Мертвая дорога. /продолжение/ |
Вечер был томительный и жаркий.
Небосклон озолотил закат,
На широкой улице в Игарке,
Застрелился молодой солдат,
Он в семнадцать лет простился с домом,
Отслужил без малого семь лет,
Милому Отечеству родному,
А конца той службе нет и нет.
Пролетела юность стороною,
Птица счастья ранена в крыло,
Енисейской темною волною
И любовь, и радость унесло.
Шел с поста он, еле двигал ноги,
Расстегнул заношенный мундир,
Впереди, как столб среди дороги,
Вырос его взводный командир.
Крикнул взводный:
— Это что такое?!
Застегнуться, подтянуть ремень!
Как стоишь, наглец, передо мною?
Что надел фуражку набекрень?
Лейтенант немало придирался,
Для морали время не жалел,
Как хотел он, так и издевался.
Наконец солдат не утерпел.
Он воскликнул:
— Как вы надоели!
Из кармана вырвал пистолет,
Выстрелил в висок себе. Затлели
Волосы, и вот солдата нет.
Через день его похоронили
За крутой кладбищенской горой,
Матери при этом сообщили:
Сын погиб на службе как Герой.
(Памяти рядового Виктора Харина, май 1951 года,
Игарка, Владимир Пентюхов)
Мария Васильевна Еремеева из вольнонаемных — тех, кто отбывал небольшие сроки, — вспоминает: «Идешь утром, заключенные пилят руками чурки, назавтра идешь — уже на этом месте дом готов. И мы всегда удивлялись: когда они спали?»
Говорит, что не верит в то, что рассказывают о голоде или недоедании. Однако тут же замечает: «Но мы, конечно, не видели тех заключенных, которые имели большие сроки».
Как жили заключенные, имевшие большие сроки, рассказывает упомянутый уже выше бывший заключенный Алексей Салангин: «Кормили поначалу в палатках плохо, мало давали даже каши, позже питание стало хорошим. Были ларьки, нам первое время 100% зарплаты отдавали, потом 50%...»
Отсутствие свежих овощей на протяжении трех-четырех лет сказывалось, не хватало витаминов, и люди умирали от цинги.
На строительстве № 501 Мертвой дороги примерно каждый четвертый-пятый лагпункт был женским. Женские зоны ничем не отличались от мужских. Та же структура и, как правило, та же работа.
По данным МВД СССР, полмиллиона женщин содержалось ежегодно в лагерях и колониях с 1946 по 1950 годы.
В исследовании Никиты Петрова «ГУЛАГ» приводятся данные о женщинах в местах заключения СССР рассматриваемого нами периода. С 1 января 1948 года по 1 марта 1949 года число осужденных женщин с детьми возросло на 138% и беременных женщин на 98%. По состоянию на 1 января 1947 года заключенных беременных женщин было 6779.
По состоянию на 1 января 1949 года — 9310.
Документы Министерства внутренних дел, датированные 1952 и 1953 годами, проливают некоторый свет на положение женщин и детей в системе Главного управления лагерей железнодорожного строительства на закате сталинской эпохи.
Из доклада комиссии на имя министра внутренних дел товарища Круглова С. Н. от 4 декабря 1952 года за № 50/2257 следовало, что стоимость содержания заключенных в северных и дальневосточных лагерях ГУЛЖДС обходилось примерно вдвое дороже, чем их содержание в других лагерях. И исходя из этого делался вывод о необходимости размещения, в частности, матерей с детьми в лагерях, расположенных в более благоприятных климатических условиях. Но без какой-либо аргументации в этом предложении было отказано.
Как следствие тяжелых бытовых условий только за 10 месяцев 1952 года было зарегистрировано 1486 случаев первичных заболеваний на среднемесячное количество — 408 детей. Учитывая, что за этот же период умерло 33 ребенка (или 8,1 процента от общего количества), получается, что в среднем за этот период каждый ребенок переболел разными заболеваниями четыре раза. Среди причин смерти лидировали дизентерия и диспепсия — 45,5 процента, а также воспаление легких — 30,2 процента.
Т. е. дети умирали в 16 раз чаще, чем взрослые заключенные.
