Декабрист Николай Загорецкий после сибирской ссылки воевал в Отдельном Кавказском корпусе.



В начавшемся 2015 году в российской истории несомненно будет особо отмечена дата – 190 лет восстания декабристов на Сенатской площади в Петербурге. С именами многих из участников тех событий связана и история Ставрополья, поскольку в наших краях они проходили службу, сосланные на Кавказ рядовыми солдатами. Кто-то погиб в сражениях с непокорными горцами, кто-то смог ценой неимоверных тягот вновь обрести офицерский чин и в конце концов вернуться к родным. Известный ставропольский писатель-краевед Виктор Кравченко многие годы исследует судьбы декабристов, а сейчас работает над завершающей книгой трилогии о пребывании декабристов на Кавказе. Открывая серию публикаций, посвященных этим славным сынам Отечества, мы предлагаем вашему вниманию главу из новой книги В. Кравченко, в ней рассказывается о Николае Загорецком, после сибирской ссылки воевавшем в Отдельном Кавказском корпусе.


В те времена Нальчикская слобода представляла собой солдатские казармы, хозяйственные постройки и неровный ряд приземистых домиков, плотно примыкавших друг к другу. Чуть поодаль, на пригорке, несколько деревьев затеняли бревенчатую церквушку. Поселение опоясывал земляной вал, вдоль которого одиноко прохаживался часовой, здесь же бродили козы да в пыли возились собаки. За валом бежала речка, скрытая низовым кустарником, а дальше поднимался уступами к ближайшим горам густой лес. На площадке возле казарм стояла покосившаяся оплетенная вьюнком беседка, в которой полулежа отдыхал немолодой унтер-офицер Загорецкий, держа на коленях потрепанный томик в дешевом переплете. Знойное закатное солнце жарко припекало, освещая его смуглое, рябоватое лицо с седыми подстриженными усами.

Николай Александрович перелистнул страничку, захлопнул книжку, прикрыл глаза… Память вновь возвращала в московское лето 1812 года, когда он, 16-летний, записался в ополчение портупей-юнкером. Затем была учеба в московском заведении для колонновожатых и первое офицерское звание – прапорщик. Службу проходил во 2-й армии, был награжден орденами Св. Анны 4-й и 3-й степени, произведен в поручики. А в 1825 году Загорецкий стал членом Южного общества…

…Его и других членов общества выдал капитан Вятского пехотного полка Майборода. В доносе было 46 фамилий, в том числе П. Пестеля, полкового командира. После продолжительных четырех допросов, наконец уличенный, на очной ставке Загорецкий сознался, что принадлежал к обществу и знал цель – введение республиканского правления с упразднением престола.

Решением Верховного суда Загорецкого осудили по VII разряду к году каторжных работ с лишением дворянства. В январе 1827-го отправили из Петропавловской крепости в Сибирь. По отбытии срока в Читинском остроге в апреле 1828 года он был обращен на поселение в слободу Витим, а оттуда переведен в село Буреть Иркутской губернии.

На Кавказе тем временем шла война с турками. В рядах Отдельного Кавказского корпуса храбро сражались многие сосланные сюда декабристы, рассчитывая получить отставку и возвратиться в родные места. Загорецкий подал прошение на имя Николая I: «Удостойте, Ваше Императорское Величество, дозволить мне вступить под победоносные знамена Ваши в действующую армию, доколе суровость климата и душевная скорбь еще не лишили меня сил, солдату необходимых».

Быстрого высочайшего соизволения не последовало. И лишь зимой 1838 года Загорецкого все-таки переводят на Кавказ, вначале в Апшеронский пехотный полк, затем в Навагинский. Постоянное место жительства ему определили в станице Прочный Окоп, в 60 верстах от Ставрополя, на правом берегу Кубани. Там уже проживали декабристы К. Игельстром, А. Вегелин, М. Назимов, М. Нарышкин с супругой Елизаветой Петровной.

Летом рядовой Загорецкий участвует в составе Апшеронского полка в десанте на восточном берегу Черного моря. Следующий, 1839 год начался с подготовки к очередной экспедиции генерал-лейтенанта Н. Раевского. В приказе по главному отряду, отданном в Тамани 26 апреля, Раевский отмечал: «Вверенный мне отряд по Высочайшей воле должен быть перевезен Черноморским флотом для занятия Субаши и постройки там форта. Долина, где мы делаем высадку, покрыта вековым дремучим лесом, густо перевита плющом и диким виноградом. Местность пересечена несколькими оврагами. Между речками Субаши и Шахе возвышается гора, крутая и лесистая, но которая, господствуя над всеми окрестностями, должна быть занята для безопасности при строении форта».

Об одном из эпизодов десантной операции вспоминал декабрист Н. Лорер: «На правом нашем фланге трещала еще страшная пальба и беспокоила меня за Нарышкина, который там находился. Я пошел по направлению выстрелов и дорогой встречал многих раненых… Попавшийся мне знакомый офицер указал мне, где отыскать Нарышкина, которого я и нашел наконец с Загорецким у дерева. Последний заряжал ружье Нарышкину, а у Михаила Михайловича, сделавшего более 70 выстрелов, усы и все лицо были черны от пороху и дыму…».

В донесении от 7 июля говорилось: «3-й батальон Тенгинского полка в полном порядке быстро взошел на высоту и расположился на ней. Прежде всех взбежала пара стрелков, состоявшая из государственных преступников, рядовых Одоевского и Загорецкого. Они вдвоем бросились в кучу деревьев, где засело десяток черкес, сии последние, сделав на них залп, убежали…» (орфография оригинала. – В.К.).

В этот же день генерал-лейтенант Раевский докладывал командующему корпусом о выполнении задания. Сразу же начались работы по возведению форта Лазаревского.

А 15 августа в походной палатке форта Субаши (сегодня Лазаревский район города Сочи) в день Успения Пресвятой Богородицы на руках Загорецкого скончался поэт-декабрист А.И.  Одоевский, автор поэтического ответа декабристов Пушкину на его знаменитое «Во глубине сибирских руд», друг Лермонтова.

Летом 1840 года Николай Александрович также воевал за Кубанью. Все эти годы декабристы вели между собою оживленную переписку. В их письмах самой животрепещущей темой было производство в офицеры и выход в отставку. Не забывали они и товарищей, оставшихся на поселении в Сибири. М. Назимов так писал 21 декабря А. Бригену в Курган: «Однажды после ночного перехода на привале говорят, что нарочный с Линии привез почту в отряд. Спешу узнать, нет ли ко мне писем, не получу ли какой радости в тот день. Это было 8-е ноября. Вместо писем попадается мне в руки приказ, в котором прочитал производство Николая Ивановича Лорера в прапорщики, Нарышкина и Черкасова в юнкера, Загорецкого и Лихарева в унтер-офицеры. Можете себе представить, как эта новость была для меня приятна».

Экспедицию 1841 года уже унтер-офицер Загорецкий провел в Северном Дагестане, а весной 1842 года его перевели в укрепление Нальчик.

…Негромко ударил колокол. Июньский день заканчивался, и небо засветилось бледной вечерней желтизной. Николай Александрович поднялся и прошел в дом. Зажег лампу. Комната с выбеленными мелом стенами, простой мебелью солдатской работы при свете казалась уютнее. Придвинулся к столу и начал писать Нарышкину в Прочный Окоп: «Пользуюсь случаем писать к вам, почтеннейший мой Михаил Михайлович, несколько слов… Жизнь нальчикская так тосклива, так скучна, так однообразна, что, кроме прогулок верст в 10 поутру и вечером, несколько болтовни с Алексеем Ивановичем (Черкасов – декабрист. – Прим. авт.) и с князем Голицыным, ровно ничего не делаю, чтения ни у кого никакого нет, я было обрадовался, когда приехал Голицын к нам, в надежде, что у него, вероятно, найду каких-нибудь книг, не тут-то было, ровнешенько ничего!.. Часто, очень часто вспоминаю наш Прочный Окоп. Посетителей на курс (на Кавказские Минеральные Воды. – Прим. авт.) прибыло, говорят очень мало, иначе и быть не может, кто захочет теперь ехать на Кавказ, ежели им же столько удобств и выгод ехать за границу. Военный министр был в отряде на третий день после этого дела и, рассказывают, был очень любезен с Павлом Христофоровичем (Граббе. – Прим. авт.)... К нам, кажется, он не будет, да и что ему смотреть полуобвалившуюся крепостцу, с полсотни скверных хижин солдатских – вот все, что составляет Нальчик, прибыть же к нам надо проехать вброд семь бешеных речек и не раз подвергаться величайшим опасностям, чтобы сею жизнью рисковать по-пустому…».

Николай Александрович дописал последнюю строчку, откинулся на стуле. Пламя в лампе слегка подрагивало и потрескивало. Посмотрел в окно. На дальних горных вершинах затухал венчик уходящего дня. В долине сумерки легли плотной синевой. В казармах погасили огни, и слобода погрузилась в сон…

* * *

Р.S. «Русский инвалид» от 20 июня 1843 года напечатал: «Его Императорское Величество… соизволил отдать следующие приказы: производятся за отличие в делах против горцев. Навагинского пехотного полка подпрапорщик Нарышкин и унтер-офицер Загорецкий в прапорщики – оба со старшинством с 31-го августа 1842 года».

По этому поводу Елизавета Петровна Нарышкина писала из Прочного Окопа А. Бригену в Курган: «Загорецкий удостоен, он только что переправился в Таганрог, где стоят резервные Кавказские полки, чтобы провести там фронтовые учения, и после этого он наденет свои погоны».

В марте 1845 года прапорщик Загорецкий был уволен от военной службы и выехал в имение сестры Ольги в деревню Сумино Звенигородского уезда Московской губернии под надзор полиции. В 1847 году поступил на службу в Тульскую палату государственных имуществ и 19 лет являлся уполномоченным по размежеванию земель в Одоевском и Ефремовском уездах Тульской губернии. Затем поселился в Москве, в доме Н.Ф. Бахметева, своего товарища по училищу колонновожатых. Любопытное совпадение: Бахметев был женат на Варваре Лопухиной, той самой, которую с юности любил М.Ю. Лермонтов и любовь к которой, как известно, сохранил до конца своих дней.

Н.А. Загорецкий скончался в 1885 году и похоронен на Ваганьковском кладбище.


Виктор Кравченко.

Из офицеров - в юнкера, по "высочайшему повелению".



Виктор КРАВЧЕНКО

В 1801 году, в Волынской губернии, в семье доктора медицины Иоганна Христофа Вегелина и Фредерики Августы Игельстром родился сын Александр. По матери он приходился двоюродным братом Константину Игельстрому. Будущие декабристы дружили с детства, и их дальнейшая судьба сходна до мелочей. Оба закончили кадетский корпус в Петербурге и начали службу в Отдельном Литовском корпусе. О судьбе Александра Ивановича Вегелина, пронесшего свои декабристские убеждения через всю жизнь, пойдет сегодня речь.

Париж, 16 сентября (н.ст.) 1859 г.
А. И. Герцену.
"Милый друг Александр Иванович! Я уезжаю завтра в Россию и - прибавишь ты: "только теперь вздумал написать ко мне". Действительно, я немножко поздно хватился - но делать нечего. Собственно, пишу я к тебе, чтоб узнать, правда ли, что тебя посетил Чернышевский и в чем состояла цель его посещения и как он тебе понравился?.. Недели через две явится к тебе человек, которого ты, наверное, хорошо примешь, декабрист Вегелин, который желает с тобой познакомиться. Он привезет тебе от меня две важные рукописи, которые мне были доставлены для "Полярной Звезды" во время моего пребывания в Виши. Я познакомился с другим декабристом Волконским, очень милым и хорошим стариком, который тоже тебя любит и ценит...
Будь здоров. Кланяюсь Огареву, его жене и всем твоим. Твой Иван Тургенев".

Когда писалось это письмо, заканчивался жизненный путь декабриста, офицера, патриота России.

А начиналось все в 20-е годы, когда Вегелин, Игельстром и выпускник Вильненского университета Михаил Рукевич создали в войсках "Общество Военных друзей", которое к лету 1825 г. представляло собой довольно многочисленную организацию, имевшую представителей в ряде частей Отдельного Литовского корпуса и считавшую своей политической программой борьбу "за вольность" и "всеобщее благо". После смерти в Таганроге императора Александра I они настойчиво вели агитацию не присягать на верность подданства новому государю - Николаю I. Члены тайного "Общества Военных друзей", бросив вызов самодержавию, выступили одновременно с декабристами, с которыми идейно были близки.

Приговором Военного суда от 15 апреля 1827 г. Вегелин был лишен чина поручика, дворянского достоинства и приговорен к смертной казни, замененной ссылкой в каторжные работы. На каторгу он отправился вместе с Игельстромом и Рукевичем в мае 1827 г. В сопровождении жандармов осужденные доехали до Тобольска, а оттуда вышли в путь с колодничьей партией ссыльных. Генерал-губернатор Восточной Сибири А. Лавинский докладывал графу Дибичу в Петербург: "...Осужденные в каторжную работу государственные преступники Рукевич, Игельстром и Вегелин доставлены в Иркутск 15 числа сего января и отправлены под строгим присмотром к коменданту Нерчинских рудников".

Каторгу Александр Иванович отбывал вместе с декабристами в Петровском заводе. Спустя пять лет Вегелин был обращен на поселение в слободу Сретенскую Нерчинского заводского округа Иркутской губернии. В 1835 г. к нему перевели Игельстрома. Братья прожили вместе почти год, занимаясь сельским хозяйством. Затем, очевидно по ходатайству отца, генерал-майора Густава Игельстрома, последовало повеление Николая I определить Константина Игельстрома рядовым в Отдельный Кавказский корпус. А еще через год та же участь постигла и Вегелина.

В Ставрополе, в штабе командующего, Вегелин получил назначение в Кабардинский егерский полк, на правый фланг Кавказской линии.

Все последующие годы Вегелин участвовал во многих экспедициях, продолжая и службу, и дружбу со многими декабристами. В октябре 1838 г. К. Игельстром писал своему отцу: "С 15 августа я офицером в Кавказских саперах... Александр Вегелин при мне и будет произведен в унтер-офицеры. Он свидетельствует Вам свое почтение и благодарит Вас и Софию за память о нем". Участник тех событий, военный историк А. Зиссерман так описывал один из эпизодов бесчисленных стычек с горцами в окрестностях крепости Внезапной: "Для атаки этого аула и построенного при нем укрепления назначен был небольшой отряд из двух батальонов Кабардинского полка, двух рот Куринского, двух горных орудий и горской милиции, под начальством полковника Лабынцова. 12 мая, выступив с рассветом, колонна беспрепятственно прошла через лесную теснину и только при спуске с возвышений, близ самого аула встречена была сильным ружейным огнем... (Весь день продолжалась перестрелка. - Прим. В. К.). В 8 часов вечера полковник Лабынцов приказал войскам начать отступление. Особенно отличились здесь нашего полка... рядовые из политических преступников Назимов и Вегелин".

За летнюю кампанию 1839 года Вегелина произвели в юнкера.

Весной 1840 г. началось движение за Кубань для заселения берегов реки Лабы казачьими станицами, где намечалось до осени построить Засовское, Махошевское, Темиргоевское укрепления, чтобы иметь прочное сообщение с Кубанью. В лабинском отряде участвовал и юнкер Вегелин.

О Вегелине и Игельстроме декабрист А. Беляев отзывался очень тепло:"Александр Иванович Вегелин, личность очень занятая собой, любил покой и возможный комфорт, он был всегда серьезен и важен, смотрел на все критическим взглядом, любопытно, что все наши товарищи прозвали его диктатором... Игельстром был совершенной противоположностью Вегелину. Это был всегда веселый, беззаботный и действительно несносный, когда хотел кому-нибудь надоесть, но оба они были славные личности, благороднейших и честнейших правил и добрые товарищи".

Осенью Кабардинский полк в составе трех батальонов снова переводят на Восточный Кавказ, и Вегелин со своим батальоном выступил через Ставрополь на Терек. В декабре 1840 г. из Прочного Окопа М. Назимов писал И. Пущину в Туринск: "Вегелин и Беляевы еще не возвратились с левого фланга из Дагестана и Чечни, куда отправились в октябре для экспедиции. Но все они, слава Богу, здоровы и благополучны".

После окончания Сунженской экспедиции, когда войска встали на зимние квартиры, Вегелин вместе с братьями Беляевыми, вернулся в крепость Прочный Окоп, где на форштадте снимал небольшую комнату, а весною, получив разрешение, выехал на лечение в Пятигорск.

Трагическим утром 16 июля Лорер именно от Вегелина узнал о гибели М. Ю. Лермонтова. Николай Иванович описал это печальное событие так: "На другой день я еще не знал о смерти его, когда встретился с одним товарищем по сибирской ссылке, Вегелиным, который, обратившись ко мне, вдруг сказал: "Знаешь ли ты, что Лермонтов убит? Ежели бы гром упал к моим ногам, я бы и тогда, думаю, был менее поражен, чем на этот раз. Когда? Кем? - мог я только воскликнуть. Мы оба с Вегелиным пошли к квартире покойного, и тут я увидел Михаила Юрьевича на столе, уже в чистой рубашке и обращенного головой к окну"...

В Пятигорске Вегелин пробыл до поздней осени. Наступивший 1842 г. принес не только новые экспедиции, но и долгожданное производство в офицеры. Год спустя военный министр уведомил "о высочайшем повелении насчет увольнения от службы прапорщика Кабардинского Егерского полка Вегелина, проживать, согласно его избранию, в г. Полтаву, но безвыездно и под строгим секретным надзором полиции". И это - после столь самоотверженной службы...

Позже Александр Иванович переехал в Одессу, где и прошли последние годы его жизни. В этом портовом городе брат Вегелина Эмилий Иванович имел давние связи, а в 50-е годы проживала с семьей и сестра Юлия Ивановна (в замужестве Граве). Одесский период жизни Вегелина упоминается в переписке декабристов. Из воспоминаний Н. Лорера: "На руках товарища моего по Сибири Александра Ивановича Вегелина скончался Л. Пушкин на 47-м году от роду".

Как видим, Вегелин и в Одессе продолжал кавказскую дружбу с Львом Сергеевичем, последний служил там в таможне. Безусловно, Вегелин встречался и с С. Волконским, побывавшим в Одессе в сентябре 1858 г. Жена декабриста, Мария Николаевна (урожд. Раевская), будучи с мужем в Сибири, сыграла большую роль в организации переписки декабристов, в том числе Вегелина и Игельстрома, с родными. Декабрист С. Трубецкой, проживший в Одессе около года, упоминает о своих встречах с Вегелиным на Приморском бульваре осенью 1858 г.: "Я ежедневно хожу часу во 2-м на бульвар и сижу на лавочке с Сашей, Надей... Любуюсь на море и проходящие и стоящие корабли... (их, впрочем, мало, жалуются жители); к Саше подсядет Вегелин и как он давнишний здесь житель и знает всех, то называет проходящих и рассказывает их историю. В 3 часа расходимся, Вегелин идет обедать к сестре своей м-м Граве, а мы в гостиницу Вагнера к Саше обедать".

Надо полагать, темы их разговоров не ограничивались бытовыми. Россия стояла на пороге отмены крепостного права, шла подготовка крестьянской реформы, до которой оба декабриста так и не дожили. "Теперь живо-трепещущий вопрос волнует все умы, каждый разрешает его своим образом, согласно с своими интересами, с своими опасениями или надеждами, и действует на основании их. Но можно утвердительно сказать, что никто - ни партизаны, ни противники освобождения, не видят ясно не только отдаленных, но и ближайшего результата..." - писал С. Трубецкой из Одессы.

В августе 1859 г. "Одесский вестник" извещал об отъезжающих за границу: "Отставной прапорщик Александр Вегелин с племянницей, дочерью генерал-майора Мариею Граве". Через Константинополь они морем доплыли до Франции.

Возможная встреча Вегелина с Герценом (вспомним письмо И. Тургенева) в Лондоне подтверждает то, что он до конца своих дней сохранил верность декабристским убеждениям.

Скончался Александр Иванович в 1860 году в Одессе, где и был похоронен.

Виктор Кравченко. "И милость царская, и царская немилость".



Неизвестный художник. Портрет Владимира Дмитриевича Вольховского. 1810-е гг. Бумага, акварель. 12x9,5 см. Всероссийский музей А. С. Пушкина.


Он был на год старше Пушкина. Как отличного ученика его в 1811 году перевели из Московского университетского пансиона в Царскосельский лицей. С детства Володя был хилым мальчиком, но очень волевым и требовательным к себе, в лицее упорно закалял себя физическими упражнениями и получил прозвище «Суворочка». В то же время товарищи ценили в нем доброту и сердечное отношение к друзьям. Курс юноша окончил с золотой медалью, отличным аттестатом и был утвержден офицером в гвардейский корпус по квартирмейстерской части.

Через год его произвели в подпоручики, а в марте 1825-го он уже капитан. Еще в лицее Вольховский вместе с Михаилом и Иваном Пущиными, А. Дельвигом, В. Кюхельбекером посещал собрания «Священной артели», раннего преддекабристского кружка, а затем «Союза благоденствия». Когда наступили события 14 декабря 1825 года, Вольховского в Петербурге не было, и вначале он оставался незамеченным, однако в процессе следствия выплыло и его имя. В марте 1826 года командир Отдельного Оренбургского корпуса, генерал от инфантерии Эссен получает приказ - «о присылке в С.-Петербург гвардейского генерального штаба капитана Вольховского, принадлежавшего к тайному злоумышленному обществу». Генерал докладывает начальнику главного штаба барону Дибичу: «...вытребованный мною из отряда полковника Берга, в Киргизской степи находившегося, ...капитан Вольховский, с нарочным Оренбургского казачьего полка сотником Шубиным препровождается...».

Отпираться перед лицом непреложных фактов было трудно, однако Вольховский настаивал на том, что в 1821 году «Союз благоденствия» распался, а о других тайных обществах он не слыхал.

По утверждению декабриста А. Розена, Владимир Дмитриевич был прощен Николаем I потому, что находился в последние годы в дальних экспедициях и не мог в силу этого принимать активного участия в собраниях общества. После вынесения приговора декабристам Вольховского отправляют на Кавказ, учредив за ним тайный надзор.

В сентябре 1826 года он впервые проезжает через Ставрополь, причем вместе с полковником Н. Раевским (младшим), назначенным командиром Нижегородского драгунского полка. Два близких друга А. С. Пушкина, Николай Раевский и Владимир Вольховский, провели вместе на Кавказе несколько лет, участвуя во многих сражениях. Первый вначале командовал полком, а закончил службу генерал-лейтенантом. Вольховский же находился непосредственно при штабе корпуса.

14 декабря 1827 года из Иркутска И. Пущин пишет Е. А. Энгельгардту, бывшему директору Царскосельского лицея: «Где и что с нашими добрыми товарищами? Я слышал только о Суворочке, что он воюет с персианами». Из формулярного списка о службе: «Со 2 декабря 1827 по 3 февраля 1828 находился в командировке в г. Тегеран ко двору персидского шаха, для выпровождения оттуда двадцати миллионов рублей серебром контрибуции, за отличное исполнение поручения сего произведен в полковники». Весной 1828 года началась война с турками, и снова Вольховский в центре событий.

Летом 1829 года на Кавказ в действующую армию едет Александр Сергеевич, чтобы увидеться со старыми друзьями. В книге «Путешествие в Арзрум» поэт вспоминал: «Увидел я нашего Вольховского, запыленного с ног до головы, обросшего бородой, изнуренного заботами. Он нашел, однако, время побеседовать со мною как старый товарищ».

В июне 1831 года Владимира Дмитриевича произвели в генерал-майоры, а с 1832 года он начальник штаба Отдельного Кавказского корпуса. В этой должности он прослужил шесть лет.

В начале 1834 года генерал по служебным делам едет в Россию, а 23 февраля в его жизни происходит важное событие. В Ревеле (Таллин. - Прим. авт.) он женится на младшей сестре своего лицейского друга Ивана Малиновского, дочери первого директора Царскосельского лицея, а весной этого же года в Петербурге последний раз видится с А. С. Пушкиным. 8 апреля они вместе представлялись императрице. В приемной Вольховский встречается и беседует с поэтом. Времени для дружеской беседы было много. В дневнике поэта читаем: «Ждали царицу часа три... Нас было человек 20. Брат Пасевича, Шереметьев, Болховский, два Корфа, Вольховский - и другие. Я по списку был последний (...) Я простился с Вольховским, который на днях едет в Грузию».

22 июля 1835 года А. С. Пушкин отправляет письмо в Тифлис Вольховскому:

«...Посылаю тебе последнее мое сочинение, историю Пугачевского бунта. Я старался в нем исследовать военные тогдашние действия и думал только о ясном их изложении, что стоило мне немалого труда, ибо начальники, действовавшие довольно за-путанно, еще запутаннее писали свои донесения, хвастаясь или оправдываясь ровно бестолково. Все это нужно было сличать, проверять еtc. Мнение твое касательно моей книги во всех отношениях было бы мне драгоценно. Будь здрав и счастлив».

Ответа Вольховского, если он был, мы, к сожалению, не знаем. В начале 1837 года, пораженный убийством Александра Сергеевича, просит лицейского старосту Михаила Яковлева написать ему о последних днях жизни поэта. 22 июня Яковлев отвечает: «Ты на меня пеняешь, зачем я не написал тебе о горестной кончине Пушкина. Вот мой ответ. Не писал я потому, что голова кругом шла в то время, а когда образумился, то уже газеты предупредили известия о его смерти...».

Под началом Вольховского служили многие декабристы. Зная о доброжелательном отношении, у него искали помощи и поддержки как родные, так и сами пострадавшие. В. Мусин-Пушкин, А. Миклашевский, А. Бестужев-Марлинский, Мих. Пущин, Анна Ивановна Коновницына, П. Леман, Н. Цебриков, А. Голицын (брат декабриста Волерьяна Г.), Е. П. Нарышкина - вот неполный перечень обратившихся к начальнику штаба.

Николай I, посетивший Закавказье в октябре 1837 года и получивший донос о нарушениях дисциплины в корпусе, весь свой гнев обратил на командующего Розена и его начальника штаба. Григория Владимировича отправили в отставку, а Вольховского назначили командиром 1-й бригады 3-й пехотной дивизии в Литву. Это была явная немилость императора. Что подвигло Николая I на это, сказать трудно. Нарушения воинской дисциплины были всегда. Завистливый донос кого-то из подчиненных или давняя неприязнь к Вольховскому, которого за дружеское, лояльное отношение к ссыльным, называли ангелом-покровителем декабристов. Может, последней каплей был несчастный случай с императором, коляска которого опрокинулась при выезде из Тифлиса на Верийском спуске. Николай I остался невредим, но Тифлисский полицмейстер, майор Ляхов, родственник Вольховского, был немедленно отстранен от должности.

Подводя итог своей службы на Кавказе, удрученный переводом на низшую должность, Вольховский пишет:

«Двадцать лет продолжал я службу, пользуясь милостивым одобрением всех начальников своих и даже имел счастие неоднократно удостоиться Высочайшего внимания и благоволения, но 1837 год был пределом моего благополучия... Между тем строго в совести моей, рассматривая поведение свое, нахожу себя может быть еще более несчастным, нежели виновным...».

В 1838 году по состоянию здоровья Вольховский вынужден был лечиться на водах. Из воспоминаний А. Е. Розена:

«В Пятигорске я жил с ним два месяца под одною крышею, ...у него на уме были не звезды, не аксельбанты, не деньги, - он думал о существенной пользе, которую мог принести повсюду, где находился. Прослужив больше полугода на новом месте, убедившись, что всякий другой генерал фронтовик и шагистик голосистый мог быть полезнее его в бригаде, вышел в отставку и поселился в деревне, где жалел только, что он по своему чину не мог быть избран в уездные судьи, чтобы на невидном месте сделать множества добра неприметным образом...». В это трудное для него время, Владимир Дмитриевич ощущал поддержку близких ему людей и среди них генерала Раевского.

22 мая из Пятигорска Вольховский писал: «Дорогой Николай Николаевич, ваш путь от 26 марта из Екатеринодара стал известен мне к 20 апреля, когда уже узнали, что вы больше не вернетесь в Ставрополь и у меня не было возможности увидеть вас. Если когда-нибудь вы приедете из Аксая к Шарковым, вы сможете найти меня в имении моей жены по тракту в 7 верстах от Изюма. Благодарю вас за заступничество перед новым командующим корпусом» (Е. А. Головиным. - Прим. авт.).

В ноябре 1828 года Владимир Дмитриевич ушел в отпуск, по истечении которого «...уволен от службы за болезнью, с мундиром и пенсионом одной трети оклада». Поселились Вольховские в селе Каменке Изюмского уезда Харьковской губернии, рядом с семьей Малиновских. Два лицейских товарища, связанные родственными узами, стали еще ближе (Иван-старший, брат Марии Васильевны, был также лицеистом первого - пушкинского - выпуска). В деревне Владимир Дмитриевич праздности не знал, вставал рано, учился английскому языку, читал много и готовился управлять имением жены своей по правилам рационального хозяйства.

Однако здоровье отставного генерала было подорвано. Умерла младшая дочь Мария: «...совершенно неожиданно посетило его горе: он лишился второй дочери своей, которая цвела здоровьем и красотою, уже бегала и начала говорить и в несколько дней ее не стало».

В марте 1841 года Владимир Дмитриевич скончался. Е. Оболенский получил печальное известие от И. Пущина: «Добрый наш Вольховский после 9-дневной нервической горячки скончался 7-го марта. Ты знаешь, как я люблю этого человека, и потому можешь судить как мне тяжела эта потеря...».



Мария Васильевна Вольховская, ур. Малиновская. Портрет работы неизвестного художника. Начало 1840-х гг.

В. Кравченко. "Он желал видеть в России хорошие законы..."



Двое немолодых унтер-офицеров возвращались с вечерней прогулки. Шли лесом, наполненным ароматом хвои. Скоро могучие сосны перешли в подлесок, а тот, редея, вывел друзей к Нальчикской слободе. Перешли каменистую речку, обогнули земляной вал с часовым и хозяйственные постройки. Возле солдатских казарм присели на скамейке, раскурили трубки. Друзей-декабристов звали Николай Загорецкий и Алексей Черкасов. Познакомились они осенью 1816 года в Московской школе колонновожатых генерала Н.Н. Муравьёва, откуда были выпущены прапорщиками. Служили во 2-й армии в Киевской губернии.

