Удивительная история случайной встречи с иностранцем Исайей Берлином прошла через всю жизнь Ахматовой и наполнена мифами. Их незримая связь развивалась в течение двадцати лет... разлуки. И выразилась в ее письмах, стихах и оценке всего, что с нею происходило. Многие, в том числе и сама Ахматова, думали, что знаменитое постановление 1946 года — результат ее ночных бесед с иностранцем. Жалела ли Анна Андреевна об этой истории? И почему «продлила» разлуку с дорогим ей человеком до двадцати лет, отказавшись с ним встретиться?

«В навсегда онемевшем мире два лишь голоса: твой и мой»

В то время, когда в дверь квартиры поэта (как известно, Ахматова не позволяла, чтоб ее называли «поэтессой», и мы чтим эту традицию) постучал сотрудник британского посольства Исайя Берлин, она жила относительно благополучно. Пожалуй, благополучно, как никогда до этого. Ленинград, 1945 год. Анна Андреевна уже вернулась из эвакуации. Уже пережила историю со странным сватовством Гаршина. (Писавший ей страстные письма в Ташкент врач по возвращении Ахматовой вдруг отказался от нее.) К ней, не печатавшейся много лет, пришло относительное литературное признание. В Ленинграде стали проводиться встречи с читателями, в журналах порой упоминалась ее фамилия, а главное — готовились к изданию сборники ее стихотворений. Причем весьма солидными тиражами — сто тысяч экземпляров. А главное — сын наконец-то вернулся домой!

Лев Гумилев, которому было уже 33 года, пережил многое. Арестовывали его три раза, он провел пять лет в заключении, потом жил на поселении, отпросился на фронт... Служил в артиллерийском полку, дошел до Берлина, имел медали. Вернулся домой, во флигель в Фонтанном доме, несколько дней назад. По этому поводу Анна Андреевна была в большом возбуждении, даже плакала. Она надеялась, что худшее — позади. Многие в том победном 45-м году на это надеялись... В квартире в Фонтанном доме Ахматова жила с 20-х годов. В остальных помещениях бывшего Шереметевского дворца помещались лаборатории и кабинеты Арктического научно-исследовательского института. Поэтому, чтобы попасть в свои комнаты, жильцы имели пропуска. Не лучшее место, где можно с кем-нибудь встретиться тайно. Но Ахматова ведь к этой встрече не готовилась, даже не загадывала о ней. По официальной версии (а есть много других), все произошло случайно.

Анна Ахматова, 1920-е годы

Проведя два месяца в Москве, Исайя Берлин приехал в Ленинград. Здесь он посещал театры, отрабатывал обычную программу иностранца в СССР (правда, их в 1945 году практически не было) и скупал русскую классику. Берлин знал русский язык, ведь когда-то жил в Петрограде. Его отец, купец первой гильдии из рижских евреев, был владельцем лесных угодий в западных российских губерниях. Его семья эмигрировала в 1920 году... Много лет Исайя мечтал поехать в Россию и добивался визы. Сейчас Берлин наведывался по адресам старых мест жительства, узнавал дома, знакомые с детства... Охотник за разного рода литературными редкостями, он посетил книжный магазин близ Аничкова моста, это место было знаменито среди библиофилов.

Идея пойти к Ахматовой, по воспоминаниям самого Берлина, появилась так. «Я спросил Орлова (критик Владимир Орлов. — Прим. ред.) о судьбе писателей-ленинградцев. Он ответил: «Вы имеете в виду Зощенко и Ахматову?» Ахматова была для меня фигурой из далекого прошлого. Морис Баура, переводивший некоторые из ее стихов, говорил, что о ней не было слышно со времен Первой мировой войны. «А Ахматова еще жива?» — спросил я. «Да, конечно. Она живет недалеко отсюда, на Фонтанке... Хотите встретиться с ней?» Для меня это прозвучало так, как будто бы меня вдруг пригласили встретиться с английской поэтессой прошлого века мисс Кристиной Россетти. Я с трудом нашелся, что сказать, и пробормотал, что очень бы желал с ней встретиться. «Я позвоню ей», — ответил мой новый знакомец и возвратился с известием, что она примет нас часа в три».

