Наталья Славина
Месть


Мы с Сашенькой ровесники, учились в одном институте. Поженились на третьем курсе, свадьбу праздновали всем потоком — человек двести было. Уехали тогда за город, накрыли целую поляну: сосиски, отварной картофель, соленые помидоры, огурцы, квашеная капуста — мне мама их тогда присылала в общежитие. Ну и водка, конечно. Шашлыки жарили, пили, пели, целовались. Знаете, как целовались мы тогда? Губы болели потом — опухшие, дотронуться невозможно, и он, Сашенька, не выпускал меня ни на минуты. Целовались как дышали, захлебываясь поцелуями. Костер, палатки, гитары… Такая красивая свадебная ночь у нас была! Небо черное, звездами запорошено, луна как фонарь огромный, желтым светом поляну заливает, и запах сосновый. Комары гудят будто трубы заводские. И я, в платье невесты, на лесной поляне, свечусь под луной.

Боже, какие мы были счастливые, легкие, невесомые просто! Возьми нас, подбрось и мы полетим к звездам сами. Столько в нас чистоты этой было и прозрачности — даже в захмелевших и пропитанных дымом.

Сашенька смешной был, лопоухий, чернобровый. Смотрел на меня будто съедал глазами. А я брала его лицо в руки и покрывала поцелуями — быстро-быстро, всё лицо, потом спускалась ниже-ниже-ниже, чтоб ни одной клеточки незацелованной на нем не осталось… Я никого больше в жизни так не целовала. Ну, детишек, может, маленьких… хотя нет — другие, совсем другие то поцелуи. У нас ведь двое деток родилось — девочка и мальчик, один за другим.

Мы с Сашенькой жили очень хорошо, очень. Я раньше даже не могла себе представить, что два человека могут так ладно проживать — мы не ссорились, не ругались, даже голос не повышали. Будто обо всём договорились с самого начала, и не было у нас разногласий никаких.

Потом внучка наша родилась, и мы рано стали дедушкой и бабушкой. Тогда Сашенька попросил меня — а можно, чтоб меня не называли «деда», просто Сашей? Ну ладно, говорю, я попрошу. Так я стала баба Вера, а он остался Сашей. Мы шутили сначала по этому поводу, да и привыкли потом.

И я, и Сашенька работали много, а вечерами и по выходным помогали с внучкой. Жизнь шла, как картинки в окне бегущего поезда меняются — работа, дача, вечера вдвоем, семейные праздники, встречи с однокурсниками…

А потом как-то пришел Сашенька с работы хмурый, в плохом настроении. Я чувствовала обычно его всегда очень, можно ничего не говорить. Но в последнее время он стал грустным, нервным, и я не понимала, почему, а он и не объяснял. А тут вижу, что совсем мрачный. На работе, думаю, конфликт большой, может. Но не пристаю до поры до времени, чтоб не раздражать, сам расскажет. Суечусь вокруг него, на стол тарелочки с едой ставлю, чего-то там лопочу легкое, необременительное, когда и отвечать не надо. Вдруг поймал меня за руку:

— Сядь, Верунь.

— Я ж чай еще не налила.

— Нет, сядь, сядь, пожалуйста.

Я села. И чего-то нехорошо мне так стало. Прям будто кто-то начал пылесосом душу из меня вытягивать — живот подвело, сердце застучало, слышать даже хуже стала от грохота этого.

— Что, Сашенька, случилось? Неприятности на работе?

— Да нет.

— Господи, да что ж? Болит у тебя что-то?

— Нет, Верунь, — он руку мою сжал и смотрит. А у самого в глазах слёзы стоят.

Я и заплакала. Он слезы мои вытирает:

— Что? Что ты плачешь? Я ж еще ничего не сказал.

— Говори быстрее, — прошу. А у самой и ладонь онемела в его руке, и двинуться не могу, такая слабость.

— Вер, Веронька моя, Верунь… прости меня. Нет, то есть не надо меня прощать, это понятно — нет мне прощения, я знаю. Веронька, у меня другая ведь есть. Замуж хочет за меня. Другая, понимаешь?

— Нет, подожди… Как это? А ты что ж?

— Я… Верунь… Я… Я обещал жениться на ней, она просит.