О своей учебе барон Алексей Черкасов рассказывал так: «Все мы читали свободно классиков. За древними языками шли три новых: французский, немецкий, английский, а за ними математика. В школе я не выходил из первого десятка и выпущен двадцати одного года. Когда меня арестовали, я уже был поручиком и служил в Южной армии».

В 1824 году Черкасов был принят в Южное тайное общество. Непосредственного участия в событиях на Сенатской площади не принимал. После поражения восстания, в первых числах января 1826 года, барон был арестован по месту своей службы во 2-й армии и доставлен из Тульчина в Санкт-Петербург. По прибытии был заточён в камеру № 17 Трубецкого бастиона Петропавловской крепости.

В течение января 1826 года в Петербург были доставлены десятки арестованных офицеров Южной армии. При допросах в следственном комитете Черкасов дал лишь самые общие сведения о Южном обществе, никого из товарищей не выдал. При этом, объясняя свою позицию, заявил: «Меня побудило войти в тайное общество желание видеть в России хорошие законы».

Решением Верховного суда Черкасова осудили по седьмому разряду к лишению чинов, дворянства, году каторжных работ с последующим поселением в Сибири. В августе 1826 года баронессе Елене Черкасовой было позволено свидание с братом. Она поспешила из Москвы в Петропавловскую крепость.

В апреле 1827 года в одной партии с другими осуждёнными в Читу были доставлены Загорецкий и Черкасов. Разместили их в тюремных камерах по 10-15 человек. Свободного пространства оставалось так мало, что невозможно было сойти с нар всем одновременно. Все узники были закованы в кандалы, которые снимались только в бане и церкви. Стража окружала узников и днём, и ночью. Работе на воздухе были рады, так как она позволяла видеться с товарищами из другого каземата.

Спустя год наступил срок отправки на поселение узников седьмого разряда. Николай Бестужев (старший брат А. Бестужева-Марлинского) каждому из них сделал памятный подарок – акварельный портрет.

Черкасова отправили на поселение в городок Берёзов Тобольской губернии. Суровый здешний климат наделил его ревматизмом и угрожал чахоткой.

В декабре 1832 года шеф жандармов граф Бенкендорф сообщал военному министру Чернышёву:

«Государь Император по всеподданнейшему моему докладу отношения ко мне г. Генерал-Губернатора Западной Сибири о болезненном положении находящегося в Берёзове на поселении Государственного преступника Черкасова Всемилостивейше повелеть соизволил перевести Черкасова в г. Ялуторовск Тобольской же губернии».

В 1837 году в судьбе Черкасова и других сибирских декабристов произошли крутые изменения. По приказу Николая I их переместили в действующие полки Отдельного Кавказского корпуса. Вот так получилось, что в октябре в Ставрополе Черкасова определили рядовым в Тенгинский пехотный полк, квартировавший в селе Ивановском, недалеко от Екатеринодара.

Весной следующего года началась экспедиция в Черноморию под начальством генерал-майора Н.Н. Раевского (младшего). Тенгинский полк перебросили в Тамань – отсюда предстояла экспедиция по устройству укреплений на побережье. В мае в устье реки Туапсе под прикрытием кораблей высадился десант, чтобы заложить Вельяминовское укрепление (сегодня город Туапсе). Первыми вышли батальоны Тенгинского и Навагинского пехотных полков. Следующая экспедиция в июле – к устью реки Шапсуго – привела к возведению укрепления Тенгинского. В этих событиях участвовали декабристы Н. Лорер, М. Назимов, В. Лихарев, Н. Загорецкий (переведённый из Сибири в январе 1838 года), К. Игельстром, А. Вегелин.

В ноябре 1838 года «за отличие, оказанное 12 мая сего года в десантном отряде войск наших на Восточном берегу Чёрного моря, Высочайше повелено Алексея Черкасова, разжалованного из поручиков, произвести в унтер-офицеры…».

С 1839 года с Кабардинским егерским полком унтер-офицер А.И. Черкасов участвовал во многих закубанских экспедициях. С 1841 года местом его постоянного проживания было Нальчикское укрепление. В перерывах между экспедициями лечился на Кавказских Минеральных Водах. 22 июля 1842 года был произведён в прапорщики, а в январе 1843 г. уволен от службы. Поселился в селе Володькове Белёвского уезда Тульской губернии под строгим надзором полиции. Скончался в 1855 году, не дожив одного года до амнистии. Спустя четыре месяца после кончины Черкасова его вдова Елизавета Вячеславовна родила дочь Марию...

Никита Кирсанов. "Злой гений братьев Муравьёвых".



Н.А. Бестужев. Портрет Фердинанда Богдановича Вольфа. 1830-е - 1840-е гг. ИРЛИ РАН (Пушкинский Дом).


Крайне сложной и во многом противоречивой натурой был врач-декабрист Фердинанд (Христиан) Богданович (Бернгардович) Вольф (1795-24.12.1854). С одной стороны, он пользовался безграничной любовью и сердечной привязанностью тех, кого он, как "искусный врачеватель" пользовал во время тяжёлых болезней, с другой, многие современники (Ф.Ф. Вадковский, Л.Ф. Львов и др.), рисовали его как интригана и сплетника. Оказавшись в Сибири, не имевший влиятельных и обеспеченных родственников, Вольф, тем не менее, не нуждался ни в чём. Сыграло свою роль и прекрасное образование, полученное вначале в космодамианском пансионе при новой лютеранской церкви в Москве, затем в московском отделении Медико-хирургической академии. Играло свою роль и отсутствие в Сибири, говоря современным языком, дипломированных специалистов. А ещё, во многом, касаемо благополучного его существования на каторге и в ссылке споспешествовала забота богатой и влиятельной в столичных кругах Екатерины Фёдоровны Муравьёвой, урождённой баронессы Колокольцовой, матери декабристов Александра и Никиты Муравьёвых. Помимо регулярной материальной помощи, граничившей порой с анекдотичностью (так, с Л.Ф. Львовым Екатерина Фёдоровна послала однажды сыновьям помимо денег... 5 яблок, которые зимой, конечно, сразу же испортились), она добивалась необходимых назначений, переводов, в том числе и для доктора Вольфа. Посылала ему медицинскую литературу и ходатайствовала о дозволении заниматься частной медицинской практикой.

С момента выхода на поселение в 1835 году и до конца своих дней, Ф.Б. Вольф проживал совместно с братьями Муравьёвыми. Вначале в Урике Иркутской губернии, а затем, после смерти Никиты Михайловича Муравьёва, последовавшей 28 апреля 1843 года, добился, посредством Екатерины Фёдоровны, перевода в Тобольск, где с 1845 года поселился в доме Александра Михайловича Муравьёва.

Помимо медицинского пользования братьев Муравьёвых, Вольф считал себя вправе принимать живое участие и в их личной жизни. В декабристской мемуарной литературе есть немало тому примеров. Причём такое проявление заботы и преданности стало заметным лишь на каторге в Чите, а затем в Петровском заводе. Дело в том, что до событий декабря 1825 года, Вольф с семейством Муравьёвых "сносился" лишь поверхностно. Он был знаком с Ф.Ф. Вадковским, двоюродным их братом, ибо тот, равно как и Вольф, состоял членом Южного общества. С Никитой Муравьёвым он мог бы повстречаться на полях сражений во время заграничных походов русской армии в 1813-1814 гг., но не случилось, ибо последний находился в действующей армии, а Фердинанд Богданович "добровольно находился для помощи раненым в Касимовском военно-временном госпитале". Уже позднее, принятый П.И. Пестелем в Союз благоденствия, Вольф пару раз встречался с Н.М. Муравьёвам на конспиративных совещаниях, но дружеских, тёплых отношений в тот период между ними не завязалось. Вольф состоял штаб-лекарем при главнокомандующем Второй армией П.Х. Витгенштейне, ставка которого располагалась в Тульчине, а Н.М. Муравьёв проживал преимущественно в Петербурге, а после женитьбы, в орловском имении родителей супруги.

С младшим Муравьёвым, Александром Михайловичем, Вольф познакомился только в в 1827 году в Читинском остроге. Поразительно, но несмотря на значительную разницу в возрасте, почти в восемь лет, Муравьёв и Вольф стали неразлучными друзьями. Многим это казалось странным. На фоне умного, высокообразованного "светила медицины" Вольфа, Александр Муравьёв, с его индифферентным выражением лица, лёгким заиканием, склонностью к полноте и главное "недалёкостью склада ума", выглядел, мягко говоря, блекловато. "У него много доброго, много благородного, но, должно прибавить, и много глупого", - писал Ф.Ф. Вадковский.

Кроме того, Александр Муравьёв был абсолютно равнодушен ко всему. Многие декабристы и в Чите и в Петровском заводе усиленно занимались самообразованием и наукою, делились на те или иные кружки, но ни один из них, оставивших нам записи об этой поре, не упоминает имени Александра Муравьёва. По свойствам своего вялого и недеятельного характера, он оставался, видимо, вне кипучей внутренней жизни узников. Зато сохранился рассказ об одном характерном эпизоде его "каторжной" работы, подробность, которая, казалось бы, должна совершенно выпасть из памяти человека иного круга, но не могла не произвести впечатления на аристократа-кавалергарда, белоручку и неженку, коим был Александр Муравьёв. Передают, что однажды ему пришлось вычистить лопатой отхожее место и с тех пор он без содрогания не мог видеть никакой, даже садовой лопаты.

Вольф, тем не менее, окружил своего младшего товарища отеческой заботой и вниманием, особенно после приезда к Никите Михайловичу Муравьёву его жены, Александры Григорьевны, урождённой графини Чернышёвой. Все мысли и заботы Муравьёва-старшего были теперь только о ней, а брат Александр отошёл на второй план.

К сожалению, семейное счастье Никиты Муравьёва продолжалось не долго. В ноябре 1832 года сильно простудившись, на руках у мужа и доктора Вольфа, скончалась Александра Григорьевна. Примечательно то, что в медицинской практике Фердинанда Богдановича это был чуть-ли не единственный случай с летальным исходом. Но именно тогда он принимает решение посвятить свою жизнь семье Муравьёвых, тем более, что убитому горем Никите Михайловичу требовалось постоянное медицинское наблюдение. Росла болезненной и восьмилетняя дочь декабриста - Софья, ласково прозванная Нонушкой.

Трагедия в семье Муравьёвых совпала со сроком окончания каторги для Александра Михайловича, он должен был выйти на поселение, но по собственной инициативе просил позволения оставаться вместе с братом до выхода его из каземата. Николай I дал просимое разрешение, но с условием, что для Александра Муравьёва будут, в сущности, продлены каторжные работы - коменданту рудников генералу Лепарскому подтверждалось, что Муравьёв, как добровольно отказавшийся от дарованной ему "милости", "неминуемо должен подвергнуться и всем тем правилам, коим подлежат находящиеся в Петровском заводе государственные преступники, т.е. оставаться в том же положении, в котором был до состояния всемилостивейшего указа о назначении его на поселение". Император наивно полагал, что "друзья 14 декабря" обременены непосильным тяжким трудом, меж тем, реально работой, как известно, декабристов ни в Чите, ни в последующем месте их пребывания, Петровском заводе, не утруждали. Декабристы мололи муку на ручных мельницах или же засыпали (в Чите) овраг "Чёртову могилу" близ посёлка. Но и в том и в другом случае работали далеко не все, кто хотел и когда хотел. Оковы с них были сняты в 1828 году. Так шло до 1830 года, когда декабристов перевели на постоянное место их "каторжных работ" - Петровский завод. Переселение совершалось торжественно и длительно. "Преступники" шествовали пешком (впрочем, желающие "больные" могли и ехать), "дамы" двигались в колясках вслед за мужьями, или (как А.Г. Муравьёва), уже имевшие детей, уехали вперёд. На новом месте - те же занятия и тот же образ жизни.

Освобождение от "каторжных работ" для братьев Муравьёвых произошло 14 декабря 1835 года, и они были поселены в селе Урик, в 18 верстах от Иркутска. Здесь, вместе с ними, в одном доме, поселился и Ф.Б. Вольф.

Жизнь на поселении в относительной свободе, в своём доме, хорошо обставленном и с дворовой прислугой, подбодрила братьев Муравьёвых настолько, что они деятельно начали заниматься садоводством (следы муравьёвского сада заметны были ещё в 1920-х годах), огородничеством и большим культурным сельским хозяйством, как на отведённой им, так и на арендованной земле. Техникой заведовал Никита, а коммерческую сторону взял на себя Александр. Кажется, его ведение дела было мало выгодно: "Он теперь тоже занимается разными спекуляциями, - иронически пишет Ф.Ф. Вадковский И.И. Пущину в 1838 году, - но как-то очень неудачно, решительно он к этому не способен". Между тем, Ф.Б. Вольф, продолжает заниматься медицинской практикой. Ещё будучи в Петровском, к нему обратился за помощью комендант тюрьмы С.Р. Лепарский. Вольф согласился помочь (а что ему ещё оставалось делать?), и вскоре комендант выздоровел. В знак благодарности Лепарский сообщил об этом шефу жандармов А.Х. Бенкендорфу, и вскоре из Петербурга пришло повеление с собственноручной пометкой Николая I: "Талант и знания не отнимаются. Предписать Иркутской управе, чтобы все рецепты доктора Вольфа принимались, и дозволить ему лечить".

Слава об искусстве Вольфа быстро распространилась, и к нему стали приезжать за врачебными советами из Нерчинска, Кяхты, из соседних селений и даже из Иркутска. Вольфу разрешено было в любое время выходить из тюрьмы, правда в сопровождении конвойного. В одной из тюремных камер Вольф проводил приём больных. Екатерина Фёдоровна Муравьёва присылала для него русские и иностранные медицинские журналы и книги.

Любопытно, что медицинские услуги Вольф оказывал абсолютно бесплатно. Что касается товарищей по несчастью, то это понятно, но вот два последующих эпизода, заставили поразиться его бескорыстию даже равнодушного ко всему А.М. Муравьёва.

Однажды Вольф вылечил жену крупного иркутского золотопромышленника. Приготовленная к смерти, она выздоровела и поднялась с постели. Муж её приподнёс Фердинанду Богдановичу два цибика вместимостью фунтов на пять каждый. Один цибик был наполнен чаем, другой - золотом. Вольф поблагодарил, взял чай, а золото принять решительно отказался. "Этот факт замечательно ясно врезался в мою память, - вспоминал А.М. Муравьёв. - Все были поражены этим поступком Вольфа и долго о нём говорили". Позже, уже находясь в Урике, Вольф вылечил другого крупного сибирского золотопромышленника, от которого отказались все иркутские врачи. Тот послал ему в пакете 5 000 рублей (фантастическая по тем временам сумма) и, зная бескорыстие Вольфа, написал в записке: "Если вы не возьмёте из дружбы, брошу в огонь". Но и на этот раз Вольф не принял денег.

Тем временем в жизни Александра Михайловича Муравьёва произошла решительная перемена: он, наконец, обрёл собственную семью - женился на молоденькой гувернантке в семье иркутских купцов Медведниковых, Жозефине Адамовне Бракман. Брак этот, заключенный в 1839 году, по-видимому, первоначально из побуждений альтруистического свойства и едва ли не подготовленный заботливой Екатериной Фёдоровной, как бы приславшей младшему своему сыну невесту, а осиротевшей внучке Нонушке - вторую мать, был впоследствии очень удачным.

Женитьба Александра Михайловича, сделавшая его счастливым семьянином, имела, однако какое-то трагическое отношение к интимной жизни его брата. Дело в том, что тётка Жозефины Адамовны, Каролина Карловна Кузьмина , также присланная из России Е.Ф. Муравьёвой, была гувернанткой дочери Никиты Михайловича - Нонушки. Она обладала большими знакомствами в Петербурге и даже имела, по циркулировавшим слухам, доступ ко двору. Со своей воспитанницей, по словам последней, Каролина Карловна обращалась очень плохо и жестоко, вымещая на бедной девочке досаду и злобу за то, что Никита Михайлович не обращает внимания на неё - она страстно в него влюбилась.

Когда племянница Кузьминой вышла замуж за Александра Михайловича, то тётке пришлось уехать, но она не теряла видимо, надежды на возобновление отношений с Никитой. Этому, однако, резко воспротивился Ф.Б. Вольф, и науськиваемый им безвольный Муравьёв-младший.

В 1842 году К.К. Кузьмина внезапно "без отправки Екатерины Фёдоровны, но с её согласия", приехала из Петербурга в Иркутск, с купцом Кузнецовым (постоянным фактотумом старухи Муравьёвой по пересылке всякого рода вещей сыновьям); Муравьёвы и Вольф дали ей знать о категорическом нежелании её видеть в Урике. Но Кузьмина, однако, была, видимо, женщина более чем энергичная, и вместе с Кузнецовым всё-таки явилась в Урик. Она "входит в комнаты, - рассказывал декабрист М.М. Спиридов в письме И.И. Пущину, - Александр начинает ругаться самыми неприличными словами, а жена его, не взглянув на тётку, уходит в другую комнату. Между тем Каролина Карловна следует к Никите, который по обыкновению начинает жаться к стене; Александр продолжает ругаться, приказывает не распрягать лошадей, приказывает выбросить вынутые из повозки вещи - словом, он в полном ходу неистовства. Купец Кузнецов, привезший Кузьмину, не за неё, а за себя вступился, потому что он не хотел слушать грубости и дерзости Александра. Этот же, не думая и не гадая удваивает брань, в которой ему ревностно помогает Вольф. Наконец, Каролина Карловна должна была, обруганная, выгнанная, сесть опять с Кузнецовым в повозку и отпавиться обратно". Этот эпизод произвёл много шума среди декабристов и иркутского общества. Некоторые, как Ф.Ф. Вадковский, обвиняли во всём Вольфа, считая, что он чрезвычайно вредно влияет на Муравьёвых, особенно на безвольного и недалёкого Александра Михайловича: "Его уверили, что у него железная воля, железный характер, и, с медным лбом он часто в этом смысле действует напропалую. Не видит бедный человек, что он лишь слепое орудие, и валяет сплеча, куда и как его направляют". Кузьмина же, по словам Нонушки Муравьёвой, после смерти Никиты Михайловича отравилась.

19 июля 1844 года, по ходатайству матери, Александру Муравьёву разрешено было поступить на гражданскую службу, и 22 августа он был зачислен в штат канцелярии Тобольского губернского правления. Но прибыл к месту службы он только 17 июля 1845 года. Дожидался разрешения на перевод в Тобольск своего друга Вольфа. Когда разрешение было получено, друзья вместе отправились к новому месту поселения.

В Тобольске Муравьёвы завели прекрасный собственный дом с чудесным садом и зажили широко и открыто, принимая местную аристократию, давая музыкальные вечера и балы. Ф.Б. Вольф по-прежнему занимался медицинской практикой, а также преподавал в духовной семинарии. В августе 1852 года стараниями Муравьёва и Вольфа в Тобольске было открыто женское приходское училище, затем преобразованное в Мариинскую женскую гимназию, попечителем которой А.М. Муравьёв состоял до самой смерти.

В летнее время Муравьёвы жили на даче, в прекрасной местности, в Ивановском монастыре, в десяти верстах от города. Туда также съезжалось большое общество. Вместе с ними жил и неразлучный друг Александра Михайловича - доктор Вольф, для которого был даже построен особый домик в саду.

12 ноября 1853 года А.М. Муравьёву было разрешено перевестись на службу в Курск, но известие дошло слишком поздно. 24 ноября Александра Михайловича не стало. Для Ф.Б. Вольфа это был сильнейший удар. Жизнь потеряла для него всяческий смысл, и он стал угасать прямо на глазах. Ровно через тринадцать месяцев, день в день после смерти друга, не стало и его самого. "Он страдал жестоко пять месяцев, - писал Пущин Е.И. Якушкину, - горячка тифозная, а потом вода в груди. Смерть была успокоением, которого он сам желал, зная, что нет выздоровления". Согласно завещания, похоронили Вольфа на Завальном кладбище рядом с человеком, которого он любил и был предан до самого последнего вздоха. Примечательно и то, что памятники над их могилами абсолютно одинаковые: чугунные постаменты, увечанные распятиями...

Никита Кирсанов. "Обречённый на одиночество".



Иван Фёдорович Фохт, штабс-капитан Азовского пехотного полка, родился в 1794 году. Родители его были мелкопоместными дворянами Курляндской губернии и материальное положение семьи было сложным. Из немногочисленных документов, дошедших до наших дней, известно, что до самого определения на службу Фохт находился у своей матери, но обучался вместе с детьми помещика Гора, у которого был учитель Каменский, уроженец города Кёнигсберга.

На службу Иван Фёдорович поступил 27 октября 1814 г. в городе Гольдингене Курляндской губернии (ныне - Ку'лдига, Латвия), рядовым в Азовский пехотный полк. 27 января 1815 г. произведён в подпрапорщики. В том же году участвовал в заграничном походе русской армии, после чего 1 мая был произведён в портупей-прапорщики. 18 июня 1817 г. - в прапорщики. 24 апреля 1819 г. - в подпоручики, а 15 апреля 1820 г. - в поручики. 31 января 1824 г. был награждён орденом Анны 4-й степени. 19 апреля 1824 г. получил чин штабс-капитана.

Служба таких офицеров как И.Ф. Фохт, не имеющих влиятельных родственников и значительных средств, проходила в захолустных гарнизонах, где особенно проявлялось чинопочитание, грубость и жестокость в обращении с подчинёнными и солдатами. Непримиримость к подобного рода армейским "порядкам" и привела Фохта в сентябре 1824 года в Южное тайное общество, принципы, идеи которого совпадали со взглядами самого Ивана Фёдоровича. В случае выступления заговорщиков, на него возлагалась обязанность ареста Главной квартиры 2-ой армии.

30 декабря 1825 г. Фохт сам был арестован и доставлен из Тульчина фельдъегерем Поповичем в Петербург на Главную гауптвахту. В тот же день 13 января 1826 г. он был переведён в Петропавловскую крепость ("присылаемого Фохта посадить, где получше, и так как он болен, послать ему лекаря и, буде точно болен, отправить в гошпиталь").

Фохт содержался в камере №11 Трубецкого бастиона, откуда 22 марта 1826 г., в связи с болезнью, был помещён в Военно-сухопутный госпиталь, где пробыл до 3-го августа.

Из госпиталя Фохт неоднократно доставлялся в Следственный комитет, где вёл себя весьма смело, открыто и был твёрд в своих убеждениях.

Указом Правительственного Сената от 13 июля 1826 г. И.Ф. Фохт был отнесён к VIII разряду государственных преступников и осуждён на вечную ссылку в Сибирь с лишением чинов и дворянства. Первоначальным местом поселения ему был назначен Берёзов Тобольской губернии, куда декабрист прибыл в январе 1828 года (приметы: роста 2 аршина 7 1/2 вершк. (175 см.), "лицом бел, оклад оного продолговат, нос прямой, волосы светло-русые, глаза серые, на левом глазу большое коричневое круглое пятно"). Там, не получая ничего от родственников, Фохт жил токарной работой и помогал местному врачу (донесение полковника Маслова от 1829 г.).

В архиве III отделения сохранилось ещё одно донесение, в котором говорится, что мать государственного преступника (по второму мужу Реттер) "...находится в бедственном положении, снискивает себе скудное пропитание трудом рук своих" и Фохт просит кавалергарда Фитингофа иметь о ней попечение.

Бедственное положение и самого декабриста заставило его обратиться к Тобольскому губернатору Д.Н. Бантыш-Каменскому с просьбой "назначить ему средства к пропитанию". С 1827 года Фохту был назначен солдатский паёк и крестьянская одежда, которую получал он из "хлебо-запасного магазина".

В 1828 году в Берёзов на поселение прибывают декабристы А.В. Ентальцев и А.И. Черкасов, общение и материальная помощь которых скрасили одинокую жизнь Фохта. Страдающий от жестокого климата и от разных лишений, хронической цинги и костоеда, декабрист обращается к графу А.Х. Бенкендорфу с просьбой "перевести его на поселение в лучшее место, например, в Курган, где он надеется получить некоторое облегчение от мучительной своей болезни". Просьба была удовлетворена, но перевод задержался до 29 ноября 1829 г. из-за болезненного состояния декабриста.

В Курган И.Ф. Фохт прибыл только 10 марта 1830 г., по дороге сделав вынужденную остановку для лечения в Тобольске.

Собственные болезни вызвали у Фохта интерес к медицинской литературе, которую он начал изучать ещё в Берёзове. В Кургане И.Ф. Фохт получает медицинскую литературу через М.М. и Е.П. Нарышкиных, которые очень часто в письмах к родственникам обращались с просьбой выслать медицинскую литературу для товарища по изгнанию.

Декабрист А.Е. Розен, поселённый тоже в Кургане, в своих воспоминаниях пишет: "Он (Фохт) держался твёрдо своих правил и мнений, любил спорить и противоречить, но это не мешало ему быть сердобольным к страждущим и больным, исключительно посвятив себя лечению других; он завёлся аптекою, пользовал удачно и доставлял себе средства к жизни". И далее: "Всех нас прилежнее занимался по этой части (медициной) И.Ф. Фохт, который исключительно читал только медицинские книги, имел лекарства сложные, лечил горожан и поселян".

С 1835 года Фохт начал получать материальную помощь от С.Г. и М.Н. Волконских. "... Он много и много обязан С.Г. Волконскому, - писал Розен И.И. Пущину о Фохте в письме от 14 октября 1832 г., - и по его доброте душевной не нуждался ни в чём, соблюдая строгий порядок в своём хозяйстве".

С этого же года декабрист стал получать пособие от казны в размере 200 рублей и, тем не менее, лишь на последнем году своей жизни И.Ф. Фохт сумел приобрести себе "покойный уголок".

"Домик я купил не совсем, - сообщал Фохт 8 декабря 1841 г. декабристу М.А. Фонвизину, - но отдал 500 рублей одному здешнему мещанину с тем, чтобы за проценты от этих денег в нём жить. По чрезвычайной дороговизне квартир я вынужден так поступить". (Дом И.Ф. Фохта в Кургане не сохранился. Он находился на месте современного здания под № 24 по Комсомольской улице. - Н.К.).

В 1837 году в Курган прибыл наследник престола, будущий император Александр II. Декабрист Н.И. Лорер вспоминал: "Накануне праздника троицына дня, в 11 часов вечера, возвестили народу о прибытии наследника. Толпы хлынули на большую дорогу. Люд поважнее, купцы, чиновники с жёнами теснились у ворот дома, отведённого для его высочества. Товарищ мой Фохт приготовил 500 плошек и осветил улицу, по которой должен был ехать именитый гость". В конечном итоге городничий велел декабристам удалиться, чтобы не произвести на цесаревича "дурного впечатления". Будущий же император, напротив, был удивлён, что не увидел "государственных преступников", а вскоре, в июне того же года, последовало высочайшее повеление о переводе некоторых декабристов, в том числе и Фохта на Кавказ в действующую армию.

По состоянию здоровья Иван Фёдорович не мог воспользоваться монаршей "милостью" и обратился к шефу жандармов Бенкендорфу с просьбой "по совершенно растроенному здоровью исходатайствовать дозволения остаться в настоящем положении в Кургане". Дозволение было получено, а также разрешено приезжать в Тобольск на лечение.

22 августа 1837 г. вместе с Нарышкиными, отправляющимися на Кавказ, Фохт следует в столицу Западной Сибири, где проводит с перерывами четыре последующих года. Надо сказать, что к цинготной болезни, у Фохта добавился в закрытой форме туберкулёз, как тогда говорили, чахотка, а костоед сделал недвижимой левую ногу.

В Тобольске на декабриста обрушилось новое несчастье. В мае 1839 года он попал под следствие о якобы причастности к поджогу гостиного двора. М.А. Фонвизин писал И.И. Пущину 22 декабря 1839 г.: Фохт поссорился с губернатором (Горчаковым П.Д. - Н.К.) за преглупую историю. После пожара гостиного двора купцы вздумали подозревать Фохта в зажигательстве, потому что он со своей оригинальной фигурой и в своём странном меховом сертуке (так в подлиннике. - Н.К.) в сумерки ходил за чем-то в гостиный двор. По доносу следственная комиссия потребовала арестования Фохта, и его посадили в полицию. Я бросился к губернатору, и его освободили, но Фохт рассердился на губернатора за это - и они более не видятся. Причина пожара по сие время не открыта - подозревают сторожей из Купеческих приказчиков, но верных улик нет. Поляков подозревали, но без всякого основания".

Несмотря на заступничество Фонвизина, Фохт был всё же приговорён Губернским судом к семидневному тюремному заключению за "невежливые ответы следователям" во время первого допроса и за то, что у него нашли "горючее вещество". Амнистирован по этому делу И.Ф. Фохт был только 16 апреля 1841 г. Вышедший манифест по случаю свадьбы наследника престола объявлял амнистию лицам, находящимся под следствием за уголовные преступления, кроме особо тяжких. В манифесте специально оговаривалось, что все приговоры, вынесенные за политические преступления, остаются в силе.

Накануне амнистии, в марте 1841 года, Иван Фёдорович получил денежную помощь в размере 500 рублей от своего товарища, бывшего члена Южного общества Л.П. Витгенштейна, избежавшего наказания. Вот эти деньги и пошли на покупку дома в Кургане, куда Фохт вскоре и возвратился. А там, кроме болезней, ещё и одиночество...

"Теперь семь часов вечера, - писал Фохт декабристу М.А. Назимову, - и я сижу один одинёшенек. Маятник моих стенных часов нарушает только гробовую тишину, вокруг меня царствующую, и наводит какую-то безотчётную грусть на душу своим единообразным "тик-так".

1 февраля 1842 г. Ивана Фёдоровича не стало. Своё имущество и дом, предвидя скорую кончину, он завещал находившейся у него в услужении солдатской жене Рыбиной «в награду долговременных у него, при частной жизни услуг, за которые он по небогатому состоянию не мог выплатить следующего ей жалованья». А в метрической книге Троицкой церкви г. Кургана за 1842 год в главе об умерших появилась запись: "1/4 февраля в городе умер государственный преступник Иоанн Фёдорович Фохт, 50 лет - от чахотки, похоронен на приходском кладбище".

Никита Кирсанов. "В Сибирь, без повышения чина..."



В делах Омского областного архива имеется любопытный документ - это письмо (донос) офицера омского гарнизона Жуковского, жалующегося на "гнусное поведение" в Омске декабриста С.М. Семёнова. Так как письмо Жуковского является, кажется, единственным отражением влияния декабристов на настроение известной части жителей города, то мы приведём его в подлинном виде.

