Никита Кирсанов. "Декабрист Демьян Искрицкий" (часть 1).



Подпоручик Гвардейского генерального штаба Демьян Александрович Искрицкий родился 23 сентября 1803 года в селе Душатин Суражского уезда Черниговской губернии (ныне Брянская область). Он был сыном обер-сектетаря Сената Александра Михайловича Искрицкого (1782-1.06.1843, похоронен в Черниговском Елецком монастыре), женатого на сестре Ф.В. Булгарина Антонине Степановне Менджинской (она была сестрой Булгарина по матери).

Семейные традиции в области военного дела и образования передавались здесь из поколения в поколение и это накладывало определённый отпечаток на формирование мировоззрения того поколения Искрицких, к которому принадлежал будущий декабрист. Его дедом был Михаил Петрович Искрицкий (11.09.1745-21.05.1803), секунд-майор суворовской армии, прошедший со своим фельдмаршалом по многим дорогам Европы: штурмовал Измаил, пробирался через заснеженные Альпы. При взятии турецкой крепости Бендеры М.П. Искрицкий был ранен и вскоре вышел в отставку.

Три сына Михаила Петровича - Пётр (ск. 1835), Семён (ск. 1812) и Алексей (ск. 1807) - участвовали в войне против Наполеона. Молодые офицеры Семён и Алексей, только что закончившие кадетский корпус, сложили свои головы в боях с французами, а Пётр Искрицкий в чине полковника вступил с русскими войсками в Париж.

Четвёртый сын Фёдор (17.02.1798-1855) был полковником артиллерии русской армии, участвовал в сражениях под Силистрией, в Валахии. "Следуя везде за пушкою, исходил из конца в конец почти всю Европейскую Россию, Турцию и Польшу... Линейка и циркуль, штык, медное жерло и чугунный шар, клинки Тулы и Златоуста - всё наше, всё на погибель неприятеля", - так писал в 1848 году артиллерийский полковник Фёдор Михайлович Искрицкий в семейной хронике.

Отец декабриста Александр Михайлович Искрицкий воспитывался в Московском Университетском пансионе. Это был широкообразованный человек, знавший несколько иностранных языков и имевший большую библиотеку современных русских книг. Он дослужился до обер-секретаря Сената и был знаком со многими выдающимися людьми своего времени.

Недюжинные способности проявил и двоюродный брат декабриста военный инженер-капитан Михаил Фёдорович Искрицкий. Двадцати семи лет он руководит работами по сооружению одного из крупных фортов на большом Кронштадтском рейде. Его статья в инженерном журнале получила первую премию как лучшая работа по инженерному корпусу. Ранняя смерть (в возрасте 29 лет) прервала его многообещающую деятельность.

Большой интерес представляет и родной брат Д.А. Искрицкого - Александр (р. 15.09.1806 г. в Петербурге). Он участвовал в русско-турецкой войне (1828-1829) и был тяжело ранен. Награждён золотой шпагой за храбрость. Александр Александрович был высокообразованным офицером Генерального штаба, членом русского Географического общества. Его подпись стоит на плане Санкт-Петербурга, снятом после наводнения 1824 года. Им написаны книги "Опыт стенографии" в 1834 году и "Памятная книжка для офицера в поле" - в 1848 году.

В августе 1840 года он был начальником военно-топографического депо и с этой должности ушёл в отставку в чине генерал-майора. Умер А.А. Искрицкий 15 марта 1867 года и был похоронен в селе Далисичи Суражского уезда. О его незаурядных способностях и смелой деятельности рассказывается в восьмом томе "Русского биографического словаря", изданного в 1897 году.

Но особое место в семейной династии Искрицких занимает один из первых русских революционеров декабрист Демьян Александрович Искрицкий. Уже в юные годы Д.А. Искрицкий являлся членом так называемой "Священной артели", которая, как пишет М.В. Нечкина "состояла из братьев Муравьёвых - Александра и Михаила, Ивана Бурцева, Петра и Павла Колошиных, Ивана и Михаила Пущиных, Владимира Вольховского, Вильгельма Кюхельбекера, Антона Дельвига, Алексея Семёнова, Александра Рачинского, Демьяна Искрицкого и, по-видимому, Мещерского".

Д.А. Искрицкий был в Священной артели, которая являлась кружком молодых "вольнодумцев". Она безусловно оказала большое влияние на мировоззрение Искрицкого и в какой-то степени содействовала тому, что он вскоре вступает в тайное общество.

Искрицкий воспитывался в Петербурге в иезуитском пансионе и пансионе Шабо, до вступления на службу готовился к экзамену дома, гувернёр итальянец Джильи. В службу вступил колонновожатым в свиту по квартирмейстерской части - 14 июля 1820 года и спустя несколько месяцев стал членом тайного общества, именуемого в исторической литературе как "Общество Глинки-Перетца", по сути дела, управой Союза благоденствия.

Отвечая позднее на вопрос следственной комиссии о вступлении в тайное общество и целях его, Д.А. Искрицкий в своём показании от 12 февраля 1826 года засвидетельствует:

"Перетц сначала долго беседовал со мной об управлении государством, говорил о выгоде представительного правления, давал читать конституции разных стран. Потом он сказал мне о существовании какого-то тайного общества (Союза благоденствия. - Н.К.), имеющего целью ввести конституционное правление в России".

Получив задание Перетца вовлечь лучших из своих товарищей в тайное общество, Д.А. Искрицкий в 1820 году принял в тайное общество своего приятеля М.Д. Лаппу, с которым тесно общается по делам общества до осени 1822 года.

О том, что Искрицкий принял Лаппу, подтвердин на следствии и Г.А. Перетц.

"В 1820 году я принял прапорщика Искрицкого, Сенявина, Дребуша и Данченко: двое последних уже умерли. Впоследствии времени узнал, что Искрицкий принял Лаппу".

Из объяснения титулярного советника Григория Перетца Следственному комитету мы видим, что Искрицкий хорошо был знаком с ним. Перетц даже бывал у Искрицкого на квартире: "С Лаппой и Данченко я имел свидание у Искрицкого, с которым я жил в одном доме".

Согласно указателям петербургских адресов декабристов, Г.А. Перетц , осенью 1820 года принятый Ф.Н. Глинкой в созданное им небольшое тайное общество, в 1817-1825 гг. "проживал в доме отца" А.И. Перетца, находившемся на Английском проспекте (Английский пр., уч. д. 40 - пр. Римского-Корсакова, уч. д. 71). Однако в период существования Общества Фёдора Глинки Перетц нанимал квартиру в доме графа Гудовича, расположенном рядом с домом своего отца. Дом Гудовича находился "близ Аларчина моста", рядом с которым стоял и дом Перетцев. Оба дома состояли во 2-м квартале 4-й Адмиралтейской части (которую называли также Коломной). Дом Перетцев числился под № 115 (с 1823 г. - под № 114) и находился на углу Английского и Екатерингофского проспектов, а дом Гудовича примыкал к нему с востока, числился под № 113 и 114 (с 1823 г. - под № 112 и 113) и находился на Екатерингофском проспекте (пр. Римского-Корсакова, д. 69).

Д.А. Искрицкий нанимал квартиру в доме Гудовича в одно время с Перетцем, к которому заходили принятые в Общество Фёдора Глинки поручик лейб-гвардии Финляндского полка Н.Д. Сенявин, подпоручик лейб-гвардии Измайловского полка Е.П. Немирович-Данченко, офицер лейб-гвардии Егерского полка А.Ф. фон Дребуш и служивший в Департаменте духовных дел Министерства духовных дел и народного просвещения титулярный советник С.М. Семёнов, а на квартиру Искрицкого - Е.П. Немирович-Данченко и член того же общества подпрапорщик лейб-гвардии Измайловского полка М.Д. Лаппа. Можно сказать, что дом Гудовича стал местом постоянных собраний членов Общества Фёдора Глинки. Эти собрания происходили стихийно, без участия руководителей общества Ф.Н. Глинки, С.М. Семёнова и поручика лейб-гвардии Измайловского полка Н.И. Кутузова.

На квартире Искрицкого в доме Гудовича "в одной почти комнате" с ним проживал итальянец Мариано Джильи, его "гувернёр", продолжавший обучать 17-летнего колонновожатого "математическим наукам и итальянскому языку". После того, как Перетц принял Искрицкого в тайное общество, последний сообщил Джильи, что "в России есть общество, имеющее целию ввести конституцию". На это Джильи отвечал, "что подобные существуют во всей Европе и что в Италии члены оного называются карбонарии". Позднее Искрицкий говорил Перетцу о Джильи, что он "карбонари, бежавший из своего отечества". Джильи был знаком с другими членами Общества Фёдора Глинки Перетцем и Лаппой. В литературе высказывалось предположение о приёме Джильи в Общество Фёдора Глинки Искрицким.

Точных сведений о времени проживания Перетца и Искрицкого в доме Гудовича не имеется, однако известно, что это было в период деятельности Общества Фёдора Глинки, то есть в 1820-1822 годах. В первой половине 1822 года Перетц "от дел общества удалился". "Вскоре обстоятельства службы переменили мой образ занятий и прекратили наше с ним знакомство, - писал Искрицкий о Перетце. - С самого начала 1822 года я посвятил себя военным наукам и г. Перетца совсем потерял из вида и встречался с ним только на улицах. Он мне уже более никогда не напоминал об обществе".

В конце 1823 - начале 1824 гг. прапорщик Гвардейского генерального штаба Д.А. Искрицкий жил в доме № 142 во 2-м квартале 1-й Адмиралтейской части. Это был дом "иностранца" Понжиса, находившийся на Мойке у Красного моста. Дом Понжиса был четвёртым от моста по Мойке на её правом берегу. Однако четыре дома со стороны Красного моста позднее были перестроены, поэтому положение бывшего дома Понжиса удобнее определить, учитывая, что он находился через дом от сохранившегося дома генерал-губернатора (Мойка, д. 83). Таким образом, дом Понжиса, в котором жил Искрицкий, находился на месте дома № 79 по набережной Мойки.

После разгрома восстания на Сенатской площади Искрицкий встречался с Перетцем "четыре раза". Для нас представляет интерес тема их разговоров. Сущность её содержится в откровенной исповеди Перетца: "В продолжение последних четырёх свиданий с Искрицким, бывших все дни после происшествий 14 декабря и никакого предприятия против правительства целью не имевших, следующие были между нами разговоры: рассуждая об ошибках в день 14 декабря с обоих сторон, говорил я, что бунтовщики весьма глупо сделали, начав дело, не быв уверены в войске, и без артиллерии, самого решительного орудия... Искрицкий сказал, что они надеялись на артиллерию, кажется конную, но что бывшие в оной на их стороне офицеры были арестованы".

Из этого показания Перетца явствует, что Искрицкий знал о планах заговорщиков. И действительно, накануне восстания 13 декабря он был на квартире К.Ф. Рылеева и "находился в той комнате и между теми лицами, кто готовил восстание". Рылеев поручил ему наблюдать за движением полков, расположившихся вдоль Фонтанки.

Членом Северного общества, Искрицкий, по-видимому не был. Да и в самом восстании участия не принимал, хотя 14 декабря 1825 г. был на площади. Тем не менее, 29 января 1826 г., Искрицкий был арестован, помещён на главную гауптвахту и в тот же день препровождён в Петропавловскую крепость ("посадить по усмотрению и содержать строго") в № 17 Невской куртины.

О членстве Искрицкого в тайном обществе показывал на следствии К.Ф. Рылеев: "Гвардейский Генерального штаба подпоручик Искрицкий к тайному обществу принадлежал, об чём он сам меня уведомил дня за два до 14 декабря, когда зашёл ко мне и когда завёл я с ним разговор о положении России. Кто же его принял, и равно принадлежал ли к числу членов общества брат его, мне не известно. О предприятии 14 декабря он тогда не был извещён мною.

Какое принимал участие в намерениях и действии общества не знаю".

Когда Искрицкий говорил Рылееву о своём членстве в тайном обществе он, скорее всего, имел в виду Общество Глинки-Перетца, хотя в ряде источников упоминается о том, что Искрицкий был знаком с некоторыми офицерами тайных европейских обществ. Так в своей работе "Декабристы и европейское освободительное движение" автор О.В. Орлик утверждает:

"Декабрист М.Ф. Орлов, М.Д. Лаппа, Д.А. Искрицкий, возможно М.С. Лунин, а также Н.И. Тургенев, Н.А. Старынкевич были связаны с французскими революционерами".

Ссылаясь на самого Искрицкого, Г.А. Перетц показывал на следствии, что "гувернёр" Джильи посвящал Искрицкого в деятельность тайных зарубежных обществ, особенно карбонариев.

Эти свидетельства не проливают свет на принадлежность Д.А. Искрицкого к какому-либо тайному обществу, кроме как к Обществу Глинки-Перетца (участие в котором признавал сам Искрицкий), однако обращает на себя внимание показание Рылеева, из которого можно сделать вывод, что какое-то отношение, по-видимому, к декабристскому движению имел и брат Искрицкого Александр. Рылеев мог умышленно не сообщать о нём, чувствуя, что Следственному комитету почти ничего о нём не известно. Так поступали многие декабристы. Они старались говорить то, что Следственному комитету было уже известно. Ну а что касается самого Д.А. Искрицкого, то вне зависимости от того, являлся ли он членом того или иного тайного общества официально, он так или иначе, в течение пяти лет тесно общался с декабристами и, по определению Е.П. Оболенского, хотел "лично содействовать намерениям общества".




Иван Михайлович Искрицкий (ок. 1777-1857), коллежский советник. Сын коллежского советника Михаила Петровича Искрицкого (11.09.1745, Брянск - 21.05.1803, с. Романовка Тернопольского уезда) и Анастасии Ивановны, ур. Миклашевской (ок. 1759-22.12.1816). Дядя декабриста Д.А. Искрицкого.

Никита Кирсанов. "Декабрист Иван Шипов".



В Ярославле 21 октября 1845 года умер генерал-майор и кавалер орденов Георгия - 4-й степени, Владимира - 3-й и 4-й степени, Анны 1-го и 2-го класса, Прусского железного креста, Персидского льва и Солнца 2-й степени Иван Павлович Шипов. Похороны были пышные. Офицеры войск, расквартированных в Ярославле, несли ордена, за гробом шли представители высшей губернской власти. Процессия направлялась в Толгский монастырь (Ярославские губернские ведомости, 1845 г., № 47).

Очевидно, очень немногие знали, что идут они за телом бывшего члена Союза спасения и Союза благоденствия, имя которого занесено в "Алфавит декабристов", находившийся всегда у императора Николая I под рукой для справок. А ведь, действительно, некогда в молодости были и мечты о республике, был и Павел Иванович Пестель, принявший 23-летнего капитана лейб-гвардии Преображенского полка Ивана Шипова в тайное общество. Но теперь, в 1845 году, для ярославцев он был только боевой генерал...

Родился Шипов в 1793 году в селе Белькове Солигаличского уезда Костромской губернии. Отец его Павел Антонович Шипов (31.12.1769-3.03.1844), пользовался авторитетом среди местного дворянства, которое избрало его уездным предводителем. Мать, Елизавета Сергеевна, урождённая Шулепникова, получившая образование в одном из лучших московских пансионов, хорошо знала не только французский язык, но и русский, что среди выпускниц пансионов встречалось не так уж часто. Детство Ивана Шипова прошло среди несколько суровой, но величественной северной природы. Первоначальное образование получил от родителей, особенно от матери. Мальчик много читал, его пленяли жизнеописания Плутарха, рассказы отца о русских полководцах, особенно о Суворове, которого отец знал лично. Всё это рождало возвышенную и несколько идеальную любовь к Отечеству, стремление к великим подвигам. В 16 лет начинается военная служба Шипова в чине подпрапорщика Преображенского полка, где служил и старший на четыре года брат Сергей (5.02.1789-13.08.1876). Братья жили очень дружно, и хотя они были небогаты по сравнению со многими своими сослуживцами-аристократами, но имели всё необходимое для гвардейского офицера. Если были лишние деньги - покупали книги, посещали театры.

В августе 1812 года прапорщик Шипов стоял под французским огнём на Бородинском поле. Затем были сражения "в пределах любезного отечества" и в Европе. В 1814 году Преображенский полк возвратился из Франции, а в 1815 году Шипов опять собирался воевать - пришло известие, что Наполеон бежал с острова Эльба. Войска гвардейского корпуса были двинуты на Запад, но достигнув Виленской губернии, узнали, что под Ватерлоо Бонапарт потерпел своё последнее поражение.

Впечатления бурных военных лет нужно было осмыслить, смутные идеи, бродившие в головах гвардейской молодёжи, требовали какого-то конкретного оформления. В это время Шиповы сближаются с Пестелем, бывшим тогда адъютантом П.Х. Витгенштейна. Павел Иванович поражал своим умом, обширными знаниями и, главное, постоянным стремлением к расширению своих познаний.

Летом 1816 года старший брат получил отпуск, который провёл в имении отца в Костромской губернии. В своих воспоминаниях Сергей Шипов писал, что когда 4 ноября 1816 года он возвратился в Петербург, то "узнал я от брата моего Ивана Павловича, что в отсутствие моё составилось тайное общество, которого душою был Пестель. Брат признался мне, что он принадлежит также к этому обществу. Оно имело целью, как полагал брат, общее содействие членов к усовершенствованию управления и вообще ко благу отечества" (Воспоминания С.П. Шипова. "Русский архив", 1878. кн. 2, с. 153). Ивана Шипова в общество принял Пестель. Старший брат тоже стал членом общества, хотя был не так активен, как младший.

После создания Союза благоденствия Шиповы вошли в Коренную управу этой организации. Управа, наделённая законодательными функциями, состояла из членов-учредителей общества, присутствовавших при его создании. В виде исключения в состав руководящего органа Союза вводились особо достойные члены, которые по различным обстоятельствам не могли быть в Москве в момент создания общества. В своих показаниях Пестель среди 21 члена Коренной управы назвал и Шипова. В следственном фонде декабристов сохранился документ под названием "Список членов Коренного Совета Союза благоденствия", в котором перечислены члены Коренной управы. Среди 29 имён под номером 6 вписан Иван Шипов, а под номером 27 - "Шипов генерал-майор", т.е. Сергей Шипов.

Тайное общество, как утверждал декабрист М.С. Лунин, "имело две цели: явную - распространение просвещения и благотворительности; сокровенную - введение конституции или законно-свободного правления". О деятельности Шиповых нам известно мало, так как впоследствии оба, конечно, старались не афишировать своё участие в тайном обществе. Сергей Шипов вообще отрицал свою связь с декабристами, а о младшем брате писал, что "Великий князь Михаил Павлович с грустью рассказывал мне, каким образом, во время производства следствия, Пестель и его сообщники условились представлять против брата моего обвинения в его будто бы с ним участии", хотя несколькими строками выше Шипов писал, что "брат мой, не взирая на мои убеждения, не прерывал связи с тем обществом до тех пор, пока по собрании в Москве многих членов и произнесении речи Иваном Григорьевичем Бурцовым, оно не было разрушено", т.е. Иван Шипов оставался членом Союза благоденствия до его роспуска.

В начале 1820 года члены Союза провели в Петербурге ряд совещаний, имевших важное значение для выработки декабристской революционной программы. Первое совещание состоялось на квартире у Фёдора Глинки. На нём присутствовал и Иван Шипов. На этом совещании обсуждался вопрос о желательной форме правления в государстве, о республике или конституционной монархии. Об этом совещании Пестель дал следующие показания: "Князь Долгоруков, по открытии заседания, которое происходило на квартире у полковника Глинки, предложил Думе просить меня изложить все выгоды и все невыгоды как монархического, так и республиканского правления с тем, чтобы потом каждый член объявлял свои суждения и свои мнения. Сие так и было сделано. Наконец после долгих разговоров было прение заключено и объявлено, что голоса собираться будут таким образом, чтобы каждый член говорил, чего он желает: Монарха или Президента, а подробности будут со временем определены... В заключение приняли все единогласно республиканское правление".

Вскоре после этого состоялось новое совещание, обсуждавшее вопрос о судьбе дома Романовых после введения республики. Теперь участники предыдущего собрания, правда, в меньшем составе, собирались в Преображенских казармах на квартире подполковника Ивана Шипова. Здесь разгорелся страстный спор о цареубийстве, за которое высказались только Никита Муравьёв и Пестель, остальные возражали против этого, полагая, что "Цареубийство неминуемым последствием будет иметь анархию и гибель России. Пестель уверял, что общество может отвратить анархию, назначив наперёд из среды своей временное правление, облечённое верховной властью, дабы обеспечить порядок и ввести новый образ правления. Мысль сия нашла во мне одном, - показывал Никита Муравьёв, - только защитника и была опровержена многими". Шипов, несомненно, относился к этим прочим.

В январе 1821 года на Московском съезде Союз благоденствия был распущен. Стал ли теперь уже полковник Иван Шипов членом Северного общества? Он, конечно, отрицал это на следствии. Его брат писал: "Пестель с некоторыми своими единомышленниками составил новое общество, уже с другими целями и намерениями. Оно, хотя также сделалось известным правительству, но осталось без преследований и произвело, наконец, те плачевные последствия, которые ввергли в погибель многих отличных молодых людей, в это безумное предприятие по легкомыслию вовлечённых. При всём том, когда в 1826 г. они были допрашиваемы следственною комиссией, то старались втянуть брата моего в это дело. К обвинению брата представить не могли никаких доказательств, и он не только не признал принадлежащим ко второму обществу (т.е. Северному - Н.К.), но и участие его в первоначальном обществе (Союз благоденствия - Н.К.).

М.С. Лунин указывал, что в 1821 году, "когда гвардия выступила из Петербурга в Виленскую губернию, близ Полоцка, с Шиповым я виделся и имел сношения". О чём говорили Лунин и Шипов, мы не знаем, но отход последнего от тайного общества несомненен. Очевидно, отход начался ещё в последний период существования Союза благоденствия.

Следствие выявило причастность Шипова к декабристам.

Хотя членство в Союзе благоденствия "высочайше повелено оставить без внимания", но Иван Шипов был удалён из Петербурга и назначен командовать Сводным гвардейским полком. Этот полк был сформирован в феврале 1826 года из солдат Московского и Гренадёрского полков, получивших прощение. Сводный полк был отправлен на Кавказ, "чтобы иметь случай изгладить самое пятно минутного своего заблуждения и запечатлеть верность законной власти при первом военном действии". Назначение Шипова имело целью также дать ему возможность "изгладить минутное заблуждение" в прошлом.

Сводный гвардейский полк выступил из Петербурга 27 февраля в составе 38 офицеров и 1282 солдат. Путь следования был следующим: до Рыбинска пешком, оттуда Волгой до Астрахани и далее морем до Сладкоречной или какой-либо другой пристани на северо-западном берегу Каспийского моря. В Рыбинск полк прибыл 3 апреля. Для городских властей это было как снег на голову. Суда не были подготовлены. Вначале даже не знали, где разместить солдат и чем их кормить. Наконец их разместили на девяти старых судах и по частным домам. Первые пять дней солдатам провианта не выдавали, и их кормили горожане. В городе полк стоял больше месяца. Многие офицеры смотрели на свой поход как на ссылку и старались как-то заглушить это неприятное ощущение. Свободное время, которого из-за неповоротливости местного начальства оказалось так много, проводили в гуляньях и различных увеселениях. 6 мая офицеры устроили ужин, на котором в качестве гостей присутствовали купцы и местная знать. А городские власти тем временем готовили суда. 12 мая городской голова отметил, что "куплено 4 заводные лодки, пробитые и заскобленные..." Всего было куплено 6 судов.

20 мая, отслужив молебен, гвардейцы отправились вниз по Волге. Через две недели в Рыбинск прибыла ещё партия солдат (около 700 человек), которые пять дней спустя таким же образом отправились на Кавказ. Сводный полк прибыл в Астрахань 3 июля, но и здесь повторилась та же история, что и в Рыбинске - не оказалось казённых мореходных судов. Астраханское купечество наняла суда за свой счёт. 16 июля полк высадился на кавказский берег в Шандруковской пристани.

В ожидании прибытия полка генерал Ермолов готовился к его размещению. Он предполагал разместить его сначала в Кабарде, а зимой расквартировать по казачьим станицам на Кубани. Вторжение персов в Закавказье изменило его планы. Во время дневки в станице Калиновской на Тереке 26 июля полковник Шипов получил от Ермолова приказ следовать в Грузию. Через месяц гвардейцы совершили поход под командованием Ермолова в Хухинское ханство. В декабре 1826 года они вернулись в Тифлис. Здесь их видел начальник Главного штаба Дибич. Он нашёл, что "люди сохранили совершенно гвардейскую выправку, хотя при деплоядах отстали от петербургской гвардии".

В июне 1827 года Сводный полк в составе главных сил выступил против персидских войск. Гвардейцы участвовали в штурме Эривани и первыми вошли в город.

После окончания войны с Персией полк получил разрешение вернуться в столицу, и покинул Тифлис 7 июля 1828 года. Солдаты сопровождали трофеи, приобретённые русским оружием. В числе трофеев были, в частности, трон Аббас-Мирзы, который впоследствии был помещён в Оружейную палату.

После возвращения с Кавказа Шипов опять командует Гренадёрским полком. Через несколько лет вышел в отставку из-за болезни и поселился в Ярославле.

Остаётся добавить, что многие Шиповы, были так или иначе связаны с Ярославлем. Брат Ивана Павловича, Дмитрий Павлович (1805-3.04.1882), построил в Ростовском уезде в 1858 году бумагопрядильную фабрику, на которой работало около 150 человек. В Костроме ему принадлежал механический завод, где работало больше тысячи рабочих. Завод изготовлял даже пароходы. В Ярославле под его руководством было построено здание "Училище девиц духовного звания", в котором сейчас находится Управление Северной железной дороги. Это училище на протяжении 38 лет возглавляла сестра Шиповых - Елизавета Павловна (30.05.1796-25.07.1889). Она похоронена в Ярославле возле Крестовоздвиженской церкви.

Никита Кирсанов. "Декабрист Александр Вадбольский".



К.П. Беггров по рисунку Е.И. Есакова "Вид Фонтанки от Измайловского моста". 1823 г. Литография.
Справа на переднем плане - "Гарновский дом", где располагались офицерские казармы лейб-гвардии Измайловского полка.

В древности один из удельных князей Белозерских владел Вадбольской волостью в Новгородской земле. Потомки этого князя стали называться Вадбольскими. В XVII-XVIII веках захудалые князья прочно осели в Любимском уезде Ярославской губернии. В XVIII веке они служили солдатами и младшими офицерами в гвардейских полках. Дед, отец и дядя Александра Петровича Вадбольского служили в Преображенском полку. Эту традицию немного нарушил внук. Он в 17 лет в 1822 году поступил подпрапорщиком в Измайловский полк. Этот полк вместе с Егерским входил в состав 2-й бригады I-й гвардейской дивизии. Бригадой с 1818 года командовал великий князь Николай Павлович. Своего бригадного командира измайловцы не любили - всей гвардии была известна "измайловская история", когда группа офицеров протестовала против грубого обращения великого князя. Когда 14 декабря командир полка ехал во дворец, "мятежники" прямо спрашивали его "что же не идёт сюда ваш полк?"

Перед восстанием 14 декабря офицеры полка: капитан И.И. Богданович и подпоручик А.Н. Андреев - члены Северного общества - уговаривали не присягать Николаю. О готовящемся выступлении знал также подпоручик Н.П. Кожевников, хотя он и не был членом общества. Кожевников писал члену общества М.Д. Лаппе накануне восстания, что несколько офицеров Измайловского полка решили "лучше умереть, нежели присягнуть". В полку также служил племянник Рылеева, М.П. Малютин, которого дядя убедил не присягать снова.


На Измайловский полк в какой-то мере можно было надеяться. Николай I в своих записках о вступлении на престол отметил, что в "Измайловском полку происходил беспорядок и нерешительность при присяге". В полку возник своеобразный заговор подпоручиков, решивших не присягать Николаю. Из них только один Андреев был членом Северного общества. Кожевников и Малютин знали о готовящемся выступлении, а Фок и Вадбольский узнали только в день восстания. Подпоручики уговаривали солдат остаться верным присяге Константину и приказывали брать боевые патроны.

Вадбольский приехал утром 14-го в свою 2-ю гренадёрскую роту. К нему подошёл Кожевников. Он сообщил, что "отречение цесаревича есть вымысел, что все полки отказались присягать, что Измайловский полк намерен тоже сделать и что должно отклонить солдат от присяги и вести их к Сенату". Вадбольский сразу же поддержал Кожевникова и принялся уговаривать солдат не присягать и взять боевые патроны, чтобы присоединиться к восставшим полкам. Солдаты слушали, но не исполняли. Уж очень "маленькие эполеты" были у подпоручиков. К тому же не хватало той решительности, которую проявили Бестужев и Щепин-Ростовский при агитации солдат Московского полка. Хотя Измайловский полк и был "весьма ненадёжен" для правительства, но эти колебания не переросли в открытое вооружённое выступление. С запозданием, но полк присягнул на верность Николаю.

Измайловский полк не выступил. Революционный пыл подпоручиков начал быстро остывать. Все они остались в казармах исполнять свои служебные обязанности.

Следователям через несколько дней было уже известно о событиях во время присяги в Измайловском полку. 17 декабря "в полседьмого часа пополудни" комендант Петропавловской крепости получил царскую записку: "присылаемых при сем подпоручиков князя Вадбольского, Кожевникова и Фока посадить на гауптвахту в крепость". На гауптвахте содержали менее опасных преступников.

В крепости подпоручик Вадбольский просидел полгода. 11 июня 1826 года царь высочайше повелел: "продержав ещё месяц в крепости, выписать тем же чином в полки 2-й армии и ежемесячно доносить о поведении". 7 июля он уже был не гвардейским подпоручиком, а подпоручиком Вятского пехотного полка, которым четыре года командовал в своё время П.И. Пестель.

