В понедельник, 14 ноября, в поселке Красные Струги двое сбежавших из дома псковских подростков стреляли в полицию, а потом, по версии правоохранительных органов, покончили с собой. Эта история стала одной из главных тем недели в российских СМИ — и неизбежно попадалась на глаза ровесникам Дениса Муравьева и Катерины Власовой. Спецкор «Медузы» Катерина Гордеева поговорила с тремя психологами, специализирующимися на работе со школьниками, о том, как говорить на подобные темы с подростками, — и как можно было бы по-другому построить переговоры с Муравьевым и Власовой.

Евгения Чмутова

детский и подростковый психолог в Mental Health Center, член Ассоциации когнитивно-поведенческих психотерапевтов

Родителям, которые сейчас боятся, что их дети-подростки увидят то, что произошло в Стругах Красных, и, например, повторят сделанное Катей и Денисом, могу сказать: бояться и думать надо было раньше. Раньше надо было быть внимательным к своему ребенку, сделать все возможное для того, чтобы в итоге эта история вообще бы его не зацепила. Если у подростка таким образом сложена система жизненных координат, что ему есть ради чего жить, если есть какие-то якоря в семье и за ее пределами, то никакое видео, никакая группа во «ВКонтакте» ничего не изменит и не спровоцирует ни на какие действия. 

Что надо делать тем, кто взволнован эпидемией подростковых суицидов? Первый фронт — это семья. Если в семье хорошая и доброжелательная атмосфера и после любых жизненных передряг он может туда вернуться, быть принятым и понятым, риск чего-то непоправимого снижается в десятки раз. Это самый первый кирпичик, на котором стоит душевное равновесие и стабильность подростка. Второй — школа. Безусловно, в школы нужно возвращать всю социальную работу, которая там раньше была. Сейчас с треском, со скрежетом пытаются вернуть какие-то классные часы, внеурочную деятельность, но этого недостаточно. Школа — это социум, в котором живет подросток, от нее многое зависит. Если в школе работает психолог, который в состоянии наладить с детьми контакт и оценить их состояние, это тоже снижает риски. Увы, ставку психологов сейчас из штата школ убирают, а специалистов выводят за штат. Ни к чему хорошему это не приведет.

У меня есть опыт исследования, в ходе которого мы провели диагностику более 300 московских подростков с 7-го по 11 класс. В зоне суицидального риска оказался каждый третий. Это либо дети с суицидальными мыслями или уже даже намерениями (имеется в виду четкое представление о том, что и как собирается делать подросток — прим. «Медузы»), либо дети с антивитальными переживаниями: жизнь — это боль, тлен, и, раз уж все мы умрем, то, может, лучше умереть сейчас красиво и ярко, чем больным и старым. Словом, все то, что потом так часто встречается на обсуждаемых всеми страничках «ВКонтакте». Замечу, это не странички их научили так думать, а они прочли на страничках то, что было похоже на их мысли. И это имеет принципиальное значение. Потому что в тот момент, когда ребенок находится в пограничной зоне, когда он еще не решил, что это его путь, должен быть рядом кто-то, кто поможет ему выбрать другой вариант: жизнь достойна того, чтобы жить, это сложно, тревожно, но я готов как-то с этим взаимодействовать. По статистике, такой разговор существенно снижает потенциальный риск подросткового суицида.

С февраля этого года все, по крайней мере, московские школы вроде бы обязали повесить на информационных стендах номер телефона экстренной помощи детям и подросткам — 8-800-2000-122. Хотелось бы, чтобы дети знали, что они могут туда позвонить в любое время дня и ночи. Специалисты, например, нашего центра, работают там постоянно. Если подросток в трудный момент решил этот номер набрать — это уже некая гарантия того, что он удержится. Но никакого звонка не будет, если не будет человека, который подростку расскажет о том, что такой телефон есть и для чего он. Этим человеком должен быть школьный психолог или социальный работник, или классный руководитель. Это должен быть доверительный разговор с гарантиями, что информация не будет разглашена, а человек, который ответит на звонок, будет всегда на стороне ребенка.