При первой встрече, судя по записанным воспоминаниям Берлина, Ахматова поразила его своей осанкой, манерами, царственностью... Она и принимала, как подобает королеве, во дворце. Пройдя через парадные ворота, Берлин и Орлов оказались в просторном дворе с садом. Повернули во флигель здания, поднялись на третий этаж и позвонили в квартиру 44. Судя по всему, дверь открыла одна из приятельниц поэта (она была не одна). Потому что сначала Берлин получил впечатления от «почти пустой комнаты», где, к его потрясению, было очень мало мебели. Но зато на стене висела картина Модильяни. Ахматова «поднялась им навстречу», начала светскую беседу. Берлин уже попал под магию этой обстановки заброшенного дворца, когда во дворе раздались громкие крики, а в комнате — звонок телефона. Ахматовой сообщили, что у будки охранника появился «еще один иностранец», не говорящий по-русски, который требует его впустить. Оказалось, что это коллега Берлина, сын британского экс-премьера, «решил познакомиться с Ахматовой». Понимая, что за этим гостем точно следят, Берлин быстро свернул разговор и увел коллегу от дома Ахматовой. Ахматова на прощание пригласила его зайти еще «сегодня, часам к девяти вечера». Очевидно, что оба, как говорят, «узнали» друг друга. Угадали друг в друге личностей, с которыми можно поговорить обо всем. А поговорить хотелось... За месяцы, проведенные в СССР, Исайя еще ни с одним советским писателем не имел «настоящего» разговора, даже его собственные родственники были запуганы. А Анна Андреевна, которая давно опасалась, что за ней ведется слежка (да она и велась) даже по бытовым вопросам по телефону разговаривала так: «Да... Да... Нет...» В общем, эту возможность оба не хотели упустить. Анна Андреевна словно «забыла», что за встречи с иностранцами в этой стране людей немедленно арестовывают. А Берлин «забыл», что за ним, как за всяким иностранцем, обязательно следят. На самом деле никто ничего не забыл, просто посчитали, что эта ночь стоит того, чтобы рискнуть всем.

Дворец Шереметевых на Фонтанке

«И увидел месяц лукавый, притаившийся у ворот, как свою посмертную славу я меняла на вечер тот»

Для того чтобы быть в назначенный час у Ахматовой, Берлину пришлось пораньше уйти из театра, который вместе с коллегами он должен был посетить в тот вечер. В назначенный час он стоял у ее квартиры. Можно себе представить, что Анна Андреевна наверняка приготовилась к этому посещению, может быть, надела свое любимое черное платье с бусами, конечно же шаль... И аккуратно и красиво были прибраны ее блестящие черные волосы. Она готовилась к этой встрече и интеллектуально, уже продумала, какие стихи хочет прочесть Берлину, и даже приготовила рукопись «Реквиема», хотя всем остальным друзьям до этого читала ее только на память.

Журнальный столик Анны Ахматовой. Экспонат Музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме

Их беседа длилась до позднего утра. Почти двенадцать часов подряд! И это была не просто беседа, а таинство. Это был моноспектакль Анны Андреевны. Наконец-то явился человек из «того», свободного мира, который она помнила с молодости. Тот, кто все поймет. Образование и начитанность которого соответствуют ее уровню. И самое главное, тот, кому можно доверять. Ведь наговорили они в ту ночь «на смертную казнь»... «Анна Андреевна держалась с необычайным достоинством, — писал Берлин позже. — Ее движения были неторопливы, благородная голова, прекрасные, немного суровые черты, выражение безмерной скорби... Я поклонился — это казалось уместным, поскольку она выглядела и двигалась, как королева в трагедии... Веяло холодком от ее сдержанной, в чем-то царственной манеры себя держать...»

Лев Гумилев, 1932 год

Впоследствии Берлин в воспоминаниях перечислил все темы их разговора. «Ахматова стала спрашивать меня о судьбе своих старых друзей, которые эмигрировали из России и которых я мог знать». Запретная тема для жителя СССР! Вопросы о белоэмигрантах и о тех, с кем она в молодости встречалась в Париже. Звучали имена композитора Артура Лурье, учеников Гумилева, бывшего возлюбленного поэта Бориса Анрепа. Расспросила Ахматова и о Саломее Андрониковой, с ней Берлин был хорошо знаком. Анна Андреевна рассказала о своем путешествии в Европу до Первой мировой войны, о том, как писал ее портрет Модильяни. Ахматова позже вспоминала: «Первый иностранец, увидевший у меня мой портрет работы Модильяни, в ноябре 1945 года в Фонтанном доме, сказал мне об этом портрете нечто такое, что я не могу ни вспомнить, ни забыть». Сам Берлин не комментировал, что же он такое сказал. Думается, главным было общее впечатление поэта об этой встрече. Недаром она отразила все свои беседы с Модильяни одной фразой: «Со мной он не говорил ни о чем земном». Это она не о каждом могла сказать...