Из всех подпоручиков-измайловцев, привлекавшихся к следствию, только Вадбольский и Малютин понесли такое лёгкое наказание. Андреев был осуждён по VIII разряду - 20 лет поселения, Кожевников - по X разряду - лишение чинов и дворянства, отправлен рядовым на Кавказ, Фок осуждён по XI разряду, разжалован в рядовые, но без лишения дворянства, отправлен на Кавказ.

При желании Вадбольский мог бы ещё успешно служить, как это делали некоторые бывшие члены Союза спасения и Союза благоденствия. Но 14 декабря и Петропавловская крепость выбили его из жизненной колеи. Не успел он освоиться со своим новым местом службы, как в апреле 1827 года снова предстаёт перед военным судом. Причиной послужило не совсем ясное "нераскаяние в прежнем преступлении", вызов на дуэль подпоручика Ивашина. Поединки при Николае были запрещены. Опять судьбу Вадбольского определяет высочайшее повеление - "отправить в действующую армию", т.е. на Кавказ. Из Вятского полка его переводят в 34-й егерский полк.

Во время Крымской войны Вадбольский был штабс-капитаном Ярославского ополчения.

Умер он 30 марта 1863 года в Петербурге. Похоронен на Смоленском православном кладбище.

Никита Кирсанов. "Декабрист Владимир Мусин-Пушкин".



Гёте 21 мая 1823 года отметил в своём дневнике: "Граф Владимир Мусин-Пушкин". Это был Владимир Алексеевич Мусин-Пушкин, совершавший поездку по Европе, и он, подобно другим русским молодым аристократам, не мог миновать Веймар, где проживал автор "Страданий юного Вертера". Неизвестно, о чём говорили великий поэт и молодой граф, но последний интересовался литературой. Блестящий гвардейский офицер был в приятельских отношениях с А.С. Пушкиным, Вяземским, был вхож к Карамзиным, дружил также с К.П. Блюлловым и другими художниками.

С детства Мусин-Пушкин находился в кругу людей, интересовавшихся литературой и искусством. Ведь его отцом был знаменитый коллекционер Алексей Иванович Мусин-Пушкин, собравший огромную коллекцию древних рукописей, о которых Карамзин заметил, что рукописный материал этого собрания был так велик, что его не только прочесть, но даже пересмотреть в короткое время было невозможно. Изо всех концов Российской империи к нему стекались уникальные памятники старины: у бывшего архимандрита Ярославского Спасо-Преображенского монастыря он приобрёл "Слово о полку Игореве", из Киева ему было прислано знаменитое "Ярославское серебро", из Астрахани - греческое евангелие IX века, из Владимира (по одной из версий) - известная Лаврентьевская летопись. Эта уникальная коллекция хранилась в доме графа в Москве на Разгуляе и сгорела во время пожала в 1812 году. Будущему декабристу шёл тогда 15-й год. С детства Владимир слышал названия: "Слово о полку Игореве", "Русская правда", "Поучение Мономаха". В доме отца встречал знаменитых историков и архивистов того времени: Н.М. Карамзина, Н.Н. Бантыш-Каменского, А.Ф. Малиновского, писателей и художников, ведь в 1790-е годы А.И. Мусин-Пушкин был президентом Академии Художеств.

Старший брат Владимира - Александр Алексеевич, умерший от смертельной раны под Люнебургом в 1813 году, занимался историей и литературой. Его "Дневник", многочисленные стихотворения, переводы и исторические исследования тоже сгорели во время московского пожара. Несколько небольших переводов и похвальных слов было опубликовано в начале XIX века.

С Ярославской губернией связывали Алексея Ивановича Мусина-Пушкина не только археографические интересы. Род Мусиных-Пушкиных издавна жил в Мологском уезде. В начале XVIII века один из представителей этого рода служил судъёй в г. Мологе. Предкам Владимира Алексеевича принадлежало село Иловна, в котором "тщанием" его деда поручика Ивана Яковлевича в 1765 г. была построена церковь, а "старанием" отца сооружена в 1805 г. вторая, так называемая, графская. Не чужды были Мусины-Пушкины и культурной жизни губернии. В частности, троюродные братья графа Алексея Ивановича, Александр и Клавдий Семёновичи Мусины-Пушкины принимали участие в издании первого провинциального журнала в России "Уединённый пошехонец".

Будущий декабрист получил хорошее образование. Будучи офицером, проходил курс математики в известной Муравьёвской школе колонновожатых, из которой вышло 25 декабристов и которая в 1826 году была закрыта как неблагонадёжная. В.А. Мусин-Пушкин находился постоянно в кругу декабристов. С некоторыми он был связан родственными узами. Его отец и отец декабриста М.М. Нарышкина были женаты на родных сёстрах Екатерине Алексеевне и Варваре Алексеевне Волконских. Двоюродные братья были ровесниками и в хороших отношениях. Михаил Михайлович Нарышкин был членом тайного общества с 1818 года, участвовал в декабристских совещаниях в 1823 и 1824 г. Не удивительно, что именно он принял своего родственника в августе 1825 г. в Северное общество. В.А. Мусин-Пушкин рассказывал об этом на следствии: "Я был принят в "Общество" двоюродным братом моим Бородинского пехотного полка полковником Нарышкиным в исходе августа месяца прошлого 1825 года в Москве, куда прибыл я вместе с господином главнокомандующим на неделю для смотра". В.А. Мусин-Пушкин знал также и правила тайного общества, в которое он вступал. "Полковник Нарышкин, - сообщил на следствии Мусин-Пушкин, - принимая меня в "Общество", сообщил следующие правила для руководства оными:

1) Не открывать никому, что член "Общества", и не входить в сношения с другими членами, как чрез управу или чрез того члена кем был принят в "Общество". Управу составляло от двух до пяти членов, но не больше, из которых один имел название председателя управы и тот только имел право принимать в члены; число управ умножалось по числу членов.

2) Член "Общества" должен был наблюдать за поступками других членов и о сем доносить как председателю его управы, так и тому, кто его принял.

3) Письменных сношений следовало избегать, постараться сообщение иметь посредством отъезжающих членов и то, сколь можно, более словесно.

4) Член должен был жертвовать в пользу общества двадцатую часть годового своего дохода, которые деньги доставлять чрез управу.

5) Каждому члену должно было избрать науку, в которой стараться себя усовершенствовать.

6) Всякий член должен стараться приобретать сочленов, но принимать могли только одни председатели управ.

7) Член, имеющий крестьян, должен печтись об улучшении их состояния и способствовать их образованию, для доставления со временем свободы.

8) Всякий член, занимая какое-либо ни было место, должен стараться исполнить должность свою наичеснейшим образом, не марая себя никакими подлыми делами, но наблюдая всегда "во всём правосудие, честность и бескорыстие".

Мусин-Пушкин знал, что "Общество" ставило своей целью введение конституции, но подробности о силе "Общества", о времени революционного выступления ему не были известны.

Принимая Мусина-Пушкина в тайное общество, Нарышкин поручил ему вместе с Титовым, бывшим также одно время адъютантом Остен-Сакена, завести две управы в Могилёве. Как показывал П.П. Титов, "Пушкин объявил мне в исходе сентября 1825 года, что он мне сочлен, что Нарышкин хочет, дабы мы завели в Могилёве две управы: мы решились на одну". Нарышкин расчитывал, что во время выступления управа парализует действия командования 1-й армии.

После разгрома на Сенатской площади двадцатисемилетний капитан уже 6 января был доставлен поручиком жандармского полка Коленом в Петербург на главную гауптвахту. В тот же день туда был привезён и Титов. Вместе промчали их сани по невскому льду к коменданту Петропавловской крепости. При этом обязательная приписка - "присылаемого г. Мусина-Пушкина содержать под арестом по усмотрению". Через два дня в крепость из Москвы был доставлен и М.М. Нарышкин. "Одетые камнем" казематы скрыли и члена Союза благоденствия, и декабриста, стаж которого исчислялся всего несколькими месяцами.

За причастность к Северному обществу Мусин-Пушкин расплатился сравнительно легко. До июня 1826 г. он находился в крепости под следствием, а 15 числа повеление царя определило его судьбу: "Продержав ещё месяц в крепости, выписать тем же чином в полки 23-й пехотной дивизии и ежемесячно доносить о поведении". 7 июля в чине капитана переведён в Петропавловский пехотный полк.

Его двоюродный брат был осуждён на 12 лет каторги. Хотя внешне наказание для Мусина-Пушкина выразилось в только в переводе из гвардии в армию, но это, как заметил когда-то один из офицеров павловского времени, тоже "не резон". Причастность к декабристам, конечно, никогда не забывалась, и на военной карьере был, практически, поставлен крест.

В начале 1829 года Мусин-Пушкин был переведён в Тифлисский полк, который воевал на Кавказе. Отправляясь туда, граф составил своё первое завещание, так как Кавказ многих его друзей уже забрал в могилу. Выехал Владимир Алексеевич вместе с братом жены Э.К. Шернвалем, офицером генерального штаба при Паскевиче.

Здесь необходимо сделать отступление и кратко рассказать о супруге Мусина-Пушкина. Женившись на Эмилии Карловне Шернваль, декабрист породнился с семьёй Карамзина, сын которого был женат на сестре Эмилии - Авроре. Последняя подарила жене Мусина-Пушкина имение в Финляндии. После смерти Эмилии Мусиной-Пушкиной (1846) оно осталось за Владимиром Алексеевичем. Эмилия Карловна Мусина-Пушкина, дочь выборгского губернатора Карла-Иоганна Шернваль, отличалась удивительной красотой. В одном из писем князя П.А. Вяземского к А.И. Тургеневу читаем: "В Москве всё по-старому, кроме двух новых финляндских звёзд - Пушкиной и сестры её Авроры, воспетой Баратынским и мною. Сказывают, что все светила поблекли перед ними, и московский Ришелье-Норов всё так и норовит, чтобы быть при них. В самом деле, они замечательны внутренне и внешне".

В жену Мусина-Пушкина одно время был влюблён М.Ю. Лермонтов. Писатель В.А. Соллогуб встретил как-то поэта на балу у Воронцова-Дашкова и заметил: "К тому же в это время он страстно был влюблён в графиню Мусину-Пушкину и следовал за ней всюду, как тень". И.С. Тургенев видел Лермонтова в благородном собрании на маскараде под новый 1840 г. "Лишь издали, из уголка, куда я забился, - пишет Тургенев, - наблюдал я за быстро входившим в славу поэтом. Он поместился на низком табурете перед диваном, на котором, одетая в чёрное платье, сидела одна из тогдашних столичных красавиц - белокурая графиня Мусина-Пушкина - рано погибшее, действительно, прелестное создание". (Э.К. Мусина-Пушкина прожила всего 35 лет - Н.К.). Лермонтов посвятил Мусиной-Пушкиной стихотворение:

Графиня Эмилия
Белее, чем лилия,
Стройней её талии
На свете не встретится,
И небо Италии в глазах её светится;
Но сердце Эмилии подобно Бастилии.


В столице Дона - Новочеркасске - к В.А. Мусину-Пушкину и Эмилю Шернваль присоединился Александр Сергеевич Пушкин, ехавший на Кавказ и описавший эту поездку в "Путешествии в Арзрум" Несколько раз в своём повествовании Пушкин упоминает Мусина-Пушкина. Вот эти места из пушкинской прозы: "В Новочеркасске нашёл я графа Пушкина, ехавшего также в Тифлис, и мы согласились путешествовать вместе", "Кавказ нас принял в своё святилище. Мы услышали шум и увидели Терек, разливающийся по разным направлениям... Я шёл пешком и поминутно останавливался, поражённый мрачною прелестью природы. Погода была пасмурная, облака тяжело тянулись около чёрных вершин. Граф Пушкин и Шернваль, смотря на Терек, вспоминали Иматру и отдавали преимущество реке на Севере гремящей".

При переезде через Кавказский хребет спутники расстались. Пушкин пишет об этом: "Я решил отправить мою петербургскую коляску обратно во Владикавказ и ехать верхом до Тифлиса. Граф Пушкин не хотел следовать моему примеру. Он предпочёл впрячь целое стадо волов в свою бричку, нагруженную запасами всякого рода, и с торжеством переехать через снеговой хребет. Мы расстались, и я поехал с полковником Огарёвым, осматривающим здешние дороги".

Трудная кавказская дорога в Тифлисе свела их ещё раз. "Поутру явился ко мне мой человек и объявил, что граф Пушкин благополучно переправился на волах через снеговые горы и прибыл в Душет. Нужно было мне торопиться! Граф Пушкин и Шернваль посетили меня, предложили опять отправиться вместе в дорогу. Я оставил Душет с приятной мыслию, что ночую в Тифлисе. Дорога была также приятна и живописна, хотя редко видели мы следы народонаселения. В нескольких верстах от Горцискала мы переправились через Куру по древнему мосту, памятнику римских походов, и крупной рысью, а иногда и вскачь, поехали к Тифлису, в котором неприметным образом и очутились часу в одиннадцатом вечера". В Тифлисе дороги Пушкиных разошлись - Мусин-Пушкин отправился в свой полк, а Пушкин через некоторое время уехал в район боевых действий русской армии против турок. (А.С. Пушкин и Мусин-Пушкин принадлежали к одному роду, родоначальник которого Радша жил в Новгороде в XII веке. Правнук Родши Гавриил Алексеевич прославился в Невской битве 1240 года. - Н.К.).

Положение "прикосновенных к злоумышленным обществам" было нелёгким. Все они состояли под строгим секретным надзором. Ближайшие начальники обязаны были ежемесячно доносить об их службе и поведении начальнику Главного штаба для доклада императору. Перемещение, увольнение в отпуск и вообще всякие служебные изменения допускались не иначе, как с "высочайшего разрешения". Когда, например, в 42-м егерском полку подполковник Миклашевский (имевший отношение к ранним декабристским организациям и сестра которого была женой декабриста Бригена), должен был по старшинству получать батальон, ему было в этом отказано и даже не дозволено временно командовать батальоном. Его реабилитировал только штурм Карса.

28 ноября 1828 года Паскевич получил из Петербурга распоряжение о прекращении ежемесячных донесений, но тайный и бдительный надзор был оставлен. И здесь, за горами Кавказа, трудно было укрыться от "всевидящего глаза" и "всеслышащих ушей".

Владимир Алексеевич недолго был на Кавказе. В конце 1829 года он получил отпуск в Москву - первое предзнаменование конца наказания.

Через два года он был уволен от обязательной службы, но с него была взята подписка об обязательстве жить в Москве и не выезжать за границу. Хотя несколько позже бывший член Северного общества и писал, что "он почитает царя, которому был верен, хотя оным гоним и нелюбим бог весть за что? а по какой причине, она ему может быть лучше известна , нежели мне...", но тайная полиция Николая I прекрасно знала, что "нелюбовь" царя объяснялась декабристским прошлым Мусина-Пушкина.

Только через восемь лет после того, как в январе 1826 года он вошёл в камеру крепости, последовало по ходатайству московского генерал-губернатора князя Д.В. Голицына освобождение от надзора. В 1835 году графу разрешили служить. В сороковые годы он уже занимал довольно значительный пост чиновника особых поручений при министре финансов. Владимир Алексеевич по-прежнему интересовался литературой, искусством. В сентябре 1843 года он писал известному художнику К.П. Брюллову: "Любезный Карл Павлович! Я с удовольствием узнал, приехав в Петербург, что здоровье ваше поправилось. Если посещение старого знакомого, вас весьма любящего, может быть для вас приятно, напишите строчку или скажите через подателя: "да", и он явится вас обнять. Вам преданный гр. Мусин-Пушкин". Создатель "Последнего дня Помпеи" ответил "да", и Мусин-Пушкин окунулся в среду художников и поэтов. Менее чем через месяц он снова пишет "любезному Карлу Павловичу": "В последний раз я вам прислал "Святую фамилию" Тициана, не знаю, как она вам понравилась; сегодня посылаю Доменикина, - картина тоже недурна, хотя она, кажется, не совершенно кончена. Я так был занят все эти дни, что не мог заехать к вам. Как вы себя чувствуете? Вчера давали в опере "Пуритане" (опера Беллини. - Н.К.) и отлично, пели бесподобно. До свидания! Я на днях вас непременно увижу. Искренно вас любящий гр. В. Мусин-Пушкин".

После отставки и до конца своих дней граф жил в Москве, Петербурге и Мологском имении в селе Борисоглебском, которое очень любил. В "Ярославских губернских ведомостях" того времени можно встретить сообщения, что граф Мусин-Пушкин останавливался в Ярославских гостиницах по дороге в Москву. Хотя Мусин-Пушкин и служил в министерстве финансов, но своим хозяйством занимался мало, постоянно полагаясь на приказчиков. После его смерти остались огромные долги - 500 тысяч рублей.

В 1846 году умерла жена Мусина-Пушкина. Он стал более замкнут и чаще жил в своём ярославском имении. 31 марта 1848 года в Петербурге он составил завещание, которое даёт представление о его семейном и имущественном положении. По завещанию - "родовое имение, находящееся в Ярославской губернии, разделить так, чтобы мологское имение разделено на две части сыновьям моим: Владимиру - Борисоглеб, Алексею - Мусино и Прозорово... Мышкинское (имение - Н.К.) - село Сменцево, Романов-Борисоглебское - село Михальцево, Рыбинское-Быково и деревни - дочерям Александре и Марии".

В Рыбинске ему принадлежал деревянный дом на каменном фундаменте, оценённый в 715 рублей.

Владимир Алексеевич получил в наследство от своего отца-коллекционера рукописи и книги, которые распорядился передать в Публичную библиотеку или Академию Наук. После смерти Владимира Алексеевича собрание насчитывало 823 рукописи и книги.

Умер Мусин-Пушкин 21 августа 1854 года в Москве. Он завещал: "Я желаю быть похороненным в селе Борисоглебе подле покойной жены моей в склепе, мною устроенном. Хоронить меня просто, без больших церемоний и издержек". Его похоронили в селе Борисоглебском возле Казанской церкви, построенной ещё в 1798 году дедом Мусина-Пушкина.

О себе Владимир Алексеевич писал: "Россию, кою любил, люблю и буду любить даже за гробом паче всего и за которую бы положил живот с радостью". Именно эта любовь и привлекла его в 1825 году в ряды декабристов...

Никита Кирсанов. "Братья Плещеевы" (часть 2).

А в это самое время в Тамбовской губернии в Елатомском уездном суде производилась тяжба о спорной земле у села Полтевы Пеньки, принадлежащего старшим братьям Плещеевым. Выяснилось, что ещё в октябре 1825 года Алексей Александрович, уезжая в "домовой отпуск", оставил доверенность брату Александру, чтобы тот заложил в банке половину их тамбовского имения. Из участников судебного процесса Алексей Александрович вспомнил только Варвару Петровну Тургеневу, мать писателя.


Константин Антонович Молдавский (1810-1855). Портрет Александра Александровича Плещеева. 1841 г. Холст, масло, 76х59. Государственный Русский музей, СПб.


К сожалению, сведения о революционной деятельности Алексея Плещеева пока недостаточны. Располагая лишь следственными материалами, иногда трудно, по понятным причинам, получить полное представление о вкладе в общее дело того или иного декабриста.

Принято считать, что Алексей Плещеев являлся членом Северного общества. Однако заслуживает внимания сообщение декабриста П.Н. Свистунова, что тот принадлежал также к Южному обществу, программа которого была более революционной. К тому же северянин Фёдор Вадковский, принявший своего друга и родственнника в декабристскую организацию, возглавлял петербургский филиал Южного общества.

Главная обязанность Плещеева, как показал он на допросе, заключалась в том, чтобы находить сторонников среди офицеров и в случае необходимости принимать их в общество. Известно, что он оказал большое влияние на конногвардейца Лужина и своего брата Александра.

Следственный комитет дознался только про одно совещание декабристов, в котором участвовал Плещеев 1-й. И всё же, что касается братьев Плещеевых, поражает необычайная мягкость вынесенного им приговора.

Разумеется, здесь сказались с одной стороны, стремление Николая I представить первое вооружённое восстание русских революционеров как заговор небольшой группы "извергов", с другой - успешные хлопоты камергера двора Плещеева-отца, назначенного придворным чтецом императрицы, и поэта Жуковского, влиятельного заступника перед власть имущими за "неправедно гонимых".

Репрессивные меры правительства по отношению к братьям Плещеевым ограничились полугодовым заключением их в крепости, переводом в другие полки. О поведении Алексея Плещеева предписывалось доносить ежемесячно.

13 июня 1826 года за ним закрылись ворота крепости. В июле в "Русском инвалиде" появилось сообщение о переводе поручика Плещеева 1-го в Курляндский драгунский полк тем же чином. В августе 1829 года "за отличие в сражении противу турок" его произвели в штабс-ротмистры. Его имя по-прежнему фигурирует в списках лиц, состоящих "под секретным надзором по прикосновенности к делу о злоумышленных обществах".

В октябре того же года Плещеев-отец жаловался Василию Жуковскому: "Я истинно едва имею чем жить... Алексей мой в армии. Милые его письма, хотя изрядно услаждают мою душу, но и ему нечем помочь мне. Александр Александрович, как известно, ничего ему не посылает, хотя и управляет его имением. А я, если бы имел что-нибудь, то большую бы половину уделил ему, хотя он говорит, что ему ничего не нужно и что доволен жалованьем..."

В конце июня 1836 года Алексей Александрович в чине майора вышел в отставку с обязательством жить в Орле. Последние годы жизни он провёл в своём имении Полтевы Пеньки Елатомского уезда Тамбовской губернии (ныне п. Восход Кадомского района Рязанской области), где и умер в 1842 году, будучи холостым. Ниже мы приведём заметку из "Энциклопедии Рязанского края", где изложена краткая история этой усадьбы.


Усадьба Полтевы Пеньки


"С первой четверти XVII в. – вотчина дворян Полтевых. C середины XVIII в. усадьба принадлежала М.А. Загряжской (1722–1787), бывшей в первом браке за А.В. Исленьевым (ум. 1740), а во втором за генерал-поручиком бар. А.Г. Строгановым (1698–1754); после – её дочери от первого брака А.А. Исленьевой (1739–1794), вышедшей замуж за фельдмаршала гр. И.Г. Чернышёва (1726–1797); затем – их дочери А.И. Чернышёвой (ум. 1817), вышедшей замуж за писателя, поэта, композитора, друга В.А. Жуковского ст. сов. и камергера Александра А. Плещеева (1778–1862); далее усадьбы в селе принадлежали их детям. Одной усадьбой в первой половине XIX в. владел колл. ас. Александр А. Плещеев (1803–1848); после – сенатор т. сов. Ф.А. Дурасов (1786–1856), далее – его сыну камер-юнкер М.Ф. Дурасов (ум. 1868), затем – брат последнего церемониймейстер императорского двора П.Ф. Дурасов, продавший усадьбу в 1876 г. кадомскому купцу Ф.Ф. Андронову; с 1895 г. по завещанию последнего ей владело кадомское городское общество. Вторая усадьба в первой половине XIX в. принадлежала гв. юнкеру П.А. Плещееву (ум. 1859), женатому на М.В. Адамович; с 1874 г. – тит. сов. кн. И.П. Маматову (1832–1899) с женой кн. А.П. Маматовой (1832–1904), затем до 1917 г.– их сыновьям колл. сов. кн. Н.И. и А.И. Маматовым. Третью усадьбу – тит. сов. Г.А. Плещеева (ум. 1896), женатого на Е.А. Хрущовой, наследовала их дочь в замужестве кн. М.Г. Хиншеева, продавшая её в 1883 г. вдове колл. секр. Д.Н. Ралгина Е.А. Ралгиной (1850–1888, урожд. кнж. Кильдишевой); далее владела их дочь О.Д. Ралгина (1877–1907), вышедшая замуж за земского врача Г.И. Органова (1873–1937), организатора Полтево-Пеньковской больницы. Ещё одна усадьба принадлежала декабристу поручику Алексею А. Плещееву (1801–1842), после которого её разделили его братья.

Сохранились руинированный деревянный дом кн. Маматовых; пейзажный парк из смешанных пород деревьев второй половины XIX в. Деревянная церковь Казанской иконы Божьей Матери начала XX в., построенная взамен предыдущей, утрачена, на её месте новый храм. Декабрист А.А. Плещеев, кн. И.П. и А.П. Маматовы и их дочь кнж. М.И. Маматова (1863–1913) были похоронены в Полтевых Пеньках при храме, надгробия сохранились и находятся на кладбище".

Александр Александрович Плещеев во многом повторил судьбу старшего брата. Получив хорошее домашнее воспитание, он вместе с братьями Григорием и Петром в 1817 году поступил в Благородный пансион при Петербургском университете. Здесь Александр, как он сам отметил, более всего "старался усовершенствоваться в математике".

Его однокашниками были Лев Пушкин, младший брат поэта, Сергей Соболевский, известный после поэт, острослов и библиофил, Михаил Глинка, будущий композитор, Михаил Глебов и Степан Палицын, ставшие позже членами Северного общества. Все они являлись воспитанниками Вильгельма Кюхельбекера, поэта, лицейского друга Пушкина, будущего декабриста. Заслуживает упоминания такой факт: отбывая срок каторжных работ в Свеаборгской крепости, Вильгельм Карлович в августе 1833 года на страницах своего потаённого дневника упомянул имя Александра Плещеева, зашифровав его.

В 1820 году многих петербургских учебных заведений коснулся "всеобщий дух своеволия". В Благородном пансионе разразился "бунт", поднятый Львом Пушкиным. В связи с этой историей пансион оставили "по воле родителей" Александр и оба его брата. Один из их сокурсников тепло вспоминал о Плещеевых, "черномазых цыганах, очень добрых людях". Смуглый цвет лица и чёрный цвет волос братья унаследовали от отца, которого Жуковский шутя называл "негром" и который в литературном обществе "Арзамас" имел прозвище "Чёрный вран".

Для Александра Плещеева началась затем военная служба в том же полку, где служил старший брат. Любопытно отметить, что в период с 23 апреля 1823 года по 31 мая 1824 года в лейб-гвардии Конном полку служили два корнета Плещеевых с одинаковыми инициалами. Поневоле возникло разделение их на Плещеева 1-го и Плещеева 2-го.

За месяц до восстания Александру Плещееву предложили вступить в тайное общество. Сделал это поэт-декабрист А.И. Одоевский, будущий автор знаменитого ответа А.С. Пушкину "Струн вещих пламенные звуки..."

Арестованный на своей квартире январской ночью 1826 года, Александр Плещеев действовал подобно многим декабристам, стремившимся умалить свою роль в тайной организации. Такое поведение зачастую объяснялось не столько личными, сколько тактическими соображениями.

Плещеев 2-й, как например, и секретарь Союза Благоденствия С.М. Семёнов, упорно отрицал свою принадлежность к Северному обществу. Ему удалось доказать комитету, что формально он не стал членом декабристской организации. Не последнюю роль в этом сыграло то обстоятельство, что "ни Одоевский и никто из злоумышленников не показал о принадлежности Плещеева к обществу".

Ознакомившись с заключением следственной комиссии, император распорядился выпустить его из крепости. 4 июня 1826 года военный министр А. Татищев доложил в Главный штаб об освобождении из-под ареста шести человек, содержащихся "по делу о злоумышленном обществе". Среди них - лейб-гвардии корнет Плещеев 2-й и коллежский асессор А.С. Грибоедов, автор комедии "Горе от ума".

Осенью следующего года поручик Александр Плещеев вышел в отставку и перешёл на гражданскую службу. С 1828 года он служил чиновником особых поручений при начальнике Петербургского таможенного округа.

В 1831 году Александр Александрович помогал отцу подготовить к печати "Баллады и романсы В.А. Жуковского, положенные на музыку для фортепиано А.А. Плещеевым", которые вышли через год в издательстве Смирдина. В 1832 году были также изданы песни-кантаты Плещеева на слова Жуковского "Русская песнь" и "Русская слава".

Хозяйственные дела Плещеева-старшего шли по-прежнему из рук вон плохо. Его почти окончательно разорил судебный процесс со своим бывшим управляющим французом Букильоном, бывшим пленным, которого сам же пригрел в Черни. Он оказался вероломным человеком, обкрадывавшим его по заранее обдуманному плану.

Александр пытался помочь отцу, но что он мог сделать находясь в Петербурге. Обратиться за содействием к Жуковскому? Видимо, он так и сделал. "Александр мой, - сообщал Плещеев-старший поэту из орловского села Знаменское, - пишет мне, что ты с обыкновенной доброй душой твоей принял живое участие в моём бедственном положении..."

А в другом письме к Жуковскому, посланном уже из столицы, Александр Алексеевич привёл некоторые подробности: "В Болхове холера пока ещё, пишут мне, не очень сильна, но всё как же ехать туда за ней. Тамбовское моё имение занемогло другою холерою и уже описано по претензии Букильона и компании. Оно помогало мне платить проценты за болховское! - Следственно, в ломбард только и отдам что получу от Смирдина..."

Определившись чиновником особых поручений в Мигистерство финансов, Плещеев-старший находил время для любимого творчества. В год смерти сосланного на Кавказ А.А. Бестужева-Марлинского в издательстве К. Пеца вышел романс Плещеева "Осень" на слова поэта-декабриста. В апреле 1840 года на вечере в доме сестры декабриста Лунина Е.С. Уваровой он декламировал стихи В. Гюго.

28 ноября 1848 года, через шесть лет после смерти Алексея, в расцвете сил ушёл из жизни и Александр Александрович. Похоронили его в Троицко-Сергиевой мужской пустыни Петергофского уезда Санкт-Петербургской губернии.

Старику Плещееву довелось пережить ещё одного своего сына - Петра. Скончался Александр Алексеевич 10 марта 1862 года на 84 году жизни. Упокоился он в Троицко-Сергиевой Пустыни, рядом со своим сыном-декабристом...




Памятная табличка на месте захоронения Плещеевых в Троице-Сергиевой Приморской пустыни в Стрельне. Фотография 2014 г.

Никита Кирсанов. "Братья Плещеевы" (часть 1).

