Цитата сообщения AWL-PANTERA Никита Кирсанов: "Дети декабриста С.П. Трубецкого" (3).

24 июля 1839 года после 13 лет каторги Трубецкой был отправлен на поселение в село Оёк, в 30 верстах от Иркутска. Тронулись в путь 1 августа и через месяц уже были в Иркутске, где нашли приют в доме купца Ефима Андреевича Кузнецова. Здесь Трубецких постигло горе - 1 сентября умер их годовалый сын Владимир.

"В первые дни моего приезда в Иркутск, я пережила большое горе, - писала Екатерина Ивановна сестре Зинаиде из Оёка. - Я имею в виду смерть нашего маленького Володи: но это горе случилось бы с нами и в другом месте так же точно, как и в Иркутске и всюду, и во всех обстоятельствах подобное горестное переживание навсегда запечетлевается в сердце матери и не может изгладиться. У меня не хватило духа писать тебе на первых порах, да и теперь ещё, не будучи достаточно крепкой, я не могу себе позволить слишком распространяться о моём бедном мальчике. Слава Богу, остальные мои дети здоровы; Сашенька снова принялась за уроки. Лиза и Никита пока ещё сидят за букварём. Зина, как тому подобает, ещё ничему не учится. В настоящее время мы живём в крестьянской хате довольно неудобной и очень тесно. У детей нет места ни побегать, ни пошевелиться и мы до такой степени сжаты, что я не могу найти никакого серьёзного занятия, или приняться за какую-либо длительную работу, что для меня большое лишение. Сергей очень старается подвинуть вперёд дело предпринятой нами постройки. Это будет довольно маленький, но зато удобно расположенный дом, который, надеюсь я, будет тёплым. Я жду с нетерпением, разумеется больше для детей, чем для себя того времени, когда можно будет в нём поселиться"...

Пока Сергей Петрович строился, семья Трубецких жила около месяца в Урике у Муравьёвых, где "дети так рады побывать в комнатах, в которых они могут побегать". К весне 1840 года, хотя дом в Оёке был ещё только наполовину готов, решили в него вселиться, благо наступало лето.

В конце августа того же года Трубецких постигло новое испытание. Заболели скарлатиной Лиза, Никита и Зина. Девочки выжили, но Китушку болезнь унесла меньше чем за неделю... 15 сентября его не стало. "Четырёх дней достаточно было, чтоб лишить нас милого нашего сына, которого здоровое сложение и постоянно весёлое расположение духа, казалось, обещало беспечального для нас течения его младенчества. - писал Сергей Петрович И.Д. Якушкину 7 декабря. - Кратковременная болезнь не могла изменить его наружности, черты лица его и по смерти сохранили ту откровенную и привлекательную наружность, которая была принадлежностию их во время жизни его. Смерть его ужасно поразила детей; и долго оне были тихи и смирны; казалось, едва говорить смеют. Зная, как ты любишь детей и как ты внимательно наблюдаешь их, я мог бы сообщить тебе много замечаний, которые тебя заняли бы, но признаюсь, что это было бы ещё тягостно для меня, и потому теперь о том умолчу и перестану занимать тебя грустным предметом..." М.К. Юшневская сообщала И.И. Пущину в письме от 29 сентября 1840 г. по поводу кончины Никиты Трубецкого: "На четвёртый день утром в десять часов - 15-го числа, в день своих именин, стал он звать папа', обнял его крепко, целовал в лицо и повторял: "прощай, папа". Maman - тоже расцеловал и тоже твердил: "прощай, мама". Повернулся на другой бок - ещё раз сказал: "прощай, папа - прощай, мама. Иду спать". Вдруг сукровица у него показалась горлом и он скончался".

Что пережила княгиня в эти дни, одному Богу известно. 10 октября она нашла силы по-обыкновению поздравить сестру Зинаиду по случаю дня её ангела. Но горе было так велико и рана так свежа, что она, боясь до неё прикоснуться, лишь о ней намекает и спешит пройти мимо.

Оёк, 10/22 октября 1840 г.

