ивановна пишет сестре в Неаполь: "...Я вижу из твоего письма, что ты давно не имеешь обо мне никаких известий. Единственно, что я могу тебе в данный момент сообщить, это что мы здоровы и маленькая тоже. Как ты это можешь себе вообразить, я нахожу её очень хорошенькой и мне кажется, что она начинает понимать некоторые вещи. Она чрезвычайно меня занимает, впрочем, я не могу дать тебе других подробностей о такой маленькой особе, которой послезавтра минет пять недель.

Сначала она очень походила на Сергея, теперь её лицо сильно переменилось и она больше ни на кого не похожа..."

"Когда княгиня впервые прижала к своей груди свою крошку, "бесправную государственную крестьянку", - писал И.Н. Кологривов, - сердцу её было с чего болезненно сжиматься в предвидении судьбы ни в чём неповинного ребёнка. Однако простая, крепкая вера Екатерины Ивановны не уступила перед встававшими опасениями и колебаниями. Никогда и нигде она не усомнится, не дрогнет за своих детей. Евангельская истина о малых птицах, не забытых Богом, не была для княгини пустым звуком!"

Последующие письма к сестре, Екатерина Трубецкая наполняет новыми подробностями из жизни Сашеньки.

Чита. 21 июня/3 июля 1830 г.

"Я получила, дорогой и любезный друг мой, твоё чудное письмо от 24-го апреля. Тысячу благодарностей за всё, что оно содержит, а также за память о моей маленькой девочке и за заботы о ней ещё до появления её на этом свете. Твои посылки уже в Иркутске и я надеюсь их скоро получить. В настоящее время ты уже давно должна знать о рождени маленькой и моём огрчении, что я не могу сама её кормить...

До сих пор она вполне здорова и достаточно крепка для своего возраста. Я ухаживаю за ней как могу и надеюсь, что моя добрая воля восполнит моё неумение, и она не будет раскаиваться, что родилась в Сибири в данных условиях. В остальном, во всём, что её касается, я полагаюсь на Бога. Какому ребёнку, даже родившемуся в самых блестящих условиях, возможно предсказать будущее в момент его рождения? Поэтому я не смею предаваться никакой тревоге за её будущую судьбу и полагаюсь всей душой на Того, кто нас до сих пор не покидал и от которого всё зависит на этой земле... Моя маленькая очень весела, очень забавна и чрезвычайно жива. Это уже большая, четырёх с половиной-месячная барышня. Я думаю, что у неё очень рано начнут резаться зубы, так как она подносит ко рту всё, что может поймать и сильно кусает, делая гримасы. Я нахожу её очень красивой, у неё главным образом чудесные глаза, которые со временем, я думаю, будут чёрными; в данное время они тёмно-синие".

В ответ Зинаиде на её вопросы о "дорогом существе, о крошке Сашеньке", в своём последнем письме из Читы, Екатерина Ивановна пишет:

19/31 июля 1830 г.

"Дорогой друг, как выразить тебе всё, что твоё письмо от 1-го мая заставило меня почувствовать. Не могу тебе достаточно выразить, как глубоко оно меня тронуло. От всей души тысячу и тысячу раз благодарю тебя за него. Больше всего остального меня тронула мысль сделать доброе дело в отношении Сашеньки и я тебе очень за это признательна. Ты желаешь знать подробности, ты спрашиваешь, спит ли маленькая в моей комнате? Разве это могло быть иначе? Если бы я не имела её рядом с своей кроватью, если бы я не вставала каждый раз, как она просыпается, чтобы её накормить в моём присутствии и самой сделать для неё всё необходимое, кормилице это и в голову бы не пришло... Бедная женщина до сих пор не может придти в себя от тех забот, которыми мы окружаем ребёнка и всё это ей кажется очень смешным... Уже с девятого дня я начала сама её мыть, одевать и ухаживать за ней, продолжаю так и впредь, не решаясь предоставить эту заботу кормилице. Поэтому маленькая девочка меня знает и очень любит. Я возможно больше держу её на воздухе даже когда есть ветер, но не прогуливаю её под дождём, боясь для неё сырости. Ты видишь, что я не избавила тебя ни от малейшей подробности, касающейся моей маленькой и была бы очень довольна, если бы ты, говоря о своей, поступила бы так же". (У З.И. Лебцельтерн была дочь, тоже Александра, родившаяся в 1827 году. О ней и просит рассказать сестру Екатерина Ивановна. - Н.К.).

С переводом декабристов в Петровский Завод, Екатерина Ивановна продолжает информировать сестру о своём быте на новом месте и маленькой дочери:

10 февраля 1831 г.

"...Сашенька подрастает и, по-моему, чрезвычайно хорошеет. Она очень умна и презабавна. Она начинает немного ходить, но не иначе как поддержанная под руки. Она очень труслива и боится упасть. Иногда она стоит самостоятельно и если занята какой-нибудь игрушкой, то может простоять так минут пять, но как только она заметит, что её не поддерживают, она немедленно пугается и просится на руки... Она питает страсть ко мне и, находясь среди других детей нашей колонии, очень боится, чтобы я их не обняла. При всех возможных случаях всегда её первое слово: Мама..."

16 января 1834 года у Трубецких родилась вторая дочь, Лизанька. 10 февраля Екатерина Ивановна делится с сестрой:

"...У нас была ужасно суровая зима с первых чисел декабря и до первых чисел сего месяца постоянно стояли 30-36-градусные морозы. Все, и большие и малые, страдали от этого; за последние три дня холод стал более сносным и не переходит 20 градусов и нам мерещится весна. Сашенька умирает от желания попасть в Неаполь, повидать свою маленькую кузину. Каждый день она приступает ко мне с тем же вопросом: "Мама, когда я вырасту совсем большая и пойду на поселение, после поселения, можно будет поехать в Неаполь к маленькой Саше Лебцельтерн?"...

"...Ты знаешь вероятно от наших родителей, что 16 января я счастливо разрешилась от бремени маленькой девочкой, названной Лизой. Она довольно крепкая и здоровая, но очень некрасивая. Я поручаю её твоей дружбе и прошу рассказать о ней Саше. Скажи ей, что Лиза узнает о ней как только начнёт кое-что понимать, так как моя Сашенька слишком часто говорит и думает о ней., чтобы позволить своей сестре остаться в неведении относительно её существования. Со времени рождения этого ребёнка, Сашенька искренно убедила себя, что её долг быть поскольку возможно умницей, дабы не подавать Лизаньке скверного примера, и ты можешь себе представить, как мы довольны этой идеей и как стараемся извлечь из неё пользу. У неё большая нежность к маленькой, она постоянно её гладит, качает и невероятно хлопочет, под предлогом ухаживания за ней. Теперь она действительно стала, Busy Lady в полном смысле этого выражения. Моё здоровье довольно порядочно. Мои силы возвращаются довольно медленно, но я думаю, что через некоторое время я не замедлю окончательно поправиться, ибо у меня нет основания жаловаться на какое-бы то ни было недомогание..."

Сашеньке Трубецкой было четыре года, когда ей дали первый букварь в руки.

4/16 мая 1834 г.

"...Мы начали учить Сашеньку читать и писать, а также немного географии, к которой она почувствовала большую склонность и пожелала непременно учиться. Но сейчас мы пользуемся возможностью и даём ей гулять; она проводит на воздухе всё сколько-нибудь сносное время дня и учение идёт плохо.

...С 15 апреля у нас от времени до времени было лишь несколько хороших дней. Поэтому должна сознаться, что если я чему-нибудь на свете завидую, то это хорошему климату. Целью всех моих стремлений была бы возможность когда-нибудь жить где-либо на берегу моря в Крыму, чтобы дать возможность моим детям купаться в море. Но этому, согласно всем человеческим вероятностям, никогда, пожалуй, не бывать. Впрочем мысль о том, что будущее целиком в руках Божьих, всегда придаёт мне мужество как при больших, так и при мелких жизненных случаях. И кто может ручаться, что Господь не дарует нам счастья увидеться? Какое это было бы огромное счастье, мой дорогой друг. Мне даже кажется, что оно было бы свыше наших сил..."

Следующее письмо Екатерины Ивановны к сестре наполнено новыми подробностями из их семейной жизни:

Петровский, 13/25 июля 1834 г.

"...Тысячу раз благодарю тебя, дорогой друг, за всё то доброе и нежное, что ты говоришь о моих детях и обо мне, и я, и Сашенька, ещё больше меня, были очень удивлены твоей проницательностью. Она до сих пор не может себе объяснить, что ты сделала, чтобы угадать имя её маленькой сестры, она говорит: "Тётя Зинаида большая штука!" Я, кажется, тебе уже говорила, что она очень заботится о Лизаньке, и так старается по возможности быть для неё нянькой, что маленькая прямо обожает свою сестру и все ласки и нежности, на которые она способна, проявляются ею Сашеньке, которую она несомненно предпочитает своему отцу, мне и даже своей кормилице. Маленькая барышня становится очень красивой и так как её лицо начинает понемногу быть выразительным и она очень весела и жива и нисколько не дичится незнакомых людей, её находят вообще очень миленькой.

Не могу тебе выразить какое счастье дают нам наши дети. Мы заботимся о них поскольку можем, они составляют наше постоянное, я бы сказала, почти наше единственное занятие и даже огорчения и утомление, которое они нам доставляют, являются для нас источником наслаждения. Поэтому-то мы с каждым днём всё сильнее сознаём, как мы должны быть благодарны Богу, за то счастье, на которое мы не могли надеяться и которое слишком велико, чтобы мы могли его заслужить".

В другом письме от 21 декабря 1834 года (2 августа 1835 г.), по поводу известия о том, что Зинаида Ивановна Лебцельтерн научилась говорить по-испански и изучает контрапункт, Екатерину Ивановну берёт охота последовать её примеру. Лишь подзабытие итальянского языка её смущает. Приведя шутливо восклицание Сашеньки: "Тётя Зинаида преучёный человек: просто всё знает!" княгиня Трубецкая возвращается к тому же особенно интересующему её предмету - к детям.

"...Вообще не могу скрыть от тебя, что невежество моё страшно увеличилось в Сибири. Всё моё желание состоит в том, чтобы мои дети не походили на меня в этом и выучились бы всему тому, чему Сергей способен будет их научить. Вчера Сашенька в первый раз совершенно самостоятельно, без помощи кого-бы то ни было, прочитала небольшую сказку строчек в десять, помещённую в её азбуке. Она была так счастлива и горда этим, как если то была одна из самых трудных достижимых вещей на этом свете. В отношении письменности она не так сильна, но тем не менее мы надеемся, что дней через пятнадцать она сможет написать сама письмо полностью своей рукою. Она пристаёт ко мне, чтобы я написала тебе от её имени. Она мне диктует:

"Тётя Зинаида, что делает Сашенька? и как вы там живёте, в Италии? Я скоро выучусь писать и напишу длинное письмо к Сашеньке. Мы все здоровы и Лизанька играет, хохочет и смеётся целый день. Она любит очень восковые шарики по столу катать, а я езжу в санках кататься, только не сегодня, потому что уж очень холодно. Целую тебя, и Дядю, и вашу Сашеньку, и всё тут".

Я прошу у тебя прощения за это маленькое послание, но не было возможности отказать ей в её просьбе: она исключительно настаивала на этом. Мне нет надобности тебе объяснить, что и мысли и стиль действительно принадлежат ей и что своего я не приложила ничего.

...Я так люблю думать о тебе и так счастлива, когда воображаю спокойную жизнь, которую Господь тебе определил. Мы часто с Сергеем говорим о тебе и, главным образом, любим вспоминать лето 24 года, которое мы столь приятно провели вместе".

Так проходили дни, недели, месяцы...

"...Лиза весь день не отдыхая ходит и болтает как сорока, - сообщает Екатерина Ивановна сестре 29-го марта (10 апреля) 1835 года. - Только Сашенька говорит: "Лиза говорит на Лизовском языке; когда-то она по-русски заговорит?" - потому что она до сих пор ясно произносит только: папа, мама и тата: всё остальное это звуки и слоги собственного изобретения, которых никто не понимает и которые, думаю, не имеют смысла даже для неё самой. Она маленькая плутовка, которая очень нас забавляет. Когда она себя плохо ведёт и ей стараются это объяснить, она отвечает взрывом смеха и так дурачится, что невозможно оставаться серьёзным, и все начинают громко смеяться вместе с ней..."