28 августа 1950 года Указом Президиума Верховного Совета СССР предписывалось освобождение от наказания осужденных беременных женщин и женщин, имеющих малолетних детей. Справка, подписанная заместителем начальника 2-го управления ГУЛАГа МВД СССР полковником Никулочкиным, сообщала, что на 24 апреля 1951 года во исполнение этого указа из мест заключения были освобождены 100% беременных женщин и женщин, имеющих при себе детей в местах заключения, а также 94,5% женщин, имеющих детей вне лагеря-колонии. Всего было освобождено 119 041 женщина из 122 738, попадающих в перечисленные категории. Т. е. свыше ста тысяч детей находились так или иначе в заключении до 1951 года.
Для женщин работа была такая же, как и для мужчин: сыпать гравий и песок, копать мерзлую землю, грузить-разгружать транспорт.
Женщины грузили вручную 30-40 машин в сутки, воспоминает Галина Остаповна Приходько, лишенная свободы на 10 лет за мешок свеклы. Женщина из другого лагеря говорит о норме: «11 машин за смену на каждого человека».
Из докладных управляющего Ямало-Ненецким отделением Промбанка СССР Н. И. Питиримова, через руки которого проходило множество справок и финансовых документов, характеризующих ведение строительства на территории национального округа, видно, как эксплуатировался тяжелый ручной труд: «Допускается большой перерасход рабочей силы…Трудоемкие земляные работы выполняются исключительно ручным способом при полном отсутствии совковых лопат…»; «На многих участках отсутствуют самые примитивные подъемные механизмы».
В Салехарде, в районе Ангальского мыса на Уфане был устроен отряд, так называемая «Колонна дома матери и ребенка». Там же был и родильный дом. Вот что рассказывала Маргарита Михайловна Кузнецова, которая возила почту, устраивала концерты, лекции в женской лесоповалочной колонии на реке Надым: «Сроки там были 10 лет, а то и 15. Зачетов не было, сидели от звонка до звонка. Конечно, голодные были. Помидоры сушеные ели. Она целый день лес валила, а лес валить — не женское дело. На лошадях попробуй вытащить этот лес. Не было тракторов, ничего не было. Лошади и женщины. В волокуши запрягут эту лошадь и вот понукают ее. Туда едут на лошади верхом, а обратно идут за лошадью».
Заключенный, принимавший роды, вспоминает, что «дети рождались маленькие, как котята, без сосательного рефлекса».
Хотя смертность на «пятьсот веселой» стройке, как ее назвали заключенные, была ниже, чем в других лагерях ГУЛАГа (например, А. Антонов-Овсеенко, прошедший лагеря ГУЛЖДС на соседней трассе Котлас — Воркута, свидетельствует о том, что зэк выдерживал на общих работах в среднем не более трех месяцев подряд), миллионы советских зэков ужасались именно ей. Поскольку и рабу не безразлично, на что потрачена его жизнь.
И эта мертвая дорога не есть ли та самая дорога в светлое будущее?
Мне пришло раз на мысль,
что если б захотели вполне раздавить,
уничтожить человека,
наказать его самым ужасным наказанием,
то стоило бы только придать работе характер
совершеннейшей, полнейшей бесполезности
и бессмысленности.
(Достоевский. Записки из мертвого дома)
По крайней мере, Барабанов, один из начальников строительства, говорил, стоя на паровозе, так: «Друзья мои! Все мы здесь — вольно или невольно — строим подъездные пути к коммунизму! Вперед, друзья мои!»
Трудовой путь для тысяч заключенных начинался с Салехардского причала, где их встречал огромный плакат: «Да здравствует великий Сталин — руководитель лагеря мира!».
О Барабанове, «дяде Васе», как его называли заключенные, стоит сказать отдельно, поскольку жизнь при нем отличалась сильно.
«До него (Барабанова. — Прим. С. Ш.) был начальник строительства, который говорил: “Мне не нужно, чтобы вы работали, мне нужно, чтобы вы мучились!”» — говорит артист Леонид Леонидович Оболенский.
«Это был незаурядный человек, успевший пройти старую чекистскую школу и в глубине души понимавший, как много среди его подопечных безвинно страдающих людей», — оценивает Барабанова бывший политический заключенный стройки № 501 Лазарь Вениаминович Шерешевский.
