ДЭВИД МЭМЕТ

 

 

Ноам Хомский[1] дал журналу «Хиб»[2] интервью, опубликованное в июле 2004 года.

 

Вопрос. А что вы думаете по поводу недавних инцидентов в Европе и в арабских странах? Без логических выкрутасов ведь не скажешь, что они не были антисемитскими.

Хомский. В Европе проживает немало мусульман, и многие из них — приверженцы фундаменталистского ислама. Они демонстрируют ненависть к евреям, и это — следствие политики Израиля. Тридцать пять лет грубой и жесткой военной оккупации не могут остаться без последствий, вот о чем я. Иногда эти последствия принимают уродливые формы — среди таких примеров сжигание синагог во Франции. Да, это антисемитизм, но Израиль его настоятельно провоцирует. Не забывайте, Израиль не называет себя государством своих граждан. Верховный суд Израиля сорок с лишним лет назад заявил, что Израиль — суверенное государство всего еврейского народа, как самого Израиля, так и диаспоры.

 

По сути, поскольку еврейское государство объявило себя домом всех евреев, как проживающих в его границах, так и в диаспоре, если евреи диаспоры отказываются считать себя гражданами Израиля, воспринимая это узурпацией их личного права на самоопределение, права определять свое гражданство самостоятельно, тем самым они подтверждают свою причастность тому, что мистер Хомский видит как преступное предприятие (Государство Израиль).

Мистер Хомский, сам еврей, не признает за еврейским государством права на существование, однако признает, что заявления этого государства-призрака накладывают моральные обязательства. На кого? На членов доминирующей религиозной группы этого государства, где бы они ни жили.

Эти евреи диаспоры, отметим мы, проживают в странах, чье право на существование мистер Хомский, очевидно, признает. Например, во Франции. В таком случае Франция, как суверенное государство, имеет право, которого у Израиля нет, право защищать своих граждан. Но это право, по мнению мистера Хомского, не распространяется на французских евреев: их право — жить в мире, не подвергаясь нападкам, — в отличие от прав остальных французских граждан, каким-то образом было отменено вследствие действий другого государства.

Различные мусульманские страны, в том числе Сирия и Палестина, неоднократно выражали, в рамках своей как религиозной, так и политической доктрины, намерение уничтожить израильских евреев. Это намерение — не дополнение к территориальному спору, а один из основных компонентов их политики — эту ненависть не унять ни уступками, ни переговорами, ни даже капитуляцией, ее можно лишь утолить кровью.

Мистер Хомский, похоже, не возражает против подстрекательств к геноциду, равно как и не определяет по тем же стандартам экстратерриториальную вину живущих в диаспоре мусульман.

Соединенные Штаты после 11 сентября предприняли меры (возможно, недостаточные, но это вопрос государственной политики) по защите арабо-американцев: на случай, если невежественная и напуганная часть населения накинется на невиновных только потому, что они той же национальности и религии, что и преступники.

Это вроде бы самое естественное проявление гуманности — поскольку поддерживать вендетту по отношению к невиновным, основанную лишь на национальных и религиозных отличиях, считается здесь без каких-либо экивоков просто-напросто преступлением. Однако мистер Хомский понимает и одобряет подобные действия — в том случае, если они предпринимаются относительно евреев, — и не видит в том противоречия.

Это антисемитизм — это национальная ненависть и подстрекательство к убийству.

То, что мистер Хомский окружен ореолом уважаемого человека, что он занимает положение «интеллектуала» и то, что он продолжает забивать молодежи голову и развращать ее этой мерзостью, — позор. И мы терпим этот позор — такова плата за жизнь в свободном обществе.

Израиль — свободное государство. Права меньшинств, права угнетенных и даже преступно глупых защищены. Мистер Хомский и в Израиле был бы волен нести свою чушь так же, как он несет ее в Соединенных Штатах. Окажись он в арабском мире, его бы преследовали как еврея (что, собственно, могло бы случиться с ним и во Франции). И если бы, упаси Г-сподь, его преследовали, Израиль предложил бы ему кров, по Закону о возвращении[3].

Вот что значит для меня Израиль.

Перевод с английского Веры Пророковой

 

ГРЕХИ ЕВРЕЕВ

 

Нет ничего опаснее, как для человека, так и для народа, чем признать грехи, в которых он неповинен.

