Цитата сообщения AWL-PANTERA Никита Кирсанов. "Благословляю десницу Божiю..." (5).

Конспект Манифеста к русскому народу

(В ночь с 13 на 14 декабря 1825 г.)

Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твоё!

В манифесте Сената объявляется:

1. Уничтожение бывшего правления.

2. Учреждение временного до установления постоянного выборными.

3. Свободное тиснение и потому уничтожение цензуры.

4. Свободное отправление богослужения всем верам.

5. Уничтожение права собственности, распространяющейся на людей.

6. Равенство всех сословий перед законом и потому уничтожение военных судов и всякого рода судных комиссий, из коих все дела судные поступают в ведомство ближайших судов гражданских.

7. Объявление права всякому гражданину заниматься, чем он хочет, и потому, дворянин, купец, мещанин, крестьянин – все равно – имеют право вступать в воинскую и гражданскую службу и в духовное звание; торговать оптом и в розницу, платя установленные повинности для торгов. Приобретать всякого рода собственность, как-то: земли, дома в деревнях и городах. Заключать всякого рода условия межу собою, тягаться друг с другом перед судом.

8. Сложение подушных податей и недоимок по оным.

9. Уничтожение монополий, как-то: на соль, на продажу горячего вина и проч. и потому учреждение свободного винокурения и добывания соли с уплатою за промышленность с количества добывания соли и водки.

10. Уничтожение рекрутства и военных поселений.

11. Убавление срока службы военной для нижних чинов и определение оного последует по управлении воинской повинности между всеми сословиями.

12. Отставка всех без изъятия нижних чинов, прослуживших 15 лет.

13. Учреждение волостных, уездных, губернских и областных правлений и порядка выбора членов сих правлений, кои должны заменить всех чиновников, доселе от гражданского правительства назначаемых.

14. Гласность судов.

15. Введение присяжных в суды уголовные и гражданские. Учреждает правление из 2 или 3 лиц, которому подчиняет все части высшего управления, то есть все министерства, Совет, Комитет министров, армии, флот. Словом, всю верховную исполнительную власть, но отнюдь не законодательную и не судебную. Для сей последней остаётся министерство, подчинённое Временному правлению, но для суждения дел, не решённых в нижних инстанциях, остаётся департамент Сената уголовный и учреждается департамент гражданский, кои решают окончательно и члены коих останутся до учреждения постоянного правления.

Временному правлению поручается приведение в исполнение:

1. Управление прав всех сословий.

2. Образование местных волостных, уездных, губернских и областных правлений.

3. Образование внутренней народной стражи.

4. Образование судной части присяжными.

5. Уравнение рекрутской повинности между всеми сословиями.

6. Уничтожение постоянной армии.

7. Учреждение порядка избрания выборных в палату представителей народных, кои долженствуют утвердить на будущее время имеющий существовать порядок правления и государственное законоположение.

Не менее важным мероприятием было оповещение Южного общества и Московской управы о событиях в Петербурге и мерах, принимаемых Северным обществом для реализации своих целей. Соответствующее письмо Трубецкой отправил с И.И. Муравьёвым-Апостолом к С.И. Муравьёву-Апостолу, который ещё там, в Киеве, заверял Трубецкого, что может поднять за собой до 70 тысяч войска.

Для оповещения Московской управы был направлен П.Н. Свистунов с письмом Трубецкого к М.Ф. Орлову и поручением увидеться с С.М. Семёновым и объявить ему «о всём здесь случившемся, о намерении взятом действовать, буде войска подадут на сие средства». Письмо к Орлову не сохранилось, но из показаний допрашиваемых следует, что Трубецкой просил Орлова приехать в Петербург немедленно. А.Е. Розен в своих воспоминаниях пишет, что речь о вызове Орлова поднималась на совещании у Рылеева 12 декабря. Вызов Орлова был связан с просьбой Трубецкого отпустить его на юг. В этом была необходимость иметь надёжного заместителя диктатора на севере в случае последующего отъезда на юг основного диктатора Трубецкого.

Следственному комитету Трубецкой дал другое объяснение вызова Орлова: «Я к генералу Орлову писать не решался до 13-го числа, когда, увидев, в каком я нахожусь положении перед обществом, я в нём увидел спасение и решился написать известное письмо от 13 числа поутру, когда я не предвидел ещё, что бедствие последует так скоро. Притом я полагал, что если б переворот и исполнился во всём так, как я предполагал, то лицо ген.-майора Орлова вселило бы более доверенности». Объяснение дано Трубецким в обычной его манере затушёвывания своих истинных мыслей и действий, умаления собственного значения и роли в организации восстания, о чём ещё будет сказано ниже. Можно допустить, что в данном случае Трубецкой ложной мотивировкой умышленно старался отвести от себя более опасное подозрение – в организации действий южан. Однако, могло быть и так, что Трубецкой не писал Орлову раньше, считая, что для начала действий присутствие Орлова не было нужно, а вот после победы восстания, когда должно было наступить время дальнейших распоряжений, которых от него ждали, Трубецкой видел необходимость в твёрдой поддержке умного, волевого, пользовавшегося большим авторитетом в армии и обществе генерала. Его влияние могло сыграть существенную роль в организации Временного правления. Для полного успеха в таких государственного масштаба начинаниях Трубецкой не считал достаточным собственный опыт политического и военного деятеля. Сам он проговорился на следствии: «Затрудняло меня обстоятельство, если нужно будет учреждение Временного правления, то кто могут быть люди, на выбор коих можно согласиться». В данном случае не исключено, что Трубецкой надеялся авторитет Орлова противопоставить авторитету Пестеля, кандидатуру которого в состав Временного правления выдвигали члены общества.