Мало кто даже из окружения начальника стройки тогда знал, что Василий Арсеньевич просидел сам 6 месяцев в одиночной камере. После чего его выслали работать на Север, причем вместе с семьей.
Барабанов был известен своей системой зачетов: «Выполнившему дневную норму выработки на 115% — считать день за два, сделавшему 125% — за три».
Для досрочной сдачи объектов в честь государственных праздников требовались особые усилия, и тогда Барабанов применял метод пряника: «Допустим, надо проложить до праздника 100 метров пути, чтобы рапортовать наверх о досрочной стыковке очередного участка трассы, а люди измотаны, оборудования и инструментов не хватает, времени совсем нет. Тогда в точке завершения работ ставился огромный стол, накрытый по-вольному. Обилие спиртных напитков, включая дорогие коньяки, разносолы и деликатесы — все это без обмана ждало бригаду, уложившуюся в срок. Откуда только силы брались…» — вспоминают бывшие заключенные.
Но тем, кто не выполнял норму, давали всего одну горбушку хлеба.
Для того чтоб выполнялись нормы
Месячных заданий, иногда
У намеченного километра
Ставьте спирт. Да, ящик или два.
Объявите: если рельсы лягут
К этой метке, выпивка вся вам.
И бригада в доску разобьется,
Выполнит заданье за сто грамм.
(Владимир Пентюхов)
Заключенные «дядю Васю» уважали. «Вскоре в зону привезли троцкистов, — вспоминает дочь Барабанова Елена, которая поехала вслед за папой на Север, когда ей было 7 лет, а ее сестре Надежде — 12. — Сын Троцкого был, его секретарь, в общем, все окружение его было выслано туда. Они приехали туда с такими громоздкими чемоданами — очень много было у них вещей. На следующий день их обворовали. Папа вызывает к себе Москву (кличка заключенного. — Прим. С. Ш.): “Ребята, что же вы делаете? Меня позорите!? Вы представляете, что мне может быть? Вы их обворовали!” На следующий день у нас в коридоре стоял огромный куль с приложенной запиской: “Вернули все! Консервы съели”».
Это было первое знакомство дочерей с заключенными. В последующие годы они познакомятся с политическими заключенными и ссыльными, которые очень часто приходили к ним домой. По словам Елены Васильевны, именно там, за колючей проволокой, она встретила очень много интересных и замечательных людей.
Полковник Барабанов понимал, что лучше выполнит поставленные государством задачи, если он будет пытаться улучшать жизнь заключенных. Именно он выступил инициатором создания лагерного театра. Крепостного, как его называли сами актеры.
Их, артистов, для театра стройки
Барабанов лично подбирал.
Даже, говорят, по трассе ездил,
Где бы ни был, всюду узнавал:
Есть иль нет талантливые люди?
Оболенский был тут Леонид.
Да, да, да. Потомок декабриста,
Кинорежиссер, актер, пиит.
Болховской, актер из Ленинграда,
Княжий сын, прекрасный мастер — чтец.
Как на сцену выйдет, зал в заморе,
Слышно лишь биение сердец.
Музыкант одесский — Чернятинский,
Тоже князь, точнее, князем был.
При театре режиссер оркестра.
Капельмейстер.
Очень важным слыл.
Был Крайнов, профессор-археолог.
Бас. Поль Робсон, скроенный из жил.
В юности знаком был с Маяковским,
И Сергей Есенин с ним дружил.
Остроухов — граф, душа актеров.
Виртуоз он, аккордеонист.
Без него концерта не поставишь.
«Марш турецкий» выдавал на бис.
Их игрой нельзя не любоваться.
Вдохновенья, духа взлет высок,
Но страдают молча, без показа.
Десять лет сидеть — великий срок.
Их хранили в лагере, чтоб жили,
Не теряли облик, даже вес.
Офицеры стройки, Барабанов,
В этом свой имели интерес.
(Владимир Пентюхов, 1947 год)
Ванда Антоновна Савнор вспоминает, как оказалась в крепостном театре. Ее тюремный путь начался еще в феврале 1938 года. Когда она с мужем Александром Яковлевичем Якубовичем, по профессии инженером-технологом, отпраздновали двухлетие супружеской жизни: «Мы были счастливы, но нас разлучили! На следующий день я была арестована по явно сфабрикованному делу — 58-6 и за 10 последующих месяцев я узнала все “прелести” московских тюрем. Той же ночью был арестован мой муж (предлог для обвинения: командировка в 1932 года в Италию), получил 5 лет лагерей по ст. 58-6.
