источник
ЗАПИСКИ ЛАБУХА (часть2)

ЧАПАЙ И КОНИ

Настоящий политик – это персона, способная заставить колесо истории работать на благо её народа. В какую бы сторону это колесо ни крутилось.

Видя ликующие улыбки только что избранных президентов, я всегда задаю себе вопрос: а понимают ли новоиспеченные кормчие, чего ждёт от них паства?..

Харьков, начало восьмидесятых.
Наши в Афганистане.
Мы бомбим свадьбы в кишке.
Мы – это ансамбль «Рубин», в составе:

Олег Белов – ритм-гитара, вокал

Вовка Мушник – бас-гитара

Андрюша Чуйко – клавишные

Саня Тыщенко – ударные

я – саксофон, кларнет.

Кишкой – за длиннющий её зал – зовём мы столовку №6, расположенную на пересечении проспекта Ленина и улицы Тобольской.

…Преддверие Дня Победы, только что отгремел Первомай. Цветут липы, яблони. Всё нарядней становятся харьковские кладбища. Вдоль центральных аллей вырастают новые памятники. На гранитных стелах с фото­графической точностью запечатлеваются образы павших воинов-интер­националистов.

Судя по газетам, мы помогаем афганским братьям-коммунистам.
По предприятиям ходят лекторы общества «Знание». Они разъясняют то, чего ни в одной газете не найдёшь.

                                                                                                                                                                                          
                                                                                                                                                                                       фото Kharkovchanin

                                                                                                             

Оказывается, алгоритм, которым руко­водствовалось наше Политбюро, вводя войска, был прост:

                                                                                                

1. Либо в Афганистан входим мы;

2. Либо за нас это делает Дядюшка Сэм. И сосредотачивает под южным подбрюшьем СССР свои военные базы.

И всё это – на фоне нарастающей мощи Харьковского Бюро Добрых Услуг. Бюро специализировалось на обслуживании свадеб.

Оба бюро придерживались тактики сдерживания. Политбюро сдерживало империа­листов. Бюро Добрых услуг – музыкантов.

Если прежде (до Бюро) заказчики платили непо­сред­ственно музыкантам, то теперь между заказчиками и музыкантами возник всеотъемлющий посредник.

Щупальца «услужливого» бюро цепко впились в свадебные котлеты. Полчища контролёров были насланы на точки общественного питания. Играть на семейных торжествах дозволялось только оркестрам Бюро.
Пядь за пядью отвоёвывало Бюро боевые точки, в которых окопались «дикие» оркестры.
По отношению к побеждённым Победитель проявлял чудеса гуманизма. Завоевав точку, он не уничтожал лабухов физически. Он ставил их под свои знамёна, зачисляя в штат Бюро.

Вскоре с «дикими» оркестрами в Харькове было покончено. О чём рапортовано в Киев.

Бюро получало с клиента по полной программе, а взамен предоставляло побеждённый оркестр, которому платило гроши. И не давало ни инструментов, ни усили­тельной аппаратуры. Всю оснастку (а стоила она немалых денег) побеж­дённые  музыканты покупали за  свои. Музицирование на свадьбах становилось дорогим хобби. Как коллекциони­рование картин или игра на скачках (Бюро было игриво наречено лошадиным именем «Веснянка»).

Но –  существовал нюанс, дающий нам шанс отбить свои бабки.

Бюро снедала идеология. Каждый ансамбль представлял на утверждение Репертуарный Перечень. Это был список про­из­ведений, «разрешённых к исполнению».
В Перечне должны были присутствовать только идейно выдержанные произ­ведения. И только проверенных авторов. Членов Союза Композиторов СССР. Членов Союза Писателей СССР.

Единственным исключением являлся немец Якоб Мендельсон – с его торжественным (свадебным) маршем, – ни в одном из вышеперечисленных союзов, по многим причинам, не состоявший.
Не охваченные членством леваки типа Юрия Антонова и Игоря Николаева отдыхали. Была запрещена музыка Кутуньо, Мориа, Дасена. Не рекомендованы к исполнению утёсовские шлягеры, тюремный шансон, цыганщина. Существо­вал  запрет на песни с одесско-еврейским уклоном – как на способствующие разжиганию сионистских настроений. Нельзя было играть «Семь-сорок», «Ах, Одесса» и даже «Шаланды, полные кефали» из кино­фильма «Два бойца»...