Ахад а-Ам[4]

 

— О

ни сами свои беды накликали, — сказал мне еврей-отступник, — самой природой своего предания. Предание о Песахе безнравственно. Это предание о подчинении превосходящей силе, причем осознанном.

— Это, — ответил я, — весьма вольная интерпретация истории, мораль которой, по всей видимости, прямо противоположная. С исторической точки зрения эта история знаменует порыв к самоосвобождению.

Околесица этого субъекта — диагноз, притом любопытный. И разумеется, чуть позже он, этот разочаровавшийся еврей, уже поносил Израиль за, по его словам, агрессивность. Здесь налицо два широко распространенных (хотя к данным случаям они, возможно, отношения не имеют) свойства: надежда и честолюбие. И когда речь заходит о евреях, оба этих свойства осуждаются этим несогласным евреем; обвинения эти — евреи преступно пассивны, евреи преступно агрессивны — голословны. Таким образом, в силу одних лишь этих обвинений, в принадлежности к роду человеческому евреям без каких-либо доказательств отказывают.

Этот субъект, несведущий в традиции и не чувствующий красоты предания о Песахе, заключил свою обличительную речь тем, что обозвал жертв Холокоста «тупыми баранами». Тогда я спросил: «А жертвы сталинских репрессий тоже были баранами? А армяне в Османской империи? А суданцы? Неужели жертв вообще не бывает? А именно невинно, злополучно пострадавших? Или жертвами может быть кто угодно, только не евреи?»

— И давайте вернемся к Израилю, — продолжал я. — Неужели грехом намеренной пассивности запятнаны исключительно евреи? Но ведь вы возмущались теми же евреями, когда они стали бороться. В гордыне своей возжелав, а затем и создав собственное государство.

Есть у евреев государство или нет его, евреи так или иначе не правы. Возмутительно уже то, что они больше не претендуют на статус жертвы, этот самый ценный дар западного мира. Хотя они и в самом деле жертвы, они почему-то оказываются виноваты: ведут непрекращающуюся войну, их военные инициативы — преступление, а потери они более чем заслужили.

На Западе, особенно в Америке, нет более высокого статуса, чем статус жертвы. Жертвы — это «благородные дикари» наших дней, и у них по простоте душевной никаких качеств, кроме положительных, нет. Мы любим жертв.

Однако мы их не жалеем. Ведь в основе жалости, как утверждал Аристотель, лежит безоговорочное признание того, что и жертва, и обидчик оба принадлежат к роду человеческому, что они одной крови. Мы же в своей любви к жертве — а она среди нас не редкость — воспринимаем ее как объект, а ее беды — как особую, безопасную разновидность развлечений.

Точно так же, как рассказы о жизни полицейских и военных (как в беллетристике, так и в новостях) позволяют нам предаваться мечтаниям о возмездии, душещипательные истории (опять же, и там и там) побуждают к детским фантазиям о своей неуязвимости. Фальшиво-скорбные «марши за» то-другое, браслеты и ленточки, долженствующие обозначить, о чем ты горюешь, говорят лишь о сентиментальности, как нельзя более далекой от жалости (вспомним еврейскую пословицу: «Бедные нужны богатым больше, чем богатые бедным»).

Это говорит не о нашей озабоченности, а, скорее, о признательности, которую мы выражаем как можно более бурно, и, таким же образом, мы не так сочувствуем жертве (несчастной, обездоленной, но очень кстати пострадавшей от голода, цунами, геноцида, рака и так далее), как благодарны ей. Отметим, что собственные утраты мы отмечаем иначе. Траурные церемонии после 11 сентября были непродолжительными и, в основном, искренними свидетельствами всеобщего горя, и в них не было места тому самодовольству, которое характерно для «маршей за…».

Однако евреи… евреи…

Наша непостижимая долговечность раздражает мир. Что из нас за жертвы, если мы все еще не сгинули? Как можно нас жалеть, если мы вполне самодостаточны и агрессивно демонстрируем это? Разве, в таком случае, страдания евреев за всю историю не аннулируются сами собой? Стало быть, Холокост теперь можно рассматривать как а) бесовский плод воображения, б) суровое, но справедливое воздаяние за преступную пассивность, в) прискорбное и вполне случайное событие, которое евреи так ловко использовали (для образования своего государства), что рассматривать его следует не иначе как мерзкую уловку.