"Я хотела бы рассказать тебе про нас, но я не в состоянии ещё это сделать с должным спокойствием. Пока же Сергей и я делаем всё, что в нашей возможности, чтобы побороть себя и не дать себе распуститься. Мы поддерживаем друг друга, или, вернее, мы просим сил и смирения у Того, кто один может помочь нам. Молись за нас, дорогой друг; попроси его поддержать нас и помочь нам. Сергей очень исхудал и я думаю, что все горести и волнения отразятся на его здоровье".

Оёк, 30 декабря 1840.

"Надежда на вечное соединение есть одно из тех чувств, которым особенно способны нас поддерживать. Оно слишком близко касается памяти тех, кого мы оплакиваем, чтобы в конце концов не подействовать на наши души и не пробудить их из оцепенения. Я не хотела бы продолжать сегодня об этом предмет, но раз однажды эти мысли овладевают мною, я не могу остановиться"...

В архиве Лебцельтернов сохранился черновик ответа Зинаиды на эти письма: "Я промедлила ответом на твоё письмо, в котором ты мне пишешь о твоих горестях, не уточняя их, - пишет графиня 2/14 января 1841 года. - От Софи (Софья Ивановна, в замужестве Борх, урождённая Лаваль. - Н.К.) и Папа я узнала всю их глубину. Признаюсь тебе, я сама была совершенно потрясена... Милый и добрый друг, я горько плакала с тобою вместе"...

"Твоё доброе письмо от 2-го января, добрый и дорогой друг мой, очень взволновало меня", - отвечала Екатерина Ивановна 26 марта 1841 года.

..."Ты права, говоря, что смерть в этом возрасте есть благодеяние Божье. Умереть раньше того, как узнать, что есть грех, не зная горя, с чистой и ангелоподобной душой и уверенностью попасть сразу на небо, конечно великое счастье, и если мы умели бы любить наших детей больше для них, чем для самих себя, то мы плакали бы меньше, когда Господь их отзывает обратно. К несчастью, несмотря на то, что упрекаешь себя за слёзы, нет сил сдержать их. Верю, что Господь по доброте своей, взирая на моё неизменное и искренное желание подчиниться по-христиански Его Святой воле, простит мою слабость. Я сделала и делаю всё, что могу, и я надеюсь с полным и всецелым упованием, что Бог мне поможет и в будущем меня поддержит"...

Более года Екатерина Ивановна была безутешна. "Я ещё застал княгиню грустною, - писал Вадковский Оболенскому, - и что хуже, безслёзно грустною". Постепенно, жизнь семьи Трубецких начала входить в привычное русло...

Е.И. Трубецкая - З.И. Лебцельтерн. Оёк, 10/22 января 1842.

"Сергей чувствует себя хорошо и девочки слава Богу, тоже. Сама я не совсем себя хорошо чувствую это последнее время. Дети растут; обе старшие учатся, как могут. Саша очень старается и конечно, велико должно быть её желание быть образованной, чтобы, успевать, как она это делает, со столь ограниченными к тому средствами. Сергей должен всему учить её сам и часто у него не хватает времени. И тем не менее, вообрази себе, что со всем тем, она знает основательно всю русскую грамматику, достаточно французскую; говорит и пишет довольно хорошо по-французски, начинает понимать по-английски и достаточно сильна по арифметике. Что касается географии и истории, то она ещё их лишь начинает. У неё страсть к рисованию и большие к тому способности. Лиза начинает тоже стараться, но я стыжусь сказать тебе, до какой степени она отстала от своего возраста. Она моя ученица и нам хвастаться друг другом нечего. Зина, как ей полагается, сидит с азбукой. Она не заботится пока о самом знании, а лишь о том, чтобы казаться учёной. Как-то на днях она пресерьёзно меня спрашивает, правда ли, что она знает по-китайски? Я спросила её, хочет ли она ответ "по совести". Она ответила, что да. Я ей и говорю, что, по совести, она не знает ни китайского, ни какого другого языка. Довольно раздосадованная моим ответом, подумав несколько мгновений, она спросила: "а без совести?" Вообще она чрезвычайно забавна. Это всеобщий баловень; она смешит весь дом своими выходками и подчас довольно-таки оригинальными мыслями".

