Чего мы не знаем про доктора Айболита?

К. Ю. Старохамская

Читать далее...

КОРНЕЙ ЧУКОВСКИЙ и САМУИЛ МАРШАК



СОПЕРНИЧАЛИ ДАЖЕ В ЧУДАЧЕСТВАХ!

Читайте: http://www.gennadij.pavlenko.name/ex-book?text=580

Высокое искусство

И.Э.Грабарь. Портрет К.И.Чуковского


Записки пострадавшего
Из кн.: К. Чуковский. Высокое искусство.
М.: Искусство, 1964.
1

Когда-то я написал «Тараканище» – детскую сказку. В сказке, между прочим, говорилось:

Бедный крокодил
Жабу проглотил.

Теперь эту сказку перевели на английский язык. В переводе о жабе – ни слова. Там это двустишие читается так:
Бедный крокодил
Позабыл, как улыбаться.
Таким образом, жабу, как видите, пришлось проглотить не крокодилу, а мне. И не одну жабу, а пять или шесть.
Начать с того, что переводчики нагнали в мою сказку животных, которых там не было и быть не могло: каких-то скунсов, каких-то енотов, черепах, единорогов, улиток... Эти незваные гости, не обращая на меня никакого внимания, стали вести себя в моей сказке, как им вздумается. Гиппопотам, например, закричал, обращаясь к слонам:
Осторожнее! не задавите мурашек! –
хотя у меня он кричит:

Эй, быки и носороги,
Выходите из берлоги
И врага
На рога
Подымите-ка!

В переводе с подобным призывом обращается к зверям лев, который тут же за спиной у меня прибавляет:
Я не виню маленьких улиток,
Ведь всякий знает, что у них нет когтей. (?)
Конечно, я хорошо понимаю: ни в одном переводе стихов обойтись без отсебятин нельзя. Но, во-первых, здесь необходима строжайшая доза, а во-вторых, в перевод можно вводить только те отсебятины, которые в духе подлинника, а не противоречат ему.
В подлиннике сказка кончается так:

Вот была потом забота –
За луной нырять в болото
И гвоздями к небесам приколачивать.

В переводе же концовка такая:
И опять льет луна (на землю) свой серебряный свет,
И весь мир опять сделался спокойным,
безмятежным и ясным.
Как видите, авторский стиль искажен беспощадно.
Впрочем, что говорить о стиле, если в переводе не соблюдена даже ритмика. Одним из приемов сильнейшего воздействия на малолетних читателей я всегда считал многообразную ритмику, меняющуюся в зависимости от всякой перемены сюжета, потому что дети особенно чутки к музыкальной основе стиха. Мне всегда казалось, что каждому эпизоду, а порой и каждому образу должен соответствовать особый ритм, особый фонетический узор.
Переводчицы и на это – никакого внимания. И там, где у меня анапест:

И сидят и дрожат под кусточками,
За болотными прячутся кочками,
Крокодилы в крапиву забилися,
И в канаве слоны схоронилися, –

у них все тот же невыразительный ямб, что и в предыдущих стихах, причем нет ни канавы, ни крапивы, ни кусточков, ни кочек, ни крокодилов, ни слонов – ничего, ни единого образа, одни голые – воистину абстрактные – фразы:
Но у каждого язык скован от страха,
Что за меланхолическое зрелище!
И такие же затасканные, заплесневелые рифмы: light – bright, donkeys – monkeys, kittens – mittens, crocodile – smile, перед которыми наши морозы и розы кажутся новаторски свежими.
Словом, приписанный мне текст «Тараканища» не имеет ничего общего с подлинным текстом <...>

2

Стихотворения для детей гораздо труднее переводить, чем стихотворения для взрослых. Раньше всего это объясняется тем, что, учитывая чуткость малолетнего уха к фонетике каждого слова, детские писатели оснащают свои стихи максимальным количеством звонких динамических рифм. Причем слова, которые служат рифмами в детских стихах, – это главные носители смысла. На них лежит наибольшая тяжесть семантики. Так, концовка моего «Телефона» утратила бы и ту малую долю своей экспрессивности, какая имеется в ней, если бы не опиралась на такие спаянные между собой три созвучия:

Ох, нелегкая это работа –
Из болота
Тащить бегемота.