И все же сдается, истребить надо в первую очередь саму прискорбную любовь Запада к жертвам. И, сдается, для начала следовало бы возродить способность распознавать предательство собственного народа.

Перевод с английского Петра Степанцова

 

РАСИЗМ

 

Избиратели!

Еврейство кажется нам такой громадой только потому, что мы стоим на коленях.

ВСТАНЕМ ЖЕ С КОЛЕН!

Пятьдесят тысяч заставляют гнуть на них спины, не надеясь ни на что лучшее, тридцать миллионов французов — их дрожащих рабов.

И дело тут не в религии: ЕВРЕИ — другая раса, враждебная нашей.

ИУДАИЗМ — вот он, наш враг!

Выдвигая свою кандидатуру, я даю вам возможность протестовать вместе со мной против еврейской тирании.

Присоединяйтесь — это дело чести!

Из французской предвыборной листовки А. Виллета[5], баллотировавшегося в законодательный орган в 1889 году

 

Тому, кто познакомился с расизмом как расист — изнутри, — гораздо яснее, как он проявляется и действует. Я вырос в эпоху раздельных питьевых фонтанчиков.

Ложь о том, что чернокожие — низшая раса, была распространена так широко, что белый мальчик не мог не принять ее за истину. И вопреки разуму, морали, личным наблюдениям, опыту и здравому смыслу я считал черных в каком-то смысле стоящими ниже себя.

И в чем же это выражалось?

Я с детства понимал, что они такие же люди, что они ни умственно, ни физически не отличаются от всего остального человеческого многоцветья. И все-таки они не могли не быть ниже, иначе выходило бы, что я — точнее, весь мир, включая меня, — жертва скверного, тошнотворного предрассудка.

И в результате я, считавший себя умным, отнюдь не бесчеловечным и не безнравственным, полагал, что черные в некоем таинственном смысле стоят ниже белых. Доводы типа «Ну как же ты не понимаешь?» не только на меня не действовали, но даже укрепляли мой растленный ум в его заблуждении.

Ибо я воспринимал эти доводы как исходящие от претендентов на равноправие — иначе говоря, от низших.

Я считаю, мне чрезвычайно повезло: я дожил до того, чтобы увидеть начало конца расизма в нашей стране. Не мне рассуждать о привилегиях для испытавших гнет. Трудно, да и бессмысленно выступать в их поддержку, к тому же это прозвучало бы покровительственно — с таким же успехом можно было бы выразить праведную удовлетворенность тем, что снизилось число убийств, — но я получил привилегию лично. Мне, как и моим детям, как и всему нашему обществу, лучше живется без этого скверного предрассудка. Прояснив свои собственные представления, я легче могу распознавать этот предрассудок в других, и в первую очередь я имею здесь в виду отношение немалой части христианского Запада и его прессы к Государству Израиль.

Взрывы в негритянских церквах на юге Соединенных Штатов не смогла бы и не сможет оправдать ни одна этическая система. Любой рационально мыслящий человек расценивает эти акты как чудовищные убийства. А вот взрывы, которыми террористы убивают израильских евреев, порой побуждают тех, кто в иных отношениях мыслит рационально, говорить, что «надо выслушать и другую сторону».

Почему такое исключение? Потому что палестинцы посылают взрываться своих собственных детей? Но точно так же поступали и японцы со своими камикадзе, однако никто не думал, что от этого их дело становится правым.

Безнравственные люди убивали своих детей и на Западе[6], однако никто не считал убийц поборниками справедливости оттого, что это были их собственные дети. Разве убийство своих детей не столь же предосудительно — по меньшей мере, — как убийство чужих?

Разве извиняют палестинцев, убивающих евреев, их претензии на израильскую землю? Тогда почему мы не попросим тех, кто устроил взрывы в Нью-Йорке, и их дружков составить список своих требований, чтобы мы лучше поняли этих людей, а то и вознаградили?

Террор — это террор. Везде, но только не в Израиле. Мы идем войной на Ирак, на «Аль-Каиду» — но не на «Хамас», чей представитель заявил в начале нынешнего тысячелетия, что мир не должен считать его боевиков террористами, поскольку они устраивают взрывы только из-за положения дел с Израилем. Иными словами — поскольку они убивают только евреев. Убитые в Кении туристы — не туристы, а евреи, то есть «нелюди», и горькая правда, получается, такова:

«Богатые евреи» хотят каким-то образом захапать весь мир.