Потом Ахматова предложила Берлину послушать стихи. Но начала не со своих, а прочла две песни Байрона. Деликатный британец и виду не подал, что при ее произношении он не разобрал ни слова. (Да и откуда было Анне Андреевне иметь представление о правильном произношении? Она учила английский по Шекспиру.) Потом Анна Андреевна прочла ему множество своих стихов, в том числе и запретный «Реквием». Прочла она и «Поэму без героя», ревниво следя за его реакцией. Это произведение со множеством зашифрованных символов нелегко понять. Его раскритиковала Цветаева, которая отметила: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41-м году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро». В разговоре с Берлином, который точно так же был влюблен в русскую литературу, она могла высказывать свое истинное мнение, обсуждать тонкости. Она обрушилась с критикой на Чехова и Толстого и превозносила Достоевского. «Он, конечно, понимал все», — отметила она.

В ее устах это было высшей похвалой.

Эта встреча закончилась в районе восьми утра, после чего Исайя вернулся в гостиницу и выразил свои впечатления так: «Я влюблен. Я влюблен!» На следующий день он снова всю ночь провел у Ахматовой и через два дня — тоже. Пока не уехал из Ленинграда. Между ними установилось безусловное доверие. «Она задавала мне вопросы о моей личной жизни, — вспоминал он. — И я отвечал на них с исчерпывающей полнотой и свободой, как будто она располагала правом знать все обо мне». Также он отмечал: «О себе она говорила без малейшего следа жалости к себе, как принцесса в изгнании, гордая, несчастная, недоступная... Это было похоже на действие в пьесе или во сне... Обособленное от всего остального в жизни, но часть реальности».

«В дверь мою никто не стучится. Только зеркало зеркалу снится, тишина тишину сторожит»

Не прошло и месяца после отъезда Берлина, как Ахматова почувствовала, что тучи вокруг нее сгущаются. В их доме начались какие-то подозрительные «работы», которые, как позже выяснилось, были установкой прослушивающих устройств. У ее подъезда появились «топтуны». При этом Анна Андреевна, хоть и старалась не распространяться о встречах с Берлином, все же не могла молчать. Пастернак в письмах к Исайе отмечал, что Ахматова только о нем и говорит. Наконец круг замкнулся с выходом теперь уже вошедшего в историю постановления 1946 года и знаменитого собрания, на котором писатели наперебой «оттоптались» на имени Ахматовой. Друзья и коллеги несколько дней скрывали от самой Анны Андреевны эту газету и произошедшие события. Но нельзя было скрывать вечно. На Ахматову посыпались удары: исключение из Союза писателей, рассыпание набора готовившихся к изданию сборников, шельмование в газетах, изоляция. Одна из коллег заверила Ахматову, что если она выйдет из дома, ее тут же арестуют. Бедная Анна Андреевна месяц не выходила. В это время те, кто общались с Берлином, сообщали ему отрывочные сведения об Ахматовой: «Ей позволили остаться в своей квартире. Но ее лишили карточек... Материальные условия ее очень тяжелы», «Ахматова потеряла не только карточки, но и квартиру, и теперь живет на положении домработницы где-то под Ленинградом».

На самом деле Ахматова приютилась в Москве у своей давней подруги актрисы Нины Ольшевской и ее мужа писателя Виктора Ардова. Это был один из немногих домов, который принимал отверженных. Сюда возвращались из лагерей, из ссылки и всегда находили помощь. Агенты во дворе, прослушивание телефона и прочие «приметы времени» здесь никого не удивляли. О визитах Анны Андреевны в дом на Ордынке мне много рассказывал Алексей Владимирович Баталов, который в то время был уже студентом Школы-студии МХАТ. Он неизменно уступал Ахматовой свою комнату, часто сопровождал ее по нуждам, когда требовалось выходить на улицу. Баталов вспоминал, что некоторые коллеги заранее переходили на другую сторону улицы, увидев «развенчанную». Многие боялись с ней даже заговорить. Не то что предложить помощь.