После освобождения я продолжала работать — петь в оперно-драматической студии К. С. Станиславского, и добивалась пересмотра дела мужа, помогала ему посылками и письмами. Только в мае 1944 года усталый, измученный, но счастливый, он вернулся в Москву. В 1945 году у нас родился сын. Надо было снова устраивать нашу жизнь. Мужа направили главным инженером Брянского шиферного завода.
Я готовила партию Елены в опере В. А. Крюкова «Дмитрий Донской» к 800-летию Москвы. В сентябре 1947 года пела премьеру, и Александр Яковлевич радовался вместе со мной успеху оперы. Казалось, все было позади...
Но пришел 49-й год — новая волна репрессий. Однажды поздно ночью я вернулась с концерта домой и... о, ужас! Комната запечатана! “Александра Яковлевича арестовали”, — сказал сосед. Снова арестовали? Сможет ли он выдержать все испытания? Все свободное от репетиций время я на Кузнецком, в приемной, пыталась узнать о судьбе Александра Яковлевича и просить о свидании. В апреле оно состоялось в Бутырской тюрьме и было тяжелым. Он был подавлен... Снова рушилось все, к чему мы так стремились...
Затем я узнала, что Александр Яковлевич осужден на “вечное поселение”, но где, пока неизвестно... И вот, наконец, пришла весточка: он в Игарке... Я разрыдалась».
И Ванда Антоновна отправилась вслед за ним.
«Трудно мне описать нашу встречу с Александром Яковлевичем. Кто пережил такие минуты, поймет меня!
Весть о приезде артистки Московского театра разнеслась, видимо, по Игарке, и на следующий день пришла делегация с просьбой ко мне принять участие в концерте после какой-то конференции. Я с радостью согласилась. Я была тогда в хорошей вокальной форме.
С Александром Яковлевичем мы пошли посмотреть местный театр — двухэтажное деревянное здание, с довольно большим зрительным залом, сценой и фойе. Я услышала звуки фортепиано. На сцене за роялем сидел молодой незнакомый мне пианист. Я попросила саккомпанировать мне несколько романсов С. В. Рахманинова. Он охотно согласился. Так вдохновенно играть трудные для фортепиано романсы С. В. Рахманинова с листа мог только высокопрофессиональный музыкант. Как оказалось, это был Всеволод Топилин — консерваторец, попавший во время войны в немецкий плен, а теперь отбывающий срок в нашем лагере.
В театре был оркестр, которым руководил Н. Н. Чернятинский (бывший дирижер Одесской оперы). Среди оркестрантов был ведущий скрипач Фоля (Ефраим) Тольенский. Его я [позже] встретила в Москве в 1989 году, он играл в театре Станиславского. В Игарском театре было много талантливых актеров. Среди них: артисты оперетты Дора Петрова из Николаева, артист Иркутской оперетты В. Аксенов, артист Малого театра Б. Ничеухин, тенор И. Чигринов, режиссер Л. Оболенский, артисты Д. Крайнов, Л. И. Юхин, балетмейстер Б. Е. Скворцов, балетная группа, художник Кировского театра Д. Зеленков. Из вольнонаемных был режиссер А. Алексеев, по натуре грубый человек, не имеющий понятия о режиссерской этике...
В конце года мы перебрались в Ермаково (на стройку 503. — Прим. С. Ш.), поселились в бараке, где жило еще шесть семейств. Жили без дверей, за занавесками. Барак отапливался железной печкой, которую днем и ночью топила дневальная. И все же ночью волосы примерзали к стене.
В клубе я познакомилась с творческими замыслами и работами художника Кировского театра (попавшего из финских лагерей в наши) Дмитрия Зеленкова, из рода Лансере-Бенуа. Расстелив полотно на полу зрительного зала, он вдохновенно работал кистью, и к вечеру нужное оформление сцены было готово. И зрители неизменно оценивали это аплодисментами.
