Балерина Ольга Спесивцева принадлежала к тем редким людям, кому при жизни удалось прикоснуться к запредельным высотам бытия, приоткрыть незримые тайны загробного мира. Она слишком близко подошла к краю бездны, к запретной черте, переходить которую опасно. Слишком близко для простой смертной. Плата за это знание всегда непомерно огромна…

«… Чем дальше идет жизнь, тем все ушедшее ближе до боли…». Письмо, посланное Ольгой Александровной Спесивцевой, проживавшей в русском пансионе под Нью-Йорком, своим ленинградским родственникам, заканчивалось неожиданным вопросом: «Где Дмитриев?»

Легендарной русской балерине, звезде мирового балета двадцатых-тридцатых годов, было в ту пору под восемьдесят. Она давным-давно покинула Россию, жила в Америке, так и не ставшей ей родной, двадцать долгих лет провела в психиатрической лечебнице…

Текло время, уходили из жизни старые друзья, меркли впечатления. Но снова и снова вспоминался ей такой далекий и такой невозвратный Петроград, призрачный город ее тревожной юности и недолгой славы, и художник Владимир Владимирович Дмитриев, тогда еще студент, отчаянно и безнадежно влюбленный в нее. Вспоминались его письма, рисунки и портреты, его молчаливое обожание, его душевное смятение, в чем-то родственное и ей. А может быть, она никогда об этом не забывала?

В судьбе Ольги Спесивцевой немало темных мест и неразгаданных загадок. Тому виной ее замкнутость и бесконечное внутреннее одиночество. Она всегда была словно ограждена неким магическим кругом, в который так просто не войдешь, – призрачным кругом виллис, траурным кругом черных лебедей, округлыми очертаниями заколдованного лебединого озера, вглядываясь в которое она видела то, что не видели другие – то ли начало жизни, то ли ее конец.

И то, что ей доводилось увидеть в своих актерских прозрениях, пугало ее, робкую и впечатлительную от природы, вселяло мучительный страх, от которого невозможно было избавиться, сеяло тревогу, отталкивало и в то же время неудержимо влекло.

Внешность Спесивцевой поражала с первого взгляда. В ней причудливо переплетались французский и русский Север, хотя она родилась в Ростове-на-Дону 18 июля 1895 года. И еще в ней было что-то, напоминавшее о персидской миниатюре, какая-то пугливая грация газели. Недаром юному Дмитрию Шостаковичу при виде ее пришла на ум Шали, героиня рассказа Мопассана, девочка из Индокитая, с огромными глазами и строгими чертами продолговатого лица. Взгляд ее был исполнен тайн и несбыточных мечтаний.

Ольгу любили многие. Для Дмитриева она была средоточием жизни. Музыковед Валериан Михайлович Богданов-Березовский, в ту пору студент консерватории, называл ее Stella Montis – высокая звезда, позаимствовав выражение у Генриха Гейне, посвящал ей стихи и музыку.

Да что влюбленные юноши – сам Аким Львович Волынский, маститый искусствовед, писатель и критик, эрудит, каких мало, почетный гражданин города Милана, из-за любви к Ольге Александровне в шестьдесят лет встал к балетному станку!

Но всем многочисленным поклонникам, пылким и восторженным, всем долгим беседам об искусстве, всем картинам, стихам и романсам она предпочла роман с новой властью. Может быть, она думала, что железные объятия самые надежные? Странный и трагический союз балерины и чекиста, наверное, не был случайным – ведь власть, даже самая кровавая и жестокая, нуждалась в красоте, а красота – в защите.

Муж Спесивцевой, Борис Гитманович Каплун, родной племянник Урицкого, друг всесильного Зиновьева и репетитор его детей, в двадцать пять лет стал управляющим делами Петроградского cовета. Он слыл любителем искусств, и балета в особенности. Он приложил определенные усилия, чтобы воспрепятствовать закрытию Мариинского театра, где в благодарность за ним была закреплена особая ложа. Ему же принадлежала инициатива открытия первого в Петрограде крематория в помещении бывших бань.

Когда ему становилось скучно, он частенько возил туда Спесивцеву  в компании с молодым Корнеем Чуковским, предварительно справившись по телефону, есть ли покойники. Возил так, как возят в театр, на вечеринку или в модный ресторан. Свидетелем каких кошмарных танцев становилась Ольга, наблюдая за происходящим в оконце гудящей печи? Забудьте, мадам. Легко сказать. В ней таилась и ее же сжигала, лишая покоя, воли и энергии, какая-то навязчивая страсть ко всему запредельному.

Каплун довольно скоро исчез из жизни Спесивцевой – постоянство ей было несвойственно. Но именно он помог ей эмигрировать, за что его постигли крупные неприятности. Позже, в начале тридцатых годов, он неожиданно появился в Париже. Говорили, для того чтобы убить Ольгу. Не тогда ли ей овладела мания преследования?

Про Каплуна и до этого ходили нехорошие слухи, к счастью, не подтвердившиеся – якобы о его причастности к нелепой гибели молодой балерины Лидии Ивановой, утонувшей во время катания на лодке. «О, кавалер умученных Жизелей!», – восклицал его друг поэт Михаил Кузмин.