Для осуществления захвата власти следовало уточнить, на какие воинские части могло рассчитывать Северное общество. Трубецкой показал на следствии, что на вопросы об этом Рылеева, «всегда отвечал, что надобно несколько полков, по крайней мере тысяч 6 человек солдат; наконец, в последний раз, когда он меня о том спросил (до 10 декабря), то я ему сказал, что если будет можно совершенно надеяться на один полк, что он непременно выйдет, и при том ещё Морской экипаж (на который Рылеев много надеялся), а в некоторых других полках будет колебание, то тогда можно зачать, но что первым должен быть один из старых коренных гвардейских полков, каков Измайловский, потому что к младшим полкам, может быть не пристанут». Рылеев заверил, что общество может твёрдо рассчитывать на два, а то и на три полка. В дальнейшем, когда стали надеяться ещё и на полки Измайловский, Финляндский и Егерский, «то все без исключения решительно говорили, что сами обстоятельства призывают общество к начатию действий и что не воспользоваться оными со столь значительною силою было бы непростительное малодушие и даже преступление».

Предварительный подсчёт сил давал надежду руководителям восстания, что они смогут повести за собой не менее 6 тысяч солдат.

Первый план, предложенный Трубецким в дни, предшествующие отречению Константина, состоял в том, чтобы собрать все восставшие полки вместе с артиллерией в одном месте за городом, силой оружия принудить правительство к переговорам, путём «вооружённого давления» добиться принятия Манифеста о созыве Великого собора и удовлетворения всех требований, указанных в нём.

Трубецкой был уверен, что к восставшим присоединятся не только другие полки, но и часть гражданского населения: «Сие основано было на том мнении, что, вероятно, есть много людей, желающих конституционной монархии, но которые не являют своего мнения, не видя возможности до оной достигнуть, но когда увидят возможность и притом, что восставшие войска никакого буйства не делают, то обратятся на их сторону».

12 декабря с полной определённостью стало известно, что должна быть присяга новому императору. Тотчас же возникло решение воспользоваться создавшимся обстоятельством; так как факт отречения – «вещь необычайнешая и в России небывалая», то солдаты не поверят отречению, особенно ели оно не будет сделано лично Константином. Кроме того, предварительный подсчёт сил, на которые могло рассчитывать общество, оказался преувеличенным. И первое и второе обстоятельства потребовали спешного пересмотра плана революционного выступления.

Сигналом к восстанию должен был явиться сбор войск для принятия присяги Николаю. Необходимо было поднять полки до начала новой присяги под предлогом нарушения только что принятой присяги Константину. В этой ситуации был предложен другой план, который сводился к тому, чтобы «восставшие полки собрались на Сенатской площади, принудили бы Сенат издать Манифест к русскому народу». Перед тем А.И. Якубович с Гвардейским морским экипажем и, возможно, Измайловским полком должен был захватить Зимний дворец и арестовать царскую семью; Финляндскому полку и гренадерам поручалось захватить Петропавловскую крепость и Арсенал.

Как показывал Рылеев, «занятие дворца было положено в плане действий самим Трубецким». «Дворец занять брался Якубович с Арбузовым, на что и изъявил своё согласие Трубецкой. Занятие ж крепости и других мест должно было последовать по плану Трубецкого после задержания Императорской фамилии».

Сбор перед зданием Сената после захвата Зимнего дворца, Петропавловской крепости, Арсенала и т.д. был завершающим звеном плана, так как только через Сенат восставшие могли всенародно объявить о низложении прошлого правительства, о введении гражданских свобод, об отмене крепостного права и назначении Временного революционного правления. После объявления Сенатом Манифеста войска должны были выйти из города, расположиться лагерем в ожидании съезда губернских депутатов и быть в состоянии боевой готовности для защиты революционных завоеваний. Находящуюся под арестом императорскую семью предполагалось задержать до съезда Великого собора. Последний «должен был решить, какого рода избрать плавление» или «кому царствовать и на каких условиях».

Накануне восстания стало известно, что присяга Николаю назначена на 14 декабря.

Предложенный Трубецким, обсуждённый и одобренный руководителями общества план восстания, названный позднее Д.И. Завалишиным планом «движения в Петербурге», был характеризован им же как «скорее политический, нежели военный план», составленный «очень основательно». В Следственном комитете всеми средствами доискивались, кто составил этот план. Им всё мерещилось, что это должно быть дело какого-нибудь известного опытного генерала. Из дальнейшего рассуждения Завалишина следует, что на руководителя диктатора возлагалось в случае победы восстания осуществление определённых организационно-политических акций. В тот момент и в тех обстоятельствах выбор пал на Трубецкого, как на человека, более всего подходящего к выполнению данной роли. Ему было доверено и сношение с югом и с Московской управой; ему принадлежала разработка Манифеста к русскому народу. Он всё время находился в гуще событий рядом с Рылеевым и другими руководителями, хотя в целях конспирации и держался отчуждённо, холодно, не вступая в открытые споры, не раскрывая себя в среде малознакомых членов общества. О том, что выбор диктатора был обусловлен необходимостью руководства политического, прямо свидетельствует А.М. Булатов. В письме великому князю Михаилу Павловичу он указывал, что 9 декабря Рылеев говорил ему: «когда мы успеем в своём предприятии (т.е. после победы восстания), на время избранный диктатором Трубецким устроит Временное правление, которое выберет состав народного правления». Относительно избрания Трубецкого диктатором А.А. Бестужев-Марлинский заметил: «Дни за 4 избран начальником, для чего и я через Рылеева дал свой голос. Но когда Рылеев назвал его диктатором, я сказал, что это кукольная комедия». В данном случае Бестужев видел «кукольную комедию» не в избрании Трубецкого руководителем (за него он тоже подал свой голос), а в термине «диктатор». В сложнейшей, напряжённейшей обстановке дней, предшествовавших 14-му декабря, когда предпринимались только первые шаги в реальной борьбе со старым режимом и не было уверенности в победе, слово «диктатор» казалось необоснованно претенциозным, слишком высокопарным, напоминало игру в слова. По свидетельству П.Н. Свистунова, Трубецкой «долго и упорно отказывался» от назначения его диктатором и вообще считал само это название «неуместным наименованием».