16 апреля 1841 года была отпразднована в Петербурге свадьба Цесаревича, а 21 февраля 1842 года последовало по этому поводу Высочайшее Повеление "О детях рождённых в Сибири от сосланных туда государственных преступников, вступивших в брак в дворянском состоянии до постановления о них приговора". Повеление это предлагало родителям, если они этого пожелают, поместить своих детей в казённые учебные заведения, по окончании которых им обещались права дворянства, при наличии с их стороны "нравственного поведения, хороших правил и успехов в науках". Всё это при одном и непременном условии: "отказаться от фамилии, коей невозвратно лишились их отцы" и именоваться лишь по отчеству. Идея этой меры принадлежала министру юстиции графу Панину. Ровно через год после свадьбы Наследника, послужившей основанием царскому указу, 16-го апреля 1842 года, генерал-губернатор Руперт вызвал к себе в Иркутск Трубецкого, Волконского и Никиту Муравьёва. Прочитав им повеление и настаивая на безусловном его принятии, он потребовал от каждого из них письменного отзыва. Если требование перемены фамилии детей произвело удручающее впечатление на отцов, увидевших в нём не без основания желание уничтожить в последующих поколениях связь их детей с родителями и предками, то матери были перепуганы тем, что у них просто отнимут детей "по повелению Его Величества". Друзья, родственники и знакомые декабристов, узнав о предложении, открыто возмущались. Одни обвиняли царя в жестокосердии, другие во всём винили Бенкендорфа. Никто не нападал на истинного виновника, графа Панина. Из всех родителей, имевшихся в виду указом, один лишь В.Л. Давыдов, поселённый в Красноярске, принял предложение. Он имел, кроме шестерых детей, оставленных в России, ещё семерых, воспитание которых встречало большие затруднения. Отзывы же, представленные Муравьёвым, Волконским и Трубецким были все отрицательные.

Графиня Лебцельтерн как раз находилась у родителей в Петербурге, когда Сергей Петрович воспользовавшись случаем, отправил ей с оказией откровенное письмо. В нём он подробно коснулся своего отношения к "царской милости" и параллельно излил всё то, что наболело у него на душе. Он писал:

14 мая 1842.

"Дорогая моя Зинаида.

Много раз я хотел писать вам и выразить мою благодарность за добрую дружбу, которую вы сохранили ко мне и всегда был в этом удержан мыслью о том, что наши взаимные положения не позволяют никакой официальной переписки между нами. Теперь, я могу себе это позволить без боязни того, что моё письмо будет читано в разных европейских канцеляриях, через которые оно должно пройти, чтобы достигнуть Неаполя, я скажу, что никогда не переставал считать вас и вашего мужа за настоящих друзей, дружеское чувство которых ничто поколебать не может. Уверен, что всё дурное, что вы слышали про меня во время судебного разбирательства или после него, возбуждало в вас жалость, но не изменило ваших чувств ко мне. Знаю, что много клеветы было вылито на меня, но не хочу оправдываться. Я слишком много пережил, чтобы желать чьего-либо оправдания, кроме оправдания Господа нашего Иисуса Христа. Но в настоящее время я нахожусь в положении, когда я хотел бы, чтобы вы знали чистую и полную истину, как она есть. Вам, дорогая сестра, известно предложение; сделанное нам в годовщину бракосочетания Наследника Цесаревича: совершенно ясно, что мы можем на него ответить лишь отказом, но выражения, в которых я его сделал, могли быть подвержены искажению, и потому вот ответ таким, каким я его представил генерал-губернатору Восточной Сибири. По изложению вопроса я писал: "Преисполненный до глубины души чувствами живейшей благодарности за благосклонное внимание, проявленное Государем Императором к моим детям, смею надеяться, что Его Величество по своему милосердию не позволит наложить печать незаслуженного бесчестия на наших жён, лишив наших детей фамильного имени их отцов и тем приравняв их к рождённым вне брака. Что касается до спрашиваемого моего согласия на помещение моих дочерей в общественное воспитательное заведение, я не смею, в моём положении, брать на себя решения об устройстве их участи, но не могу утаить, что вечная разлука с ними будет смертельна для их матери". - И, говоря так, я не лгу и не преувеличиваю. Ребёнок, отнятый у нас, чтобы быть помещённым в общественное заведение, для нас будет мёртвым. Единственно, что мы будем о нём знать, это те подробности, которые сообщат нам наши родные, что же касается до него самого, то можно сомневаться, чтобы ему позволили когда-либо писать нам, да и что позволили бы ему сказать нам в его письмах? Ничего такого, что могло бы удовлетворить нашу любовь... Нет ни горечи, ни жалобы во всём том, что я только что изложил вам, но я думал, что может в какой день представится случай, когда знание этих обстоятельств нашими семействами может оказаться не бесполезным для вас... Я хотел, чтобы вы знали истину о нашем образе действия и о нашем отношении и предупредил вас в случае, если дело это было представлено вам в лживом свете"...