«Бедные евреи» хотят захапать палестинскую территорию для своих поселений.

Еврейские финансисты хотят высосать из нашей планеты все соки.

Еврейские финансисты хотят каким-то образом разрушить мировую экономику — только непонятно зачем.

 

Меж тем палестинские террористы убивают своих детей, а мир винит в этом евреев.

 

Я ровесник Израиля. Я родился 30 ноября 1947 года.

На протяжении моей жизни мы, евреи, служили мифологической основой для мягкого порно своего рода. Мир плачет, глядя, как нас убивают. Плачет и потешается.

Давно еще я писал, что фильмы о Холокосте — это «Манданго»[7] на еврейские темы и что их зрителям горячила и горячит кровь возможность без опаски, закамуфлированно любоваться разгулом антисемитизма: они глазеют, как нас уничтожают, и объясняют себе, какие горестные чувства это у них вызывает.

В фильме «Цена страха» по роману Тома Клэнси[8] мир оказывается на грани хаоса из-за того, что идиоты евреи потеряли одну из своих атомных бомб. Далее выясняется, что плутоний для бомбы был украден у Соединенных Штатов. И кто же виноват?

Доблестная маленькая Бельгия сражается против «гуннов» — но не Израиль. Ну-ну.

Как же нам быть? Я думаю, вот как: говорить во весь голос. Многих из нас посещают фантазии о том, что было бы, возвысь в свое время люди голос против нацистской тирании. Как, спрашиваем мы, мир мог не говорить о ней в 1933 году, в 1943 году? Мы фантазируем: живи я тогда, я бы не молчал…

Но мы тогда еще не родились или были еще детьми, да и нельзя «возвысить голос» в прошлом. Сейчас — можно.

Давайте не будем пропускать ни единого случая антисемитизма. Давайте твердо стоять за себя и за свой народ. Можно защищать интересы палестинцев, не будучи антисемитом, и есть люди доброй воли, которые так и делают. Но большей частью пропалестинские настроения на Западе — закамуфлированные проявления антисемитизма, и, когда это так и в той мере, в какой это так, им должно противостоять.

Перевод с английского Леонида Мотылева

 

НОСАТЫЕ ЕВРЕИ, ИЛИ ДАВАЙТЕ СДЕЛАЕМ КРАСИВО

Но, Боже! Если наблюдать сии беспорядок, смех, забавы, во всей службе никакой сосредоточенности, одна суета — они похожи скорее на дикарей, нежели на людей, познавших истинного Бога, — человек заречется видеть их снова, и я в самом деле такого никогда не видел, я даже представить не мог, что во всем свете была когда-либо религия, столь абсурдная в своих отправлениях.

Сэмюэл Пипс. Дневник. 14 октября 1663 года

Многие синагоги в стране обезображены, но не антисемитами, а самими членами общин.

Раввин Ларри Кушнер объяснял мне, что таблички с именами, указание сумм пожертвований и все, что определяет членов общины по тому, что и сколько они отдали на благотворительность, — все это оскорбление религии. И я с этим согласен. Он в этом вопросе был неистов, отступление от правил считал не просто оскорбительным, но и непристойным. Однако некоторые члены общины спрашивают: а как же мы тогда будем собирать средства, ведь всегда так делалось (это один из Трех неоспоримых аргументов, а два других: это скользкий путь; а еще — вы понимаете, я понимаю, но пока мы не заручимся поддержкой невежд, нам с вами наших разумных планов не осуществить).

Тем не менее раввин Кушнер двадцать семь лет благоденствовал в своем прекрасном шуле — в шуле, где не было именных табличек, где не обнародовали суммы пожертвований и где по-настоящему гордились тем, что это правило раввина незыблемо.

Что это значило? Что людей уважали за их образованность, за умение петь с фиоритурами, за их работу в общине, вообще за их нравственные качества: терпение, умение сохранить чувство юмора в трудной ситуации, способность вести вперед или следовать. Короче, простое правило способствовало расцвету множества добродетелей. Ведь что значат эти таблички с именами — только одно: такой-то (даритель) лучше, чем ты или я.