Скорее всего, у Трубецкого и других членов общество наименование «диктатор» вызвало возражения ещё и потому, что связывалось с идеей диктатуры, выдвинутой ранее Пестелем и не получившей поддержки. Поскольку руководители восстания возлагали на избранное ими доверенное лицо общее руководство, ожидали от него дальнейших распоряжений и после победы восстания, то определение «диктатор» было всё-таки принято.

При сопоставлении показаний Трубецкого с показаниями участников подготовки восстания обнаруживается явное противоречие. В показаниях последних Трубецкой не безвольный и слабый человек, каким он стремился себя показать на следствии, а человек хладнокровный, инициативный, деятельный, последовательный в осуществлении намеченных планов, но осторожный в действиях. Именно эти качества учитывались руководителями восстания при избрании его диктатором. Известное значение придавалось также имени, чину и связям Трубецкого, как определённой гарантии успеха задуманному делу.

После принятия плана восстания у Трубецкого не было серьёзных опасений. Неуверенность в благополучном исходе предприятия первым почувствовал К.Ф. Рылеев, в руках которого была сосредоточена вся организационная сторона подготовки восстания: он вёл переговоры с П.Г. Каховским, А.М. Булатовым, А.И. Якубовичем, братьями Александром и Михаилом Бестужевыми; созывал совещания, к нему стекались донесения о ходе подготовки к выступлению; 14 декабря он сам ездил в полки, чтобы вести агитацию за отказ от присяги; он всех оповещал о принятом плане восстания; наконец, он первым узнал о нарушении Каховским, Якубовичем и Булатовым обещаний действовать в соответствии с утверждённым планом. К.Ф. Рылеев являлся непосредственным организатором и вдохновителем восстания.

12 декабря вечером у Е.П. Оболенского «без ведома князя Трубецкого» состоялось совещание, на котором присутствовал Я. Ростовцев. Узнав о заговоре, он предупредил собравшихся, что донесёт Николаю о готовящемся восстании.

Утром 13-го Рылеев рассказал Трубецкому о совещании у Оболенского и о намерении Ростовцева выдать их замысел. Обеспокоенный Трубецкой был в тот же день у Рылеева дважды, беседовал лично со всеми полковыми офицерами. Утреннее впечатление было безрадостным. Подтверждались опасения Рылеева. Сил было мало. Булатов предостерегал: «Нам остаётся мало времени рассуждать. Если на себя и на солдат своих не надеетесь, то лучше оставьте до другого случая». Был момент, когда Трубецкой заколебался, стоит ли начинать здесь, в Петербурге. Будет ли успех? В передаче А. Бестужева, Трубецкой сказал: «Если видите своё малосилие, отпустите меня в Киев, я ручаюсь, что 2-й корпус (Бестужев ошибочно называл 2-й корпус вместо 4-го) не присягнёт». Это подтверждает и Г.С. Батеньков: «Когда некоторые находили невозможным действовать с успехом, Трубецкой сказал, что если ему здесь нечего делать, то он поедет в 4-й корпус войск и там начнёт».

Его не отпустили. Как показывал И. Пущин, Трубецкой, видя неуверенность полковых офицеров и руководителей общества, высказал мнение, «чтобы не присоединяться к малому числу войска», то есть не начинать, если не смогут привлечь к восстанию значительные силы. Об этом же свидетельствовал и М. Бестужев: «Трубецкой и 13-го числа говорил: не надо начинать решительных мер, ежели не будете уверены, что солдаты вас поддержат».

Никто из участников подготовки восстания не ссылался накануне его на неуверенность диктатора. Булатов, встретившись с ним 13-го вечером у Рылеева, отмечал, что Трубецкой «так был уверен в успехе предприятия, что, говоря со своими военачальниками, полагал, что, может быть, обойдётся без огня».

По плану помощниками Трубецкого были назначены А. Булатов и А. Якубович, то есть два опытных боевых офицера; начальником штаба восстания – Е. Оболенский. Трубецкой должен был явиться на площадь, когда соберутся восставшие войска, чтобы руководить дальнейшими действиями.

Крайне важно было начать восстание до объявления Сенатом манифеста о вступлении Николая на престол. Донос Ростовцева о готовящемся восстании привёл к тому, что присяга новому императору была назначена на самый ранний утренний час, чтобы опередить выступление.

Трубецкой, живший рядом с Сенатом, через члена тайного общества С.Г. Краснокутского своевременно получал информацию о том, что там происходит.