Много лет исследователи творчества поэта пытаются понять, грозил ли ей арест. И тогда — что ее спасло? По официальной версии, подкрепленной документами и фактами, за Ахматовой стопроцентно следила агентура. Более того, две ее приятельницы, которым она доверяла, были агентами НКВД и исправно доносили. Велись разработки по предъявлению ей обвинений в шпионаже. Уже после первого визита Берлина их прослушивали и писали подробные отчеты. В 1949 году арестовали Пунина и Гумилева. Их подробно расспрашивали о визите Берлина. В июне 1950 года Ахматову должны были арестовать. Но поскольку она не была обычным человеком, это решили согласовать со Сталиным. Вождь не поддержал это предложение...

Читал ли он несколько месяцев назад вышедшие стихи Ахматовой в «Огоньке» о себе? Цикл «Слава миру» потом много лет жег поэта стыдом. Да, она посвящала стихи Сталину, потому что ей сказали, что так надо. Что это спасет ее арестованного сына. Не спасло. А стыд остался на всю жизнь. Но кто знает? Может быть, это спасло жизнь ей самой. Стихи-то были неплохие... Ахматова не умела писать плохие стихи, даже «на заказ». Она и переводы корейских и других авторов делала так хорошо, что на русском их поэзия воспринималась на высоком уровне. Поэтому, а не ради жалости, издательства заказывали ей переводы и хорошо за них платили. Правда, печатали под чужой фамилией. Очень скоро она так поправила материальное положение, что могла дать Леше Баталову тысячу рублей на костюм. Тратить на себя, перестать быть «безбытной» Ахматова не умела. Скапливала некоторые суммы и, как правило, кому-то помогала, отправляла сыну посылки, делала щедрые подарки друзьям. Как бы то ни было, постановление ее не «убило», но тень ареста висела еще много лет. Неправда, что Анна Андреевна его не боялась. Боялась, очень. Но, к счастью, судьба ее от этого уберегла.

Актриса Нина Ольшевская, и ее муж, писатель Виктор Ардова. 40-е годы

«Знаешь сам, что не стану славить нашей встречи горчайший день»

А что же Берлин? За десять лет первой разлуки он продвинулся в своей карьере. Профессор Оксфордского университета, он участвовал во многих значимых событиях. Молчание о своих встречах с Ахматовой Берлин нарушил только после смерти Сталина, поделившись своими впечатлениями с редактором одного издания. Редактор поступил непорядочно и «тиснул статейку», не согласовав ее с рассказчиком, из-за чего Исайя сильно переживал. Он боялся, что после этого Ахматову посадят, и требовал от редактора опровержения статьи. «Я чувствую, что это — самое ужасное, что могло со мной произойти», — писал он. Станет ли так писать равнодушный человек?

В конце июля 1956 года, во времена оттепели, Берлин снова приехал в СССР. Вместе с женой он остановился в Москве, в квартире при британском посольстве. Пастернак рассказал Исайе, что Ахматова сейчас в Москве (она как раз жила у Ардовых, на Ордынке). Их разговор по телефону запечатлен в двух версиях. Первую, из уст Анны Андреевны, бережно записала в своих дневниках Лидия Чуковская, которая дружила с поэтом много лет: «Один господин — вы конечно догадываетесь о ком речь... позвонил ко мне по телефону и был весьма удивлен, когда я отказалась с ним встретиться. Хотя, мне кажется, мог бы и сам догадаться, что после всего я не посмею снова рискнуть... Сообщил мне интересную новость: он женился только в прошлом году. Подумайте, какая учтивость, относительно меня: только! Поздравление я нашла слишком пресной формулой для данного случая. Я сказала: «Вот и хорошо!», на что он ответил... ну, не стану вам пересказывать, что он ответил...» Чуковская добавляла от себя: «Она говорила хотя и с насмешкой, но глубоким, медленным, исстрадавшимся голосом, и я поняла, что для этого рассказа о «небывшем свидании» она и вызвала меня сегодня, что снова ею совершен один из труднейших поступков».