Письмо написано в январе 1828 года и гласит следующее: "Здесь (в Омске) составилась шайка из гражданских чиновников, употребляющая разные средства к разрушению общего спокойствия. Лицо, управляющее вредными действиями, нарушающими порядок, есть некто Семёнов, тот самый, который был в тайном обществе, в числе государственных преступников. Он вредным своим умом и хитрыми происками не только достиг того, что вызван в Омск, вопреки назначению бывшего генерал-губернатора, отправившего его в отдалённое место, Усть-Каменогорск. Успел даже снискать общую благосклонность, подобрал шайку областных чиновников и несколько месяцев действует с большой самонадеянностью. Через него благомыслящие люди оставили всякое знакомство, ибо встреча с сим коварным человеком причиняет отвращение. Все единогласно говорят, что для восстановления порядка, должно Семёнова удалить (из Омска). Но шайка, им подобранная, защищает его в глазах начальства, которое не знает гнусного поведения этого человека.

Ревностный соучастник Семёнова в поступках и одинакового с ним образа мыслей, некто Сумин, живущий в городе Омске".

Письмо было направлено в "III-е Оделение Канцелярии Его Величества", откуда последовал запрос на имя губернатора со стороны шефа жандармов графа А.Х. Бенкендорфа, с требованием предоставить "сведения и соображения о составившейся в Омске зловредной шайке гражданских чиновников, по наущению титулярного советника Семёнова". И хотя при самом тщательном расследовании никакой "шайки чиновников" в Омске не было обнаружено, Бенкендорф распорядился вновь выслать Семёнова в Усть-Каменогорск.

Донос офицера Жуковского ясно показывает, что водворение одного из декабристов в Омске в известной степени всколыхнуло и оживило этот мёртвый, болотисто-чиновничий, чисто провинциальный городишко (коим он остаётся и по сей день!) и обнаружившееся сочувствие со стороны молодых чиновников идеям декабристов слишком нервировало "благомыслящих" омичей (результатом чего и явился донос).

****
Степан Михайлович Семёнов (27.12.1789-10.07.1852) был очень энергичным и деятельным человеком. Он происходил из семьи священника. Воспитывался в орловской духовной семинарии, но 24 июня 1810 года, по указу синода, был исключён из "духовного звания" и стал "своекоштатным" студентом Московского университета. 12 мая 1814 года "по надлежащем испытании" удостоен степени кандидата этико-политических наук (по-нынешнему - филологических и юридических вместе). Во время учёбы в университете, Семёнов отличался способностями, отзывчивостью, простотою в обращении с товарищами. "Выше всех стоял для меня выдержавший в скором времени экзамен кандидата, а через год (25.04.1816) и магистра (получившие это звание имели право заведовать кафедрой в высшем учебном заведении. - Н.К.) этико-политического отделения Степан Михайлович Семёнов, - писал про него мемуарист Д.Н. Свербеев. - Он замечателен был, кроме познаний, строгою диалектикой и неумолимым анализом всех, по его мнению, предрассудков, обладал классической латынью и не чужд был древней философии. Он всею душой был предан энциклопедистам XVIII века; Спиноза и Гоббес были любимыми его писателями. Лет семь-восемь после этот Семёнов сделался душою тайного политического общества, подготовившего мятеж декабристов. Он содержался в крепости и был под следствием как секретарь общества, но ответы его перед следователями были до того преисполнены осторожной, хитрой и при всём том строго честной и юридической мудрости, что как ни хотели предать его суду вместе с прочими, исполнить этого не смогли..."

Причиной ухода Семёнова из университета 3 февраля 1819 года, где его после окончания оставили читать лекции, стало его выступление в качестве оппонента на защите диссертации одного из бездарнейших преподавателей, назвавшего свою тему верноподданнически: "Неограниченное монархическое правление есть самое превосходное из всех правлений, в России необходимое и единственно возможное". Возмущённый и названием темы и, одобрением её деканом факультета, заметившего, что и в республиках часто утверждается "диктаторство", Семёнов возразил: "Медицина часто прибегает к кровопусканиям и ещё чаще к лечению рвотным; из этого нисколько не следует, чтобы людей здоровых, а в массе, без сомнения, здоровых более чем больных, необходимо нужно было подвергать кровопусканию или употреблению рвотного". Ясно, что после этого ему пришлось уйти из университета.

1 апреля 1819 года Семёнов был повышен в чине до титулярного советника и определён на службу в Департамент духовных дел. С 1 сентября того же года он служил старшим помощником столоначальника, а с 24 августа 1820 года повышен в должности до столоначальника. За добросовестную службу 3 февраля 1824 года Семёнов был награждён орденом Анны 3-й степени. 2 августа 1825 года был переведён экспедитором "по уголовной части" в Гражданскую канцелярию Московского военного генерал-губернатора. Крестьян и поместий не имел.

Знакомство С.М. Семёнова с членами тайных обществ произошло, скорее всего, через С.П. Трубецкого, у младшего брата которого, Никиты, он был некоторое время воспитателем. А в члены Союза благоденствия его принял в Москве А.Н. Муравьёв. Руководители Союза, а потом и Северного общества быстро распознали способности Семёнова, его неподкупность и честность, поэтому вскоре выбрали его казначеем и секретарём Коренной Думы, а потом вместе с И.И. Пущиным поручили возглавить Московскую управу тайного общества.

Семёнов отлично знал, что "сокровенная цель" тайного общества - "введение представительного правления". Будучи секретарём общества, он оказался в самом центре "управления Союза благоденствия", в кипящем круге его жизни. Он был осведомлён о таком событии, как "отречение" основателя тайного общества Александра Николаевича Муравьёва в 1819 году, когда положено было истребить все экземпляры Устава, не иметь "никаких письменных сношений". Однако и после "отречения" Семёнов, по собственному признанию, был основным лицом в "сношениях между Советом Союза благоденствия и его управами", а также "вольными управами". Он же был и на знаменитом совещании Коренной Думы в начале 1820 года и знал о республиканском решении, предложенном П.И. Пестелем. Однако, видимо, сознавая особую опасность этого свидетельства, он утверждал, что окончательное решение не было принято и что обсуждение предмета осталось незаконченным.

Картина активного участия в делах тайной организации на лицо. Новые исследывания существенно проясняют предпосылки такой активной деятельности Семёнова в ранних декабристских организациях. Он, оказывается, был причастен к "преддвижению" - "Священной артели" будущих декабристов.

После ликвидации Союза благоденствия, связь Семёнова с движением декабристов не прервалась. На него рассчитывал Н.И. Тургенев, желавший воссоздать тайное общество. И.И. Пущин держал Семёнова в курсе дел с созанием задуманной им тайной организации, имеющей целью освобождение крестьян, слышал о цареубийственных планах А.И. Якубовича. А перед самым "происшествием 14 декабря" получил от Пущина письмо, написанное всего за два дня до восстания. В нём Иван Иванович оповещал Семёнова о намерениях Северного общества: "Когда вы получите сие письмо, всё будет решено. Мы всякий день вместе у Трубецкого и много работаем. Нас здесь 60 членов. Мы уверены в 1000 солдатах, которым внушено, что присяга, данная императору Константину Павловичу, свято должна соблюдаться. Случай удобен, ежели мы ничего не предпримем, то заслуживаем во всей силе имя подлецов. Покажите сие письмо Михаилу Орлову. Прощай, вздохни о нас, если... Успех в руках бога!!" (Это письмо Пущина не сохранилось. Семёнов его сжёг. Текст воспроизведён по памяти М.Ф. Орловым в показаниях на следствии).

29 декабря 1825 года Семёнов был арестован в Москве и доставлен в Петербург на городской караул. 2 января 1826 года его перевели в Петропавловскую крепость в №22 Екатерининской куртины с собственноручной сопроводительной запиской царя: "Равно и присылаемого Семёнова содержать на гауптвахте, где удобно, но строго содержа".

Как было сказано выше, Семёнов вёл себя на допросах умно, не выдавая ни себя, ни соратников по обществу. Вследствие своего "упорства" и "дерзости" он был 27 марта закован в ручные железа и посажен на хлеб и воду.

Кандалы и суровое содержание сломили Семёнова, который в начале апреля стал давать "откровенные показания". В связи с этим, военный министр Татищев написал коменданту крепости Сукину: "Содержащийся во вверенной вам крепости титулярный советник Семёнов, которому велено было за несознательность производить в пищу только хлеб и воду, оказал нынче в показаниях откровенность. Его императорское величество высочайше повелел изволить давать ему, Семёнову, ту пищу, которая производилась прежде". 12 апреля "во уважение оказанной им откровенности в показаниях" с Семёнова сняли кандалы.

По докладу Следственного комитета 15 июня 1826 года высочайше было повелено продержать Семёнова ещё четыре месяца в крепости, а затем отправить на службу в Сибирь, но без повышения чина и ежемесячно доносить о его поведении. Об "оном к исполнению, сообщено управляющему Министерством внутренних дел".

Семёнов был определён в канцелярию Омского областного совета. Но вскоре генерал-губернатор Западной Сибири П.М. Капцевич дал указание о переводе "государственного преступника" на службу в Усть-Каменогорск и назначении с 6 февраля 1828 года столоначальником окружного управления. По отъезде Капцевича из Сибири, С.М. Семёнов вновь был переведён в Омск и определён в канцелярию общего областного управления. Однако, служить и там ему не пришлось. Из-за доноса Жуковского, о котором уже сообщалось, Семёнова опять высылают в Усть-Каменогорск.

Любопытен факт из времени первого пребывания Семёнова в Омске. В начале января 1827 года, в Омск были доставлены из Петербурга декабристы, следовавшие в Восточную Сибирь "для употребления в каторжную работу": К.П. Торсон, И.А. Анненков, братья А.М. и Н.М. Муравьёвы. Как писал впоследствии Александр Муравьёв в своих "Записках": "Из боязни привлечь внимание населения, политические преступники были отправлены в разное время и разными партиями". И далее: "Никому не позволялось приближаться к нам. В оковах мы сделали 6 500 вёрст за 24 дня. Величайшая скорость была предписана. Нам не позволялось отдохнуть, не принимая во внимание плачевного состояния нашего здоровья. Ехали мы в почтовой повозке. Затем, как установилась зимняя дорога, пересели в сани. Поблизости от Омска мороз стал жестоким - 40 градусов. Наш товарищ Анненков сильнее нас страдал от холода - он был без шубы. В Омске ему купили тёплую оленью шубу". Здесь мемуарист не совсем точен. Дело в том, что декабристов в Омске встречал С.М. Семёнов и это именно он снабдил Анненкова и его товарищей меховой одеждой и продуктами в дальнюю дорогу.

Усть-Каменогорское начальство не смогло не оценить ум и знания Степана Михайловича. В 1829 году в Омск прибыл именитый гость - всемирно известный немецкий учёный, естествоиспытатель и географ, создатель научного страноведения Александр-Фридрих Гумбольдт в сопровождении коллег Энерберга и Розе, совершавший путешествие по Уралу и Западной Сибири.

Управляющий Омской областью генерал де Сен-Лоран, по-видимому, желая блеснуть перед Гумбольдтом учёностью, спешно вызвал Семёнова из Усть-Каменогорска и поручил сопровождать именитого гостя в его пути по краю. Они побывали в Барабинских степях, на Катуни, в Риддере, Зыряновске, гостили в казахских кочевьях на левобережном Иртыше.

И, очевидно, Семёнов был весьма полезен учёной экспедиции: возвратившись из Сибирского путешествия, Гумбольдт на аудиенции у Николая I выразил восхищение по поводу того, что "в самых уединённых углах империи есть истинно образованные люди", и при этом назвал имя Семёнова. Эта похвала дорого обошлась декабристу. Снова из столицы полетело в Омск строжайшее предписание, в котором указывалось, что "подобное поручение (участие в экспедиции) совершенно не соответствует тому положению, какое должны занимать сосланные в Сибирь в наказание".

Николай I, именовавший себя "августейшим покровителем наук", приказал "употребить Семёнова на службу в отдалённом месте, без права выезда".

29 марта 1830 года Семёнова выслали в глухой Туринск, где он был определён канцелярским служителем в суд. "Твёрдость убеждений, которыми он не поступался ни перед предложениями губернаторов и предписаниями генерал-губернаторов, часто порождала неприятные для него служебные столкновения, - писал в то время о Семёнове один из его современников. - Во всё время службы своей в Сибири он никогда не имел и не надевал ни мундира, ни вицмундира и всегда являлся на службу в чёрном сюртуке. Зимой он носил картуз с большим козырьком и овчинный тулуп или ергак" (тулуп из короткошерстных шкур, шерстью наружу).

17 октября 1832 года Семёнову разрешили вернуться в Омск, где он был определён в штат 2-го отделения канцелярии Главного управления Западной Сибири столоначальником, а с 7 июля 1841 года переведён был советником в Пограничное Управление сибирских киргизов. "Вы, верно, знаете, что Семёнов, наконец, асессор и начальник отделения с 3 500 р. жалования, - сообщал И.И. Пущин декабристу И.Д. Якушкину 28 мая 1840 года из Туринска, - мне всё это пишет мой племянник Гаюс из Омска. Семёнов сам не пишет, надеется, что теперь разрешат свободную переписку. Вообразите, что в здешней почтовой экспедиции до сих пор предписание - не принимать на его имя писем".

С.М. Семёнов прожил в Омске до 1843 года и оставил по себе добрую память. Трудовой народ, жители окраин с уважением относились к "простому барину", как называли Степана Михайловича в омских форштадтах за то, что он был прост, отзывчив в обращении с людьми, охотно помогал им, чем мог, защищал интересы угнетённых, ходатайствовал за них. Семёнов упорно разоблачал чиновников-лихоимцев, обиравших народ, страстно боролся со всем тем злом, которое порождала царская бюрократия. И.И. Пущин, посетивший Семёнова в конце сентября 1839 года, писал декабристу Е.П. Оболенскому: "В Омске дружеское свидание со Степаном Михайловичем. После ужасной бесконечной разлуки не было конца разговорам. Он теперь занимает хорошее место, но трудно ему, бедному, бороться со злом, которого на земле очень, очень много. Непременно просил дружески обнять тебя: он почти не переменился, та же спокойная весёлая наружность; кой где проглядывает белый волос, но вид ещё молод. Жалуется на прежние свои недуги, а я его уверяю, что он совершенно здоров. Трудится сколько может и чрезвычайно полезен".

Последние годы жизни Семёнов провёл в Тобольске, где служил советником губернского правления, оставаясь до конца своих дней холостым. О смерти Семёнова сообщал 27 сентября 1852 года старый и преданный друг И.И. Пущин своему брату Николаю: "Вы меня спрашиваете о кончине нашего бессеребренника Степана Михайловича. Кончина святая! Несколько времени до того он жаловался, что чувствует какую-то слабость и не может по-прежнему пешешествовать. Однако 9 июля, по обыкновению, отобедал у Анненкова и ел землянику со сливками. После обеда пошёл пешком кой к кому и возвратился на гору домой в 10 часов. Лёг спать. Ночью почувствовал сильные боли в животе - часу в 1-м послал за Мейером (Вольф был в Ивановском). Мейер (врач в Тобольске) нашёл его чрезвычайно страждущим и потерялся. Думал помочь больному одним промывательным и не употребил ни кровопускания, ни пиявок. Боли несколько стихли, но слабость усиливалась. В четверг, т.е. на другой день утром в 10 часов, Михаил Александрович (Фонвизин), как ближайший его сосед, узнал, что С<тепан> М<ихайлович> тяжко болен. Побежал к нему и нашёл у него Вольфа, который сказал, что больной почти безнадёжен, - посадил в ванну и к животу поставил 12 пиявок. Больной был в памяти и говорил со всеми. В 11 часов приехала Наталья Дмитриевна (Фонвизина). Он с нежностью поцеловал ей руку и охотно принял предложение приобщиться св. тайн - послал за своим духовником и нетерпеливо его ждал. Между тем говорит, что не может встать и принять его в другой комнате. Тут всё было в беспорядке. Когда вошёл священник, он крепко его обнял и приобщился с полным сознанием. Все его обняли, поздравили - он крепко пожал руку священнику. Тут был Пётр Николаевич (Свистунов), Михаил Алекс<андрович> и Наталья Дмитриевна.

После приобщения он поручил Михаилу Александровичу съездить к Виноградскому (который тогда правил должность губернатора) и сказать ему пожелание, чтобы в случае его кончины Анненков, Свистунов и Муравьёв (Александр Михайлович) были его душеприказчиками и чтобы полиция ни во что не вмешивалась. Пока Михаил Александрович ездил, Н<аталья> Д<митриевна> просила его успокоиться и говорит, что это нужно для его выздоровления. Он отвечает: нет, кажется, мне не выздоравливать - лишь бы скорей кончилось - я давно уже приготовляюсь к переходу и нимало не страшусь его! - Виноградский согласился. Михаил Александрович, возвратившись, нашёл С<тепана> М<ихайловича> уже умирающим. Смерть его была тиха и не сопровождалась страданиями. При последних его минутах, кроме тех, кого я назвал, были ещё Анненков и Жилины, муж и жена. Завещания он не оставил, велел на словах всё отдать племянницам.

Счёты со светом его коротки. Он жил не для себя. 12 числа были похороны - это было живое изъявление уважения и благодарности к покойному, честному и доброму человеку. Отпевали в Ильинской церкви - и все провожали до кладбища. Он положен возле Лидиньки Муравьёвой (дочери А.М. Муравьёва) - против Краснокутского, Барятинского и Кюхельбекера (декабристы, умершие в Тобольске). Подчинённые его искренно его оплакивали - он был им отец в полном смысле слова..."

Никита Кирсанов. "Декабрист Николай Цебриков".






Николай Романович Цебриков родился в семье известного писателя, действительного статского советника Романа Максимовича Цебрикова (1.10.1763-3.02.1817), получившего потомственное дворянство в год своей смерти. Мать Екатерина Александровна Караулова (1770-21.03.1813).

Роман Максимович был сыном простого казака Максима Цебрика, по его собственным словам, "родился на свет в бедности". Уроженец Харькова, получил образование в местной семинарии, а у лейпцигских купцов, ежегодно приезжавших на Харьковскую ярмарку и останавливавшихся во дворе, где жили Цебриковы, обучился немецкому языку. Шестнадцати лет отправился с немецким обозом в Лейпциг, проделав большую часть пути пешком. Русский консул в Саксонии помог самоучке-харьковчанину стать студентом Лейпцигского университета. Учась, Роман в то же время занимался переводами при сделках купцов на ярмарке. Возвратившись в Россию в 1785 году, получил место архивариуса в Коллегии иностранных дел. Два года спустя, в начале войны с Турцией, Цебриков был прикомандирован к походной канцелярии генерал-фельдмаршала князя Потёмкина-Таврического. Находясь в лагере под Очаковом, занялся переводом с французского замечательной, уничтоженной за границей, книги Анж Гудара "Мир Европы", автор которой выступал за "всеобщее замирение с отложением оружия на 20 лет".

Перу Р.М. Цебрикова принадлежит довольно много переводов и несколько оставшихся неопубликованными статей. Одна из них - "Адская политика владетелей-тиранов и краткое им напоминовение человеколюбца" - трактовала о происхождении власти и развитии взаимоотношений правителей и народных масс. "Когда необходимость и усилившиеся пороки общества, - рассуждает Цебриков, - принудили людей избрать себе начальников или вождей, сделавшихся потом их властелинами и мучителями, были они первыми государями, ежели им название сие приписать можно, и довольствовались тем, что видели невольников перед своими ногами в прахе ползавших, которым сами незадолго перед тем были подобны..."

Статья эта написана под явным влиянием Ж.-Ж. Руссо; сочинения его в конце XVIII века были запрещены в России, поэтому Цебриков, говоря о вождях, "сделавшихся" мучителями народа, вынужден был заметить, что мысль эта - из книги, которую "благоразумие не позволяет ему наименовать".

"Адская политика" Цебрикова наполнена острыми соображениями. Таково утверждение, что "иго договоров" ложится на плечи только простых людей, "кои одни обязаны их исполнять везде и во всякое время". Таков и конец статьи, содержащий грозное напоминание тиранам, что "одна только потребна минута, чтобы народу познать и уразуметь естественные свои права".

Надо сказать, что склонность к литературному творчеству была присуща не только Цебриковым. Сестра жены Романа Максимовича, Варвара Александровна, была замужем за генералом от инфантерии Б.Я. Княжниным - сыном Я.Б. Княжнина, автором знаменитого "Вадима Новгородского". Эту трагедию без сомнения знал будущий декабрист Николай Романович Цебриков, несколько раз, перечитывавший её, равно как и запрещённую книгу опального революционера А.Н. Радищева "Путешествие из Петербурга в Москву". Чтение подобной литературы не могло не отразиться на мировоззрении молодого Цебрикова. В конечном итоге, он пополнил ряды восставших на Сенатской площади в день 14 декабря 1825 года.

Будучи весьма ограниченным в средствах, Роман Максимович не мог достаточно позаботиться о воспитании своих детей. Их у него было пятеро, четверо из которых сыновья. Они сызмальства были отданы в кадетские корпуса, Николай ( р. 1800) в Горный, Александр (12.04.1801-3.07.1876) и Константин (1803-20.02.1879) - в Морской. Четвёртому Ивану (р. 1808), было всего восемь лет, когда он потерял отца. Дальнейшая судьба его сложилась печально. Окончив кадетский корпус и выпущенный прапорщиком в армию, он в 1838 году был лишён дворянского достоинства и разжалован в рядовые "за кражу у дворянина Качалова 300 рублей и разных вещей".

Старшие сыновья после смерти отца оказались предоставлены сами себе. Судьба Николая была решена на Сенатской площади, Александр, тоже "прикосновенный" к декабрьским событиям, тем не менее сделал карьеру и дослужился до чина вице-адмирала. Константин, изменивший морю, выбрался в генерал-лейтенанты. Оба они пережили своего брата-декабриста, но не сочли нужным подать ему руку помощи, когда он, после долгой службы на Кавказе, сбросил, наконец, солдатскую шинель.

Впрочем, всё это было много позже. А пока, жизнь Николая Романовича вяло нанизывала год за годом. Не окончив курса в Горном кадетском корпусе, он 2 апреля 1817 года был выпущен юнкером в лейб-гвардии Артиллерийскую бригаду, но в том же году, 2 октября, перевёлся в лейб-гвардии Финляндский полк. Там он и оставался до 1825 года, весьма медленно продвигаясь в чинах. Спустя почти девять лет, в канун своего 25-летия, Цебриков, наконец, 1 января 1825 года получил чин поручика. Тогда-то и закончилась одна его жизнь и началась новая, совершенно иная.

Литератор Н.И. Греч, отнюдь не гнушавшийся сплетнями при создании своих мемуаров, оставил в наследие историкам много басен. Одна из них повествует о поручике Николае Цебрикове, случайно очутившемся возле Сенатской (Петровской) площади в тревожный день 14 декабря. Завидев бегущих на площадь моряков, среди которых имел множество приятелей, он будто бы закричал им: "Куда вас чёрт несёт, карбонары?" (В начале XIX века в Италии так называли членов тайной революционной организации. - Н.К.). Случившийся поблизости квартальный донёс, что Цебриков закричал: "Вперёд против кавалерии!". И сколько ни оправдывался Цебриков, он был осуждён.

С лёгкой руки Н.И. Греча, Н.Р. Цебриков и в историю вошёл под знаком этого анекдота. С течением времени анекдот успел обрасти иными необычайными подробностями, из которых отсеялся новый вариант. Будто Цебриков явился на площадь усмирять мятежников и скомандовал своему взводу: "Вперёд, карабинеры!". А квартальному послышалось: "Вперёд, карбонары!". Но Цебриков никогда не командовал карабинерным взводом, да и рота его квартировала за городом и не принимала участия в событиях 14 декабря.

Цебрикову и действительно, как будто, присущи были все те черты, которыми определяются случайные участники восстания декабристов. На самом деле это не совсем так. Правда, он остался, видимо, в стороне от общественного движения, но скорее эта отчуждённость его может быть приписана случайности. Жёсткие рамки гвардейской жизни, с её плац-парадами, муштровкой, серой чередой будней и - в виде единственной отдушины - кутежами и дебошами, были для Цебрикова тесны. В полку он слыл "оригиналом". А ближайшее начальство аттестовало его недостойным к повышению "за дурное поведение по службе и беспокойный характер".

А.А. Бестужев на следствии отнёс Цебрикова к числу лиц, которые, не принадлежа к Обществу, "действовали в его видах". Был ли Цебриков официально членом Общества, либо нет - не столь важно. Показание Бестужева в данном случае заслуживает полного доверия, ибо он был хорошо осведомлён в делах Общества за последний год и отнюдь не склонен к выгораживанию своих товарищей.

Но важно то, что Цебриков, во всяком случае, был весьма близок к заговору и по своему настроению, и по личным связям. Д.И. Завалишин, в своих многоречивых излияниях перед следственной комиссией, дал, между прочим, весьма тягостное для Цебрикова показание: "Я, быв раз у Беляевых, увидал вбежавшего офицера Финляндского полка, который начал изливать досаду свою в самых страшных заклинаниях и хулениях. Я спросил: "Кто это?" Мне отвечали Беляевы: "Цебриков. Вот голова, не то, что его брат (имелся в виду Александр), который у нас, тот дрянь, а уж этот на всё готов". Я спросил, давно ли они знакомы? Они отвечали: "Давно, и он часто у нас бывает".

Таким образом, по своему настроению Цебриков всецело принадлежал к тому довольно широкому кругу офицерской молодёжи, из которого заговорщики в тревожные дни декабря спешно вербовали адептов. Некоторые шаги в смысле приобщения Цебрикова к движению были предприняты. Накануне присяги он присутствовал на собрании у Н.П. Репина. А в самый день 14 декабря, утром, участвовал в довольно многолюдном совещании у А.П. Арбузова, поручившего ему "бунтовать Финляндский полк".

Николай Цебриков не исполнил этого наказа. Он несравненно ближе был связан с Гвардейским экипажем, в рядах которого и принял участие в возмущении на Сенатской площади, где, как явствует из его дела, проявил значительную активность.

Затем - тревожный вечер в поисках надёжного убежища. Где-то, не то на улице, не то на квартире у отсутствовавшего Репина, Цебриков встретился с Е.П. Оболенским (числившемся тоже в Финляндском полку). Они вместе отправились к знакомому штаб-лекарю Н.Г. Смирнову, где и провели ночь.

Обрывок из ночных бесед уцелел в письме Цебрикова к Оболенскому от 27 марта 1860 года. По нему можно заключить, что если до этого Цебриков мало был осведомлён о делах Северного общества, то эта ночь открыла ему глаза на многое. Наутро оба были арестованы.

Содержался Цебриков сначала при полку, а затем - на главной гауптвахте. 3 января 1826 года был переведён в Петропаловскую крепость, в №4 Кронверкской куртины. Из её окошка в день казни декабристов, он видел половину виселицы с пятью гнилыми верёвками, на которых, как потом писал он, "надо было по два раза умирать".

На следствии Цебриков занял позицию полного отрицания выдвинутых против него обвинений. Он подчёркивал свою полную непричастность к тайному обществу, доказывал, что в рядах восставших оказался "случайно" (пришёл туда "ради любопытства", а к восставшим матросам подходил "унимать, чтоб не стреляли"); утверждал, что якобы случайно встретил после разгрома восстания Оболенского, которого "призрел из жалости". При допросах Цебриков держал себя гордо и независимо. В журнале заседания Следственного комитета от 8 января 1826 года записано: "Допрашивали поручика финляндского полка Цебрикова, который оказал не только явное упорство в признании, но ещё в выражениях употреблял дерзость, забыв должное уважение к месту и лицам, составляющим присутствие".

"Для обуздания Цебрикова от подобных потупков и возбуждения его к раскаянию" было решено "испросить высочайшее соизволение на закование его в ручные железа". Такое повеление Николая I было получено 10 января. В "железах" Цебриков находился до 30 апреля, но несмотря ни на что, продолжал отрицать свою причастность к замыслам тайного общества, знакомство с его членами и участие в восстании. Он оставался при своих показаниях даже на очных ставках, устраиваемых ему с другими подследственными.

Верховный уголовный суд приговорил Цебрикова "к лишению токмо чинов, с написанием в солдаты с выслугою", отнеся к одиннадцатому разряду "государственных преступников". Рассматривая приговор суда, Николай I ужесточил наказание Цебрикову - против его фамилии в приговоре написав: "По важности дурного примера, им поданного в присутствии своего полка, при толпе бунтовщиков, и запирательстве и упорстве, не достоин благородного имени, а потому разжаловать в солдаты без выслуги".

Из Петропавловской крепости Н.Р. Цебрикова отправили в Бийский гарнизонный батальон, куда он прибыл 18 августа 1826 года. По собственному признанию, там он встретил "дикое невежество Бурбонства, как и следовало ожидать, пьянство Начальников, замеченных в святотатствах кражи Церквей" и только "одного доброго человека, батальонного командира".

Впрочем, не только батальонный командир проявил сочувствие к "государственному преступнику". Если судить по позднейшей переписке Цебрикова с Е.П. Оболенским, Николай Романович находил утешение в обществе местных барышень, с которыми отдыхал и душой и телом. Первой была "одна добрая женщина, перешедшая за Бальзаковский возраст", второй - "влюбившаяся" в Цебрикова "20-летняя жена развратного и пьяного коменданта артиллерии полковника Шепелева".

Вскоре было получено распоряжение о переводе Цебрикова на Кавказ, в пехотный полк фельдмаршала графа Паскевича. Следуя через Омск, декабрист благодаря покровительству полковника С.Б. Броневского, назначенного ещё в 1819 году М.М. Сперанским начальником "новой Омской области", помещается в отдельную палату гарнизонного лазарета, расположенного на Скорбященской улице, по причине "нездоровья". Там он заводит "интригу с жёнами старшего доктора и полицмейстера". Заподозрив неладное, последний вначале настаивает на переводе Цебрикова в общую солдатскую палату, а затем и вовсе добивается досрочной выписки "неблагонадёжного" солдата.

Перед отъездом из Омска, Цебриков был "ласково принят" в доме Броневского, который, как выяснилось, был осведомлён о похождениях "прекрасного Иосифа в Бийске, бежавшим от Пентифриевой жены, от которой спасла его прекрасная девушка Маша, жившая с ним в Бийске под одною кровлею". На прощание Броневский пожелал Николаю Романовичу "быть сохранённым на дальнейшее путешествие в Тифлис".