В том же, 1835-м году, княгиня Трубецкая снова забеременела. В середине лета она пишет сестре:

Петровский, 13/25 июня 1835 г.

"...Сергей себя чувствует хорошо: он много занимается детьми, которых он действительно любит до обожания. Они определённо его предпочитают мне и ты поймёшь, что это доставляет мне удовольствие. Что касается меня, то я не совсем здорова, но это относится к моему положению; это скучно, хотя и не тревожно, и я надеюсь пользоваться лучшим здоровьем в течение второй половины. ...Мне казалось, что я совершенно забыла итальянский язык, а на днях мне попалась маленькая итальянская книга, которую я прочитала от начала до конца без помощи словаря. Я была этим очень удивлена и одновременно, как ты догадываешься, очень горда... Я очень хотела бы научить моих маленьких французскому и английскому. Но Сашенька не хочет, до сих пор, иначе говорить, как по-русски".

Дар праправнучки декабриста

История декабристского движения пополнилась новым интересным свидетельством: княгиня Елена Вадимовна Волконская передала в дар Государственному Историческому музею альбом, принадлежащий ее знаменитому роду.


Княгиня Е.В. Волконская. Фото А. Юрова

Читать далее...

История о том, как продажа земли смягчила учесть двух декабристов (II).

Так что же это была за история с однофамильцем его матери?

Цитирую из письма Дени Бело - своему отцу. Источник: Louis Bunneville de Marangy, Journal d'un volontaire de 1791. Paris 1888. Приведено по: Г.Ландауэр. Письма о французской революции. Письмо датировано «Сен-Менеуль, 15 марта 1792 года». Из всего письма приведу только фразу: «…..Господина и госпожу Людовик XVI, а также их детей заставили остановиться у господина Манжена, управляющего делами общины Варен».

События же лучше изложить современным языком. Удивительно, что за этот сюжет не ухватился Александр Дюма - старший. Попытка роялистов увезти Бурбонов очень уж напоминала отчаянную попытку постаревших на двадцать лет мушкетеров спасения короля Карла I от безошибочной логики мщения Оливера Кромвеля. Ну, а если поподробнее…… 20 июня 1791 года семья французского короля Людовика Шестнадцатого бежала из охваченного революцией Парижа. Спасение царственной семьи замышляли маркиз де Буйе и граф Аксель Ферзен. Первый готовил посты и конвой из роялистски настроенных офицеров и солдат, второй придумал путь и способ бегства. Ферзена почему-то в литературе называют шведом. Но его связь со Швецией заключается только в том, что корпус его отца, русского генерала Ивана Евстафьевича, 22 июня 1790 года успешными действиями на суше помог победе эскадры адмирала Чичагова над шведами в Выборгском сражении. За это лифляндец И.Е. Ферзен и стал графом, генерал-поручиком, кавалером ордена Александра Невского. Так что последний любовник королевы Марии Антуанетты, граф Алексей Иваныч Ферзен, имел уж самые что ни на есть подлинные документы Российской империи. На сцену появился знаменитый экипаж «берлин», который Ферзен «занял» у соотечественницы, русской баронессы Корф. По документам она вместе с камеристкой, лакеем и двумя детьми возвращалась домой. Мария-Антуанетта стала Корф, король – лакеем (между прочим, это соответствовало распределению ролей в семье). И вот ничем не подозрительный экипаж и его пассажиры благополучно подъезжает почти к самой границе. Документы – подлинные, а предъявляет их граф Ферзен, прекрасно объясняющийся на нескольких языках. Подозрений не возникает ни малейших. Вот только в деревне Сен-Менуэльд, где фальшивые Корфы переменяли лошадей, почтмейстер Друэ обратил внимание на странное сходство лица лакея баронессы с профилем, изображенным на ассигнации. Бравый патриот, прекрасно объясняющийся на немецком, и по акценту лакея тоже понял, кто это – весть о бегстве королевской семьи из столицы донеслась и до этих мест. И Друэ дает команду своим подчиненным тянуть со сменой лошадей. Два республиканца – офицер Гильом и Друэ отправляются в путь по известным им тропинкам в Варен. Первая их забота - уведомить общинное управление.

Городок Варенн на востоке Франции. Арка ворот, ведущая внутрь селения, похожего, как утверждают некоторые, на перевернутое седло. В ночи журчит невидимая речка Эра. Ведущий через нее маленький мост, который должны были миновать беглецы, забаррикадирован наваленными телегами и тяжелой мебелью. У въезда на него стоит два маленьких полевых орудия. А у ворот толпится с полдюжины людей, кое-как одетых, вооруженных громоздкими ружьями. Подъезжает огромный роскошный экипаж, «берлин» (были такие в конце восемнадцатого века: на высоких красных колесах, обитый изнутри белым утрехтским бархатом, с зелеными шторами). Во тьме раздаются крики «Стой!», вспыхивают спрятанные под полой фонари, кто-то хватает лошадей под уздцы, а дула уже направлены на пассажиров экипажа. Вперед выходят управляющий делами коммуны Варенна и командир местной национальной гвардии. Парижские журналисты писали, что в свете факелов оба смотрелись весьма живописно: Манжен был в сюртуке, надетом на голое тело, и в домашних туфлях — его только что разбудили. Командир тоже в мундире на голом теле. Зато он весь обвешан оружием: на боку шпага, в одной руке пистолет, в другой - ружье. После недолгих переговоров «господина и госпожу Людовик XVI, а также их детей» просят остановиться у господина Манжена, управляющего делами общины Варен. Король пытается спорить:

«Французы ошибаются, если думают, что преданность монарху угасла в их сердцах. Чтобы доказать им это, я возьму с собой вас, солдаты национальной гвардии. Вы проводите своего короля до границы».

Но Манжен и командир гвардейцев молчат.

Обманутый этим молчанием, король повелительно обратился к Манжену: «Приказываю вам немедля собрать отряд и велеть запрягать лошадей в мою карету!»

На это Манжен ответил печально: «Нет, сир. Мы не имеем права тронуться с места, пока не приедут люди из Парижа».

«Но я так хочу, я вам, наконец, приказываю!» - сказал Его Величество.

Тут оба, - Манжен, и командир национальной гвардии... расхохотались. А молоденький офицерик взрывает мост. Он догадался о том, что со стороны границы может подойти подмога. Теперь город окончательно отрезан.

Часы бьют пять, но маркиза де Буайе с подмогой из-за границы нет. С последним ударом часов входят посланцы из Парижа. Они привезли декрет Национального собрания. Оба в помятой одежде — скакали всю ночь. Они заговорили, перебивая друг друга: «Сир! В Париже волнения... люди готовы перебить друг друга… Интересы государства... Вот декрет Национального собрания... Вам надлежит вернуться...». Король прочел и сказал: «Во Франции больше нет короля».

«Семье нужно время, чтобы, не торопясь, собраться» - говорит король. Ему обещают. Но кто-то на улице уже разъяснял толпе, что король ждет солдат, которые должны освободить его. И вскоре чернь угрожающе кричала за окном: «Толстяка в Париж! За ноги втащить его в карету! И шлюху тоже!»… Уже тысяч десять людей пришло в город.

«Я никогда не видел такой ярости», - сказал герцогу де Шуазелю пришедший с посланцами толпы Манжен.

В восемь часов, поняв, что де Буайе уже не придет, король, усталый и беспомощный, уступил толпе. Маркиз же с полком пришел только к девяти часам - неповоротливый немецкий полк собирался слишком долго. Немцы не горели желанием рисковать жизнями ради французского короля. У самого города полк де Буайе встретили звуки набата, разрушенный мост и Манжен с несколькими тысячами национальных гвардейцев на том берегу. С известием о том, что Семья уже час с лишним находится на пути в Париж! Полк спешился у реки, не смея форсировать брод. Маркиз плакал...

Возвращенные в Париж Бурбоны ничего уже, кроме ненависти и презрения, не вызывали. Участь их была решена. Несмотря на принятую вскоре конституцию, сохранявшую монархию, Людовик VI и его семья оказались под негласным арестом. Восстание 10 августа 1792 года, свергнувшее монархию, поменяло только условия заключения. Чуть больше, чем через год, все было кончено: сначала гильотинировали короля, затем – королеву. Наследник престола, мальчик дофин, умер в тюрьме. Потом казнили тех, кто казнил короля и не успел эмигрировать. Затем пришел молодой и энергичный генерал Бонапарт, разогнал всех оставшихся в живых честолюбцев и создал Первую империю. Многие ее солдаты в 1812 году или усеяли своими костьми Старую Смоленскую дорогу в России, или угодили в русский плен. От них-то историю «о гражданском мужестве республиканца господина Манжена» и услышал молодой Николай Крюков. И о ее действии на романтического юношу можно только догадываться.

Оставаться в Нижнем А.С. Крюков собирался надолго

Прекратились военные действия на рубеже 1813-1814 годов. При расформировании ополчения возвратились домой и Нижегородские ополченцы. Сын Крюкова Александр перешел в Ольвиопольский гусарский полк поручиком и надел зеленый доломан и ментик. Николай уехал учиться. Но вернуться к обычной в провинции жизни россиянам как-то не удавалось - насмотрелись на иноземную жизнь в заграничных походах, да и в награду за победу ждали от государя-императора не только кресты и медали. В Российском ополчении состояло не менее 420 тысяч человек. Немало было среди них и известных литераторов, - П.А.Вяземский, В.А.Жуковский, С. Н. Глинка, И. И. Лажечников, А. А. Шаховской, А. С. Грибоедов и М. Н. Загоскин. Однако, к сожалению, ни один из них не написал о роли рядовых ополченцев в этой войне. И, очевидно, не зря. Роль народа в победе над Наполеоном откровенно замалчивалась. Начались "брожения" среди крестьян, разговоры "о воле". В начале 1815 года Нижегородский губернский прокурор Николаев доносил министру юстиции князю Лобанову-Ростовскому: «В Нижнем появились разглашатели пустых новостей насчет освобождения всех крестьян от власти помещиков. С присовокуплением слов, оскорбительных для государя». 12 марта 1815 года канцелярский чиновник Снежницкий рассказывал у себя в присутствии, что, как он слышал на базаре, «государь уже приказал отобрать всех помещичьих крестьян в казенное ведомство». Получил взыскание - такие рассказы очень не нравились начальству. Оно приказывало приводить к порядку "распоясавшееся" население. И старались, приводили. Чтобы другим не повадно было, арестовали приехавшего из Петербурга с капитаном Любанским дворового человека Дмитриева (тот рассказывал "о даровании всем крестьянам вольности и что об этом уже читан был манифест в Казанском соборе"). Выдрали Дмитриева плетьми и отдали в солдаты.

15 августа 1816 года случился страшный пожар на Макарьевской ярмарке. Шептались, что не без участия Нижегородского губернатора Быховца и вице губернатора Крюкова (они якобы угадали желание канцлера Николая Петровича Румянцева). Новую ярмарку решили открыть в Нижнем Новгороде. Торговля в 1817 году на новом месте прошла с выдающимся успехом, на ярмарку было привезено значительно больше товара, чем в предшествующем году к Макарию. Купечество было в восторге от блестящей торговли и отметило это, может быть, не без влияния Быховца, целым рядом празднеств по окончании ярмарки, закрывшейся 15 августа. Но немалые хлопоты со строительными подрядами для новой ярмарки Быховцу «вышли боком» - он угодил под суд. В столице вспомнили об энергичном и опытном вице-губернаторе. В 1818 году Крюков наконец-то занимает это, так манившее его, кресло. Благо, и все дела уже знакомы новому губернатору - как-никак целых восемь лет он по существу управлял губернией и брал на себя немалую губернаторских забот и хлопот.