В роду Плещеевых гордились своим предком, который "без боязни обличаху" Григория Отрепьева в самозванстве. Во второй половине XVIII века широкой популярностью пользовался писатель, переводчик и масон Сергей Иванович Плещеев. Его "Обозрение Российской империи в нынешнем её новоустроенном состоянии", изданное в Петербурге в 1786 году, в течение семи лет выдержало четыре издания и вышло на немецком и французском языках. Известно было имя переводчика Михаила Плещеева, помещавшего статьи в журнале "Опыт трудов Вольного российского собрания", где, в частности, был напечатан его перевод знаменитого монолога Гамлета "Быть или не быть?.."


Род Плещеевых занесён в Дворянскую родословную книгу Орловской губернии. Владелец Болховского села Знаменское премьер-майор Алексей Александрович Плещеев, дед двух декабристов, переписывался с А.М. Кутузовым, ближайшим другом А.Н. Радищева.


Его жена Анастасия Ивановна (в девичестве Протасова) серьёзно занималась вопросами народного образования, организовала в Болхове уездное начальное училище. В 1808 году в Москве вышел её перевод книги Ле-Пренс-де-Бомон "Училище бедных, работников, слуг, ремесленников и всех нижнего класса людей", восторженно встреченный редактором "Вестника Европы" Василием Жуковским.
Плещеева оказала благотворное воздействие на поэта и писателя Карамзина, который избрал Анастасию Ивановну и её супруга условными адресатами своих "Писем русского путешественника". В 1790-е годы будущий автор "Истории государства Российского" часто и надолго останавливался в плещеевском селе Знаменское. А в 1801 он женился на Елизавете Протасовой, младшей сесте Анастасии Ивановны.


В роду Плещеевых, наблюдается революционная преемственность поколений. Родной брат деда двух декабристов лейб-гвардии прапорщик Сергей Александрович Плещеев является в свою очередь дедом выдающегося поэта и петрашевца Алексея Николаевича Плещеева, автора популярной песни "Вперёд без страха и сомненья..." и менее известного, но с характерным названием стихотворения "Декабрист".


Забывши прыгать и кружиться
Под звуки бального смычка,
Вот юность пылкая теснится
Вокруг седого старика.
С ним в разговор она вступает,
И отзыв он дает на всё,
Что так волнует, увлекает,
Всегда тревожную, ее.
Хоть на челе его угрюмом
Лежит страданий долгих след,
Но взор его еще согрет
Живой, не старческою думой.
К ученью правды и добра
Не знает он вражды суровой;
Он верит сам, что жизни новой
Придет желанная пора.

Поражены его речами,
Любуясь старца сединой,
Твердили юноши: "Летами
Он только стар, но не душой!"
Блажен, кто в старческие годы
Всю свежесть чувства сохранил,
В ком испытанья и невзгоды
Не умертвили духа сил,
Кто друг не рабства, а свободы,
В ком вера в истину жива
И кто бесстрастно не взирает,
Как человечества права
Надменно сильный попирает.

В самом конце 1790-х годов в Коллегии иностранных дел должность переводчика занимал сын Алексея Александровича и Анастасии Ивановны - Александр (5 [16] июня 1778 — 10 [22] марта 1862, Москва). Этот разносторонне одарённый молодой человек проявил себя позже как композитор, виолончелист, поэт, драматург и первый русский мастер художественного чтения. Александр Алексеевич был большим приятелем Николая Ивановича Кривцова, брата декабриста, и находился в дружеских отношениях с семьёй Вадковских.

В 1798 году он женился на графине Анне Ивановне Чернышёвой, бывшей фрейлине Екатерины II. Её старшая сестра Екатерина Ивановна Вадковская вырастила трёх сыновей, навсегда связавших свои имена с движением декабристов. Единственный сын её брата Григория Ивановича Чернышёва избрал тернистую революционную дорогу. И два старших сына самой Анны Ивановны Плещеевой Алексей и Александр также стали в ряды первых русских революционеров. Таким образом Иван, Фёдор, Александр Вадковские и Захар Чернышёв доводились кузенами братьям Плещеевым.

Графиня Анна Ивановна Чернышёва, в браке Плещеева (1776 — 20 июня 1817). Портрет работы Ангелики Кауфман. 1793 г.

Задумав прочно обосноваться в сельской местности, молодые супруги Плещеевы избрали местом жительства болховское село Большая Чернь (ныне Злынского сельсовета Болховского района Орловской области). Расположено оно верстах в 15 к юго-западу от Болхова, на правом берегу реки Нугрь, неширокой стальной лентой теряющейся в зелени лугов. Размерами это старинное село не соответствовало своему названию ни прежде, ни теперь, поэтому в обиходе его называют просто Чернь.

Некогда оно принадлежало Ржевским. При них в 1747 году в селе была построена каменная Христорождественская церковь с каменной колокольней. Вскоре Чернь перешла во владение графов Чернышёвых.

Плещеевы, по словам современника, "перенесли в своё сельское убежище часть столичных забав". Далеко за пределы Орловской губернии разнеслась слава о чернском домашнем театре. Наделённый незаурядными актёрскими данными, Александр Алексеевич поражал всех своим искусством подражать голосу и походке знакомых людей, особенно мастерски умел копировать соседних помещиков и их жён. Анна Ивановна обладала хорошим голосом и часто исполняла романсы в любительских концертах.

Большим другом семьи был великий русский поэт Василий Андреевич Жуковский. Во время частых приездов в Чернь он писал пьесы для местного театра и участвовал во многих увеселительных мероприятиях неистощимого на выдумку хозяина.

Александр Плещеев является создателем первых русских вокальных баллад. В 1814 году в Черни на домашнем музыкальном вечере была исполнена "Светлана" на текст Жуковского. Всего на слова поэта композитор в своём поместье написал не менее двух баллад и шестнадцати романсов.

В начале 1810-х годов Жуковский, имея в виду своего друга, утверждённого, кстати говоря, почётным смотрителем училища Болховского уезда, признал:

Бог даст ему жену, каких немного жён!
Прекрасных шестерых детей
Он будет здесь, в Черни, воспитывать на славу...


Слова поэта сбылись: два его старших сына и младшая дочь Мария оказались причастными к истории русского освободительного движения.

Мария Александровна Плещеева (в замужестве Дорохова; ок. 1811-1867), активная участница общественного движения за равноправие женщин, была одно время начальницей Института благородных девиц в Иркутске, воспитывала дочь И.И. Пущина - Аннушку. Через неё осуществляли связь со своими семьями многие декабристы. Сохранились трогательные письма Марии Александровны к декабристу П.А. Муханову. "Возвышенная, симпатическая женщина! - отзывался о ней Т.Г. Шевченко, написавший её портрет. - О, если бы побольше подобных женщин-матерей, лакейско-боярское сословие у нас бы скоро перевелось..."

В следственных документах декабрист Алексей Александрович Плещеев, поручик лейб-гвардии Конного полка, именовался Плещеевым 1-м, а его брат-погодок Александр, корнет того же полка, - Плещеевым 2-м.

В копии "формулярного списка" о прохождении службы поручиком Плещеевым 1-м, составленного в год восстания декабристов, указывается его возраст - 25 лет. Но он не мог родиться в 1799 или 1800 году, так как Алексею Плещееву в 1819 году, согласно его показаниям, было 17 лет. К тому же архивные документы свидетельствуют, что разница лет его и Александра, родившегося 23 мая 1803 года, составляет один год. И только относительно недавно обнаруженная запись в метрической книге приходской церкви Успения Пресвятой Богородицы на Сенной площади в Петербурге, вносит полную ясность. Алексей Александрович Плещеев родился 1 ноября 1801 года, а крещён был в означенной церкви 17 декабря.

Детские и отроческие годы Алексея Плещеева прошли в Черни, а также в городе Орле, где отец приобрёл собственный дом. Помимо отца определённое влияние на воспитание мальчика оказал Жуковский. В записной книжке поэта сохранились обращённые к нему строки, написанные Алёшей Плещеевым, его крестником, в раннем детстве:

Вы для меня лучший человек,
Я буду вас любить весь мой век.

В многочисленных дружеских посланиях Жуковского к Плещееву-отцу не раз встречаются имена его детей:

Что друг мой Алексей?
Совсем здорова ль Маша?
Что Гриша, Алексаша?
И все (колико есть)
Плутишки плещенята?
Премилые ребята!...
(В семье Плещеевых было шестеро детей: Алексей, Александр, Мария, Варвара, Григорий и Пётр (1805-1859) - Н.К.).

Когда летом 1812 года Жуковский вступил добровольцем в Московское ополчение, 10-летний Алёша с трогательной непосредственностью, заставляющей вспомнить о толстовском Пете Ростове, послал ему такое письмо: "Милый мой друг, скучно без вас, мне беспокойно, если вы в армии. Я бы хотел, когда вы приедете туда, то чтоб за вашу храбрость получить чин капитана. Хорошо бы было, если б вы убили французского императора. Мне очень жаль, что я мал, я бы дрался подле вас..."

Свидетельством большой начитанности мальчика служат упоминаемые им имена Пилада, Ореста и других литературных героев, неразлучная дружба которых, по его словам, не идёт в сравнение с его любовью к поэту. "Жаль! - продолжает он. - В армию не могу идти, мы друг друга спасли бы жизнь. Видались мы часто в первые года, но это время прошло, оно опять придёт, но другим манером: для вас с великою честию, а для меня - всё равно. Прощай, любезный друг, будь здоров. Твой верный друг Алексей Плещеев".

В конце письма его брат Александр, также будущий декабрист, сделал короткую приписку: "И я вас тоже очень люблю. Саша".

Братья Плещеевы испытали на себе воздействие жившего в Черни француза Фора, бывшего врача 1-го кавалерийского корпуса наполеоновской армии. Под Малым Ярославцем он попал в плен, и губернатор по просьбе Плещеева направил его в Чернь в качестве доктора. Вернувшись через несколько лет во Францию, Фор на основе личных впечатлений написал антикрепостническую книгу "Воспоминания о Севере, или Война, Россия и русские, или Рабство", изданную в 1821 году в Париже. Автор назвал крепостничество "источником всех бед и нищеты русского народа".

"До четырнадцати лет воспитывался я дома, - сообщал Алексей Плещеев, - и, кроме некоторых языков, географии, истории и математики, ничему я не учился... Имел много учителей и менял их почти каждый год. Курсов же или особенных каких лекций никогда не слушал и никаким наукам преимущества не давал..."

Летом 1817 года семью постигло большое несчастье: в Орле неожиданно скончалась Анна Ивановна. "Всякий из них чувствует своим манером, но всё сильно, - писал Плещеев Жуковскому о старших сыновьях. - Лёля не плаксив, но грусть его тем ещё страшнее, она сухо врезалась в его сердце, и для тех, которые не знают его, будет похожа на досаду. Сашка просто предаётся ей и плачет или сидит, не зная сам, что он грустит..."

Похоронив жену на чернском кладбище, Александр Алексеевич был неутешен. "Теперь он больше сирота, нежели ребятишки", - сообщала Жуковскому М.А. Мойер, двоюродная сестра Плещеева. Поэт не мог не откликнуться на горе своего друга и принял участие в определении будущности детей.

К осени Александр Алексеевич перебрался на постоянное жительство в Петербург. Пятнадцатилетнего Алексея он поместил в Корпус инженеров путей сообщения. Из этого учебного заведения незадолго перед тем вышли братья Сергей и Матвей Муравьёвы-Апостолы, известные в дальнейшем декабристы. Однако Алексей Плещеев, из-за долгой болезни отстав от курса, выразил желание служить в кавалерии. Так в 1819 году он стал юнкером, а пять лет спустя поручиком лейб-гвардии Конного полка.

На формирование мировоззрения Плещеева большое влияние оказало общение с двоюродными братьями Фёдором Вадковским и Захаром Чернышёвым. Он неоднократно встречался в Орле с Вадковским, принявшим его в 1823 году в Северное общество. "Я думал видеть в нём (обществе. - Н.К.), в отдалении счастье России" - вот что привело Алексея Плещеева в ряды декабристов.

В полку, где он служил, было немало единомышленников. Это и поэт Александр Одоевский, и внук знаменитого полководца Александр Суворов, и сын московского вице-губернатора Александр Ринкевич. Корнету Фёдору Барыкову, сыну мценского помещика, Вадковский предлагал вступить в общество. В сентябре 1825 года Алексей Плещеев пополнил ряды декабристов новым членом - корнетом лейб-гвардии Конного полка Иваном Лужиным, которому он назвал главную задачу общества - введение конституции.

В октябре того же года Алексей Плещеев взял четырёхмесячный отпуск и отправился в родные места. Не нужно забывать, что вооружённое восстание декабристы наметили на весну 1826 года, и только внезапная смерть Александра I заставила их взяться за оружие. О событиях 14 декабря Плещеев узнал в Воронеже.

В последний день декабря последовал приказ об аресте Алексея Плещеева. 12 января его задержали и отправили "за караулом" к орловскому гражданскому губернатору. В срочном порядке 14 числа его направили в Петербург, где он содержался сначала на главной гауптвахте, а с 21 января - в Петропавловской крепости. Император распорядился о нём - "содержать строго, но хорошо".

25 января во втором часу ночи аресту на собственной петербургской квартире подвергся его брат Александр. Плещеев-отец тяжело переживал новую беду. В январе и феврале 1826 года он обращался к члену Следственного комитета генерал-адъютанту В.В. Левашову за разрешением передать сыновьям письма, "нужную одежду" и пособия (видимо, книжные).

Содержался Алексей Александрович в одиночной камере арестантских покоев Невской куртины крепости. Поблизости от него в одиночном заключении томились член Южного общества Семён Юшневский, брат одного из директоров этого общества, член Общества соединённых славян Алексей Тютчев и двое его родственников - родной брат Александр, член Северного общества, и кузен Александр Вадковский, арестованный во время восстания Черниговского полка.

В. Кравченко. "Я горжусь своими кандалами..."





«Дуэль была назначена на Михайлов день, 8 ноября 1824 года. Стрелялись члены Южного тайного общества подпоручики Михаил Бестужев-Рюмин и Владимир Лихарев из любви «pour une belle brune» (к красавице брюнетке).

В 1823 году пятнадцатилетняя Катенька, дочь сенатора, генерала Андрея Михайловича Бороздина, впервые появилась на балу в Киеве, сразу покорив сердца и вскружив головы молодым офицерам. Красавица ответила взаимностью Бестужеву-Рюмину. Он посещал имение Бороздиных и спустя год предложил Екатерине руку и сердце. Однако родители подпоручика не дали благословения. Исполнив волю отца и отказавшись от женитьбы, Бестужев-Рюмин тем самым скомпрометировал ни в чем не виноватую девушку… Итак, 8 ноября дуэлянты, секунданты и штабной лекарь в колясках выехали за город.

Лихарев стрелял первым, и его пуля сорвала левый эполет с плеча противника. Ответная пуля пробила тонкое офицерское сукно и застряла в мягкой ткани правого бедра. Громко закричали вороны на деревьях. Владимир Николаевич медленно опустился на снег… В городе, осмотрев внимательно рану, лекарь посоветовал не трогать пулю.

Владимир Лихарев происходил из дворян Тульской губернии. В большой семье было четыре брата и пять сестер. Владимир появился на свет осенью 1803 года. Воспитывался дома, в селе Коншинка Каширского уезда. В 1819 году поступил в Московское учебное заведение колонновожатых, основанное Н.М. Муравьевым, откуда был выпущен по экзамену прапорщиком и назначен в Главную квартиру 1-й армии. В июне 1821 года Лихарева командировали на топографическую съемку земель военного поселения Бугской и 3-й Уланской дивизий, где он увидел подлинную жизнь крепостной деревни:

«Разъезды по поселениям колонистов дали мне возможность непосредственного общения с крестьянами. Я увидел, что они угнетены и несчастны. Я принялся писать против этого учреждения с жаром и горячностью».

Лихарев стал принимать участие в собраниях Каменской управы Южного общества. Весной 1825 года к Лихареву подослали провокатора, коллежского советника Бошняка, который сумел завоевать доверие офицера и узнать о существовании тайного общества. Бошняк доносил: «Лихарев писал многие статьи и приобрел доверенность Пестеля и даже имеет некоторое влияние на полагаемые им решения…»

Исторический факт: 18 октября 1825 года в Таганроге командир 3-го кавалерийского корпуса генерал И. Витт объявил Александру I о раскрытии им заговора офицеров. В числе подлежащих аресту значился подпоручик квартирмейстерской части В. Лихарев. А в это время Владимир Николаевич наслаждался своим молодым счастьем. 17 августа он обвенчался с Екатериной Бороздиной. Супружеская чета поселилась под Киевом в селе Яновка Чигиринского уезда в доме Иосифа Поджио (члена тайного общества), который был женат на Марии Бороздиной, сестре Екатерины.

29 декабря в Яновке послышался звон колокольчика. За кем едут? Ждать ответа пришлось недолго. Две сестры, беременные, вышли на крыльцо. Фельдъегерь представился и предъявил документ на арест Лихарева. (За И. Поджио приедут в январе).

Владимира Николаевича доставили в Петропавловскую крепость. На допросах он держался стойко, утверждал, что целью его вступления в тайное общество было просвещение народа, а обвинение в призыве к свержению монархии начисто отвергал. В письме к сестре Елизавете писал: «Несчастье, которое другие оплакивают во мне, не способно меня убить, я горжусь своими кандалами… Я смогу остаться с поднятым челом перед судом Божеским и людским».

Обращаясь к председателю комиссии военного суда генерал-адъютанту В. Левашову, Лихарев эмоционально объяснял свои поступки как проявление патриотического чувства: «Все мои действия имели цель, которую я не боюсь высказать перед Богом и людьми – любовь к Отчизне. Должен ли я погибнуть из-за любви к ней? Мне 22 года, и история моей жизни перед вами…»

Верховный уголовный суд приговорил Лихарева к лишению чинов и дворянства, каторжным работам сроком на год и дальнейшему поселению в Сибири.

Екатерина Лихарева родила сына. С грудным ребенком, без согласия отца, она переезжает на жительство к свекрови Пелагее Петровне, в Коншинку, оставляет маленького Коленьку, а сама спешит в Санкт-Петербург на свидание с мужем.

В феврале 1827 года декабриста отправляют в Сибирь, а весной 1828 г., по окончании срока каторги, переводят из Читинского острога в Кондинск Тобольской губернии. Год спустя на имя Николая I поступает всеподданнейшая просьба: «Приносим прошение Вашему Императорскому Величеству о повелении поступить виновному в рядовые одной из действующих армий, дабы мог он кровью своей смыть преступное заблуждение.

Пелагея, Петрова дочь, вдова ротмистра Лихарева; Екатерина, Андреева дочь, жена бывшего подпоручика Лихарева».

На сие прошение Высочайшего соизволения не последовало, но Лихарева переводят в Курган.

Екатерина Андреевна жила несколько лет в Коншинке, имении родителей мужа, затем переехала в Ялту, где служил ее отец. Там А.М. Бороздин добился развода своих дочерей с декабристами Лихаревым и Поджио. В 1836 году Екатерина Андреевна стала женой гвардейского прапорщика Льва Шостака.

А через год по ходатайству наследника престола Александра Николаевича, посетившего в июне г. Курган, Лихареву вместе с товарищами его М. Нарышкиным, М. Назимовым и Н. Лорером было Высочайше разрешено вступить в военную службу рядовым в Отдельный Кавказский корпус. По пути, в Тобольске, к ним присоединились А. Одоевский и А. Черкасов.

В Ставрополе рядовой Лихарев получил назначение в Куринский пехотный полк. Владимира Николаевича зачислили в отряд генерала Н. Раевского, и он участвовал в течение двух лет во всех десантных операциях и строительных работах на берегу Черного моря. Из письма Лихарева сестре: «Милая и дорогая Катя! Я заболел гораздо серьезнее, чем раньше, после моего последнего письма, которое, как помнится, я Вам писал почти больным. Генерал заставил меня покинуть отряд, где я, конечно, умер бы, ибо трудно представить себе, что такое лагерная жизнь на войне. Итак, теперь я в Тамани, в госпитале и до сих пор не могу вернуть ни здоровья, ни сил. Я никогда не решился бы просить об этом переводе и обязан им исключительно дружбе генерала; этот перевод, может быть, спасет мне жизнь. О, дорогая сестра, не могу сказать Вам, как я страдаю и не столько от физических немощей, сколько от нравственных мук, которые разрушают здоровье вернее, чем все телесные мучения…»

В сентябре М. Федоров, однополчанин Лихарева, встретил декабриста в Таманском госпитале и говорил, «что на вид ему было не более как 35 лет»: он был худощав, болезненного вида, молчалив и постоянно или читал, или раскладывал пасьянс… вообще же заметны были в нем глубокая тоска и душевные страдания…»

Весной 1840 года Владимира Николаевича возвратили в Куринский пехотный полк на левый фланг Кавказской линии. Он пишет письмо Н. Лореру, оставшемуся в отряде Раевского: «…Настоящее мое положение незавидное: ты это ясно увидишь, если немного обратишь на него внимание. Право, не на радость я живу и жизнь тяготит меня: дни и годы уходят, производство мое что-то приостановилось, представление пошло – ответа нет, все это тревожит, беспокоит меня. Когда будем на милой свободе?

За участие в экспедициях Лихарева произвели в унтер-офицеры, но приказ о производстве уже не застал его в живых. 11 июля, после боя при Валерике, Владимир Николаевич погиб от шальной пули на глазах М. Лермонтова. Н. Лорер, также участник валерикского сражения, сделал позже приписку на письме Лихарева: «Этот милейший человек был убит в экспедиции против черкесов. Кончились его страдания. Помню жаркое дело. Они стояли вместе с Лермонтовым, спорили о философии Канта, из них один был убит».

Здесь уместно привести воспоминания еще одного очевидца: по словам жены сына декабриста Зинаиды Сергеевны Лихаревой, Николай слышал подробности смерти отца от Н.С. Мартынова, который утверждал, что в день кончины Владимир Николаевич ехал с ним после боя, когда, увидя вдруг какой-то небольшой неприятельский отряд, поскакал стремительно туда и мгновенно был убит. Мартынов был убежден, что это было своего рода самоубийством…

Среди вещей Лихарева нашли превосходной работы миниатюрный портрет красивой женщины с печальными глазами – Екатерины Андреевны Бороздиной.

Оценка, данная Н. Лорером, не требует комментария: «Лихарев – один из замечательных людей своего времени. Он был выпущен из школы колонновожатых в Генеральный штаб и при аресте состоял при графе Витте. Он отлично знал четыре языка и говорил, и писал на них одинаково свободно, так что мог занять место первого секретаря при любом посольстве. Доброта души его несравненна. Он всегда готов был не только делиться, но «что еще труднее, отдавать свое последнее».

Р. S. Сын декабриста Николай Владимирович Лихарев спустя 6 лет после гибели отца поступил добровольно на службу рядовым, т. к. не смог доказать своего дворянского происхождения (напомним читателю, что Владимир Николаевич был лишен дворянства). Он приехал на Кавказ и принял участие в войне с горцами. Николай Владимирович был во множестве мелких стычек, рекогносцировок и сражений в течение 1846-1848 гг. и был произведен в прапорщики, словно продолжив боевой путь отца.

Автор приносит благодарность Элеоноре Борисовне Лихаревой (г. Москва) за предоставленные материалы из семейного архива.

♥ღ♥Иван Анненков и Полин Гебль: настоящая история героев романа Дюма♥ღ♥

Трудно было предположить подобную стойкость в молодой женщине, но хрупкая Полин Гебль решила идти до конца.

27 июля 1858 года публика всех мастей стекалась в развлекательный сад «Эльдорадо», что в Сущеве. Москве обещали показать «Дюму» — так называли французского романиста среди тех, кто попроще. Избранное общество прибыло в каретах, заставив всю въездную площадь перед садом. Праздник назывался «Ночь графа Монте-Кристо. Эпизод из романа Александра Дюма».

Гостей встречал огромный вензель «А Д», подсвеченный гирляндами и украшенный лавровым венком и цветами. По прудам скользили венецианские гондолы с тирольскими музыкантами, выступали цыгане с пением и плясками.

Миф о декабристах

Читать далее...

Никита Кирсанов: "Дети декабриста С.П. Трубецкого" (Часть 6).