Сенаторы начали съезжаться, когда не было ещё семи часов утра. Войск на площади ещё не было. Трубецкой, чтобы выяснить обстановку и сообщить о сборе сенаторов, отправился к Рылееву и от него узнал об отказе Якубовича возглавил Морской экипаж и занять Зимний дворец. Вслед за этим стало известно, что Каховский отказался от покушения на Николая. Утром же Булатов, повидав Рылеева и Пущина, заявил им, что если войск у восставших будет мало, то он участия в деле не примет. Он так и поступил. Трубецкому стало известно о неудавшейся попытке поднять Измайловский полк, на который сильно рассчитывали. Вслед за измайловцами присягнул Николаю и Коннопионерский эскадрон, действия которого М.И. Пущин (брат И.И. Пущина) ставил в зависимость от действий Измайловского полка. Отказ этих воинских частей от участия в восстании явился чувствительным ударом по плану восстания.

Узнав всё это от Рылеева, Трубецкой поспешил к Сенату, но сенаторы уже присягнули Николаю и разъехались. Задание, перед которым должны были собраться войска, чтобы заставить Сенат принять свои условия, было пусто.

Таким образом, важнейшие элементы плана, от которых зависело развитие дальнейших событий, оставались невыполненными. Как отметил позднее Д.И. Завалишин, «исполнение (хорошо задуманного плана) далеко не соответствовало его практическому достоинству».

А с пяти часов утра начальник штаба Е.П. Оболенский метался от одного полка к другому, стараясь выяснить обстановку, поторопить полки, но войск на площади всё не было, дворец, крепость, Арсенал оставались незанятыми. Впрочем, сбор восставших полков именно на Сенатской площади теперь не имел смысла. Центр выступления должен был переместиться на Дворцовую площадь. Для успеха восстания требовалось занять Зимний дворец, арестовать или даже уничтожить царскую семью.

Рылеевым и другими руководителями восстания предпринимались меры к форсированию вывода войск на площадь, но этих мер оказалось недостаточно. Срыв самых ответственных элементов плана сделал для Трубецкого очевидным безнадёжность восстания в целом. Как человек трезвого ума, с боевым опытом, он это понял, как, впрочем, и Булатов, раньше других. Около 9 часов утра он вызвал к себе Рылеева, с которым пришёл и Пущин. О содержании их разговора мы узнаём из показаний Трубецкого, который дважды возвращался к нему. На вопрос И. И. Пущина: «Однако ж если что будет, то вы к нам придёте… Мы на вас надеемся». Трубецкой ответил: «Ничего не может быть, что ж может быть, выйдет какая рота или две?» Нет оснований не доверять в этом случае показанию Трубецкого, видимо, подобный разговор состоялся. В таком случае обращает на себя внимание вопрос Пущина: выйдет ли к восставшим Трубецкой? Непонятный вопрос, если он адресован человеку, который должен был возглавлять войска, обеспечить победу восстания. Сама его постановка: «Однако ж если что будет, то …» наводит на мысль, что речь шла не о выходе Трубецкого, а о дальнейших его действиях после победы. Как нам представляется, непосредственное руководство войском на площади должны были обеспечить помощники диктатора, а в первую очередь полковник, командир 12-го егерского полка А.М. Булатов. Эти предположения подтверждают действия Булатова. В письме-исповеди великому князю Михаилу Павловичу он подробно рассказал о своей причастности к событиям и особо подчеркнул, что 13-го декабря «требовал, чтобы Рылеев сказал мне, как он распорядился (на 14 декабря) и много ли мы имеем силы».

Такую информацию он получил. 13-го же вечером Булатов намеревался «в 7 часов князя Трубецкого и Рылеева вызвать к себе» для подтверждения намерения «действовать тогда, когда увидим пользу отечества». Роль, отведённая Булатову руководителями восстания, далеко выходила за рамки действия командира, которому дано поручение привести на площадь Гренадерский полк, захватить Петропавловскую крепость и Арсенал. Скорее всего, Булатов, должен был обеспечить успех восстания в целом, а последующие шаги по укреплению победы и организации новой политической власти вменялись уже Трубецкому.

Доводом в пользу того, что диктатору Трубецкому не предназначалась роль непосредственного командующего войсками на площади, может служить тот факт, что при почти аналогичной ситуации в октябре-ноябре 1825 года на юге, когда возник план немедленного выступления, Пестель назначил главнокомандующим над войсками С.И. Муравьёва-Апостола, оставив общее руководство всеми действиями за собой.

В начале 11-го часа утра на Сенатскую площадь вышел первый восставший полк – Московский. Гвардейский морской экипаж стал сопротивляться присяге приблизительно в это же время. До прихода последнего отряда Гренадерского полка прошло более четырёх часов. В течение этого времени, когда восставшие стойко отражали вначале увещевательные «атаки» генерал-губернатора Милорадовича, уговоры митрополитов и великого князя Михаила Павловича, а потом атаки конной гвардии, Трубецкого и его главного помощника Булатова на площади не было. Якубович на площадь пришёл, но поступки его были настолько двусмысленными, что даже расценивались некоторыми декабристами как прямая измена. Так или иначе, но действовал он не в соответствии с планом и сам считал, что многим его поведение будет истолковано как измена.

Ещё накануне восстания Булатов и Якубович сговорились между собой действовать по собственному плану, который сводился к тому, чтобы «выжидать», а главное, не дать Трубецкому «завладеть троном». Оба подозревали Трубецкого в бонапартизме и были полны решимости не дать ему узурпировать престол. Булатов собирался сам взять верховное командование, но только в том случае, если войск у восставших будет много.