Оставаться в Нижнем А.С.Крюков собирался надолго. Об этом говорит купленный им, а точнее, его женой, дом на главной улице города (сейчас в нем располагается областной суд Нижнего Новгорода). Сохранилась купчая, из которой следует, что "дом этот 4 мая 1811 года продан майором Петром Лукиным сыном Михайловым за 8 тысяч рублей ассигнациями супруге статского советника Александра Семеновича Крюкова. Но не только Александр Семенович отличался предприимчивой жилкой, но и «англичанка по происхождению» (думается мне, что ее английское происхождение придумано супругами Крюковыми для того, чтобы скрыть кое-какие факты, о которых речь шла выше) супруга его, в девичестве Елизавета Ивановна Манжен (Mangin), от него тоже не отставала. По ее распоряжению купленный каменный дом соединили с флигелем, который она построила. И дом несравненно преобразился. В те времена все губернаторы жили в казенных домах, где всегда размещалась их канцелярия и казенное присутствие (мобильников-то у них не было, а многие вопросы требовали оперативного вмешательства). И когда Крюкова назначили губернатором, хозяйственная Елизавета Ивановна продала собственный дом казне. Правда, уже за 30 тысяч рублей - ну надо же было как-то компенсировать затраты. С этим самым домом, где в свое время А. С. Пушкин у губернатора Бутурлина побывал, связана и история возникновения Гоголевского «Ревизора».
Дети губернатора успешно делали карьеру

Поручик Александр Крюков 23 мая 1817 года стал адъютантом главнокомандующего 2 армией, графа Витгенштейна. В прошлом отчаянный гусар, награжденный золотой саблей «За храбрость», граф и адъютантов себе под стать подбирал - они считались самыми отчаянными храбрецами в русской армии. 8 июля 1812 года корпус П.Х.Витгенштейна у села Клястицы к северу от Полоцка разгромил французского маршала Ундино, который превосходил его по силам, заслугам, военному опыту. Ундино должен был соединиться с войсками маршала Макдональда, вместе с ним взять в осаду Ригу и захватить Санкт-Петербург. После этой победы Наполеон отказался от намерения захватить столицу Российской империи и направился на Москву. Имя графа в то время было у всех на устах. В знак величайшего уважения жители Пскова подарили победителю икону чудотворца Гавриила с надписью: «Защитнику Пскова, графу Петру Христиановичу Витгенштейну». Дворяне Ржева выплавили золотую медаль с портретом полководца, жители Больших Лук просили у него разрешения поставить в своем городе памятник, архимандрит Печерского монастыря — построить в его честь храм Пресвятой Божьей Матери с установлением бюста. В Пскове хотели установить памятник генералу напротив Троицкого собора. Но Витгенштейн отказался от всех почестей, считая победу над грозным врагом заслугой заслугой воинов своего 1-го корпуса. Эту его операцию Главнокомандующий армией М.И.Кутузов назвал полной победой, отметив, что лучше воевать в его ситуации не смог бы никто. Витгенштейн никогда не стремился к чинам, ставя честь выше почестей. «Чести моей никому не отдам», — было написано на его гербе. Он стал и главнокомандующим (после смерти М.И.Кутузова). Но должность эту занимал недолго. «Поскольку в армию прибыл Барклай де Толли, который старше меня и в команде которого я всегда находился, мне приятно быть под его руководством», — писал он Александру І.

У такого прославленного командира Александр Крюков и был адъютантом. В январе 1819 года Крюков, оставаясь адъютантом командующего 2-ой армией, был переведен в лейб-гвардии Конно-егерский полк. А 8 февраля 1820 года - в самый элитный полк империи, лейб-гвардии Кавалергардский, которым командовал брат его приятеля, полковник Владимир Иванович Пестель.

Дочь Крюковых, Надежда, вышла за родовитого аристократа - князя Владимира Александрова Бековича-Черкасского, сына смоленского губернатора, генерал-поручика, тайного советника. Муж ее был внуком Михаила (Алея) Алегуковича Черкасского, боярина с 1679 года и любимца Петра I. Того, кто первым в русской истории был избран на должность генералиссимуса. В числе приданого невесты была и деревня Мышьяковка.

Поступивший в 1817 году в столичную Школу колонновожатых (впоследствии Академия Генерального штаба), Николай Крюков весьма успешно ее заканчивает, получает чин прапорщика и направлен в армию на юг страны, под крылышко к старшему брату. В штабе 2-й армии прекрасно принят офицерами, становится близким другом Павла Пестеля, адъютанта графа Витгенштейна, сына генерал-губернатора Сибири, Ивана Борисовича Пестеля. А подполковник Мариупольского гусарского полка Павел Иванович Пестель — лицо, достойное подражания. Блестяще окончил Пажеский корпус в Петербурге. Герой войны - отличился в сражении под Бородино, где был тяжело ранен; награжден золотой шпагой «За храбрость», которую ему вручил лично М.И. Кутузов. В заграничном походе 1813–1814 года показал свою храбрость в битвах при Дрездене, Кульме, Лейпциге и Барсюр-Об.

Братья Крюковы приняты не только в доме командующего, но и у начальника штаба 2-ой армии генерал-майора П.Д.Киселёва, начальника 16 пехотной дивизии генерал-майора М.Ф..Орлова, генерал-интенданта О.Юшневского и в доме полковника Горленко, мужа племянницы жены командующего. Они на дружеской ноге и с сыном командующего, флигель-адъютантом императора Александра I Львом Петровичем Витгенштейном, и с родовитыми аристократами, бывшими гвардейцами - нижегородцем Михаилом Бестужевым-Рюминым и Сергеем Муравьевым -Апостолом.

В общем, карьера сыновей складывается успешно. Губернатору, правда, говорили, что дети немного фрондируют, но это ничего. Просто после окончания заграничного похода золотая молодежь России снова стала играть в конспирацию. Ведь война породила большое число молодых и политически активных офицеров, желавших играть в жизни страны более активную роль, чем гарнизонное прозябание или столичные кутежи. Это под впечатлением увиденного в Европе в годы европейского похода. Но вот только впечатление на них произвела вовсе не истощённая войной Франция в преддверии реставрации, а те самые контр реформы, которые провели в Австрии и Пруссии для модернизации и укрепления монархического режима. Ну, а с такой верноподданной оппозицией даже государь-император Александр I говорил спокойно об испанской революции 1820 года, - «нас это не касается». А раз так — то и за сыновей беспокоится нечего.

"Дома строятся в два этажа, деревянные, по планам, выдающимся из строительного комитета, и расположены со всеми удобствами для пристанища в них приезжающих на ярмонку".

Частный дом в нагорной части (тот самый, который Елизавета Ивановна впоследствии завещала сыновьям) и дом в Сормовском имении Крюковы построили уже после перепланировки города. Жила же семья губернатора в казненном доме на Покровке, а новый губернаторский дом строился на ярмарке. Еще в 1821 году Крюков писал в столицу: «осуществление конфирмованного в 1804 году плана города из-за крутых гор, глубоких оврагов и по другим причинам невозможно. На обращенных к Волге косогорах ютятся делающих безобразие 528 домов нижегородской бедноты». …. «В городе только тридцать зданий каменных, да и те, за исключением казенных, незначительны». Он просил перепланировать Благовещенскую слободу, "господствующую над ней гору", район Ямских слобод, канатных заводов, Благовещенскую площадь, Покровскую, Ильинскую и Телячью улицы. Дело сдвинулось - на основе предложенного директором Комитета по делам строений и гидравлических работ России генерал-лейтенантом Августином Августиновичем Бетанкуром был составлен новый план города, ставший на десятилетия основой его развития. А после того, как план утвердил Александр I, в Нижнем началось грандиозное строительство. Близ села Гордеевка наладили работу трех кирпичных заводов, выпускавших до 3 миллионов кирпичей ежегодно. В первую очередь, конечно, строили ярмарку. Современники писали: "Мы нашли большую часть сего огромного предприятия свершенным. Главные корпуса, определенные для жительства губернатора, для помещения банков, биржевой залы, ресторации и пр. и пр., кончены, равномерно и значительная половина гостинаго двора; нет сомнения, что ярмонка перейдет из балаганов в новый гостиный двор". Строили в нагорной части, да и соседняя с ярмаркой Кунавинская слобода тоже преображалась: запущенные до того улицы приводились в порядок, на месте старых лачуг строили большие двухэтажные дома.

24 августа 1822 года состоялось освящение нового каменного гостиного двора. "Посреди главной площади, против биржевого зала, нарочно устроена была большая галерея, по которой Преосвященный Моисей, епископ Нижегородской и Арзамасской, с многочисленным духовенством совершал молебствие с водосвятием и окроплял ярмонку святою водою. После сего гражданский губернатор А. С. Крюков дал в большой зале губернаторскаго дома завтрак, на который приглашены были все чиновники и духовенство.

«С сего самого дня уже развевался флаг ярмонки, как знак ея существования».

Не все получалось гладко у Александра Семеновича: в 1823 году разгорелся крупный скандал. Во время ревизии Нижегородского уездного казначейства были обнаружены огромные даже по тем временам хищения. Некто Попов, назначенный казначеем, умудрился за шесть лет украсть 730 тысяч рублей! Росли аппетиты казначея почти в геометрической прогрессии: в 1816 году, в губернаторство Быховца, он "взял" из казны всего лишь 150 рублей, а в 1818 - 2 081 рубль, то в губернаторство Крюкова сумы были несколько иные – в 1820 уже 202 526 рублей, в начале 1823 года аж 230 000 рублей! А ведь этого вора-казначея на этот пост рекомендовал в свое время Крюков! Да и контроль за деньгами, которые рекой потекли на строительство ярмарки, был поставлен из рук вон плохо, что было уж совсем непростительно для губернатора - бывшего банкира. Конечно, началось следствие. Попов был арестован и во время следствия умер в тюрьме. Деньги как-то растворились. Благодетель Крюкова император Александр I посчитал возможным оставить проштрафившегося губернатора на месте.

«…. посадить, где лучше, и содержать строго, но хорошо, ибо полагать должно, что не виноват». (Генерал-прокурор Верховного уголовного суда по делу о восстании на Сенатской площади князь Дми́трий Ива́нович Лоба́нов-Росто́вский. Из приказа об аресте А.А. Крюкова)

Декабрь 1825 года. Как гром среди ясного неба на всю Россию раскатилось эхо от грома выстрелов на Сенатской площади. 3 января 1826 года закованный в кандалы полковник Пестель был доставлен в Петербург и заключен в Алексеевский равелин. Власти уже знали его роли в заговоре. Против Пестеля давали откровенные показания Трубецкой, Оболенский, Рылеев, Никита Муравьев. Поджио подробно расписал следователям, как Пестель «по пальцам» считал намеченных для ликвидации членов царской фамилии. По словам Николая I «Пестель был злодей во всей силе слова, без малейшей тени раскаяния...» Условия содержания Пестеля были крайне суровы, без малейших послаблений, как это было у других декабристов.

Двое сыновей Крюкова, Александр и Николай, далеко не рядовые члены "Союза благоденствия" и Южного общества, тоже оказались замешанными в мятеже. Член Союза благоденствия и Южного общества, Александр Александрович Крюков первый, поручик лейб-гвардии Кавалергардского полка и адъютант командующего второй армии графа П.Х.Витгенштейна, был арестован 30 декабря 1825 года. В приказе об аресте были слова: «…. посадить, где лучше, и содержать строго, но хорошо, ибо полагать должно, что не виноват». Александр был доставлен из Тульчина в Петербург на главную гауптвахту, потом переведен в Петропавловскую крепость. В январе же на главную гауптвахту доставлен и член Тульчинской управы "Союза благоденствия", прапорщик Николай Крюков второй. В ходе следствия выяснилось, что и сын командующего 2-армией Лев Витгенштейн, которого сам Александр I взял к себе на службу флигель-адъютантом, тоже готовил покушение на императора. Александра I должны были убить на балу, а среди нескольких вероятных исполнителей кровавого террористического акта был и ротмистр государевой свиты. Немало было свидетельств о принадлежности Витгенштейна-младшего к тайным обществам. Барятинский сознался: именно он привлек Льва Петровича к «Союзу благоденствия». Муравьев, Волконский, Булгарин, Поливанов, В.Толстой тоже указывали на него как на друга Пестеля, с которым он в 1821 году ездил в Полтаву в поисках кандидатов для тайных обществ. А вместе с Михаилом Бестужевым-Рюминым и Николаем Крюковым Лев Витгенштейн ездил и в Вильно, на связь с близким родственником своей невесты Стефани князем Константином Радзивиллом. Князь был влиятельным членом польского Патриотического общества, и именно под его руководством поляки решали, какой быть Польше после переворота в Российской империи. Декабристы обещали "отдать независимость Польше", которая обязывалась "принять правление республиканское". Однако во время следствия Николай I учел весомые заслуги генерал — лейтенанта П.Х.Витгенштейна (думаю, не только их, но и поведение Льва) и способствовал тому, чтобы следственный комитет принял оправдательное решение: «Высочайше повелено не считать прикосновенным к делу». Царь даже проявил великодушие, и сын командующего 2-ой армией даже остался в его свите флигель-адъютантом. После расправы над декабристами Витгенштейну-отцу присвоили высшее воинское звание «генерал-фельдмаршал». 57-летний полководец уже мечтал о спокойной жизни в своем имении в Каменке, а ему пришлось в 1828 году воевать против Турции. После этой войны он стал князем. А вот Крюкову-отцу не так повезло. Показания Пестеля были весьма откровенны. Вопреки современным сложившимся стереотипам, дворянская этика XIX века допускала откровенность с властями, а тем более с императором — первым дворянином. И перед следствием он предстал не как подсудимый, а как политический деятель, защищающий своё дело. И не удостоился симпатий современников, видевших в нём холодного лицемера, потенциального Бонапарта и даже шпиона Аракчеева. Лишь немногие смогли смириться с его умом и железной волей, чувством реальности и презрением к дилетантизму. Мало кто знал, что это был заботливый сын и добрый человек. Сейчас говорят, что Пестель был первым настоящим русским революционером из той породы, что бросила вызов Дому Романовых и, в конце концов, одержала заслуженную победу. Что он хотел не реформы феодально-крепостнического режима и что его идеи уже были идеями буржуазной революции.