— Просит? А я, Сашенька? А я как же? Саш? Я тоже ведь… вот она я — живая еще, я тоже, тоже есть…

— Прости, Веронька. Я всё знаю про себя — я гадкий, плохой, подлый, хуже не бывает… не возражай, пожалуйста… но, но я люблю ее… Наверное, люблю… Может, очень даже, прости. И обвенчаться она просит. Даже сначала обвенчаться.

— Ты верующим стал, Сашенька?

— Она так просит…

— Она моложе? Сколько ей?

— Да, моложе. Ей тридцать два, на двадцать лет она нас с тобой младше. Ребеночка хочет от меня, просит у меня ребеночка… Ей пора, возраст уже.

И ушел. Я плакала много. Но при нем больше не плакала, нет — тогда только, тем вечером, и всё. Я подумала, зачем создавать весь этот ужас вокруг? Я не хочу, чтоб он меня ненавидел. Я не хочу перечеркнуть все эти годы нашей счастливой жизни, пусть вспоминает их с теплотой. Тем более дети есть, внучка, значит, мы родные уже навсегда. Так ведь?

Самое неприятное было, что новая жена Сашеньки стала приходить вместе с ним ко всем нашим общим друзьям, которые остались еще со студенчества. И несколько раз мы сидели за одним столом — наши однокурсники с женами-ровесницами, Сашенька, я и его молодая жена. И, конечно, все сравнивали. И он сравнивал, понятно. А она была красивая. Потому что молодая.

Молодые ведь все красивые очень. Да-да, это так бывает всегда. Когда я сама была молодая, то копалась в себе, выискивала недостатки, чего-то там разбиралась по мелочам в своей, в чужой внешности. А теперь вот вижу молодых — они красивые все, все абсолютно! У них взгляд прямой, смелый, глаза искрятся, кожа упругая, волосы густые, ноги стройные, у них смех на поверхности, все чувства, любовь, желания — вот они здесь, черпай и напивайся. Они страстные, искренние, сгорают так, чтоб тут же возгореться с новой силой. И это видно сразу. Нет среди них некрасивых, нет, не бывает.

А пожилые — что? Берегут себя, свои эмоции, здоровье, нервные клеточки осторожненько пересчитывают — сколько там их осталось, хватит ли до конца жизни. Они всё уже проходили, видели по сто раз, выводы все сделали, опытные, им не в первой этот огонь, можно и пригасить, чтоб лишь теплился слегка. Так и чего уж так гореть, сгорая? И это видно по ним, отражается всё во взгляде, походке, смехе. Пожилые некрасивые, они тлеют еле-еле. Какая уж тут конкуренция молодым? Говорят, пожилые умные, и в этом их красота. Нет. Ум — глубина, докопаться до нее еще надо, и ум разный бывает — добрый, теплый, щедрый, но и злой бывает, противный, стариковский. А красота — вот она, ладонью по ней провести можно, так близко и понятно каждому.

И вот я смотрела на Сашенькину новую жену и тоже понимала, какая же она красивая. А потом подумала, но лет через двадцать ведь она будет такая, как я. И, может, даже хуже — потолстеет, подурнеет, постареет больше. И это нечестно сравнивать меня сегодняшнюю с той, которая моложе. Надо сравнивать нас в одном и том же возрасте. Но когда ей станет пятьдесят, то и Сашеньке будет намного больше, и опять она для него молодая, а я совсем старуха. Мне захотелось увидеть ее в старости. Мне даже было все равно, что там думает о ней Сашенька. Я хочу увидеть, как она состарится, станет располневшей, неаккуратной, седой. Ведь будет же она такой когда-нибудь?

Сильно тогда этого захотела. Мы сидели опять за одним праздничным столом, Сашенька ухаживал и за ней, и за мной. Причем она была победителем — красивой и молодой, желающей детей, а я, вроде, проигравшая получалась, гораздо старше — баба Вера, как ни крути.

Под разными предлогами я перестала ходить на встречи друзей. Но Сашенька иногда заглядывал ко мне — просто так, попить чайку, поболтать. Мы так и не развелись официально. Мне кажется, он меня жалел, а я и не поднимала этот вопрос. Какая разница? Мы виделись с ним на праздниках у наших детей, внуков. А ее — новую жену — встретила потом лишь дважды.