В 1865 году князь Иван Сергеевич Трубецкой, окончивший к тому времени естественный факультет Московского университета со званием кандидата, женился на княжне Вере Сергеевне Оболенской (1846-1934), дочери князя С.А. Оболенского-Нелединского-Мелецкого. Вера очень понравилась родственникам Ивана. "...Ея все поголовно полюбили и ведут себя как нельзя лучше. Так, что я просто удивлён Петербургским приёмом, и никогда не ожидал такого. Кто любезнее трудно сказать...", - писал Иван Сергеевич сестре Зинаиде Свербеевой. Он владел деревней Чекаевка Саранского уезда Пензенской губернии (ныне деревня Старая Чекаевка Лямбирского района республики Мордовия. - Н.К.), куда сразу после свадьбы и уехал с молодой женой. "Мы с мужем тут устраиваемся как можем: местоположение премилое; горы довольно большие, речка довольно запруженная, на ней мельница; домик очень маленький, но очень чистенький". Вера любит уют, она сама шьёт, вкусно готовит, выращивает цветы. В апреле 1872 года Иван получил от Н.А. Некрасова оттиск только что написанной поэмы о декабристках "Русские женщины". Поэма ему понравилась и в благодарность он отправил поэту портрет своей матери, героини поэмы, Екатерины Ивановны Трубецкой.
Иван служил в Министерстве имущественных отношений, готовил документы о Балтийских портах России, часто работал ночами. С юных лет он жаловался на головную боль и учащённое сердцебиение. От напряжённой работы здоровье его ухудшилось.
В марте 1874 года Иван Сергеевич по делам службы совершил поездку в Петербург. В аптеке на набережной Мойки у Красного моста у него случился инфаркт, "разрыв сердца", как тогда говорили. 17 марта он умер. Похоронили И.С. Трубецкого в Москве на кладбище Новодевичьего монастыря.
"Теперь ему хорошо с Папа и Мама и со всеми милыми родственниками нашими. Мне иногда жаль, что я с ним не пережила всех его грустей и скорбей, знала его только в весёлое и счастливое время его жизни. Мы с ним вместе всегда жалели о том, что Папа и Мама не видели нашего счастья, - сетует Вера в письме к Зинаиде Свербеевой. - Так ужасно, что нет существа маленького, которого я могла бы ежеминутно любить вспоминая Ванюшу и который по мере того как рос бы, напоминал бы Ванюшу..."
Зинаида Сергеевна Свербеева, живущая в Москве, ухаживает за могилой брата и высаживает там "Анютины глазки". Цветы "от Ивана" попадают к Вере в конвертах с письмами или с оказией, если кто-то заезжает к ней лично. Она тяжело переносит одиночество и чтобы быть кому-то нужной идёт работать. В своей деревне учит детей закону Божию, арифметике и рукоделию. С 1876 года работает в Петербурге в детском приюте, основанном на деньги графини А.Г. Лаваль, бабушки её мужа. Во время Русско-Турецкой войны Вера помогает больным и раненым, читает им газеты, пишет письма.
Когда флигель-адъютант Александр Васильевич Голенищев-Кутузов (19.03.1846 - 23.08.1897) сделал предложение молодой вдове, Вера испугалась потерять доброе расположение родных покойного мужа. "...Что мне тоже страшно, это променять моё хорошее имя на другое, так же потерять связь с Декабристами; конечно, ко всему привыкнешь, но ведь вот уже 14 лет, что я связана с вашей семьёй, и очень дорожу и буду дорожить крепко всеми Вашими ласками". Таковы были тревожные письма Веры к Зинаиде Свербеевой в апреле 1879 года перед вторым венчанием.
Иван Трубецкой и Александр Голенищев-Кутузов были знакомы, и оба друг о друге составили самое хорошее впечатление. Кутузов "...сам очень любил и уважал Ваню, как редко кого приходилось и просит меня нисколько не забывать его. В Кутузове я люблю его честность и великодушие и самостоятельный образ мысли. Я ведь на всё это очень избалована Ванюшей, голубчиком моим. Если же когда-нибудь всё это случится, то неужели ты перестанешь называть меня сестрой?" Опасения Веры не оправдались, родные Ивана были рады её счастью.
В июне того же года Вера Сергеевна и Александр Васильевич обвенчались. Вера переехала в имение мужа, на Украину. "Мама мне вчера дала образ Иоанна, говоря, что даёт его в память Вани, который за меня молится". В новом доме Веры, среди портретов близких оставался и портрет Ивана Трубецкого.
После октябрьского переворота Вера Сергеевна, будучи уже вторично вдовой, эмигрировала во Францию. Она умерла в Сен-Клу под Парижем, не дожив двух лет до своего девяностолетия...
Главные воспоминания о Сибири, семейные портреты и архивы, были сосредоточены в имении "Саблы". Там, окружённая ими, доживала свой век с мужем средняя дочь Трубецких Елизавета Сергеевна Давыдова. 19 января 1912 года, незадолго до того справив "бриллиантовую свадьбу", скончался Пётр Васильевич Давыдов. Похоронив мужа, Елизавета Сергеевна перебралась на жительство в Симферополь и поселилась в небольшом домике на улице Лазаревской (ныне Ленина, 13). С ослабевшей памятью, полуслепая, но со сверкающими ещё чёрными молодыми глазами, бывшая красавица Лиза Трубецкая доживала свой век. Бог сжалился над старушкой и взял её к себе до уничтожения любимого гнезда. Она скончалась 11 февраля 1918 года и была похоронена на Первом Симферопольском гражданском кладбище (другое название - Новое Христианское) за алтарём Храма Всех Святых.
У Давыдовых было трое детей: Василий (1852-1900, Вена), Екатерина (1854 - октябрь 1922) и Зинаида (1857-1922). Старший сын, Василий Петрович - офицер Кавалергардского полка женился на урождённой светлейшей княгине Ольге Александровне Ливен (1857-1923), немкой по происхождению. У них родилось трое сыновей: Василий (1877-?), Пётр (1879-1916) и Александр (1881, Тамбов - 1955, Нью-Йорк). Александр Васильевич Давыдов был женат на Ольге Яковлевне де Миллер (1899 - 25.05.1975, Париж). Их дочь Ольга Александровна (5.04.1928 - 6.03.1992, Париж), в первом замужестве Моррис, во втором - Дакс. Её дочь Анн Кристин де Бельмонте, урождённая Моррис (р. 1947), живёт в Риме и работает в римском филиале модного дома "Валентино". Детей в семье нет.
Сестра Василия Петровича Давыдова - Зинаида, "Воробушек", как её звали в семье, не была счастлива. Выйдя замуж за офицера Владимира Андреевича Дублянского, семью постигло большое горе. Один за другим умерли двое детей. В семейной переписке очень мало сведений о жизни Зинаиды Дублянской.
Вторая сестра Василия Петровича - Екатерина 4 апреля 1877 года вышла замуж за Алексея Юрьевича Долгорукого (10.11.1831-15.02.1888), представителя старинного княжеского рода. Дети: Алексей, Маргарита, Юрий и Екатерина (29.12.1880-16.07.1971).
Екатерина 7 января 1901 года вышла замуж за надворного советника Георгия Борисовича Штюрмера (14.02.1880-?). У них родилась дочь Елизавета. Вторым браком Екатерина Алексеевна в 1906 году вышла замуж за простого служащего Министерства путей сообщения Василия Васильевича Сапелкина (1874-1947). Император позволил ему сменить неблагозвучную фамилию и Сапелкин стал "Яропольским". Елизавета Георгиевна Штюрмер (15.10.1901-31.03.1979) вышла замуж за Петра Николаевича Витебского (1883-7.06.1942) - помощника в нотариальной конторе города Ельца. Пётр Николаевич был заядлым театралом, и на общественных началах заведовал театральной труппой в городе. Такой яркий человек не мог быть не "замечен" сотрудниками НКВД; его арестовали и расстреляли, впоследствии реабилитировали. В Орле у Витебских родился сын Николай (11.04.1923-31.05.1998). Николай Петрович Витебский закончил Горьковское военное училище и был выпущен в 1943 году младшим лейтенантом, попав прямо в действующую армию под Сталинград. Был сапёром, чудом остался жив после ранений и контузий. По окончании Великой Отечественной войны женился на Милитине Михайловне Войновой (20.04.1925 - 10.02.1996). 2 октября 1947 года у них родился сын Валентин. Валентин Николаевич Витебский - профессиональный музыкант, бас-гитарист. Начинал свою карьеру в ВИА "Орфей"и "Весёлые ребята"; сейчас работает в театре Льва Лещенко.
Из всей семьи Трубецких одной лишь Зинаиде Сергеевне Свербеевой суждено было пережить большевистский переворот и умереть на родной земле. Вынужденная уехать из своего имения Сетуха, она нашла с племянницей и горничной приют в Орле. Зинаида Сергеевна тихо гасла от старости, истощения и голода. Несмотря на то, что Социальное Обеспечение взялось считать "дочь декабриста" своей пенсионеркой, ей два месяца не платили назначенной пенсии и близким приходилось потихоньку продавать вещи, чтобы вырученными грошами поддерживать старушку.
Всю свою жизнь Зинаида Сергеевна, обладая "дипломатическим талантом", умела улаживать сложные вопросы и была ангелом-хранителем, после смерти родителей, всего семейства Трубецких. В 1885 году она получила официальное предложение стать начальницей Смольного института, но предложение было ею отклонено. Зинаида Сергеевна состояла в переписке с историком В.И. Семевским. В 1909 году он издал книгу "Политические общественные идеи декабристов", в которой поблагодарил за помощь З.С. Свербееву. В Сетухе Зинаидой Сергеевной были открыты небольшая общественная лечебница и школа. Жертвовала она деньги и на строительство церквей.
У Свербеевых было двое сыновей: Сергей (13.04.1857-4.04.1922) и Дмитрий (1858 - 20.03.1889). "...Вообще все дамы Свербеевы одна лучше и симпатичнее другой, ни одна на другую не похожа. Но теперь, Слава Богу, есть и хорошие экземпляры мужчин Свербеевых; дай, Господи, только им обоим окрепнуть и жить на пользу семье и родине. Много труда и сердечного жара положено на воспитание их", - писала Вера Голенищева-Кутузова Зинаиде Свербеевой 10 октября 1883 года.
Младший сын З.С. и Н.Д. Свербеевых Дмитрий Николаевич, был женат на Ольге Дмитриевне Горчаковой (1864-?), происходившей из рода Рюриковичей. Их дети: Зинаида Дмитриевна (1886-13/26.09.1901) и Мария Дмитриевна (1887-?). Дмитрий Николаевич отличался слабым здоровьем, и находясь на лечении во Франции, умер. Он похоронен в России, на семейном кладбище села Сетуха. В течение нескольких лет его вдова возила дочерей на отдых в Италию, где в 1901 году произошла трагедия, пятнадцатилетняя Зиночка утонула. Тело её было переправлено для погребения в Россию, в Сетуху, на семейное кладбище. После октябрьского переворота имение Свербеевых и кладбище было уничтожено. Могилы Зинаиды Дмитриевны и её отца утрачены.
Сестра Зины Мария Дмитриевна вышла замуж за итальянца Амилькара Ангуизола. След этой семьи теряется в Италии...
Старший сын Свербеевых Сергей Николаевич воспитывался в 1-й Московской гимназии и кончил курс кандидатом прав в Московском университете. В службу вступил 17 июля 1880 г. вольноопределяющимся в Кавалергардский полк, а 15 апреля 1881 г. - корнетом. 24 мая 1881 г. по домашним обстоятельствам уволен от службы корнетом. Как его отец и дед по отцовской линии, Дмитрий Николаевич Свербеев, сделал дипломатическую карьеру. 19 ноября 1881 г. он был причислен к Министерству внутренних дел, с откомандированием в Канцелярию министерства. В 1882 г. колежским секретарём и камер-юнкером; в 1883 г. переведён в Министерство иностранных дел с причислением к 2-й экспедиции; в 1884 г. - делопроизводителем 2-й экспедиции; в 1885 г. - титулярный советник; в 1886 г. - назначен состоять при Канцелярии Министерства сверх штата; в 1887 г. - 3-м секретарём Канцелярии и произведён в колежские асессоры; в 1890 г. - назначен состоять при посольстве в Константинополе сверх штата; в 1891 г. - помощником секретаря посольства с произведением в надворные советники; с 1893 по 1896 гг. состоял 2-м секретарём посольства в Вене; в 1895 г. уволен из запаса; с 1896 по 1897 гг. - первым секретарём миссии в Мюнхене и произведён в коллежские советники; в 1897 г. - первым секретарём посольства в Вене; в 1899 г. - пожалован в камергеры; в 1905 г. произведён в действительные статские советники и назначен советником посольства в Вене. Состоял три трёхлетия гласным Новосильского уезда Тульской губернии и почётным мировым судъёй там же. Владел имением в Новосильском уезде. В 1883 г. совместно с матерью и братом, построил в Сетухе лечебницу на четыре кровати, перешедшую в уездное земство. С 1910 г. - чрезвычайный посланник и полномочный министр в Греции. В 1912 г. назначен послом в Берлин. Состоял почётным председателем православного Свято-князь-Владимирского братства, благотворительного общества, помогающего оказавшимся в беде православным христианам любой национальности. Он стал последним послом Российской Империи в Германии. Предупреждал российское правительство о подготовке Германии к войне с Россией. С началом Первой Мировой войны, Свербеев вместе с другими российскими дипломатами, покинул Берлин и вернулся в Петроград.
Сергей Николаевич был женат на Анне Васильевне Безобразовой. После 1917 года семья эмигрировала в Германию. Похоронен С.Н. Свербеев в Берлине на русском кладбище Тегель. Дети: Дмитрий (28.12.1889-14.10.1940), Николай (3.05.1891-1914), Владимир (5.11.1892 (по др. сведениям 11.11.1890), Ялта - 3.01.1951) и Сергей (18 или 31.01.1897, Мюнхен-3.08.1966).
Дмитрий Сергеевич, старший сын, окончил Пажеский корпус, после 1917 г. эмигрировал, похоронен на кладбище Тегель в Берлине. Был холост.
Николай Сергеевич - офицер. Погиб в первые месяцы Первой Мировой войны.
Сергей Сергеевич служил в лейб-гвардии Кирасирском Его Величества полку. В первом браке был женат на Марии Дмитриевне Нейдгарт (р. 1902), во втором - на Марии Сергеевне Голицыной (в первом браке Похвисневой) (31.07.1896-21.01.1974, Ганьи, Франция). Браки были бездетными. После 1917 г. - в эмиграции. Похоронен в Париже на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
Владимир Сергеевич - офицер. Окончил Московский университет. Участвовал в Гражданской войне на юге России. Эмигрировал во Францию, жил в Париже. Принимал участие в общественной жизни русской колонии. Член Союза русских дворян. Член С.-Петербургского кружка в Париже. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де -Буа.
Владимир Сергеевич Свербеев был женат на графине Марии Алексеевне Белёвской-Жуковской (26.10.1901, Москва - 18.08.1996, Париж), во втором браке Янушевской, правнучке поэта В.А. Жуковского и праправнучке императора Николая I. Её отец граф Алексей Алексеевич Белёвский-Жуковский (26.11.1871-1932) был незаконнорожденным ребёнком сына императора лександра II Алексея. Тёща Владимира Свербеева, княжна Мария Петровна Трубецкая (5.06.1872-20.03.1954), была внучатой племянницей декабриста С.П. Трубецкого. Она была дочерью князя Петра Никитича Трубецкого и Елизаветы Эсперовны Белосельской-Белозерской. Так семьи дважды породнились в разных поколениях. Мария Алексеевна Свербеева работала в Париже в русском иодном доме "ТАО" и была моделью: "...олицетворявшей в глазах французов тип русской дворянки". 28 августа 1923 года в Берлине у Владимира и Марии Свербеевых родилась дочь Лиза. Ей перешла фамильная реликвия - перстень, сделанный из кандалов её прапрадеда С.П. Трубецкого.
Сегодня Елизавете Владимировне Байрон-Патрикиадес, урождённой Свербеевой, 90 лет, живёт она в Нью-Йорке. Она дважды была замужем, но детей в её семье нет.
Младшая дочь Сергея Петровича и Екатерины Ивановны Трубецких Зинаида Сергеевна Свербеева, скончалась в Орле рано утром 11 июля (по другим сведениям - 24 июня) 1924 года и была похоронена на Троицком кладбище рядом с мужем. Рассказом неустановленного лица о её кончине мы и завершим это повествование о детях декабриста.
"...Больше трёх месяцев Зинаида Сергеевна была больна и в последнее время очень сильно мучилась и желала смерти, всё молясь о скорейшем избавлении. Теперь она наконец освободилась от этой грустной жизни и навеки соединилась с теми, кто ей дорог. Из небольшого количества знавших её людей все сходились на каждую панихиду, которые служились два раза в день. Монашенка читала над ней день и ночь. Зинаида Сергеевна в гробу была очень хороша в своём чёрном платье, покрытая цветами, купленными мною. Отпевание состоялось в Георгиевской церкви, она сама об этом просила священника, так как её мужа тоже отпевали в этой же церкви. Служило 4 священника, хотя приглашали лишь одного, но другие пришли сами, из уважения и любви к Зинаиде Сергеевне. Так было торжественно и величественно! Я думала про себя: было бы это прежде, вся церковь была бы наполнена родными и знакомыми, теперь же она была окружена чужими ей людьми! Но второй день после смерти явилось четыре человека из Архива, опечатали все вещи. Я просила их позволить мне раньше похоронить покойницу, а уже потом пусть бы приходили, но нет! Они начали хозяйничать и рыскать по всем шкапам и ящикам. Ужасно это было мне грустно! Все пищевые продукты и те запечатали! Из одежды и белья ничего не взяли, но забрали все фотографии и всё, что было в письменном столе Зинаиды Сергеевны. Я говорила, что фотографии принадлежат внукам, которым я должна их передать, но на то они не обращали никакого внимания. Похороны обошлись в 80 рублей, из Социального же Обеспечения получили мы лишь 11 рублей... Из Социального Обеспечения предложили похоронить единственную оставшуюся дочь декабриста с музыкой и пушками, - только без попов... им ответили, что Зинаида Сергеевна просила, чтобы никаких почестей на похоронах не было и чтобы священник не говорил надгробного слова". Воля Зинаиды Сергеевны была исполнена...

Никита Кирсанов: "Дети декабриста С.П. Трубецкого" (Часть 5).

С кончиной императора Николая I в России ожидали перемен. Их ожидали все и в частности родные покойной Екатерины Ивановны Трубецкой, не предпринимавшие в их предвидении никаких шагов для окончательного приведения в порядок имущественных отношений её детей. Из них лишь две старшие дочери благодаря замужеству были признаны законом, а Елизавета Сергеевна Давыдова ещё при жизни матери была наделена от неё дарственной на крымское имение "Саблы". Княгиня собиралась тем же порядком обеспечить и Сашеньку пензенским имением, но не успела. Судьба двух других, Зины и Вани, висела в воздухе. В начале 1855 года Николай Романович Ребиндер с женой покинул Сибирь и вскоре, получив должность попечителя Киевского учебного округа, а затем Одесского, переселился на юг в ожидании сенаторства. (Впоследствии, в феврале 1859 года, он был назначен директором Департамента Министерства Народного Просвещения России и членом Главного Правления Училищ. Н.Р. Ребиндер был награждён орденами Святой Анны I степени, Святого Станислава I степени, знаком отличия за 25 лет беспорочной службы и бронзовой медалью в память войны 1853-1856 гг. на Владимирской ленте. - Н.К.). Через год, 12 января Зина Трубецкая стала невестой Николая Дмитриевича Свербеева (27.08.1829-6.12.1860), чиновника особых поручений по Дипломатической части при Якутском правлении, действительного члена Императорского русского географического общества. Он согласился на её непременное условие, оставаться жить в Сибири и не покидать отца. 29 апреля в Знаменской церкви состоялось их венчание (свидетельство о заключении брака хранится в ГАИО. Ф. 774 (Свербеевы). ОЦ. Д. №4). Заветная мечта Екатерины Ивановны была исполнена. Письмо С.П. Трубецкого от 28 января (9 февраля) 1856 года к графине Лебцельтерн даёт картину жизни осиротевшей семьи:
"Полагаю, что не докучу тебе, рассказав в нескольких словах, как я провёл только что ушедший год. Из моего письма от 25 февраля (1855 г. - Н.К.) ты знаешь, что я был у моей дочери (после смерти жены, Сергей Петрович уехал к Ребиндерам в Кяхту. - Н.К.), когда получил твоё милое письмо от 12/24 декабря. С тех пор я не двигался с места, ведя очень замкнутую жизнь и почти три месяца ухаживал за моим сыном, заболевшим скарлатиной. Что же касается моей старшей дочери, то она с прошлой зимы находится в Петербурге, где муж её задержан как обстоятельствами своей службы, так и нашими имущественными делами. Я не имею никакой уверенности надеяться на их обратное возвращение, но вопрос сей разрешится лишь к весне. Я доволен, что он (Ребиндер) в настоящее время находится на месте, ибо Саша должна родить не позднее марта месяца и путешествие в такое время было бы рисковано. Это будет её третий ребёнок; второй находится у меня (Николай Ребиндер. - Н.К.), ему восемнадцать месяцев и он потешает нас своими проказами. У моей дочери Лизы имеются сын и дочь, она находится в имени своего мужа и не двигается оттуда; война выгнала её из крымского имения" (во время Крымской войны 1854-1855 гг. в имении Давыдовых "Саблы" Тав-Бадракской волости Симферопольского уезда был развёрнут госпиталь. - Н.К.)...
26 августа 1856 года была назначена коронация нового государя. Все тянулись в Москву, где царило восторженное настроение и никому в голову не приходило, что сын Николая I даст амнистию тем, кто поднялся против его отца. Записанный в заводские крестьяне и служивший чиновником при Н.Н. Муравьёве Михаил Сергеевич Волконский с сестрой Еленой Сергеевной Молчановой находились в это время также в Москве. В день коронации, после обеда, шеф жандармов князь В.А. Долгоруков срочно вызвал к себе Волконского. Протягивая ему запечатанный пакет, князь сказал: "Государь Император, узнав, что вы находитесь в Москве, повелел мне передать вам манифест о помиловании декабристов, с тем чтобы вы его везли вашему отцу и его товарищам"... На придворном балу император подошёл к Е.С. Молчановой: "Я счастлив, - сказал Александр, - что могу возвратить вашего отца из ссылки и рад был послать за ним вашего брата". Молодая женщина разрыдалась...
Что касается Сергея Петровича Трубецкого, то он и не думал воспользоваться "царской милостью" и возвращаться в Россию. Покинуть родную могилу казалось ему выше сил. И лишь сознание своего долга перед сыном, необходимость дать ему образование, заставили его тронуться в путь. Поручив воспитателю Вани Петру Александровичу Горбунову, продажу дома в Иркутске и ликвидацию золотых приисков, в которых он принимал участие на паях с декабристом А.В. Поджио, Трубецкой с сыном и маленьким Николаем Ребиндером выехал в Европейскую Россию 1 декабря 1856 года.
В Нижнем Новгороде их встречала сестра Сергея Петровича Е.П. Потёмкина, а в Москве брат Никита Петрович Трубецкой и семья Софьи Ивановны Борх, родной сестры Екатерины Ивановны. "С утра, несмотря на сильный холод, все их родственники, в ожидании собрались на заставе, - вспоминала дочь Борхов княгиня М.А. Голицына. - Когда они подъехали, все молча бросились в объятья друг другу... Волнение было так велико, что не было возможности промолвить слово. Все эти люди, ушедшие 30 лет тому назад в полном цвете сил, молодости и здоровья, возвращались седыми стариками, сгорбленные горем, неузнаваемыми... Лишь сердца продолжали быть юными, остались верными старым привязвнностям прежних лет, да горе закалило характеры и воспитало умы... Они возвращались примирённые, без всякого злопамятства за прошедшее, но также и без всяких иллюзий, не ожидая для себя от жизни ничего, пользуясь прощением лишь для детей, желая чтобы они снова получили в обществе права, утраченные некогда гражданской смертью их родителей. Через 10 дней мы уехали обратно, забрав с собой Ивана Трубецкого, которому мы хотели показать Петербург. Я никогда не забуду, с каким мучительным волнением Иван Трубецкой, проезжая впервые через Адмиралтейскую (Сенатскую) площадь, высунулся из окна кареты, чтобы лучше рассмотреть места, где разыгралась драма, приведшая его отца на каторгу".
Тем временем, 15 февраля 1857 года Указом Сенату, "дабы явить новый знак милосердия", император "признал за благо даровать" Ивану Сергеевичу Трубецкому "титул княжеский, который отец его носил до осуждения".
Из Киева, куда он приехал с сыном, устроив имущественные дела своих детей, Сергей Петрович Трубецкой писал графине Лебцельтерн 16/28 марта 1857 года:
"Дорогой друг, передо мной лежат два твоих письма, на которых я не ответил. Одно, в коем ты говоришь о твоих обо мне предчувствиях, и другое, поздравительное, по поводу исполнения сих предчувствий. Оба они полны самой доброжелательной дружбы, оба свидетельствуют о том живом интересе, с которым ты относишься ко всему, что меня касается. Как ты догадываешься, дорогой друг, о моих чувствах, как входишь в моё положение! Ты понимаешь, что я могу быть спокоен, примерен, доволен даже, но что счастья быть для меня не может, с тех пор как я не могу разделить его с той, которая делила со мной мои радости и моё горе. Я далёк от ропота, вера вещает мне даже, что всем тем добрым, что мне даруется, я обязан её посредничеству, но тем не менее не думаю, что поступаю греховно, сожалея о том, что не могу видеть, как она радуется свиданию со всеми детьми, о котором она так мечтала. Всем сердцем вручаю себя воле Божьей, но слабость человеческая виной тому, что подобное повиновение всегда более или менее бывает тяжело. Ты поставила мне, любезный друг, несколько вопросов, на которые я отвечу тебе, насколько ты этого желаешь исчерпывающе: сие предвозвещает тебе о том, что письмо моё не будет коротким. Во-первых, скажу тебе, что я окончательно поселяюсь в том месте, откуда пишу тебе. Здесь проживает моя старшая дочь. Муж её, будучи попечителем университета, по всей вероятности пробудет на этой должности достаточно времени, чтобы позволить мне окончить здесь образование моего сына, которому нет ещё четырнадцати лет и коему потому предстоит ещё несколько лет учения. В настоящее время дочь моя Лиза тоже с нами. Она не останется на лето, но имение её мужа находится лишь в 200-х верстах (Каменка Чигиринского уезда Киевской губернии. - Н.К.) и если она поедет в Одессу на морские купания и оттуда в Крым, расстояние не так уж велико, чтобы я не попытался бы его преодолеть, когда на то придёт охота. Зинаида осталась пока в Москве, в семействе мужа, где о ней очень заботятся...
Я покинул Иркутск 1-го декабря, имея с собой Сашинькиного ребёнка, я часто должен был останавливаться в пути и достиг Нижнего лишь 8-го января (1857). Тут я нашёл мою сестру, приехавшую ко мне навстречу. Приехав в Москву, я нашёл уже там брата Никиту с женой и дочерью и сестру твою Софью с двумя детьми, ухаживающей за серьёзно заболевшим мужем (муж С.И. Борх - граф Александр Михайлович Борх, директор Императорских театров. - Н.К.). Я был несказанно тронут этим знаком, высказанным мне, их дружбы и очень горестно поражён опасным состоянием здоровья Александра. Слава Богу, он выскочил. После его выздоровления мы переговорили с ним о наших делах и вошли в соглашение по поводу раздела моих детей... Должен сказать тебе, что среди лелеемых мною мечтаний, самым постоянным и наиболее дорогим для моего сердца является желание воспользоваться моим здоровьем и моими силами для того, чтобы посетить тебя в твоём дорогом тебе Неаполе; как был бы я счастлив обнять и поблагодарить тебя изустно за ту добрую и горячую дружбу, которую ты мне сохранила... Ещё недавно ни одна подобная мысль не приходила мне в голову. Я расположился окончить остатки дней моих в Иркутске без надежды когда-либо снова увидеть разлученных со мною дочерей, несмотря на имеющееся у них доброе намерение в один прекрасный день преодолеть шеститысячевёрстное расстояние нас разделяющее. Заботой моей было найти возможность отправить Зину в Россию, что представлялось трудным, так как она не хотела меня оставить. Что же касалось моего сына, я рассчитывал продержать его у себя до того времени, когда он был бы достаточно подготовлен для поступления в один из русских университетов , ибо для него я полагал всегда, что благосклонность нынешнего Императора откроет ему одну из дверей, давая тем возможность устроить его карьеру и восстановить его в его правах. Благосклонность Государя превзошла мои расчёты и я от всего сердца приношу ему мою благодарность. Единственное, что остаётся мне, это просить у Господа прожить ещё несколько лет, чтоб умереть уверенным в том, что заботы мои о сыне не пропали даром и что он осуществил приложенную мной на него надежду..."
"В 1858 году, - вспоминает графиня Лебцельтерн, - князю было разрешено поехать повидать меня в Варшаву, где собрались несколько членов нашей семьи для присутствия на свадьбе моего племянника, сына графа Станислава Коссаковского и моей младшей сестры (Александра Ивановна Коссаковская, урождённая графиня Лаваль. - Н.К.) и где мы с князем должны были встретиться. Покинув Неаполь я провела месяц в Вене, а затем вместе с г-ном Кампанья, калабрийским поэтом, за которого я вышла замуж после смерти графа Лебцельтерна, отправилась в Варшаву. Мы ехали по железной дороге; в первых числах июля в полночь мы прибыли в Варшаву. Ярко светила луна. Только я вышла из вагона, как рядом раздался хорошо знакомый голос князя, которого я не слышала уже столько лет, - он назвал меня по имени, и через мгновенье мы были в объятьях друг друга. Ведь мы не виделись с того вечера 14/26 декабря 1825 года, когда он вместе с женой пришёл провести ночь под нашим кровом, а через несколько часов был арестован и отвезён к государю. Нам живо вспомнилось всё прошедшее, но радость нашей встречи, на которую мы почти и не надеялись, была омрачена отсутствием той, которая столь пламенно всегда желала оказаться среди всех нас и о возвращении которой мы столько молились. Она навеки осталась лежать в той холодной земле изгнания, где столько выстрадала ради любимого ею супруга, который не мог теперь утешиться, что стоит передо мной без неё...
...Князь познакомил меня с сыном, которому в ту пору было 15 лет, он оплакивал свою мать, жалел о жизни в Сибири, а всё остальное мало интересовало его... В Варшаве мы провели десять дней, ежедневно видясь с князем. Коссаковские и их прелестная невестка (графиня Олеся Ходкевич) приняли нас весьма гостеприимно, а приятное общество оказало нам самый доброжелательный приём..."
О своём пребывании у Коссаковских Сергей Петрович информировал дочь и зятя Свербеевых в письме от 24 июня 1858 г.: "... Вчера вечером чай пили в покоях у молодых и танцевали в половине родительской, так как у молодых места нет. Я не дождался конца бала, а Ваня убежал, как только он начался, боясь, чтоб не заставили его танцевать. Сегодня день отдыха, а завтра праздник в Вилзанове, от которого я никак не мог отговориться... Ваня здесь не слишком веселится, но и не скучает, нет ему сверстников среди общества, в котором находимся. Вечером часто бывал в театре, где ему открыта ложа генерал-губернатора..."
9 июля 1860 года из Дрездена пришло известие о кончине старшей дочери С.П. Трубецкого. Александра Сергеевна унаследовала от отца слабые лёгкие, что, к сожалению, передалось и её детям. Умерла она во время путешествия по Германии, в Дрездене, 30 июня, на руках у мужа и графини Лебцельтерн. Тело её было переправлено в Россию и 9 августа предано земле в Петербургском Новодевичьем монастыре. Смерть любимой дочери стала последним испытанием, посланным старому декабристу. Он этого не вынес. 22 ноября того же года, Сергей Петрович Трубецкой скончался в Москве, куда незадолго до этого переехал с сыном.
Почти одновременно, в Орле, Зинаида Сергеевна Свербеева, хоронила умершего от чахотки и водянки мужа. Смерть отца стала для неё страшным ударом. Всю свою последующую жизнь посвятит она двум своим сыновьям и детям сестры Сашеньки, оставшимся после смерти Н.Р. Ребиндера в 1865 году, разорившегося "необдуманными денежными спекуляциями", и круглыми сиротами и нищими.
Дочь Ребиндра от первого брака Надежда Николаевна (1840-?) вышла замуж за Никифора Афанасьевича Соломко (13.03.1828-3.01.1906) - майора, затем полковника, в 1860 году вышедшего в отставку. Жили они в г. Козлове (ныне Мичуринск Тамбовской области), а умерли в Петербурге и похоронены на Смоленском православном кладбище.
Младшая дочь, Екатерина Ребиндер ("Котик", "Катюшка" (1857-1920)), всю жизнь прожила с тётей, так и не устроив личное счастье. Умерла она и похоронена в Сетухе (ныне Залегощенский район Орловской области). Мальчиков Серёжу и Колю Ребиндеров, решено было устроить в Петербургское Императорское училище правоведения - одно из наиболее престижных высших учебных заведений в России. Братья часто болели и в августе 1870 года их отправили на лечение в Италию в сопровождении гувернёра Петра Александровича Горбунова, воспитавшего и выучившего два поколения семьи Трубецких.
Серёжа и Коля очень скучали "по семье", и с радостью общались с путешественниками из России. Так они подружились с живописцем И.Е. Репиным, доктором Боткиным и скульптором Антокольским, у которого Серёжа брал уроки рисования. Известно, что его сестре Кате, живущей в России, особенно удавались портреты. Хорошо рисовала их мама, Александра Сергеевна; не удивительно, что и в её детях открылся подобный талант. Серёжа Ребиндер поступил в Римский Университет, решив служить по дипломатической части, однако из-за частых простуд учиться полноценно он не смог и начал пробовал свои силы в качестве корреспондента русских газет.
Его брату Николаю, в Италии стало хуже, он кашлял кровью и начал глохнуть. "Отраднейшая мечта моя заключается в мысли о смерти", - признавался он в письме к родным. За четыре года, проведённых в Италии, Серёжу и Колю лечили 15 докторов. К сожалению, пребывание там, ожидаемого облегчения не принесло. Коля умер 27 марта/9 апреля 1874 года, не достигнув и двадцатилетия. Похоронен он на римском кладбище Монте-Тестаччо. А весной 1882 года резко ухудшилось самочувствие Сергея: "Кажется, я умираю... Скажите, что я со всеми прощаюсь, всем желаю полного счастья в жизни, что я всех, всю семью горячо любил, что жизнь вдали от всех, была мне тяжела, что я их прошу не слишком скоро забывать меня". 9 августа 1882 года тридцатиоднолетнего Сергея не стало. Он просил похоронить себя на родине. В Москве, на кладбище Новодевичьего монастыря, недалеко от любимого дедушки Сергея Петровича Трубецкого и отца, Николая Романовича, упокоился Сергей Николаевич Ребиндер.
Так печально оборвалась история семьи Ребиндеров, семьи, которой было не суждено дожить в потомках до наших дней. При жизни они были разлучены друг с другом, и только небо в посмертии объединило их.
Сергей Петрович Трубецкой умер, когда дети его старшей дочери Александры были маленькими. Серёже было девять лет, Коле - шесть, а "Котику", младшей внучке Катюше - всего три годика. В силу малого возраста дети не могли постичь значимости их деда декабриста. "Записки" дедушки они читали вслух и обсуждали уже в юношеском возрасте. В домашнем альбоме его детей и внуков, куда ими аккуратно переписывались любимые произведения, после стихотворения Алексея Толстого:
Пусть тот, чья честь не без укора,
Страшится мнения людей;
Пусть ищет шаткой он опоры
В рукоплесканиях друзей!
***
Но кто в самом себе уверен,
Того хулы не потрясут -
Его глагол нелицемерен,
Ему чужой не нужен суд...
Катя Ребиндер, внучка декабриста Трубецкого, став взрослой, приписала карандашом: "Таким был Дедушка".