Важно донести до подростка, что там, на линии, не сидит какая-то бабушка, которая вяжет носки, а тот, кто может помочь и с кем можно говорить на все темы, которые волнуют или пугают. Понятно, что подростков волнует, как правило, смерть и секс. Мне очень горько, что у нас в школах официально нельзя про это говорить. Проработав в системе образования некоторое время, я прекрасно понимаю, что подросткам, как воздух, необходимы разговоры о сексуальном поведении, о границах, о жизни, смерти и отчаянии, о том, что делать в сложных ситуациях и как из них выходить. 

Если посмотреть статистику, то на первом месте по причинам самоубийства у подростков — несчастная любовь. Если не научить, что после этой несчастной любви будет еще одна несчастная, а может, и счастливая, если про это не поговорить, а подросток выйдет в интернет и прочитает в какой-нибудь группе, что его никто не любит, то в состоянии аффекта, без критичного отношения к тому, что он делает, он может предпринять какие-то серьезные попытки суицида. Приведут его к этому две вещи: умалчивание и одиночество.

У меня нет стопроцентной уверенности в том, что Денис и Катя в Стругах Красных действительно изначально имели намерение себя убить. Судя по тем видео, что я изучила, дети были пьяны и явно напуганы, но, как специалист, ничего про спланированный суицид  я не нашла. Понимаете, когда подросток действительно хочет покончить с собой, но, например, у него не хватает мужества сделать это в одиночестве и он решается на так называемый «расширенный демонстративный» суицид, это выглядит несколько иначе. Мы все наблюдали такие ситуации, когда подростки в США или в России приходили в людное место и начинали пальбу. Их месседж состоял вот в чем: «Я совершу что-то такое, после чего мне уже не позволят жить». 

Непонятен тот факт, что насилие было в семье у девочки, а двойное самоубийство предложил мальчик. Судя по тому, как они об этом говорят, я бы с высокой вероятностью предположила, что они уже обсуждали между собой идею совместного ухода из жизни. Но от идеи до реализации суицида надо пройти несколько стадий, на каждой из которых подростка можно остановить. Первая стадия происходит внутри, в голове: ребенок читает книги, задает родителям вопросы о смерти, ищет во «ВКонтакте» странички о бессмысленности жизни; тут можно его «выловить». Вторая стадия — когда он уже продумал, как это сделать; такое всегда обсуждается либо в личных записях, либо с друзьями. Часто окружающие не замечают происходящего, и к финалу может очень быстро привести какое-то спонтанное событие: плохая оценка, несчастная любовь, ссора с родителями. Последней каплей может быть все, что угодно, но если суицид произошел, то совершенно точно это все где-то обсуждалось, обговаривалось. И если они сделали трансляцию, они точно знали, что кто-то это будет смотреть — и что кто-то в окружении Кати и Дениса был об этом информирован.

Меня в трансляции поразило, что все зрители, которые с ними разговаривают, делают это так, будто речь о шоу, ни с кем лично не связанном. Там пару раз возникает фраза «буду скучать», но никто не останавливает их, не хватает за руку, не голосит. То ли не жалеет, то ли не принимает происходящее всерьез. У меня нет этому объяснения: возможно, повлияла жестокость окружающего мира, к которой они привыкли. Но вот эти два фактора — непроявленное открытое сочувствие и демонстративность, которую подразумевает прямой эфир, — тоже сыграли свою роль. Публичность не оставляет возможности повернуть обратно — куда я пойду? Меня, скорее всего, посадят. Это же получается фиаско, это провал: я так круто себя вел, а тут меня взяли — нет, я уйду героем. И вот это вялое «я буду скучать» не могло стать причиной остаться жить. Никто этим детям не предложил ничего, ради чего они могут остаться в этом мире. 