И ничего другого. Они восхваляют богатство в самом неподходящем для этого месте. Нам, евреям, заповедано изображать человека. Но насколько оскорбительнее выставлять напоказ текст, в котором зашифрован позыв к зависти.

В этом тексте можно увидеть возврат к священническому иудаизму. Противостояние священников и раввинов в начале новой эры отражено нашими соседями-христианами в истории Иисуса. Иисус, учитель, пришел в Храм, чтобы очистить его от тех, чьи занятия, по его мнению, не были дозволены иудейским законом (эта задача, как тогда, так и теперь, каждого раввина).

Иисуса часто наделяют, в том числе в «Страстях Христовых»[9], арийской внешностью (то есть не соответствующей стереотипному представлению о еврейской), часто в окружении его носатых оппонентов, евреев.

У христиан нет запрета на изображение человеческого обличья их, собственно говоря, богов, и такое изображение, которое мы видим в этом фильме, — серьезная ошибка. Ведь если Иисус выглядит как представитель другого народа, иначе, чем его соплеменники, разве это не провоцирует (как это и случилось) ненависть к иноплеменникам, антисемитизм и интерпретацию некоторых спорных мест в Евангелии наперекор здравому смыслу и их сути?

Раввин Кушнер и его шул составили первый общедоступный реформистский сидур («B’Тахер Либену», 1980). Там Б-г называется не Он, а просто Б-г.

Как и в случае запрета табличек с именами, это изначально крайне неудобное ограничение вынуждало молящегося постоянно сталкиваться с истинными и глубинными смыслами этого ограничения: Б-г, думал человек пятьдесят, сто раз за службу, не «Он». Б-г не «Она», Б-г не человек, и я не в состоянии определить природу Б-га. Б-г есть тайна.

Если для еврея Б-г не тайна, то что такое Б-г?

Возможно, Б-г — это взаимозаменяемая сущность, и чем больше жертвуешь, тем больше твоя доля в Б-ге. Как мудро, в таком случае, что традиция некоторые вещи ставит выше человеческого разумения и контролирует то, как мы едим, совокупляемся, одеваемся, говорим, — словом все то, чем мы занимаемся повседневно. Поскольку представление о том, что все запреты можно анализировать, интерпретировать, подстраивать под себя, превращает стройную религиозную систему в пустой опыт самоусовершенствования, то есть помощи своему «я».

Почему некоторые евреи отвергают свою религию и свой народ? По двум причинам: потому, что они «слишком еврейские», и потому, что недостаточно еврейские.

Истинная причина может быть отступнику неясна, и он или она может перепутать один край диапазона с другим. Подчиняться всегда страшно, а подчиняться установкам собственной традиции, народа, культуры явно страшнее всего. Взгляните на полчища буддистов, приверженцев «этической культуры», практикующих йогу, агностиков, «евреев за Иисуса» — эти полчища состоят в основном из разочарованных евреев.

Для них, как и для законченных антисемитов, нечто такое (найдите точку в спектре между неудовлетворяющим и непристойным) кроется в самой старой, мудрой, преследуемой, однако же дольше всего держащейся религии в мировой истории. Для них все этические, физические и духовные достижения нашего народа ничего не значат, тот факт, что достижения евреев, которых непропорционально много, если принимать в расчет процент еврейского населения, сам по себе вызывает досаду, а часто и потоки оскорблений.

Многие из отступников считают свой народ и обязательно (хоть и необязательно открыто или сознательно) себя объектами презрения. Эти евреи по невежеству и, скажем прямо, возможно, из трусости полагают, что «общая культура» почему-то, каким-то чудом прекраснее, мудрее, терпимее, «приемлемее», чем их собственная.

Это — острое желание преодолеть какой-то глубинный стыд, но, как объяснил нам Фрейд, сопротивление — это и есть невроз, а предполагаемой причины стыда не существует. Существует один лишь механизм подавления.

Этот прием меняет форму, действуя иногда в обличье «здравого смысла», иногда — под знаменем «чистоплотности». Считается, что, согласно здравому смыслу, люди больше дадут в ту синагогу, где с благодарностью упоминаются их имена и восхваляется их щедрость. Что ж, возможно, это согласуется со здравым смыслом, но не с иудаизмом.