Никита Кирсанов: "Дети декабриста С.П. Трубецкого (Часть 4).

Тем временем, Александра Григорьевна Лаваль, изыскивала возможности, дабы испросить для Трубецких у императора разрешения выбраться куда-нибудь из их "медвежьего угла".
Графиня Лаваль начала хлопотать о позволении дочери, хотя бы временно, без мужа, но с детьми, - "там дальше видно будет", думала она, - поселиться в Иркутске для лечения. 11 января 1845 года Высочайше разрешено было "жене государственного преступника Трубецкого проживать с детьми в Иркутске, до излечения её от болезни; мужу же по временам приезжать к ней на свидание". На этом графиня Лаваль не успокоилась. 19 июня 1845 года граф А.Ф. Орлов, шеф жандармов, уведомлял генерал-губернатора Руперта, что Государь, "по просьбе действительной тайной советницы графини Лаваль", разрешил 17 июля поместить в учреждённый в Иркутске девичий институт двух внучек её, "рождённых в Сибири от дочери её, состоящей в замужестве за находившимся на поселении Иркутской губернии в селе Оёк государственным преступником Трубецким". О перемене имени не было и речи! В довершение же всего начальницей этого института, назначалась Каролина Карловна Кузьмина, давно известная и близкая Трубецким, гувернантка их детей, а до того, бывшая гувернанткой Нонушки Муравьёвой. Вызвав Кузьмину в Петербург, императрица Александра Фёдоровна самолично поручила её попечению новое учебное заведение и "совершенно особливо" маленьких Трубецких.
К концу лета, забрав детей, Екатерина Ивановна переехала в Иркутск, в хороший большой дом, расположенный в Знаменском предместье, с прекрасным садом, купленный графиней Лаваль в подарок дочери. Перебрались в Иркутск также и Волконские. Миша ходил в гимназию, Нелли училась дома, но продолжала видеться и дружить с девочками Трубецкими. Последних родители видели ежедневно. Своей подруге Нарышкиной Екатерина Ивановна подробно описывает в письме от 15 ноября 1845 г. новую жизнь в Иркутске:
"Мы переехали в город... Муж будет приезжать нас навещать от времени с разрешения генерал-губернатора. К счастью это условие оказалось лишь простой формальностью, так что мой муж ограничивается тем, что изредка ездит в Оёк, вот и всё. Позднее моя мать (против наших желаний и не взирая на всё, что я ей написала по этому поводу) просила и получила позволение поместить моих дочерей, Лизу и Зину, в Институт благородных девиц, недавно открытый в Иркутске, с сохранением ими отцовского имени. Ещё взволнованные этим известием, которого мы никак не ожидали, мы пережили глубокое горе... Наш ребёнок, наша дорогая, маленькая тринадцатимесячная Соня, была унесена в три дня времени (19 августа 1845 г. - Н.К.) случившейся дизентерией... Наконец наши девочки поступили в Институт и с тех пор дни мои так расположены, что не дают нам много свободных часов. Начальницей является то именно лицо, которое провело шесть лет в Сибири с нами, с которой мы были тесно связаны и которая самым искренним образом расположена к нам и детям. Она взяла их к себе в свою комнату. Ежедневно мы отправляемся туда... Дома с нами находится одна лишь Саша, которая пользуется нашим пребыванием в городе, чтобы рисовать сколько сил хватает карандашом и акварелью, что ей довольно-таки хорошо удаётся, да наш маленький Ваня, которому два года с половиной и который нас развлекает и забавляет своей болтовнёй..."
Сергей Петрович, в свою очередь, также извещает друзей об иркутском житье-бытье и успехах детей. В послании к И.И. Пущину от 17 декабря 1847 г. он пишет:
"... Жена моя благодарит вас за рассказ о всех наших; вы правы, что она не простила бы вам, если б вы об них умолчали. Сашенька также благодарит за приветствия, другим деточкам скажу, когда увижусь с ними. Лизаньку по лицу вы бы узнали, а ростом она почти с старшую сестру. Она и Зина очень хорошо учатся; по летам - младшие в классах, но всегда стоят почти по всем предметам в первых, особенно Зиночка не отстаёт от таких, которые пятью годами её старее. Обе очень добронравны. Тёзка ваш (речь идёт об Иване Трубецком. - Н.К.), думаю, тоже понравился бы вам; он не шумлив и не слишком резов, но довольно боек и всё слышит и всё примечает. Страстный, так же, как Лиза была, охотник рисовать и всё пишет портреты, по крайней мере, уверен в том..."
Старому другу И.Д. Якушкину, в письме от 17 мая 1848 года, Сергей Петрович даёт полный отчёт о своём распорядке дня:
"Много времени ушло с тех пор, как я намерен был взять перо и побеседовать с тобою, мой любезный Иван Дмитриевич, хорошей причины на такую отсрочку я дать не могу, а вздорных извинений приносить не хочу и потому лучше о том помолчу. Вероятно, это более зависит от того, что я вообще пишу немного; обязанностей у меня по этой части нет, следовательно, пишу, когда вздумается, в дни отхода почты, по утрам. Когда у меня бывают занимательные для меня книги, то я их читаю именно в это время, до тех пор, как жена с дочерью встанут и позовут меня пить чай. После того уже поздно писать, потому что должны рано отсылать письма. В последнее время у меня было довольно такого рода чтения, а как это ныне не так часто случается, то я в такое время прилежно занимаюсь чтением. После чая займусь с дочерью или, когда есть у ней другое занятие, то и я занимаюсь чем-нибудь другим, или по хозяйству, или потребуется пойти со двора. Обедаю я всегда дома, исключая раза четыре в год у Ивана Сергеевича (И.С. Персин - врач, друг семьи Трубецких. - Н.К.); по вторникам и четвергам вечером до 9-го часа мы у Каролины Карловны, а по воскресеньям отправляемся к ней ранее, обыкновенно пить чай, т.е. к 5 часам. У неё мы видим Лизу и Зину. Когда случается на неделе праздник, то он заменяет вторник или четверг, потому что тогда дети свободны и более могут быть с нами, нежели в будни. В дни рождения и именин домашних обыкновенно обедают у нас наши, кто тогда в городе, Каролина Карловна и две классные дамы их Института, которые любят наших детей, сёстры Эк и Иван Сергеевич Персин с женою; случается также кто-нибудь из знакомых нам поляков; забыл ещё назвать Richeir (Ю.Ф. Ришье - горный инженер. - Н.К.) с женою, которая прекрасная музыкантша и даёт уроки моей Сашеньке; она, впрочем, бывает свободна только по табельным дням и иногда по вечерам, потому что имеет пансион и, кроме того, даёт некоторым в городе уроки по фортепьяно. Сами мы по вечерам, кроме институтских дней, редко выезжаем, только в домовые праздники к Волконским, что для нас несколько тягостно, потому что в такие дни у них обыкновенно танцуют и продолжается долго, и потому если жена как-нибудь избавится, то я всё-таки должен сидеть, потому что нельзя Сашеньку увести. Танцовать она только и имеет случай, что там или на балах в собрании, которых бывает три или четыре в год и куда возит её Каролина Карловна..."
Конец старого 1849 и нового 1850 года, дети декабристов проводили шумно. Сашенька и Лиза Трубецкие, Нелли и Миша Волконские танцевали до упаду, то у одних, то у других, в особенности на балу у генерал-губернатора Н.Н. Муравьёва. Веселились от всей души. "Я застал ещё в Иркутске некоторое количество ссыльных 1825 года, - пишет английский путешественник В. Аткинсон, посетивший в это время Сибирь, - и среди них князей Трубецких и Волконских. Они были цветом иркутского общества и с ними я провёл мои самые приятные дни. Они жили в довольстве, бывая всюду и притягивая к себе всё, что было наиболее выдающегося в Иркутске".
В конце 1840-х гг. Петербург, в особенности его военная среда, немало забавлялся проказами конногвардейца Давыдова. Сын бывшего лейб-гусара и декабриста Василия Львовича Давыдова, Пётр Васильевич, родившийся за год до приговора отцу, остался на попечении родственников в России, когда его мать уехала в Сибирь. По окончании школы Гвардейских Подпрапорщиков, получив в наследство совместно с братом, по случаю "гражданской смерти" Василия Львовича, отцовское состояние он поступил в Конный полк, где стал всеобщим любимцем. "Ni beau, ni laid", - как характеризовала его Екатерина Ивановна Трубецкая, Пётр Давыдов своим добросердечием и непосредственностью, располагал к себе и товарищей и начальство. Обыкновенно скромный и тихий, он любил "загулять" и тогда уж давал волю своей широкой русской натуре. Много проказ сошло с рук весёлому корнету, но вот однажды в лагерях, в Красном, попутала его нелёгкая вскочить на коня и под дружный хохот офицеров и солдат проскакать "в чём мать родила" по городской площади. Скандал вышел незаурядный. Пришлось доложить Государю. Ждали бури и не дождались. "Пусть-ка отправится в Сибирь проведать отца", - решил Николай I.
В начале 1851 года Пётр Давыдов появился в Красноярске у родителей. Мать и сёстры рассказали ему об иркутских друзьях Трубецких, о кузине Нелли Волконской, о их радушном гостеприимстве и весёлой окружающей их молодёжи. Ну как было устоять от искушения и не поскакать в "Сибирские Афины"?
Высокая, стройная, лицом похожая на свою тётку Елизавету Петровну Потёмкину, с горящими чёрными глазами грузинской царевны, хороша была Лиза Трубецкая. Она и характером вышла в род князей Грузинских (по материнской линии С.П. Трубецкой был потомком грузинского царя Вахтанга VI. - Н.К.). Ни отцовского прекраснодушного безволия, ни кротости и смирения матери в ней не было и в помине. Бойкая, огневая, весёлая, гордая, властная. С первой же встречи, с первой улыбки она пленила Давыдова и он предложил ей руку и сердце.
15/27 ноября 1851 года Екатерина Ивановна писала сестре Зинаиде:
"...Мой добрый, дорогой друг, я пишу тебе сегодня, чтобы сообщить о событии, в котором ты конечно примешь живейшее участие. Дело касается свадьбы Лизы, которая выходит замуж за Петра Давыдова... Пётр такой прекрасный юноша, поистине примерный сын и брат, обладающий таким любящим сердцем, такими благородными чувствами и крепкими правилами, столь влюблённый в Лизу, что нельзя сомневаться в том, что он сделает её счастливой. Она привязалась к нему всем сердцем и я рада видеть ту серьёзность, с которой она относится к своим новым обязанностям"...
9-го января 1852 года в Знаменской церкви состоялось венчание Петра Давыдова и Елизаветы Трубецкой, а вскоре молодые отправились в Россию. Лиза сияла счастьем, но Екатерина Ивановна с дочерью прощалась навсегда и сознавала это.
Сердце княгини ещё было наполнено грустью разлуки с Лизой, как настал черёд Сашеньки. Некрасивая лицом, но умная, всестронне образованная личними трудами родителей, Александра Сергеевна своими нравственными качествами походила на мать. Один раз уже, не желая расставаться со своими, Саша отказала просившему её руки Кяхтинскому градоначальнику Николаю Романовичу Ребиндеру (8.05.1813-14.09.1865). Человек умный, благородный, Ребиндер был очень ценим и любим генерал-губернатором Н.Н. Муравьёвым, у него же он и познакомился с Трубецкими. "Дорогой и добрый друг мой, - писала Екатерина Ивановна графине Лебцельтерн 28 апреля/10 мая 1852 года. - Софья (сестра Е.И. Трубецкой - Софья Ивановна Борх, урождённая Лаваль. - Н.К.) тебе вероятно уже сообщила о свадьбе 13 апреля нашей милой Саши с господином Ребиндером и также о том, как мы того желали и как мы тому все радуемся, и я уверена, что и ты тоже порадовалась этому. Он человек ума и знания, пользующийся всеобщим уважением, искренно и глубоко любящий Сашу, давший ей о том верное доказательство тем, что испытавши в первый раз неудачу, он всё же возобновил попытку. Ему сорок лет: он вдов и Сашу именно пугало то, что она не сумеет быть для его дочери (девочки двенадцати лет) вполне хорошей мачехой, как она того бы желала. Но я думаю, что ей в этом отношении страшиться нечего..."
Горечь расставаний с любимыми дочерьми наложила отпечаток и на Сергея Петровича, и на Екатерину Ивановну Трубецких. Они ещё больше состарились за этот год. Рос Ваня, Зина, окончившая институт, была уже поддержкой. Мирно, тихо текла их жизнь в Иркутске. За работой, за книгой вокруг горящей лампы, незаметно проходили вечера.
В начале 1853 года обе сестры Зинаида и Екатерина Ивановны готовились одновременно стать бабушками (дочь графини Лебцельтерн Александра вышла замуж за виконта де-Кар, француза, морского офицера Сардинского королевства. - Н.К.). Княгиня Трубецкая даже вторично, ибо у Лизы Давыдовой в октябре родился уже сын Василий. К Сашенькиным родам семья Трубецких собралась в Кяхте. Роды предполагались быть в начале марта, но письмо княгини сестре, помеченное Кяхтой 12/24 марта, свидетельствует о том, что все расчёты не оправдались. Наконец 31 марта Сашенька благополучно разрешилась и в письме от 2/14 апреля Екатерина Ивановна уведомляла Зинаиду Лебцельтерн:
"Мой добрый и дорогой друг, пишу тебе сегодня лишь одно слово, чтобы поручить твоей благосклонности и твоей любви, а также всех твоих, маленького Сергея Ребиндера, родившегося третьего дня, 31-го марта старого стиля... Ребиндер извиняется, что не пишет вам сам сегодня, чтобы сообщить о рождении своего сына. У него невероятное количество деловых бумаг к отправке завтра".
Николаю Романовичу действительно было не до семейных писем. Всё своё время проводил он в совещаниях с Муравьёвым, готовя встречу с Ургинским амбаньем Бэйсе, важную уже потому, что за 200 лет отношений России с Китаем это была первая. Состояться встреча должна была в августе, а до того Ребиндеры решили поехать отдохнуть на Дарасунские воды. По дороге, недалеко от Читы все они едва не погибли.
"Эти последние недели я провела в страшном беспокойстве, но в настоящее время, слава Богу, успокоилась. - пишет Екатерина Ивановна сестре 3/15 августа 1853 года. - Едучи на Дарасунские воды под Нерчинском, Ребиндеры опрокинулись при спуске с крутой и отвесной горы около Читы. Сам Ребиндер сломал себе ногу и довольно глубоко поранил голову. Моя бедная Саша оставалась некоторое время под копытами лошадей, удары коих ей повредили ноги до того, что три недели спустя она не могла ещё ходить. Что касается маленького Серёжи, то, когда экипаж разбился, он тихо сполз на землю без малейшего повреждения. В настоящее время, слава Богу, Ребиндер ходит на костылях и Саша совершенно оправилась. Это чудо милости Божьей, что всё так благополучно окончилось и мы не можем за то достаточно воздать благодарений Богу".
К концу августа Н.Р. Ребиндер настолько поправился, что смог поехать на встречу с амбаньем. Он предложил на ней китайскому военачальнику уступить русскому царю устья Амура для обоюдной защиты его от англичан или американцев и тем положил начало дальневосточной политике Н.Н. Муравьёва. Успехи зятя не могли не радовать Трубецких; судьба обеих дочерей их была устроена, и устроена хорошо. Отныне они могли относительно спокойно смотреть в будущее. На руках оставались Зина и Ваня. Зина по внешности способная тягаться с Лизой, а внутренним складом напоминавшая не столько Сашеньку или саму Екатерину Ивановну, сколько тётку Зинаиду Лебцельтерн, была прелестна и несмотря на юность - ей шёл семнадцатый год - было ясно, что долго ждать женихов ей не придётся. Недаром уже теперь чиновник особых поручений при Муравьёве, Николай Дмитриевич Свербеев, просил разрешения бывать в их доме. А что касалось до сына, то княгиня и верила и знала, что "незримая воспитательница безматерных сирот" не позволит ему погибнуть. Екатерина Ивановна чувствовала себя совершенно счастливой и это при том, что здоровье её ухудшалось с каждым днём.
Всю весну и лето 1854 года княгиня проболела. Не под силу было ей поехать в Кяхту к новым родам Сашеньки. Как ни хотелось повидаться, но пришлось остаться в Иркутске. Сергей Петрович отправился один.
Известия из Кяхты радовали Екатерину Ивановну. 21 июля Сашенька благополучно разрешилась сыном, названном Николаем. И мать и ребёнок чувствовали себя хорошо. Тем временем в собственном здоровье княгини наступило ухудшение. 11 октября Зина Трубецкая, по просьбе матери, поздравляя графиню Лебцельтерн с днём ангела, прибавила в своём письме:
"...Мама на этих днях очень сильно нас напугала: у неё сделались очень сильные спазмы в желудке, которые чрезвычайно её ослабили. Сегодня шестой день болезни, она ещё в постели и находится в постоянной дремоте. Опасность, по словам врачей, прошла, но её надо всячески беречь, малейшая неосторожность может ей очень повредить..."
Улучшение однако оказалось обманчивым. 14 октября 1854 года Екатерины Ивановны не стало...
В тот же день Зина Трубецкая сняла с шеи матери колечко, которое та всегда носила вместе с крестильным крестом, чтобы послать его графине Лебцельтерн. Сопроводительное письмо её, хотя написанное четыре месяца спустя, настоящий крик глубоко раненой души: "Боже мой! что бы это было, если б у нас не было надежды вновь соединиться в будущей жизни, если б всё должно кончаться в тот момент, когда мы покидаем землю..."

Никита Кирсанов: "Дети декабриста С.П. Трубецкого" (Часть 3).

24 июля 1839 года после 13 лет каторги Трубецкой был отправлен на поселение в село Оёк, в 30 верстах от Иркутска. Тронулись в путь 1 августа и через месяц уже были в Иркутске, где нашли приют в доме купца Ефима Андреевича Кузнецова. Здесь Трубецких постигло горе - 1 сентября умер их годовалый сын Владимир.
"В первые дни моего приезда в Иркутск, я пережила большое горе, - писала Екатерина Ивановна сестре Зинаиде из Оёка. - Я имею в виду смерть нашего маленького Володи: но это горе случилось бы с нами и в другом месте так же точно, как и в Иркутске и всюду, и во всех обстоятельствах подобное горестное переживание навсегда запечетлевается в сердце матери и не может изгладиться. У меня не хватило духа писать тебе на первых порах, да и теперь ещё, не будучи достаточно крепкой, я не могу себе позволить слишком распространяться о моём бедном мальчике. Слава Богу, остальные мои дети здоровы; Сашенька снова принялась за уроки. Лиза и Никита пока ещё сидят за букварём. Зина, как тому подобает, ещё ничему не учится. В настоящее время мы живём в крестьянской хате довольно неудобной и очень тесно. У детей нет места ни побегать, ни пошевелиться и мы до такой степени сжаты, что я не могу найти никакого серьёзного занятия, или приняться за какую-либо длительную работу, что для меня большое лишение. Сергей очень старается подвинуть вперёд дело предпринятой нами постройки. Это будет довольно маленький, но зато удобно расположенный дом, который, надеюсь я, будет тёплым. Я жду с нетерпением, разумеется больше для детей, чем для себя того времени, когда можно будет в нём поселиться"...
Пока Сергей Петрович строился, семья Трубецких жила около месяца в Урике у Муравьёвых, где "дети так рады побывать в комнатах, в которых они могут побегать". К весне 1840 года, хотя дом в Оёке был ещё только наполовину готов, решили в него вселиться, благо наступало лето.
В конце августа того же года Трубецких постигло новое испытание. Заболели скарлатиной Лиза, Никита и Зина. Девочки выжили, но Китушку болезнь унесла меньше чем за неделю... 3 сентября (по надгробию 15 сентября) его не стало. "Четырёх дней достаточно было, чтоб лишить нас милого нашего сына, которого здоровое сложение и постоянно весёлое расположение духа, казалось, обещало беспечального для нас течения его младенчества. - писал Сергей Петрович И.Д. Якушкину 7 декабря. - Кратковременная болезнь не могла изменить его наружности, черты лица его и по смерти сохранили ту откровенную и привлекательную наружность, которая была принадлежностию их во время жизни его. Смерть его ужасно поразила детей; и долго оне были тихи и смирны; казалось, едва говорить смеют. Зная, как ты любишь детей и как ты внимательно наблюдаешь их, я мог бы сообщить тебе много замечаний, которые тебя заняли бы, но признаюсь, что это было бы ещё тягостно для меня, и потому теперь о том умолчу и перестану занимать тебя грустным предметом..."
Что пережила княгиня в эти дни, одному Богу известно. 10 октября она нашла силы по-обыкновению поздравить сестру Зинаиду по случаю дня её ангела. Но горе было так велико и рана так свежа, что она, боясь до неё прикоснуться, лишь о ней намекает и спешит пройти мимо.
Оёк, 10/22 октября 1840 г.
"Я хотела бы рассказать тебе про нас, но я не в состоянии ещё это сделать с должным спокойствием. Пока же Сергей и я делаем всё, что в нашей возможности, чтобы побороть себя и не дать себе распуститься. Мы поддерживаем друг друга, или, вернее, мы просим сил и смирения у Того, кто один может помочь нам. Молись за нас, дорогой друг; попроси его поддержать нас и помочь нам. Сергей очень исхудал и я думаю, что все горести и волнения отразятся на его здоровье".
Оёк, 30 декабря 1840.
"Надежда на вечное соединение есть одно из тех чувств, которым особенно способны нас поддерживать. Оно слишком близко касается памяти тех, кого мы оплакиваем, чтобы в конце концов не подействовать на наши души и не пробудить их из оцепенения. Я не хотела бы продолжать сегодня об этом предмет, но раз однажды эти мысли овладевают мною, я не могу остановиться"...
В архиве Лебцельтернов сохранился черновик ответа Зинаиды на эти письма: "Я промедлила ответом на твоё письмо, в котором ты мне пишешь о твоих горестях, не уточняя их, - пишет графиня 2/14 января 1841 года. - От Софи (Софья Ивановна, в замужестве Борх, урождённая Лаваль. - Н.К.) и Папа я узнала всю их глубину. Признаюсь тебе, я сама была совершенно потрясена... Милый и добрый друг, я горько плакала с тобою вместе"...
"Твоё доброе письмо от 2-го января, добрый и дорогой друг мой, очень взволновало меня", - отвечала Екатерина Ивановна 26 марта 1841 года.
..."Ты права, говоря, что смерть в этом возрасте есть благодеяние Божье. Умереть раньше того, как узнать, что есть грех, не зная горя, с чистой и ангелоподобной душой и уверенностью попасть сразу на небо, конечно великое счастье, и если мы умели бы любить наших детей больше для них, чем для самих себя, то мы плакали бы меньше, когда Господь их отзывает обратно. К несчастью, несмотря на то, что упрекаешь себя за слёзы, нет сил сдержать их. Верю, что Господь по доброте своей, взирая на моё неизменное и искренное желание подчиниться по-христиански Его Святой воле, простит мою слабость. Я сделала и делаю всё, что могу, и я надеюсь с полным и всецелым упованием, что Бог мне поможет и в будущем меня поддержит"...
Более года Екатерина Ивановна была безутешна. "Я ещё застал княгиню грустною, - писал Вадковский Оболенскому, - и что хуже, безслёзно грустною". Постепенно, жизнь семьи Трубецких начала входить в привычное русло...
Е.И. Трубецкая - З.И. Лебцельтерн. Оёк, 10/22 января 1842.
"Сергей чувствует себя хорошо и девочки слава Богу, тоже. Сама я не совсем себя хорошо чувствую это последнее время. Дети растут; обе старшие учатся, как могут. Саша очень старается и конечно, велико должно быть её желание быть образованной, чтобы, успевать, как она это делает, со столь ограниченными к тому средствами. Сергей должен всему учить её сам и часто у него не хватает времени. И тем не менее, вообрази себе, что со всем тем, она знает основательно всю русскую грамматику, достаточно французскую; говорит и пишет довольно хорошо по-французски, начинает понимать по-английски и достаточно сильна по арифметике. Что касается географии и истории, то она ещё их лишь начинает. У неё страсть к рисованию и большие к тому способности. Лиза начинает тоже стараться, но я стыжусь сказать тебе, до какой степени она отстала от своего возраста. Она моя ученица и нам хвастаться друг другом нечего. Зина, как ей полагается, сидит с азбукой. Она не заботится пока о самом знании, а лишь о том, чтобы казаться учёной. Как-то на днях она пресерьёзно меня спрашивает, правда ли, что она знает по-китайски? Я спросила её, хочет ли она ответ "по совести". Она ответила, что да. Я ей и говорю, что, по совести, она не знает ни китайского, ни какого другого языка. Довольно раздосадованная моим ответом, подумав несколько мгновений, она спросила: "а без совести?" Вообще она чрезвычайно забавна. Это всеобщий баловень; она смешит весь дом своими выходками и подчас довольно-таки оригинальными мыслями".
16 апреля 1841 года была отпразднована в Петербурге свадьба Цесаревича, а 21 февраля 1842 года последовало по этому поводу Высочайшее Повеление "О детях рождённых в Сибири от сосланных туда государственных преступников, вступивших в брак в дворянском состоянии до постановления о них приговора". Повеление это предлагало родителям, если они этого пожелают, поместить своих детей в казённые учебные заведения, по окончании которых им обещались права дворянства, при наличии с их стороны "нравственного поведения, хороших правил и успехов в науках". Всё это при одном и непременном условии: "отказаться от фамилии, коей невозвратно лишились их отцы" и именоваться лишь по отчеству. Идея этой меры принадлежала министру юстиции графу Панину. Ровно через год после свадьбы Наследника, послужившей основанием царскому указу, 16-го апреля 1842 года, генерал-губернатор Руперт вызвал к себе в Иркутск Трубецкого, Волконского и Никиту Муравьёва. Прочитав им повеление и настаивая на безусловном его принятии, он потребовал от каждого из них письменного отзыва. Если требование перемены фамилии детей произвело удручающее впечатление на отцов, увидевших в нём не без основания желание уничтожить в последующих поколениях связь их детей с родителями и предками, то матери были перепуганы тем, что у них просто отнимут детей "по повелению Его Величества". Друзья, родственники и знакомые декабристов, узнав о предложении, открыто возмущались. Одни обвиняли царя в жестокосердии, другие во всём винили Бенкендорфа. Никто не нападал на истинного виновника, графа Панина. Из всех родителей, имевшихся в виду указом, один лишь В.Л. Давыдов, поселённый в Красноярске, принял предложение. Он имел, кроме шестерых детей, оставленных в России, ещё семерых, воспитание которых встречало большие затруднения. Отзывы же, представленные Муравьёвым, Волконским и Трубецким были все отрицательные.
Графиня Лебцельтерн как раз находилась у родителей в Петербурге, когда Сергей Петрович воспользовавшись случаем, отправил ей с оказией откровенное письмо. В нём он подробно коснулся своего отношения к "царской милости" и параллельно излил всё то, что наболело у него на душе. Он писал:
14 мая 1842.
"Дорогая моя Зинаида.
Много раз я хотел писать вам и выразить мою благодарность за добрую дружбу, которую вы сохранили ко мне и всегда был в этом удержан мыслью о том, что наши взаимные положения не позволяют никакой официальной переписки между нами. Теперь, я могу себе это позволить без боязни того, что моё письмо будет читано в разных европейских канцеляриях, через которые оно должно пройти, чтобы достигнуть Неаполя, я скажу, что никогда не переставал считать вас и вашего мужа за настоящих друзей, дружеское чувство которых ничто поколебать не может. Уверен, что всё дурное, что вы слышали про меня во время судебного разбирательства или после него, возбуждало в вас жалость, но не изменило ваших чувств ко мне. Знаю, что много клеветы было вылито на меня, но не хочу оправдываться. Я слишком много пережил, чтобы желать чьего-либо оправдания, кроме оправдания Господа нашего Иисуса Христа. Но в настоящее время я нахожусь в положении, когда я хотел бы, чтобы вы знали чистую и полную истину, как она есть. Вам, дорогая сестра, известно предложение; сделанное нам в годовщину бракосочетания Наследника Цесаревича: совершенно ясно, что мы можем на него ответить лишь отказом, но выражения, в которых я его сделал, могли быть подвержены искажению, и потому вот ответ таким, каким я его представил генерал-губернатору Восточной Сибири. По изложению вопроса я писал: "Преисполненный до глубины души чувствами живейшей благодарности за благосклонное внимание, проявленное Государем Императором к моим детям, смею надеяться, что Его Величество по своему милосердию не позволит наложить печать незаслуженного бесчестия на наших жён, лишив наших детей фамильного имени их отцов и тем приравняв их к рождённым вне брака. Что касается до спрашиваемого моего согласия на помещение моих дочерей в общественное воспитательное заведение, я не смею, в моём положении, брать на себя решения об устройстве их участи, но не могу утаить, что вечная разлука с ними будет смертельна для их матери". - И, говоря так, я не лгу и не преувеличиваю. Ребёнок, отнятый у нас, чтобы быть помещённым в общественное заведение, для нас будет мёртвым. Единственно, что мы будем о нём знать, это те подробности, которые сообщат нам наши родные, что же касается до него самого, то можно сомневаться, чтобы ему позволили когда-либо писать нам, да и что позволили бы ему сказать нам в его письмах? Ничего такого, что могло бы удовлетворить нашу любовь... Нет ни горечи, ни жалобы во всём том, что я только что изложил вам, но я думал, что может в какой день представится случай, когда знание этих обстоятельств нашими семействами может оказаться не бесполезным для вас... Я хотел, чтобы вы знали истину о нашем образе действия и о нашем отношении и предупредил вас в случае, если дело это было представлено вам в лживом свете"...
Свою тревогу за детей выразила в письме к сестре и Екатерина Ивановна.
2 мая 1842 года.
..."Из моих писем к родителям ты должна знать о том, что в настоящее время меня заботит. Отдавая должное намерению, которое не могло быть иным, как благородным и щедрым, я с каждым днём всё больше убеждаюсь в том, что нам было бы совершенно невозможно им воспользоваться. Это значило бы идти прямо против заповеди Божьей; и я уверена, что если бы нам пришлось расстаться, девочки того не вынесли бы... Бог, надеюсь, сжалится над ними и над нами. Какова бы ни была судьба, их ожидающая после нашей смерти, не находятся ли они в руке Божьей? Ужели Бог сирых и обездоленных оставит их в нужде?"...
Ответ Зинаиды сохранился. Он помечен 3 июля 1842 г.
"Поздравляю тебя с тем, что ты можешь оставить твоих детей подле тебя, - пишет графиня, - как бы ни благосклонно было намерение той меры, которая от тебя их отняла, тебе была бы слишком тяжела разлука с ними. Это было бы для вас поистине ужасно, и потому не было никакого возражения по поводу изъявленного вами желания сохранить их, и вы, слава Богу, их сохраните".
Это письмо утешило и успокоило Трубецких. "Благодарю вас за ваше доброе письмо, дорогая Зинаида, вы предчувствовали то удовольствие, которое я буду испытывать читая его", - писал Сергей Петрович графине 4 сентября 1842 года.
"Я слишком хорошо знал ваше сердце, чтобы быть уверенным, что несмотря на долгую разлуку и все препятствия, которые стали между нами, вы сохранили ко мне вашу старую дружбу... Я всегда считал и всегда буду считать вас среди малого числа лиц, на дружбу которых я всегда могу положиться, и эта уверенность никогда не исчезнет из моего сердца. Я уверен, что и с вашей стороны вы не сомневаетесь о моей привязанности к вам, а также ко всем, кто вам близок, это чувство потухнет, надеюсь, лишь с моей жизнью..."
Подводя итог прошедшему году, Екатерина Ивановна писала своей задушевной подруге Елизавете Петровне Нарышкиной, жене декабриста М.М. Нарышкина:
"...Этим летом было одно мгновенье, когда нас сильно встревожила будущая судьба детей... Должна сознаться, что в течение нескольких дней я волновалась ужасно. Но затем, этот недостаток веры и упования на благо и милосердие Бога, всегда всё делавшего для нас, Отца, как нам известно, сирых, подобное столь греховное чувство, испугало меня до чрезвычайности. Я в нём раскаялась... и теперь одна только мысль, что судьба детей находится в его руках... снова даёт мне спокойствие".
Помимо всех этих тревог и волнений, жизнь семьи Трубецких в Оёке текла мирно. Если бы материальная её сторона была бы более обеспечена, она была бы даже приятной. В конце 1842 года Екатерина Ивановна писала Нарышкиной:
"Я не могу дать вам много подробностей о нашей жизни, она была бы довольно мирной сама по себе, но мы живём в стеснённом состоянии, придающем нашему положению много неприятностей и трудностей, переносить, которые надо уметь de bonne grace, чего я сразу не сумела сделать. Сергей по истине делает больше, чем можно было ожидать, имея в виду обстоятельства. Слава Богу, что Саша за все заботы отвечает вполне нашим желаниям. Я не могу устоять, чтобы не сообщить вам, насколько эта маленькая Саша, которую вы знали такой крикуньей и своенравной, стала серьёзной и разумной молодой особой. Это отличная няня для своих сестёр... Она имеет склонность к религии, служащей нам великим подспорьем; при всяком несколько серьёзном замечании, которое случается ей сделать, она следит за собой с неожидаемой от неё добросовестностью".
Нередко у Трубецких и у живших в соседнем Урике Волконских, собирались целыми семьями окрестные поселенцы и местные жители. Дети дружили между собой не меньше родителей. Зина Трубецкая с Еленой (Нелли) Волконской, а её брат Миша Волконский с Лизанькой. Однажды графиня Лебцельтерн, славившаяся в семье своими музыкальными дарованиями, прислала сестре романс своего сочинения. Екатерина Ивановна с гордостью отвезла его Марии Волконской, когда-то певшей. Последняя пригласила Ф.Ф. Вадковского, по-прежнему виртуозно игравшего на скрипке, и они общими усилиями устроили концерт. В архиве Лебцельтерн сохранилось письмо-свидетельство М.Н. Волконской об этом концерте:
15 ноября 1842 г.
"...Я наконец получила вашу прелестную музыкальную вещь, графиня, и спешу поблагодарить вас за неё. Это было вечером, Каташа была у меня, я сразу же поторопилась разобрать её с помощью вашего шурина, ибо я, увы, не пою больше... В свою очередь, хотелось бы мне, графиня, быть вам приятной, но как сего достигнуть? Наилучший способ был бы рассказать вам про Каташу... рассказать вещи, кои она, по скромности своей, считает обязанной не говорить. Дело в том, что три её дочери являются особенными маленькими существами: Саша по разуму, уму, такту, кротости совершенно взрослая барышня, прибавьте к этому присущую её возрасту простосердечность. Лиза живая, грациозная, хорошенькая и красивая, всё вместе. Зинаида, моя любимица, представляет собой всё, что можно себе вообразить в смысле кротости и нежности, она обладает уже острым умом, и удивительной памятью. Каташа обожает своих детей. Она необыкновенно терпелива и нежна с ними, но в то же время и тверда, чем я не могу сама похвастаться. Муж её самый нежный отец, какого можно себе представить. Позвольте мне, графиня, окончить на этом моё письмо. Мои сёстры скажут вам, как трудно мне писать. Я всё ещё сильно страдаю от последствий нервной болезни и с трудом могу связать свои мысли. Всё же не хочу покинуть вас, не сказав вам, графиня, сколь была растрогана сестра вашим ответом на письмо её, в котором она писала вам об одной мере, относящейся к её детям. Она тотчас же сообщила мне его и тут-то я познала ваше сердце".
13 мая 1843 года княгиня родила сына, в честь дедушки Лаваля крещённого Иваном. Роды на сей раз были особенно трудные. "Я была очень близка к смерти", - писала Екатерина Ивановна Нарышкиной. Радость счастливого материнства, тёплая летняя погода поставили её постепенно на ноги.
15 июля 1844 года у княгини родилась четвёртая дочь, Софья. Хотя всё обошлось благополучно, но ей было не до писем. Лишь осенью она уведомила сестру Зинаиду:
"Ты давно уже должна получить известие о рождении моей маленькой Софьи, появившейся на свет 15-го июля, в день ангела нашего бедного брата (имеется в виду Владимир Лаваль, покончивший жизнь самоубийством в 1825 г. - Н.К.). Я поручаю её твоей любви, а также благосклонности твоего мужа и твоей семьи. Здоровье моё довольно хорошо поправилось, но вообще всё заставляет меня чувствовать, насколько я старею. Силы мои не те уже, что были, ноги мало и скверно служат и я сама себе кажусь гораздо более шестидесятилетней, чем сорокачетырёхлетней женщиной. ...В общем, многое могло быть для меня предметом серьёзной тревоги, если я смотрела бы на вещи с точки зрения человеческих расчётов, но убеждённая, что судьбы наши зависят от Бога и привыкши слепо отдавать в руки Божьи себя и всё, что мне дорого, я чувствую себя спокойной и уверенной, что Бог сделает для нас больше, чем мы того заслуживаем"...