Бездействие Булатова и Якубовича подорвало основы хорошо разработанного плана и оказалось роковым для восстания.

Безнадёжность сложившейся обстановки, какой её видел и понял Трубецкой после разговора с Рылеевым и Пущиным утром 14 декабря, сломила его. Невыполнение основных элементов плана было воспринято им как срыв всего восстания. Он был почти уверен, что всё пройдёт тихо. Почти… и всё-таки мучительное беспокойство не оставляло его. В 9 часов утра Трубецкой, видя, что Сенатская площадь пуста, поспешил к Главному штабу. Почему именно туда, к Зимнему дворцу, который по плану должен был быть взят восставшими? Думается, что Трубецкой надеялся на то, что войска пойдут на Дворцовую площадь, что Якубович всё-таки выполнит свою задачу. Кстати, декабрист Н.А. Панов, посвящённый в план восстания, повёл свою роту лейб-гренадёр во дворец именно в расчёте на то, что восставшие, судя по времени, уже должны были его захватить, и лишь убедившись, что дворец занят правительственными войсками, поспешил вывести своих солдат и направился на Сенатскую площадь.

Так как план с самого начала стал надламываться, подвергаться «на ходу» корректировке, и Трубецкой мог думать, что центр восстания переместится на Дворцовую площадь. Скорее всего, у него после встречи с Рылеевым и Пущиным были для этого основания, так как разговор, несомненно, касался плана действия. Это тем очевиднее, что вследствие изменившейся ситуации Сенатская площадь теряла своё стратегическое значение для целей общества. При условии же захвата Зимнего дворца сбор войск на Сенатской площади лишь распылял силы восстания. Этим объясняется, по всей видимости, выбор Трубецким местом «выжидания» Главный штаб. Отсюда становится понятным, почему он был потрясён, когда увидел после часу дня на Сенатской площади «большое смятение», узнал, что Московский полк занял позицию около памятника Петру I и что Николай повёл против восставших батальон Преображенского полка.

На первом допросе Трубецкой пытался уверить Николая, что отправился к Главному штабу, чтобы спросить, «когда мне надобно будет прийти к присяге». Эта очередная отговорка, желание скрыть за лояльным намерением далеко не безобидные действия. Что же касается его психологического состояния, то думается, что Трубецкой не был далёк от истины, когда писал: «Меня убивала мысль, что я, может быть, мог предупредить кровопролитие».

В представлении Трубецкого это был крах всех надежд. С ужасом он слышал вокруг разговоры о том, что происходило на Сенатской площади. Когда к трём часам у Сената собралось около трёх тысяч восставших, они были уже в кольце 12 тысяч правительственных войск. Трубецкой не видел путей ни к победе, ни к спасению, но он ясно понимал, что «…я не только главный, но, может быть, единственный виновник всех бедствий одного дня и несчастной участи всех злополучных моих товарищей, которых я вовлёк в ужаснейшее преступление и примером моим и словами моими».

Почему Трубецкой не пришёл к своим товарищам, чтобы разделить всю меру ответственности с одними и горькую участь с другими? Думается, что этому было несколько причин, но главная заключалась в том, что он считал преступлением возглавить восстание, заранее обречённое, по его убеждению, на поражение.

Разъяснять безнадёжность того, что могло бы в этом случае произойти, было, как ему казалось, уже поздно. Одержала верх убеждённость, что его приход воспринялся бы восставшими как сигнал к решительным действиям, и это привело бы только к ещё большему и уже бессмысленному кровопролитию. Из этой, с точки зрения Трубецкого, безусловной, но объективно ошибочной посылки (позднее некоторые декабристы, например А.Е. Розен, пришли к выводу, что положение восставших не было безнадёжным, но это было позднее, когда они располагали сведениями о наличии и расстановке не только своих сил, но и сил противника и могли заняться анализом всех аспектов сложившейся ситуации, но в тот момент вряд ли всё было для них достаточно ясным) складывался трагизм положения Трубецкого.

Он стоял перед выбором: войти в каре (боевой четырехугольник, стратегически избранный восставшими), взять на себя руководство восстанием и тем самым, развязав кровопролитие, подвергнув восставших, по его убеждению, неминуемому разгрому (ведь в этом случае организованное революционное вооруженное восстание расценивалось бы противной стороной совсем иначе и карательные меры правительства были бы губительными для всех участников выступления) или же войти в каре и обратиться к восставшим с призывом разойтись, добровольно сдаться на милость противника. В этом случае его действия могли иметь обратный результат: они квалифицировались бы как открытая измена, переход во враждебный лагерь, его бы просто подняли бы на штыки, заклеймив как предателя и регента. Ведь уговоры разойтись уже были и даже пользовавшемуся большой популярностью в войсках боевому генералу М.А. Милорадовичу они стоили жизни, и не ему одному.

Сторонник бескровного восстания, идеалом которого была конституционная монархия, завоёванная по возможности мирным путём, Трубецкой не мог преодолеть ужаса перед необходимостью решительных действий без веры в победу. Вместе с тем, он откровенно признавался, что, «один раз уже войдя в толпу мятежников, я при случае сделался бы истинным исчадием ада, каким-нибудь Робеспьером или Маратом».

Воспринимал ли Трубецкой сложившуюся в те часы ситуацию как трагедию только для себя лично? Думается, что он не отделял себя от тех, кто оставался на площади. Более всего им владело чувство ответственности за всё происшедшее, а главное, за судьбу «всех несчастных жертв моей надменности; ибо я могу почти утвердительно сказать, что если б я с самого начала отказался участвовать, то никто б ничего не начал». Несомненно, речь идёт о начале подготовки восстания после избрания Трубецкого диктатором, а не о самом восстании 14 декабря, в котором он практически не участвовал.