8 марта 1827 года Цебриков прибыл к новому месту службы. За участие в боях во время русско-турецкой войны 16 июня 1828 года он был произведён в унтер-офицеры.

Современник, заставший его в пехотном полку рядовым, говорит, что к этому времени он совершенно "свыкся с жизнью солдата и потерял всякий светский лоск". Избегая общества офицеров, держался только своей братии - рядовых, играл с ними в карты, ходил в старой солдатской шинели, пропахшей махоркой; с лицом, одубевшим от дождя и ветра, в порыжелой от солнца фуражке, из-под которой торчали клочья седых волос.

Целых десять лет тянул он на Кавказе солдатскую лямку и только 31 мая 1837 года - за штурм Ахульго - был произведён в прапорщики. За эти годы не раз встречался с декабристами: в Ставрополе - с Нарышкиными и братьями Беляевыми, в Тамани - с Лорером. Кавказ покинул 6 марта 1840 года, будучи по болезни уволенным от службы с учреждением за ним полицейского надзора. Цебрикову разрешили жить только в Саратовской и Тамбовской губерниях, и он провёл в этих краях несколько лет.

Устроившись управляющим Саратовским имением села Завьялова Балашовского уезда Л.А. Нарышкина, обретающегося за границей, Н.Р. Цебриков столкнулся с мрачной действительностью и с глубокой душевной болью об этом писал: "Грабёж с одной стороны и беспорядочное распределение работ с другой были невыносимы. С крестьянами никакого человечества; а между тем эти 1200 душ дают дохода ежегодно до 50 000 рублей ассигнациями. В декабре 1840 года ужасно было видеть бедность этих крестьян".

В 1841 году Цебрикову разрешили (доклад от 26 сентября) вступить в гражданскую службу в одной из внутренних губерний, кроме столиц, где иметь за ним строгий надзор начальства. Цебриков был определён помощником елатомского окружного начальника государственных имуществ, но по возникшим на него в 1843 году от государственных крестьян жалобам палатою, нашедшей его виновным в превышении власти, уволен от должности 15 марта 1844 года. По распоряжению Тамбовского губернатора Цебриков от дальнейшей ответственности был освобождён. В 1846 году он самовольно отлучился в Казань, откуда был вытребован обратно в Тамбовскую губернию и поселён в имении Лиона - селе Бондарях Тамбовского уезда. В 1854 году по ходатайству Тульского губернатора Цебрикову разрешили проживать в Тульской губернии. "Для приискания себе частной службы" Цебриков устроился управляющим имения И.А. Раевского.

В конце 1840-х годов ещё в Тамбовской губернии Цебриков сошёлся там с вольноотпущенной крестьянкой Анной Андреевной Титушкиной, от этой внебрачной связи у них родился в 1850 году сын Николай, записанный по фамилии крёстного - Ивановым.

Почти все знавшие Н.Р. Цебрикова считали его человеком своеобразным, необузданно правдивым и пылким до сумасбродства. Этой горячностью проникнута и его статья, обвинявшая генерала А.П. Ермолова в провале восстания, посланная автором А.И. Герцену, которого он глубоко чтил. После многих безрезультатных просьб о разрешении выезда в столицу и снятии полицейского надзора таковое, наконец, было дано Цебрикову 23 июня 1855 года, в самый разгар Крымской войны. Этого добилась его сестра Наталия Романовна Алимпиева (р. 1804), между прочим, ближайшая приятельница О.С. Павлищевой, сестры А.С. Пушкина.

Белый, как лунь, с солдатским "Георгием" в петлице, появился Цебриков в Петербурге, привезя с собой печальные вести о Севастополе. Его племянница Мария Константиновна (1835-1917) записала встречу и беседу с ним.

Вскоре Цебриков, верный идеям Герцена, принял участие в общественном движении 1850-х годов.

Из Петербурга он написал декабристу Е.П. Оболенскому, что наградой за выпавшие на их долю лишения должно стать исполнение "задушевных убеждений молодости - уничтожение крепостного состояния".

А немного позже, ища места и обращаясь с этой целью к сыну декабриста Якушкина - Евгению Ивановичу, заведовавшему в Ярославле палатой государственных имуществ, с достоинством откровенничал: "Я променял ружьё на соху, управлял разными имениями, берёг и поправлял крестьян и ничего не нажил, ничего не имею, к счастью моему, у меня довольно сил и энергии, - и всё перенесённое не в состоянии сломить меня".

Политические взгляды Цебрикова пережили обратную эволюцию сравнительно со многими декабристами, которые по возвращении из Сибири от чистого сердца протягивали руку правительству Александра II. Цебриков нисколько не склонен был к примирению.

Здесь должно оговориться. Цебриков отнюдь не принадлежал к числу выдающихся людей. Его воспоминания и письма свидетельствуют не столько о самобытности и оригинальности политических взглядов, сколько об усердном чтении герценовских "Колокола" и "Полярной Звезды". Несомненно, он принадлежал к числу наиболее горячих поклонников Герцена в России. Литературное наследие его отмечено щедрыми заимствованиями идей, а то и целых выдержек (без указания источника) из политических произведений А.И. Герцена.

В свою очередь и Цебриков готов был всячески служить Герцену, усердно корреспондируя ему за границу. Помимо помянутой статьи о Ермолове, Герцену были посланы очерки "Воспоминания о Кронверкской куртине" и "Анна Фёдоровна Рылеева". Многими другими ценными сведениями о декабристах Герцен был также обязан Цебрикову.

Но если в политических и социальных воззрениях Цебрикова было мало оригинального, то зато уж заимствованные у Герцена радикальные идеи он воспринял глубоко и навсегда. Амнистия 1856 года застала его по существу тем же восторженным, экзальтированным юношей, который тридцать лет назад вышел на Сенатскую площадь. Только смутное стремление к преобразованию России, приведшее его в ряды мятежников, стало теперь несколько глубже и обоснованнее.

Потому-то могло случиться, что Цебриков, единственный из всех декабристов, в конце 1850-х годов оказался втянутым в студенческое движение, в которое он нёс свою проповедь "гуманности, в смысле желания материального и духовного блага, счастья родной стране", как вспоминал один из его тогдашних слушателей Виктор Острогорский. Он поддерживал связь со всеми декабристами, пытался устраивать нечто вроде демонстраций на похоронах умиравших товарищей. Звание "декабриста" для него было знаменем, которое он нёс с неизменной гордостью.

Конечно, во всём этом была некоторая доля позёрства и самолюбования. Ореол мученичества импонировал Цебрикову, в жизни которого 14 декабря осталось единственным ярким моментом. Это отмечали и некоторые его современники, одни - добродушно, иные - со злым сарказмом. Но это было естественным в человеке, которому шестидесятилетняя жизнь оставила только солдатского "Георгия" в петлице да высокое звание одного из первых русских революционеров.

17 апреля 1857 года, находясь в Тульской губернии и управляя Каширским имением Раевских - Кузьмищевом, Цебриков обратился к царю с прошением о "даровании усыновлённому им мальчику Николаю" прав его законного сына. Ответа он не получил.

И.С. Тургенев хорошо знал Н.Р. Цебрикова и рекомендовал его своей приятельнице Е.Е. Ламберт, "как отлично-честного и достойного человека для управления имением". Там (в Сквирском уезде Киевской губернии) Цебриков в 1860 году получил место управляющего и вскоре умер. Несчастный случай оборвал его жизнь: весной 1862 года помогая крестьянину поднять завалившийся воз, он оцарапал себе колено; в результате - нагноение и смерть от заражения крови, или, как тогда говорили, от "антонова огня"...

Евгений Иванов. "Декабрист Павел Лопухин".




Карл Павлович Брюллов (1799 – 1852). Портрет светлейшего князя Павла Петровича Лопухина. Ок. 1833 г. Холст, масло. Местонахождение неизвестно. Был в собр. кн. Н. П. Лопухина-Демидова (Корсунь, Киевской губ.).


Павел - единственный сын Петра Васильевича Лопухина и брат фаворитки Павла I. Имя Павла Петровича Лопухина (1790-23.02.1873), светлейшего князя и генерала, никогда не упоминалось историками среди имён декабристов. Это понятно: в советские времена, когда декабристов безоговорочно относили к революционерам, П.П. Лопухина назвать революционером было нельзя. Однако декабристом он всё-таки был.

Лопухины были занесены в 6-ю часть дворянской родословной книги Псковской и многих других губерний. В 1835 г. П.П. Лопухин имел в Порховском уезде 1045 крепостных душ. Гораздо больше за ним числилось в Богуславском уезде Киевской губернии - 7989 душ. Однако своим родовым имением Лопухины считали псковское, так как после смерти (в имении Корсунь Киевской губернии) он был похоронен, как и его отец, в погосте Карачуницы Порховского уезда в усыпальнице при Николаевской церкви Лопухинского инвалидного дома.

Жизненный путь Павла Лопухина начался обычно для детей высших представителей дворянства: трёхлетним ребёнком он был записан портупей-юнкером в Преображенский гвардейский полк и далее повышался не только в военных, но и в придворных чинах, получив в 1801 г. "действительного камергера". В полноценную же военную службу он вступил 16-летним юношей в 1806 г. поручиком Кавалергардского гвардейского полка и одновременно был назначен флигель-адъютантом.

П.П. Лопухин участвует в войне с Францией (1806-1807 гг.), - в сражениях при Гейльсберге и Фридланде, а затем - уже в Отечественной войне 1812 г., в сражениях при Витебске, Смоленске, Бородине, Тарутине, Малоярославце, Вязьме и Красном. В заграничных походах он был под Лейпцигом и при взятии Парижа. Его боевой путь был отмечен рядом наград. В 1817 г. он - уже генерал-майор, командир 2-й бригады 1-й уланской дивизии, а через год стал командиром 1-й бригады той же дивизии. Позднее он командовал 2-й конно-егерской дивизией, 1-й гусарской дивизией, получил чин генерал-лейтенанта (1829 г.), воевал с поляками в 1831 г. и в 1835 г. ушёл навсегда в отставку.

П.П. Лопухин не оказался в стороне от общественно-политической жизни своего времени. После возвращения из заграничных походов он вступает в масоны и в 1817 г. избирается великим магистром ложи "Трёх добродетелей". Кроме того, он был и членом двух тайных обществ - Союза спасения и Союза благоденствия. Он участвовал в разработке программных документов будущих декабристов. Именно он приобрёл один из немецких журналов, где был напечатан устав немецкого тайного общества "Союз добродетелей" Тугенбунда, из которого были взяты потом некоторые положения "Зелёной книги" - программного документа Союза благоденствия. П.П. Лопухин был в числе "бояр", то есть высшего слоя членов Союза спасения и входил в Коренной Совет - руководящий орган Союза благоденствия. Он, однако, никогда не относился к числу радикально настроенных декабристов и придерживался тактики легальной деятельности на пути просвещения, распространение которого должно было подготовить создание в России представительного, то есть выборного, правления и замену самодержавия конституционной монархией. Однако такое могло иметь место, по словам одного из декабристов, лишь в случае, если император "не даст никаких прав независимости своему народу". В материалах, связанных с декабристской деятельностью П.П. Лопухина, нет и намёка на его революционность. Совсем наоборот. Так, например, он относился к тем членам общества, которые были против клятв при вступлении в него и слепого подчинения в отношениях между его членами. Уже после восстания декабристов П.П. Лопухин вспоминал, что на некоторых совещаниях Союза спасения отмечалось: "Средство достижения цели было - поддерживать во мнении общем всех людей, имеющих мысли, согласные с обществом, а напротив тех, кои оказались бы противными оным, сторониться, сколько возможно, и во мнении общем отнять весу и сделать менее значущими". Это тактика типичных либералов, к которым относился, безусловно, и сам П.П. Лопухин.

После ликвидации Союза благоденствия П.П. Лопухин поддерживал связи со своими товарищами. Так, однажды в 1821 г. по поручению Н.М. Муравьёва он отвёз Пестелю, который когда-то принял Лопухина в тайную организацию (они служили вместе в Кавалергардском полку), письмо с литографированным проектом нового тайного общества и присяги. Когда возникло Северное общество, П.П. Лопухин вошёл в него, однако в 1822 г. порывает с ним. Мало того, по материалам следствия по делу декабристов выяснилось, что он вообще "считал его несостоявшимся". Отход П.П. Лопухина от тайного общества сыграл, конечно, свою роль в том, что он не претерпел никакого наказания от императора. После предварительного допроса, снятого с него генерал-адъютантом В.В. Левашовым, по повелению царя он был освобождён от какой-либо ответственности. Можно с определённой долей уверенности считать, что на такой исход дела повлияло и положение отца, который являлся не только крупнейшим государственным деятелем, но и председателем Верховного уголовного суда, наказавшего "членов злоумышленных тайных обществ".

П.П. Лопухин был заметным членом первых тайных организаций, придерживался умеренных взглядов и отошёл от общества, увидев в нём противоречия со своими убеждениями. И в этом он не был одинок. Вспомним, что с тайными обществами порвали и другие, в том числе и более решительно настроенные члены, - Ф.П. Шаховской и М.С. Лунин...

Виктор Кравченко. "Рыцарь свободы" (часть 2).



Андрей Евгеньевич Розен. Акварель Н.А. Бестужева. 1832 г.


Преодолев высокогорную Военно-Грузинскую дорогу, Розен с семьёй, "в сопровождении квартального надзирателя г. Кургана, подпоручика Ушарова", прибыл в столицу Грузии 10 ноября. И здесь у родственников своих, Вольховских, спустя одиннадцать лет, впервые обнял старшего сына, Энни. Переезд через Кавказские горы, видимо, впечатлил Розена, так как спустя двадцать лет, 8 ноября 1857 года, в письме к Нарышкиным он подчёркивал: "...в этот день мы перевалили за Кавказ".

Окончательное место службы было определено в 56 верстах от Тифлиса, в Белом Ключе, где квартировал Мингрельский егерский полк. В письме к Елизавете Петровне Нарышкиной Розен сообщал об окончании трудного переезда: "Я поехал через Владикавказ, где был на могиле столь любимого Вами брата (Пётр Петрович Коновницын, декабрист. Скончался от холеры в августе 1830 года. - В.К.), где в церкви молился с особенными чувствованиями за всё семейство незабвенного графа Коновницына. Приходской священник неоднократно получал деньги от графини Анны Ивановны (мать Е.П. Нарышкиной. - В.К.) и со всею совестливостью поминает покойного Вашего брата... Жена моя вспоминает Вас часто с любовью и беспокоится о Вашем здоровье; она изнурена от 73-дневного путешествия - до сего времени не отняли от груди нашу Инну, сверх того так болят глаза у неё, что она не в состоянии писать".

Разумеется, полноценной военной службы рядовой Розен нести не мог.

"Вы можете себе представить жалкого солдата на двух костылях, который не может ни служить, ни отличиться. Ноге моей не хуже, хотя в дороге терпел я очень много. Лучшие доктора в Тифлисе обнадёживают, что время и климат помогут, дай Бог. Но между тем уже год я без ноги, всё надеялся на время, которое проходит невозвратно", - писал он Нарышкиной.

В ответ на прошение "государь велел его, Розена, поместить в Пятигорск, где он найдёт все способы лечения".

"22 января 1838 г. пришло сообщение, присланное Вольховским, о переводе моём в Пятигорск, в 3-й Кавказский линейный батальон... На масленице собирались мы в обратный путь. До выезда моего из Белого Ключа получил я письмо от Вольховского, в коем он писал, что новое его назначение не может мне теперь препятствовать остановиться на его квартире... Радушно встретил нас хозяин, хозяйка с двумя дочерьми, из них новорожденная у груди... У них мы жили с лишком две недели...

С особенным наслаждением увиделся в Тифлисе с милым товарищем моим, А.И. Одоевским, после шестилетней разлуки, когда расстался с ним в Петровской тюрьме. Он в одно время со мною назначен солдатом на Кавказ, где служил в Нижегородском драгунском полку в одно время с Лермонтовым... Одоевского застал я в Тифлисе, где он находился временно по болезни. Часто хаживал он на могилу своего Грибоедова... В том же году я ещё два раза съехался с ним, в Пятигорске и в Железноводске... Через год, находясь в экспедиции на берегу Чёрного моря, захворал он горячкою и в походной палатке, на руках К.Е. Игельстрома, отдал Богу душу, исполненную любви", - вспоминал декабрист.

С М.Ю. Лермонтовым Андрею Евгеньевичу увидеться не пришлось. В начале декабря 1837 года поэту из Петербурга пришло прощение, ссылка окончилась, и он оставил свой полк, квартировавший в Кахетии.

Весь 1838 год Розены прожили в Железноводске и Пятигорске, где, кроме А. Одоевского, виделись с сибирскими соузниками: супругами Нарышкиными, В. Голицыным, А. Вегелиным, С. Кривцовым, Н. Цебриковым.

В августе в письме к Малиновским, описывая лечение минеральными водами, Розен добавляет: "Здоровье моё поправляется, особенно после необыкновенной потери крови, ноге моей лучше, хожу с одним костылём, а другою рукою опираюсь на палку, но всё нога короче другой, и в сгибе несколько не поддаётся более, как было при начале лечения. Может быть, сила в ноге придёт со временем, но прямизна и совершенное употребление невозвратны от неправильно срастившейся кости. Моя добрая, кроткая Annette от железных вод поправилась сначала видимым образом, но новая болезнь моя, положившая меня в постель на восемь дней и умножившая её беспокойство, уничтожила благодетельное действие воды.

...Сверх того, заняли мы у Маши (Вольховской. - В.К.) вчера ещё 1050 руб., потому что казна наша истощилась от необыкновенных расходов; не считая городской годовой квартиры, издержали мы на лекарей, на квартиру в Железноводске, где жили семь недель, на ванны и извозчиков почти 1000 рублей. Но слава Богу, есть средства к уплате долгов, а долгов боюсь более всего на свете.

...Живём мы расчётливо и умеренно, доказательством тому служит, что на 4 тысячи, которые от тебя получили в этом году, мы совершили путешествие сюда из Грузии, жили здесь, лечились, и сегодня остаётся у нас из этих 4 тыс. ещё 320 руб. в наличности, а деньги, взятые вчера у Маши, остаются в запасе... Прости, любезный брат, посылаю тебе виноградную трость с надписью: "Кавказ, 1838", ты с нею пойдёшь прогуливаться и вспомнишь меня..."

В Пятигорске Розен ходатайствовал об увольнении со службы по расстроенному здоровью и о возвращении на родину. В судьбе его принял участие начальник войск Кавказской Линии генерал П.Х. Граббе, который в декабре 1825 года, находясь под следствием по делу декабристов, провёл с Розеном ночь в камере на гауптвахте и спустя годы не забыл отважного поручика.

Не зная о предстоящей скорой отставке, Розен строил планы на летний сезон 1839 года: "В начале мая намерен переехать в Кисловодск, когда наш город наполнится посетителями, а в августе возвращусь, когда в городе никого не будет, - писал он 4 февраля Нарышкину и тут же, узнав об отставке, добавил: - Желание моё исполнено. В день Вашего рождения получил радостную весть, почта опоздала днём, иначе получил бы вчера... Вот выписка из собственной канцелярии: "Государь Император Всемилостивейше уволил рядового Розена от службы с тем, чтобы он жил в Эстляндской губернии у родных, в деревне и под полицейским надзором".

Местное начальство ещё не имеет никакой бумажки на мой счёт, если через две недели будут получены все бумаги, то с Божьей помощью в конце месяца отправлюсь в путь, в противном случае придётся обождать разлитие Дона и распутицу и отправиться в конце апреля... Начал тебе поутру, окончил вечером. Вы уже знаете о моём счастии через почтенную графиню Анну Ивановну" (Коновницыну. - В.К.).

Радостью своей Розен спешит поделиться с сибирскими друзьями:

"Знаю, любезный друг Пущин, Оболенский и все добрые и почтенные соузники мои, что вы уже давно узнали о счастливой перемене моей участи, но сам не уведомил вас раньше, потому что не был совершенно уверен, пока не получил от начальства указа о моём увольнении, который теперь у меня в кармане... Распутица и состояние доброй и кроткой моей Annette, которая в скором времени должна разрешиться от беременности, удерживают меня здесь до последних чисел месяца. Если бы я получил указ вскоре после частного извещения, то давно был бы в Каменке, где теперь все родные жены живут вместе, и Владимир Дмитриевич (Вольховский. - В.К.) тоже получил увольнение от службы. Дни мои летят в приготовлениях к отъезду, хлопот много, поеду на собственных лошадях и полагаю прибыть на место в начале августа, когда и вы все будете на новоселье. (В 1839 году заканчивался срок каторги для декабристов 1-го разряда, и всех ожидало поселение. - В.К.).

Душевно вас любящий Андрей Розен".

Радость этого известия была омрачена: накануне отъезда с Кавказа любящим супругам пришлось пережить горечь потери ребёнка. Декабрист вспоминал: "Добрейшая жена моя была совершенно счастлива, но мы не могли тотчас подняться в дальнюю дорогу по двум причинам: была распутица, и жена моя в начале апреля ожидала своего разрешения от бремени, оттого отложили выезд до мая. В эти два месяца после великой радости посетили нас печаль и болезни. В конце марта появился коклюш в городе и в окрестностях... 3 апреля родилась вторая дочь моя, Софья, а 10-го её уже не стало: к ней также пристал коклюш... 13 апреля похоронил я дочь на южном скате Машука. С могилки видны две дороги в Кисловодск и Железноводск; влево от дорог течёт в плоских берегах Подкумок, дорога на родину заслонена солдатской слободою. Через несколько дней поставил деревянный крест с надписью, а через четыре года поручик Роджер заменил деревянный крест каменным".

И только первого мая семья Розен покинула Пятигорск. Из воспоминаний декабриста: "В Ставрополе остановились мы на один день: там я видел В.М. Голицына уже в отставке, он был переименован в гражданскую службу, после переселился в Тульскую, но долго никто не мог ходатайствовать ему позволения переехать в Москву. Ещё я навестил родственника жены моей, генерального штаба полковника Ф.П. Сохатского..."

Семья Розен получила разрешение жить безвыездно вблизи Нарвы, под надзором полиции, в имении старшего брата, Отто Евгеньевича. В апреле 1855 года "начальник Эстляндской губернии, свидетельствуя об отличном поведении и нравственности проживающего с Высочайшего соизволения в той губернии отставного рядового (из гос. преступников) Андрея Розена, ходатайствовал об освобождении его от учреждённого над ним полицейского надзора с тем что он, Действительный статский советник Гринвальд, принимает на свою личную ответственность дурные последствия, могущие случиться от прекращения за Розеном надзора... Государь Император на освобождение Розена от помянутого надзора Всемилостивейше соизволил ответить согласием, с тем, чтобы ему и на будущее время воспрещён был въезд в обе столицы".

Долгожданная амнистия 1856 года позволила Андрею Евгеньевичу и Анне Васильевне переехать жить к родственникам жены в поместье Викнино Изюмского уезда Харьковской губернии. В том же году в письме-прошении на имя императора Александра II декабрист просит вернуть фамилию Розен его сыновьям: поручику Кондратию Розенову, подпоручику Василию Розенову и прапорщику Владимиру Розенову, "чтобы им дозволено было именоваться родовым именем отца".

Всю последующую жизнь он посвятил собиранию материалов по истории декабристов, переписывался, встречался с ними, а также с писателями и общественными деятелями. В 1869 году закончил книгу "Записки декабриста". Распоряжением царя на издание наложили арест, и отпечатать её в 1870 году удалось только в Лейпциге.

Среди декабристов барон Андрей Евгеньевич Розен слыл рыцарем. "Это был человек рыцарского характера, прямой, правдивый, всегда важный, серьёзный и неуклонно точный в исполнении всего, что у него положено было для каждого часа", - так охарактеризовал его А.П. Беляев.

Журнал "Русская старина" на смерть Розена отозвался некрологом:

"...угасла жизнь этого восьмидесятичетырёхлетнего старца, поражавшего почти до последних дней его жизни бодростью, свежестью ума, энергиею и своим - если можно так выразиться - прекраснодушием. Этот старец замечателен как по целому ряду тяжких испытаний, выпавших на его долю, так и по своей любви и преданности общественному благу, которому он служил до заката дней...

И действительно, куда ни бросала судьба этого человека, в дальние ли снега Сибири, на Кавказ ли, заточала ли на многолетнее, почти уединённое, пребывание в деревне, - всюду барон Андрей Евгеньевич Розен хранил бодрость, веру в свои духовные силы, всюду он строго следовал установленному им для себя режиму высоконравственной, трудовой жизни, всюду удовлетворял жажду своих знаний чтением, наукой, литературой...

Старец был счастлив: ему и немногим из его товарищей 1825 года довелось увидеть осуществление заветнейших своих мечтаний - увидеть Россию освобождённою от позора крепостного ига.

Прошли годы реформ, 1860-е незабвенные года. Барон Розен, прослужив два трёхлетия мировым посредником, удалился в деревенский уголок, в сельцо Викнино, близ города Изюма, и посвятил себя благу местного сельского населения: основал школу, крестьянский банк и проч.; отдался историко-литературным трудам. Он писал записки, собирал всё, что касалось истории его эпохи вообще, и в особенности жизни и судьбы его сотоварищей, осуждённых за участие в событиях 1825 года...

С чувством беспредельного уважения сохраним мы навсегда воспоминание об этом старце. Образованный, вечно идущий вперёд по пути духовного развития, необыкновенно гуманный, мягкий в обращении, этот высокий, красивый, стройный, всегда, как только мы его знали, бодрый старик вызывал с первой минуты знакомства с ним чрезвычайную к себе симпатию; это чувство оставалось к нему неизменным во все последующие годы знакомства с ним, - оно, вместе с чувством полного уважения к его высоконравственной личности, умрёт лишь с теми, кто только имел счастие знать этого достойнейшего человека..."

Барона Розена всегда и везде сопровождала его любящая Annette. Она прошла с ним рука об руку почти 60-летний жизненный путь, представляя идеал супружеского счастья. Анна Васильевна умерла 24 декабря 1883 года, восьмидесяти шести лет. Андрей Евгеньевич пережил её на четыре месяца, скончавшись в день их свадьбы - 19 апреля 1884 года.

Виктор Кравченко. "Рыцарь свободы" (часть 1).

Андрей Розен родился 3 ноября (по ст. ст.) 1799 года в имении Ментак Эстляндской губернии в семье лютеранина, барона Евгения Октавия Розена и Варвары Элен Сталь фон Голштейн. Получил домашнее образование. С двенадцати лет воспитывался в Нарвском народном училище. В марте 1815 года поступил в 1-й кадетский корпус в Петербурге, откуда выпущен прапорщиком в лейб-гвардии Финляндский полк.

В Креславле, где полк стоял лагерем, Андрей Розен проживал на одной квартире со штабс-капитаном Иваном Малиновским и познакомился с ним поближе. Штабс-капитан был сыном весьма известного человека - первого директора Царскосельского лицея, статского советника Василия Фёдоровича Малиновского и воспитывался вместе с Александром Пушкиным.

Андрей Евгеньевич вспоминал: "В конце августа 1822 года сослуживец мой И.В. Малиновский ввёл меня в круг своего семейства, только что возвратившегося из Ревеля, с морского купания. Три сестрицы его, круглые сиротки, жили тогда в доме дяди своего со стороны отца, П.Ф. Малиновского, под крылом единственной тётки своей со стороны матери, Анны Андреевны Самборской. Я рад был познакомиться в таком доме, иметь вести об отце моём, с которым они часто видались в Ревеле, и хотя тогда не имел никакого намерения жениться, но средняя сестра Анна своим лицом, наружностью, голосом, одеждою, скромным обхождением вызвала во мне чувство безотчётное. С первого знакомства тайный голос нашёптывал мне, что она должна быть моею женою, что только с нею буду счастлив".

Анна Малиновская была рослая девушка с тёмно-русыми густыми волосами, разделёнными аккуратным пробором, с голубыми глазами, всегда изысканно, с тонким вкусом одетая, владевшая английским и французским языками. Между Анной и Андреем завязалась искренняя дружба, переросшая в любовь. 19 апреля 1825 года было совершено бракосочетание в полковой церкви в присутствии всех офицеров.




Неизвестный художник. Портрет Анны Васильевны Розен. 1820-е гг.


В день декабрьского восстания поручик Розен шёл со своим взводом впереди первого батальона лейб-гвардии Финляндского полка, вызванного на Сенатскую площадь для усмирения мятежа. Внезапно Розен останавливает отряд на мосту и тем задерживает весь батальон. Он увёл взвод лишь тогда, когда Сенатская площадь опустела. Декабрист Владимир Штейнгейль вспоминал:

"Полк этот шёл по Исаакиевскому мосту. Его вели к прочим присягнувшим (Николаю I. - В.К.), но командир 1-го взвода, барон Розен, пройдя за половину моста, скомандовал - стой! Полк весь остановился, и ничто уже до конца драмы сдвинуть его не могло".

На следующий день поручика Розена арестовали. Следствие длилось полгода. С января 1826 года он содержался в Петропавловской крепости. Следственному комитету не удалось собрать неопровержимых доказательств о том, что Розен действительно являлся членом тайного общества, однако он установил, что Розен был тесно связан с наиболее видными декабристами, участвовал в совещаниях накануне восстания (11 и 12 декабря на квартирах Репина и Оболенского), знал о готовившемся выступлении и в день восстания, 14 декабря, действовал в пользу восставших, находясь в составе нейтральных войск. А.Е. Розен был обвинён в том, что "лично действовал в мятеже, остановив свой взвод, посланный для усмирения мятежников". Верховный уголовный суд отнёс Розена к пятому разряду и осудил к каторжным работам на 10 лет с последующей ссылкой на поселение. Николай I оставил приговор Верховсного суда о Розене в силе. Указом 22 августа 1826 года срок каторги для Розена был сокращён до 6 лет, с последующим поселением в Сибири.

В Петропавловской крепости декабрист провёл более года. В июне 1826 года супруга его, Анна Васильевна, родила сына, названного Евгением (Энни) в честь отца Розена. А 5 февраля 1827 года, простившись с родными, повидав жену с сыном, декабрист отправляется в Сибирь. Анна Васильевна пожелала тотчас следовать за мужем, однако решила отложить своё намерение, пока подрастёт сын. В сентябре 1829 года дежурный генерал Главного штаба сообщал коменданту при Нерчинских рудниках:

"Государь Император Всемилостивейше дозволил жене государственного преступника, находящегося в каторжной работе, Розена, баронессе Анне Васильевне, отправиться к мужу своему в Читинский острог на основании существующих правил. Покорнейше прошу о времени прибытия Розеной в Читинский острог меня уведомить".