Свою тревогу за детей выразила в письме к сестре и Екатерина Ивановна.

2 мая 1842 года.

..."Из моих писем к родителям ты должна знать о том, что в настоящее время меня заботит. Отдавая должное намерению, которое не могло быть иным, как благородным и щедрым, я с каждым днём всё больше убеждаюсь в том, что нам было бы совершенно невозможно им воспользоваться. Это значило бы идти прямо против заповеди Божьей; и я уверена, что если бы нам пришлось расстаться, девочки того не вынесли бы... Бог, надеюсь, сжалится над ними и над нами. Какова бы ни была судьба, их ожидающая после нашей смерти, не находятся ли они в руке Божьей? Ужели Бог сирых и обездоленных оставит их в нужде?"...

Ответ Зинаиды сохранился. Он помечен 3 июля 1842 г.

"Поздравляю тебя с тем, что ты можешь оставить твоих детей подле тебя, - пишет графиня, - как бы ни благосклонно было намерение той меры, которая от тебя их отняла, тебе была бы слишком тяжела разлука с ними. Это было бы для вас поистине ужасно, и потому не было никакого возражения по поводу изъявленного вами желания сохранить их, и вы, слава Богу, их сохраните".

Это письмо утешило и успокоило Трубецких. "Благодарю вас за ваше доброе письмо, дорогая Зинаида, вы предчувствовали то удовольствие, которое я буду испытывать читая его", - писал Сергей Петрович графине 4 сентября 1842 года.

"Я слишком хорошо знал ваше сердце, чтобы быть уверенным, что несмотря на долгую разлуку и все препятствия, которые стали между нами, вы сохранили ко мне вашу старую дружбу... Я всегда считал и всегда буду считать вас среди малого числа лиц, на дружбу которых я всегда могу положиться, и эта уверенность никогда не исчезнет из моего сердца. Я уверен, что и с вашей стороны вы не сомневаетесь о моей привязанности к вам, а также ко всем, кто вам близок, это чувство потухнет, надеюсь, лишь с моей жизнью..."
Подводя итог прошедшему году, Екатерина Ивановна писала своей задушевной подруге Елизавете Петровне Нарышкиной, жене декабриста М.М. Нарышкина:

"...Этим летом было одно мгновенье, когда нас сильно встревожила будущая судьба детей... Должна сознаться, что в течение нескольких дней я волновалась ужасно. Но затем, этот недостаток веры и упования на благо и милосердие Бога, всегда всё делавшего для нас, Отца, как нам известно, сирых, подобное столь греховное чувство, испугало меня до чрезвычайности. Я в нём раскаялась... и теперь одна только мысль, что судьба детей находится в его руках... снова даёт мне спокойствие".

Помимо всех этих тревог и волнений, жизнь семьи Трубецких в Оёке текла мирно. Если бы материальная её сторона была бы более обеспечена, она была бы даже приятной. В конце 1842 года Екатерина Ивановна писала Нарышкиной:

"Я не могу дать вам много подробностей о нашей жизни, она была бы довольно мирной сама по себе, но мы живём в стеснённом состоянии, придающем нашему положению много неприятностей и трудностей, переносить, которые надо уметь de bonne grace, чего я сразу не сумела сделать. Сергей по истине делает больше, чем можно было ожидать, имея в виду обстоятельства. Слава Богу, что Саша за все заботы отвечает вполне нашим желаниям. Я не могу устоять, чтобы не сообщить вам, насколько эта маленькая Саша, которую вы знали такой крикуньей и своенравной, стала серьёзной и разумной молодой особой. Это отличная няня для своих сестёр... Она имеет склонность к религии, служащей нам великим подспорьем; при всяком несколько серьёзном замечании, которое случается ей сделать, она следит за собой с неожидаемой от неё добросовестностью".