Однажды во время концерта Д. Зеленков повесился за кулисами. Но его успели спасти и вернуть к жизни. Но ненадолго. Через некоторое время он повторит попытку, и его уже не спасут. Красивый, одухотворенный художник часто играл на рояле фрагмент арии Далилы из оперы Сен-Санса (“Ах, нет сил снести разлуку!”), и это звучало как крик души! “Дима, потерпите, — взывала я. — Ведь вам осталось 9 месяцев, скоро все кончится!” — “А что меня ждет? Вечное поселение вот здесь, в этом крае?” — с грустью отвечал он».
А вот об интересном эпизоде театральной лагерной жизни вспоминает Ю. А. Аскаров: «На этом спектакле присутствовал вновь назначенный начальник политотдела Штанько, запретивший хлопать “врагам народа”. Все актеры были в шоке. Л. С. Морозова заявила: если после первого акта не будет аплодисментов, она на сцену не выйдет. Сейчас трудно даже представить то напряжение, в котором мы находились. Заканчивается первый акт, зал какую-то долю минуты молчит, бледнеет Людмила Сергеевна. И вдруг обвал! В зале неистовствовали, таких аплодисментов не было... Оказалось, сидящий в первом ряду начальник В. А. Барабанов, подняв руки над головой, аплодировал, разрядив в зале обстановку».
Конечно, такие эпизоды не могли пройти незамеченными. Ведь кроме этого Барабанов наказывал охранников за насилие над заключенными и даже отпускал последних на свободу, когда они ради общего дела шли на риск для жизни. Барабанов был переведен, а театр закрыт с формулировкой: «Чтобы не поднимать авторитет заключенных».
Бывший заключенный Леонид Иванович Юхин: «Ведь это случайно я попал в театр, и там кормили хорошо… Я не хочу врать, в самом деле прилично. Для лагеря это было вот так хорошо. Но ведь могло быть и по-другому: люди полгода — больше не выдерживали — и умирали. Я видел, как опухали от голода. Я видел, как люди ели гуталин, вазелин. Они не чувствовали не только вкуса… Это было в Княж-Погосте, где кукольный театр был. Мы ездили, обслуживали лагерников, и я многое видел в лагере… Это было ужасно, особенно, что касается женщин. Страшно! Это страшно…
Когда Барабанова сняли с работы, оперетту списали, драму 58-ю списали. Меня на спецэтап отправили. Всех разогнали по колоннам. Театр закрыли. Это был 1950 год.
Сталин умер. И тогда Никита Сергеевич “сделал” нам свободу. То есть он культ личности развенчал, и меня за отсутствием состава преступления “по чистой” освободили. Получается, я ни за что просидел 8 лет и 4 года провел в ссылке.
6 апреля 44-го, когда меня арестовали. Говорю: “За что? В чем дело? Почему?” — “Выясним!” И приписали мне 58-10 — антисоветская агитация. А за что? Мой отец пять лет с матерью в свое время мучились. Как-то товарищ меня спросил: за что? Я и сказал: “Да ни за что сажают! Пять лет мой отец мучился!” А товарищ взял да написал, что я высказал такую мысль. Тогда же так было... Брата моего тоже посадили вместе со мной, по одному делу. Энкавэдэшники связались с заводом, подослали там инженера какого-то, он все подслушивал и записывал! Наверное, брат тоже высказал какую-то мысль. Ну, в общем, мы и реабилитированы были вместе. И он, и я.
В общем, жизнь прожил — и горя было много, но и радость была. Я в заключении столько наигрался, столько ролей сыграл… И что примечательно, наш зэковский театр “выживал” профессиональные театры. Вот, приехали мы в Игарку — театр закрыли. Еще куда-то — закрыли. Несколько театров позакрывали из-за того, что мы как бы переходили им дорогу. Уровень был очень высокий. Очень, очень! Часто нам говорили: “Вам в Москве только всем выступать”. Действительно, слаженный коллектив был. Ни газетных статей о нас не было, ни отзывов — ничего. Как будто бы театра и нет. Но он гремел».
Как писал охранник лагеря Владимир Пентюхов: «И удивлению не было предела. Артисты — кто? Их жизнь — печаль, беда. Срок — десять лет. А мастерство такое, У вольных это встретишь не всегда».
А еще он писал о том театре так:
Хороши же были те концерты!