Никита Кирсанов: "Дети декабриста С.П. Трубецкого" (Часть 2).

10 декабря 1835 года Екатерина Ивановна Трубецкая родила сына, Никиту. Счастливая и гордая своим материнством, княгиня, будучи очень набожной, судьбу своего Китушки вверяет "милости Божьей". Сестре Зинаиде она пишет:
Петровский, 29 мая 1836 г.
"Что касается того, что ты говоришь о будущности моих детей, то ты видела из моего письма от 4-го января, что моё доверие к милости Божьей отнимает у меня всякую тревогу относительно их дальнейшей судьбы. Мне приходится, как и тебе, иногда задавать себе вопрос, придётся ли нам встретится когда-нибудь? Смогу ли я получить благословение своих родителей, видеть их благословляющими моих детей и обнять вас всех перед смертью? Но никогда, ни на единый миг вопросы эти не рождали во мне чувства отчаяния. Наоборот, мысль о непрочности дел человеческих и невозможности полагаться на кажущиеся весьма положительными вероятности, и глубокая вера в бесконечную благость и всемогущества Господа Бога всегда вселяли во мне надежду. И я твёрдо верю, что нет ничего невозможного в том, что мы кончим дни свои среди всех наших".
Далее, отвечая на вопрос сестры относительно подробностей повседневной жизни семьи Трубецких в Петровском Заводе, княгиня пишет:
"...Мой дом состоит из двух этажей. Нижние комнаты заняты горничной и нашими вещами. Наверху три комнаты. В одной из них я сплю с Никитой и его кормилицей, другая занята обеими маленькими и их няней, а средняя нам служит гостиной, столовой и кабинетом для занятий Сашеньки. Наши окна выходят на тюрьму и окружающие нас горы. Ты может быть знаешь, что Петровский Завод представляет из себя болотистую дыру, окружённую высокими и мало лесистыми горами, вид которых не представляет ничего весёлого. Теперь вот расписание нашего дня. Мы встаём в семь часов и завтракаем в восемь, после чего Сергей даёт урок Сашеньке. До сих пор это ограничивается чтением и писанием по-русски и немного арифметики. Если погода хорошая, дети идут гулять или играют в нашем маленьком саду; если нет, Сашенька берёт свою работу и вышивает рядом с моими пяльцами. Если госпожа Давыдова (Александра Ивановна, жена декабриста В.Л. Давыдова. - Н.К.) или лицо, находящееся при маленькой Муравьёвой (Софья Никитична (Нонушка), дочь декабриста Н.М. Муравьёва, к тому времени потерявшая мать. - Н.К.), соглашается взять на себя моих маленьких для прогулок, то я с радостью пользуюсь этим, чтобы остаться дома и поработать над диваном, который я вышиваю для мама. Мы обедаем в полдень. После обеда мы иногда идём с детьми к Давыдовой или к маленькой Муравьёвой. Иной раз мы остаёмся дома. Дети играют, Сергей чем-нибудь занимается, а я как всегда за моими пяльцами. Мы пьём чай в четыре часа, ужинаем в восемь и наступает время укладывать детей. Тогда мы с Сергеем читаем, беседуем и очень спокойно заканчиваем вечер, почти всегда скорей довольные своим днём. Время от времени мы видим остальных дам или у них, или у нас, но вообще наш образ жизни, как видишь, не очень оживлённый. Чтобы закончить твоё осведомление, нужно тебе сказать, что между Петровским и Петербургом существует разница в пять с половиной часов: то есть, когда в Петербурге полдень, в Петровском пять с половиной часов (по полудни). Теперь ты достаточно осведомлена, чтобы, когда ты пожелаешь, мысленно следить за нами..."
18-22 июля 1837 года мать Екатерины Ивановны, графиня Александра Григорьевна Лаваль, сообщала дочери Зинаиде из Петербурга в Неаполь:
"...6-го мая Каташа разрешилась девочкой, названной ею Зинаидой. Она промучилась лишь один час и уже на четвёртый день после родов писала мне, сидя в креслах: мать и дочь, слава Богу, чувствуют себя отлично".
22-го августа (2 сентября) 1837 года Екатерина Ивановна сама пишет сестре:
"...Мы все вполне здоровы. Сашенька собирается начать работу по канве для Sachi, как только она окончит то, что она сейчас вышивает. Это работа, которую она собирается поднести своему отцу ко дню его рождения. Лиза, конечно, ничего не делает, она ничего и не умеет делать. Она проводит день в шалостях и, когда её отчитывают, отвечает шутками. Она маленький ветрогон и шалунья, но добрая, насколько это возможно в этом возрасте и очень ласковая. Никита начинает говорить всё, что хочет: он довольно живой, очень весёлый и ничего не боится. У него страсть к лошадям и собакам и он даёт им есть с руки без малейшего страха. Маленькая Зинаида становится довольно красивой. У неё большие, очень чёрные и живые глаза, тёмные волосы, она очень весёлая, любит плясать и ничто её так не радует, как звуки клавесина.
...Не сообщаю тебе особых подробностей о себе, так как я ничего не делаю. Я совершаю большие прогулки с детьми, весь день с ними и не имею нисколько времени для чтения. Единственную работу, которую я могу делать в данное время - это вязать туфельки для Зинаиды".
Е.И. Трубецкая - З.И. Лебцельтерн. Петровский Завод, 22 октября/3 ноября 1837 г.
"Дорогой любезный друг, не могу тебе сказать, сколь я была растрогана твоим добрым письмом от 5-го августа, которое я только что получила. Во всех твоих письмах я всегда нахожу то чувство, которое связывает нас с детства и которое, благодаря Богу, не сможет ослабеть. Но то письмо, на которое я отвечаю сегодня, показалось мне ещё нежнее, чем обычно. И то, что ты говоришь о моих детях и твоей нежности к моей маленькой Зинаиде, тронуло меня до слёз. Спасибо, моя дорогая сестра. Как бы я ни была уверена, что твоё сердце не способно чувствовать иначе, не могу удержаться, чтобы не поблагодарить тебя за твою дружбу и за твои добрые и нежные письма, как за одну из самых больших радостей, которую Господь даровал мне на этой земле.
...Знаешь ли ты что-нибудь о Зинаиде Волконской?.. Она никогда не переставала проявлять ко мне внимание и я храню к ней самое нежное чувство. Сергей и дети чувствуют себя, слава Богу, хорошо. Сашенька вновь принялась за свои занятия и, так как она полна доброй воли и не лишена памяти и ума, я надеюсь, они не плохо подвинутся. Вообще это очень милый ребёнок, которого, я думаю, ты бы очень полюбила. Лиза всё говорит об учении, но ничему не учится, что пока меня не огорчает, так как в январе ей минуло только четыре года. Никита, с тех пор как начал говорить, стал очень забавен, он говорит всё, что хочет, и иногда выражается очень оригинально. Это красивый ребёнок, для своего возраста, очень весёлый и сильный и приятного характера. Зина становится красивой и меня уверяют, что она из всей семьи будет самой красивой. Она понимает всё, что можно понимать будучи шести месяцев, она всегда в хорошем расположении духа и готова плясать в любой момент дня. Впрочем, я, быть может, и похожа на сову из басни, но сколько бы я ни старалась смотреть на своих детей со всей беспристрастностью, на которую способна, я не в состоянии видеть их иначе, чем их тебе описываю. Да сохранит тебя Бог, мой добрейший и дорогой друг, а также твоего мужа и твою дорогую маленькую Саши. Да одарит Он Вас своей благодатью".
Было бы ошибочным полагать, что только в письмах Екатерины Ивановны содержатся бытовые подробности из семейной жизни Трубецких. Сергей Петрович, в свою очередь, получивший после безвременной кончины Александры Григорьевны Муравьёвой разрешение, равно как и другие женатые декабристы, проживать вне каземата в домах своих жён, не упускал случая поделиться новостями о своих подрастающих детях.
В самом конце 1837 года он писал дочери декабриста Н.М. Муравьёва - Софье (Нонушке), жившей к тому времени вместе с отцом и дядей Александром Михайловичем на поселении в селе Урик Иркутской губернии:
"Милая моя Нонушка! Я думал, что не успею писать к тебе, но у меня остаётся ещё несколько минут времени, и я хочу тебе порассказать кое-что о моих детях, полагая, что тебе будет приятно знать, что оне поделывают. Сашенька моя стала почти так же, как и ты, большая девочка, каждый день учится читать и писать по-русски и по-французски, мама толкует ей евангелие, а я иногда показываю ей, как играть на фортепьяно, и она уже выучилась играть "Во саду ли в огороде" и много песен поёт, немножко разбирает и ноты. Она может рисовать большие картины, tabieaux de genre, ты спроси дядю, что это значит, он тебе объяснит. Когда Сашенька чем-нибудь занимается, то и Лиза хочет то же делать и уверена, что умеет читать и писать, потому что кое-как может сделать что-то похожее на Ю, О, А, дальше этого она азбуки не знает, а читает, выговаривая за мной, что я скажу, только надобно, чтоб книжка лежала перед нею, хотя обыкновенно она в неё не смотрит. Лиза тоже поёт и играет на фортепьяно по нотам, только надобно, чтоб тогда и под нею на стуле лежали ноты, а если она на нотах не сидит, то не может играть по нотам. Она нынче уже не ездит в колясочке и на руки никогда не просится, а всё ходит пешком и очень далеко. Она и Сашенька очень любят гулять и кормить кур; а Никита любит их гонять, он говорит не много; любимые его слова - нет и пити, то есть пусти. Титёв, так он зовёт Сутгофа (Александр Николаевич, декабрист. - Н.К.), его большой друг, он никого так не любит, как его, всегда гуляет с ним.
Никита очень жалует собак, зовёт их вавака, а всякий мальчик у него вака. Маленькую сестру свою Зинаиду он зовёт Кува и кормилицу её так же Сашеньку зовёт Ась, а Лизу Ляка. Маленькая Зинаида ещё ничего не умеет делать, только спит и качается в своей люльке.
Вот тебе милая Нонушка, пишу, кажется, четвёртое уже письмо; когда же ты ко мне напишешь, что ты делаешь и как поживаешь? Если папа позволит, заготовь письмецо, а он когда-нибудь его ко мне перешлёт".
Петровский Завод, апрель 1838 г.
"Милая Нонушка, прошу тебя принять поклон от моей Сашеньки и от Лизаньки, которая всегда уверяет, что она тебя помнит. Она сегодня ездила с Никитушкой и с Зиночкой в церковь приобщаться святых тайн, и они ездили в карете, что они очень любят: а Саша с нами говела на страстной неделе, и Вася также (имеются в виду дети декабриста В.Л. Давыдова. - Н.К.). Сашенька Давыдова очень любит читать, а Ваничка рисует лошадей и гусар. Сашенька получила от своей бабиньки (А.Г. Лаваль. - Н.К.) бумаги и карандашей чёрных и красных и краски, и тетрадь с носами, глазами, ушами, головами и прочая, которую она намерена перерисовать, чтоб не выходили вперёд у ней на рисунках кривые лица. А твоя бабинька (Е.Ф. Муравьёва. - Н.К.) прислала Сашеньке и Лизаньке голубые crispins (длинные перчатки - фр.) и чайную посуду, оловянную, то есть самовар, чайник, кофейник, молочник, чашки и всё, что нужно для чайного сервиза; ещё оне получили три маленьких куколки и сельский праздник из картонных фигур. Одна из этих куколок досталась Китушке: он её скоро изломал, а Зина - остатки изгрызла, а голову откусила. А теперь Кита всё бъёт яйцы. Он очень любит ездить верхом на большой собаке Барбосе, которая у нас есть, и сам часто бывает Барбосом, а Лизу жалует в какую-нибудь другую собаку, иногда Барбосом у него бывает Сутгоф.
Прощай. Желаю тебе быть здоровою и весёлою".
Петровский Завод, лето 1838 г.
"Милая Нонушка, хочу также сазать тебе несколько слов. Во-первых, скажу тебе, что я очень рад, что ты опять совсем здорова; потом скажу тебе, что Лизанька хотела бы тоже писать к тебе, да она, кроме палочек и крючков , ещё ничего писать не умеет и это пишет с грехом пополам. Зато большая мастерица плясать. Если бы ты увидела, как она с Китушкой пойдёт мазурку, у тебя бы глазки разбежались. Сашенька плясать не охотница, а любит петь и начинает понемногу учиться на фортепьяно, только ещё очень мало. Лизе на именины Фёдор Фёдорович (Вадковский, декабрист. - Н.К.) подарил палатку с золотыми шарами наверху; она в ней заседает с Китой. Зиночка человек ещё маленький, только что начинает становиться на ножки и любит очень бывшего твоего приятеля Сутгофа. Целую твою ручку и прошу тебя поклониться твоему папа и дяде, и Каролине Карловне" (К.К. Кузьмина, гувернантка Нонушки. - Н.К.).
4 сентября 1838 года у Трубецких родился сын Владимир. "C'est un grand et gros enfant assez joli, toujours riant et qui, je crois, sera assez vif", - сообщала Екатерина Ивановна своей племяннице Александре Лебцельтерн 21 марта (3 апреля) 1839 года. А Сергей Петрович делился новостью со старым другом И.Д. Якушкиным. В своём письме от 1 марта 1839 г. он информировал:
"...Для тебя у нас двое незнакомых; Зиночка большая егоза, вся на пантомимах, говорит слов с десяток, и то имена, которые по-своему переделала. Володенька мальчик пучеглазый с двумя зубами, до сих пор обещает нравом быть похож на Никитушку, который очень благонравный мальчик. Сложением, кажется, также сходны, оба крепенькие и здоровенькие. Сашенька много выросла, теперь мы с нею уже постепенно занимаемся, наши занятия прерываются только болезнями, которые случаются. Сашенька сама была нездорова недели две, и её положение нас побеспокоило в это время, потому что оно не имело видимой для нас причины и не являло никакой особенной болезни, mais une certaine langueus qui nous faisait craindre une degeneration dans une maladie chronique. Теперь она по-прежнему здорова. Мы всё ещё занимаемся понемногу, уроки недолго продолжаются, в сутки не более 2 1/2 часов. Прежде они были разнообразнее, но малоуспешны, и поэтому я решился ограничить их французским и русским языками и арифметикой и вижу более успеха. Но если мы с тобою увидимся нынешним летом, то, вероятно, ещё Саша не в состоянии будет говорить по-французски. Лиза тоже начинает понемногу приучаться брать урок, но ветреность её не допускает более нескольких минут внимания. Я даю тебе этот отчёт, зная, как тебя всё занимает, что до детей касается. Я не скажу тебе, чтобы я находил в себе большое искусство в педагогике, напротив, большой в нём недостаток. Стараюсь только облегчить объяснение для понятия, а всего более, чтоб урок был не скучен, и, кажется, в последнем довольно успеваю, хотя и несовершенно. Не успел ещё довести до того, чтоб Саша могла заняться уроком одна; моё присутствие всегда необходимо, от этого не могу давать уроков в промежутках. Как скоро она что-нибудь сделает одна, то не с довольным вниманием, оттого идёт медленно, худо и нагоняет на неё скуку. Одна она только читает и любит читать, также рукоделия её занимают, и она может сидеть за ними по нескольку часов сразу. - Круг наш очень ограничен, да и не имеем мы досуга для препровождения времени в разговорах; всякому, кто не имеет к нам большой дружбы и не любит довольно для того детей, было бы у нас в доме скучно..."

Никита Кирсанов: "Дети декабриста С.П. Трубецкого" (Часть 1).

Известен хрестоматийный эпизод, когда император Николай Павлович на первом допросе поинтересовался у арестованного Сергея Петровича Трубецкого: "Есть у вас дети?" На отрицательный ответ, император добавил: "Вы счастливы, что у вас нет детей! Ваша участь будет ужасная! Ужасная!"
Действительно, на протяжении девяти лет у князя Трубецкого и его жены Екатерины Ивановны, урождённой графини Лаваль, детей не было. И именно это обстоятельство омрачало счастье супругов Трубецких.
То, что для княгини Трубецкой составляло предмет мечтаний и надежд, то, чего в Петербурге не хватало ей для полного счастья, то, что казалось Бог упорно откладывал дать ей, было осуществлено в Сибирском изгнании. В Читинском остроге в феврале 1830 года, она впервые почувствовала счастье материнства. Как отмечал биограф Екатерины Ивановны, И.Н. Кологривов: "Новая нежная струя вливалась Богом после девяти лет напрасных ожиданий в её суровую жизнь".
Как ни была княгиня счастлива, но в одном из своих писем к сестре Зинаиде Ивановне Лебцельтерн от 21 декабря - 2 января 1830 года, она лишь вскользь упомянула о своей личной радости: " J'uttends mes couches avee impatience, quoique sans frayeur, et que je suis toute heureuse et fort etonnee en meme temps d'avoir enfin l'espoir d'etre meres".
Сашенька Трубецкая родилась 5 февраля 1830 года и уже 8/16 марта Екатерина Ивановна пишет сестре в Неаполь: "...Я вижу из твоего письма, что ты давно не имеешь обо мне никаких известий. Единственно, что я могу тебе в данный момент сообщить, это что мы здоровы и маленькая тоже. Как ты это можешь себе вообразить, я нахожу её очень хорошенькой и мне кажется, что она начинает понимать некоторые вещи. Она чрезвычайно меня занимает, впрочем, я не могу дать тебе других подробностей о такой маленькой особе, которой послезавтра минет пять недель.
Сначала она очень походила на Сергея, теперь её лицо сильно переменилось и она больше ни на кого не похожа..."
"Когда княгиня впервые прижала к своей груди свою крошку, "бесправную государственную крестьянку", - писал И.Н. Кологривов, - сердцу её было с чего болезненно сжиматься в предвидении судьбы ни в чём неповинного ребёнка. Однако простая, крепкая вера Екатерины Ивановны не уступила перед встававшими опасениями и колебаниями. Никогда и нигде она не усомнится, не дрогнет за своих детей. Евангельская истина о малых птицах, не забытых Богом, не была для княгини пустым звуком!"
Последующие письма к сестре, Екатерина Трубецкая наполняет новыми подробностями из жизни Сашеньки.
Чита. 21 июня/3 июля 1830 г.
"Я получила, дорогой и любезный друг мой, твоё чудное письмо от 24-го апреля. Тысячу благодарностей за всё, что оно содержит, а также за память о моей маленькой девочке и за заботы о ней ещё до появления её на этом свете. Твои посылки уже в Иркутске и я надеюсь их скоро получить. В настоящее время ты уже давно должна знать о рождени маленькой и моём огрчении, что я не могу сама её кормить...
До сих пор она вполне здорова и достаточно крепка для своего возраста. Я ухаживаю за ней как могу и надеюсь, что моя добрая воля восполнит моё неумение, и она не будет раскаиваться, что родилась в Сибири в данных условиях. В остальном, во всём, что её касается, я полагаюсь на Бога. Какому ребёнку, даже родившемуся в самых блестящих условиях, возможно предсказать будущее в момент его рождения? Поэтому я не смею предаваться никакой тревоге за её будущую судьбу и полагаюсь всей душой на Того, кто нас до сих пор не покидал и от которого всё зависит на этой земле... Моя маленькая очень весела, очень забавна и чрезвычайно жива. Это уже большая, четырёх с половиной-месячная барышня. Я думаю, что у неё очень рано начнут резаться зубы, так как она подносит ко рту всё, что может поймать и сильно кусает, делая гримасы. Я нахожу её очень красивой, у неё главным образом чудесные глаза, которые со временем, я думаю, будут чёрными; в данное время они тёмно-синие".
В ответ Зинаиде на её вопросы о "дорогом существе, о крошке Сашеньке", в своём последнем письме из Читы, Екатерина Ивановна пишет:
19/31 июля 1830 г.
"Дорогой друг, как выразить тебе всё, что твоё письмо от 1-го мая заставило меня почувствовать. Не могу тебе достаточно выразить, как глубоко оно меня тронуло. От всей души тысячу и тысячу раз благодарю тебя за него. Больше всего остального меня тронула мысль сделать доброе дело в отношении Сашеньки и я тебе очень за это признательна. Ты желаешь знать подробности, ты спрашиваешь, спит ли маленькая в моей комнате? Разве это могло быть иначе? Если бы я не имела её рядом с своей кроватью, если бы я не вставала каждый раз, как она просыпается, чтобы её накормить в моём присутствии и самой сделать для неё всё необходимое, кормилице это и в голову бы не пришло... Бедная женщина до сих пор не может придти в себя от тех забот, которыми мы окружаем ребёнка и всё это ей кажется очень смешным... Уже с девятого дня я начала сама её мыть, одевать и ухаживать за ней, продолжаю так и впредь, не решаясь предоставить эту заботу кормилице. Поэтому маленькая девочка меня знает и очень любит. Я возможно больше держу её на воздухе даже когда есть ветер, но не прогуливаю её под дождём, боясь для неё сырости. Ты видишь, что я не избавила тебя ни от малейшей подробности, касающейся моей маленькой и была бы очень довольна, если бы ты, говоря о своей, поступила бы так же". (У З.И. Лебцельтерн была дочь, тоже Александра, родившаяся в 1827 году. О ней и просит рассказать сестру Екатерина Ивановна. - Н.К.).
С переводом декабристов в Петровский Завод, Екатерина Ивановна продолжает информировать сестру о своём быте на новом месте и маленькой дочери:
10 февраля 1831 г.
"...Сашенька подрастает и, по-моему, чрезвычайно хорошеет. Она очень умна и презабавна. Она начинает немного ходить, но не иначе как поддержанная под руки. Она очень труслива и боится упасть. Иногда она стоит самостоятельно и если занята какой-нибудь игрушкой, то может простоять так минут пять, но как только она заметит, что её не поддерживают, она немедленно пугается и просится на руки... Она питает страсть ко мне и, находясь среди других детей нашей колонии, очень боится, чтобы я их не обняла. При всех возможных случаях всегда её первое слово: Мама..."
16 января 1834 года у Трубецких родилась вторая дочь, Лизанька. 10 февраля Екатерина Ивановна делится с сестрой:
"...У нас была ужасно суровая зима с первых чисел декабря и до первых чисел сего месяца постоянно стояли 30-36-градусные морозы. Все, и большие и малые, страдали от этого; за последние три дня холод стал более сносным и не переходит 20 градусов и нам мерещится весна. Сашенька умирает от желания попасть в Неаполь, повидать свою маленькую кузину. Каждый день она приступает ко мне с тем же вопросом: "Мама, когда я вырасту совсем большая и пойду на поселение, после поселения, можно будет поехать в Неаполь к маленькой Саше Лебцельтерн?"...
"...Ты знаешь вероятно от наших родителей, что 16 января я счастливо разрешилась от бремени маленькой девочкой, названной Лизой. Она довольно крепкая и здоровая, но очень некрасивая. Я поручаю её твоей дружбе и прошу рассказать о ней Саше. Скажи ей, что Лиза узнает о ней как только начнёт кое-что понимать, так как моя Сашенька слишком часто говорит и думает о ней., чтобы позволить своей сестре остаться в неведении относительно её существования. Со времени рождения этого ребёнка, Сашенька искренно убедила себя, что её долг быть поскольку возможно умницей, дабы не подавать Лизаньке скверного примера, и ты можешь себе представить, как мы довольны этой идеей и как стараемся извлечь из неё пользу. У неё большая нежность к маленькой, она постоянно её гладит, качает и невероятно хлопочет, под предлогом ухаживания за ней. Теперь она действительно стала, Busy Lady в полном смысле этого выражения. Моё здоровье довольно порядочно. Мои силы возвращаются довольно медленно, но я думаю, что через некоторое время я не замедлю окончательно поправиться, ибо у меня нет основания жаловаться на какое-бы то ни было недомогание..."
Сашеньке Трубецкой было четыре года, когда ей дали первый букварь в руки.
4/16 мая 1834 г.
"...Мы начали учить Сашеньку читать и писать, а также немного географии, к которой она почувствовала большую склонность и пожелала непременно учиться. Но сейчас мы пользуемся возможностью и даём ей гулять; она проводит на воздухе всё сколько-нибудь сносное время дня и учение идёт плохо.
...С 15 апреля у нас от времени до времени было лишь несколько хороших дней. Поэтому должна сознаться, что если я чему-нибудь на свете завидую, то это хорошему климату. Целью всех моих стремлений была бы возможность когда-нибудь жить где-либо на берегу моря в Крыму, чтобы дать возможность моим детям купаться в море. Но этому, согласно всем человеческим вероятностям, никогда, пожалуй, не бывать. Впрочем мысль о том, что будущее целиком в руках Божьих, всегда придаёт мне мужество как при больших, так и при мелких жизненных случаях. И кто может ручаться, что Господь не дарует нам счастья увидеться? Какое это было бы огромное счастье, мой дорогой друг. Мне даже кажется, что оно было бы свыше наших сил..."
Следующее письмо Екатерины Ивановны к сестре наполнено новыми подробностями из их семейной жизни:
Петровский, 13/25 июля 1834 г.
"...Тысячу раз благодарю тебя, дорогой друг, за всё то доброе и нежное, что ты говоришь о моих детях и обо мне, и я, и Сашенька, ещё больше меня, были очень удивлены твоей проницательностью. Она до сих пор не может себе объяснить, что ты сделала, чтобы угадать имя её маленькой сестры, она говорит: "Тётя Зинаида большая штука!" Я, кажется, тебе уже говорила, что она очень заботится о Лизаньке, и так старается по возможности быть для неё нянькой, что маленькая прямо обожает свою сестру и все ласки и нежности, на которые она способна, проявляются ею Сашеньке, которую она несомненно предпочитает своему отцу, мне и даже своей кормилице. Маленькая барышня становится очень красивой и так как её лицо начинает понемногу быть выразительным и она очень весела и жива и нисколько не дичится незнакомых людей, её находят вообще очень миленькой.
Не могу тебе выразить какое счастье дают нам наши дети. Мы заботимся о них поскольку можем, они составляют наше постоянное, я бы сказала, почти наше единственное занятие и даже огорчения и утомление, которое они нам доставляют, являются для нас источником наслаждения. Поэтому-то мы с каждым днём всё сильнее сознаём, как мы должны быть благодарны Богу, за то счастье, на которое мы не могли надеяться и которое слишком велико, чтобы мы могли его заслужить".
В другом письме от 21 декабря 1834 года (2 августа 1835 г.), по поводу известия о том, что Зинаида Ивановна Лебцельтерн научилась говорить по-испански и изучает контрапункт, Екатерину Ивановну берёт охота последовать её примеру. Лишь подзабытие итальянского языка её смущает. Приведя шутливо восклицание Сашеньки: "Тётя Зинаида преучёный человек: просто всё знает!" княгиня Трубецкая возвращается к тому же особенно интересующему её предмету - к детям.
"...Вообще не могу скрыть от тебя, что невежество моё страшно увеличилось в Сибири. Всё моё желание состоит в том, чтобы мои дети не походили на меня в этом и выучились бы всему тому, чему Сергей способен будет их научить. Вчера Сашенька в первый раз совершенно самостоятельно, без помощи кого-бы то ни было, прочитала небольшую сказку строчек в десять, помещённую в её азбуке. Она была так счастлива и горда этим, как если то была одна из самых трудных достижимых вещей на этом свете. В отношении письменности она не так сильна, но тем не менее мы надеемся, что дней через пятнадцать она сможет написать сама письмо полностью своей рукою. Она пристаёт ко мне, чтобы я написала тебе от её имени. Она мне диктует:
"Тётя Зинаида, что делает Сашенька? и как вы там живёте, в Италии? Я скоро выучусь писать и напишу длинное письмо к Сашеньке. Мы все здоровы и Лизанька играет, хохочет и смеётся целый день. Она любит очень восковые шарики по столу катать, а я езжу в санках кататься, только не сегодня, потому что уж очень холодно. Целую тебя, и Дядю, и вашу Сашеньку, и всё тут".
Я прошу у тебя прощения за это маленькое послание, но не было возможности отказать ей в её просьбе: она исключительно настаивала на этом. Мне нет надобности тебе объяснить, что и мысли и стиль действительно принадлежат ей и что своего я не приложила ничего.
...Я так люблю думать о тебе и так счастлива, когда воображаю спокойную жизнь, которую Господь тебе определил. Мы часто с Сергеем говорим о тебе и, главным образом, любим вспоминать лето 24 года, которое мы столь приятно провели вместе".
Так проходили дни, недели, месяцы...
"...Лиза весь день не отдыхая ходит и болтает как сорока, - сообщает Екатерина Ивановна сестре 29-го марта (10 апреля) 1835 года. - Только Сашенька говорит: "Лиза говорит на Лизовском языке; когда-то она по-русски заговорит?" - потому что она до сих пор ясно произносит только: папа, мама и тата: всё остальное это звуки и слоги собственного изобретения, которых никто не понимает и которые, думаю, не имеют смысла даже для неё самой. Она маленькая плутовка, которая очень нас забавляет. Когда она себя плохо ведёт и ей стараются это объяснить, она отвечает взрывом смеха и так дурачится, что невозможно оставаться серьёзным, и все начинают громко смеяться вместе с ней..."
В том же, 1835-м году, княгиня Трубецкая снова забеременела. В середине лета она пишет сестре:
Петровский, 13/25 июня 1835 г.
"...Сергей себя чувствует хорошо: он много занимается детьми, которых он действительно любит до обожания. Они определённо его предпочитают мне и ты поймёшь, что это доставляет мне удовольствие. Что касается меня, то я не совсем здорова, но это относится к моему положению; это скучно, хотя и не тревожно, и я надеюсь пользоваться лучшим здоровьем в течение второй половины. ...Мне казалось, что я совершенно забыла итальянский язык, а на днях мне попалась маленькая итальянская книга, которую я прочитала от начала до конца без помощи словаря. Я была этим очень удивлена и одновременно, как ты догадываешься, очень горда... Я очень хотела бы научить моих маленьких французскому и английскому. Но Сашенька не хочет, до сих пор, иначе говорить, как по-русски".