Говорить о случившемся с подростками надо, потому что надо выводить детей из тумана. Пока это в тумане — все непонятно, загадочно, привлекательно и немного страшно. При этом специалисты знают, что есть так называемый эффект «заражения» суицидом. Одна из таких историй, с которой мне как психологу пришлось столкнуться, случилась в Подмосковье. Старшеклассница покончила с собой, на ее похороны пришло очень много детей, они об этом между собой очень интенсивно говорили, сделали мемориальную доску, там стояли все время свечки, все приносили игрушки, и для кого-то это явилось примером: меня так могут заметить, меня увидят. И в школе пошла серия попыток самоубийства. Как эффект домино. То есть все дети, которые, так или иначе, иногда имели подобные мысли, но останавливались из-за страхов, вдруг перестали бояться, когда появился такой «воодушевляющий» пример. Все это еще накладывается на неизбежную травму, которую получает любой человек, более-менее близко знакомый с тем, кто покончил жизнь самоубийством. То же случилось и с Риной, героиней многочисленных постов «ВКонтакте». Подражательность у подростков — это очень серьезный момент. Но для суицида одной только подражательности недостаточно. Нужен триггер, так называемая «последняя капля». Суицид — это всегда огромное количество факторов, которые сходятся вместе в одном человеке в одно время.

 

Я знаю, что в Москве на похороны подростков, погибших в результате резонансного суицида, выезжают психологи Центра экстренной психологической помощи. Они помогают близким, сопровождают классы и школы во время похорон, приезжают после похорон и проводят серию занятий с детьми, которые находятся в окружении суицидента. Такую же работу необходимо провести с детьми, которые знали этих подростков в Пскове, — чтобы те, кто находятся в зоне риска, не слетел с катушек. Как ни странно, посттравматический синдром у учителей подростков-суицидентов, как правило, выражается в том, что они запрещают говорить о случившемся и делают вид, будто ничего не произошло. Но как можно запретить воздуху распространяться в комнате? Никак. Дети говорят про это, потому что таков их способ справиться с травмой, обменяться эмоциями. Значит, разговора не избежать.

Ирина Алексеева

генеральный директор фонда кризисной помощи детям и подросткам «Новые шаги», психолог-консультант, эксперт Национального фонда защиты детей от жестокого обращения

Подростковый суицид — это почти всегда ситуация, спровоцированная какими-то семейными проблемами. В истории, которую сейчас предстоит очень честно и максимально открыто обсудить родителям с детьми и учителям с учениками, конфликт был спровоцирован унижением и физическими наказаниями в семье. Такие конфликты всегда заканчиваются очень остро и очень больно. Горько, что у ребят, у Кати и Дениса, была масса выходов из ситуации, в которую они попали, но не нашлось ни одного взрослого, который бы им помог.

Я не думаю, что случившееся во Пскове приобретет массовую известность среди подростков и детей. Но, по идее, конечно, надо было бы, чтобы взрослые (в том числе и в школе) об этом поговорили с подростками. Хотя судя по тому, как обычно школьные учителя разговаривают на эту тему, лучше бы они промолчали. Я только что приехала из одного региона, где всех учителей сверху заставили рассказывать родителям школьников про суициды. И то, как они это сделали, подняло жуткую панику среди родителей: все сводилось к запугиванию и назидательности. Так на эти темы не говорят, это бессмысленно.

С одной стороны, подростки в норме очень много думают про смерть. Их возраст — это время осознавания смерти. Но именно потому, что это непредсказуемый возраст, хорошо бы, чтоб кто-то поговорил с ребенком, ответил на возникающие вопросы и выяснил: может быть, это чисто юношеские штуки, а может быть, есть какая-то критическая ситуация. Одно дело, когда подростку перед экзаменом в голову приходит, что хорошо бы вообще умереть и не сдавать этот дурацкий экзамен. Другое дело — когда он сидит и думает, каким образом он может это сделать с собой, будет ли ему больно и так далее. Последний вариант требует немедленного вмешательства.

Конечно, если бы у подростков в Стругах Красных не было бы возможности транслировать себя в интернет, это снизило бы риски, потому что тогда они понимали бы, что у них нет зрителей. Одно дело — умирать, когда все все видят, когда в этом появляется некая героическая, по их мнению, составляющая, а другое — когда ты один на один со смертью. Ситуация перестает быть романтической. Если бы в Стругах Красных не было интернета, но был бы психолог, это сильно увеличило бы шансы [на положительный исход]. Насколько я понимаю, с ними говорил классный руководитель, но из этого ничего не вышло.