Разве я могу о них забыть?
Шли пешком от зоны и до зоны,
Чтобы сослуживцев ободрить,
По морозу лютому с ветрами,
На бровях закуржавеет лед,
Пока доберешься до казармы,
Зуб на зуб никак не попадет.
Плакали порой мои артисты,
Обморозив уши, щеки, нос,
Но на сцену выходили бодро.
Нас на них сам Бог, как видно, нес
Показать солдатам, что мы можем,
Хоть чуть-чуть их участь облегчить,
Хоть сегодня. Завтра заключенных
Им опять на трассу выводить.
(Владимир Пентюхов)
К 1953 году описанными страданиями почти тысяча километров железной дороги была построена. Кроме дороги у станции Обская заключенными был построен целый аэродром. Им воспользовался лишь однажды самолет спецкомиссии, проверявшей готовность встречи первого паровоза.
5 марта умирает Сталин, а уже 21-го Берия направил в Президиум Совета министров СССР записку о пересмотре ранее принятого плана строительства объектов на 1953 год. Он объяснил это тем, что ряд объектов «не вызывается неотложными нуждами народного хозяйства», и перечислил 20 объектов, в числе которых была и железная дорога Чум — Салехард — Игарка. Позже, в 1956 году, новый министр МВД СССР Н. П. Дударов назвал «естественной тюрьмой» приполярную тундру, «что дает возможность обеспечить полную изоляцию заключенных». В районе законсервированного железнодорожного строительства он предложил организовать две исправительно-трудовых тюрьмы со строгим режимом.
Но это будет позже, а в июне 1953 года приходит радиограмма с правительственным указанием: «Немедленно остановить производство всех работ на объекте Северного ж. д. строительства».
Срок ликвидации лагерей зачем-то тоже ограничат строгим 1 сентября 1953 года. Очевидцы говорят, что больше всего это напоминало бегство. С уничтожением перед этим всего имущества. Потому что, по законам советского времени, ты должен был либо его вывезти, либо то, что увезти было невозможно или нерентабельно, уничтожить. В противном случае, если бы ты его просто бросил, это бы считалось растратой государственных ценностей. А нерентабельно было везти оттуда практически все.
Сжигали горы тулупов, подушек, прокалывали миски. Уничтожали практически все, что было сделано там или завезено за прошедшие шесть лет.
Были брошены 11 паровозов, несколько десятков вагонов, несколько тракторов и масса другого оборудования. В 2005 году два паровоза были вывезены администрацией Туруханского района в Курейку, на место ссылки Сталина: возникла идея восстановить некогда величественный пантеон на берегу Енисея, заново установить монумент «вождю и отцу всех народов» и присовокупить к этому комплексу паровозы с зэковской стройки. Совместить палача и его жертв в одном мемориале все-таки не удалось...
Позже, когда в той местности снова задумаются о дороге, все прошлое строительство окажется непригодным, учитывая, что оно не было даже законсервировано. Дороги разъехались, шпалы сгнили. Лишь небольшие участки попали в новую дорогу и то были заново проложены. Остальные же участки так часто делали повороты (поскольку делались без строительного плана), что проще было проложить новую дорогу, но прямую.
Понимали ли участники той стройки ее бессмысленность тогда? На этот вопрос отвечает красноярский краевед Ростислав Горчаков: «И пусть мне не возражают, что во времена строительства, дескать, никто ничего подобного предвидеть не мог, а, напротив, был охвачен энтузиазмом, ощущая собственную причастность к великим стройкам коммунизма. Мемуары и публичные выступления уцелевших мучеников Мертвой дороги свидетельствуют, что они отлично осознавали всю абсурдность труда ради “галочки”, когда во имя досрочного рапорта московскому начальству их заставляли вместо щебня укладывать песок, смешаный с глиной, или возводить мосты без ледовой защиты (это на сибирских-то реках!). Не требовалось быть из ряда вон выдающимся специалистом, чтобы увидеть жалкую недолговечность всей этой унизительной суетливой показухи. С момента консервации дороги не прошло и полгода, как она буквально на глазах стала расползаться по швам: рушились мосты, зависали в пустоте над размытыми насыпями рельсы, кренились отторгнутые вечной мерзлотой светофоры и телеграфные столбы».