Никита Кирсанов: "Случай Вадковских". Часть 4.

Несмотря на поражение северян 14 декабря и на начавшиеся аресты членов Южного общества, Сергей Муравьёв-Апостол 29 декабря решил начать восстание Черниговского полка. Придя вечером того же дня в Ковалёвку, он отправил унтер-офицера Какаурова в Белую Церковь, где размещался 17-й егерский полк. В записке Сергей Иванович уведомлял подпоручика этого полка Александра Вадковского о начале восстания и приглашал его для переговоров в Васильков.
30 декабря в четвёртом часу дня авангард Муравьёва вошёл в город Васильков. Прежде всего он освободил из-под ареста активных своих помощников Вениамина Соловьёва и Михаила Щепилло. На городскую площадь сходились роты и группы восставших.
г. Васильков. Здание бывшего штаба Черниговского пехотного полка. Фотография 2012 г.
"Пока ещё толпились на площади, полной любопытных, - писал со слов очевидцев в очерке "Белая Церковь" Фёдор Вадковский, - прискакал прапорщик 17-го егерского полка Александр Вадковский и тотчас же ускакал обратно, дав обещание Муравьёву присоединить несколько рот к восстанию. По прибытии в Белую Церковь (штаб 17-го егерского полка) он тотчас был арестован..."
Из показаний самого Александра Фёдоровича можно почерпнуть некоторые дополнительные подробности того дня. О своём аресте ночью на заставе он, к примеру, говорит так: "Окружили меня человек до 40-ка нижних чинов, которых я спросил: - Что вас так много, не в сборе ли полк? На что они отвечали, что их собрали, дабы меня арестовать. После чего я слез с саней и сопровождаемый конвоем пошёл к командующему 9 пехотной дивизией генерал-майору Тихановскому..."
Но командир мятежных черниговцев ничего об этом не знал и по-прежнему расчитывал на помощь Александра Вадковского. К ночи со 2 на 3 января полк остановился в пятнадцати верстах от Белой Церкви в местечке Пологи. И только теперь Сергей Иванович узнал о том, что командование отвело ненадёжный 17-й егерский полк из Белой церкви в противоположную сторону.
7 января 1826 года начальник Главного штаба 1-й армии доносил Дибичу: "В мятеже Черниговского пехотного полка участвовал также 17-го егерского полка подпоручик Вадковский, поступивший в сей полк из бывшего Семёновского полка. Сей Вадковский доставлен сюда скованным. В допросе он показал, что, принадлежа к тайному обществу, по требованию Муравьёва присоединился к мятежу..."
Доставленный в Житомир, Александр Вадковский дважды подвергался допросу. 14 числа его отправили в Могилёв, где снова допрашивали. 28 января жандармский поручик Суходольский доставил декабриста в Петербург на гауптвахту Главного штаба. Плац-майор Подушкин принял вещи арестованного - золотые часы, две перовые подушки и 115 рублей ассигнациями.
Екатерина Ивановна Вадковская. С рисунка А. Маньяни. 1810-е гг. Государственный Исторический музей, Москва.
На следующий день Александра Фёдоровича перевели в Петропавловскую крепость с сопроводительной запиской: "Присылаемого Ватковского 2-го посадить по усмотрению и содержать строго". Его поместили в камеру № 15 Невской куртины.
Не удовлетворённый прежними показаниями Александра Вадковского, Следственный комитет предложил ему 14 развёрнутых вопросов, некоторые из которых в свою очередь подразделялись на подвопросы. На основании его ответов, а также "выгораживающих" показаний Сергея Муравьёва-Апостола, Фёдора Вадковского и других декабристов, комитет пришёл к выводу: "...принят в ...общество родным братом своим, который увлёк его в оное, несмотря на сопротивление его. Знал цель оного - введение конституции. Участия он никакого не брал до тех пор, как Сергей Муравьёв, вызвав его в Васильков, куда приехал он самовольно, и объявив, что общество открыто, просил, чтобы он, Вадковский, старался привести свой полк. Он, отказавшись от сего, обещал стараться о том, ежели полк собран будет на усмирение Черниговского. На возвратном пути он был взят. Отвечал чистосердечно и с раскаянием...
По докладу Комиссии 15-го июня высочайше повелено, продержав ещё четыре месяца в крепости, выписать в Моздокский гарнизон и ежемесячно доносить о поведении. О переводе его отдано в высочайшем приказе 7-го июля".
Осенью 1826 года произошёл раздел родового и приобретённого имения Вадковских. В одном только Елецком уезде Орловской губернии за ними числилось 1238 душ крестьян мужского пола (из них 603 души заложены). Александру Вадковскому, освобождённому из заключения, достались село Богословское, деревня Черницово и некоторые другие земли.
Анастасия Семёновна Вадковская, жена Павла Фёдоровича Вадковского. Портрет работы И.В. Шевцова. 1828 г. Государственный Эрмитаж, С.-Петербург.
Служба Александра Вадковского в Моздокском гарнизоне была кратковременной (в 1827 году он был переведён в Таманский гарнизонный полк) и сведений о ней практически никаких не сохранилось. Примечательно лишь то, что комендант гарнизона полковник Карл Занден-Пескович получил замечание за фамильярное обращение с поднадзорным Вадковским. В оправдательной записке комендант признавался, что, действительно, с ним "на приятельской ноге", в неслужебное время "играя в биллиард". Однако, полковник здесь же добавляет: "Столь известный, по мерзостным злоумышлениям, человек, каков Вадковский, возбудил во мне мысль выпытать, посредством притворного дружелюбия, не скрывает ли он доныне каких-либо вредных и мятежнических намерений под личиной уныния и задумчивости...
Невзирая, однако ж, на усилия мнимой своей приязни, не удалось мне вкрасться в доверенность сего человека, и я ничего более не мог узнать, кроме того, что он, хотя и не одобряет братнина поступка (имеется в виду Фёдор Вадковский), но жалеет об его участи..."
Незадолго до своего перевода в Таманский гарнизонный полк, 14 июня 1827 года, Александр Вадковский написал письмо матери, выписки из которого сохранились среди архивных документов. Екатерина Ивановна после осуждения сыновей, практически безвыездно проживала в своём имении Пальне Орловской губернии. Фёдор Вадковский в 1826 году, находясь в Петропавловской крепости, писал в своём прошении, что мать его в параличе и слабого здоровья.
В феврале 1828 года Екатерина Ивановна присутствовала в Москве на похоронах Е.П. Чернышёвой, ур. Квашниной-Самариной, жены единственного брата. Назвав семью Чернышёвых, четыре члена которой находились в сибирском изгнании, "святынею несчастья", Пётр Вяземский писал жене 20 февраля:
"Старуха Самарина, которая потеряла в дочери настоящую мать, старуха Вадковская, полуумершая, полуживая, Катерина Фёдоровна Муравьёва (мать Никиты и Александра Муравьёвых): союз смерти, болезней, бедствий и Сибири, которая предстала тут невидимо, - всё это составило зрелище раздирающее..."
Умерла Екатерина Ивановна Вадковская 7 августа 1829 года в имении Любичи, находясь в гостях у своей дочери Екатерины Фёдоровны Кривцовой, и была похоронена в крипте Спасо-Преображенского собора села Зубриловка Балашовского уезда Саратовской губернии (ныне село Зубрилово Тамалинсконго района Пензенской области).
Надгробие Е.И. Вадковской в Спасо-Преображенском соборе села Зубрилово.
В июле 1828 года начальник 20-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Панкратов возбудил ходатайство перед И.Ф. Паскевичем о переводе декабристов Александра Вадковского и Дмитрия Арцыбашева "в какие-либо полки действующей Армии, дабы они имели случай ещё более загладить свои поступки". Подпоручик Вадковский и прапорщик Арцыбашев состояли тогда в числе офицеров "при отряде войск", осаждавших Анапу.
В своём рапорте главнокомандующему Отдельным Кавказским корпусом генерал-лейтенант Панкратов отмечал: "Они не только во всех сражениях отличали себя храбростью и неустрашимостью, но даже подавали пример другим офицерам строгой подчинённости начальству и исполнения всех обязанностей, сопряжённых с их званием..." Вследствие этого ходатайства Александр Фёдорович получил назначение в Севастопольский пехотный полк в отряд Паскевича, с которым принял участие в русско-турецкой войне 1828-1829 гг.
"С высочайшего соизволения" А.Ф. Вадковский был 19 августа 1830 года уволен "за болезнью" от службы и поселился в имении Гавриловка Кирсановского уезда Тамбовской губернии. Проживал он также в соих орловских имениях. Однако от негласной слежки Александр Фёдорович не освобождался. Когда в ноябре 1837 года он получил разрешение на въезд в столицы и начал изредка наведываться в Москву, орловский гражданский губернатор дополнительно от себя предписал "иметь наблюдение за образом жизни отставного подпоручика Александра Фёдорова Вадковского и о последующем через каждые две недели доносить".
Извещая об очередной поездке поднадзорного в Москву, орловский губернатор 27 февраля 1840 года предупреждал тамошнего обер-полицмейстера: "Не лишним считаю присовокупить, что он, г. Вадковский, по ведомостям, представленным земской полицией, показывался - имеет дерзкий характер и склонность заводить дела..."
Москва. Угол переулков Сивцев Вражек и Калошин № 24/2. В этом доме (построен в 1822 г.) в конце 1830-х - начале 1840-х гг. проживал А.Ф. Вадковский. По сведениям известного москвоведа Э.Б. Штеца, Вадковский также проживал в доме № 23 в Скатерном переулке, а затем переселился в дом № 2 (не сохранился) по улице Большая Молчановка.
Не трудно представить, как изнывал в уездной глуши, как изнемогал от вынужденной бездеятельности и не находил применения своим силам этот прекрасно образованный, даровитый, мужественный и храбрый человек. Все пути ему были закрыты одной только фразой из его формулярного списка в графе, достоин ли к повышению: "По соучастии с Муравьёвым в возмущении Черниговского полка не достоин".
Дата смерти Александра Фёдоровича неизвестна. Последнее упоминание о нём в архивных документах относится к осени 1845 года, когда после смерти бездетной двоюродной сестры В.А. Ланской, её ярославское имение досталось Вадковскому. Однако, декабрист отказался от своей доли наследства в пользу племянника, сына рано умершего брата Павла...

Никита Кирсанов: "Случай Вадковских". Часть 3.

Александр I приказал установить для прапорщика Вадковского "без всякого послабления" режим военной службы и "за малейшее уклонение от оной поступать (с ним) по законам". Командир Нежинского конно-егерского полка получил предписание "обращать строгое внимание на его (Вадковского) поведение и поставить себя в совершенную известность обо всех его обществах и сношениях как в полку, так и вне оного, не позволяя отнюдь, чтобы поведение его или дурной образ мыслей могли иметь какое-либо влияние на прочих офицеров".
Фёдор Фёдорович Вадковский. Портрет работы А. Маньяни. Начало 1820-х гг. Государственный Исторический музей, Москва.
Как на деле осуществлялось это предписание, видно из письма Фёдора Вадковского к Пестелю: "С начала моего изгнания я должен был подчиниться системе слишком тягостной для моих чувств, вам известных. Я должен был умерить свой пыл, застегнуться на все пуговицы, должен был обманывать, и я это делал. Сергей (Муравьёв-Апостол), брат Матвея, которого я осведомил о мерах недоверия, принятых по отношению ко мне правительством, должен был сообщить вам, что за мной ходили по пятам, непрерывно следили за моим поведением, записывали имена лиц, меня посещавших, и тех, у кого я бывал, а мои начальники имели предписание следить, не пытаюсь ли я влиять на молодёжь, - и обо всём доносили раз в месяц..."
С Пестелем, Вадковский близко сошёлся незадолго до своего первого ареста - весной 1824 года, во время приезда Павла Ивановича в Петербург. Не добившись на этот раз полного единства взглядов с руководителями северян, Пестель поручил Матвею Муравьёву-Апостолу с содействием Вадковского организовать в столице "отдельное общество так, чтобы Северное его не знало, чтобы не прервать все отношения с оным".
Одно из совещаний Павел Иванович провёл на квартире Вадковского на Фурштатской улице в доме Алымовой (участок д. 20; снесён в 1875). Пункт за пунктом он познакомил Фёдора Фёдоровича, Матвея Муравьёва и корнета Петра Свистунова с планом своей республиканской Конституции, получившей название "Русская правда". По словам М.И. Муравьёва-Апостола, для того, чтобы Вадковский и Свистунов "могли совершенно быть свободны в своих действиях", Пестель сделал их "боярами Южного общества, то есть им всё открыл".
С.-Петербург. Набережная реки Фонтанки, 20. В 1800-х гг. дом принадлежал Екатерине Ивановне Вадковской, а затем Министерству народного просвещения. С 1816 по 1824 гг. в этом доме на 3-м этаже, на квартире брата А.И. Тургенева, проживал декабрист Николай Иванович Тургенев. Здесь проходили заседания членов Союза благоденствия и литературного кружка "Арзамас". Весной 1821 г. состоялось учредительное собрание Северного общества. Весной 1824 г. у Н.И. Тургенева проходили переговоры северян с П.И. Пестелем. Фотография 2010 г.
Наделённый с этого момента полномочиями пополнять ряды тайного общества, Вадковский развернул энергичную деятельность по вербовке новых членов. Не прекратил он её и после своего перевода из гвардии в армейский полк.
Вадковский принял в Общество своего брата Александра, двоюродного брата Алексея Плещеева, земляков Фёдора Скарятина и Сергея Кривцова. Кроме них, Вадковский принял в Южное общество однополчан по Кавалергардскому полку - П.Н. Свистунова, поручика И.А. Анненкова, ротмистра И.Ю. Поливанова и корнета Н.Н. Депрерадовича, а также поручика Кирасирского полка Н.Я. Булгари, корнета Конной гвардии Ф.В. Барыкова и унтер-офицера 3-го Украинского уланского полка И.В. Шервуда.
При содействии Вадковского нескольких человек в Общество принял Пётр Свистунов. "Я заимствовал свободный образ мыслей в конце 1823 года, - отмечал он. - К ускорению сих мыслей способствовали разговоры с Матвеем Муравьёвым и Вадковским".
Вадковский оказал также большое влияние на выработку революционных взглядов поручика А.С. Горожанского, в дальнейшем доведённого властями в Соловецком монастыре до сумасшествия, и ещё одного своего двоюродного брата - ротмистра Захара Чернышёва. Именно Чернышёву Фёдор Фёдорович не без гордости признался, что получил благодарность "по мере трудов своих по тайному обществу".
В 1825 году Фёдор Вадковский принял участие в переговорах по слиянию Южного общества с Обществом соединённых славян. Этот тайный политический союз, основанный два года назад офицерами Андреем и Петром Борисовыми в Волынской губернии, ставил своей целью объединение всех славянских народов, предварительно освобождённых от крепостного права, в единую демократическую республиканскую федерацию.
Соединение этих двух обществ, довольно близких по своей программе, оформилось благодаря инициативе сподвижников Пестеля - подполковника Сергея Муравьёва-Апостола и подпоручика Михаила Бестужева-Рюмина. Член Южного общества генерал-майор С.Г. Волконский вспоминал: "В начале 1825 года Бестужев (М.П. Бестужев-Рюмин) мне объявил, что он с ними (со "славянами") взошёл в тесную связь, приобщил многих к Васильковской управе и что ему в сем обществе содействует Вадковский, бывший кавалергард".
Я.И. Рошет. Портрет Екатерины Ивановны Чернышёвой (в замужестве Вадковской). 1786 г. Частное собрание.
Обладая аналитическим умом и пылким воображением, Фёдор Фёдорович считал, что члены "нашей семьи" (так он называл тайное общество) должны как можно усерднее исполнять свой революционный долг. Горя нетерпением приблизить падение самодержавия, он выступил с целым рядом инициатив, направленных, прежде всего, на установление более тесных контактов между декабристскими управами. Вадковский считал, что необходима чёткая, отработанная система оповещения. В целях конспирации он предлагал всем членам общества переписываться "тайным образом посредством молока".
Осенью 1825 года в орловском селе Тагино Фёдор Вадковский провёл совещание, в котором участвовали В.С. Толстой и З.Г. Чернышёв. На нём обсуждалось предложение члена Южного общества Василия Алексеевича Бобринского о внесении десяти тысяч рублей на организацию за границей типографии для размножения революционной литературы.
Понимая всю важность этого предложения, Вадковский выступил с проектом создания подпольной типографии не "в чужих краях", а "в деревне, у кого-либо из членов (тайного общества), поручив сей труд какому-либо другому члену, который бы для меньшего подозрения мог жить в сей деревне в виде управляющего или приказчика".
Вскоре после тагинского совещания Фёдор Фёдорович писал Пестелю: "Не будет ли действительно возможно поселить в имении любого из наших членов кого-нибудь из братьев, который жил бы там и печатал всё, что нам нужно, втайне даже от слуг и от крестьян. Другой член общества приезжал бы в условленное время за напечатанным и распространял бы его по свету в отдалении от места его зарождения. Подумайте, нельзя ли что-нибудь подобное привести в исполнение. Мысль, может быть, несножко смелая, но я повторю ваши слова: мы не расчитываем шествовать по розгам, и кто ничем не рискует, ничего и не выигрывает.
В заключение сообщаю, что готов довести до сведения Бобринского по этому вопросу всё, что вы сочтёте нужным".
Но осуществить проект создания подпольной типографии декабристы не успели, так как через несколько недель разразились события на Сенатской площади. Замечательную идею Вадковского много лет спустя использовали народники - участники второго этапа освободительного движения. А его предложение о способе тайной переписки (писать молоком) было успешно реализовано "пролетарскими революционерами", в частности В.И. Ульяновым.
Роковую роль в судьбе Фёдора Вадковского сыграло принятие им в тайное общество унтер-офицера 3-го Украинского уланского полка И.В. Шервуда. Англичанин по национальности, он поступил на службу ради офицерских эполет, считая, что "на ловле счастья и чинов" хороши все средства.
Иван Васильевич Шервуд (John Sherwood; 12.03.1798, Гринвич - 30.07.1867, С.Петербург). С фотографии 1860-х гг.
Всё началось с того, что в декабре 1824 года, Шервуд, на квартире своего знакомого Якова Булгари, случайно подслушал разговор, в котором Ф.Ф. Вадковский говорил "о конституции для России". Через посредство Булгари Шервуд вошёл в близкое знакомство с Вадковским. Фёдор Фёдорович, узнав, что Шервуд служит в военных поселениях и имеет там большие связи, предложил ему "быть другом" и вверил важную тайну - существование конспиративной организации, коей он был членом, даже предложил ему вступить в члены этого общества. Шервуд охотно согласился на предложение Вадковского, условился встретиться с ним в Курске, а сам немедленно составил донос на имя Александра I.
18 мая 1825 года Шервуд отправил в Петербург лейб-медику Я.В. Виллие, с которым был хорошо знаком, пакет с доносом. Шервуд писал императору об обнаруженных им "важных обстоятельствах", о которых желает доложить ему лично; для этого просил взять его и "представить к вашему императорскому величеству под каким бы то ни было предлогом, в отвращение всяких догадок". 17 июля Шервуд был принят Александром I. Как свидетельствует сам Шервуд, Александр спросил его, как велик заговор и как полагает Шервуд его открыть. Шервуд сообщил, что "по духу и разговорам офицеров вообще, а в особенности во 2-й армии, заговор должен быть распространён довольно сильно". Александр далее спросил: "Есть ли тут в заговоре кто-нибудь из лиц поважнее?" Шервуд не мог дать положительного ответа, кроме самого факта существования заговора.
Необходимо было дальнейшее "разведывание" тайного общества, выяснение его структуры, намерений, планов, конкретных членов и руководителей, документальные об этом "улики". Шервуд оказался хитым и умным провокатором. По поручению царя он разработал подробный план "разведывания" тайного общества. Этот план был представлен им Александру I 26 июля 1825 года. Согласно этому плану, в целях конспирации сочинялась версия, что поездка Шервуда в Петербург была вызвана необходимостью допросить его по делу грека Сивиниса, офицера на русской службе. Сивинис был уличён в вымогательстве у богатого купца Зосимы денег и драгоценностей. Против него было возбуждено уголовное дело, с вызовом для допросов многих лиц. Это дело тогда имело широкую огласку. Версия о мотивах поездки Шервуда в Петербург была объявлена Аракчеевым начальнику южных военных поселений И.О. Витту, которому предписывалось предоставить Шервуду годовой отпуск "для поправления его расстроенного состояния". Далее, согласно плану, Шервуд должен был отправиться в Одессу, где предполагалось начать разведку о тайном обществе, затем из Одессы с рекомендательными письмами от знакомого Шервуда Д.Н. Плахова в Орловскую губернию, где был расквартирован Екатеринославский кирасирский полк, которым командовал брат Плахова. Среди офицеров этого полка, как полагал Шервуд, могли быть члены тайного общества. План Шервуда получил "высочайшее" одобрение, и 3 августа ему было передано повеление царя отправиться в путь и приступить к "открытию общества". Предполагалось, что для доставления собранных Шервудом сведений к нему в Карачев Орловской губернии 20 сентября должен был прибыть чиновник, посланный от Аракчеева.
Московская область, Рузский район, с. Комлево. Церковь иконы Божьей Матери "Знамение" (1802). Усадьба в селе Комлево была куплена Ф.Ф. Вадковским, отцом декабристов. Его жена Екатерина Ивановна получила усадьбу по наследству, но в 1826 году поспешно её продала. Фотография 2013 г.
Прибыв в Одессу, Шервуд, несмотря на все свои старания, ничего не смог выведать о тайном обществе. Из Одессы в начале сентября он направился в Харьков, куда прибыл 16 сентября, но и здесь его постигла неудача. 17 сентября Шервуд прибыл в Белгород, на другой день в Обоянь, надеясь там встретить Ф.Ф. Вадковского, но здесь узнал, что тот находится в Курске. 19 сентября состоялась встреча Шервуда с Вадковским в Курске. Здесь он сообщил Вадковскому выдуманные сведения о том, что якобы он, Шервуд, принял в тайное общество "47 штаб- и обер-офицеров, двух полковых командиров и двух генералов", надеясь расположить Вадковского на большую откровенность. Ему удалось лишь навести на "преступные разговоры" о намерении цареубийства. Каких-либо иных конкретных данных о тайном обществе от Вадковского он и на этот раз не получил. С такими довольно скудными сведениями Шервуд составил отчёт для Аракчеева.
В литературе утверждается, что из-за убийства дворовыми людьми любовницы Аракчеева Настасьи Минкиной посылка курьера от Аракчеева для встречи с Шервудом не состоялась. Но вот что писал сам Аракчеев впоследствии - 20 декабря 1825 года на запрос об этом председателя Следственного комитета А.И. Татищева: "В сентябре месяце посылал нарочного курьера в город Карачев, который и привёз мне бумаги от Шервуда; бумаги сии вполне я отправил в то же время к покойному государю в собственные руки в Таганрог".
После встречи с курьером Аракчеева в Карачеве Шервуд до конца октября находился в Орловской губернии, надеясь обнаружить членов тайного общества в расквартированном здесь корпусе генерала Бороздина. Никаких "открытий" Шервуд здесь не сделал и 30 октября вернулся в Курск, где снова встретился с Вадковским. Всю надежду теперь Шервуд возложил на "обработку" Вадковского; и прояви тот более выдержки, осторожности и осмотрительности, весь план Шервуда рухнул бы с самого начала. Шервуд составил блестящий "отчёт" для Вадковского о своих действиях в пользу тайного общества в военных поселениях, даже сфабриковал "ведомость" о состоянии умов в поселениях Харьковской и Херсонской губерний, назвал по именам якобы принятых им в тайное общество новых членов. Это придало больше откровенности беседам Вадковского с Шервудом. Вадковский поделился с ним своими планами и новостями. Шервуд узнал о руководителях Южного общества - П.И. Пестеле и А.П. Юшневском. 2 ноября Шервуд простился с Вадковским, условившись с ним о новой встрече в середине ноября.
10 ноября Александр I отдаёт повеление отправить в Харьков под предлогом "покупки лошадей" полковника лейб-гвардии Казачьего полка С.С. Николаева для ареста Ф.Ф. Вадковского и его "сообщников". Это было последнее распоряжение Александра I: через несколько дней он окончательно слёг, и всё дело по раскрытию тайной организации и ареста её членов взял на себя начальник Главного штаба И.И. Дибич. 11 ноября он отправил в Харьков Николаева с письмом к Шервуду, чтобы тот "указал способы" Николаеву "схватить" выявленных "заговорщиков".
Однако исполнение этого приказа об аресте "заговорщиков" задержалось примерно на месяц в силу ряда обстоятельств, не связанных с болезнью и смертью Александра I. Рассмотрим эти обстоятельства. Полковник Николаев прибыл в Харьков 13 ноября, и через два дня состоялась его встреча с Шервудом. Николаев пришёл к выводу, что собранных Шервудом данных ещё недостаточно для ареста Вадковского. Необходимы были против него "улики" ("выманить донесения и ведомости у Вадковского"). "Взять человека легко, - писал в донесении Дибичу 18 ноября Николаев, - но если не найдётся при нём предполагаемых доказательств, то сим в обществе наделать можно весьма невыгодных толков". Но дело заключалось не только в этом. Арест Вадковского мог "вспугнуть" главных "заговорщиков", а задача Николаева и Шервуда состояла в том, чтобы через Вадковского "выйти" на руководителей тайного общества.
В 1925 году был опубликован интересный дневник С.С. Николаева (записи за 18 ноября - 21 декабря 1825 г.), раскрывающий методы розыска Николаева и проясняющий причины того, почему Вадковский не был схвачен сразу же по прибытии Николаева. Оказывается, Николаев и Шервуд в течение двух недель "изыскивали способы, как лучше взять Вадковского с его бумагами". Наконец провокаторам выпала удача. 30 ноября Николаев записывает в дневнике: "Опрометью прибежал Шервуд и сказал, что все дела идут как нельзя лучше. Ему поручается доставить донесение (Вадковского) к Пестелю и 3-го числа назначено письмо отправить". Здесь речь идёт об известном в литературе конспиративном письме Вадковского к Пестелю от 3 декабря 1825 года (Вадковский ошибочно пометил его 3 ноября). Это письмо, несомненно, явилось следствием провокации Шервуда, который сумел убедить Вадковского, что завёл отделение тайного общества в военных поселениях. Ввиду важности данного сведения Вадковский и решил написать об этом Пестелю. Николаев, заполучив письмо и ознакомившись с его содержанием, счёл всё же нецелесообразным сразу же арестовывать Вадковского. "Вадковский всегда в руках, а круг действий его так мал, что до времени бояться нечего, - записывает Николаев в дневнике. - Теперь надобно поспешить, чтобы предупредить или остановить действия высших. Я начал бы с Пестеля". Так возник план ареста первоначально Пестеля.
Екатерина Фёдоровна Кривцова, ур. Вадковская. С миниатюры работы неизвестного художника. 1820-е гг.
Николаев с письмом Вадковского немедленно направляется в Таганрог, куда прибывает 8 декабря. Здесь он был принят Дибичем, которому показал письмо Вадковского к Пестелю и изложил свой план захвата Пестеля и мотивы, почему он оставил на свободе, хотя и под надзором, Вадковского. Однако, как писал ещё 5 декабря Дибич командующему 3-м корпусом Ф.В. Сакену, "обстоятельства переменились".
Дело в том, что 1 декабря Дибич получил подробные доносы с перечислением многих имён тайного общества от А.И. Майбороды, а ещё ранее - донос от А.К. Бошняка. Доносы Бошняка и Майбороды содержали куда более ценную информацию, чем те сведения, которые удалось собрать Шервуду, и свидетельствовали о широком политическом заговоре, в котором участвовали не только военные, но и гражданские чины как на юге, так и на севере России. Основываясь на материалах этих доносов, Дибич направил 4 декабря в Петербург обширное донесение о заговоре, с приложением сообщённого Майбородой списка 46 имён заговорщиков. Дибич заявил Николаеву, что "заговор сильнее существует во 2-й армии, где должна скрываться и Директория", что он уже 6 декабря отправил во 2-ю армию А.И. Чернышёва для ареста Пестеля. 10 декабря Дибич отправил Николаева в Курск с приказом "немедленно взять Вадковского". Ф.Ф. Вадковский был арестован 13 декабря.