Нередко у Трубецких и у живших в соседнем Урике Волконских, собирались целыми семьями окрестные поселенцы и местные жители. Дети дружили между собой не меньше родителей. Зина Трубецкая с Еленой (Нелли) Волконской, а её брат Миша Волконский с Лизанькой. Однажды графиня Лебцельтерн, славившаяся в семье своими музыкальными дарованиями, прислала сестре романс своего сочинения. Екатерина Ивановна с гордостью отвезла его Марии Волконской, когда-то певшей. Последняя пригласила Ф.Ф. Вадковского, по-прежнему виртуозно игравшего на скрипке, и они общими усилиями устроили концерт. В архиве Лебцельтерн сохранилось письмо-свидетельство М.Н. Волконской об этом концерте:

15 ноября 1842 г.

"...Я наконец получила вашу прелестную музыкальную вещь, графиня, и спешу поблагодарить вас за неё. Это было вечером, Каташа была у меня, я сразу же поторопилась разобрать её с помощью вашего шурина, ибо я, увы, не пою больше... В свою очередь, хотелось бы мне, графиня, быть вам приятной, но как сего достигнуть? Наилучший способ был бы рассказать вам про Каташу... рассказать вещи, кои она, по скромности своей, считает обязанной не говорить. Дело в том, что три её дочери являются особенными маленькими существами: Саша по разуму, уму, такту, кротости совершенно взрослая барышня, прибавьте к этому присущую её возрасту простосердечность. Лиза живая, грациозная, хорошенькая и красивая, всё вместе. Зинаида, моя любимица, представляет собой всё, что можно себе вообразить в смысле кротости и нежности, она обладает уже острым умом, и удивительной памятью. Каташа обожает своих детей. Она необыкновенно терпелива и нежна с ними, но в то же время и тверда, чем я не могу сама похвастаться. Муж её самый нежный отец, какого можно себе представить. Позвольте мне, графиня, окончить на этом моё письмо. Мои сёстры скажут вам, как трудно мне писать. Я всё ещё сильно страдаю от последствий нервной болезни и с трудом могу связать свои мысли. Всё же не хочу покинуть вас, не сказав вам, графиня, сколь была растрогана сестра вашим ответом на письмо её, в котором она писала вам об одной мере, относящейся к её детям. Она тотчас же сообщила мне его и тут-то я познала ваше сердце".

13 мая 1843 года княгиня родила сына, в честь дедушки Лаваля крещённого Иваном. Роды на сей раз были особенно трудные. "Я была очень близка к смерти", - писала Екатерина Ивановна Нарышкиной. Радость счастливого материнства, тёплая летняя погода поставили её постепенно на ноги.

15 июля 1844 года у княгини родилась четвёртая дочь, Софья. Хотя всё обошлось благополучно, но ей было не до писем. Лишь осенью она уведомила сестру Зинаиду:
"Ты давно уже должна получить известие о рождении моей маленькой Софьи, появившейся на свет 15-го июля, в день ангела нашего бедного брата (имеется в виду Владимир Лаваль, покончивший жизнь самоубийством в 1825 г. - Н.К.). Я поручаю её твоей любви, а также благосклонности твоего мужа и твоей семьи. Здоровье моё довольно хорошо поправилось, но вообще всё заставляет меня чувствовать, насколько я старею. Силы мои не те уже, что были, ноги мало и скверно служат и я сама себе кажусь гораздо более шестидесятилетней, чем сорокачетырёхлетней женщиной. ...В общем, многое могло быть для меня предметом серьёзной тревоги, если я смотрела бы на вещи с точки зрения человеческих расчётов, но убеждённая, что судьбы наши зависят от Бога и привыкши слепо отдавать в руки Божьи себя и всё, что мне дорого, я чувствую себя спокойной и уверенной, что Бог сделает для нас больше, чем мы того заслуживаем"...