Правила эти не дозволяли супруге каторжанина брать с собой ребёнка. Тогда её младшая сестра Мария и тётка Анна Андреевна Самборская согласились взять маленького Евгения на воспитание. В начале лета 1830 года, с болью оставив первенца, баронесса покинула Москву и помчалась к мужу в Читу. Недалеко от цели путешествия, на станции Степной, она была задержана сплошным наводнением и прожила там три недели. Эта задержка была причиной того, что Анна Васильевна встретила мужа уже на пути в Петровскую тюрьму, куда переводили декабристов.

Встречу с женой Андрей Евгеньевич описывает в письме к своячнице, Марии Васильевне, проживавшей тогда в Ревеле вместе с А. Самборской:

"Я ждал прибытия её ежедневно, но 27 августа имел особенное предчувствие: хотя устал от перехода, не мог уснуть после обеда и при малейшем стуке колёс по мосту, близлежавшему от наших юрт, вскакивал мгновенно и сто раз был обманут, не давая покоя моим добрым сопутникам, двум Бестужевым и Торсону, с которыми занимал одну юрту, поднимая беспрестанно войлочную дверь. Наконец в четвёртом часу вышел из юрты, увидел издали почтовую повозку, быстро катившуюся, но не мог полагать, чтобы Annette в ней ехала. Повозка всё ближе и ближе, я заметил дамскую шляпу и зелёное на ней покрывало, выбежал на дорогу и был в объятиях моей несравненной Annette.

Вы, добрая сестрица, можете представить моё счастье. Несколько минут были мы безмолвны, сердца одни бились, говорили, после того первое наше слово было - Энни, и вместе залились слезами".

Уже неоднократно говорилось о том, что приезд жён в Сибирь сыграл огромную роль в каторжной жизни декабристов.

В этот же день, 27 августа 1830 года, со станции Онинской Верхнеудинского округа Иркутской губернии комендант Нерчинских рудников генерал-майор Лепарский докладывал в Петербург дежурному генералу Главного штаба генерал-адъютанту Потапову:

"... Имею честь донести, что жена государственного преступника Розена, баронесса Анна Васильевна, сего числа прибыла в команду мою".

В Петровске у супругов родился второй сын, Кондратий, названный в честь казнённого Рылеева. 1832 год был годом окончания каторжного срока для заключённых, осуждённых по пятому разряду. Из женатых уезжал только А.Е. Розен. Местом поселения был определён город Курган, куда они благополучно прибыли 19 сентября, если не считать, что по дороге, в деревне Фирстово, супруга разрешилась сыном. 14 октября Андрей Розен писал И. Пущину: "...уже три с половиной недели живу в Кургане за 4000 вёрст от вас. Отъехав от Тары 160 вёрст и остановившись для пересены лошадей, был я благословлён и обрадован рождением третьего сына моего, Василия... в десятый день после родов отправились далее и 11 сентября прибыли в Тобольск..." В Кургане у них появились на свет сын Владимир и дочь Анна (Инна).




А.Е. Розен с женой в камере Петровского завода. Акварель Н.А. Бестужева. 1830 г.


Между тем в феврале 1834 года в Ревеле младшая сестра Анны, Мария Васильевна, вышла замуж за генерал-майора В.Д. Вольховского, лицейского друга Пушкина, начальника штаба Отдельного Кавказского корпуса. После свадьбы они переезжают в Тифлис и забирают с собой восьмилетнего Евгения Розена.

В декабре 1836 года Андрей Розен сломал ногу, которая правильно не срослась, и это очень усложнило его положение. Случилось так, что летом 1837 года через Курган проезжал наследник престола Александр Николаевич. Он исходатайствовал у своего отца, императора, облегчение участи ссыльных декабристов. В результате семи из них, в том числе и Розену, было позволено отправиться рядовыми на Кавказ, что в общем-то не принесло им облегчения. Здешняя служба была и тяжкой, и опасной.

Ранней осенью А. Розен с семейством выехал из Кургана. Декабрист А.Ф. Бриген, оставшийся на поселении, сообщал своей жене, Софье Михайловне: "Андрей Евгеньевич Розен отправился прямо отсюда, не заезжая в Тобольск, в Тифлис, он на костылях, его поднимают и вынимают из повозки. Анна Васильевна совершенно расстроенного здоровья, с четырьмя малолетними детьми, и в том числе один грудной, а сверх того, Розен ещё глазами слаб, каков этот караван - отправляется за три тысячи вёрст на службу".

В Ставрополе Андрей Евгеньевич узнал, что "мои товарищи, выехавшие из Сибири прежде меня, были уже размещены по полкам на Кавказской линии. Только А.И. Одоевский был отправлен в Грузию, и мне назначено было ехать в Тифлис".

Г.И. Чернов. "Большая сила характера".

Родословная Мухановых очень обширна. Она подробно описана в книге А.Л. Сиверса "Материалы к родословию Мухановых" в частном издании 1900 года, а также в перечне личных фондов, в которых указывается Пётр Александрович Муханов и другие Мухановы.

В формулярных списках дворян по Александровской округе Владимирской губернии за 1826 год имеются более конкретные данные: Иван Ильич Муханов - действительный статский советник, по военной службе - бригадир, с 1800 года в отставке, жил в селе Успенском; ему же принадлежала деревня Новинки. Он имел 143 крестьянские души, а брат его Павел, секунд-майор, с 1796 года в отставке, владел деревней Ивашково и 141 крестьянской душой.

Семейство Мухановых встречается в этих списках и в 1841 году. В Александровском уезде было большое село Успено-Мухановское, теперь оно Московской области, передано в её состав в 1942 году, во время организации Сергиево-Посадского района. Только овраг отделяет село от Владимирской области. Нынешний посёлок Муханово находится в 7 километрах от шоссе Москва - Ярославль, недалеко от Загорска.

Почти сразу от шоссе начинаются живописные холмы, покрытые лесом и изрезанные ручьями, на одном из них и размещалась барская усадьба с некогда величественным и красивым домом старинной постройки. Известно, что в 1755 году дед декабриста Илья Ипатович Муханов построил церковь Успения и название села Муханова стало Успено-Мухановское. От барской усадьбы уцелела только часть парка да некоторые постройки и памятник красного гранита, на котором видна чёткая надпись, что под ним покоится прах Алексея Ильича Муханова и его жены Варвары Николаевны. Местные старожилы уверяют, что около Успенской церкви были похоронены все Мухановы, в их числе и отец декабриста Петра Муханова. Однако, это не так. По данным "Московского некрополя" Александр Ильич Муханов, а также его супруга - мать декабриста, Наталья Алексеевна, урождённая Саблукова (15.10.1779-5.07.1855) и трое сыновей: Павел (4.12.1797-16.12.1871), Михаил (30.05.1808-6.12.1815) и Николай (19.04.1814-14.05.1815), покоятся в Новодевичьем монастыре.

Сейчас село превратилось в большой и красивый посёлок Муханово, широко раскинувший свои улицы. Почти у подножья холма находится фарфоровый завод, тоже созданный кем-то из Мухановых.

Родоначальником Мухановых был Ипат Калинович - контр-адмирал петровских времён, выходец из Польши, прадед декабриста. Ипат Калинович пользовался расположением Петра I, бывшего у него в гостях. Пётр женил Ипата Калиновича на Марии Ивановне Шаховской. При его содействии И. Муханов получил и село Новинки с деревнями в собственность.

Отец декабриста Александр Ильич (8.01.1766-22.10.1815) - полковник конной гвардии, после отставки - казанский, полтавский и рязанский губернатор, последние годы жизни провёл в Москве. Он занимал видное место при дворе. В его семье было четыре сына и дочь Елизавета, по мужу Шаховская, родственница декабриста А.Н. Муравьёва (его жена и муж Е.А. Мухановой были родные брат и сестра).

Родился Пётр Александрович Муханов 7 января 1799 года. Пока не ясно, где именно он родился, где протекало его детство. Возможно в Москве, а всего вероятнее, в родовом Успено-Мухановском, что подтверждает, например, одно из писем Муханова мужу сестры, Валентину Михайловичу Шаховскому из Усть-Куды 9 марта 1849 года. Шаховской сообщает ему, что посетил с сыновьями Мухановское. И вот под впечатлением, навеянным воспоминаниями детских лет, Муханов пишет:

"Я уверен, что ты был принят радушно и провожаем горестно. Это до сие время любимое наше место... Я бы сходил пешком на поклонение каждому кусту и не знаю, не умер ли бы я в первый день с радости или от множества самых живых воспоминаний. Извини, что я позавидовал твоему последнему путешествию и несколько недоволен был, что ты так коротко писал мне оттуда". К сожалению, самого письма Шаховского не сохранилось.

Эти дорогие для Муханова воспоминания не могли бы так его взволновать, если бы пребывание в родном имении было кратковременно. Можно предполагать, что детство он провёл в Муханове и что оно протекало так же, как и у всех молодых дворян того времени.

Из его формуляра узнаём, что он хорошо знал языки: французский, немецкий, английский, увлекался математикой и позже артиллерией, которую хорошо знал. Своё систематическое образование получил в Московской школе колонновожатых.

Пробыв некоторое время в должности колонновожатого, он переводится в армию, и в 1816 году ему присваивается звание поручика.

Армейскую службу он начал адъютантом командира гвардии сапёрного батальона, которым командовал граф П.В. Голенищев-Кутузов. В 1821 году он был переведён в Измайловский полк, а в 1823 году становится адъютантом генерала от кавалерии Николая Николаевича Раевского. 25 ноября следующего года Раевского уволили, и Муханов остаётся без должности. В это время он едет на Кавказ и пытается поступить на службу в корпус генерала А.П. Ермолова, но сделать это ему не удалось. В 1825 году Муханов оказывается в Москве. Времени у него было достаточно, тем более что своей семьи он не имел, и он навещает любимое Мухановское.

С 1819 года Муханов - член Союза благоденствия, в который был принят по рекомендации Бестужева, а затем входит в Северное общество. Был причислен ко Второй управе этого общества.

До ареста бывал на Кавказе, в Киеве, Одессе, где сблизился с членами Южного общества. Был одинаково близок декабристам как Севера, так и Юга.

Во время поездок с Раевским для инспектирования войск Муханову поручалось узнать о злоупотреблении правительства и причинах народного недовольства. Этот факт говорит о том, что декабристы пытались знать настроения в народе в интересах своего дела, но вот использовать их они не смогли, точнее, не хотели.

Накануне восстания Муханов был в Москве, где встретился с декабристом Якушкиным. Они вместе поехали на квартиру к Митькову. Декабристы собирались и на квартире самого Муханова.

Когда стало известно о провале восстания в Петербурге, то во время обсуждения плана действий московских декабристов на квартире Митькова Пётр Муханов выдвинул план - поехать в столицу и убить Николая I, чтобы выручить из крепости всех арестованных, так как "их ничто не спасёт", кроме смерти царя. Предложение было настолько неожиданным, что присутствующие, ошеломлённые этим, слушали Муханова молча, без малейшего возражения, как вспоминает об этом Якушкин.

Тем не менее план Муханова обсуждали, но, взвесив всё, отказались от его принятия, признав несерьёзным. Только Муханов твёрдо держался своих взглядов. Позднее обсуждал их с другими декабристами.

Муханов после провала хотел выехать из Москвы, но на первой станции был арестован. В Петербург доставлен 9 января 1826 года с предписанием царя содержать под строжайшим арестом, как опасного преступника. Был заключён в Петропавловскую крепость. Штабс-капитан Муханов Пётр Александрович осуждён по IV разряду за то, что "произносил дерзостные слова в частном разговоре, означающие мгновенный порыв на цареубийство, и принадлежал к тайному обществу, хотя без полного понятия о сокровенной цели относительно бунта". После вынесения приговора содержался в крепостях Свеаборг и Выборг.

В Выборгской крепости Муханов был заключён вместе с М.Ф. Митьковым и М.С. Луниным. Условия пребывания в этой тюрьме были ужасны - камеры тесные, сырые, крыша гнилая и протекала: "дождь шёл через потолок". В Сибирь его отправили вместе с И.И. Пущиным и А.В. Поджио 27 октября 1827 года. Их везли через Ладогу, Ярославль, Макарьев.

Пущин в письмах с дороги просил свою сестру уведомить Елизавету Александровну Шаховскую, сестру Муханова, которая живёт в Москве на Пречистенке, о её брате. "Скажи ей, - писал он, - что её брат перевезён из Выборга для присоединения к нам - и, слава богу, мы все здоровы". В Ярославле с Мухановым встретилась сестра Лунина, Е.С. Уварова, которая передала арестованным табак, бельё, разные вещи. Через сестёр Пущина пересылались письма Муханова родным.

На пути в Сибирь Муханов встретился с князем Куракиным, и когда тот удивился его спокойствию, Муханов ответил: "У меня просто большая сила характера. Я сознаю своё положение, подчиняюсь велениям провидения и полагаю, что не будучи в состоянии изменить своей участи, лучше переносить её с мужеством, чем позволить дать себя унизить малодушием, недостойным человека".

В Чите все трое выборгских узников: Муханов, Митьков и Лунин - снова соединились в одной камере.

Муханов был приговорён к 12 годам каторги, позднее сокращённой до 8 лет, но на родину вернуться не смог: погиб в Сибири. Половину своей жизни этот одарённый человек провёл в крепости, на каторге и в ссылке.

И в ссылке он сохранил свой замечательный характер, был прост и внимателен к товарищам.

Сохранилось почти единственное описание Муханова. Он был человек высокий, полный, обладающий большой физической силой, рыжий, носил длинные усы. Был очень общительный, мягкий и застенчивый и в то же время решительный. Одевался Муханов небрежно и за своим костюмом не следил.




Пётр Александрович Муханов. Акварель Н.А. Бестужева. Декабрь 1832 - январь 1833 гг.



В 1832 году он был выпущен из Петровской тюрьмы на поселение в Братский острог, где прожил безвыездно 9 лет. Никого из друзей за это время не видел и ни с кем не переписывался. Связь поддерживалась только с сестрой, её мужем В.М. Шаховским и матерью. Он сам писал, что "сохранил переписку свою с семейством своим, состоявшим из 3 лиц".

Переписку с родными Муханов вёл регулярно. В архиве Шаховских (имение Белая Колпь Серпуховского уезда) сохранилось 110 его писем. Из них мы узнаём о его настроении и занятиях, о мерах, которые он предпринимает, чтобы выбиться из нужды. Самыми отрадными минутами его жизни были те, когда он получал письма, почту и готовил свои ответы. Но его тяготила финансовая зависимость от родных, он часто извиняется в том, что заставляет их нести дополнительные расходы.

Брат Павел скоро забыл о Петре Александровиче, не писал и денег не посылал. Он высоко поднялся по служебной лестнице, став членом Государственного Совета, и брат-декабрист шокировал его. Материально его поддерживали Шаховские. Постоянные заботы о средствах к существованию, неудачи с хозяйством, плохая квартира давали себя знать. Муханов стал часто болеть. Поехал в Иркутск лечиться. "Сильная боль, сжатие сердца и сверх того расслабление ног заставили меня помышлять о лечении". В Иркутске он застал всю колонию декабристов и нашёл, что все постарели, дурно изменились внешне.

Братский острог в то время был небольшой деревней с 60-ю дворами, находившейся в трёхстах верстах от города, связь с которым была возможна только по Ангаре.

Отрезанный от культурного мира, друзей, забытый многими родственниками, Муханов переживал трудные дни. Надо было на что-то себя содержать и занять своё свободное время, которого имелось предостаточно.

Муханов птался делать переводы, но безрезультатно: не было заказов и справочной литературы. В период ссылки занимался хлебопашеством, хозяйство довёл до 17 десятин. Но так как несколько лет были неурожайные, а в благоприятные - хлеб становился дёшев, да ещё на каждом шагу обманывали перекупщики, земледелие никакого дохода ему не давало. Муханов сам говорил, что "хлеб его ест", то он "сидит без хлеба". Пытался наладить конную молотилку, но и здесь его постигла неудача. Занимался охотой, рыбной ловлей, приобрёл даже судно и снасти, но и в этом не имел успеха.

В период "золотой лихорадки" в Сибири настойчиво уговаривал Шаховского приобрести участок земли и "вступить в дело".

В апреле 1842 года по просьбе матери его переводят в Усть-Куду - село, находящееся в 24 верстах от Иркутска. Здесь и в округе он встречает своих товарищей и друзей: братьев Поджио, Муравьёвых, Панова, Вольфа, братьев Борисовых, семью Юшневского. Жизнь пошла интереснее, сложилось хорошее общество.

В Иркутске встречается и с другими декабристами.

Волконский в одном из писем писал: "Приехал, пожил с нами и на днях уехал тот же добрый и почтенный Муханов, тот же неуклюжий толстяк, прямодушный, как и прежде, изредка острит "насчёт ближнего" и готов всякому оказать услугу".

Сибиряки очень тепло отзывались о Муханове. Б.В. Струве в своих воспоминаниях о Сибири 1848-1854 гг. писал: "Пётр Муханов и А-р В. Пождио просвещённым своим умом, приветливостью обращения и выработанностью взглядов на условия сибирской жизни более всех пленяли нас своими беседами".

Судя по письму Пущина, переписка с которым наладилась, Муханов на поселении всё время бедствовал. Он был должен 500 рублей и ломал голову, как их заплатить.

Тяготы и ссылки усугубили личное горе: он не мог соединиться с любимой женщиной, княжной В.М. Шаховской. С Варварой Михайловной он встречался задолго до восстания и полюбил её. После вынесения приговора она приехала в Сибирь вместе со своей сестрой - женой декабриста А.Н. Муравьёва, но вынуждена была жить вдалеке от любимого, в доме своего зятя.

Она всячески помогала декабристам, через неё шла оживлённая переписка, посылались книги и различные вещи. Всё это приходилось делать осторожно. Чтобы не вызвать подозрения полиции, письма перевозились в баулах с двойным дном. А в её квартиру даже проник провокатор Роман Медокс и чуть не погубил всё дело.

10 лет она прожила вблизи Муханова, но ни разу не смогла с ним встретиться. Шаховская обращалась с просьбой о разрешении на её брак с Мухановым к Бенкендорфу. Тот прислал ей бездушный ответ: "Доложено государю, приказано оставить". Для этого был использован формальный повод: брат Шаховской был женат на сестре Муханова, и по канонам православной церкви другой брак был недопустим. Измученная, доведённая до отчаянья, Варвара Михайловна тяжело заболела и в 1836 году скончалась.

Известие о смерти Шаховской тяжело отразилось на здоровье Муханова. Вскоре умерла и горячо любимая его сестра. Этот богатырского сложения человек был сломлен, тяжело заболел. Его письма этого периода к родным полны безнадежности и грусти. Он пишет, что не знает, "нужен ли для него хорошенький домик или узкий гроб". Дом он начал строить в надежде на приезд к нему Шаховской.

"Для них я отпет на площади (Сенатской) и похоронен в Сибири". Он умер в Иркутске, куда приехал для лечения 12 февраля 1854 года. Похоронен в Знаменском монастыре.




Пётр Александрович Муханов. Портрет работы К.П. Мазера. 1849 г.

Г.И. Чернов. "Дом над Колокшей".



И.Е. Репин. Вид села Варварино. 1878 г.


На крутом берегу реки Колокши, среди полей и перелесков живописно раскинулось большое село Варварино, а на одной из его окраин, за церковью - бывшая усадьба Митьковых, знаменитая тем, что в ней 23 ноября 1791 года родился декабрист Михаил Фотиевич Митьков.

Первое упоминание о Варварине относится к 1328 году, оно записано в двух грамотах Московского князя Ивана Даниловича Калиты, это одно из старейших сёл Владимирской губернии.

Когда-то барский дом окружали величественный липовый парк, спускавшийся террасами к реке, и большой фруктовый сад. За окном - бескрайние просторы ополья. Из дома, и особенно с балкона, который поддерживали колонны, открывался чудесный вид на реку, её пойму, луга. Насколько мог охватить глаз, до самого горизонта, являлась взору изумительная картина русской природы. Кругом веяло тишиной и чарующим покоем. От самого дома к реке шёл красивый спуск, обсаженный кустарником и деревьями, который заканчивался напротив искусственного островка. Видимо, с этого островка впоследствии Репин и написал свою картину "Вид села Варварино".

Отец Михаила, Фотий Михайлович (ск. 8.12.1822), как и большинство дворян тех лет, был военным, но, видимо, на этом поприще особых успехов не имел. Дослужившись до чина майора, он вышел в отставку и поселился в деревне. Затем снова вернулся на государственную службу, но уже пошёл по чиновничьей линии. С 1812 года он живёт в имении и занимается управлением своими землями и сельским хозяйством. В 1826 году в имении числилось 234 души (ревизскими душами считались крестьяне мужского пола). Следовательно, село Варварино было довольно многолюдным.

Брат Михаила Митькова - Николай Фотиевич (18.07.1797-8.04.1856) - тоже служил в армии, сначала юнкером в третьем егерском полку, из которого был переведён в лейб-гвардии Финляндский полк. Этим полком командовал Михаил. В 1822 году Николай в чине майора вышел в отставку, некоторое время служил в государственном иностранном архиве в Москве, а затем поселился в Варварине Юрьев-Польского уезда.

Детство Миша Митьков провёл в своём родном и горячо любимом Варварине. Много счастливых дней и воспоминаний связано с этим селом. Набегавшись до изнеможения по парку, мальчик отправлялся со своими сверстниками купаться на Колокшу, которая подходила к самому парку и была тогда глубокой и красивой рекой, или уходил в поле, в видневшийся на горизонте лес. А зимой... Какой простор! Кругом бело, бело. Бывало, закладывали лёгкие санки и мчались по зимним дорогам.

Миша много учился, читал, с увлечением занимался точными науками. Но детство было недолгим. В 1804 году он уже кадет второго кадетского корпуса, ему было в то время всего 13 лет. Из формулярного списка Митькова узнаём, что он хорошо знал французский и немецкий языки, на которых свободно говорил, был увлечён математикой, в совершенстве овладел артиллерийской наукой и фортификацией. Серьёзные познания военных наук, личная храбрость, умение быстро принимать решения позволили ему быстро продвигаться по службе. В 26 лет он уже полковник лейб-гвардии Финляндского полка. Митьков пользовался большим уважением у своих товарищей и любовью у солдат, они знали о его антикрепостнических взглядах. Он был внимательным командиром и не допускал плохого обращения с солдатами.

Когда предоставлялась возможность, во время отпусков, Михаил Фотиевич приезжал в Варварино для того, чтобы отдохнуть в деревенской тиши, тем более что здоровье его не было прочным. В последний свой приезд в Варварино в 1825 году он почувствовал себя совсем нездоровым и из деревни послал "просьбу в отставку", как записано в формуляре о прохождении службы.

Михаил Фотиевич Митьков участвовал во многих сражениях и заграничных походах. В 1807 году он находится в Пруссии, участвует в битвах за Гауштадт и Фридланд. За храбрость проявленную в последнем сражении, 21 июня награждается орденом св. Анны 4-й степени. В Бородинском сражении проявил мужество и героизм, находился всё время на поле битвы. За это получает золотую шпагу с надписью "За храбрость". В битвах под Тарутином, Малым Ярославцем, селом Красным находится в первых рядах наступающих войск, увлекает за собой солдат, проявляет личную отвагу. Его награждают орденом св. Владимира 4-й степени с бантом. За сражение при Бауцене в 1813 году он получает орден св. Анны 2-й степени. За участие в сражениях под Дрезденом, Кульмом и Лейпцигом Митьков получает алмазные знаки ордена св. Анны 2-й степени.

18 марта 1814 года вместе с русскими войсками вступает в Париж. Здесь завершился славный победный путь одного из героев Отечественной войны. Обратный путь в Россию лежит через Финляндию, герцогства Баденское и Вюртембергское, Кетень, Пруссию, Мекленбург, Стрелен, Любен.

Здесь полк Митькова грузится на корабли и по Балтийскому морю прибывает в Петербург.

К моменту принятия Митькова в члены Северного общества (в 1821 году) он уже командует полком.

В тайное общество вступил через содействие своего друга Николая Ивановича Тургенева. Блестящая карьера, которая ждала его в будущем, не увлекала Михаила Фотиевича. Его благородная душа была на стороне простого народа, и служению ему Митьков посвятил свою жизнь.

Будучи видным членом Северного общества, он понимал необходимость широкой агитации среди солдат, доказывал необходимость введения в России республиканского правления. Понимая, что царь добровольно своей власти не уступит, Митьков был сторонником физического уничтожения царской фамилии. Он высказывался за необходимость отмены крепостного права, предоставления крестьянам свободы, но "сверху".

Из следственного дела известно, что, бывая в деревне, Михаил Фотиевич не только отдыхал, но и общался со своими крестьянами. Из бесед с ними устанавливал, что у них столько "здравых мыслей и истины в суждениях" и что "они скоро поймут как свои права, так и обязанности свободного крестьянина".




Усадьба Митькова в Варварино. Фотография 1970-х гг. Архив Н. Кирсанова.



Митьков принадлежал к числу наиболее деятельных членов общества, участвовал в совещании в декабре 1823 года, где присутствовали "убеждённые члены Северного общества": К.Ф. Рылеев, А.В. Поджио, И.И. Пущин, Н.М. Муравьёв, М.М. Нарышкин, Н.И. Тургенев, С.П. Трубецкой, М.И. Муравьёв-Апостол. Квартира Митькова была выбрана для этого совещания "по соображениям конспирации", как более удобная.

Именно здесь рассматривались и были приняты статутные (уставные) документы общества, решался вопрос о том, как быть с царской фамилией, рассмотрены "меры действия на умы простого народа, путём распространения среди него пародий, катехизисов, песен, таких как "Ах, тошно мне..." Митьков принимал самое активное участие в обсуждении всех документов. Он так сформулировал цель общества: "Стараться изыскать средства к изменению правительства. Под сим последним правилом разуметь должно было изыскать средства к получению конституции, в чём и состояла цель общества".

Устав, принятый на квартире Митькова, - большое событие в истории Северного общества.

Митьков был участником более ранних совещаний общества в 1821 году, в октябре 1823 года, где его ввели в состав Северной думы общества. Он же внёс предложение о необходимости обязать каждого члена общества вести агитационную работу среди крестьян в интересах тайного общества, ссылаясь при этом на свой опыт бесед с крестьянами в своей деревне.

При его участии обсуждались в 1824 году и кандидатуры Мордвинова и Сперанского в состав Временного правительства. Когда в Петербург приехал П.И. Пестель для переговоров об объединении обществ, Митьков выступил последовательным сторонником объединения. Представляя левое, республиканское крыло движения, группирующееся вокруг Рылеева, он был борцом за объединение усилий, ради "святого" дела.

Михаил Митьков был очень активным и деятельным членом Северного общества даже в период его упадка.

В августе 1823 года Митьков вместе с другим декабристом С.М. Семёновым приезжает в Москву. Собираясь в отставку, в конце августа Михаил Фотиевич снова побывал в своём любимом Варварино. Это был его последний приезд в родное село. Долго там он быть не мог: дела Общества звали в Москву. Именно в это время, при его участии, произошло заметное укрепление Московской управы Северного общества.

Митьков информирует москвичей о делах в Петербурге, вселяет в них дух уверенности, принимает участие в выработке плана действия в день восстания. Он привёз известие, что восстание имеет все основания рассчитывать на большую часть гвардии. Митьков вместе со всеми обсуждает предложение Якубовича об убийстве царя. После смерти Александра I открылась возможность поездки Митькова в Петербург для агитации в Финляндском полку, в котором он имел большое влияние. Накануне восстания в Москве появился ещё один декабрист-владимирец Пётр Александрович Муханов, с которым Митьков был хорошо знаком.

В день восстания в Петербурге 14 декабря 1825 года Митьков находился в Москве. 15 декабря декабристы собрались у него на квартире, чтобы решить, что делать. Митькову поручается трудная обязанность: воздействовать на начальника штаба пятого корпуса полковника Гурко, чтобы тот вывел части корпуса и арестовал при их помощи корпусного командира и московского градоначальника. Совещание затянулось, долго и много спорили. До 4 часов утра 16 декабря решения никакого не приняли. Сказалась нерешительность многих членов Московской управы, плохая связь с Петербургом, и заговорщический характер восстания. А скоро пришло известие о разгроме восстания на Сенатской площади, начались аресты.

29 декабря в Москве был арестован и М.Ф. Митьков и доставлен в Петропавловскую крепость с запиской Николая I: "посадить по усмотрению под строгий арест". Комендант крепости генерал-майор Сукин докладывал: "Митьков посажен в доме комендантском во вновь отделанный арестантский покой № 1, где он ни с кем никакого сношения иметь не будет". Митьков был болен, беспокоила чахотка, из-за которой ушёл из армии. Однажды Митькову передали из дома большой узел с бельём, вещами и продуктами. Узнав, что другие заключённые ничего не получают, он завязал все вещи снова и велел возвратить, так как разделить всё это товарищам не разрешалось, а один ими пользоваться он не мог. Такими бескорыстными, готовыми на самопожертвование во имя дружбы, были все декабристы.

Митьков был осуждён по второму разряду - политическая смерть и вечная каторга - за то, что "участвовал в умысле на цареубийство согласием и принадлежал к тайному обществу со знанием сокровенной цели". Осуждённый должен был положить голову на плаху, затем над ним ломалась шпага (знак разжалования), а после - кандалы и этам. Позднее пожизненную каторгу заменили 20-ю годами, сокращёнными затем до 10 лет.

После вынесения приговора Митьков два года сидел в крепостях Свеаборга, Свартхольма, Кексгольма, а 24 апреля 1828 года был отправлен в Сибирь (приметы: рост 2 арш. 8 4/8 вершк., "лицо белое, рябоватое, глаза серые, нос небольшой, продолговат, волосы на голове и бровях тёмнорусые").