Трудно сказать, действительно ли самоустранение Трубецкого от участия в заговоре могло бы сорвать в те дни саму идею организации восстания. По видимому, Трубецкой именно так расценивал свои возможности в сложившейся тогда ситуации. Бесспорно, что и Рылеев считал Трубецкого ключевой фигурой в практической организации заговора. Скорее всего, Трубецкой, как старейший член тайного общества, один из признанных его вождей, мог иметь серьёзное влияние на членов Северного общества; вместе с тем, оставаясь в течение года вне Петербурга, он уже был лишён тех необходимых связей внутри столичной организации, которые были к тому времени в руках Рылеева. Без содействия последнего Трубецкой не решился, да и не смог бы предпринять каких-либо серьёзных действий. Вдохновенная энергия Рылеева, его решимость и организационный талант, помноженные на военный опыт Трубецкого, его авторитет руководителя тайного общества, наконец, его имя открывали возможность реализации заговора. Последовательность в осуществлении поставленной цели была присуща обоим руководителям вплоть до 14 декабря. Оба расценивали свою роль в организации восстания как главенствующую; оба признавали себя виновниками происшествия 14 декабря; оба считали, что могли бы остановить события. Вероятно, Трубецкой лишь на первом допросе отчётливо понял, что лично для него невыход на площадь мог явиться смягчающим вину обстоятельством.

Есть свидетельства, что первый залп по восставшим поверг Трубецкого в отчаяние. В полном смятении он повторял только одно: «О боже, вся эта кровь падёт на мою голову!» Трубецкой пережил не страх за себя (о боже, я погиб!), а ужас от сознания своей вины за начатое восстание, которое, по его мнению, было обречено, от сознания ответственности перед людьми, доверившимися ему.

Было ли его поведение изменой? Ряд историков (в основном советского периода) отвечает на это вопрос однозначно: да, Трубецкой изменил. Считают даже, что он изменил не только товарищам своим, но и самой идее. Справедливо ли это? Как расценивали его поведение сами участники событий? Из декабристов поступок Трубецкого назвал изменой на первом допросе Рылеев. Он показал: «Оржицкому действительно я поручил 14-го числа после происшествия на Сенатской площади съездить в Киев и, отыскав Сергея Муравьёва-Апостола, сказать ему, что нам изменили Трубецкой и Якубович. Что сделано было мною в волнении». В дальнейших показаниях Рылеев ни разу не назвал поступок Трубецкого изменой. Скорее всего, уже в крепости, трезво оценив обстоятельства, он изменил своё мнение.

Некоторые декабристы, касаясь в своих воспоминаниях поведения Трубецкого 14 декабря, порицали сам поступок, но никогда не называли его изменой. Они объясняли его главным образом тем, что якобы он и сам не знал, почему не вышел на площадь (Розен), что он вообще был нерешительным (Якушкин, Фонвизин), отличался мягким характером (Свистунов, Басаргин).

Поскольку Якушкин знал Трубецкого ближе, лучше и дольше всех, остановимся на данной им характеристике Трубецкого. Но прежде отметим, что сам Якушкин не был очевидцем происшествия на Сенатской площади; о состоянии и поведении Трубецкого он мог судить только со слов других.

Подробно описывая подвиги Трубецкого во время Отечественной войны, Якушкин заметил, что «при всей личной храбрости Трубецкой – самый нерешительный человек во всех важных случаях жизни, и потому не в его природе было взять на свою ответственность кровь, которая должна была пролиться, и все беспорядки, непременно следующие за пролитой кровью в столице. 14 декабря, узнавши, что Московский полк пришёл на сборное место, диктатор совершенно потерялся, и, присягнувши на штабе Николаю Павловичу, он потом стоял с его свитой». Автор в своём повествовании допускает серьёзные неточности: Трубецкой не присягал Николаю и не стоял в его свите. Значит, и о том, что «диктатор совершенно потерялся», Якушкин мог услышать от кого-то из участников событий.

Высказывалось предположение, что Якушкин мог получить такую информацию о поведении Трубецкого от Оболенского и Пущина, с которыми он позднее отбывал ссылку в Ялуторовске. Но Оболенский как свидетель сразу же отпадает, так как он Трубецкого в день 14 декабря не видел. Пущин видел Трубецкого в последний раз около 9 часов утра и после того ничего о нём не знал. Откуда же могла возникнуть версия Якушкина?

Вспомним, что о замешательстве и растерянности Трубецкого, вызванных известием о выходе на площадь восставшего Московского полка, показал на первом допросе… сам Трубецкой. Он сделал это, вероятно, с целью дать в тот момент иное направление ходу допроса, скрыть за внешним, наигранным состоянием растерянности свою истинную роль и своё отношение к событиям.

Не могло ли так случиться, что И.И. Пущину на допросе 16 декабря дали прочесть показание Трубецкого, как накануне познакомили Трубецкого с показаниями Рылеева? В пользу такого предположения говорит близость формулировок показания Трубецкого и рассказа Якушкина, записанного, очевидно, со слов Пущина. В этом случае обнаруживается источник версии о состоянии «диктатора» в день 14 декабря.