Мне не кажется, что они собирались умирать изначально. Судя по тому, что я увидела, услышала и прочла, они воспринимали происходящее больше как игру. По крайней мере, до какого-то момента такой идеи не было точно. И, конечно, когда вызывали полицию, просто необходимо было вызвать скорую психиатрическую помощь, чтобы приехал врач и адекватно оценил их состояние. И, возможно, подсказал бы еще какой-то вариант, кроме штурма.

К сожалению, сами дети, которые попадают в ситуации, в которых оказались Денис и Катя, не знают, что из этого жуткого отчаяния есть выход. Впрочем, выходов этих, откровенно говоря, не так уж и много. Есть телефон доверия для детей и подростков. Его номер 8-800-2000-122 для всех регионов России. Он работает всегда, и разговор должен быть конфиденциальным. На деле, увы, это часто нарушается: о произошедшем, например, в семье или в школе, сообщают (как правило, из лучших побуждений) в какие-то инстанции; они начинают вмешиваться. Но в любом случае это лучше, чем смерть.

Ребенок, которого унижают, обижают или бьют, должен знать, что у него есть право на защиту. Он должен бежать в опеку, в полицию, в любую правозащитную организацию и кричать, что его бьют. Закон о побоях работает, уверяю вас. У такого заявления будут последствия, его не оставят без внимания. Разумеется, могут быть и нежелательные последствия: как-то не очень хорошо разберутся с семьей, ребенок попадет в приют, например, или семья обидится и перестанет разговаривать. Но и это лучше, чем смерть — или чем жить с отчимом, который тебя бьет. Тем более, как показывает практика, чаще проблему стараются решить, не делая резких, необратимых движений: договариваются с родственниками, договариваются с семьей, ограждают подростка от насилия. В любом случае — важно, чтобы подросток знал, что у него есть право не терпеть насилие и унижение и что закон на стороне этого права. Знал, что смерть — это не единственный способ убежать от отчаяния и боли.

Инна Пасечник

психолог благотворительного фонда «Волонтеры — в помощь детям-сиротам», в 2007–2016 годах — детский и подростковый психолог Центра психолого-медико-социального сопровождения при московском Департаменте образования

Было бы огромной ошибкой сейчас не давать детям, подросткам возможности узнать все, что они хотели бы узнать про случившееся. Отключив ребенка от интернета, его не обезопасишь — родители должны максимально открыто обсудить с ним случившееся. Говорить надо аккуратно, продумав каждое слово, но открыто. Надо попытаться обсудить, что могло произойти у этих [псковских] детей, что случилось в их жизни такого, от чего они так пострадали эмоционально, что не смогли жить, что принесло им непереносимые душевные страдания. Со своим ребенком, если вы родитель, с учениками, если учитель, надо говорить о том, что не бывает таких трагических историй без серьезных предпосылок: значит, что-то не так было в школе, что-то надломилось с отношениях с родителями; возможно, было унижение, оскорбление, побои. 

Когда эти причины будут названы, надо переходить к следующему шагу: что делать, если вдруг такое случится с тобой. Куда бежать, где можно найти помощь. В этот момент подростку можно подсказать варианты, с помощью которых могут быть решены подобные трудности. Прежде всего, это телефон доверия для детей и подростков, который совсем недавно стал работать на всей территории России с одним номером: 8-800-2000-122. Звонок поступает на пульт диспетчеру, он переводит его на федерального специалиста в любое время дня и ночи. По идее, все разговоры конфиденциальны.

Понятно, что пока доверия к такому способу поиска помощи мало. Потребуется много времени, чтобы все подростки в стране узнали, что у них есть возможность быть услышанными. Понятно также, что ситуации в Москве и провинции разные. Но и в провинции бывают  чуткие педагоги, к которым можно прийти и рассказать, как плохо живется, или просто погреться, которые могут поддержать на эмоциональном уровне. Если честно, то в плане живой, действенной и быстрой помощи в провинции это, пожалуй, единственный вариант: просто найти небезразличного взрослого — крестного, родителя школьного друга, да кого угодно — и прижаться к нему. Разговоры с такими взрослыми помогают пережить боль.