Не менее откровенно, не скрывая своих республиканских убеждений, давал показания и единомышленник Пестеля, идеолог и теоретик Южного общества Николай Крюков. «Во Франции нет больше короля» - сказал Людовик XVI, задержанный в Варенне однофамильцем его матери Манженом. Может быть, и Николай мечтал сказать — в России нет больше императора? В общем, братья Крюковы пошли за своим другом Павлом Пестелем до конца. Поэтому для них Верховный Уголовный суд и не нашел «смягчающих обстоятельств». Приговор был суров: "Участвовал в умысле на цареубийство и истребление царской фамилии, участвовал в умысле произвести бунт и в распространении тайного общества принятием поручений и привлечением товарищей". Два брата оправдали свой родовой герб - два крюка, положенные крестообразно на шпагу. За участие в мятеже они были отнесены к обвиняемым 2-го разряда и приговорены к 20 годам каторги. Каждый.

25 июля 1826 года на кронверке Петропавловской крепости в Санкт-Петербурге были повешены пятеро главарей восстания, в том числе и друзья Крюковых – П. И. Пестель, С. И. Муравьев-Апостол и М. П. Бестужев-Рюмин. А отца братьев-декабристов вскоре без лишнего шума перевели на службу в Герольдию, - следить за сохранностью архивов с дворянскими родословными. Пять лет тихо прослужил бывший губернатор архивариусом, а потом о нем опять вспомнили. Нижегородские дворяне избрали его предводителем. Расчет оказался правильным: со своими новыми обязанностями Крюков справился отлично и два трехлетних срока продержался на этом выборном посту. Это по его предложению в 1834 году были собраны деньги на строительство благородного пансиона при гимназии, который впоследствии стал основой Дворянского института.

Братья Крюковы 3 марта 1827 года были доставлены в Читинский острог. В сентябре 1830 прибыли в Петровский завод. В ноябре 1832 года срок каторги им был сокращен до 10 лет. По указу от 14 декабря 1835 года, отправились на поселение в село Онашино Енисейской губернии. В январе 1837 года переведены в уездный город Минусинск. Однако в любой государственной службе братья отказано, и они занялись земледелием и скотоводством. Все ходатайства о службе, о переводе на Кавказ рядовыми, подававшиеся братьями, их отцом, предводителем нижегородского дворянства, и их сестрой, княгиней Надеждой Александровной Бекович-Черкасской даже в 1840 и в 1841 годах неуклонно отклонялись. Все-таки, чисто по-человечески, согласитесь, что братья Крюковы куда более симпатичны, чем Свиты Его Величества флигель-адъютант ротмистр Лев Витгенштейн. Братья имели возможность покаяться, наверняка им это предлагали так, что трудно было отказаться. И, хотя соблазн был весьма велик, оба брата не отказались ни от своих убеждений, ни от соратников. И во время следствия показали себя Гражданами. С большой буквы. За это прилично возненавидивший их за время следствия Николай I и применял к ним самое страшное для патриота наказание — запрещение любой службы Родине...

А князь Лев Вингенштейн женился на фрейлине императрицы Марии Федоровны, княжне Стефани Радзивилл, единственной дочери и наследнице польского магната князя Доминика Радзивилла. Того, который ежегодно получал со своих владений на Волыни 60 тысяч рублей. Крюковы были в Читинском остроге, а в апреле 1828 года в Зимнем дворце было протестантское бракосочетание Стефани и Льва. Крестной матерью жениха была императрица Мария Федоровна, крестным отцом — брат царя Михаил Павлович. Прощение царя было куплено дорогой ценой – отречением, пусть и не публичным. Отречением от себя. От друзей. От идей. Ценой правдивых показаний на соучастников что, простите, называется стукачеством. Вот только после этого счастья в жизни младшего Витгенштейна уже не было. Было молчаливое отчуждение отца. Был стыд при взгляде на гордый родовой герб с девизом: «Чести моей никому не отдам». Был скучный французский городок Эмс. Была Волынь и бесконечные договоры князя о ссуживании им местным евреям денег под проценты. То Витгенштейн одолжит Давиду Лейбе 500 рублей на 10 лет, чтобы тот возвращал ему еженедельно по одному рублю. То он предоставит луцкому купцу Карпу Зданевичу за 700 рублей годовых аренды - в Довгошиях, Питушкове, Посныкове земли, да две водяные мельницы, да пивные и сукновальни. То подпишет договор, по которому купец третьей гильдии Шмуль Баумштейн в Олыке и ее окраинах арендует у Л.Витгенштейна пивные. В общем, Пушкинский «скупой рыцарь». А доживал же блестящий флигель-адъютант Свиты Его Величества и «вершитель судеб Российской империи» Лев Витгенштейн свои скучные дни вообще на прусской земле, откуда вышли его предки. В норе, как крыса. Один, без друзей. Скука…

Александр Крюков женился в Сибири, в 1841году. Никаких торжеств, конечно, по этому поводу не было. Сначала это был гражданский брак, а уже потом, в 1853 году, он обвенчался со своей избранницей, Анной Николаевной Якубовой (урожденной Киве), крестьянкой Лифляндской губернии, сосланной в Сибирь на поселение за умерщвление своего незаконного ребенка. По отбытии срока наказания, в 1852 году, жена бывшего дворянина Крюкова была перечислена… в крестьянки Енисейской губернии.

Сделка

« Лета тысяча восемь сот сорок девятого июля в тридцатый день. Действительная Статская Советница Елизавета Ивановна вдова Крюкова продала компании Нижегородской машинной фабрики и Волжского буксирного пароходства доставшуюся ей, по духовному завещанию мужа, Александра Семеновича Крюкова, землю» (Купчая. Палата Гражданского суда и крепостных дел Нижнего Новгорода за № 285).

Со времен событий на Сенатской площади прошло почти четверть века. И вот по ходатайству матери братьям Крюковым все-таки разрешено было вступить в гражданскую службу. В Сибирском городе Минусинске они стали канцелярскими служителями 4 разряда. А просто тогда поддержали ходатайство матери декабристов и другие, весьма Николаем I уважаемые, ходатаи. Из числа близких знакомых трех компаньонов - Дмитрия Егоровича Бенардаки, князя Кочубея или князя Меньшикова. Возможно, это был министр внутренних дел граф Перовский. Но вот почему? Все-таки, наверное, потому, что незадолго до этого в Нижний Новгород приехал Алексей Иванович Узатис, отставной майор корпуса горных инженеров и компаньон Нижегородской машинной фабрики и Волжского буксирного пароходства. Буквально незадолго до смягчения участи братьев-декабристов уездные власти города Балахны дали отрицательный ответ на его прошение о продаже земли для постройки завода — конкуренции опасались. Тогда-то Узатис «неожиданно получает сведения, что вдовствующая помещица Крюкова согласна продать участок земли на правом берегу реки Волга». Это не какая-нибудь пустошь, это наследство бывшего губернатора. Да и рядом престижные земли, принадлежавшие генерал-поручику Бутурлину, княгине Голицыной, княгине Бекович-Черкасской, княгине Шаховской, полковнику Н.А.Миротворцеву, коллежскому советнику Т.Г.Погуляеву, купеческой вдове из дворян М.И.Пашковой… Ну не собиралась Елизавета Ивановна эту землю продавать, право. Однако, если ей серьезный человек предложил улучшить участь осужденных сыновей, – это « то предложение, от которого нельзя отказаться». И в приходной книге Палаты Гражданского суда и крепостных дел Нижнего Новгорода за № 285, а по-записной – за № 23 появляется купчая. « Лета тысяча восемь сот сорок девятого июля в тридцатый день Действительная Статская Советница Елизавета Ивановна вдова Крюкова продала компании Нижегородской машинной фабрики и Волжского буксирного пароходства доставшуюся ей, по духовному завещанию мужа, Александра Семеновича Крюкова, землю».

Кто же сделал Е.И. Крюковой предложение и стал гарантом сделки? Ходят слухи, что это был Владимир Иванович Даль. По отцу датчанин, по матери – француз. По рождению - украинец, по вероисповеданию - лютеранин (лишь в конце жизни принял православие). По мировоззрению - демократ.

Даль был дворянином, но беспоместным. А потому должен был добывать хлеб государственной службой. В 1848 году над ним снова нависла угроза ареста за рассказ "Ворожейка", в котором власти усмотрели "порицание действий начальства". Соответственно доложили императору, от которого Даль получил выговор. А министр внутренних дел граф Перовский, у которого Владимир Иванович был правой рукой - начальником министерской канцелярии, заработал царское замечание. В.А. Перовский ценил Даля как честного и надежного помощника, но и царское замечание нельзя было проигнорировать. Министр вызвал начальника своей канцелярии и поставил перед ним условие: "Служить - так не писать, писать - так не служить". А Владимир Иванович не мог не служить, потому что это был единственный доход его большой семьи из девяти душ: он с женой, его мать и сестра жены, пятеро детей. И не писать уже не мог.

Граф Перовский (потомок одного из детей А.Г. Разумовского и императрицы Елизаветы, получивших фамилию по названию подмосковного села) был не только министром, но и председателем департамента уделов, имения которого находились во многих губерниях. Вот он и предложил Далю: уезжай из столицы на службу управляющим удельным имением. А удельное ведомство, снабжавшее царских родственников, было своеобразным государством в государстве, и управляющий удельным имением мало зависел даже от губернатора. Перовский предлагал любую губернию, но Даль выбрал Нижегородскую. Выбрал не ради карьеры, а для науки, чтобы быстрее завершить главное дело своей жизни - "Толковый словарь живого великорусского языка". Летом 1849 года семья Даля прибыла в Нижний Новгород. Поселилась в здании удельной конторы на Большой Печерской улице (теперь это первый, угловой корпус НИРФИ, на нем сейчас установлена мемориальная доска). В Нижнем Даль возобновил запрещенные ему в столице "Далевские четверги" - вечерние встречи на квартире с друзьями и единомышленниками. Бывали у него не только врачи, учителя и офицеры гарнизона, и отдельные чиновники.