Без этих трех созвучий (и без этого ритма, выражающего изнеможение от тяжких усилий) стихи не существуют совсем <...>
Неужели английский язык, язык Эдварда Лира, Льюиса Кэрролла и Алена Милна, так нищенски беден, что в нем не найдется созвучий даже для таких незатейливых, простецких стишков?

Рано утром на рассвете
Умываются котята,
И утята, и мышата,
И жучки, и паучки...

3

И еще одна тяжелая болезнь, от которой неизлечимо страдают многие переводчики детских стихов: болтливость, недержание речи. Там, где в подлиннике – одинокое, скромное слово, они нагромождают десятки развязных и разнузданных слов, совершенно заслоняющих подлинник. От этого жестокого метода больше всего пострадала сказка моя «Крокодил». Сказка эта в подлиннике начинается так:

Жил да был
Крокодил.
Он по улицам ходил,
Папиросы курил,
По-турецки говорил.

А в английском переводе эти немногие строки загромождены целым ворохом слов-паразитов:
Однажды важный (надменный) крокодил покинул свое жилище на Ниле,
Чтобы с шиком (in style) пройтись по бульвару.
Он мог курить, он умел с отличным акцентом (!) говорить по-турецки
(Что он проделывал [регулярно] раз в неделю),
Этот очень важный, зеленый, усеянный бородавками, удалой Крокодил.

Маленьких детей, как известно, нисколько не интересуют эпитеты, им нужны не качества, но действия. Речь, обращенная к ним, должна быть динамична и стремительна. Я изменил бы себе самому, если бы вздумал отягощать свой рассказ никчемной околесицей о том, что крокодил был:
во-первых, зеленый,
во-вторых, бородавчатый,
в-третьих – спесивый и важный,
в-четвертых – лихой, удалой.
К такому же отягощению текста паразитарными словами и фразами приводит указание переводчика на то обстоятельство, что не каждый час и не каждый день крокодил говорил по-турецки, но всего только раз в неделю (?!), и что у него был превосходный прононс (the perfect streak), и что он не просто гулял, но фланировал с шиком (in style), и что на Ниле у него осталась жилплощадь.
Там, где у меня тринадцать слов, у переводчика – сорок три!
Больше чем втрое! Двести пятьдесят процентов отсебятины! Словно вся цель переводчика – наговорить побольше пустяков, лишь бы вдоволь натешиться дешевыми рифмами...

http://rus.1september.ru/article.php?ID=200600605

Илл. В.Конашевича

О том, как Владимир Владимирович поссорился с Леонидом Витальевичем

Перебирала тут некоторые интересные материалы и наткнулась на небольшую статейку о рукописном журнале "Чукоккала". Это слово придумал художник Илья Репин. Оно составлено из начального слога фамилии "Чуковский" и последних слогов в названии финского поселка Куоккала, где Корней Иванович жил накануне и во время Первой мировой войны. Изначально "Чукоккала" был тощей тетрадкой, потом пополнялся и, в результате, получился объемистый том в 632 страницы с приложениями.

В 2007 году "Чукоккала" впервые вышел без купюр и с комментариями самого Чуковского, которые он сделал, готовя альманах к будущему изданию. Постаралось издательство "Русский путь".  И вот там и была опубликована одна эпиграмма, довольно резкая и больная для того, на кого она была написана. А вот история эпиграммы была рассказана в конце 2006 года в одной из газет журналистом Олегом Фочкиным.

 

Сразу после гибели поэта Сергея Есенина, как это часто и бывает, пошла волна поэтических «слов прощания», которые даже выливались в словесные баталии между великими людьми того времени.

Читаем дальше...