Д.И. Завалишин высказал мысль, что декабристы, выбирая диктатора, «недостаточно различали военную храбрость от политического мужества, редко совмещаемых даже в одном лице». Это замечание, остроумное по своей сути, так же, как и оценка Якушкина, не оказывается бесспорным в отношении Трубецкого. Тезис, что отвага не является гарантией политического мужества, по справедливости можно было бы отнести к человеку, не искушённому в политической борьбе, впервые оказавшемуся перед испытанием властью над людьми, ответственностью за жизнь других, впервые застигнутому сложной политической ситуацией, неожиданно поставленному перед необходимостью выбора ответственного решения. В отношении Трубецкого этого сделать нельзя. На войне он не раз доказал не только линую храбрость, но и храбрость офицера, командира, который вёл за собой солдат, следовательно, нёс ответственность за их жизни, за судьбу сражения. Главное же, он не был новичком в политической борьбе, он готовил себя к ней. За его плечами были 10 лет профессиональной деятельности активного руководителя тайных обществ.

На протяжении всего времени существования конспиративных организаций Трубецкой не раз сталкивался с критическими обстоятельствами, перед которыми человек нерешительный и нетвёрдый в своих убеждениях отступил бы, потерял веру себя и других, отошёл бы от борьбы, как это было в сложной ситуации распада конспиративных организаций, когда старые, казалось бы, испытанные товарищи порывали с обществом, испуганные «полевением» программы. Трубецкой неизменно становился в ряды возрождавшихся организаций, был всегда в числе активно действующих членов. В период жарких споров внутри тайных организаций Трубецкой вёл последовательную борьбу за свои убеждения, отстаивал их, агитируя, вербуя сторонников. Можно вспомнить опасную ситуацию на юге в августе 1825 года, вызванную доносом Бошняка, следствием чего мог быть провал организации, разоблачение и арест её членов; или ситуацию с доносом Я. Ростовцева. Ни тогда, ни после Трубецкой не растерялся, не отступил, а продолжал действовать. В Петербурге, в период подготовки восстания, сама обстановка, сложная в силу быстро развивающихся событий, для Трубецкого чрезвычайно усугублялась тем, что он только что вернулся в столицу после длительного отсутствия и как бы заново входил в жизнь Северного общества. В Киеве были для него живо ощутимы силы и организованность южан, наличие среди тамошних членов общества опытных боевых командиров в лице Пестеля, Волконского, С. Муравьёва-Апостола, Артамона Муравьёва и других. В руках этих военачальников были преданные им значительные воинские соединения. В Петербурге среди членов Северного общества не было столь крупных командиров, способных увлечь за собой целые полки. Не было и влияния тайного общества в войсках, равного влиянию его на юге. Трубецкой нашёл общество сильно обновлённым, но насколько качественным было это обновление и влиятельным в воинских частях, он мог судить только по словам руководителей: Рылеева, Оболенского, Н. и А. Бестужевых. Для Трубецкого безусловно тревожащим обстоятельством было отсутствие в рядах Северного общества испытанных друзей-соратников, с которыми его связывали годы совместной деятельности, которые пользовались авторитетом в войсках. Одни из них порвали с обществом (братья Шиповы, Лопухин, Долгоруков, Кавелин, Годеин), другие были вне столицы (Орлов, Фонвизин, Лунин, Н. Муравьёв, Тургенев, Якушкин). Из «стариков» рядом были только Оболенский и И. Пущин, приехавший за неделю до событий. Рылеева он знал, скорее, заочно. Таким образом, вокруг были новые для него люди, многих из которых он узнал только накануне восстания (Якубович, Булатов, Каховский, Н. Бестужев). И это при его осторожности в выборе единомышленников и тем более помощников.

Позиция Трубецкого в сложных условиях, предшествовавших дню восстания, не свидетельствует о его неуверенности. Наоборот, он проявил твёрдость и присутствие духа, избрав для себя путь решительных действий, признав обязательным воспользоваться обстоятельствами, сделать всё, что возможно, для достижения цели. Однако, в день восстания Трубецкой, потеряв веру в возможность победы из-за срыва основных мероприятий, намеченных планом, на площадь не вышел. Неуверенность, отчаяние от рухнувших надежд, чувство ответственности и вины перед теми, кто вышел на площадь, и, прежде всего перед своими товарищами, сломили его. Объективно неявка Трубецкого на Сенатскую площадь нанесла восстанию невосполнимый урон. Приведённые же ранее доводы относительно мотивов его поведения в значительной степени объясняют характер владевших им импульсов в день 14 декабря. Учёт этих соображений позволяет разобраться в поступках и позиции Трубецкого, в чём-то понять и оправдать его и уж во всяком случае, снять с него незаслуженное клеймо изменника.

Деятельность С.П. Трубецкого составляет значительный вклад в развитие освободительного движения и общественной мысли в России. Путь его и всех его товарищей не был безошибочным и лёгким. Они были первыми, и этим всё сказано. Изучение, анализ источников позволивших проследить духовную судьбу и жизненную участь Сергея Петровича, подсказывают вывод о незаслуженно резкой и подчас предвзятой оценке его личности и его роли в восстании 14 декабря 1825 года. Этот вывод вытекает и из материалов о деятельности тайных обществ, и в значительной степени из отношения к Трубецкому его товарищей по борьбе и последующей ссылке, современников, сочувствовавших идеям декабристов. А.Е. Розен, непосредственный участник восстания, знавший многих членов общества и говорящий как бы от имени тех, кто был близко знаком с Трубецким за много лет до начала событий на Сенатской площади, писал что, несмотря на допущенную слабость в день 14 декабря, «все согласятся, что он был всегда муж правдивый, честный, весьма образованный, способный, на которого можно было положиться».