Наиболее близко Даль сошелся с Павлом Ивановичем Мельниковым (тем самым, что подписывался Мельниковым-Печорским). По признанию последнего, их связывала "традиционная приязнь". Знакомы они были еще по Петербургу. А в Нижнем Новгороде оказались еще и соседями по улицам: Мельников жил на улице Тихоновской (теперь улица Ульянова). На одном из «четвергов» знакомый Даля по Петербургу майор А.И.Узатис посетовал на отрицательный ответ уездных властей города Балахны. Даль свел его с Мельниковым. Коренной Нижегородец, чиновник особых поручений при нижегородском губернаторе и редактор "Нижегородских Губернских Ведомостей" дал представителю компании Нижегородской машинной фабрики и Волжского буксирного пароходства добрый совет — попробовать решить дело с Елизаветой Ивановной Крюковой. Благо, доставшееся Мельникову от отца, начальника нижегородской жандармской команды, имение Ляхово было недалеко от земель Крюковых. Он лично знал и саму Елизавету Ивановну, и ее земли и семейные обстоятельства бывшей губернаторши. Возможно и историю, связанную с ролью ее девичьей фамилии - Манжен - в жизни Николая Крюкова. Ну а для правой руки министра внутренних дел и бывшего начальника министерской канцелярии В.И.Даля, конечно, никакого труда не составляло навести справки и о деталях в деле Крюковых, и о перспективах улучшения участи братьев. Так что, когда Узатис и Елизавета Ивановна условились о цене, весомые гарантии смягчения участи сыновей Крюковой честнейший Владимир Иванович Даль от лица власть предержащих, а в первую очередь своего шефа графа Перовского, мог дать вполне. И тринадцатого июля тысяча восемьсот сорок девятого года сделка была официально оформлена в палате Гражданского суда и крепостных дел Нижнего Новгорода.

История о том, как продажа земли смягчила учесть двух декабристов (I).

Нижегородский помещик


"Я нахожусь в сей губернии вице-губернатором уже восемь лет. Вашему Сиятельству известны как поведение мое, так и самая служба, в коей при отправлении должности гражданского губернатора в 1812 году удостоился изустно получить Ваше благоволение за предложение мое о собрании суммы пожертвований на обмундировку и устройство обозов, формируемых тогда Вашим Сиятельством полков".(Из письма нижегородского вице-губернатора, Александра Семеновича Крюкова, министру юстиции, члену Государственного совета, князю Дми́трию Ива́новичу Лоба́нову-Росто́вскому.)

Министр внял просьбе и в ответном письме пообещал сделать все от него зависящее, дабы помочь ему занять столь желанное кресло. 23 декабря 1818 года Александр Семенович Крюков был назначен нижегородским губернатором. Редко кто из заместителей в губернской администрации становился начальником. Этот – стал. Первым из двух нижегородских вице-губернаторов, все-таки сумевших подняться по служебной лестнице. Александр Семенович Крюков происходил из древнего боярского рода. Предок Крюковых, Салах-Эмир мурза, не поладил с ханом Едигеем и выехал из Золотой Орды к сопернику Дмитрия Донского, Великому князю Рязанскому Олегу Ивановичу. В 1371 году этот мурза крестился и принял имя Иван Мирославич. Вот праправнук его, Тимофей, прозванный Крюк, и был родоначальником Крюковых. Бояре Крюковы были в родстве с Апраксиными, Ханыковыми, Хитрово. В XIV веке был известен боярин Крюк-Фоминский Михаил Фёдорович. Яков Васильевич Крюк был окольничим и постельничим Ивана Грозного. Тульский дворянин Крюков Афанасий в 1650году - курским воеводой. В боярских списках 1706 года упоминаются Крюковы: Алексей Семенович, Григорий Матвеевич, Иван Епифанович, Иван Иванович, Иван Матвеевич. В общем, древний знатный род, внесенный в VI часть родословных книг Московской и Тульской губерний. Родовой герб дворян Крюковых был весьма символичным - два крюка, положенные крестообразно на шпагу. До своего назначения в 1810 году нижегородским вице-губернатором Крюков успел шестнадцать лет прослужить в конной гвардии. При императоре Павле, известном своей «любовью» к «гвардейским янычарам», когда за год в конной гвардии сменились почти все офицеры, Крюков карьеру решил делать на гражданской службе. Ушел в отставку и двенадцать лет был директором Государственного заемного банка для дворян и городов.
«От дворян принимать под залог деревни, полагая 40 рублей за душу»...

«... Дворяне закладывают имения на 20 лет по 5 процентов, а 3 процента идет на уплату капитала, итого 8 процентов». 1787 год. (Из указа императрицы Екатерины II. “О переименовании учрежденного в 1754 году Дворянского банка в Государственный заемный банк для дворян и городов». Яблочков М. История дворянского сословия в России. СПб., 1876. С. 565-566.)

Первые банки возникли в России в середине XVIII века. Они были государственными и организованы как сберкассы, принимавшие вклады до востребования и выдававшие долгосрочные ипотечные ссуды частным лицам и государственной казне. Первыми банками были Дворянский (с 1754г.) и Астраханский (с 1764г.). Банков в стране тогда было пять, и до 50-х годов XIX века банковская система оставалась неизменной (только после реформы 1860 года, в связи с отменой государственной монополии на банковское дело, начали возникать частные банки). "Как у двора, так и в столице никто без долгу не живет, для того чаще всех спрягается глагол: быть должным..." писал еще Д.И.Фонвизин в своей "Всеобщей придворной грамматике". Он же спрашивал Екатерину II: "Отчего все в долгах?" - и получил ответ: "Оттого в долгах, что проживают более, нежели дохода имеют" (Фонвизин Д.И. Собр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1959. Т. 2. С. 51, 272).

Чем же занимался банк Крюкова? Долги, проценты по залогам, перезакладывание уже заложенных имений было уделом отнюдь не только бедных или стоящих на грани краха помещиков. Более того, именно мелкие и средние провинциальные помещики, менее нуждающиеся в деньгах на покупку предметов роскоши и дорогостоящих импортных товаров и довольствующиеся "домашним припасом", реже входили в долги и прибегали к разорительным финансовым операциям. А вот столичное дворянство, начиная с екатерининских времен, поголовно было в долгах. Одалживая же под залог крепостных душ и земельной собственности большую сумму, помещик сразу соблазнительно просто получал в свои руки нужное ему количество денег. В те времена жить на средства, полученные при закладе имения, называлось "жить долгами". Предполагалось, что дворянин на полученные при закладе деньги приобретет новые поместья или улучшит состояние старых. А затем, повысив таким образом свой доход, получит средства на уплату процентов и выкуп поместья из заклада. Но в большинстве случаев дворяне просто проживали полученные в банке суммы, тратя их на покупку или строительство домов в столице, туалеты и балы (помните, у Пушкина в «Евгении Онегине» - "давал три бала ежегодно и промотался наконец…"). Многие дворяне перезакладывали уже заложенные имения, что влекло за собой удвоение процентов, которые начинали поглощать значительную часть ежегодных доходов от деревень. И вновь приходилось делать долги, вырубать леса, продавать еще не заложенные деревни. А дед Пушкина, например, продавал свои московские вотчины и покупал имения в Нижегородской губернии, в Большом Болдино. Земли-то были не хуже, однако подешевле. Так же сделал и Крюков. А уж он-то, в силу служебного положения, прекрасно знал ситуацию. И стал Александр Семенович Нижегородским помещиком, прикупив землицу в Нижегородской губернии, а с ней и заложенные в Государственном заемном банке деревни, в том числе Мышьяковку и Сормово, да в них 400 душ крепостных. Кстати, по тем временам название Мышьяковка способно было у понимающего человека вызвать нешуточный интерес - русское название «мышьяк» произошло от "мышь" (то есть препарат для истребления мышей и крыс). В амбарах и хранилищах помещиков и купцов эти самые грызуны - крысы и мыши - в те времена при оптовой торговле зерном, были просто бедствием. Природные же минеральные образования, пригодные для экономически целесообразного извлечения мышьяка, встречаются не так уж часто. Особенно недалеко от множества портовых и торговых складов, которыми богат Нижний Новгород. А, значит, от продажи мышьяка можно было иметь очень неплохой доход.

Крюкова ценили. От государя за службу в банке Александр Семенович был удостоен бриллиантового перстня. Однако хотелось служебного роста, да и дети (сыновья Александр, Николай, Платон и дочь Надежда) подрастали. Вот к имениям своим и хотелось быть поближе. В 1810 году он сменил место службы. А уж опыта у нового Нижегородского вице-губернатора было - хоть отбавляй. С первого же дня после назначения вице губернатором он с головой ушел в работу. Исполнительный и инициативный (что, согласитесь, весьма ценно) он стал незаменимым помощником губернатора А. М. Руновского.

1812 год. Герой Турецких войн, лично Суворовым награжденный золотой шпагой «За храбрость», генерал от инфантерии князь Дми́трий Ива́нович Лоба́нов-Росто́вский, бывший военный губернатор Петербурга, а с 1810 года Лифляндский, Эстляндский, Курляндский генерал-губернатор и Рижский военный губернатор, назначен воинским начальником на территории от Ярославля до Воронежа. Его задача – срочное формирование воинских соединений. Не дожидаясь приезда губернатора А.М.Руновского с курорта, где тот «поправлял пошатнувшееся здоровье», Крюков начинает сбор на это денег самостоятельно. Для бывшего директора банка - привычная работа. Выполнено было оперативно и весьма успешно - собрано 52 тысячи рублей. И князь Лобанов-Ростовский лично благодарит Крюкова, - на эти деньги он смог уже в сентябре 1812 года обмундировать и отправить в армию сформированные им 8 пехотных и 4 егерских полка - целых две пехотных дивизии.

Спереди на шапке - крест и вензель императора

"…. долго, весьма долго не забудут враги наших пеших казаков, - так называли они ополченцев, - спрашивая, откуда они, эти бесстрашные люди с крестом на лбу, пришедшие на их пагубу". (Барон фон Штейнгель, Владимир Иванович, декабрист.)

Капитан-лейтенант фон Штейнгель, будучи в отставке, в 1812 году вступил в Петербургское ополчение. Участвовал в заграничных походах 1813—1814 годах. С сентября 1814 года - адъютант при московском генерал-губернаторе А.П.Тормасове. Участвовал в восстановлении Москвы.

Въ Нижегородскомъ ополченiи знамена белаго цвета, съ золотыми, вокругъ коймами и лавровыми ветвями. На одной стороне изображены, писаные золотомъ: крестъ, корона, вензелевое имя Императора Александра I и надписъ: “За Веру и Царя”. По сторонамъ креста буквы: Н. и 0. (Нижегородскаго ополченiя); а по сторонамъ вензеля нумеръ полка и баталiона, какъ, напримеръ, въ 1 баталiоне 1-го полка: 1-го П. 1 го Б. На обороте представленъ темнокраснаго цвета олень съ золотыми рогами (*Олень сей, изображающiй Нижегородскiй гербъ, представленъ на знаменахъ не совсемъ верно; онъ долженъ быть красный, съ черными рогами и черными копытами.), а подъ нимъ золотая арматура. Копья на древкахъ прорезныя, съ вензеловымъ именемъ Императора Александра

6 июля 1812 года в Санкт-Петербурге был опубликован манифест о создании всенародного ополчения в помощь регулярным войскам для борьбы с Наполеоном. Создавали его как временную вооруженную силу. Ополчение формировали в 16 центральных губерниях России, разделенных на 3 округа, и 4 губерниях Украины. А в тех губерниях, которые не вошли в эти округа, по инициативе жителей тоже создавали отряды ополченцев. Сформировали конный эскадрон Херсонской губернии, корпуса олонецких и курляндских стрелков, корпус лифляндских егерей, лифляндский казачий полк, отряды Вологодской губернии. Были и ополченские формирования, создававшиеся состоятельными лицами на свои средства, например гусарский полк графа П. И. Салтыкова, казачий графа М.А.Дмитриева-Мамонова и батальон великой княгини Екатерины Павловны. Вооружались, снаряжались и содержались ополченцы только на пожертвования. Основной же контингент ополчения составляли крепостные крестьяне. Их принимали в ополчение только с ведома помещика (по 4-5 человек в возрасте 17-45 лет от ста здоровых мужчин). А ремесленники, мещане и духовенство вступали в него добровольно. Командиры избирались дворянством из отставных офицеров.