Митьков отбывал наказание в Чите и Петровском заводе. В 1835 году по отбытии срока назначен на поселение в село Олхинское Иркутского округа, но из-за чахотки временно оставлен в Иркутске. По представлению генерал-губернатора Восточной Сибири С.Б. Броневского разрешено отправить в Красноярск - 17 ноября 1836 года. В Красноярске, кроме Митькова, жили М.М. Спиридов и П.С. Бобрищев-Пушкин. "Приняли меня радушно, - писал в 1839 г. посетивший Красноярск И.И. Пущин, - у них отдохнул телесно после ужасной дороги... душевно нашёл отраду в дружеском кругу". О Митькове он сообщает, что тот живёт своим домом, хозяином совершенным - всё по часам и всё в порядке. Кормил обедом - всё время они были почти неразлучны.




Михаил Фотиевич Митьков. Копия с акварели Н.А. Бестужева 1836 года.



М.Ф. Митьков умер от чахотки в Красноярске 23 октября 1849 года, 58 лет от роду.

Вот что пишет об этом И.И. Пущин в ноябре 1849 года из Иркутска Матвею Ивановичу Муравьёву-Апостолу: "...нечего сообщить вам нового - одна только печальная весть - это смерть М.Ф. Митькова. Страдания его окончились 23 октября. Будучи в Красноярске, привезу оттуда все подробности. Его земные счёты хорошо кончены".

Никита Кирсанов. "Главное лицо бунта" (часть 5).

Товарищи Д.А. Щепина-Ростовского оказывали ему иногда материальную помощь. Когда в 1840 году умер декабрист Краснокутский и его родственники получили разрешение деньги, вырученные от продажи принадлежащих покойному вещей, разделить между нуждающимися его товарищами, то наравне с Киреевым, Мозгалевским, Фаленбергом и Кучевским, Щепин получил от них 200 рублей.

Ольга Мироновна не только высылала выпрашиваемые у правительства деньги, но и ходатайствовала о переводе своего единственного сына из Тасеевского куда-нибудь поближе, как тогда говорили, к России. В апреле 1842 года просьба матери была удовлетворена. Щепина перевели в г. Курган. 10 сентября он выехал из Иркутска, а через восемнадцать дней уже был в Тобольске. Губернатор разрешил ему немного задержаться в столице Западной Сибири до установления зимнего пути. В Курган он выехал 9 октября и через недедю уже был на месте. Курган в течение четверти века был местом поселения декабристов. С 1830 по 1857 гг. здесь побывали 14 декабристов. В этом городе жили также и поляки, сосланные в Сибирь за участие в восстании 1830-1831 гг.




Ещё в 1829 году в Курган был переведён И.Ф. Фохт, проживший здесь более 12 лет и умерший в 1842 г. В начале 1830-х годов в городе поселились Розен, Назимов, Нарышкин, Лорер, Лихарев. Они создали свой своеобразный кружок, который значительно оживил жизнь города.

Здесь устраивались музыкальные вечера, чтения. Курган даже получил репутацию сибирской Италии не только потому, что в нём было теплее, но из-за своих музыкальных вечеров. В 1837 году все, за исключением Бригена и Фохта, были переведены на Кавказ. С уехавшими кончился лучший период декабристской колонии в Кургане. Во время приезда Щепина в городе жили Бриген, Фохт, Башмаков, Повало-Швейковский. За полгода до приезда Щепина-Ростовского в Кургане поселился декабрист Басаргин. Здесь Щепин не так страдал от одиночества, как в Тасеевском. В Кургане Щепин много читал. Даже настроенная против него полиция в своих донесениях отмечала, что в основном он занят "чтением книг". Что читал Щепин-Ростовский - неизвестно, но в Кургане у его товарищей можно было найти хорошие книги. Неплохая библиотека осталась после Фохта, умершего незадолго до приезда Щепина. Фохт выписывал русские и иностранные журналы и газеты, интересовался литературой и политикой. Очевидно, Щепин брал книги и у Бригена. У последнего были книги по философии и античной литературе. Бриген занимался в Кургане переводом на русский язык сочинений Юлия Цезаря и других античных авторов.

Самые приятельские отношения были, вероятно, у Щепина с Вильгельмом Кюхельбекером, который приехал в Курган летом 1844 года. Его брат, Михаил, писал Вильгельму в 1845 году. "Очень рад, что тебе место гладится, и что жена твоя довольна, а пуще всего, что ты нашёл добрых товарищей. Щепину кланяйся, проси его когда-нибудь приписать мне". Но недолго жил Кюхельбекер в Кургане. В начале 1846 года он получил разрешение уехать для лечения в Тобольск, а в августе "Кюхли" уже не стало.

Прошло ещё три года жизни в Кургане. И тут над головой Щепина разразилась гроза. В июле 1849 года генерал-губернатор Западной Сибири П.Д. Горчаков сообщил тобольскому губернатору Энгельке, что, по дошедшим до него сведениям, "государственный преступник" Щепин-Ростовский дозволяет себе иногда отзываться о правительстве "неприличным образом". Горчаков приказал установить за преступником особый надзор с тем, чтобы при первом же случае, когда он вздумает порицать распоряжение правительства, тотчас донести соответствующим властям.

Надзор был возложен на курганского городничего Тарасевича. Полиция проявила огромное служебное рвение, но каких-либо фактов, которые подтверждали бы обвинение, не нашла. Свобода государственного преступника была стеснена настолько, насколько это было в возможностях полиции. Щепин-Ростовский обратился с жалобой к тобольскму губернатору Энгельке. Злоупотребления со стороны полиции были вопиющими, и тобольский губернатор командировал в Курган специального чиновника. Пока шло следствие, городничий аттестовал Щепина-Ростовского за вторую половину 1850 года - "неодобрительным поведением". Даже тобольский губернатор, предоставляя эту аттестацию на "всемилостивейшее воззрение", счёл нужным заметить, что Тарасевичу доверять нельзя. Следствие обнаружило произвольные действия городничего, у которого представления о власти были такие же, как и у его коллеги из гоголевского "Ревизора". И хотя Энгельке сделал курганскому отцу города замечание о превышении власти, Тарасевич и в последующие годы, вплоть до 1854 г., аттестовал Щепина "лицом не совсем спокойного характера". Только в последние два года жизни в Кургане он назван "лицом, в поведении которого ничего предрассудительного не замечено".

Последние годы жизни в Сибири для Щепина были тяжёлыми. Болезнь давно подкрадывалась к нему, а теперь она приобрела острую форму. Он, как пишут современники, "был поражён нервным ударом и часто подвергался заболеваниям". Может быть, "первый удар" случился, когда он узнал о смерти матери. Ольга Мироновна скончалась 7 декабря 1850 года в возрасте 70 лет. Теперь он остался один. Материальное положение ещё более ухудшилось, приходилось жить на те 114 руб. 28 коп. серебром, которые выдавались правительством жившим в Сибири на поселении.

По манифесту 26 августа 1856 года Щепину-Ростовскому были возвращены все права потомственного дворянина, но без титула князя и без права на прежнее имущество. Ему разрешалось жить, где он пожелает, кроме столиц. Оставался и полицейский надзор. Это было даже меньше тех царских милостей, дарованных манифестом, которые декабрист Бриген назвал "гомеопатическими пилюльками".

Декабрист возвращался в родную Ярославскую губернию без средств и даже не князем. Этот титул не был возвращён декабристам I разряда. Но ещё в 1843 г. комиссия Временного Присутствия Герольдии, рассмотрев документы о дворянстве Щепиных-Ростовских, пришла к выводу, что "в числе оных нет доказательств о переходе по праву прямого наследства жалованной за службу вотчины или другого дворянского имения от стольника кн. Ивана Щепина-Ростовского к показанному ему сыном Алексею, от сего к Семёну, от Семёна к поручику Ивану, от Ивана к капитану Александру, от последнего к детям, равно и от князя Василия к потомкам... притом из потента без предоставления формулярного списка или указа об отставке нельзя с достоверностью заключить, чтобы Александр Щепин-Ростовский проходил военную службу и после производства его в капитаны... по сему Временное Присутствие Герольдии, руководствуясь сводом законов (т. X, ст. 23, 51, 53, 56, 57) не может ныне сделать положительного заключения о правах Александра Ивановича, Ипполита, Михаила, Алексея Яковлевичей, Дмитрия и Николая Александровичей Щепиных-Ростовских на княжеское и дворянское достоинство". Это определение уже не застало в живых Ипполита и Михаила. Мышкинский Земской суд донёс, что они, "проживая в Мышкинском уезде... давно уже умерли, и имения, им принадлежащие, за долги на них лежащие Ярославское губернское правление с аукционного торга разным лицам проданы". Был в живых Алексей Яковлевич Щепин-Ростовский, который возбудил ходатайство о причислении его к роду Щепиных-Ростовских. Временное Присутствие Герольдии определило в 1845 году - Ипполита, Михаила, Алексея считать состоящими в княжеском достоинстве. Подобного ходатайства со стороны другой ветви Щепиных-Ростовских не поступило. В марте 1857 года Дворянское Собрание решило - ввиду того, что местожительство Николая Щепина-Ростовского (брата декабриста. - Н.К.) неизвестно, объявить через "Ярославские Губернские Ведомости", что выданное ему свидетельство о дворянстве считается недействительным". Таким образом, дворянское и княжеское достоинство Щепина-Ростовского оказалось юридически не оформлено.

Первое время после возвращения Щепину казалось, что он сможет спокойно доживать свои дни. Декабрист Батеньков писал в апреле 1857 года И.И. Пущину: "Щепин уселся около Ростова в селе Иванкове. Мать ему сохранила хуторок, и родные вполне к нему приветливы, он писал мне подробно и о пути своём и странствии". В сентябре Батеньков ещё раз сообщал о Щепине: "От Щепина получил ещё письмо. Он разъезжает теперь семо и овамо и весьма доволен, особливо семьёй Варенцовых, ему родственной, а мне потомством доброго товарища. С своей деревушкой расставаться раздумал, а хочет прожить в ней и отпустить. Кажется, это умно в его положении". Но действительность не была такой пасторальной, как пишет Батеньков. Никакого хуторка у декабриста не было. По 10-й ревизии (1858 г.) он не числился среди землевладельцев Ростовского уезда. Материальное его положение оставалось тяжёлым.

Больше всего раздражал полицейский надзор. Доведённый до отчаяния мелочными преследованиями и придирками местного начальства, Щепин-Ростовский обращался с просьбой к шефу жандармов разрешить ему уехать за границу или возвратиться назад в Сибирь. "Здесь жить невозможно, - писал он в прошении, - Становому и пьяному попу велено доносить обо мне, на мысль положены оковы..."

В октябре 1858 года Щепин-Ростовский без разрешения властей отправился во Владимирскую губернию, к знакомому помещику Н.В. Шимановскому. Как только об этом стало известно губернатору, он сразу же направил во Владимир отношение, чтобы владимирский губернатор сделал Щепину-Ростовскому соответствующее внушение. Но декабрист был уже не досягаем до властей. 13 декабря ростовский исправник донёс: "сего ноября 13-го числа шуйский земской исправник, которому сообщено было от меня об учреждении секретно-полицейского надзора за временно пребывающим там дворянином Дмитрием Щепиным-Ростовским, уведомил, что состоящий под секретным надзором дворянин Щепин-Ростовский волей божию помер 22-го минувшего октября". Умер от паралича в шуйской городской больнице. Причащал и исповедовал Щепина протоирей Андрей Архангельский. Он и дъяк Иван Воскресенский, а также пономарь Василий Прозоровский совершили погребение на кладбище Храма Василия Парийского при Киселёвской больнице. Могила декабриста не сохранилась.




г. Шуя. Бывшая Киселёвская больница, в которой умер декабрист Д.А. Щепин-Ростовский. Фотография конца XIX века.

Никита Кирсанов. "Главное лицо бунта" (часть 4).

В 1830 году декабристов перевели из Читинского острога в Петровский завод. Там построили новую тюрьму по образцу американских исправительных домов. Она была предметом гордости сибирского начальства.

Это переселение представляло собой довольно любопытное зрелище. Все "государственные преступники" были разбиты на две партии. Впереди каждого отряда шёл авангард, состоящий из солдат в полном вооружении, дальше шли декабристы, за ними следовал обоз, и замыкал шествие аръергард. Вдоль дороги следовали вооружённые луками и стрелами буряты, которым начальство внушило, что они охраняют злых колдунов (правда, очень скоро декабристы уже играли с ними в шахматы). Всем этим воинством командовал генерал Лепарский. Поход продолжался полтора месяца.

Новая тюрьма представляла собой длинное здание в форме буквы П, открытая сторона которой была загорожена высоким частоколом. Двор разделялся на три части. Всё здание делилось на небольшие камеры 7 х 6 аршин (аршин - 71 см.). В углу стояла печка. В камерах было холодно и сыро. Но с этим можно было ещё мириться. Больше всего поражало отсутствие окон. Вообще, окно было, но прорубленное над дверью, которая выходила в коридор. В одном из писем Е.И. Трубецкая писала: "Я живу (жёнам было разрешено жить в камере с мужьями. - Н.К.) в очень маленькой комнате с одним окном на высоте сажени от пола, выходит в коридор, освещённый также маленькими окнами. Тень в моей комнате такая, что мы в полдень не видимся без свечей. В стенах много щелей, отовсюду дует ветер, и сырость так велика, что пронизывает до костей". Началась борьба за окна. Местное начальство не решилось взять на себя столь огромную ответственность... прорубить окна. Завязалась переписка с Петербургом. На столичную администрацию стали оказывать давление и высокопоставленные родственники осуждённых. Наконец, окна разрешили прорубить, правда почти под самым потолком, но всё же стало светлее.

Образ жизни в Петровской тюрьме был тот же, что и в Чите. Кроме "большой артели", была создана ещё и "малая артель". Она была создана для помощи тем товарищам, которые должны были после каторги отправиться на поселение.

Щепин-Ростовский жил в камере под номером 22. Вероятно, его образ жизни мало чем отличался от жизни других декабристов. В 1832 году срок каторги ему был сокращён до 15 лет, а через три года - до 13. В 1839 году он должен был покинуть тюрьму. Именно в этом году портретная галерея декабристов, созданная Николаем Бестужевым, пополнилась портретом Щепина-Ростовского. Это единственный портрет его, сохранившийся до наших дней.






10 июля 1839 года кончилась каторга, теперь Щепин-Ростовский выходил на поселение. Жить ему было назначено в довольно богатом селе Тасеевском Канского округа Енисейской губернии. В июле этого же года Петровский завод перестал быть тюрьмой для 23 декабристов. "Четверо из этих малышей, - шутливо писал Ф.Ф. Вадковский своей сестре (Вадковский, Барятинский, Повало-Швейковский и Щепин-Ростовский. - Н.К.) ... покинули тюрьму 10 днями ранее других... и прибыли или, вернее, привезены сюда (имеются в виду Туркинские минеральные воды. - Н.К.), чтобы постараться здесь возродиться и восстановить своё здоровье". О Щепине Вадковский сообщил также Оболенскому, у которого о нём спрашивал Михаил Кюхельбекер, однокашник Щепина по Морскому кадетскому корпусу. В середине сентября Щепин приехал в Иркутск, где он расстался со своими товарищами и поехал к берегам таёжной реки Усолки, где раскинулось село Тасеевское.

О жизни Щепина на поселении сообщал своему другу И.И. Пущину в 1848 году М.М. Спиридов: "Щепин поселён в Канском уезде в Талассевской (правильно - Тасеевская. - Н.К.) очень богатой волости. Живёт по обыкновению своему со всевозможною умеренностью".

Оставим на некоторое время Щепина в Тасеевском и перенесёмся в Ярославскую губернию.

Ещё в августе 1826 года Ярославский гражданский губернатор получил предписание военного министра, что "Государю императору благоугодно знать о возможной подробности положение и домашние обстоятельства ближайших родных всех тех преступников, кои были преданы Верховному уголовному суду и по приговору оного осуждены". К этому распоряжению был приложен список осуждённых. Губернатор 26 августа отдал соответствующее распоряжение уездным предводителям дворянства. Предводители не очень торопились. Понадобилось ещё одно предписание военного министра и, соответственно, губернатора.

Лишь в марте 1827 года ростовский предводитель донёс, что в ростовском уезде проживает мать Щепина-Ростовского со своей матерью (бабушке было 70 лет). Имение состоит из 58 душ с двумя усадьбами, но "малое её имение обременено как казёнными, так и частными долгами". Ещё в феврале Мышкинский предводитель сообщал, что в уезде живут родственники Щепина-Ростовского, которым государственный преступник приходится правнучатым племянником. Подпоручику Ипполиту Яковлевичу принадлежало 74 души, подпоручику Алексею Яковлевичу - 64 и их брату поручику Михаилу - 70 душ. Эти души были заложены. Дела Щепиных были запутаны. А тут на Ольгу Мироновну свалилось ещё страшное известие об аресте сына. Пока не было ясно, что с ним будет, она ничего не предпринимала, чтобы привести в порядок расстроенные имения. Власти сами не знали, что же делать с деревнями, принадлежащими Щепиным.

В августе 1826 года Ростовский предводитель обратился к губернатору с запросом, как быть с деревнями, принадлежавшими Александру Ивановичу Щепину-Ростовскому (отцу декабриста. - Н.К.). Пока они взяты в дворянскую опеку, но кому они должны принадлежать - неизвестно, так как наследники не явились. В недоумении было не только начальство, но и крестьяне. 9 июня 1826 года староста деревни Полюхи (19 душ перешло Щепину-Ростовскому от его брата. - Н.К.), Иван Федотов, спрашивал у губернского начальства, как им быть? Их господин уже с полгода не даёт никаких распоряжений. Староста просил, чтобы было сделано какое-нибудь распоряжение об охране имения. 14 июля приняли решение - направить "в вотчину члена правления и чтобы оброк отправлялся в приказ общественного призрения до учреждения опеки".

После осуждения сына Ольга Мироновна Щепина-Ростовская поехала в Москву и во время коронации Николая просила царя передать ей имения сына и "даровать ей способы к исправлению её состояния".

В апреле 1827 года военный министр Татищев опять требует от Ярославского губернатора уточнений имущественного положения преступника I разряда. Только после этого в Казённую палату поступил запрос - а сколько же душ числится за самим Щепиным-Ростовским? Хозяйственное отделение ответило, что по 7-й ревизии (1815 г.) за Щепиным "никакого количества душ не состоит". Был запрошен и Ярославский уездный суд. Там уже возникло дело по просьбе княгини Щепиной-Ростовской. Ольга Мироновна просила, чтобы ей выделили полагавшуюся ей 7-ю часть из имений мужа: "в Ярославском уезде в сельце Осинове господский дом и усадьбу, сельцо Кочебино (9 душ), в деревнях Сохронихе (20 душ), Раменье (35 душ), в Романов-Борисоглебском уезде сельце Илькино (27 душ), Борсавлеве (2), Полянках (3), Рыбинского уезда в селе Юркине, деревнях Андронове и Кошелеве пашенная земля и покосы, в Макарьевском уезде (Костромская губерния. - Н.К.), что на Унже, в деревнях Павлицкой и Ветках (17 душ)". Мать декабриста просила также, чтобы ей дали д. Полюхи.

Дело осложнялось тем, что свои претензии на наследство заявили мышкинские Щепины-Ростовские (Ольга Мироновна не считала их даже за родственников, она называет их однофамильцами). Правда, никаких документов на право владения у них не было. Притязание на наследство заявила также ещё одна родственница, княгиня Анна Вяземская, которая тоже не имела права на эту землю. Пришлось вести борьбу не только с родственниками, но и с крестьянами. Ещё муж Ольги Мироновны продал в Рыбинском уезде часть земли крестьянам, взяв задаток 200 рублей. Сделка была оформлена неправильно, и Щепина-Ростовская потребовала вернуть ей землю. Суд решил дело в её пользу, но потребовал возвратить 200 рублей. Но когда обратились к документам, оказалось, что кто-то переправил цифру 200 на 700. Началось новое дело уже о подделке.

В августе 1827 года Ольга Мироновна обратилась с прошением к ярославскому губернатору, чтобы ей выдали деньги из 7-й части имений, принадлежащих мужу. В Ярославском уезде - 1500 рублей, Романов-Борисоглебском - 1805 рублей. В этом ей было отказано, так как имения находились в опеке, и всё ещё не был решён вопрос о наследниках. Так как мать декабриста обращалась с просьбой к царю, военный министр приказал губернатору узнать поподробнее, что именно желает княгиня. 2 сентября 1827 года ростовский исправник Ащерин отправился в усадьбу Щепиной, чтобы узнать её нужды. Ольги Мироновны в Иванкове не оказалось. Она в это время была в Петербурге, где ходила по канцеляриям.

Дело о наследстве Щепина-Ростовского рассматривалось в Комитете Министров. Было принято решение ускорить ход дела о наследстве в Ярославском уездном суде и оказать княгине денежную помощь. Николай I согласился с решением министров. 20 апреля 1828 года ростовский исправник привёз княгине для ознакомления предписание министра юстиции о скорейшем завершении её дела. Об этом свидетельствует чёткая роспись "княгиня Ольга Мироновна Щепина-Ростовская" на подписке, взятой исправником. Ольге Мироновне так и не удалось выиграть дело. Ей была выделена только 7-я часть из наследства мужа, а также "по указу Правительствующего Сената только в пожизненное владение" отдана д. Полюхи. Остальные владения мужа решением Ярославского уездного суда от 11 июля 1828 года переданы родственникам отца декабриста Ипполиту, Алексею и Михаилу Яковлевичам Щепиным-Ростовским. Впоследствии имения Ипполита и Михаила были проданы за долги, а у Алексея в паспорте в 1836 году значилось, что у него нет имений.

Ещё 18 мая 1827 года военный министр направил в Ярославль 530 рублей 80 копеек и личные вещи Щепина-Ростовского, отобранные у него при аресте. Губернатор наложил следующую резолюцию: "деньги отдать в уездный суд, а вещи сдать в полицию на хранение". Полиция составила опись полученных вещей: шкатулка карельской берёзы (2), в ней золотые часы (1); золотое кольцо с эмалью (1), капитанский знак, шарф, эполеты, перчатки, мундир (2), шинель, кинжал". Деньги были сданы в приказ Общественного призрения и пущены в обращение, пока не решится вопрос о наследниках. В приказ же поступили и 10 рублей, полученные с продажи кивера Щепина. Командир Московского полка в том же 1827 году прислал Ольге Мироновне 1575 рублей, которые были выручены от продажи с аукциона движимого имущества, принадлежащего её сыну. Основываясь на этом, Щепина-Ростовская просила выдать ей деньги, хранящиеся в Приказе Общественного призрения. Неизвестно, была ли удовлетворена её просьба.

По данным 8 и 9 ревизий (1834 и 1850 гг.), "капитанше Ольге Мироновне Щепиной-Ростовской в Ростовском уезде принадлежало село Иванково. Всего же в уезде в 1834 году ей принадлежало 194 души, в 1850 году - 189 душ. Кроме села Иванково, Ольга Мироновна владела селом Пужбола, селом Никульское, деревнями Инальцево, Горки, Черемошникова, Землево. Интересно, что количество дворовых в 1850 году (34 человека) даже увеличилось по сравнению с 1834 годом (32 человека). Вероятно, эта вотчина была обременена долгами, так как Щепина-Ростовская всё время нуждалась в деньгах.




Уже отмечалось, что ещё в 1826 году мать декабриста обращалась с просьбой о помощи. В феврале 1830 года Ростовский земский суд получил секретное распоряжение о том, что император повелел выдать княгине 500 рублей. Начиная с 1832 по 1838 гг., Щепина ежегодно получала указанную сумму. О "высочайшей милости" никто не должен был знать. В распоряжении 1833 года генерал-адъютант Чернышёв предписывал "...приказать доставить к ней без огласки и истребовать в получении сих денег расписку, прислать оную ко мне". Деньги поступали аккуратно - зимой или весной. Уже знакомый нам Ащерин отправлялся в усадьбу и вручал деньги. Только в 1835 году исправник вручил деньги лишь в июле - Ольги Мироновны не было в Иванково.

Николай I, оказывая помощь матери "государственного преступника", догадывался, конечно, что эти деньги попадают к его "другу по 14 декабря". Царь "любил" оказывать помощь родным декабристов. Стоит вспомнить о материальной помощи семье Рылеева, услуге Алексею Орлову или флигель-адъютантских погонах младшего брата Пестеля - В.И. Пестеля, полученных им на второй день после казни брата.

Ростовский исправник доставлял в Иванково не только деньги. 19 апреля 1828 года шеф жандармов Бенкендорф отправил Ярославскому губернатору письмо княгини Е.И. Трубецкой на имя Щепиной-Ростовской. Письмо привёз в Иванково Ащерин 1 мая. Это, очевидно, была первая весточка от сына из Сибири. Жёны декабристов писали письма родственникам осуждённых. Обычно письмо начиналось от имени пишущей (в данном случае Трубецкой), а затем шла фраза, что такой-то вам сообщает... Эта простая уловка давала возможность обойти те трудности, которые создавало правительство для переписки декабристов. Именно такое письмо получила мать Щепина.

После 1838 года Ольга Мироновна, очевидно, не получала больше "высочайших пособий", так как нет никаких известий на этот счёт. Только в 1848 году ей ещё раз было выдано пособие в сумме 141 руб. 37 коп. В это время она жила в Ростове. Видимо, её положение было совсем тяжёлым. Это заставляло жить Щепина и на каторге и на поселении скромно.

Никита Кирсанов. "Главное лицо бунта" (часть 3).

Допрос Д.А. Щепина-Ростовского, снятый К.Ф. Толем вечером 14 декабря 1825 г.

Государственный архив Российской Федерации.
Ф. 48. Оп. 1. Д. 338. Л. 6–7.

Допросы декабристов Д.А. Щепина-Ростовского и А.Н. Сутгофа были самыми первыми из допросов участников восстания 14 декабря в Петербурге. Их допрашивал генерал К.Ф. Толь, тексты допросов написаны его рукой и подписаны декабристами.




14-го декабря 1825.

Л[ейб-]г[вардии] Московского полка штабс-капитан
князь Щепин-Ростовский

На вопросы сделанные показал:

Манифест и письмо его высоч[ества] Конст[антина] читал ли вам ген[ерал-] май[ор] Фрид[ерикс]?

Я слышал это письмо и манифест.

Что же вы после сего сделали?

Я в казарме, приготовляя людей к присяге, предварительно говорил людям, что подошло письмо от Константина Павловича, которым отказывается от престола и отдает оный вел[икому] к[нязю] Николаю Павловичу. В сию минуту люди многие сзади говорили, как, мы присягнули К[онстантину] Павл[овичу]. На сие приказал я расходиться по капральствам.

Сделать допрос дополнительный. Принадлежал ли к обществу? Кем в оное был принят? Что о намерении знает? Какие были отрасли общества?




Когда разошлись по капральствам, куда вы пошли?

Я пошел к ш[табс-]к[апитиану] Бестужеву, к коему пришел брат его, адъютант Бестужев, который рассказывал, будто бы это все ложь, и от К[онстантина] Павл[овича] облигации нет, и что Михаил Павлович находится в 4 станциях отсель. Все сие на квартире у ш[табс-]к[апитана] Бестужева 14 числа случилось. Но 13 числа уже на квартире у к[нязя] Щепина-Ростовского собрались Волков, Бестужев, Броке, к[нязь] Кудашев, кап[итан] Корнилов за несколько дней по имеющимся слухам, что он ни за что не присягнет при жизни им[ператора] Кон[стантина] никому другому, и клялись, что прольют последнюю каплю крови за им[ператора] Конст[антина].

14 числа капит[ан] Корнилов отказался от дачи честного



слова несколько дней пред этим умереть за К[онстантина] Пав[ловича].

Что после этого адъ[ютант] Бестужев сделал?

Он пошел в 3 роту и рассказывал людям все вышеупомянутые обстоят[ельства], подстрекая их быть верными данной присяге. Что он пошел и в 6 роте сделал в присутствии моем. Я сознаюсь, что я со своей стороны тоже соглашался с людьми моей роты, что они должны пролить последнюю за императора, которому они же присягнули, и до тех пор ему не изменят, покуда бы он сам лично это не потребовал или по самовернейшему доказательству.

Каким случаем собрались вы на Сенатской площади?

Моя рота должна была идти в караул и 5-ая. Пришло вдруг повеление людям раздеваться, и барабанщики были возвращены в роту.



Щепин-Ростовский 14 декабря везде был первый: он первый пришёл на площадь, его первого привели к Николаю. Царский родственник принц Евгений Вюртембергский вспоминал: "Первым был приведён со связанными сзади руками молодой офицер Московского гвардейского полка князь Щепин-Ростовский в парадном мундире, но с оторванными эполетами. Его мрачная, но решительная физиономия, казалось, изобличала в нём закоренелого злодея". Даже этот враждебный делу декабристов человек отметил решительность Щепина, решительность, которой так не хватало руководителям восстания. Эта же решительность сделала Щепина на первое время одним из главнейших бунтовщиков.

Как только Щепин был приведён во дворец, его допросил генерал Толь. В 10 часов вечера "бунтовщика" уже отправили в Петропавловскую крепость, где он был посажен в Алексеевский равелин. Это была специальная секретная тюрьма, построенная по приказанию Павла I. Её узниками были, как правило, политические заключённые. Режим был особенно жестоким, рассчитанным на постепенное и медленное уничтожение узника. В Алексеевском равелине было 20 одиночных камер. Щепина поместили в каземат под номером 16, а в 17 каземате находился Рылеев.

Все историки отмечали полицейские способности Николая I. Допросив арестованного, император отсылал его в крепость в распоряжение тогдашнего коменданта крепости генерал-адъютанта Сукина, с собственноручной запиской на почтовой бумаге или же на первом попавшемся под руку клочке. Комендант благоговейно хранил эти записки. Им был составлен "реестр" этим царским автографам или "Высочайшим собственноручным его императорского величества повелениям, поступившим на имя генерал-адъютанта Александра Яковлевича Сукина". В нём под номером 25 значится записка следующего содержания - 17 декабря в начале 12-го часа пополудни. "Бестужева по присылке, равно Оболенского и Щепина, велеть заковать в ручные железа. Бестужева посадить также в Алексеевский равелин".

Допросами Щепина беспокоили не часто. 27 декабря его допрашивали в "Комитете". Следователей интересовали прежде всего вопросы о принадлежности к обществу, совещание 13 декабря у Рылеева, подробности убийства Милорадовича, нанесение ран Шеншину, Хвощинскому. Князь отрицал свою принадлежность к обществу, побудительной причиной своего выступления выставлял только верность присяге Константину. Самый подробный допрос произошёл 6 января. В конце января следователи специально допрашивали Рылеева, Николая и Михаила Бестужевых, Оболенского о Щепине, но ничего существенного эти допросы не дали. Не больше дали и очные ставки с Рылеевым, Якубовичем и Михаилом Бестужевым.