Но зачем было убивать Ольгу? Из ревности? Он мог сделать это еще в России. Или потому что она отклонила его предложение работать на советскую разведку? А было ли вообще такое предложение?

Судьба подарила Спесивцевой долгую жизнь – почти век, несмотря на слабое здоровье, бледность и бесплотность. Она страдала бессонницей – или, наоборот, ночными кошмарами. «Измучилась и устала», « когда же буду жить по-человечески?», «сил мало», «так и не хватит меня», «полумертвой живешь» – подобными записями пестрит дневник великой балерины.

Врачи дважды определяли у нее туберкулез. Именно эта болезнь очень быстро унесла ее отца, провинциального актера, когда Ольге было всего шесть лет. Тогда осиротевших детей решено было отдать в пансион при Доме ветеранов сцены в Петербурге, а потом – в Театральное училище.

Всецело преданная театру, Ольга, по сути, не была театральным человеком в том смысле, что она не любила бывать на людях. Неожиданные вспышки общительности сменялись у нее периодами глубокого погружения в себя.

Свободные вечера Спесивцева проводила дома в окружении близких. Она носила темные закрытые платья, строгостью линий напоминавшие монашеские одеяния, скромные однотонные блузки без всяких украшений, но как блистательна была в элегантных вечерних туалетах, когда выбиралась на концерт в консерваторию или на драматическую премьеру!

Ольга чуралась шумных сборищ, избегала близкого общения с коллегами вне сцены и репетиций. На первый взгляд могло показаться, что причиной тому ее гордыня, ее нелюдимость, а то и неспособность формулировать свои мысли. Но это было совсем не так. Достаточно сказать, что Спесивцева обладала редкостным для балерины интеллектом. Просто она была непричастна ко всей этой жизненной суете.

Равнодушная к успеху у публики, далекая от театральных интриг и сплетен, чуждая зависти и недоброжелательству, она пребывала в каком-то своем, особом мире, недоступном посторонним. Сорвать аплодисменты, сверкнуть лучезарной и обещающей улыбкой, эффектно выделиться, произвести фурор – это было не для нее.

Она выходила на сцену, чтобы служить танцу, она приносила ему жертвы и отдавала всю себя без остатка. И потому так серьезно, так неулыбчиво было ее лицо, так страдальчески сведены брови, так мучительно опущены вниз уголки ее рта и полузакрыты глаза, что придавало ей сходство с античной трагической маской. Танцуя, она высвобождала свой мятущийся, страждущий дух от тяжких, порой невыносимых оков быта и бытия, а это уже совсем иное измерение.

«Не смогу назвать другого в труппе 20-х годов, кто жил бы на сцене такой напряженной духовной жизнью, как Спесивцева», –  вспоминал ее современник, известный историк балета Юрий Иосифович Слонимский.

«Духом, плачущим о своих границах» называл Спесивцеву знаменитый искусствовед, прозорливый, чуткий, тонко чувствующий Аким Львович Волынский, и трудно подыскать более точное определение.

Спесивцева дебютировала на сцене Мариинского театра в 1913 году, а уже в 1924-м оставила его навсегда. «Я не понимаю вашего стиля», – говорила она выдающемуся балетмейстеру-новатору Михаилу Михайловичу Фокину еще в Петербурге – и вынуждена была работать с ним в Буэнос-Айресе.

Она пожелала Волынскому на его юбилее жить долго и жить в России, а сама оказалась на чужбине. Как? Почему? «Экономический» ли, как она выражалась, вопрос тому виной? Смутная надежда построить свою жизнь как-то по-другому? Личные причины? Творческие мотивы? Или это была попытка бегства от самой себя?

Несколько сезонов Спесивцева занимала положение прима-балерины Парижской оперы, танцуя с Сержем Лифарем, к которому, как говорят, была неравнодушна. Он же пугался ее страсти и не отвечал взаимностью, потому что в любви предпочитал совершенно другое.

Потом – поездки по разным странам, с разными, порой наспех собранными труппами. Ее жизнь на Западе представляется сплошным мучением. Ей не доверяли, к ней относились настороженно – а как еще можно было относиться к «Красной Жизели»? – и считали чуть ли ни советской шпионкой.

Спесивцева оказалась не просто в эмиграции, но и в своего рода эмиграции внутренней, глухой и беспросветной. Она оставалась великой классической балериной, а танцевать-то было нечего. Ни достойных ее ролей, ни – иногда – даже достойных ее подмостков. Частая смена климата, тяжелые переезды, нервные нагрузки отнимали последние силы.

«Не от танцев помрешь, а оставишь их – и ничего не будет, и ты ничья», – читаем мы дневниковую запись Ольги Александровны, относящуюся к 1923 году. Ничья. Трагическое осознание собственной невостребованности, – и это в расцвете таланта и мастерства! – роковой неприкаянности гения, волею судеб оказавшегося на излете мировых художественных течений – вот что мучило и жалило, вот что сводило с ума.