Командующим войсками ополченского округа в Казанской, Нижегородской, Пензенской, Костромской, Симбирской и Вятской губерниях был назначен генерал-лейтенант граф Петр Александрович Толстой. Его послужной список впечатляет - губернатор Петербурга, командир лейб-гвардии Преображенского полка, Посол в Париже (1807- 1808). Небезосновательно говорили, что именно хлопоты по формированию ополчения окончательно подорвали здоровье губернатора А.М.Руновского. Дел было невпроворот и у вице-губернатора А.С.Крюкова, и у предводителя Нижегородского дворянства, ставшего командиром ополчения, камергера князя Г.А.Грузинского. Не только как у администраторов, но и как у помещиков, - ополченцев ведь им надо было найти из собственных крепостных. Кстати, и командир ополчения, князь Г.А.Грузинский, был личностью весьма колоритной. Этот екатерининский вельможа обосновался после Санкт-Петербурга в своем поместье Лысково. Это богатое село потомкам грузинского царя Вахтанга VI пожаловал царь Пётр I. Егора Александровича Нижегородцы так и звали - «царевич грузинский». Его придворный титул приравнивали к генеральскому, а за активное участие в дворянском собрании Нижегородские дворяне трижды избирали его своим предводителем. О жестокости князя ходило много легенд, но самую страшную поведал нижегородский краевед Дмитрий Смирнов. Хоть и был князь крупным благотворителем, но у себя в усадьбе — форменный деспот. Частенько бывал бессмысленно жесток, не считал крепостных за людей и беспощадно их колотил. Некоторые от него бежали. Взамен беглецов князь «привечал» у себя крестьян, бежавших от других владельцев, не интересуясь, кто они и откуда. Таким князь давал имена бежавших крестьян. Однажды стража доложила, что губернатор едет с проверкой жалоб. Недолго думая, князь согнал всех беглых под мельничную плотину и велел подрубить опоры. Тогда утонуло несколько десятков крестьян. После многих подобных «художеств» князя наконец-то удалось отдать под суд. Но он и тут отвертелся, найдя хитроумный выход из ситуации. Подкупив кого надо, Грузинский сам себе устроил пышные похороны. Числился князь мертвым три года, с 1798 по 1801 год, однако быстренько «ожил» по восшествии на трон нового царя. Александр I князя сразу же простил. Вот этот-то матерый крепостник не побоялся встать во главе 12 462 крепостных, ставших в ополчении ратниками. И, представьте, неплохо командовал Нижегородским полками - пятью пешими и одним конным.

Нижегородские ополченцы были одеты в серую форму. Каждому ратнику полагался ранец. В нем - рубаха, портки, рукавицы, портянки, онучи, запасные сапоги и провиант на трое суток. Пехотинцы вооружены были пиками и топорами. «Ополченiе сiе (5 полковъ пешихъ и 1 конный) при сформированiи его было одето согласно постановленiю Графа Толстаго, причемъ шапки имело четыреугольныя, въ роде уланскихъ, съ околышемъ изъ черной овчины; пешiе воины были вооружены пиками, съ широкимъ плоскимъ острiемъ, а конные обыкновенными пиками и саблями и имели казачьи чепраки, изъ сераго, съ обкладкою и вензелями изъ краснаго сукна. Они отличались отъ пешихъ еще темъ, что имели на шапкахъ, вместо меховаго, серый, суконный околышъ, съ двумя выпушками изъ краснаго сукна; такую же выпушку по верхнему и боковымъ краямъ воротника, у обшлаговъ и вдоль борта; серые, суконные кушаки, съ красною, суконною выкладкою по краямъ, и такую же выкладку, въ одинъ рядъ, на шараварахъ».

«Объ обмундированiи офицеровъ Нижегородскаго ополченiя сведенiй не сохранилось».

В декабре ополчение выступило на биваки. Ушел с ним и старший сын вице-губернатора, семнадцатилетний корнет Нижегородского конного полка Александр Александрович Крюков, и ополченцы-ратники из крепостных крестьян его отца. Присоединение ополчений к армии позволило не только использовать их непосредственно в боевых действиях, но и освободить строевых солдат от дел боевого обеспечения -охраны обозов, парков, лагерей, коммуникаций, складов; работы санитарами, саперами, ездовыми, - и таким образом усилить регулярные войска. В мае 1813 года Резервная армия Лобанова-Ростовского и корпус генерала Д.С.Дохтурова тоже вошли в ополченскую армию генерал-лейтенанта П.А.Толстого. И эта армия двинулась в заграничный поход, где в качестве резерва находились при русской армии в сражениях под Дрезденом и Рейхенбергом. Ополченцы участвовали в осаде Дрездена, после чего часть ополчения была отправлена в помощь войскам, осаждавшим Гамбург, а часть осталась при осаде крепости Глогау. Александр Крюков в рядах нижегородского ополчения (почти все рядовые ратники которого, напомню, были крепостными крестьянами) воевал всю заграничную компанию 1813-1814 годов. И воевал храбро, раз за участие в сражениях был награжден медалью. Может быть, в этот период жизни он и переосмыслил свое отношение к крепостным. Согласитесь, это жуткое социальное неравенство – храбро воевавшие соратники Александра при расформировании ополчения превращаются опять в «сиволапых крестьян» и возвращаются своим помещикам, - а он, отпрыск знатного рода боярского корнет Крюков, переходит на службу в Ольвиопольский гусарский полк...

Ольвиопольским гусарским полком тогда командовал генерал-майор Д.В.Шуханов. Сформированный в свое время из Сербского и Болгарского гусарских, полк славился в армии отчаянными рубаками и наездниками. В 1806 - 1807 годах полк в составе корпуса генерала Витгенштейна дрался в Молдавии против турок. Вступил в войну 1812 года в составе Дунайской армии. К Бородино полк не успел, зато во время заграничного похода показал себя в сражениях с французами при Дрездене и Барсюр-Об. Под Барсюр-Об французскими войсками командовал старый противник Витгенштейна, маршал Удино. В разгар боя бывший гусар Витгенштейн «тряхнул стариной» и лично возглавил лихую кавалерийскую атаку Псковского кирасирского и Ольвиопольского гусарского полков, вдребезги разбив наступающую конницу французов. После этого маршал Удино и отдал всем своим войскам приказ об отступлении. А тяжело раненый в этой атаке граф Витгенштейн продолжал руководить наступающими войсками. Нижегородский конный полк тоже участвовал в тех сражениях - и при Дрездене и при Барсюр-Об. Корнета Крюкова тогда заметили и предложили служить в Ольвиопольском гусарском полку. Вскоре Александр получил повышение и стал гусарским поручиком.


«Примите нас под свой покров, Питомцы волжских берегов!




Примите нас, мы все родные!

Мы дети матушки – Москвы!

Веселья, счастья дни златые,

Как быстрый вихрь промчались вы! ...



Погибнет он! Москва восстанет!

Она и в бедствиях славна;

Погибнет он. Москва восстанет!

Россия будет спасена!

Примите нас под свой покров,

Питомцы волжских берегов!»

- писал в 1812 году Василий Львович Пушкин, дядя великого поэта в стихотворении «К жителям Нижнего Новгорода».

Для победы над Наполеоном требовалось не только срочно собрать ополчение и немалые денежные средства. После смерти Руновского Нижегородским губернатором стал родственник А.С.Крюкова, Степан Антонович Быховец Он принял этот пост в нелегкие для России времена и первым делом стал разбираться с неотложными делами: мобилизацией рекрутов, размещением пленных, организацией лазаретов и тому подобным. Тем более что ранее провинциальный и тихий город оказался в это время одним из главных культурных центров России. Почему? Да ведь в Нижний переехали, спасаясь от наполеоновской армии, многие московские учреждения, да и сами москвичи предпочитали прятаться от Наполеона именно в Нижнем.

"Нижегородский кремль увидел в своих стенах казначейство с его золотым запасом, московский сенат, государственные архивы, почтамт. Старинные, видевшие еще Ивана Грозного, нижегородские башни приняли в свои недра столичные ценности и документы, а нижегородская казенная палата и другие присутствия разместили у себя московских чиновников". Московский университет тоже переехал в Нижний Новгород. Сюда прибыли ректор университета Гейм, одиннадцать профессоров, студенты и гимназисты до университетской академической гимназии. На восьмидесяти подводах привезли научные коллекции и приборы. В Нижний переехали многие семьи аристократов: Римские-Корсаковы и Архаровы, Оболенские и Одоевские, Муравьевы и Дивовы, Карамзины и Вяземские, Анненковы и Кокошкины, Шаховские и Пушкины привезли с собой капиталы, привычку к шумной рассеянной светской жизни, последние моды и крупную карточную игру. Местная власть не ударила в грязь лицом перед светскими львами. В домах губернатора и вице-губернатора шли непрерывные праздники и балы. Сначала в этих «развлечениях» участвовали только русские, но вскоре присоединились и иноземная знать – после разгрома 1812 года в Нижний начали прибывать ( и в немалом числе) пленные из Наполеоновской армии. Это были вовсе не те сломленные и изнуренные люди, которых нам рисовала отечественная историография. И знали они не только два русских слова "хлеба! соли!", как нам вдалбливали в школе. Да, солдаты и офицеры Наполеоновской Великой Армии после битвы под Малоярославцем сдавались в плен сотнями, но они попадали они далеко не в концлагерь. Итальянцы, испанцы, немцы, поляки, французы — всему этому «воинству» находилось в плену дело. А уж если в плен сдался дворянин – «шевалье», то его вообще обязательным порядком определяли на жительство в русскую дворянскую семью. Поэтому далеко не все наполеоновские вояки так уж мечтали вернуться в свои страны, где была разруха или шла война. В Нижнем на каждого пленного городская казна ассигновала пятачок в день, да еще и подрабатывай, как можешь...

Было среди сосланных в Нижний Новгород пленных немало ветеранов Великой Армии, завоевавшей всю Европу. Той армии, костяк которой составляли бойцы французской революционной армии образца 1793 года. И которая воевала под лозунгом «Мир хижинам – война дворцам!». Далеко не все они стали роялистами. Просто профессиональные и много повидавшие на своем веку вояки. Довольно культурные и грамотные. И весьма привлекательные для молодежи и нижегородских дам, между прочим. Иные даже стали учителями и наставниками молодежи, когда в 1813 году домой вернулся воспитанник Московского университетского Благородного пансиона Николай Крюков. В Нижнем он поступил в пансион Стадлера, а потом жил в доме родителей и брал уроки у учителей Нижегородской гимназии. Тогда-то он начал набираться своих «якобинских» идей, в том числе и от пленных французов. И впервые от одного из этих республиканцев узнал семейный секрет Крюковых - историю о «верном Национальному собранию гражданине Манжене», - то ли однофамильце, то ли родственнике его по матери. Романтический юноша проникся республиканскими идеями и презрением к монархам. Не зря его показания в следственной комиссии по делу декабристов свидетельствуют о его идейной убежденности: «Вступить в общество побудило меня желание блага моему отечеству». Кстати, в среде декабристов Николай Крюков слыл философом и политиком, за что пользовался безграничным доверием П.И. Пестеля.

Т.П. Ден. "Пушкин в Тульчине".



В истории тайных организаций декабристов — Союза благоденствия и Южного тайного общества — местечко Тульчин на Украине играло важную роль. Здесь был штаб второй армии, здесь жили П. И. Пестель и ряд других участников движения, здесь происходили встречи и совещания членов тайного общества. Поэтому для суждения о связях Пушкина с декабристскими кругами очень существенно знать, бывал ли он в Тульчине, когда и при каких обстоятельствах. Между тем это до сих пор еще остается недостаточно ясным.

О поездке в Тульчин Пушкин мечтал еще до своей ссылки на юг России. 12 марта 1819 года А. И. Тургенев писал П. А. Вяземскому: Пушкин «не на шутку сбирается в Тульчин, а оттуда в Грузию и бредит уже войною».1 В Тульчине у Пушкина были знакомые. Прежде всего он еще по Петербургу хорошо знал начальника штаба второй армии П. Д. Киселева, встречался с ним у Карамзиных, у П. А. Вяземского и, наконец, у М. Ф. Орлова. Киселев собирался даже устроить поэта на военную службу, но почему-то не выполнил своего обещания, и у Пушкина возникло недоверие к блестящему генералу, которое явно ощущается в посвященных ему стихах 1819 года:

На генерала Киселева
Не положу своих надежд,
Он очень мил, о том ни слова,
Он враг коварства и невежд;
За шумным, медленным обедом
Я рад сидеть его соседом,
До ночи слушать рад его;
Но он придворный: обещанья
Ему не стоят ничего.