Первый раз на похоронах Сашеньки. Он умер от сердечного приступа внезапно, очень быстро. Молодым еще был, шестьдесят с небольшим. Детей в новом браке так и не случилось. На похоронах она громко плакала, слишком громко — даже как-то неудобно было. Мне тогда показалось — о себе плачет, не о Саше. Горе, как и счастье, обычно тихие. А тут спектакль какой-то…

Сашенька мой умер, да. А я вот всё жила. Долго жила. У меня ведь была цель, смысл жизни.

И вот мне восемьдесят семь уже — как раз отметили пару дней назад. Много людей было — большая семья у нас с Сашенькой получилась. Конечно, я старая, что уж там говорить, но вполне себе ничего — помощи особо не прошу и помню многое. И до сих пор живу одна, хоть и не далеко от дочки.

В тот вечер я сидела, закутавшись в плед, пасьянс раскладывала — скатерть гобеленовая, виски чуть в фужере (мы раньше с Сашенькой так вечера коротали), виноград на блюдце, кот рядом, свет теплый от торшера. Хорошо. Телевизор тихонько разговаривает, за окном дождь мелкий. Звонок в дверь.

Я ее не узнала сначала. Она представилась. Думаю, темно, что ли, в коридоре, прям ничего общего с той женщиной, Сашенькиной новой женой. Провожаю в комнату. Она огляделась, подошла к комоду, на фотографии смотрит. Взяла нашу с Сашенькой, еще черно-белую, когда мы с дочкой фотографировались в студии.

— Красивые какие, — сказала.

Взглянула на другие снимки — дети, внуки, правнуки.

— Присядьте, — говорю ей.

Я включила верхний свет и рядом тоже села. Чай пить она отказалась.

— Я к вам ненадолго, — тихо произносит. — Хотела прощения попросить… Подождите, не отвечайте, Вера Васильевна. Я много думала, очень много. Сначала почти ненавидела вас, считала соперницей. Потому что… потому что Саша вас любил. Да-да, не перебивайте, он любил вас до самого конца, я это чувствовала, хотя он и не признавался. Если б была возможность, он бы вернулся, я уверена. Не сразу, но спустя два-три года вернулся бы к вам. Но я не отпускала, да, такая я, устраивала ему скандалы, кричала, рыдала — мне его не хватало, я хотела его всего получить, без остатка. А он как в ракушке сидел, молчал все время, к вам ходил, я знаю. А потом вдруг умер. Так неожиданно! И вы мне стали безразличны. Я пыталась построить свою жизнь, не оглядываясь на вас. Но ничего не вышло. Не вышло ничего у меня… И вот в последнее время я опять стала думать о вас, и на душе всё хуже и хуже. Будто ест меня кто-то изнутри…

Она взяла на руки кота, начала гладить сильно, нервно.

— Я пришла просить у вас прощения, Вера Васильевна… Не для вас, для себя, прежде всего. Простите.

— Да, конечно, — отвечаю. — Я простила вас давно, что уж там… Тем более не вы одна в этом виноваты — и я что-то не додала ему, и сам он ушел, никто не насиловал. Виноватых нет или виноваты все, кто сейчас скажет?

— Хорошо.

Она сидела, шумно дышала и гладила кота, будто пыталась найти в нем поддержку, смыслы. А я изучала ее внимательно. И улыбалась, и ликовала даже. Моя мечта сидела предо мной — старая, растекшаяся в годах женщина, невзрачная, помятая, с большим носом, с тонкими, в морщинках, губами и опустившимися щеками. Седая, без косметики совсем, кожа в пятнах неровных. Взгляд совсем потухший… Я видела ее старой, очень старой. И некрасивой. Сколько ей? Почти уже семьдесят? Ну, право, еще можно очень держаться, зачем же так себя распускать…

Она отпустила кота, встала и направилась к двери, оделась. Уже при выходе вдруг схватила меня за руку:

— Вера Васильевна, голубушка! У меня рак — злой, плохой, онкология! Да, рак. Неоперабельный. Я умру скоро, я знаю — буквально, три-четыре месяца, ну полгода, может, и всё, и умру. У меня боли, и они всё сильнее. Подождите, не жалейте. У меня просьба к вам большая. Вы знаете, детей у меня нет, братьев, сестер бог тоже не дал, родители умерли давно, в другом городе захоронены. А вы вот сильная, молодая еще, даже как будто моложе меня. Ну точно — здоровее, и вон у вас семья какая большая, — рукой махнула в сторону комода с фотографиями. — Похороните меня! Похороните хорошо. Деньги я оставлю в сейфе, они в тумбочке у кровати, код тридцать один десять, запомните — тридцать один десять. Там достаточно денег: на похороны, на гроб хороший, поминки. Поминки в девять, сорок дней и в год. Пожалуйста. Я бы очень хотела большую семью, стол на поминках. Не можете говорить хорошее обо мне, не надо. Просто помяните, выпейте. А, может, что и хорошее вспомните, соседка моя вон скажет что-нибудь, да и ладно. Сделаете, Вера Васильевна, вы же сильная, добрая?

Она вытащила из кармана мятый листочек бумажки, расправила как смогла:

— Вот адрес мой… Вам позвонит соседка, она за стенкой живет, вот ее телефон, я договорилась, что она вам позвонит на мобильный, сообщит, когда умру. Я дала ей ваш номер, мне Сашины друзья его сказали, ваши с ним друзья. Вера Васильевна?

Будто в мольбе она прижала руки к груди.

— Ладно… — я не знала, как реагировать. — Хорошо-хорошо, если некому…

— Нет, подождите, теперь главное. Вера Васильевна, милая. Пожалуйста, похороните меня рядом с ним, с Сашей. Пожалуйста! Я очень не хочу лежать одна, я очень боюсь. Я боюсь одиночества — я жила одна почти всю жизнь, я не хочу и после тоже. Я хочу лежать с Сашей, вместе, рядом, хоть мы так и не поженились. Вот смотрите, есть свидетельство о венчании, я положу его к другим документам. Может, они разрешат тогда к нему? Если попросить очень, если детки ваши подтвердят… Пожалуйста. Мне будет там не так одиноко и страшно. И к Саше постоянно будут приходить, навещать дочка, сын, внуки, заодно и меня проведают, пыль там протрут с могилки, цветочки посадят, польют… Запомните, Вера Васильевна — тридцать один десять, код сейфа. Легко запомнить, это день рождения Саши, вы же знаете — тридцать первое октября. Я давно все пароли делаю с одними и теми же цифрами, иначе не запоминаю ничего нового, памяти нет совсем. В сейфе денег хватит и на могилу, и на памятник, и на поминки с цветами, на всё.

Она быстро сунула мне в руку бумажку, закрыла за собой дверь и ушла. А я представила себе эти могилы. Вот Сашенькина, а вот рядышком ее — красивая, с памятником (денег же много оставила), цветочки высажены, камешки белые как на море. А потом, через какое-то время, где-то тут и моя могилка будет — более скромная, наверное, ничего я на нее не скопила. Где именно меня положат? С другой стороны от Саши? У них в ногах? Или меня к ней положат, где удобнее копать? Земля-то там еще не так затвердела, рыхлая…

Я очень распереживалась, сердце чуть прихватило, может, невралгия вступила, не разобрала. Я вспомнила нашу с Сашенькой жизнь, свадьбу студенческую, опять увидела черное небо, запорошенное как снежинками звездами, желтый свет от круглой луны, почувствовала запах костра, вкус его поцелуев. Даже боль на губах ощутила. Ведь как мы целовались с ним тогда…

Я дала коту поесть, выключила большой свет, телевизор и написала записку дочке и семье всей, хорошие слова всякие. Потом взяла эту ее мятую бумажку с адресом и вместе со своим мобильным телефоном выкинула в помойное ведро. Оделась, сходила на улицу, выбросила всё в мусорный контейнер. Вернулась, полила цветы, допила виски. Закусила виноградом. Хорошее послевкусие осталось. Потом легла на диван и умерла. Да, умерла — чтоб опередить ее. Цель я достигла, смысл жизни пропал. В конце концов, имею право — умереть первой.