Безумие этого строительства подтверждается и экономически. На Мертвую дорогу было потрачено 42 миллиарда рублей. Эта немыслимая сумма для СССР возникла, потому что Сталиным было принято беспрецедентное решение: «Выплачивать средства из госбюджета без плана, а по фактическим затратам на строительство магистрали».
А как это было по факту, мы видим из воспоминания Марии Дмитриевны Остриковой: «Жили впроголодь, над нами страшно издевались, пищу готовили из испорченных продуктов... Почти все начальство воровало. Они говорили, что обеспечили себя на этой стройке на всю жизнь».
А вот что рассказывает инженер-изыскатель, участник строительства 501-й стройки А. Побожий в своем очерке «Мертвая дорога», напечатанном в журнале «Новый мир» в 1964 году: «Когда начальник Северной проектно-изыскательной экспедиции Петр Константинович Татаринцев, в состав которой входила Надымская ж. д. экспедиция, возглавляемая Побожим, спросил его, как идут дела, то инженер ответил:
— Вроде все хорошо. Партии работают с подъемом, прошли уже больше половины трассы
— “Вроде”, говоришь… А план не выполняете, — перебил он.
— Как же так? — возразил я. — На всех участках работы идут точно по утвержденному вами графику и отставаний нет…
— Не выполняют, Петр Константинович, — ответил плановик, разворачивая ведомость, испещренную цифрами.
— А вот он возражает, — кивнул на меня начальник.
— Сейчас доложу. Было запланировано, если взять в целом второй квартал, четыре миллиона рублей, а они израсходовали меньше трех. Так что план выполнили всего на 62%.
— Но ведь это хорошо! — обрадовался я, не понимая еще, в чем дело. — И работу выполнили, и деньги сэкономили.
— Ничего хорошего тут нет, — решительно заявил полковник. — Сколько запланировано главком, столько и тратьте, а еще лучше истратить немного больше… Для перевыполнения плана, — уже менее уверенно заключил он и, как бы оправдываясь, добавил: — Ведь мы же по фактическим затратам работаем».
А в воспоминаниях одного из строителей Мертвой дороги, бывшего офицера-фронтовика Б. А. Французова, хорошо проиллюстрировано, к чему приводили завышенные нормы:
«Поставили нашу бригаду на карьер грузить лопатами гравий в грузовики. Работа и так тяжелая, где уж тут норму перевыполнить? Так мы, бывало, стоим у машин, лопатами машем, по борту стучим якобы грузим. Потом водителю “езжай”. Ему-то что, он и полупустой поедет, какая разница. А “точковщик” — учетчик-заключенный, отмечающий количество ездок машин, — уже ставит у себя в тетради еще одну точку: грузовик загрузили и отправили…»
Когда заключенные изнемогали, они подкладывали гвозди под колеса, чтобы дать себе хоть немного передохнуть. Но их гнали к перевыполнению ежедневной нормы.
Об эффективности принудительного труда свидетельствует и другой ветеран строительства, работавший на отсыпке полотна: «Заключенные сваливали в тело насыпи стволы деревьев, ветки и засыпали все это грунтом. Это давало бригаде большой объем произведенных за смену земляных работ. Конечно, через некоторое время такая насыпь проседала. Приходила другая бригада зэков и вновь принималась за работу».
Первые сведения о Мертвой дороге просочились в ходе хрущевской оттепели.
О стройке молчали в газетах (правда, местная газета нет-нет да и писала о подвигах комсомольцев на Северной стройке). Правилами для заключенных запрещалось разглашать сведения о том времени.
«На путешественника, попадающего сегодня в район Мертвой дороги Салехард — Игарка, открывающиеся пейзажи производят сюрреалистическое впечатление. В густом мелколесье, выросшем вдоль дороги за истекшие почти 40 лет, взгляд то и дело наталкивается на самые неожиданные для этих безлюдных мест предметы, начиная с посуды и настольных швейных машинок, кончая огромными изъеденными коррозией паровозами. Сквозь листву проступают окруженные колючей проволокой полуразрушенные лагеря, мертвые поселки, фантастические очертания пустынного города Ермаково. Поросшая кустарником насыпь с кривыми ржавыми рельсами и развалившимися мостами уходит вперед до самого горизонта. Двигаясь вдоль этой дороги день за днем, километр за километром, все яснее осознаешь, сколь велика была pазрушительная сила безумных большевистских идей», — пишет участник одной из экспедиций в новое время.