Щепин-Ростовский упорно отрицал принадлежность к тайному обществу. В своих показаниях Щепин пытался облегчить положение солдат своей роты - "...виноват я один, а не моя рота, которая доказала своё доброе имя доверенностью своему капитану, и поэтому я сочту за благополучие, коли страдание сие возложите на меня - она правее других рот, которые были без своих начальников". Очень скоро и члены "Комитета" и Николай убедились, что Щепин об обществе ничего не знает, и его показания не представляют особой ценности. 4 января 1826 года царь писал брату Константину, который, очевидно, и не подозревал в лице Щепина найти своего ревностного сторонника, что император думает "покончить возможно скорее с теми, которые не имеют никакого значения по признаниям, которые могут сделать, но будучи первыми поднявшими руку на своё начальство, не могут быть помилованы. Это Бестужев и Щепин Московского полка. Я думаю, что их нужно попросту судить, притом только за самый поступок, полковым судом в 24 часа и казнить". Как видим, Николай Павлович на первое место выдвигает не принадлежность к обществу, а вооружённое выступление против начальства, т.е. преступление Щепина квалифицирует как военное.

В Московском полку шло специальное расследование об участии его солдат и офицеров в восстании. Руководил следствием шеф полка Михаил Павлович. Допрашивал солдат и офицеров. 6 марта "Комитет" потребовал подробные известия из Московского полка о действиях Щепина-Ростовского 14 декабря. Это полковое донесение и легло в основу обвинения. Допросами его почти не тревожили, но особого облегчения не наступило. Только 30 апреля с него были сняты кандалы. Настроение его было подавленное - "...около полугода нахожусь в ужасном положении, ...не имею времени привести в порядок свои мысли", - писал он. Пребывание в крепости сказалось на его облике. Князь Щепин-Ростовский был брюнет, носил "гвардейские" чёрные усы, которые в крепости поседели. Последний раз допрашивали 16 июня - понадобилось какое-то уточнение о цесаревиче Константине. После этого оставалось только ждать.

Менее чем через месяц судьба декабристов была решена. Верховный уголовный суд, а точнее Сперанский, разделил всех преступников на 11 разрядов. 5 человек (Рылеев, Пестель, Каховский, Бестужев-Рюмин, С. Муравьёв-Апостол) были поставлены вне разряда и присуждались к четвертованию. Принадлежащих к первому разряду (31 человек) суд присудил предать смертной казни через отсечение головы. Щепин-Ростовский оказался в первом разряде. Получив доклад Верховного уголовного суда, император Николай I заменил смертную казнь первому разряду пожизненной каторгой. Монаршье "милосердие" коснулось и стоящих вне разряда - вместо мучительного четвертования, которое не применили даже к Пугачёву, царь заменил смертной казнью через повешение. Офицеры же Московского полка, которые клялись не присягать Николаю и остаться верными Константину, но в день восстания отказались принять в нём участие, понесли незначительное наказание. Волков был переведён в Тенгинский полк. Броке - в Мингрельский, Кудашев отправлен на Кавказ в составе сводного гвардейского полка, а А. Корнилов (брат известного героя обороны Севастополя В.А. Корнилова), Кушелев и Цицианов были оставлены в полку.

По приговору Верховного уголовного суда Щепин-Ростовский был "осуждён к лишению чинов и дворянства и ссылкою в каторжную работу вечно", но "Высочайшим указом 22 августа (1826 г.) повелено: оставить его в каторжной работе 20 лет, а потом обратить на поселение в Сибирь".





Вместо Сибири бывшего князя, а теперь Дмитрия Александрова, сначала отправили в крепость Свартхольм, и только в 1827 году его повезли в Сибирь. Везли быстро, без отдыха. За Уралом с декабристами встретился сенатор князь Б.А. Куракин, посланный в Сибирь в качестве ревизора. О своей деятельности Куракин довольно исправно писал в письмах-донесениях Бенкендорфу. 9 июля 1827 года он писал из Тобольска: "Вчера утром прибыли сразу, хотя отбывали с промежутками по три дня, шесть государственных преступников, сопровождаемых двумя фельдъегерями и 10 жандармами:

1. Повало-Швейковский

2. Штейнгель

3. Бесчастный

4. Щепин-Ростовский

5. Панов

6. Сутгоф

Первые три довольны гуманностью фельдъегеря. Трое других жалуются на своего в том, что он едва давал им время проглотить кусок и никогда не давал им облегчения отдохнуть несколько часов во время сильной жары, что особенно угнетало, в частности, Сутгофа, у которого грудь, кажется, больна..." Куракин разговаривал с отдельными декабристами, обещая, насколько можно, облегчить их участь. Большинство из них к словам сенатора отнеслись скептически, так как видели, что Куракин не старался вникнуть в суть дела и походил скорее не на ревизора, а на путешествующего барина. От разговора со Щепиным Куракин вынес впечатление, что тот оплакивает свою участь, которая, по его словам, тем более жестока, что он никоим образом не принадлежал к большому заговору, о котором он совершенно не знал, но что обстоятельства, первая присяга и прочее бросили его в эту бездну".

Не следует думать, что Куракин преукрашивал, желая изобразить раскаяние "государственного преступника". Некоторых декабристов он характеризовал как "Закоренелых злодеев" и тому подобными эпитетами. Вероятно, Щепину всё обрушившееся на него казалось каким-то кошмаром. Но судьба его теперь безвозвратно связана с 14 декабря. Это понимали и те, с кем он вышел на Сенатскую площадь, и царь со своими генерал-адъютантами, сделавшими всё для того, чтобы приговор был более жестоким. Самому Щепину осознать это было тяжело сначала, но потом он будет неразрывно связан с декабристами и общей судьбой, и, вероятно, идейно.

В конце августа 1827 года Щепин был уже в Чите. В сентябре декабристов перевели в новую, недавно построенную тюрьму. Новый острог состоял из четырёх больших камер, в каждой из которых помещалось 15-20 человек. В каждой камере находились двойные кровати, между ними расстояние, чтобы мог пройти один человек. Посредине стоял стол. Так как в тесном помещении людей было много, в потолке были проделаны отдушины для воздуха. В первой камере возле печки находилась кровать Штейнгейля, через стол от него были кровати братьев Борисовых, возле них - Торсон, за ним, в углу, - Панов, и Щепин-Ростовский, в противоположном углу - Анненков, Повало-Швейковский, Тизенгаузен, Аврамов и другие.

На содержание отпускалось в сутки 6 копеек, а в нерабочие дни - 2 копейки. Так как этого едва хватало на баню и стрижку, то царь разрешил на приобретение пищи и одежды употреблять деньги, которые декабристам посылали родные. Многие не получали никакой помощи из России, поэтому очень ского образовалась артель, в которую отчислялись деньги более богатых декабристов. Артельные деньги шли на покупку пищи и одежды. Стол был общим. Обед обычно состоял из щей, гречневой каши и куска говядины. Избирался на три месяца староста (его называли хозяином), следивший за приготовлением пищи и распоряжавшийся денежными суммами.

Работа была не особенно обременительна. С мая по сентябрь засыпали овраг возле моста. Этот овраг прозвали "Чёртовой могилой". Ухаживали также за огородом, где выращивали овощи для своего стола. Зимой мололи зерно ручными мельницами. Каждый должен был намолоть по два пуда.

О каторге, кроме острога и постоянной охраны, напоминали ещё кандалы. Их можно было снять только раз в неделю - в бане. В 1828 году Николай I разрешил снимать кандалы, однако лишь с тех, кто "того своей кроткостью заслуживает".

Долгие зимние вечера коротали за занятиями в "каторжной академии" и чтением. Существовал хор. Руководителем был Свистунов. Лучшими голосами обладали братья Крюковы - басы, Щепин-Ростовский - тенор, Тютчев - сопрано. Время от времени устраивали музыкальные вечера, выступления хора.

Никита Кирсанов. "Главное лицо бунта" (часть 2).

Михаил Бестужев и Щепин-Ростовский явились утром в свой полк и вскоре вместе со всеми офицерами были вызваны к полковому командиру генерал-майору барону Фридериксу. Здесь офицеры должны были ознакомиться с манифестом, сочинённым Карамзиным и Сперанским, приложениями к нему, которые объясняли затянувшееся междуцарствие. После этого ротные командиры должны были объяснить солдатам смысл нового распоряжения: почему теперь новый император, почему нужно присягать вторично. А тем временем на главном дворе казарм готовился аналой для присяги солдат.

Старший брат Михаила Бестужева, Александр, в девять часов утра отправился в Московский полк. Ехал он без особого оптимизма: "Я ожидал, что кончу жизнь на штыках, не выходя из полка, ибо мало на московцев надеялся и для того избрал это место как нужнейшее". Бестужев прибыл в роту своего брата (третья фузилерная), а затем обошёл вторую, пятую и шестую, обращаясь к солдатам.

Александр Бестужев говорил, что он адъютант Константина, что он недавно приехал из Варшавы с повелением не допускать полки до присяги, что шеф полка Великий князь Михаил Павлович задержан в Варшаве, а гвардию, между тем, хотят заставить присягнуть Николаю. В этот призыв оставаться верным прежней присяге вплетались и пункты из "Манифеста к русскому народу", который декабристы собирались опубликовать сразу после захвата власти. Бестужев утверждал, что император Константин, якобы, обещает солдатам сокращения срока службы до 15 лет. Солдаты слушали жадно и, по свидетельству Михаила, отвечали в один голос: "Не хотим Николая, ура - Константину!"

К солдатам обращался не только Александр Бестужев, но и его брат и Щепин-Ростовский. Против агитации ротные командиры Волков и Броке не возражали, но сами агитации не вели.

Щепин-Ростовский явился в свою роту и говорил солдатам: "Ребята, всё обман! Нас заставляют присягать насильно: государь Константин Павлович не отказался от престола, а находится в цепях". Щепин обращался с этими словами не только к своим солдатам, но ходил и в другие роты, приказывая при этом брать боевые патроны и заряжать ружья. Солдаты и сами уже брали патроны и готовились выступать.

Рота Михаила Бестужева выстроилась первой и двинулась к выходу, за ней - рота Щепина-Ростовского. В этот момент Щепина потребовали к полковому командиру, в ответ на что он дерзко ответил при солдатах, что "не хочет знать генерала", а офицера Веригина, звавшего его к генералу, угрожая ему саблей, заставил вынуть шпагу и кричать "Ура Константину!"





Барабанщики восставших рот били тревогу. Солдаты Бестужева и Щепина побежали на большой двор казармы, а оттуда на набережную Фонтанки. Михаил Бестужев уже переходил мост, когда заметил, что нет знамени батальона и шестой роты. Солдаты вернулись, силой овладели знаменем и двинулись с ним опять к выходу. Батальонное знамя тоже оказалось в руках восставших, но ошибочно часть восставших солдат приняла вынос знамени как намерение вынести его к аналою, к присяге. Около этого знамени началась борьба своих же со своими. Щепин увидел, что у унтер-офицера знамя отнимает рядовой Андрей Красовский и, полагая, что он против восставших, ранил его саблей в живот, на что солдат ответил: "Ваше сиятельство, вы ошиблись, я за императора Константина". Щепин ранил ещё одного унтер-офицера, препятствовавшего захвату знамени. Наконец, знамя оказалось в руках восставших солдат и Щепин с возгласом: "Ребята, за мной!" - бросился на улицу.

Наперерез солдатам бросился бригадный командир генерал-адъютант Шеншин. Возле командира полка оказался Александр Бестужев, который убеждал Фридерикса отойти. Видя, что не может убедить, Бестужев, распахнул шинель и показал ему пистолет. "Отойдите прочь, генерал! - крикнул Бестужев и навёл на Фридерикса пистолет. Сзади раздались солдатские возгласы: "Поди прочь, убьём!" Барон отскочил в сторону и "наткнулся на Щепина-Ростовского, который так ловко рубанул его своею острой саблей, что тот упал на землю".

Возле самых ворот генерал-адъютант Шеншин уговаривал группу солдат прекратить выступление. Щепин "ударом руки поверг его на землю и нанёс несколько ударов саблей". Перед самыми сводами ворот стоял полковник Хвощинский, требуя от солдат, чтобы они вернулись. Щепин нанёс ему три кровавые раны. Хвощинский, спасаясь от сабли Щепина, бежал с поднятыми вверх руками, согнувшись в дугу. Солдаты вырвались на Фонтанку и заполнили во всю ширину Гороховую улицу, которая вела на Сенатскую площадь.

Все эти решительные действия Щепина дали возможность увлечь около 500 солдат, которые почти бегом устремились к площади с развевающимися знамёнами и барабанной дробью. На улице толпами собрался народ. Когда какой-то полицейский офицер начал отгонять народ от солдат, последние избили "по приказанию Щепина офицера". Было уже около одиннадцати часов, но площадь оказалась совсем пустой, ни один из полков ещё не явился. Московский полк был первым. Михаил Бестужев вспоминал об этом: "Мы со Щепиным поспешили рассчитать солдат и построить их в каре. Моя рота и рядовые из прочих заняли 2 фаса: один, обращённый к Сенату, другой - к монументу Петра I; рота Щепина с рядовыми других рот заняла фасы, обращённые к Исаакию и к Адмиралтейству". Полк приготовился отражать нападение. Через некоторое время начали прибывать отдельные декабристы, но без войск. Из состава Московского прлка был выведен взвод, которому приказали образовать заградительную стрелковую цепь. Этим взводом командовал А.И. Одоевский.

Известие о восстании Московского полка поразило Николая I, он понял, что как раз наступил тот момент, о котором писал 12 декабря в Таганрог Волконскому: "Воля божия и приговор братний надо мной свершился. 14-го числа я буду государь или мёртв". Несколько иначе отнёсся к этому генерал-губернатор Петербурга Милорадович - он полагал, что достаточно ему появиться на площади, произнести несколько ярких фраз, и "бунт" прекратится. Как известно, "увещевание" Милорадовича кончилось для него плачевно: он был смертельно ранен П.Г. Каховским. Но стрелял не только он. Специальная "Записка", составленная в результате следствия в Московском полку ("О подробных действиях лейб-гвардии Московского полка штабс-капитана князя Щепина-Ростовского в день происшествия 14 декабря 1825 года"), говорит, что когда к каре подъезжал Милорадович, то "по приказанию его, Щепина, и Бестужевых нижние чины стреляли по нём".

На площади Щепин вёл себя очень активно и оставался верен своему слову. Очевидно, из-за этого у него и произошло столкновение с Якубовичем, когда тот вернулся к восставшим после своей встречи с Николаем. Что именно произошло, неизвестно. Декабрист Сутгоф говорил, что "Якубович был оскорблён на площади кн. Щепиным-Ростовским", а солдаты хотели заколоть за что-то храброго кавказца. Вероятно, Щепин упрекал Якубовича за нерешительность и неисполнение взятых на себя обязанностей. После этого Якубович исчезает с площади, якобы потому, что у него "болит голова".

Восставший Московский полк стоял на площади уже два часа, а войск всё не было - ни тех, которые должны были присоединиться к восставшим, ни оставшихся верными Николаю. Царь отдал распоряжение стянуть к площади войска и окружить мятежников. Полной уверенности на успех у императора не было, поэтому комендант Зимнего дворца Башуцкий одновременно получил приказание подготовить кареты, чтобы вывезти царскую фамилию из дворца в случае опасности. А тем временем площадь очень медленно окружают правительственные войска. Преображенцы, шедшие с Дворцовой площади, остановились на углу Адмиралтейского бульвара. Одна рота этого полка ("рота его величества") заняла Исаакиевский мост. Затем появилась конная гвардия во главе с Алексеем Орловым (братом декабриста Михаила Орлова), построившаяся тылом к Адмиралтейству и Неве. Вскоре прибыла часть Московского полка, она была поставлена на углу строившегося Исаакиевского собора, как раз против роты Щепина-Ростовского. Это было сделано царём сознательно - "в доказательство моей к ним доверенности". Семёновский полк закрыл выход с площади со стороны манежа конной гвардии. Солдаты Павловского полка заняли Галерную улицу, а коннопионеры закрыли выход на Английскую набережную. В резерве оставались кавалергарды, которым Николай не очень доверял. Кольцо сомкнулось. Правительственные войска тоже действовали пока нерешительно. Например, артиллерия приехала на площадь без зарядов.

Но на площади были не только одни войска - был ещё и народ, который вёл себя довольно активно. Он по-своему отвечал на последовавшие атаки конной гвардии - поленьями и камнями. Принц Евгений Вюртембергский писал в своих воспоминаниях: "Собравшаяся чернь стала также принимать участие в беспорядке. Начальника гвардейского корпуса генерала Воинова чуть было не стащили с лошади; мимо адъютантов императора летели камни, в меня попало несколько комков снега". Как видим, народ не безмолствовал, но сами декабристы ничего не сделали, чтобы привлечь на свою сторону народные массы - они ждали войска и диктатора Трубецкого.

Лишь во втором часу подошло первое подкрепление - рота лейб-гвардии Гренадёрского полка под командованием поручика Сутгофа. Почти одновременно на площадь прибыл и гвардейский морской экипаж во главе с Николаем Бестужевым. Экипаж выстроился отдельной колонной к атаке. Через некоторое время на площади появляется остальная часть гренадёров под командованием поручика Панова, заглянувшим по пути в Зимний дворец, "но увидев сапёров, стоявших в карауле, закричал: "Ребята, это не наши, налево кругом, на Петровскую площадь. Ура!"

Царь, стягивая войска, не отказывался вести "переговоры с мятежниками". После Милорадовича к восставшим обращался командир гвардейского корпуса генерал Воинов. Затем на помощь были призваны служители царя небесного - митрополит Серафим, который после возвращения с площади на вопрос придворных: "Чем утешите? Что там делается?" - отвечал: "Обругали и прочь отослали". Наконец, решился испытать своё счастье брат императора Михаил Павлович, находящийся всё ещё под впечатлением, что ему удалось привести к присяге оставшуюся в казармах часть Московского полка. Михаил отправился с генерал-адъютантом Левашовым. Конечно, он должен был бы обратиться к своим "подшефным" - Московскому полку, но великий князь начал уговаривать моряков. Матросы не слушали брата царя и вообще его "визит" прошёл как-то незаметно. И.И. Пущин предложил В.К. Кюхельбекеру "ссадить" Михаила Павловича, но "Кюхле" и на этот раз не повезло - его пистолет дал осечку.




Узнав о дипломатическом поражении своего брата, царь возвратился к мысли бросить в атаку конную гвардию. Атаки следовали одна за другой, но безуспешно. Позже власти эти неудачи свалили на оружейников ("палаши не отпущены"). После конной гвардии в атаку пошли кавалергарды и эскадрон конно-пионеров. Результат такой же, как и у кавалеристов, предводительствуемых Алексеем Орловым. Атаки на каре шли со всех сторон - со стороны Адмиралтейства и Исаакиевского моста, со стороны собора и Конногвардейского манежа, вдоль Английской набережной. Ружейный огонь восставших , хотя и не очень губительный (многие стреляли по лошадям или поверх голов кавалеристов) заставил Николая отказаться сломить сопротивление подобным образом. Царь решил покончить с "бунтовщиками" картечью.

Начало темнеть, а диктатор всё ещё не являлся. Его искали, Кюхельбекер отправился даже к нему домой, благо дом Лаваля находился тут же за углом набережной, но князя не было. Как говорил он сам: "Терзаем совестью, мучим страхом грозящих бедствий, я видел, что во всяком случае я погиб неизбежно, но решился, по крайней мере, не иметь ещё того на совести, чтоб быть в рядах бунтовщиков", и он ушёл из дома. Целый день он бродил по Петербургу, мыкался по штабам, встретился на Дворцовой с царём, сидел в курьерской, где на него с удивлением посматривали чиновники, наконец, отправился к австрийскому послу графу Лебцельтерну, женатому на сестре его жены. А на площади "со всех сторон мы - без главного начальства.., моральных и физических опор для поддержания храбрости солдат. Они с необычайной энергией оставались непоколебимы и, дрожа от холода, стояли в рядах, как на параде". Новым диктатором был выбран Е.П. Оболенский. Но слишком поздно. "Вдруг мы увидели, - говорил Н.А. Бестужев, - что полки, стоявшие против нас, расступились на две стороны , и батарея артиллерии стала между нами с разверстыми зевами, тускло освещая серым мерцанием сумерек". К восставшим подъехал начальник артиллерии гвардейского корпуса генерал-майор Сухозанет, который уже не вдавался в юридические тонкости законности присяги Николаю, а только показал на пушки. Из каре со всех сторон ему кричали: "Подлец", и он повернул обратно.

Царь скомандовал: "Пальба орудиями по порядку, правый фланг, начинай, первая". Грянул первый залп. По воспоминаниям Николая I "мятежники ответили неистовыми криками и беглым огнём". После второго залпа картечью каре дрогнуло, заколебалось, падали убитые и раненые. С близкого расстояния картечь разила убийственно. Солдаты падали почти без крика. Были жертвы и среди народа, который бросился с площади, увлекая за собой декабристов.

Щепин-Ростовский под градом пуль оставался на площади. После второго залпа солдаты его роты вместе с ним бросились к воротам Кусовникова дома, где их командир пытался организовать оборону.

Интересные подробности имеются в донесении плац-адъютанта штабс-капитана Павловского полка Николаева от 16 декабря 1825 года. Давая описание событий 14 декабря, он сообщает: "По окончании происшествия встретил я на площади капитана учебного карабинерного полка Репина. Проходя с ним по площади и услышав из разговаривающих офицеров лейб-гвардии Семёновского полка, что один из них отправляется в дом Кусовникова осмотреть, нет ли скрывающихся мятежников, пошёл за ними. Сей офицер лейб-гвардии Семёновского полка поручик Тернберг, взойдя во двор, смотрел в окно комнаты, где скрывались мятежники, и оставался тут. Мы с Репиным вошли в ту комнату, где был Щепин-Ростовский, бывший штабс-капитан. Он сидел на кровати и держал в руках обнажённую саблю, а вокруг него было до 12-ти рядовых лейб-гвардии Московского полка. Подойдя к Щепину, я усовещевал его выйти оттуда, и он согласился следовать за мной. Тут же приказал я помянутым рядовым следовать за мной и, когда они вышли, то рядовые были взяты командою лейб-гвардии Семёновского полка, а Щепин шёл вместе со мной и господами Репиным и Тернбергом. Когда мы достигли стоявшего у Исаакиевского собора лейб-гвардии Московского полка, то господа офицеры сего полка в праведном гневе на мятежника Щепина-Ростовского, окружив его, сорвали с него эполеты и прочие на нём офицерские принадлежности, и тут же наряжен особый конвой для дальнейшего препровождения арестанта". Его повели во дворец. Ещё один плац-адъютант счёл необходимым отметить свою встречу со Щепиным вечером 14 декабря. "...Когда же артиллерия двинулась вперёд, чтобы атаковать мятежников, поехал уже и я, - писал капитан Тунпельман в своём рапорте, - для приготовления вечернего рапорта в ордонансгауз. Приехавши же с рапортом во дворец, мятеж был уже прекращён; тогда пошёл наверх и в тёмном коридоре встретил ведущих к Его Величеству бывшего лейб-гвардии Московского полка штабс-капитана князя Щепина-Ростовского". Хотя стиль Тунпельмана несколько напоминает знаменитое чеховское - "подъезжая к станции, с головы слетела шляпа", всё же из его донесения становится ясно, что в первые дни после 14 декабря, теперь уже бывший командир фузилерной роты, представлялся одним из главных руководителей восстания.

Никита Кирсанов. "Главное лицо бунта" (часть 1).

Родоначальником одной из ветвей довольно многочисленных ростовских князей был Александр Фёдорович по прозвищу Щепа, упоминаемый в источниках в 1410-1434 гг. Один из его потомков, живший в начале XVI века, носил ещё прозвище Внучек, поэтому полностью его имя звучало длинно - Дмитрий Григорьевич Внучек Щепин-Ростовский. Небольшие владения князей Щепиных-Ростовских находились в Мологском уезде. В XVI веке князья занимали различные военные и административные посты, не очень высокие.




Герб князей Щепиных-Ростовских.


К XVII веку из многочисленных Щепиных осталась только одна ветвь, родоначальником которой считался князь Иван Петрович Большой. Внук этого князя Юрий Александрович в 1618 году во время похода польского короля Владислава остался верен царю Михаилу и, "стоя крепко и мужественно на всех приступах бился не щадя головы своей, и ни на какие королевские прелести не прельстился и многую службу и правду к нам (т.е. царю. - Н.К.) и ко всему Московскому Государству показал и будучи в осаде во всём оскудение и нужду терпел". За это "московское сидение в королевичем приход в Москву" Щепин-Ростовский был пожалован поместьями в Ярославском уезде. В XVIII веке Щепины-Ростовские прошли какой-то бледной тенью, ничем не выделяясь из среды провинциального дворянства. Служили, пока нужно было служить, а затем оседали в своих поместьях, которые то уменьшались при разделах, то увеличивались, если умирал какой-то родственник. Так дед декабриста в 1765 году получил деревню Полюху, доставшуюся его жене от дяди. Служили Щепины без особого усердия и честолюбия, в отставку выходили в небольшом чине, как например, уже упоминавшийся дед декабриста Иван Семёнович, дослужившийся до звания подпоручика. Его сын Александр Иванович (родился 22 октября 1768 года) дослужился до капитана, хотя о самой его службе ничего не известно, и даже специальная комиссия Временного Присутствия Герольдии Сената, проверявшая в 1843 году в Ярославской губернии документы, подтверждающие дворянство, не смогла найти документов о службе отца декабриста особенно после того, как он стал капитаном. В 1812 году он состоял на службе в Романов-Борисоглебском уезде в должности смотрителя хлебных магазинов. В 1791 году дальний родственник Александра Ивановича, Ипполит Яковлевич Щепин-Ростовский, обратился с просьбой в Ярославское дворянское собрание о внесении его рода в родословную книгу и о выдаче соответствующей грамоты. Через два года с подобным ходатайством обратился и Александр Иванович. Дворянское собрание 26 августа 1794 года определило внести род в пятую часть родословной книги. В 1808 году туда же был записан его сын Дмитрий, родившийся в 1799 году. (Обычно датой рождения Д.А. Щепина-Ростовского считается 1798 год, но, по определению Ярославского Дворянского собрания от 18 декабря 1809 года, ему 9 лет. К тому же, в 1798 году родился его брат Николай. - Н.К.). Место рождения будущего декабриста неизвестно. В это время родители жили в Романов-Борисоглебском уезде, где отцу принадлежали 33 души мужского пола крепостных в деревне Поляны, Барсовлеве и сельцо Илькино (ныне нежилая деревня в Тутаевском районе Ярославской области). Возможно, Дмитрий родился там. Отец скончался в 1819 году. О матери - Ольге Мироновне, урождённой Варенцовой-Тарховской - известно мало. С родственниками мужа она не ладила, поэтому после его смерти ей пришлось вести отчаянную борьбу с притязаниями родственников на наследство мужа, а затем сына, находившегося в Сибири.

У Дмитрия Александровича был брат, Николай, на год старше его, судьба которого полна загадок. В 1815 году он получил в Ярославском Дворянском собрании свидетельство, подтверждающее его дворянство. Очевидно, для предъявления в учебное заведение, так как есть сведения, что он был студентом. Затем, по одним сведениям, он умер до 1824 года, по другим - пропал без вести. Вероятнее первое, так как Дмитрий потом (после 1825 года) считался его наследником.

Если о большинстве декабристов пишут, что они получили "блестящее образование", то о Щепине-Ростовском этого сказать нельзя. Вероятно, читать его выучил сельский дъячок, подобно многим его сверстникам из небогатого провинциального дворянства.

В 1808 году он получил для службы свидетельство о дворянстве, в котором, кстати, указывалось и имущественное положение родителей ( в Ярославском и Ростовском уездах им принадлежало 245 душ мужского пола). Через два года началась его учёба в Морском корпусе. В это же время здесь учились братья Бестужевы и Н.П. Окулов, с которым Щепин-Ростовский довольно близко сошёлся. В 1816 году ему присвоили звание мичмана, а на следующий год он отправился в плавание вокруг Европы. И до этого молодому офицеру приходилось выходить в открытое море, правда, плавали не намного дальше "маркизовой лужи" (часть Финского залива между Петербургом и Кронштадтом) - Ревель и Свеаборг. Теперь же конечным пунктом "Нептунуса" был испанский порт Кадикс. В 1818 году Дмитрий возвратился к родным берегам на испанском транспорте "Филипп" и снова плавал в Ревель и Свеаборг. Через год его перевели в Гвардейский экипаж, а в 1820 году он плавал под командой капитан-лейтенанта Титова на фрегате "Россия". В 22 года он становится лейтенантом, но 29 ноября 1822 года уволен со службы в звании капитан-лейтенанта.

Слишком ранняя служба (ведь плавать начал в 14 лет), очевидно, подорвала здоровье Щепина-Ростовского, так как уволен он был по болезни. Через год возвратился на службу, правда, не под паруса, а в пехоту. Теперь он поручик лейб-гвардейского Московского полка, в 1824 году получает чин капитана, а в 1825 году - командует ротой.

Служба в гвардейском полку в столице требовала от офицера больших расходов. Приходилось продавать некоторые хозяйственные постройки своим крестьянам, которых отец перед смертью отпустил на волю (ГАЯО, ф. 196, оп. 2, д. 409. л. 1-2), а в 1824 году Щепин-Ростовский закладывает родовое имение Раменье в Ярославском уезде в Государственный заёмный банк (ГАЯО, ф. 196, оп. 1. ч. 1. д. 1507, л. 27). Эта отцовская деревня была заложена за 7 тысяч рублей и так уже никогда и не вернулась Щепиным-Ростовским. В 1828 году за долги она была продана с молотка помещику Трапезникову.

Московский полк, в котором Щепин прослужил два года, был одним из самых молодых полков гвардии. Он был сформирован в 1811 году и сначала назывался лейб-гвардии Литовским. Именно в его составе 19-летний прапорщик Пестель проделал кампанию 1812 года и был ранен на Бородинском поле, защищая батарею Раевского, за что был награждён золотым оружием. 12 октября 1817 года Литовский полк был переименован в лейб-гвардии Московский во время пребывания Александра I и всей царской семьи в Москве на празденствах в честь закладки храма Христа Спасителя. Название полку было дано в честь Отечественной войны 1812 года. За героическое участие в Бородинском сражении полк был награждён георгиевскими знамёнами. В нём сохранялись традиции войны 1812 года. В 1825 году шефом полка был младший брат царя - великий князь Михаил Павлович.