Дом по адресу Большая Ордынка, 17

Записки Чуковской, наполненные правдой о советском строе и писателях, были изданы уже после смерти Ахматовой. И Берлин сразу же их прочитал. Запись рассказа Ахматовой о телефонном разговоре с ним его взволновала. Он писал Чуковской: «Я осмеливаюсь коснуться деликатного вопроса... То, что сказала вам А.А. о нашем с ней телефонном разговоре в августе 1956 года, не совсем соответствует истине... И вот мой нескромный вопрос: позволили бы вы включить в перевод ваших «Записок об А.А.» сноску, очень короткую, приблизительно такого содержания: «Исайя Берлин указывает, что в его памяти этот эпизод сохранился несколько иначе»?»

«Я ей позвонил. Она сказала: «Вы?..» Я говорю: «Да». Она сказала: «Пастернак мне сказал, что вы женаты». Я сказал: «Это так». «Когда вы женились?» — «В этом году». Длинное молчание. Потом: «Ну что же я могу сказать? Поздравляю! — очень холодным голосом. Я ничего не сказал. Потом она мне сказала: «Ну что ж, встретиться с вами не могу...» <...> «Я бы хотел почитать ваши переводы». «Они скоро выйдут, я вам их пришлю. Ну да, ну да... Значит, вы женились... Да». Конец разговора. Я понял, что совершил преступление — это было ясно».

Прошло еще много лет... И все-таки они встретились, после двадцати лет разлуки! Анну Андреевну, уже получившую литературную премию (она была уверена, благодаря Берлину), пригласили на торжественное мероприятие в Оксфордский университет. Ей было присвоено звание доктора. На торжественной церемонии, где на Анну Андреевну надели шапочку и мантию, присутствовал и Берлин. Теперь они могли видеться свободно. По воспоминаниям Исайи, во время нескольких их встреч Ахматова, в том числе, рассказала и о кампании, поднятой против нее властями. Она высказала Берлину фантастическую мысль: «Мы с вами — исторические люди... Мы с вами начали холодную войну. Сталин рассердился, и с этого холодная война началась». Берлин писал: «Я хотел ее убедить, что хотя мы страшно важные люди, но может быть, не такие уж важные. Нет, она вполне серьезно, без всякой, понимаете ли, иронии, была уверена, что с этого что-то началось. Опять же миф».

Нина Ольшевская, Анна Ахматова и маленький Леша Баталов, начало 40-х годов

Берлин подарил Ахматовой записную книжку с золотым обрезом, с надписью: «А.А. от первого иностранного визитера 1945 года». Она в ответ подарила Берлину несколько страничек из журнала «Новый мир» со своей последней публикацией. К напечатанным стихам она добавила своей рукой:

Очнулась — это Страшный суд
И встречи горестней разлуки,
Здесь мертвой славе отдадут
Меня твои живые руки.

«Почему-то я вошел в ее мифологию, — писал Берлин через много лет. — Попал нечаянно в этот самый миф, в котором она жила. А так как я попал в этот миф, то у меня с ней были какие-то очень специальные отношения... Но жениться — это такая вульгарная вещь. Я этого права не имел».

Алексей Баталов об Анне Ахматовой

«Когда мне было лет пять, вместе с мамой я переехал в «писательский» дом в Нащокинском переулке. Тогда в нашем окружении стали появляться люди из мира литературы — Мандельштам, Ильф, Светлов, Олеша... Центральное место в гостиной занимал диван для почетных гостей, а нам, детям, не позволялось на нем сидеть. Анна Андреевна, когда приезжала, царила на этом диване и даже забиралась на него с ногами, пила кофе, принимала гостей. Еще ребенком я осознал — она особенная. Эта прическа с челкой, просторные длинные платья, царственные жесты, медленные движения — все было необычно. Я знал, что она приезжает из Ленинграда, поэтому он представлялся мне сказочным городом, где живут такие же неземные дамы. И когда еще до войны мама и Анна Андреевна впервые привезли меня туда, Ленинград оказался именно таким — сверкающим, праздничным, нарядным.

Тогда я впервые побывал и в Царском Селе, экскурсию по которому провела сама Анна Андреевна, показывая нам укромные уголки и рассказывая о Пушкине. Десятки лет спустя я и сам получил возможность почувствовать себя героем того времени. Съемки фильма «Звезда пленительного счастья», где я играл князя Трубецкого, проходили именно в Ленинграде...