И, наконец, переполнившей чашу каплей стало известие о скоропостижной смерти героя ее последнего романа, богатого американца Джорджа Брауна, ради которого она переехала за океан.

У Спесивцевой обострилась психическая болезнь, черты которой проступали и раньше. Думала ли она, посещая в период работы над образом Жизели клиники для душевнобольных, что сама станет их пациенткой? Что лишь на склоне лет ей удастся освободиться от навязчивой и гнетущей власти этого образа? Что мотивы «разорванного сознания», новаторски привнесенные ею в роль, сбудутся и воплотятся в действительности? Она сошла со сцены в безумие. Не парадокс ли – лишиться рассудка, чтобы сохранить себя! Но разве у нее был иной выход?

До конца своих дней Ольга Александровна оставалась замкнутой, молчаливой и одинокой. Беспомощная, лишенная опоры, всю жизнь в ней нуждавшаяся и ее не имевшая, она продолжала жить, терзаемая вечными страхами, кровавыми видениями революционных лет и мучительными личными переживаниями…

На толстовскую ферму – пансион для престарелых русских беженцев, основанный под Нью-Йорком дочерью Льва Николаевича Толстого Александрой, – Ольгу перевез из психиатрической клиники ее бывший партнер, верный, заботливый Антон Долин. Невероятно, но Спесивцевой каким-то чудом все же удалось преодолеть душевное расстройство.

Но снять с себя печать обреченности она была не в состоянии. Надвигалась нужда. Ее стали забывать. В ее скромной комнате царила спартанская обстановка – узкая кровать, стол, несколько стульев, шкаф, умывальник. Она радовалась каждому гостю, навещавшему ее в пансионе, так бурно, что могла разрыдаться от избытка чувств…

… Заканчивался Великий пост, приближалась Пасха. Ольга Александровна медленно встала с постели, аккуратно поправила смятое покрывало. На столе в маленькой корзинке лежали бурые, покрашенные луковой шелухой яйца. Розы, привезенные накануне ленинградской балериной Наташей Макаровой, бежавшей из СССР, источали нежный аромат, вдруг вызвавший в памяти давние премьеры, овации и букеты, которыми ее забрасывали поклонники. Сколько лет назад это было? И было ли вообще?

… Я – Жизель? Нет, что вы. Я – Оля Спесивцева. Мне почти сто лет. Я помню все свои партии. Хотите, станцую прямо сейчас? Не в буквальном смысле, конечно, а руками покажу рисунок. И Эсмеральду, и Медору, и Никию, и Одетту-Одиллию. И эту Кошку.

Боже, как я не любила этот балет! Сплошной модерн. Одни целлулоидные декорации чего стоили! Знаете, что я сделала, чтобы не танцевать премьеру? Схитрила! Притворилась, что на репетиции подвернула ногу, и весь день просидела дома, изображая ужасные страдания. Но танцевать все же пришлось. А что я могла сделать? Разорвать контракт, остаться совсем без работы?

В Петрограде – никак не привыкну называть его Ленинградом – умерли моя старшая сестра Зина, тоже балерина, числившаяся в списках труппы, как Спесивцева 1-я, и брат Толя. Я хотела вернуться, хоть издали взглянуть на Мариинку. Не получилось.

Старая одинокая женщина глубоко вздохнула. Ее внутренний монолог прервался. Постившаяся с первого до последнего дня, Ольга Александровна чувствовала себя совершенно ослабевшей. Но все равно она соберет остаток сил, наденет нарядную шляпку и отправится к пасхальной заутрене в русскую церковь встречать Светлое Христово Воскресение. С этой радостью вряд ли сравнится что-то иное.

В глубокой старости Спесивцева часто посещала церковные службы – только в храме ее отпускала тоска. И еще очень любила вышивать крестиком, словно «закрещивая» все темное в своей судьбе и различая в переплетении разноцветных узоров знаки, понятные лишь ей одной.

Когда она умерла – а это случилось 16 сентября 1991 года, – оказалось, что за ее могилой некому ухаживать…

Зарубежный архив Спесивцевой утерян. В каком неведомом трагическом мире витала ее душа? Что открывалось ей? Жила ли она когда-нибудь реальной жизнью, она, «спящая балерина» (так назвал свою книгу о ней ее многолетний партнер Антон Долин), «заколдованная волшебница»? Была ли счастлива, как женщина? Этого мы не узнаем никогда.

http://www.matrony.ru/olga-spesivtseva-krasnaya-zhizel/

Серия сообщений "балет":
Часть 1 - Любимая ласточка Риббентропа.
Часть 2 - Serge Lifar \ Серж Лифарь
...
Часть 39 - Ушла и всё....Вот и умер советский балет.
Часть 40 - Айседора Дункан- на роду было написано нести гибель всем, кого она любит.
Часть 41 - ОЛЬГА СПЕСИВЦЕВА. КРАСНАЯ ЖИЗЕЛЬ
Часть 42 - МАТИЛЬДА КШЕСИНСКАЯ. ЭСМЕРАЛЬДА ЭПОХИ ДЕКАДАНСА