СПБ. Набережная реки Фонтанки, 90. Офицерские казармы лейб-гвардии Московского полка. Современная фотография.

Офицеров-декабристов в полку было мало. Фактически им был только Михаил Бестужев, служивший к тому же, в полку с марта 1825 года. Остальные офицеры, принявшие участие в восстании или же только согласившиеся принять, не были членами тайного общества. Нужно учитывать ещё и то обстоятельство, что никто из них по званию не был выше штабс-капитана. Щепин-Ростовский, М.А. Бестужев, В.Ф. Волков, А.А. Броке командовали только ротами, к тому же Бестужев лишь с мая (сам он говорил, что только два месяца и солдат плохо ещё знает), а Броке командовал временно. Однако этот полк сыграл выдающуюся роль 14 декабря, хотя декабристы надеялись на него меньше, чем на другие воинские части. Всё это воспринимается как некий парадокс. Но здесь, пожалуй, ярче всего раскрывается нерешительность и непоследовательность дворянских революционеров. Те люди, которые в решающий момент должны были проявить максимум энергии, оказались безвольными и не смогли не только двинуть войска, но и сами не явились на назначенное ими же место. Это привело к тому, что героем дня вместо князя Трубецкого стал мало кому известный князь Щепин-Ростовский.

Решительные действия последнего превратили его в первые дни следствия в глазах Николая I в какую-то исполинскую фигуру, сделали "главным лицом бунта". Правда, очень скоро царь увидел, что Щепин ничего не знает об обществе, что его показания ценны только для выяснения хода самого восстания на Сенатской площади и не более.

Щепин-Ростовский не был членом Северного общества. Как ни старались следователи доказать противное - это им не удалось. Сам князь категорически отрицал свою принадлежность к обществу. Хотя Рылеев, Оболенский, Трубецкой, Якубович, Булатов считали его членом общества, но знавшие его более близко Александр и Михаил Бестужевы не подтвердили этого. Можно утверждать, что у Рылеева, Трубецкого и других мнение о Щепине как о члене общества сложились при оценке его действий. Правильнее всего его оценил Александр Бестужев, отнесший Щепина к тем, "которые, не будучи сочленами, действовали в видах общества".

Конечно, Щепин-Ростовский вращался в кругу декабристов, вероятно, слушал их разговоры на политические темы, но этого ещё мало, чтобы разделять полностью их идеи. На следствии он заявил, что "никаких свободных сочинений не слушал и не читал". Вероятно, это было сказано не только для того, чтобы облегчить своё положение. Когда однажды Бестужев начал разговор о конституции, Щепин его перебил и начал утверждать, "что (конституция. - Н.К.) в теперешних наших обстоятельствах вредна для России".

Что же привело этого человека на Сенатскую площадь 14 декабря, и не его одного, а во главе нескольких сотен солдат? На следствии он сам указал на это причину - верность присяге Константину. Щепин-Ростовский считал, что должен защищать Константина как своего государя, что этого требовал от него долг.

Поведение Щепина показывает, что руководители Северного общества правильно избрали момент восстания, когда в России оказалось, как бы два императора, а вместе с тем, не было ни одного! Это время, когда младший брат Михаил Павлович, превратившись на время в курьера, скакал то в Варшаву, то в Петербург, было самое благоприятное для захвата власти. . Царила определённая растерянность в верхах, прорывалось глухое недовольство в армии. Это был момент, когда к восстанию могли примкнуть колеблющиеся и попутчики. Штабс-капитан Московского полка Щепин-Ростовский проявил 14 декабря не только храбрость солдата, но и храбрость революционера, которой не хватило диктатору Трубецкому.

Щепин присутствовал на нескольких совещаниях, происходивших на квартирах Рылеева, Оболенского накануне восстания, из которых он вынес убеждение, что главное это "не должно давать новой присяги, пока не будет точно удостоверено отречение цесаревича от престола". 13 декабря на квартире у Щепина-Ростовского в доме Солодченкова (ныне - Большая Подъяческая, 7) собрались офицеры В.Ф. Волков, М.А. Бестужев, А.А. Броке, М.Ф. Кудашев, П.П. Цицианов, А.А. Корнилов, А.С. Кушелев и дали друг другу честное слово, что они ни за что не присягнут великому князю Николаю Павловичу при жизни императора Константина. Офицеры также поклялись, что "прольют последнюю каплю крови за императора Константина".

Щепин присутствовал на последнем совещании у Рылеева вечером 13 декабря. Вот как об этом писал Михаил Бестужев в своих воспоминаниях: "Заехав в полк, я взял с собой князя Щепина-Ростовского и поспешил к Рылееву... Многолюдное собрание было в каком-то лихорадочно высоконастроенном состоянии. Тут слышались отчаянные фразы, неудобно выполнимые предложения и распоряжения, слова без дел, за которые многие дорого поплатились, не будучи виноваты ни в чём, ни перед кем. Чаще других слышались призывные возгласы Якубовича и Щепина-Ростовского... Щепина-Ростовского, хотя он не был членом общества, я нарочно привёл на это совещание, чтобы посмотреть, не попятится ли он. Будучи наэлектризован мною, может быть через меру. Щепин-Ростовский чувствовал непреодолимую силу, влекущую его в водоворот...

Было около полуночи, когда мы его оставили (Рылеева. - Н.К.) и я спешил домой, чтобы быть готовым к роковому завтрашнему дню и подкрепить силы... Но вышло не так. Вечно кипящаяся натура Щепина-Ростовского вдруг окунулась в сферу, ей неведомую, бурливое волнение которой ещё более её вскипятило. Но понимая, что дело шло совсем не о том, кого иметь царём - Константина или Николая, - он был за Константина, но следственною комиссией помещён в число самых отчаянных, членов нашего общества. Видя его восторженное состояние, я раскаялся, что напустил черезчур пару в эту машину.., решился провести ночь у него, наблюдая по временам открывать предохранительные клапаны. Не стану описывать эту ночь, его беснования и мои усилия укротить их".

Щепин-Ростовский был очень возбуждён и готов был идти до конца по тому пути, на который он вступил всего несколько дней назад.

Как известно, декабристы временем выступления избрали 14 декабря, день принесения присяги Николаю I. План был следующим: "Утром 14 декабря восставшие полки собираются на Сенатской площади и силой оружия принуждают Сенат издать "Манифест к русскому народу" с объявлением низложения прежнего правительства, гражданских свобод, освобождения крестьян от крепостной зависимости, созыва Учредительного собрания и назначения Временного правительства из определённых лиц. Тем же утром 14 декабря моряки-гвардейцы и измайловцы занимают Зимний дворец и арестовывают царскую семью. После этого финляндский полк и гренадёры занимают Петропавловскую крепость. Царская фамилия находится под арестом в течение всего времени, пока собирается и будет заседать Учредительное собрание, дающее России конституцию и определяющее судьбу царской семьи. Во время работы Учредительного собрания войска выводятся за город, чтобы охранять революционную столицу. В случае же неудачи всего "Предприятия", восставшие войска выходят из столицы и пробиваются к новгородским военным поселениям, в которых находят свою опору".

Диктатором выступления был избран С.П. Трубецкой, а его начальником штаба - Е.П. Оболенский. Декабристы надеялись поднять шесть гвардейских полков: Измайловский, Егерский, Финляндский, Московский, Лейб-гренадёрский и гвардейский морской экипаж. Эти войска должны были дать те шесть тысяч солдат, которые нужны были для победы, по мнению Трубецкого. На заседании 13 декабря у Рылеева была принята предложенная А.А. Бестужевым диспозиция: "Якубовичу с Арбузовым, выведя экипаж, идти поднимать Измайловский полк и потом спуститься по Вознесенской на площадь. Пущину вести с ними эскадрон. Брату Николаю и Рылееву находиться при экипаже. Мне поднять Московский полк и идти по Гороховой. Сутгофу вывести свою роту, а если можно с другими по льду на мост и на площадь... Финляндскому полку - через Неву. Подполковник Булатов должен был ждать лейб-гренадёров, а кн. Трубецкой - все войска, чтобы ими командовать и там сделать дальнейшие распоряжения. Прочие члены собираются на площади". Но этот план не был осуществлён. Под утро 14 декабря многое начало рушиться, но многие, прежде всего братья Бестужевы, действовали согласно выработанному плану.




Портрет Дмитрия Александровича Щепина-Ростовского. Реконструкция Н.П. Нератовой.

Иловна и её обитатели (часть 3).



Неизвестный художник первой половины XIX века. Портрет Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина. Первая четверть XIX века (?). Холст, масло. 56х69. Рыбинский государственный историко-художественный и архитектурный музей-заповедник.


Детей было много. Восемь человек. Три сына и пять дочерей. ИВАН АЛЕКСЕЕВИЧ, старший сын, к началу нашего архива, молодой человек лет 23-х. Живёт в Петербурге. Характер его, по-видимому, очень мягкий, слабовольный. Он очень любит комфорт и удобство. Даже в военных походах с ним идёт целый обоз. Складной серебряный сервиз, удобная, в 3 комнаты палатка, 12 коробок зубного порошку, полдюжины духов, целый ассортимент вин и хороший повар, от которого он требует, чтоб "умел готовить всякие мёды, бисквиты к десерту, хорошо делать соленья и откармливать птицу". В это время, когда он в 1817-1822 годах командовал бригадой и стоял то в Полоцке, то в Витебске, то в Смоленске, ему постоянно посылаются обозы из Иловны по 50 пудов и больше со всевозможными припасами, и чего-чего там нет: трюфеля, засахаренные ананасы, варенья, маринады, наливки, не говоря уже о рыбе (стерлядей было куплено и послано на 500 рублей), дичи и других продуктов. Немудрено, что от таких обедов он и был апатичен.

Мать в своих письмах постоянно советует ему выйти из своей вечной апатии, бросить лень, быть более активным и завести порядок в своём доме. "Я знаю, что ты имеешь по своему физическому сложению наклонность к лени, преодолевай оную". Из-за этой своей лени и добродушия нет у него и порядка в доме, и слуги у него все распустились: лакей - гуляка, кучер тоже, его всё время обворовывают, обманывают. Даже приехав в Москву к графине, его слуги всегда чего-нибудь натворят. То кучер, которого собираются отправить в Витебск с лошадьми, накануне отъезда пропадает, и вся московская полиция его ищет, а через неделю он сам является, уверяя, что искал каких-то англичан. То Родион увёз с собой дугу от графининых саней, а сани оставил со сломанной оглоблей и оборванным сукном.

Воспитание граф Иван получил французское. К нему был приставлен эмигрант-иезуит. Когда 25-летний Иван переезжает служить в Петербург из родительского дома, мать пишет ему, чтобы он учился русскому. "Отбросьте Ваше самолюбие, что Вам 25 лет, здесь один молодой человек 30 лет, как ребёнок, учится русскому языку". Что он и исполняет, всегда послушный воле родительской.

Этот добродушный, ленивый человек, привычный к комфорту, имел Георгия и золотую шпагу "За оказанную им храбрость и мужество противу французских войск". Он служил в ополчении в 1812 году и был "употребляем в самых опасных случаях", при Люнебурге "бросился сам собою, усмотрев, что неприятель опрокинул пехоту, и первый вошёл в город. Участвовал в занятии столичного города Берлина, в 1814 году в победоносном вступлении в Париж". После окончания войны он, уже бригадным генералом, скитается из города в город, занимается бесконечными парадами, смотрами и маневрами, волнуясь перед каждым приездом великого князя Константина, когда какая-нибудь незастёгнутая пуговица, плохо лежащий аксельбант или недостаточно опущенный вниз носок при маршировке могли наделать больших неприятностей.

Не могу обойти большую драму, которую он пережил. С 1817 года в письмах к нему младшего брата начинает упоминаться имя какой-то Шарлотты. Брат шлёт ей приветы, спрашивает о здоровье. В следующем году радуется, что у него есть племянница. В письмах же к Ивану от сестёр другой мотив - "пора жениться" - и сватанье разных невест. Наконец, в 1822 году Иван приезжает в долгий отпуск в Москву к Пасхе, говеет в домовой церкви со всей семьёй, выезжает на бал к генерал-губернатору, и через месяц мать радостно сообщает о его обручении с фрейлиной княжной Урусовой. Кажется, всё кончилось прекрасно. Но одна из сестёр пишет: "Брат в день свадьбы своей не имел вида счастливого жениха, он только что узнал о смерти своего семимесячного сына, которого так безумно любил". Дочери же его Любинька и Соня отданы к его старшим замужним сёстрам.

Окончание этой драмы мы находим уже в письмах к графу Карла Ивановича Михельсона, контролёра Департамента мануфактур и торговли - верного друга Шарлотты, в завещании Шарлотты Карловны Блок, умершей "бездетной", дочери венденского купца. Из завещания мы видим, что капитал в 40 000 рублей, полученный ею в 1822 году от графа Мусина-Пушкина, она делит между матерью, сёстрами и братьями. А из письма от 1824 года узнаём, что "от приключившейся ей на дороге простуды здоровье её расстроилось. Главное же - она не имела спокойствия душевного и не хотела лечиться, беспрестанно приводила себе на память смерть детей своих и переворот жизни своей, столь глубоко сердце её поразившие". "Она предавалась печали". "15 июня после обеда почувствовала себя против прежнего хуже, но память не оставляла её до последней минуты жизни. Она молилась Богу, пожелала Вашему сиятельству многие лета и совершенного благополучия, а Любиньку просила любить родителя своего и вспоминать о несчастной матери своей. После сего, потребовав от жены моей напиться и закрыв глаза, уснула навеки в 10 часов вечера. 20 июня тело предано земле с должною по обрядам нашим честью. Она покоится на Волковом кладбище, где положен ей приличный монумент". Вот такие тяжёлые драмы скрывают иногда архивные документы. В настоящее время - время алиментов и тому подобных вещей - покажется непонятным и маловероятным "смерть от любви", но в эпоху Пушкина и Лермонтова, очевидно, это случалось.




Неизвестный художник конца XVIII - начала XIX века. Портрет Александра Алексеевича Мусина-Пушкина. 1810-е годы. Холст, масло. 58х47. Рыбинский государственный историко-художественный и архитектурный музей-заповедник.

Приступать к характеристике второго сына, АЛЕКСАНДРА, нелегко - нужен талант писателя, чтобы ярко представить образ этого живого, горячего, увлекающегося юноши, так явно рисующийся из нескольких писем, оставшихся от него. Для начала хочется сказать словами его отца: "лишась бесценного сокровища и приятнейшей сердцу моему надежды". Чем начать? И что сказать?! Александр жил всего 25 лет. Это самый даровитый и интересный из всех детей графа Алексея Ивановича. "Ум его и способности подавали мне приятнейшую надежду, но, к несчастью, всё прекратилось безвременною кончиною его". Несмотря на недолгую жизнь, он оставил уже научные работы, стихи, переводы, но большая часть их погибла в 1812 году. По письмам его видно, как он интересуется самыми разнообразными вещами, - то изучает математику и инженерные науки и собирается ехать за границу с целью изучения и описания каких-то мостов и других сооружений, то, путешествуя по Крыму, увлекается знаменитым Тьмутараканским камнем, изучает, обмеряет и описывает его. Зная прекрасно древние языки, работает над переводами. В 1812 году за какое-то сочинение избирается он членом Общества истории и древностей российских. Героическая эпоха не могла не увлечь этого горячего юношу. Большую часть своей короткой жизни он проводит в походах: в 1807 году в войне с Турцией, где за всю свою службу он получил только лихорадку и вконец расстроил здоровье, и в 1812 году с французами, где он "необыкновенное своё желание служить Отечеству и запечатлел своей кровью", как пишет его отец в 1813 году, через месяц после его смерти. Его короткая жизнь вся является исканием чего-то, стремлением куда-то. Графиня-мать пишет о нём: "Прямо не видит ни в чём своей пользы; по службе гонялся за разными предприятиями, ни одного не усовершил". Воспитатель-аббат пишет: "Вы истощили Ваши силы, желая скорее добежать до цели", а эта цель была могила вдали от родины, в каком-то саду маленького немецкого княжества.

Родители предназначали ему карьеру дипломатическую, которая "гораздо была бы прочнее и выгоднее капитанского чина в армии". Но это не Иван, его не удержало даже с детства внушённое послушание воле родительской. В 1812 году сначала он, набрав в Иловне партизанский отряд, идёт на помощь Москве, а потом вступает в ряды регулярных войск. И какие восторженные письма он пишет в это время, мечтает о подвигах, желает отличиться. Он идёт на войну, как на парад. И под пулями, которых, по его выражению, можно набрать полные руки, его огорчает только то, что так долго не высылают ему парадной формы и кивера. Особенно хороши его последние письма, когда он в авангарде у генерала Чернышёва, когда наши войска без отдыху гонят злодеев и когда ему удалось отличиться при взятии Мариенвердера. Но это было почти накануне его смерти 23 марта 1813 года. При взятии Люнебурга, куда первым вошёл его брат, Александр был убит. Генерал Витгенштейн в рапорте пишет: "К сожалению, смертельно ранен храбрый граф Пушкин".

Никита Кирсанов. "Декабрист Демьян Искрицкий" (часть 2).

В книге "Записки о моей жизни" журналист Н.И. Греч (до 1825 года близкий к декабристам) подробно описывает, как был арестован Д.А. Искрицкий. Факт этот небезынтересен потому, что аресту Искрицкого способствовал его дядя, реакционный журналист Фаддей Булгарин.

Вот как это произошло по воспоминаниям Н.И. Греча:

"После восстания декабристов Д.А. Искрицкий доверился по праву родственника Ф. Булгарину некоторыми вольнолюбивыми мыслями по поводу восстания на Сенатской площади. После этого Фаддей Булгарин состряпал донос на своего племянника. Вскоре он обратился к Искрицкому: "Смотри, Демьян, осьмой стакан холодной воды пью и не могу утолить огня, который жжёт меня. Тебя возьмут завтра". - "Покорнейши благодарю Вас за донос". - ответил ему Искрицкий. Бросившись на колени, Булгарин стал клясться, что это не он донёс на него.

- Так почему же вы это знаете? - обратился к нему Искрицкий.

- Узнал случайно, - сказал Булгарин, - но от кого, сказать не смею. Поверь мне, клянусь.

- Дудки! - промолвил Искрицкий и пошёл домой.

На другой день в Чертёжное топографическое депо явился адъютант Кутузов и полковник Манзей. Увидев ряд офицеров, Кутузов спросил:

- Кто из вас господин Искрицкий?

- Я, - отвечал Демьян Александрович, - что вам угодно?

- Пожалуйте со мною.

- Куда? В крепость?

- Точно так.

- Иду! Прощайте, господа, - сказал он товарищам. - Это шутка Булгарина".

Когда Греч, по его словам, в марте 1826 года заговорил с отцом Д.А. Искрицкого о возможности примирения с их дальним родственником - Булгариным, то А.М. Искрицкий, отец декабриста, ответил Гречу:

"Ради бога, Николай Иванович, не говорите мне об этом подлеце, которого я одевал, обувал, кормил, когда он возвратился из плена нагой, босой и голодный. Не верю никаким доказательствам".

Во время Отечественной войны 1812 года Булгарин был в плену у французов. После освобождения из плена его приютил А.М. Искрицкий, отец декабриста.

29 июня в 4 часа дня Д.А. Искрицкому, томившемуся в казематах Петропавловской крепости, было разрешено свидание с отцом. Свидание было непродолжительным. Демьян Александрович сообщил отцу, что самочувствие его хорошее и он будет, как и его товарищи, с достоинством ожидать своей участи.



Александр Михайлович Искрицкий, отец декабриста. С портрета работы неизвестного художника.

Через год после восстания на Сенатской площади Д.А. Искрицкого ссылают в Оренбургскую крепость, а затем в отдельный Кавказский корпус. Здесь он служит в 42-м егерском полку под командованием другого, сосланного чуть раньше, декабриста А.М. Миклашевского.

Искрицкий принимает участие в русско-персидской и русско-турецкой войнах. Числясь в полку, он несёт службу офицера главного штаба Кавказского корпуса. В течение всей войны с Персией Искрицкий находился там, где требовали интересы дела армейской службы. Он всегда отличался храбростью и безукоризненным выполнением своего воинского долга.

В 1828 году он сражается под Карсом, а в августе того же года - под Ахалцихом. Командир 4-го егерского полка полковник Реут (до принятия полка Миклашевским) в июле 1828 года рапортовал командующему корпусом генералу Паскевичу о том, что подпоручик Искрицкий "в сражении с неприятелем 19 и 22 числа минувшего июня и 23 при взятии города и крепости Карса показал себя отлично храбрым".

В другом официальном документе говорится, что Искрицкий "во всех делах при взятии Ахалциха оказал храбрость, деятельность и знание дела".

Искрицкий отличился и в 1829 году. Его начальники рапортовали, что "весной этого года он, исполняя должность квартирмейстерского офицера при отряде генерал-майора Бурцева (декабриста, тоже сосланного на Кавказ) и во всех происходивших с неприятелем делах в Поцховском санджаке оказывал отличное знание своего дела, храбрость и распорядительность".

Служба в отряде генерал-майора И.Г. Бурцева имела для Искрицкого большое значение, так как Бурцев был известен своей человечностью, высокообразованностью, дружелюбием по отношению к сосланным на Кавказ офицерам. В письме к декабристу В.Д. Вольховскому от 6 сентября 1829 года из Эрзерума Искрицкий пишет о генерале Бурцеве:

"Извините меня, что до сих пор не писал Вам о покойном Иване Григорьевиче. Сожалею весьма, что будучи в продолжение всей нынешней кампании при покойном генерале Бурцеве, судьба определила меня не быть при последних его минутах. Всё, что я мог узнать от окружающих его, ограничивается тем, что он кончил военную жизнь свою героем".

Вместе с Искрицким о безвременной гибели генерал-майора И.Г. Бурцева скорбили и другие декабристы.

Некоторые сведения о жизни декабриста Д.А. Искрицкого на Кавказе, а точнее в Закавказье, мы узнаём из воспоминаний декабриста А.С. Гангеблова. На страницах книги его воспоминаний имя Искрицкого встречается неоднократно. Они хорошо знали друг друга и даже временами жили вместе. Из воспоминаний А.С. Гангеблова мы узнаём, что Искрицкий был знаком с братьями Павлом и Петром Бестужевыми, Н.Н. Оржицким, М.И. Пущиным, Е.С. Мусиным-Пушкиным и другими сосланными на Кавказ декабристами.

Описывает А.С. Гангеблов храбрость и незаурядные военные способности Искрицкого во время русско-турецкой компании 1829 года:

"Искрицкий особенно отличился в деле 9-го августа. Паскевич предположил с главными силами обойти во фланг турок... Приведение в исполнение этого плана Паскевич поручил Искрицкому. С конвоем из нескольких казаков обозрев местность, Искрицкий, в тёмную, хоть глаз выколи, ночь с 8-го на 9-го августа провёл отряд по горам и крутым каменистым оврагам, через которые во многих местах артиллерия перетаскиваема была с помощью людей, и с выходом солнца поставил атакующий отряд лицом к лицу с неприятелем".

О некоторых сторонах жизни Д.А. Искрицкого на Кавказе этого периода мы узнаём из сохранившихся до наших дней его писем к родителям, проживавшим в суражском селе Душатин. Они существенно дополняют образ декабриста. Известны пока шесть писем, посланных Д.А. Искрицким в село Душатин.

Первое датируется 3 января 1828 года и отправлено из г. Лори.

"Любезные родители, в последнем письме моём я извещал вас, что я командирован в Муганскую степь для рекогносцировки дороги... Не имею в Грузии до сих пор приюта, мой дом заключается в моей палатке..."

В этом же письме Д.А. Искрицкий сетует на то, что у него нет книг. А "пустые разговоры мне весьма неприятны, и вы можете из всего заключить, что мы не весьма весело проводим время".

Письмо второе датируется 29 января 1828 года. Оно послано из г. Ардебиль. Д.А. Искрицкий рассказывает родителям о своих военных делах:

"Военные действия вновь начались, и нашим отрядом левого фланга приехал командовать граф Сухтелен... Всем приятно будет узнать, что во время сего похода граф употреблял меня как офицера генерального штаба. Во время движения я находился в авангарде, которым командовал подполковник Миклашевский, и в приказе от 26 января по отряду граф Сухтелен изъявил нам благодарность за труды и деятельность. Перед самым выступлением получил много писем из петербурга от братьев и одно ваше из Душатино".

Письмо третье, от 9 февраля 1828 года, из того же города Ардебиль. В нём Д.А. Искрицкий рассказывает о своём путешествии по Закавказью:

"Я проехал более 350 вёрст верхомв неделю, видел прекрасную долину реки Кизил-Озана.., сделал карту... Будучи употреблён во все времена пребывания моего в отряде как офицер Генерального штаба, я объехал почти всю восточную часть Азербайджана, познакомился с нравами персиян, курдов, шахширванцев и могу даже насчёт дороги объясниться с ними на турецком языке. Если бы с весной открылась кампания на берегах Дуная, то нельзя ли для служения с братом проситься участвовать в новых победах храброго Российского войска?"

В четвёртом и пятом письмах Д.А. Искрицкого, написанных в мае и июне 1828 года, рассказывается о переселении армян в Закавказье. Особенную ценность имеет пятое письмо. Д.А. Искрицкий сочувствует народу-изгнаннику, пишет о нём с трогательной теплотой и пониманием.

"Каждому, кто был в Персии, известно жалкое положение тамошних армян. У них отняты были все права гражданства. Отец не мог ожидать в сыне опоры семейству, мать должна была часто проклинать красоту дочерей, желание мусульманина было законом для армянина".

Далее Искрицкий описывает подробности переселения армян.

"Я отправился в конце марта из Шуши в Персию, куда назначен был состоять при полковнике Лазареве, получившем от корпусного командира поручение переселить армян, изъявивших желание перейти в наши пределы. Поручение начальства исполнил с желанным успехом - более 700 семейств армянских перешли в пределы России".

Вместе с полковником Лазаревым Д.А. Искрицкий оставил в конце мая Персию и направился в Нахичевань. "Я с особенным удовольствием проезжал любопытную страну. Постоянный предмет во всё время был Арарат, покрытый вечным снегом. Здесь, гласит Библия, остановился ковчег, в Нахичевани поселился Ной после потопа.

По-армянски Нахичевань значит первое жилище - и точно нет лучшего места в сей знойной стране. Какие виды! Какое местожительство!"



Александр Александрович Искрицкий, брат декабриста. С миниатюры неизвестного художника.


В шестом письме, датированном 6 июля 1828 года, в отличие от всех предыдущих, Д.А. Искрицкий указывает не просто город, а "лагерь при Карсе". Самое главное в письме - это сообщение о взятии крепости:

"Любезные родители! Вы, вероятно, получили моё пространное письмо из Эривани и краткое извещение о взятии приступом крепости Карса".

Летом 1829 года Искрицкий вместе со своей частью вступил в Арзрум. За храбрость в турецкой кампании он был произведён в поручики и награждён орденом.

Образованный и энергичный офицер, Д.А. Искрицкий выполнял в армии множество работ специального назначения. Им был снят план Боржомского и некоторых других ущелий, описана дорога от Тифлиса до урочища "Карагач".

О последних днях жизни Искрицкого в Закавказье мы узнаём также из воспоминаний упомянутого выше А.С. Гангеблова, который, рассказывая о своей дружбе с Искрицким, пишет:

"Я жил очень уединённо, на краю города, в так называемой Артиллерийской Слободке, где жил и Коновницын (имеется в виду декабрист П.П. Коновницын. - Н.К.). Искрицкий находился в продолжительной откомандировке во Владикавказе, но когда приезжал в Тифлис, что бывало часто, останавливался у меня; с ним, в это время, я ещё более сблизился. Этому сближению способствовало одно особенное обстоятельство.

Проживая подолгу во Владикавказе, он часто посещал то семейство, в котором и я когда-то был принимаем с отличным радушием, но с тех пор там произошла большая перемена: дочь почтенных хозяев этого дома, воспитывавшаяся, во время моей там бытности, в Смольном монастыре, находилась уже среди своих родных. В этой девушке Искрицкий нашёл все те качества, от которых он мог ожидать полного счастья в жизни. Искрицкий объяснился, и его объяснение было принято. После этого легко понять, какой богатый сюжет представлялся для наших интимных бесед, и на сколько такие беседы могли ещё более скреплять нашу дружбу.

Кроме меня, никто не знал о его планах и надеждах, осуществление которых было отложено до возвращения из экспедиции".

С грустью читаешь в воспоминаниях А.С. Гангеблова о последних днях жизни декабриста Д.А. Искрицкого.

"За несколько дней до отъезда в отряд, Искрицкий, всегда далёкий от всяких суеверий, вдруг впал в уныние; он сознался в своём предчувствии, что ему не вернуться уже из этого похода. Как ни старался я заглушить в нём эту мысль, она сильнее и сильнее им овладела".

Перед расставанием Д.А. Искрицкий подарил Гангеблову книгу со словами: "Это возьми на память обо мне". - "Я рассмеялся над его пустой фантазией, - вспоминает Гангеблов, - и решительно отказался взять книжку". - "Ну как хочешь, - сказал он. - Не берёшь теперь, возьмёшь после, я заранее распоряжусь, чтоб после моей смерти этот знак памяти был передан тебе". С таким странным предчувствием он отправился в отряд.

Далее Гангеблов пишет:

"Не помню через сколько времени, вечером я пришёл к Краббе, в семействе которых Искрицкий был очень любим... Перед тем, как я хотел от них уйти, к ним вошёл генерал Владимир Дмитриевич Вольховский, в тот же день приехавший из отряда; от него я узнал, что Искрицкий умер. Вскоре я услышал о похоронах и той, которой занято было его сердце".

Свои воспоминания об Искрицком Гангеблов заканчивает упоминанием о том, что крепостной слуга выполнил распоряжение своего господина и передал ему книгу, которую он не взял от Искрицкого перед последним расставанием с ним.

Демьян Александрович Искрицкий скончался от малярии в чине штабс-капитана 7 сентября 1831 года. Похоронен на русском кладбище в Царских Колодцах (ныне Дедоплис-Цкаро, Кахетия). Было ему в это время всего лишь 28 лет...