Никита Кирсанов: "Случай Вадковских". Часть 2.

Будущие декабристы Александр и Фёдор Вадковские родились в Петербурге, в доме матери, что на Фонтанке. Фёдор Фёдорович - 1 мая 1800 года, Александр Фёдорович - 20 августа 1801 года. Обоих братьев крестили в приходской церкви Святых и Праведных Симеона Богоприимца и Анны Пророчицы (ныне ул. Моховая, 46).
С.-Петербург. Церковь Святых и Праведных Симеона Богоприимца и Анны Пророчицы, где 9 мая 1800 года был крещён Фёдор Вадковский, а 26 августа 1801 года - Александр Вадковский. Фотография конца XIX в.
До 1810 года братья жили в Петербурге, по "временам выезжая в Елецкое имение" Пятницкое, а затем были отправлены в Москву и зачислены в Благородный пансион при Московском университете.
В Пансион принимались мальчики от 9 до 14 лет с оплатой в 150 рублей в год и обучение длилось шесть лет по индивидуальным программам. Окончание давало право на те же чины Табеля о рангах, что и диплом Московского университета, а также право на производство в офицеры. Лучшие воспитанники без экзаменов принимались в университет.
Обучение включало изучение следующих предметов: юридические дисциплины, богословие, математика, физика, география, естествознание, военное дело, рисование, музыка, танцы, а также российская словесность.
Братья Вадковские проучились в Пансионе два года. С началом Отечественной войны, Екатерина Ивановна забрала сыновей домой в Петербург и определила Александра в Немецкое училище Святого Петра, а Фёдора в частный пансион аббата Лемри.
"С самого начала, - показывал на следствии по делу декабристов Александр Вадковский, - был отдан в пансион в Москве, где находился почти два года, после чего был в Петропавловском училище года полтора, а потом уже воспитывался в Петербурге и окончил свои науки с французским учителем аббатом Лемри. Учителя ходили ко мне из Пажеского корпуса, потому что я сам был пажем, хотя никогда не жил в корпусе..."
Фёдор Вадковский, у которого рано проявились блестящие математические способности, музыкальная одарённость и поэтический талант, закончил своё обучение в частных аристократических пансионах Гинрихса и Годениуса в Петербурге.
С.-Петербург. Немецкое училище Св. Петра (ныне Невский проспект, здание за домами 22 и 24; перестр. в 1876-1877 и 1913-1915). Фотография начала XX в.
25 января 1818 года Фёдор Вадковский поступил на военную службу - подпрапорщиком в лейб-гвардии Семёновский полк, командиром батальона которого был его брат Иван. В формулярном списке Фёдора Фёдоровича указывалось: "По-российски, по-французски и по-немецки, истории, географии и математике знает". 21 апреля 1820 года, за полгода до возмущения Семёновского полка, он был переведён юнкером в Кавалергардский полк. Через четыре месяца он стал уже эстандарт-юнкером, а с 1 января 1822 года - корнетом того же полка.
Следуя семейной традиции, на службу подпрапорщиком в Семёновский полк поступил и Александр Вадковский (по собственным показаниям 22 марта, по формулярному списку - 22 апреля 1819 года).
"Семёновская история" осенью 1820 года круто изменила судьбу Вадковского-младшего. "Откровенно скажу, - утверждал он, - что вольнодумческие и либеральные мысли врезались во мне со времени перевода моего в армию из бывшего Семёновского полка. Во-первых, что не позволено мне было служить в одном полку с братом моим. Во-вторых, - что тем же чином был переведён в армию, а в-третьих, - что в течение пяти лет, что служу в армии, не позволено мне было иметь ни отпуска, ни отставки, ни перевода в другой полк, тогда как обстоятельства мои непременно сего требовали..."
Александр Вадковский получил назначение в Кременчугский пехотный полк 24 декабря 1820 года. 12 января следующего года он был произведён в прапорщики и переведён 17-й егерский полк, где 4 января 1824 года был произведён в подпоручики.
Анна Александровна Чернышёва, ур. Исленьева с дочерью Екатериной Ивановной Вадковской. Портрет работы Ангелики Кауфман. 1793 г. Государственный Исторический музей, Москва.
В 1822 году Фёдор Вадковский стал членом Северного общества декабристов, а спустя год, прибывший из Тульчина в Петербург князь А.П. Барятинский, служивший адъютантом главнокомандующего 2-й армией генерала от кавалерии графа П.Х. Витгенштейна, принял Вадковского и в Южное общество. В разговоре с декабристом А.В. Поджио он так отозвался о Фёдоре Фёдоровиче: "Это храбрец, таких нам и надо".
В этом же году, во время пребывания в Туле, Фёдор Вадковский принял в тайное общество брата Александра. "На предложение в оное войти я согласился, - признавался Вадковский-младший, - в чём дал расписку, обещая сохранить в тайне существование и членов оного. Намерение общества было даровать народу вольность и прекратить страдание всеобщее. Способы достижения сей цели были мне неизвестны, но брат уверял, что общество сильно и может во всём успеть..."
Что касается "способов достижения цели", то как раз в этом вопросе между декабристами не было полного единства. Фёдор Вадковский поддерживал более революционную программу П.И. Пестеля, предусматривающую республиканское государственное устройство России, осуществление намеченных конституцией демократических преобразований, отмену крепостного права. "Я существую и дышу только для священной цели, которая нас соединяет", - писал Вадковский Пестелю.
В одном из сохранившихся набросков Ф.Ф. Вадковского им перечислены следующие пункты этой программы: "1. Уничтожение самовластия. 2. Освобождение крестьян. 3. Преобразования в войске. 4. Равенство перед законом. 5. Уничтожение телесных наказаний. 6. Гласность судопроизводства. 7. Свобода книгопечатания. 8. Признание народной власти. 9. Палата представителей. 10. Общественная рать или стража. 11. Первоначальное обучение. 12. Уничтожение сословий".
Фёдор Фёдорович Вадковский. Рисунок А.М. Муравьёва. 1821 г. Государственный Исторический музей, Москва.
В борьбе с самодержавием Фёдор Вадковский широко использовал и свой поэтический талант. Большую известность получили его сатирические стихотворения, направленные против членов императорской фамилии.
К сожалению, ранние поэтические опыты Вадковского до нас не дошли. Наиболее подробные сведения об их содержании и идейной направленности приведены в опубликованных воспоминаниях декабриста Владимира Толстого: "В то время Беранже был в большом ходу; Вадковский ему подражал то песнями буфф, то песнями политическими, как-то: "А где наш царь? В манеже наш царь!" - И далее царя и великих князей ругали, глумились над ними, выставляли все их недостатки и прочее, и поминалось, что для них есть штыки..."
Указание В.С. Толстого привлекло внимание исследователй декабристской поэзии. В частности, ими было высказано предположение об участии Вадковского в написании известных агитационных песен "Царь наш, немец русский..." и "Вдоль Фонтанки-реки..." Рылеева и А. Бестужева. В последней песне, например, имеется упоминаемая мемуаристом угроза:
Разве нет у нас штыков
На князьков-сопляков?..
По свидетельству современника, в стихотворении "Странная история" Вадковским "в юмористической форме рассказывалось о свержении самодержавия".
19 июня 1824 года Фёдор Вадковский, неоднократно ходатайствовавший о смягчении участи находящегося в витебской тюрьме брата Ивана, неожиданно сам подвергся аресту. "Несносно жить в казённой духоте нашей столицы, - сообщал А. Бестужев поэту Вяземскому. - Нет дня, чтобы не слышно было чего-нибудь новенького да хорошенького!! Дня три тому назад как фельдъегерь, прямо с маневров, умчал кавалергардского Вадковского, брата того, которого до сих пор душат в Витебске..."
Оказалось, что правительству стало известно одно из политических стихотворений Фёдора Вадковского. На этот раз он отделался довольно легко - переводом из столицы в отдалённый армейский полк. Официально было объявлено, что корнет Кавалергардского полка Вадковский "за неприличное поведение" переведён в Нежинский конно-егерский полк, с переименованием в прапорщики.
Иван Фёдорович Вадковский. С акварели неизвестного художника. 1810-е гг.
А вот что говорят современники о причине этого ареста. Декабрист В.Ф. Раевский: "За разные насмешки против двора, каламбуры и нескромные суждения..." Ф.И. Тимирязев, родной племянник Вадковского: "За стихи против начальства и великого князя Михаила Павловича..." Декабрист С.Г. Волконский: "За смелые разговоры и, кажется, за распространение стихотворений, имеющих целью осуждение правительства и государя..." Будущий же руководитель восстания Черниговского полка С.И. Муравьёв-Апостол при встрече с Вадковским поинтересовался, не раскрытие ли тайного политического общества явилось причиной ареста?..
Разумеется, арест Фёдора Вадковского был не только для него неожиданностью. Особую тревогу выразили его товарищи по тайному обществу, теряясь в предположениях. В день ареста Александр Михайлович Муравьёв поскакал на квартиру Вадковского, забрал все его бумаги и передал их Сергею Трубецкому.
Среди важных документов, не попавших таким образом в руки властей, находилась копия следственного дела о бунте Семёновского полка в 1820 году, а также черновые письма на имя царя о помиловании И.Ф. Вадковского, которому, первоначально вынесли смертный приговор. Вполне понятно, что декабристы придавали огромное значение "семёновской истории" в деле распространения антиправительственных настроений в войсках. Картина жестокой расправы над одним из лучших русских полков способствовала появлению "свободного образа мыслей" у многих участников декабристского движения.
Среди этих бумаг находился и революционный катехизис на французском языке, написанный Вадковским. Фёдор Фёдорович всегда уделял большое внимание агитационной работе среди офицеров.
Историю своего ареста Ф.Ф. Вадковский подробно рассказал Владимиру Толстому во время их встречи в орловском имении Чернышёвых Тагино. Заключительная часть этого рассказа (в передаче Толстого) выглядела так:
"В Новой Деревне полковой командир граф Апраксин призвал Вадковского и сдал его фельдъегерю, который его отвёз в Главный гвардейский штаб, где был собран главный генералитет. Тут показали Вадковскому его рукою написанную песнь и добивались, кто её сочинил, кто его одномысленники и пр. Вадковский отвечал, что он её и сочинил и написал, подпивши, что никого сообщников не имеет, а сам подражает Беранже, и в доказательство стал им петь шутовские песни вроде:
Если хочешь быть счастлив,
Ешь побольше чернослив.
Гордый генералитет расхохотался и разошёлся, оставя Вадковского арестованного; через несколько часов приехал фельдъегерь и потартал его в Курск в Нежинский конно-егерский полк..."

Никита Кирсанов: "Случай Вадковских". Часть 1.

В выписке из польского Гербовика о Вадковских сказано, что они происходят из города Магдебурга, в Пруссии, откуда Михаил Вадковский перешёл в Польшу и в 1622 году был утверждён на сейме в дворянском достоинстве. Внук Михаила, Иван Юрьевич, в 1695 году выехал из Польши в Россию, был принят на воинскую службу и во время царствования императора Петра Великого участвовал в военных действиях против шведов. К 1727 году имел чин полковника и ведал Кригскомиссарской конторой Адмиралтейской коллегии.
Фёдор Иванович Вадковский (1712-5.10.1783). Портрет работы неизвестного художника. 1770-е гг.
Сын Ивана Юрьевича, Фёдор, в 1727 году был определён пажем к великой княгине Наталье Сергеевне, затем служил в лейб-гвардии Семёновском полку. Был одним из "первых пособников" Екатерины II, возведших её на престол в 1762 году, за что 9 июня награждён орденом Св. Александра Невского. Из послужного списка Ф.И. Вадковского видно, как развивалась его военная карьера: камер-паж, фендрик гвардии, подпоручик гвардии (1736), поручик гвардии (1738), капитан-поручик гвардии (1740), капитан гвардии (1742), секунд-майор (1755), премьер-майор гвардии (1757), подполковник гвардии (1757), генерал-майор (1761), генерал-поручик (1762), генерал-аншеф (1775), командир Семёновского полка (1765-1766). В конце 1760-х годов Ф.И. Вадковский вышел в отставку и поселился в Елецкой провинции Воронежской губернии. В 1779 году был назначен сенатором. От брака с Ириной Андреевной Чириковой, урождённой Воейковой (1717-1774), имел пятерых детей. Скончался в С.-Петербурге и был похоронен на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры.
В Елецкой провинции (с начала XIX века Елецкий уезд Орловской губернии) Фёдор Иванович Вадковский владел сёлами Пятницким и Большие Извалы. Кроме того, ему принадлежали село Покровское (Красная Поляна), где находилось центральное имение, Богословское, деревни Черницово, Богословское (Лопуховка), Братки, Суханино, Плоское и Екатериновка. После смерти Ф.И. Вадковского, родовые имения в Елецкой провинции унаследовал его сын Фёдор Фёдорович.
Фёдор Фёдорович Вадковский (21.12.1756-27.08.1806). Портрет работы Е.Д. Камежёнкова. 1789 г. Краснодарский краевой художественный музей им. Ф.А. Коваленко.
Младший сын генерал-аншефа, Фёдор Фёдорович Вадковский, получил отличное домашнее образование. С рождения он был записан солдатом в лейб-гвардии Семёновский полк и через десять лет произведён в сержанты. Действительную службу начал прапорщиком в январе 1771 года. В 1774 году был произведён в поручики, 7 января 1778 года - в капитан-поручики, а 28 июня того же года пожалован в камер-юнкеры.
Ф.Ф. Вадковский с детства был дружен с великим князем Павлом Петровичем. В сентябре 1781 года сопровождал великого князя во время его путешествия по Европе. Будучи в Вене, заслужил такой отзыв Иосифа II: "Месье Вадковский симпатичный молодой человек". 1 января 1785 года пожалован в камергеры. Вступление на престол Павла I повлекло за собой быстрое возвышение Вадковского.
Высочайшим указом от 21 ноября 1796 года он был пожалован в генерал-поручики и назначен командовать сформированным Павловским полком. Кроме того, был назначен присутствующим в Военной коллегии и мариентальским комендантом. В апреле 1797 года был награждён орденом Св. Александра Невского. Однако военная служба тяготила Ф.Ф. Вадковского. По словам графа Е.Ф. Комаровского, Вадковский целыми днями сидел перед камином в вольтеровском кресле и не ездил ко двору, а по поводу своего назначения говорил: "Я должен был принять то, что мне предложили; я его (императора) давно знаю, он шутить не любит, хотя уже 20 лет, как я военную службу оставил".
При дворе он поневоле должен был вмешиваться в интриги. Он поддерживал партию императрицы Марии Фёдоровны и был сторонником Екатерины Ивановны Нелидовой. В октябре 1797 года Вадковского постигла опала и он был отстранён от командования Павловским полком, а через год, 27 октября 1798 года, отставлен от службы с чином действительного тайного советника, с назначением в Сенат.
Ф.Ф. Вадковский, по словам современника, был человеком просвещённым и гуманным, с природным умом он соединял доброе сердце; он был сибарит и дорого ценил комфорт, которым умел пользоваться. Тепло о нём отзывался князь И.М. Долгоруков: "Я с ним был в приятельских отношениях, когда ездил ко двору играть с ним на театре великого князя. Он меня любил, и я льнул к нему преимущественно пред всеми прочими шаркателями царских чертогов... Вадковский остался и потом хорошим моим приятелем; мы часто видались и в сообщениях наших не было ни коварства, ни принуждения. Редкое преимущество в связи с придворным! Он недолго прожил, томился в мучительном недуге и слишком рано скончался для всех тех, кои способны были разуметь и ценить, несмотря на холодный с виду характер, отличные его достоинства".
Гранитное надгробие Ф.Ф. Вадковского в виде алтаря с мраморной книгой на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры в С.-Петербурге. Фотография 2010 г.
Графиня Екатерина Ивановна Чернышёва, принадлежала к одному из самых влиятельных родов России. Родилась она в С.-Петербурге 28 июля 1765 года в семье графа Ивана Григорьевича Чернышёва (24.11.1726-26.02.1797) и графини Анны Александровны, урождённой Исленьевой (28.05.1740-7.08.1794).
В юности Екатерина Ивановна как фрейлина Екатерины II сопровождала императрицу в период её путешествия по России. Сохранился уникальный документ - дневник Екатерины Ивановны на французском языке, который она вела во время этого путешествия. Этот дневник хранится в Государственном Историческом музее в Москве и ждёт своих исследователей.
В 1782 году в неё был влюблён князь А.Б. Куракин, но сватовство его окончилось неудачей; граф Чернышёв считал невыгодным породниться с князьями Куракиными, неугодными Екатерине II за свою дружбу с великим князем Павлом Петровичем.
Весёлая и живая, умная и энергичная, Екатерина Ивановна, была отличной музыкантшей и собирала у себя многочисленное и передовое общество. В её доме в Петербурге на Фонтанке (ныне № 20) любил проводить время граф Е.Ф. Комаровский, что едва не было причиной его дуэли с известным щёголем, красавцем и танцором, князем Б.В. Голицыным.
2 сентября 1789 года Екатерина Ивановна вышла "по большой любви" замуж за Фёдора Фёдоровича Вадковского. В приданое она получила 3000 душ крепостных мужского пола находящихся в Тамбовской губернии.
Екатерина Ивановна Вадковская, урождённая графиня Чернышёва. Портрет работы Е.Д. Камежёнкова. 1789 г. Краснодарский краевой художественный музей им. Ф.А. Коваленко.
В зимний период супруги Вадковские проживали преимущественно в Петербурге, а на лето выезжали в орловское имение Фёдора Фёдоровича - Пятницкое. "Село оврага прудового, - сообщалось в "Экономических камеральных описаниях" Извальской волости Елецкого уезда, - и двух безумянных отвершков по обе стороны оврага Пятницкого, на правом берегу церковь каменная Великомученицы Параскевии, нарицаемая Пятницы; дом господский деревянный и при нём сад нерегулярный с плодовитыми деревьями, деревья оврага прудового на левом берегу дачею простирается большой дороги, ведущей в г. Задонск по обе стороны, земли грунт чернозёмный; крестьян на пашне в посредственном зажитке". (В 1820-х годах Вадковские за антигосударственную деятельность были лишены части своих владений, а крепостные крестьяне села Пятницкое перешли в государственное ведомство. Однопрестольный храм Параскевы Пятницы, построенный в селе Ильёй Фёдоровичем Вадковским в 1791-1798 годах не сохранился. В 1864 году в селе Большие Извалы, также ранее принадлежавшем Вадковским, был построен храм во имя Казанской Божьей Матери, сохранившийся до настоящего времени).
После смерти мужа на руках Екатерины Ивановны осталось четыре сына и две дочери: Иван (1790-1849, с. Петровское Елецкого уезда Орловской губернии), впоследствии участник Отечественной войны 1812 года и заграничных походов русской армии, полковник (1820), батальонный командир лейб-гвардии Семёновского полка, один из четырёх офицеров, осуждённых по делу о восстании Семёновского полка; был женат на Е.А. Молчановой; Павел (22.05.1792-15.05.1829, С.-Петербург), камер-юнкер двора Его Императорского Величества и кавалер; в чине прапорщика лейб-гвардии Семёновского полка принял участие в Отечественной войне 1812 года (Бородино, Тарутино, Малоярославец) и заграничных походах; был женат на Анастасии Семёновне Викулиной (1805-1887), дочери действительного статского советника, предводителя дворянства Воронежской губернии Семёна Алексеевича Викулина (1775-1841); Екатерина, в замужестве Кривцова (1796-1861, С.-Петербург); Софья, в первом браке Безобразова, во втором Тимирязева (6.02.1799-8.08.1875, Москва); Фёдор (1.05.1800, С.-Петербург - 8.01.1844, с. Оёк Иркутской губернии), прапорщик Нежинского конно-егерского полка, член Южного общества декабристов (1823), активный организатор декабристской ячейки в Кавалергардском полку; был холост и Александр (20.08.1801, С.-Петербург - 1845, с. Гавриловка Кирсановского уезда Тамбовской губернии), подпоручик 17-го егерского полка, член Южного общества (1823); был женат на Надежде Андреевне Волковой (?-1862).
Как ни трудно пришлось сорокалетней вдове, но Е.И. Вадковская сумела дать блестящее образование всем детям. И все они в той или иной степени оказались связанными с историей декабристского движения.
Фёдор Фёдорович Вадковский с сыновьями Иваном и Павлом. С миниатюры работы неизвестного художника. Конец 1790-х гг.
Сёстры Екатерина и Софья Вадковские были видными представительницами высшего петербургского общества. В силу своего происхождения, а впоследствии высокого положения мужей, они на протяжении многих лет были близко знакомы со многими выдающимися политическими и культурными деятелями эпохи, стали свидетелями важных исторических событий.
Красавица Софья Фёдоровна в 1816 году вышла замуж за полковника Петра Михайловича Безобразова (1788-1819). Овдовев в двадцатилетнем возрасте, она долго оставалась одна. Поэт П.А. Вяземский называл её "вдовой случайностью, но прелестью невестой". В 1827 году она вторично вышла замуж, на этот раз за Ивана Семёновича Тимирязева (16.12.1790-15.12.1867), дядю биолога; адъютанта великого князя Константина Павловича, генерала-майора, позднее астраханского военного губернатора, петербургского знакомого А.С. Пушкина. С поэтом была знакома и сама Софья Фёдоровна. По воспоминаниям её сына, Пушкин однажды, будучи в гостях у Тимирязева, сказал ей: "Ах, Софья Фёдоровна, как посмотрю я на вас и ваш рост, так мне всё и кажется, что судьба меня, как лавочник, обмерила". Для женщины она была очень высокого роста (около 180 см) и когда она появлялась в обществе со своими подругами графиней Шуазель и графиней Е.П. Потёмкиной (сестрой декабриста С.П. Трубецкого), то их в свете, исключительно за рост, называли "le bouquet monstre". Поэт Вяземский посвятил в 1822 году Софье Фёдоровне стихотворение. Она же, оставила воспоминания, из которых отрывок под заглавием "Свидание с императором Александром Павловичем", был напечатан в "Русском Архиве".
У Тимирязевых было трое детей: Ольга Ивановна (р. 1831), пианистка, ученица Н.Г. Рубинштейна; Фёдор Иванович (14.06.1832-24.05.1897), пианист-любитель, вице-губернатор (1878-1879), губернатор (1880-1881) Саратовской губернии, мемуарист и Александр Иванович (1837-1895), женатый на Ольге Борисовне Данзас (20.10.1840-6.10.1879), дочери действительного тайного советника Бориса Карловича Данзаса (19.10.1799-18.10.1868), лицеиста II курса, привлекавшегося к следствию по делу декабристов.
Скончалась Софья Фёдоровна Тимирязева в Москве и была похоронена на Ваганьковском кладбище рядом с мужем, однако их могилы не сохранились.
Памятник на могиле Павла Фёдоровича Вадковского на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры в С.-Петербурге. Фотография 2010 г.
Екатерина Фёдоровна Вадковская по характеристике современника, была "женщина, которая с высшим изяществом форм соединяла тонкий, живой, наблюдательный и несколько насмешливый ум, а вместе с тем и глубокие чувства. В молодости она была очаровательной собеседницей и всегда была искренним другом". С юных лет она проявляла живейший интерес к русской литературе, была лично знакома со многими известными писателями. В 1821 году Екатерина Фёдоровна вышла замуж за друга Пушкина, дипломата и англомана Николая Ивановича Кривцова (10.01.1791-31.07.1843), старшего брата декабриста Сергея Кривцова. Посажённым отцом и матерью на их свадьбе были приглашены знаменитый историк Н.М. Карамзин с супругой. В браке у Кривцовых родилась единственная дочь Софья Николаевна (19.08.1821-29.12.1901), ставшая впоследствии женой Помпея Николаевича Батюшкова (14.04.1811-20.03.1892), брата поэта.
Скончалась Екатерина Фёдоровна Кривцова в Петербурге и была похоронена, согласно завещания, в селе Любичи Кирсановского уезда Тамбовской губернии (ныне Уметский район Тамбовской области) в ограде Казанской церкви рядом с мужем.
Завершая эту часть "Случая" хочется добавить, что потомки Вадковских проживают сейчас в России, а также Великобритании, Германии, Швейцарии, США, Испании и Аргентине. Праправнук И.Ф. Вадковского, Василий Васильевич (1878-1941), в 1924 году из Венгрии через Францию эмигрировал в США, где и умер. Похоронен в городе Си-Клиф, штат Нью-Йорк. От брака с Марией Евгеньевной Утиной (р. 1887) имел детей: Василия (1902-1984), похоронен в округе Майами-Дейд, штат Флорида; Надежду (р.1908) и Александра (1911-2003), похоронен в городе Нейплс округа Колйер, штат Флорида. В республике Беларусь, в деревне Шабаны под Минском, проживает праправнук А.Ф. Вадковского, Леонид Борисович Вадковский. Более полной информацией на данный момент я не располагаю...