Желание усложнять, рационализировать, не принимать во внимание подсознательное, но опираться на «чистый разум» несет гибель и искусству, и религии. Они существуют для того, чтобы приблизить нас к тайне. «Рациональный» иудаизм вытесняет духовность — как поучительная история вытесняет сказку на ночь, заменяя благоговение наставлениями в очевидном.

Постоянная борьба с персонификацией и рационализацией, с нашим слишком человеческим желанием вылепить из себя Б-га не есть обязательное условие исповедования религии, это и есть исповедование религии. Невежественного еврея может мутить от того, что он вовлечен в процесс, требующий от него подчинения чему-то большему, чем он сам. Нежелание это делать по-человечески очень понятно. Но определять это как рациональное отвращение к иудаизму — значит презирать самого себя.

 

ПРИЧАСТНОСТЬ

По-моему, главное в жизни — это причастность.

Большую часть жизни я проработал в шоу-бизнесе, и всякий раз, когда я оказывался на сцене или на съемочной площадке, я испытывал трепетное ощущение причастности к чему-то. И там и там вокруг единомышленники, люди, которые говорят на одном языке, стремятся к одной цели. Эта группа людей не противостоит миру, это мир в мире — маленький, замкнутый, сплоченный мир, в котором все ответственны друг за друга.

Я никогда не служил в армии, о чем жалею. Тот, кто не бывал солдатом, хуже о себе думает, писал доктор Джонсон[10]. Я это подтверждаю, притом что и причастность к другим закрытым группам давала мне ощущение избранности.

Что я в них находил? Сыновнюю почтительность, юмор, язык, ответственное отношение и учащихся, и обучающих, ощущение неподвластности времени и причастности к истории: «Отец такого-то был одним из главных рабочих-постановщиков на “Любви после полудня”11 — его отец работал у Д. У. Гриффита12, — а знаете, что было на съемочной площадке вчера? (За этим вступлением следовала история, которая могла случиться вчера, а могла и не случиться, равно как и могла произойти на заре немого кино.)[11][12]

В этом вертикальном и горизонтальном сообществе возникает удивительная солидарность. На съемках всё по боку или почти по боку: сон, здоровье, родные, комфорт — всё, кроме ощущения общей цели.

Люди из шоу-бизнеса испытывают легкую жалость к тем, кто хотел быть к нему причастным, но не смог или не рискнул. Потому что в детских мечтах мы всегда убегали с цирком, а несчастные здравомыслящие прятали мечты поглубже и оставались дома.

Талмуд сравнивает любовь к Торе с любовью к «жене с узким лоном» — сравнение вполне графическое.

В жизни на съемочной площадке благосостояние и положение в обществе во внимание не принимаются. Власть имущие могут по оплошности и неуместно пользоваться привилегиями, но те, кто на самом деле работает в кино, понимают, что так лишаешь себя главнейшей радости — радости соучастия, которую дает погружение в жизнь сообщества.

Образованность, учтивость, доброжелательность, стоицизм, остроумие — эти нравственные качества и манеры освещают и одухотворяют жизнь на съемочной площадке. Каждый день участвующий, то есть блюдущий их, возвращается домой, выучив новый урок. Например, из области механики, но не реже — из области этики: как вести себя в сложных ситуациях, как бороться со страхом, гневом, ленью — а по сути, с похотью и жадностью. Эти уроки, которые так трудно даются в большом мире, оказываются целительными, поскольку группа относится к тем, кто их преподает, с уважением и одобрением. Поддержка, терпение, даже молчание — это всячески поддерживается.

Для меня это племя, о котором можно только мечтать, которое многие ищут в том, что имитирует единение: это могут быть спортивные бары, фан-клубы, пейнтбол, совместные походы. Альтернатива жизни в племени — жизнь, полная тревог и потерь, жизнь без любви.

Болеутоляющим могут быть потребление, власть и борьба за власть, зависть, недовольство и ненависть, ведь в каждом случае мы сравниваем себя и свое состояние с состоянием других, и сравнение заканчивается раздражением или презрением. Или же огорчением.

Эта любовь к причастности, как и любовь к жене с узким лоном, побуждает человека к служению, сосредоточенности и постоянству. Оно учит лучше понимать другого. Как же прекрасно иметь такой объект поклонения!