В одном из лагерей была найдена пачка писем заключенных, которые цензура даже не читала, а сразу резала на клочки. Особенно часто повторявшийся на клочках конвертов адрес генерального прокурора СССР говорил о том, что даже здесь люди все же продолжали верить в восстановление справедливости, настаивать на собственной невиновности, надеяться на возвращение звания честных граждан.
Например, там был такой клочок:
«нание ст. лейтенант Рудлей,
ми ухищрениями, физическими
збиению до потери созна-
пыток, незаконному содер-
рмы, лишению очных ста-
свидетелями, лишению»
Были и личные письма, которые также никто не отправлял: «Семья без наследования — это какой-то бессмысленный, тяжелый союз, пытка, навязанная человеку провидением... Вот такое-то проклятие лежит и на нас с тобой, Петрусь». (Последняя фраза подчеркнута дважды.)
«Но во сто раз хуже то, что я, не понимая своего сына, никогда не буду уже его другом, никогда не буду достоин его сочувствия, его — единственного существа, родного мне по крови. И ничего уж более не случится в этой паршивой жизни, кроме одного достопримечательного происшествия: смерти».
Этой же экспедицией была найдена в лагерях Форма номер один — изначальный, основополагающий документ лагерного человековедения. Соотношение более чем красноречивое: если «началу срока» уделено лишь полстроки, то «концу срока» — целых десять. Как тут не вспомнить дантовское «оставь надежду, всяк сюда входящий...»
Но что удивительно, люди и сегодня не прочь повторить тот чудовищный эксперимент. Так под одной статьей про Мертвую дорогу я нашла такие комментария сограждан: «Сейчас в России 2 млн зэков, надо их отправить на реконструкцию дороги», — и следом за ним:
«Согласен! Пусть хоть какую-то пользу принесут своему народу. А заодно посмотрим, так ли велика была смертность, можно ли было ее как-то уменьшить. Сдается мне, что возьмись сейчас чинуши за подобную “стройку века” смертность была бы значительно больше».
Подвижники этой идеи есть и из числа местных жителей, которые считают, что принудительный труд, конечно, не надо больше использовать, но хорошо бы было, если дорога «зажила».
Например, бывший электрик связи, проживающий в 70 километрах от Нижнего Надыма по Мертвой дороге на запад. Он обслуживал часть линии связи Салехард — Надым до 1992 года. После потери работы решил остаться в привычных местах, развивать натуральное хозяйство. Сейчас он преимущественно живет охотой и рыбалкой, имеет в своем распоряжении действующую дрезину и, главное, все эти годы один поддерживает в рабочем состоянии более 14 километров железнодорожных путей.
Обрывок листка на двери лагерной вошебойки:
для осуществления
ных конституцией
газет и книг, радиостан-
ений и так далее.
не слова, не фразы. Это
советские граждане на деле
вободы, закрепленные за ними
юбой из капиталистических стран.
и свободах. Но это пустые, лишен-
необходимые для этого материальные
находятся в руках буржуаз
ократия на деле означа
и наживаться на
умирать с голоду
советскими
всеобщее
Зачем я это все вспоминаю?
Потому что не нахожу ответа на тот вопрос поляка: «Чего я не могу понять, если почти в каждой семье в советское время был кто-то посажен в тюрьму или расстрелян, почему вы не интересуетесь своими предками, не требуете открыть архивы, наказать виновных в их смерти, загубленных жизнях?»
Вечный аргумент ГУЛАГа, что их — репрессированных — было не сотни тысяч, а лишь десятки. Не десятки миллионов, а всего несколько.
Но только когда мы перестанем воспринимать это как «подумаешь, только и всего» и осознаем в полной мере то, что с нами произошло, лишь тогда мы, наконец, реабилитируемся.
И люди, которые навеки остались там, смогут сказать, что та дорога была не напрасна.
Если хотя бы их внуки и правнуки освободятся.
| Рубрики: | История |
| Комментировать | « Пред. запись — К дневнику — След. запись » | Страницы: [1] [Новые] |