Е.И. Якушкин, сын декабриста, выражая точку зрения, которую мог позаимствовать только от отца или его товарищей, писал в 1855 году, что «поведение его (Трубецкого) 14 декабря, для нас не совсем ясное, не вызывало никаких обвинений против Трубецкого среди его товарищей. Среди декабристов и после 14 декабря Трубецкой сохранил общую любовь и уважение: не от ошибочности действий Трубецкого в этот день зависела неудача восстания». Многочисленные письма декабристов: Н.М. Муравьёва, И.Д. Якушкина, И.И. Пущина, М.А. Фонвизина, Е.П. Оболенского, А.В. Поджио, М.И. Муравьёва-Апостола, Г.С. Батенькова, В.К. Кюхельбекера, А.Е. Розена, братьев М.А. и Н.А. Бестужевых, А.Н. Сутгофа, А.А. Быстрицкого и многих других – свидетельствуют о неизменно дружеской привязанности и уважении к Трубецкому со стороны его товарищей. Наконец, отношение к нему А.И. Герцена, решительно изменившего мнение о Трубецком, сложившееся поначалу под впечатлением официальной о нём версии, упомянувшего его в числе потомков самых славных родов и тех, кто поспешил вступить в ряды «первой фаланги русского освобождения»; в числе тех, кто составлял « всё самое благородное среди русской молодёжи». Он же назвал Трубецкого великим мучеником и выразил убеждение, что имя его, как и имена его соратников, принадлежит истории.

Итак, восстание подавлено, попытка декабристов с оружием в руках свергнуть самодержавие потерпело поражение. Начались аресты и допросы. Уже ночью, 14 декабря, Рылеев назвал Трубецкого в числе руководителей, указав, что он «может пояснить и назвать главных из Южного общества». Николай I отдаёт приказ на арест Трубецкого и обыск в его квартире: «По первому показанию насчёт Трубецкого, - писал впоследствии император, - я послал флигель-адъютанта князя Голицына взять его. Князь Голицын не нашёл его… Голицын имел приказание забрать все его бумаги, но таких не нашёл: они были скрыты или уничтожены; однако в одном из ящиков нашлась черновая бумага на оторванном листе, писанная рукою Трубецкого, особой важности; это была программа на весь ход действий на 14 число, с означением лиц участвующих и разделением обязанностей каждому. Сам князь Голицын поспешил ко мне, и тогда только много нам объяснилось».

«Программа» – план восстания, если была бы на самом деле, то историкам впоследствии не пришлось бы восстанавливать его для себя из десятков следственных дел декабристов, проверяя показания, а подчас и отвергая их каким-нибудь случайными репликами и сопоставляя добытое таким образом с позднейшими воспоминаниями участников восстания.

Из воспоминаний Трубецкого, из прочих источников известно иное: при обыске найдены другие документы – конспект Манифеста к русскому народу и проект Конституции Н.М. Муравьёва с поправками на ней своеручными князя. И уж эти-то документы в следственном деле сохранились.

Зачем Николаю нужно было перебирать эти вроде бы ничего не значащие детали: куда сперва поехал князь Голицын, куда потом, кто отец жены Трубецкого, кто тётка? Но тут же враньё явное – с найденным планом восстания. Затем и нужны были правдивые «пустяки» впереди, чтоб потом поверили, чтоб создать видимость документальной точности рассказа. Приём известный – говорили в мелочах правду, чтоб не усомнились, когда соврёшь в большом. Далее император пишет: «Важный документ я вложил в конверт и оставил при себе и велел ему, князю Голицыну, непременно сыскать князя Трубецкого и доставить ко мне. Князь Голицын скоро возвратился от княгини Белосельской (тётки жены Трубецкого, проживавшей на Невском проспекте) с донесением, что там Трубецкого не застал и что он переехал в дом Австрийского посла, графа Лебцельтерна, женатого на другой же сестре графини Лаваль. Я немедленно отправил князя Голицына к управляющему Министерством иностранных дел графу Нессельроду с приказанием ехать сию же минуту к графу Лебцельтерну с требованием выдачи Трубецкого, что граф Нессельроде сейчас исполнил. Но граф Лебцельтерн не хотел вначале его выдавать, протестуя, что он ни в чём не виноват. Положительное настояние графа Нессельроде положило сему конец. Трубецкой был выдан князю Голицыну и им ко мне доставлен…»

Об этом же повествует в своих воспоминаниях сестра Екатерины Ивановны Трубецкой З.И. Лебцельтерн: «Мы разошлись между двенадцатью и часом ночи. Между 3-мя и 4-мя часами утра мой муж, граф Лебцельтерн услышал стук в свою дверь и услышал голос Нессельроде, просящего отворить ему… Граф известил Лебцельтерна, что зять мой стал во главе заговорщиков, и что государь хочет его видеть…

Лебцельтерн утверждал, что это вещь не возможная, что у него нет на то никакого доказательства и прибавил, что сейчас он разбудит князя Трубецкого, высказывая при этом надежду, что этим все дело окончательно разъяснится. Он поднялся к князю, который встал совершенно спокойно, оделся и сошёл вниз к ожидавшим его лицам… Сестра моя, страшно взволнованная, старалась не отпускать от себя графа Лебцельтерна… Сестра пришла завтракать с нами, она была грустна и взволнована, но довольно в общем спокойна. Мы утешали её как могли, не допуская ни минуты, что обвинения против её мужа, могли быть истинными».