Анна Ахматова во время поездки в Англию, в Оксфордский университет, 1965 год

Приезжая в Москву, Ахматова всегда останавливалась у нас, сначала в «писательском» доме, потом в квартире на Ордынке, которую получил мой отчим, писатель Виктор Ардов. Там собирались удивительные люди, разговаривали, спорили, устраивали чтения. Именно у нас Анна Андреевна впервые увиделась с Мариной Ивановной Цветаевой... Конечно, многие были готовы приютить Ахматову, но она почему-то предпочитала мою шестиметровую комнатку, которую я уступал ей каждый раз.

Туда входили только топчан, маленький столик, тумбочка и стул... Здесь она работала над переводами в тяжелое время, когда находилась в опале. Но что бы ни происходило, Анну Андреевну никогда не покидало мужество. Это качество, отличающее людей высшего порядка, помогало ей пережить все. Однажды утром в нашем доме, как обычно, долго завтракали, одни уходили, другие приходили, постоянно разогревался чай, велся неторопливый разговор. Дождавшись, пока собеседник закончит фразу, Анна Андреевна спокойно встала из-за стола и со словами «Я на минуту вас покину» ушла в свою комнату. Когда мама через какое-то время заглянула туда, она увидела, что Анна Андреевна лежит неподвижно и лицо ее смертельно бледно. Вызвали скорую, оказалось — инфаркт... Это случилось сразу после моего ухода, и когда вечером я вернулся домой, то был поражен: «Как так, я же завтракал с ней!»

Тогда жизнь Анны Андреевны висела на волоске. Мама очень переживала, ведь Ахматова была ее ближайшей подругой. С годами между ними сложилось огромное доверие: маме первой Анна Андреевна читала новые стихи, вместе с ней выбирала наряд для поездки в Англию, где ей вручали диплом почетного доктора Оксфордского университета. В последние годы мама следила за ее режимом и питанием, назначенными врачами. Она была с Ахматовой рядом и в последний день, в санатории в Домодедово... Одна из самых дорогих вещей, что у меня сейчас есть, — это портрет Анны Андреевны, который я написал по ее просьбе. Почему-то Анна Андреевна живо интересовалась моими успехами в этой области, и когда я все забросил, сказала: «Жаль. Я хотела предложить вам написать мой портрет». Надо сказать, что Ахматова говорила мне «вы», даже когда я был шестилетним мальчишкой! Я остолбенел от неожиданности, ведь к тому времени создал всего пять-шесть портретов своих знакомых. Но все-таки решился. Когда дома никого не было и мы оставались вдвоем, я вставал за мольберт. «Мне кажется, вам удаются лица», — веско сказала Ахматова, когда портрет был готов.

Исайя Берлин, 90-е годы

Еще она позволяла мне... шутить над ее стихами. Мало кто знает, но Анна Андреевна, бывало, иронизировала по поводу собственных сочинений. В такие минуты в ее глазах появлялось какое-то лукавое упрямство. Как-то в присутствии гостей Анна Андреевна попросила меня исполнить ее стихи на мелодию популярного романса. Стихи Ахматовой! Услышав такое предложение, гости насторожились, притихли, я растерялся. Но отступать было некуда, и когда Анна Андреевна сама стала подсказывать мне строки, я осмелел и постепенно романс обрел веселую форму. Этой пародией Ахматова потом нередко «угощала» гостей.

Она даже подсказала мне тему для моего режиссерского дебюта. Я в то время снимался в Ленинграде и, поскольку зарплата не позволяла жить в гостинице, остановился у нее. Даже если я возвращался со съемок поздно, Ахматова ждала меня, чтобы вместе пить чай. Вот во время одного такого чаепития я и посетовал, что не знаю, какое произведение взять для дипломной работы по режиссуре. Она ответила: «Конечно, «Шинель»!»

...К сожалению, передать атмосферу сороковых—пятидесятых годов просто невозможно, сколько ни снимай о них фильмы. Другое время было, другие совершенно люди. Ни с кем и никогда этого больше не повторится».

В статье использованы материалы Музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме.

Анжелика Пахомова
https://7days.ru/