В детстве я играл на пианино. Как же здорово, думал я, знать об этом инструменте все, что только возможно: уметь играть на нем, сочинять для него музыку, чинить его, создавать его. Некоторым повезло в жизни — у них есть такая любовь. Один собирает перочинные ножики. Он находит очарование в журналах для коллекционеров, где просто приведены колонки цифр: «Складной охотничий нож: 6265/1». Ах, восклицает он.

Тем, кто коллекционирует ружья или марки, кто увлекается авиацией, садоводством, гольфом, известно, что такое увлечение. Коллекционеры узнают друг друга на барахолках, где рыщут в поисках недостающих предметов. А когда мы ищем, мы увлечены, мы открыты для новых возможностей — вертикально, по всему спектру интересов, и горизонтально — назад во времени и вперед к тем, кто так же чему-то предан. Когда коллекция образуется, мы думаем о том, как сделать ее полной, планируем, кому ее передать, и радуемся, обнаружив или призвав соратников.

И все же — что это? Стоики спрашивают: «Из чего это сделано?» Объектом любви для коллекционера является не просто изогнутый кусок стали, марка, кусок резного дерева, раскрашенное блюдо. Но, говорим мы, очарование не сводится к конкретному предмету. Разве мы не приходим в схожее восторженное состояние, лишь размышляя о его идеале, его описании, номере модели, способе изготовления?

Говорят, коллекционер проходит через а три стадии счастья — когда обнаруживает что-то, когда заполучает это в собственность и когда обнародует, и каждая стадия дарит наивысшее удовольствие: жаждать чего-то, радоваться этому, делиться этим, до тех пор, пока сжигающая жажда в совершенной стадии не избавит от привязанности либо к самой вещи, либо к ее созерцанию — истовая привязанность со временем сменяется глубокой благодарностью, самой по себе достаточной.

И все же… Любовь к сообществу, любовь к знанию, радость от погружения в историю, стремление получить одобрение группы, бесконечное разнообразие вертикальных и горизонтальных связей — все это открыто еврею, это и его право, и его ответственность, а на иудаизм «нет спроса».

 

ДЕТИ ЦАРЕЙ И ЦАРИЦ

Мы отлично знаем, что наши самые счастливые воспоминания — это воспоминания о жизни в группе. Группой может быть счастливая семья, коллеги по работе в предвыборной кампании, кружок кройки и шитья, воинская часть, скаутский отряд — в те времена, как мы понимаем, оглянувшись назад, мы ничем не гнушались, ни с кем себя не сравнивали, никому не завидовали, ведь вокруг были не противники (реальные или потенциальные), а братья и сестры. И действительно, для многих на Западе эта жизнь в группе — образчик и единственный опыт счастливой жизни семьи, которую они знали только в нуклеарной форме и которая не всегда их удовлетворяла.

Какое счастье избавиться от громоздкой и бесполезной брони, которую мы именуем личностью! Поддержание этого фальшивого, обороняющегося «я», если посчитать, обходится дорого, и выгоды не приносит. Утверждать, что мы не нужны друг другу, что мы не стремимся к надежности, не любим укорененности и общности — значит лгать. Сопротивление — это невроз: наш страх одиночества заставляет нас возводить стену. Но эта стена ограждает не от одиночества, а от сознания того, что мы его боимся. Одиночество никуда не девается, но в сознании замещается тревогой.

Чего мы боимся? Что наша защита не сработает и мы окажемся один на один с нашей невыносимой тоской. Эта не имеющая имени тревога заставляет нас находить себе занятия. Мы истово ходим на всяческие курсы, мы «улучшаем» себя, путешествуем, занимаемся спортом, пишем электронные письма, бесконечно болтаем и жалуемся. Мы придумываем своим детям бесконечное множество занятий, смутно надеясь, что эта чехарда каким-то образом сделает их счастливыми.

Стоит присмотреться чуть повнимательнее, и становится ясно, что дети часто несчастны оттого, что их таскают с одного занятия на другое, с дня рождения с аниматорами на семинар. Все это — нe что иное, как подготовка с юных лет к жизни в тревоге. И вот какой урок мы предлагаем им усвоить: человека вполне можно довести до полного совершенства — если бы в сутках умещалось бесконечное количество занятий.

Самоусовершенствование, расписание, в которое включены занятия фитнесом, йогой, медитацией, спортом, обучение в университете, да, собственно, и сам университет — все это попытки заполнить то, что мы ощущаем как бесконечную пустоту. И что есть эта пустота? Мы сами.