В Москве, конечно, вариантов больше: начиная от школьных психологов и заканчивая более профессиональными службами и разнообразными телефонами доверия. Важно только, чтобы родители не считали зазорным для себя снабдить детей всеми возможными вариантами помощи, номерами телефонов, адресами сайтов и так далее.

Конечно, это дикость, когда переговоры с двумя подростками, запершимися в доме, еще живыми и явно желающими жить дальше, но боящимися этой жизни, ведут не психологи, не значимые для них взрослые (учителя, знакомые, близкие), а полицейские, не очень понимающие, как такие переговоры вести, зачем их вообще вести. Видимо, это беда удаленности от столиц. Я совершенно точно знаю, что в Москве у полиции есть возможности связываться [в таких ситуациях] с кризисными подростковыми центрами, вызывать на подмогу профессионалов.

Разумеется, сейчас пойдут разговоры о том, что «виноват интернет». Но, знаете, широко известна история с повестью Гете «Страдания юного Вертера», после которой случилась, можно сказать, эпидемия самоубийств со схожим рисунком: молодые люди кончали с собой, прыгая с мостов. Книга была виновата в их смерти? Конечно, нет. Книга подсказала способ уязвимым личностям. А причина их уязвимости совершенно в другом. Поэтому запрещать какие-либо средства массовой коммуникации, потому что оттуда подросток что-то узнал о способах самоубийства, бессмысленно. Наша задача — вырабатывать у детей критичность к тому, что написано [в интернете], научить их, как правильно соотносить эту информацию с собой. Мы не можем запретить весь мир. Наша задача — научить ребенка в нем выживать.

На примере этой трагической истории, унесшей жизни двух ребят, которые, судя по всему, не собирались, на самом деле умирать, а просто не нашли способа жить, оказались никому не нужны, мы видим огромный поколенческий разрыв. И он даже не в том, что подростки вели прямую трансляцию из псковского поселка Струги Красные на весь мир, а полиция вела переговоры через плохо работающий громкоговоритель. Проблема в том, что полицейские, взрослые люди, были не способны понять, что происходило с этими детьми. Они не могли допустить даже мысли о том, что у детей есть какие-то переживания, что они могли столкнуться с действительно невыносимой для них ситуацией. Иначе бы они понимали, что в этом случае разговаривать директивно — «Бросьте оружие, вы с ума сошли» — совершенно неэффективно. Они разговаривали с Катей и Денисом с позиции того, что все, что они вытворяют, — это шалость и дурость.

Увы, большинство родителей не поговорят со свими детьми о случившемся. Или загружены работой, или не смогут подобрать слов, или испугаются. А большое количество необсужденной, непонятой информации, просто вываленной в телесюжеты или интернет-новости, действительно может послужить толчком к тому, что дети начнут пытаться повторять этот опыт. Так что, я думаю, с подростками должны поговорить в школе. Там есть психологи, специалисты, прошедшие обучение. В конце концов, там есть взрослые, которым подростки порой доверяют больше, чем родителям. Если разговор состоится, история из Струг Красных перестанет быть «подкинутой идеей», а станет поводом для распространения информации о том, что ребенок, которому больно, — он не один, ему есть куда бежать и где искать помощи. Тонкость такого разговора заключается в том, что он должен одновременно открыто признавать наличие проблемы и подталкивать к мысли, что существуют способы ее решения. В конечном итоге, разговор должен быть выведен на тему жизнестойкости: мы часто встречаемся со сложностями, вопрос не в том, что их нет, а в том, чтобы научиться справляться и знать тех, кто может помочь в этой ситуации. 

Структура такого разговора тоже известна специалистам: сначала обсуждается конкретный эпизод, видео, которые сняли Денис и Катя, потом — мотив того, почему они так поступили, а потом — личный опыт детей, участвующих в разговоре. У них спрашивают, сталкивались ли они с подобными бедами и как справлялись. Последний вопрос, который обычно обсуждается в разговоре, — замечали ли вы, что с вашими одноклассниками происходит что-то не то? Он наталкивает детей на мысль, что нужно быть внимательным к тому, что происходит с их близкими, чуткими по отношению друг к другу. 

Но это идеальный сценарий. Если же школа решит, что ее задача сейчас — скрыть эту ситуацию (а скорее всего, так и случится), то это катастрофа.