(«Орлову»)

В Тульчине Пушкин знал и адъютанта Киселева, И. Г. Бурцова, с которым познакомился еще лицеистом в Царском Селе, где Бурцов стоял во главе кружка, который посещали Пущин, Кюхельбекер, Вальховский и др.2 Знал Пушкин также и двоюродных братьев А. П. и М. А. Полторацких, которые в 1821 году были откомандированы из Тульчина в Кишинев для топографических съемок.3

В Тульчин Пушкину удалось попасть только в период южной ссылки. О том, что в эти годы он бывал в Тульчине, свидетельствуют данные записок декабриста Н. В. Басаргина и стихи, посвященные Пушкиным в десятой главе «Евгения Онегина» движению тайных обществ на юге. Н. В. Басаргин в своих записках, рассказывая о пребывании в Одессе в 1823 году, сообщает следующее: «В Одессе встретил я также нашего знаменитого поэта Пушкина, он служил тогда в Бессарабии при генерале Инзове. Я еще прежде этого имел случай видеть его в Тульчине у Киселева. Знаком я с ним не был, но в обществе раза три встречал».3

В десятой главе «Евгения Онегина» Пушкин запечатлел пейзаж Тульчина:

...там, где ранее весна
Блестит над Каменкой тенистой
И над холмами Тульчина,
Где Витгенштейновы дружины
Днепром подмытые равнины
И степи Буга облегли...4

В этих стихах Пушкин с присущей ему лаконичностью дал четкое описание характерных крутых холмов, встающих над Бугом, которые открываются на окраине Тульчина, как раз за домом, где жил Пестель. В черновых вариантах этих стихов вместо холмов упоминаются то «чертоги», то «равнины». «Чертоги», т. е. дворцы, — также характерная деталь тульчинского пейзажа. Почти наискосок от дома, в котором жил Пестель, находился дворец Потоцких с медной сверкающей крышей. Другой дворец Потоцких был против дома, в котором жил Киселев. «Равнины» стелются у подножия холмов и за ними.

К какому же времени относится поездка Пушкина в Тульчин и чем она была вызвана?

Н. О. Лернер приурочивает поездку Пушкина в Тульчин к ноябрю 1822 года,5 связывая ее с «последней поездкой Пушкина в Каменку»: «Из Каменки, — пишет он, — Пушкин заезжал в Тульчин. Там его видел Н. В. Басаргин». Говоря о поездке Пушкина в Каменку, а оттуда в Тульчин в ноябре 1822 года, Лернер опирается на свидетельство П. И. Бартенева, который, рассказывая о вторичной поездке Пушкина в Измаил6 в 1822 году по приказу Инзова в наказание за какую-то дуэль, писал:

«Дорогою в Измаил, или может быть на обратном пути, Пушкин заезжал в Тульчин, где находилась, как мы сказали, главная квартира корпуса и жили некоторые знакомые его: при одном анакреонтическом стихотворении „Мальчик, солнце встретить должно“, означено им: „Тульчин, 1822“.

«Кажется, что к ноябрю месяцу этого же года следует отнести новую и последнюю поездку его в Чигиринский повет Киевской губернии, в село Каменку, к Давыдовым».7

М. А. Цявловский считал весь вышеприведенный рассказ Бартенева неправдоподобным.8 Он ссылался при этом на противоречащие данным Бартенева свидетельства современников Пушкина — П. И. Долгорукова и И. П. Липранди. Долгоруков в своем дневнике сообщает, что Инзов за дуэль Пушкина с Рутковским, которую, вероятно, имел в виду Бартенев, посадил поэта под домашний арест.9 Липранди в своих воспоминаниях, не выражая сомнений относительно поездок Пушкина в Каменку и Тульчин, сомневается лишь в том, что Пушкин поехал в Тульчин из Измаила. «Измаил от Кишинева лежит на юг, а Тульчин — на север. До каждого слишком по двести верст, и все три пункта находятся в прямом направлении». Кроме того, Липранди подвергает сомнению самый факт поездки Пушкина в Измаил во второй половине 1822 года: «Но я думаю, что в 1822 году, особенно во второй половине оного, едва ли Пушкин был там».10

Отвергая предположение Лернера о пребывании Пушкина в Тульчине в 1822 году, Цявловский утверждал, что Пушкин приехал в Тульчин 12 или 14 и пробыл до 15 или 17 февраля 1821 года.11 По его мнению, Пушкин заехал туда вместе с братьями Давыдовыми, возвращаясь из Киева с «контрактовой» ярмарки в Каменку, где он гостил с ноября 1820 по конец февраля 1821 года.12 Прямых свидетельств, удостоверяющих поездку Пушкина в Тульчин в феврале 1821 года, у Цявловского нет. Он связывает посещение Пушкиным Тульчина с фактом его пребывания в Каменке в этом году, что само по себе вполне возможно. Но в Каменке Пушкин, как известно, гостил не только в 1820—1821 годах. А. И. Давыдова, жена В. Л. Давыдова, в письме к дочерям в 1838 году из Сибири пишет: Василий Львович «был хорошо знаком с нашим знаменитым поэтом, бывавшим несколько раз в Каменке и прожившим там однажды целых четыре месяца».13 Это письмо Т. Г. Цявловская в примечаниях к «Летописи» учитывает для того, чтобы аргументировать возможность пребывания Пушкина в Каменке в ноябре 1822 года.14 Свою гипотезу Т. Г. Цявловская подтверждает четырьмя документами: 1) стихотворением «К Адели», написанным, несомненно, в Каменке и помещенным Пушкиным под 1822 годом в издании «Стихотворений» (ч. I, 1829);15 2) письмом М. Ф. Орлова от 9 ноября 1822 года к Вяземскому из Киева с приложением письма Пушкина, что указывает на пребывание Пушкина в этих числах в Киеве;16 3) письмом Е. Н. Орловой от 8 декабря 1822 года к брату А. Н. Раевскому, в котором она пишет: «Посылаю тебе письмо, кажется от Пушкина; его принесла г-жа Тихонова... Пушкин послал Николаю отрывок поэмы, которую не думает ни печатать, ни кончить... Его дали Муравьевым, которые привезут его тебе».17 Письмо свидетельствует о том, что Пушкин находился около 9 декабря в Киеве, а может быть и в Каменке, откуда его письмо было доставлено в Киев Тихоновой. Четвертым документом является приведенное выше письмо А. И. Давыдовой 1838 года.

Итак, можно с достаточной уверенностью считать, что в ноябре 1822 года Пушкин был в Киеве у своего друга М. Ф. Орлова, который еще в феврале 1822 года покинул Кишинев в связи с делом В. Ф. Раевского. 24 ноября вместе с Орловым он, по всей вероятности, был на семейном празднике в Каменке, где в этом году был съезд представителей управ тульчинской директории. Из Каменки он, повидимому, вернулся снова в Киев, где был на контрактах, во время которых происходили собрания представителей управ Южного общества.18 Из письма Е. Н. Орловой А. Н. Раевскому мы знаем, что в Киеве в эти дни были братья Муравьевы.

Сообщение Бартенева о поездке Пушкина в Тульчин в 1822 году, несмотря не некоторые неточности, очевидно, в основе своей справедливо. Но Пушкин мог быть в Тульчине скорее в начале ноября, по дороге в Киев, чем в конце ноября, после пребывания в Каменке.

В Тульчине Пушкин, вероятно, имел намерение поговорить с П. Д. Киселевым о возможности устройства на военную службу брата Льва. В письме от 4 сентября он предлагал брату устроить его с помощью Н. Н. Раевского или же П. Д. Киселева: «Ты бы определился в какой-нибудь полк корпуса Раевского — скоро был бы ты офицером, а потом тебя перевели бы в гвардию — Раевский или Киселев — оба не откажут».19 Кроме того, в связи с арестом В. Ф. Раевского (в феврале 1822 года), с которым Пушкин был крепко связан дружескими отношениями, у поэта могла возникнуть потребность в серьезном разговоре с Киселевым, игравшим существенную роль в расследовании дела В. Ф. Раевского. И, наконец, Пушкин мог иметь желание попрощаться с уезжающим за границу Киселевым, поскольку ходили упорные слухи, что он не вернется обратно в Россию.20 В Тульчине Пушкин мог встретиться с К. А. Охотниковым,21 которому пришлось в это время отправиться в штаб второй армии для объяснений по личному делу в связи с арестом В. Ф. Раевского.

Остается, однако, неясным, был ли Киселев в это время в Тульчине. Получив в конце сентября 1822 года сообщение о смертельной болезни матери его жены графини Потоцкой, находившейся в Берлине, Киселев взял месячный отпуск и выехал из армии к прусской границе, о чем известил князя П. М. Волконского письмом от 1 октября. Вследствие формальных затруднений выезд Киселева задержался; пробыв некоторое время в Варшаве, он выехал в ноябре и прибыл в Берлин уже после смерти тещи, последовавшей 12 ноября. В конце декабря он вернулся в Варшаву, где оставался, по-видимому, до середины января 1823 года.22 С другой стороны, из письма П. И. Пестеля к Киселеву от 15 ноября 1822 года мы знаем, что в это время последний должен был быть уже в Берлине.23 В таких условиях трудно предполагать, чтобы Киселев в начале ноября был в Тульчине — во всяком случае, на длительное время. Поэтому свидание с ним Пушкина в Тульчине остается под вопросом.

Когда же в таком случае могла произойти та встреча Басаргина с Пушкиным «в Тульчине у Киселева», о которой сообщает в своих воспоминаниях Басаргин? Последний, будучи адъютантом Киселева, должен был, вероятно, сопровождать его в поездке если не в Берлин, то, по крайней мере, в Варшаву. Следовательно, встреча его с Пушкиным в ноябре 1822 года столь же проблематична, как и встреча Пушкина с Киселевым. Что касается приезда Пушкина в Тульчин в феврале 1821 года, то в это время, нужно думать, там находились и Киселев и Басаргин, но последний еще не был тогда адъютантом Киселева.24 Правда, в своих показаниях следственному комитету в 1826 году Басаргин сообщал: «В 1821 году зимой я был отчаянно болен, а по выздоровлении поехал в отпуск в Москву и Владимирскую губернию...».25 Но датировку «в 1821 году зимой» следует понимать, очевидно, как конец этого года, так как в записках Басаргин сообщает о совещании тульчинского отдела Союза благоденствия (на котором он присутствовал), посвященном обсуждению постановлений московского съезда членов Союза.26 Съезд же, как известно, происходил в январе 1821 года. Следовательно, в январе-феврале этого года Басаргин был в Тульчине. К этому времени, всего вероятнее, и нужно относить встречу Басаргина с Пушкиным в Тульчине у Киселева. Этим не исключается и возможность встречи в начале ноября 1822 года.

Необходимо рассмотреть еще обстоятельства, связанные с рукописью стихотворения Дельвига «Мальчик! Солнце встретить должно...», помеченной: «Тульчин, 1822», которую Геннади, а за ним и Бартенев считали автографом Пушкина, что, по мнению Бартенева, указывает на пребывание Пушкина в Тульчине в 1822 году. Но стихотворение принадлежит А. А. Дельвигу, а тульчинская рукопись его нам неизвестна, и написана ли она рукой Пушкина или чьей-либо иной, мы не можем сказать. К указанию П. И. Бартенева на рукопись стихотворения «К мальчику» с якобы пушкинской пометой: «Тульчин, 1822» Цявловский относится скептически:

«Что касается до указания Бартенева на мнимый тульчинский автограф Пушкина, то оно заимствовано из Геннади.27 Геннади же был введен в заблуждение кн. Н. А. Долгоруковым, считавшим стихотворение Дельвига пушкинским. Таким образом, относить поездку Пушкина в Тульчин к 1822 году на основании пометы «Тульчин, 1822» на чьей-то копии стихотворения Дельвига, приписанного Пушкину, конечно, никак нельзя».28

Возможно, однако, что Пушкин в Тульчине в ноябре 1822 года читал по памяти и записал первую строфу стихотворения Дельвига «К мальчику». Список этой первой строфы с пометой «Тульчин, 1822» и с ошибочной атрибуцией стихотворения Пушкину был передан Н. А. Долгоруковым Г. Н. Геннади, который поместил этот фрагмент в первом томе редактированных им сочинений Пушкина 1859 года под заглавием «Экспромт». Известно, кроме того, что тот же фрагмент стихотворения Пушкин однажды читал и в Каменке. Об этом чтении сохранился рассказ в дневнике Г. И. Соколова, одесского цензора, записанный 19 марта 1844 года:

«Вчера <В. А.> Давыдов рассказал экспромт, сказанный Пушкиным в доме покойного отца его Александра Львовича Давыдова. На другой день ужина, обильного возлияниями и продолжавшегося долго, Пушкин просыпается раньше других и зовет: Мальчик! Хозяин, проснувшись, спрашивает его: Что ему нужно? Но он не перестает звать мальчика и, когда он явился, то Пушкин торжественно провозгласил:

Мальчик! Солнце встретить должно
С торжеством в конце пиров;
Принеси же осторожно
И скорей из погребов
Матерь чистого веселья —
Благосмольного вина,
Чтобы мы, друзья, с похмелья
Не видали б в чашах дна!»29

Текст этой записи совпадает, за исключением некоторых явных ошибок (вместо «благосмольного вина» нужно «влагу смольную вина», вместо «мы, друзья, с похмелья» нужно «мы, друзья похмелья», вместо «не видали б» — «не видали»), с черновым текстом этой строфы в тетради Дельвига 1819 года (ИРЛИ, ф. 244, оп. 1, № 768) и с первопечатным текстом стихотворения в журнале «Благонамеренный» (1819, ч. V, март, № VI, стр. 335). В тексте копии этого стихотворения в бумагах «Зеленой лампы» (ИРЛИ, ф. 244, оп. 1, № 763) рукой Илличевского, с поправкой Пушкина и с надписью: «Третье заседание 17 апреля 1819 <года>. Председательство члена Улыбышева» — имеется разночтение в последних двух стихах, а именно:

Чтобы мы друзья похмелья
Не нашли в фиале дна.