Еврейская ненависть к себе и еврейский антисемитизм — теоретические аспекты пустой современной жизни. Разум считает, что фобии предпочтительнее беспричинной тревоги, поэтому он создает или принимает идею врага. Нет, думает человек, «а) я так одинок. Мое желание примкнуть так велико, что попробуй я его побороть, я бы понял, что оно неосуществимо, и умер бы. Я хочу отринуть это желание. б) Я отгорожусь стеной устоявшихся убеждений и приемов, например: человеку хорошо, когда он сам по себе, ему нужно не сообщество, а самозащита. Желание примкнуть к чему-то — это выдумка, которой тешат себя слабые. Я силен и сделаюсь сильнее, тренируя разум и тело, доводя их до совершенства».

Поддержание этого фальшивого “я”, однако, требует постоянных и выматывающих усилий, поэтому в) мне страшно, мне не по себе, поскольку я намерен достичь совершенства, и на пути к самодостаточности мне не по себе из-за Другого». Исторически сложилось так, что самый удобный выбор — это евреи.

Поскольку просвещенный еврей не согласен идентифицировать себя с Другим, он совершает еще один интеллектуальный кульбит и направляет свой гнев «на евреев». Но он не может полностью идентифицировать евреев с Другими, пока он не поборет «еврея в себе».

Как и при хирургическом вмешательстве, без определенной жестокости здесь не обойтись. Боль от членовредительства, однако, может (и должна быть) расценена как следствие внешних причин; боль должна быть отнесена на счет той группы, которую человек предает, — «еврей, евреи, евреи».

Тебе, нечестивый сын, кажется логичным, что те, кто создал, получил, толковал и оберегал Библию тысячелетиями, каким-то образом ошиблись? Что раввины, мистики и пророки, которые жили, чтобы придавать живой смысл древнему собранию мудрости, были введены в заблуждение? Что христианство и ислам, почерпнувшие наставление и мудрость из авраамического текста, оказались в долгу у евреев ни за что ни про что? И я спрашиваю вас, разве вы никогда не сталкивались с тем, что слишком тяжкое чувство ответственности вызывает в должнике ощущение несправедливости?

Быть может, вы именно в таком положении.

Довольны ли вы своей драгоценной индивидуальностью? Освобождает ли вас провозглашение любви к «свободе» от обрывочных, сулящих выгоду попыток самореализоваться?

Возможно, идеального спутника жизни найти не получается не из-за недостатков потенциальных партнеров, а из-за ваших. Возможно, отсутствие идеального Другого — еще одно проявление чувства потери, которое выражается в ненависти евреев к самим себе. И, возможно, вместо того, чтобы осуждать вызывающую разочарование природу Другого, следует исследовать само чувство потери.

Разве нельзя, определив, что подозрения вызывают собственные установки, для тренировки принять обратные положения — вдруг они лучше сработают? Давайте, в таком случае, предположим, что 1) мы не одиноки; 2) сообщество — это хорошо; 3) все люди к этому стремятся; 4) в этом стремлении нет ничего постыдного или глупого; 5) его можно удовлетворить, посвятив себя той группе, с которой человека связывают исторические или национальные узы или же к которой он просто расположен; 6) евреи — благородный народ, иудаизм — благородная религия, призывающая почти шесть тысяч лет — чему есть письменные свидетельства — к нравственному поведению, к жажде знаний и желанию постичь непостижимую, не имеющую имени тайну, которую определяют словом «Б-г».

Дети, и в особенности дети несчастные, порой воображают, что взрослые, с которыми они живут, не их настоящие родители, что их родители — высокородные цари и царицы, и они в один прекрасный день явятся за ними. Эти фантазии с возрастом не проходят, а только усугубляются. Мы защищаемся от желаний, воплощаемых в этих фантазиях, ополчаемся на все, что ослабит или могло бы ослабить нашу защиту.

Глубина озлобленности нечестивого сына — это глубина его желания. И, удивительным образом, детская мечта, от которой мы, взрослые, с таким жаром отрекаемся, сбывается.

Мы — дети царей и цариц, святой народ, царство священнослужителей. Мы — дети тайны, которая не покинула нас, которая пришла к нам; все это описано и содержится в Торе.

Перевод с английского Веры Пророковой

ЛЕХАИМ