Текст же, напечатанный Геннади по «тульчинской» рукописи, дает следующее отличие второго стиха от текста «Благонамеренного»:

С торжеством, среди пиров.

Это разночтение можно объяснить тем, что тульчинская запись сделана по памяти. Принадлежит ли она действительно Пушкину, мы, не имея подлинника, сказать не можем (Геннади не был авторитетным знатоком пушкинских автографов), но если это так, то запись — лишнее подтверждение пребывания Пушкина в Тульчине в 1822 году.

Стихотворение Дельвига, любимое Пушкиным, — на это указывают и участие Пушкина в обработке стихов его друга, засвидетельствованное материалами Пушкинского Дома, и возвращение его к той же теме в 1832 году в стихотворении «Мальчику (Из Катулла)» («Пьяной горечью Фалерна...»), — могло быть произнесено в Каменке в один из приездов туда Пушкина, в 1820—1821 или в 1822 году, и вторично — в Тульчине, в ноябрьский приезд 1822 года.

Возможно, что стихотворение, читанное Дельвигом на заседании «Зеленой лампы» в 1819 году, всплыло в 1822 году в памяти Пушкина в связи с воспоминаниями об этом дружеском кружке, которые именно в это время с большой силой захватили Пушкина и отразились в незаконченном послании к петербургским друзьям, часть которого была послана в письме к Я. Н. Толстому 26 сентября 1822 года; в нем Пушкин настойчиво спрашивает о судьбе «Зеленой лампы»:

Горишь ли ты, лампада наша,
Подруга бдений и пиров?..
В изгнаньи скучном, каждый час
Горя завистливым желаньем,
Я к вам лечу воспоминаньем...

Из наших соображений о возможности, почти несомненности вторичной поездки Пушкина в Тульчин в начале ноября 1822 года можно сделать следующие заключения.

Поездка диктовалась важными деловыми и политическими соображениями. Пушкин должен был хотеть видеть и Пестеля и Киселева. Видел ли он их — мы не знаем. Пестель 15 ноября 1822 года был в местечке Линцы, где стоял штаб Вятского полка,30 но мог приезжать и в Тульчин, особенно если Киселев там был недолго в начале ноября 1822 года. Если последнее верно и Пушкин виделся в это время, хотя бы и мимолетно, с Киселевым, у них мог и должен был произойти очень серьезный разговор и даже спор, связанный с делом В. Ф. Раевского и других пострадавших кишиневских друзей.

Очень возможно, что в связи с этой встречей Пушкина и Киселева находится и письмо Киселева к М. Ф. Орлову, дошедшее до нас в черновике и написанное, вероятно, в начале 1823 года,31 по возвращении его из-за границы. В этом письме Киселев определяет свои политические позиции и противопоставляет свои убеждения либерала радикальным взглядам М. Ф. Орлова и Пушкина:

«Мы с тобою разнствуем в мнениях, полагаю потому, что смотрим разным способом: ты смотришь в подзорную трубу, в которой механизм весь устроен редакторами „Минервы“, пылким воображением твоим, киевским бездействием32 и скукою; я же гляжу защуря глаз, дабы предметы видеть не в бесконечной и бесполезной отдаленности, но сколько можно вблизи и в настоящем их виде...

«Ты знаешь и уверен, сколь много я тебя уважаю; но мысли твои неправильны и, конечно, с сердцем твоим не сходны. Неудовольствия, грусть, сношения с красноречивыми бунтовщиками33 и, сознаюсь, несправедливое бездействие, в котором ты оставлен, — вот тому причины. Скинь с себя тебе неприличное...; оставь шайку крикунов и устреми отличные качества свои на пользу настоящую...

«Я знаю, что мысли мои с духом времени не сходны, что Греч не будет меня хвалить, что ряд пылких учеников лицея34 и громада тунеядцев московских35 провозгласят недостойным гасителем; другие назовут рабом власти, но я суждения их презираю и мыслей своих не переменю».36

Итак, вопрос о встрече Пушкина с Киселевым в Тульчине в начале ноября 1822 года остается открытым, несмотря на значительную вероятность такой встречи. Но как бы то ни было, позднейшее отношение Пушкина к Киселеву характеризуется чувством большой неприязни и недоверия.

Липранди в своих воспоминаниях отмечает это неприязненное отношение Пушкина к Киселеву в 1823 году. Он рассказывает, что в спорах о дуэли Киселева и Мордвинова37 Пушкин, вопреки мнению большинства, выступал против Киселева и «не переносил», как он говорил, «оскорбительной любезности временщика, для которого нет ничего „священного“».38

Вот все, что нам известно об одном из важнейших моментов в истории связей Пушкина с членами Южного тайного общества — о пребывании поэта в центре декабристов-южан, в Тульчине, в 1821 и 1822 годах.

————
Примечания:

1 Остафьевский архив князей Вяземских, т. I, СПб., 1899, стр. 202.

2 В. К. Кюхельбекер. Лирика и поэмы, т. I, Л., 1939, стр. XIII—XIV. Бурцова Пушкин назвал в стих. «Недавно я в часы свободы» (1822).

3 Н. В. Басаргин. Записки. Изд. «Огни», Пгр., 1917, стр. 24—25.

4 Пушкин, Полное собрание сочинений, т. VI, Изд. Академии Наук СССР, 1937, стр. 525.

5 Н. О. Лернер. Труды и дни Пушкина. Изд. 2-е, СПб., 1910, стр. 82.

6 Первая поездка в Измаил состоялась в 1821 году. Пушкин ездил туда вместе с Липранди, посланным по делу возмущения солдат в Камчатском полку («Русский архив», 1866, № 8 и 9, стб. 1272, 1276).

7 П. Бартенев. Пушкин в южной России. «Русский архив», 1866, № 8 и 9, стб. 1182.

8 М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. I. Изд. Академии Наук СССР, стр. 758—759. В дальнейшем приводится сокращенно: Летопись.

9 «Звенья», т. IX, М., 1951, стр. 100.

10 «Русский архив», 1866, № 8 и 9, стб. 1445 и 1444.

11 Летопись, стр. 277.

12 Летопись, стр. 266—267 и 280. — О поездке Пушкина в Киев см. еще брошюру Д. Косарика «Пушкін на Україні» (Київ, 1949, стр. 19): <перевод> «28 января <1821 года> А. С. Пушкин вместе с В. Л. Давыдовым выехал в Киев на контракты, как это видно из материалов поместной конторы в Каменке» (Сборник «Пушкин», изд. Академии наук УССР, Киев, 1937, стр. 164).

13 Д. Косарик. Пушкін на Україні, стр. 22, 23.

14 Летопись, стр. 764; см. также: Пушкин. Исследования и материалы. Труды Третьей Всесоюзной Пушкинской конференции, 1953, стр. 366—367.

15 Пушкин, Полное собрание сочинений, т. II, кн. 2, Изд. Акдемии Наук СССР, 1949, стр. 1121—1122.

16 П. П. Вяземский. А. С. Пушкин. 1816—1825. По документам Остафьевского архива, СПб., 1880, стр. 53—55. — Письмо Пушкина к П. А. Вяземскому, о котором пишет М. Ф. Орлов, считается утраченным и не упомянуто на своем месте в «Летописи» (стр. 364). Однако есть основание полагать, что это письмо — то самое, которое напечатано в академическом издании (т. XIII, стр. 59—61) под датой «Март 1823 г. Кишинев» (ср.: Н. О. Лернер. Труды и дни Пушкина, СПб., 1910, стр. 82—83). Вошедшие в письмо эпиграммы на Аглаю (Давыдову) связаны с жизнью Пушкина в Каменке и непонятны без предположения о пребывании там Пушкина во время их написания, а это могло быть в начале ноября 1822 года, до приезда поэта в Киев.

17 М. Гершензон. Семья декабристов. «Былое», 1906, № 10, стр. 308.

18 6 декабря 1822 года В. А. Глинка писал Кюхельбекеру: «Я наверно увижу его <Пушкина> в Киеве во время контрактов...» («Литературное наследство», кн. 16—18, 1934, стр. 345).

19 Пушкин, Полное собрание сочинений, т. XIII, 1937, стр. 45.

20 Памяти декабристов. Сборник материалов, т. III, Изд. Академии Наук СССР, Л., 1926, стр. 191—192.

21 12 ноября Охотников покинул совсем Кишинев. В Петербург он повез письмо Пушкина Вяземскому, до нас не дошедшее; см. письмо Пушкина к Вяземскому от 5 апреля 1826 года (Пушкин, Полное собрание сочинений, т. XIII, 1937, стр. 61).

22 А. П. Заблоцкий-Десятовский. Граф П. Д. Киселев и его время, т. I, СПб., 1882, стр. 168—169.

23 Памяти декабристов. Сборник материалов, т. III, 1926, стр. 186 и 191.

24 Назначен на эту должность 16 октября 1821 года (см.: Восстание декабристов, т. VIII, Алфавит декабристов, 1925, стр. 274).

25 Н. В. Басаргин. Записки, Пгр., 1917, стр. XXII.

26 Н. В. Басаргин. Записки, стр. 13.

27 Пушкин, Сочинения, т. I, под редакцией Г. Н. Геннади, изд. Я. А. Исакова, СПб., 1859, стр. 273.

28 Летопись, стр. 759.

29 А. И. Маркевич. Неизданное стихотворение Пушкина. «Записки Одесского общества истории и древностей», т. XXIV, 1902, отд. V, стр. 66.

30 Памяти декабристов, т. III, стр. 191.

31 В публикации это письмо датировано 1819—1820 годами, что, бесспорно, неверно.

32 Киселев имеет в виду вынужденную отставку М. Ф. Орлова и его отъезд в Киев в 1822 году.

33 Киселев, вероятно, намекает на В. Ф. Раевского и П. И. Пестеля, на которого он в начале ноября 1822 года получил донос от Добровольского, сослуживца Пестеля. В связи с этим доносом Киселев даже предполагал в ноябре 1822 года навсегда уехать за границу.

34 Киселев намекает на Пушкина и, возможно, на других лицеистов — Кюхельбекера и Дельвига, фигурирующих в это время в доносах В. Н. Каразина и других.

35 «Громада тунеядцев московских» — это, по всей вероятности, члены Союза благоденствия: Граббе, Фонвизин, Якушкин, которые бывали в Тульчине и были хорошо известны Киселеву.

36 «Русская старина», 1887, т. 55, июль, стр. 231—233.

37 В 1823 году Киселев убил на дуэли И. Н. Мордвинова.

38 И. П. Липранди. Из дневника и воспоминаний. «Русский архив», 1866, № 8 и 9, стб. 1454.