Всё это запрещалось из-за угла – Харьков­ским обкомом КПУ.

Да здравствует коммунистическая партия Советского Союза и её Ленин­ский Центральный Комитет!

В Репертуарный Перечень мы включали только идейно-выдержанные песни. Например, «Смело, товарищи, в ногу» и «Враги сожгли род­ную хату».

Большинство клиентов об этом знало. И, чтобы не иметь головной боли, рассчитывалось с нами «помимо кассы».

Всего за полсотни «сверх счётчика» (а для нас это – по червонцу на рыло) клиент получал танцы до упаду.
В противном случае приходилось воевать.

Сражение начиналось мирно. Со стороны можно было подумать, что нам дали бабки. Мы играли весело, без пауз, выполняя любые заявки танцующих. Наглядно демонстрируя, как много значит на свадьбе хороший оркестр. Если через полчаса хозяева не раскошеливались, мы вбивали в столовскую стену гвоздь войны.  И вывешивали на него наш «Перечень».

Далее всё исполнялось в полном соответствии с репертуаром. После нескольких хитов типа «Наш паровоз, вперёд лети!» или «Вы жертвою пали в борьбе роковой» появлялись парламентёры противника: «Что случилось, хлопцы? Давайте «Ах, мама, люблю цыгана Яна» и «Ты одессит, Мишка!».
Мы отправляли их к «Перечню». Ни цыгана Яна, ни одессита Мишки в «Перечне» не было. А остановка в коммуне и жертвы в борьбе были.

В самом низу документа красовалась заверенная печатью подпись дирек­тора «Веснянки» В. Лобасова.

Заплативший «Веснянке» клиент осознавал ошибочность тезиса «Кто платит, тот и заказывает музыку». И начинал понимать: кто платит – музыку не заказывает. А чтобы заказать, нужно забашлять ещё раз.
Обычно это вызывало смятение в стане противника. Враг в панике бежал за день­гами.
Но бывали и поражения.
…На той свадьбе наш Андрюша Чуйко часто вздыхал и с грустью разгля­дывал клавиши своей «Вирмоны». И не потому, что нас даже не пригласили к столу. И – что две залетевшие от него тёлки (одна из Белгорода, а другая вообще из Семипалатинска!) требовали с Андрюши бабульки на аборт с уколом. И даже не потому, что Чуйко осточертели кретинские шуточки барабанщика Сани: «Приходите, гомосеки, – Чуйком побалу­емся!».

Неделю назад сержанта запаса Чуйко вызвали в военкомат. Поинтересо­вались, не женился ли, и – живы ли отец с матерью. Отрапортовал: всё в порядке. Слава богу, живы. Слава богу, не женился.

Записали телефон, размер х/б и фуражки. Срочную Андрюша отслужил шесть лет назад, под Чугуевом. За шесть лет на гражданке успел попра­виться на два размера. Военная специальность – танкист.
У Андрея отобрали паспорт (сказали, что на неделю) и погнали в актовый зал – слушать лекцию о международном положении. Затем вручили розова­тую брошюру, дали расписаться в какой-то бумаженции и велели ждать повторного вызова.

В трамвае Андрей раскрыл брошюрку. На титульном листке было начер­тано:
«БРАТСКАЯ ПОМОЩЬ НАРОДУ АФГАНИСТАНА – СВЯЩЕННЫЙ ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНЫЙ ДОЛГ КАЖДОГО СОВЕТСКОГО ВОИНА».
Так что настроение у Андрюши – из рук вон плохое.
…Бабок хозяева не приносили.
Командовала мама жениха, широкобёдрая гусыня в пёстром платье.
Мы пошли по наработанной схеме и славно отлабали первые полчаса. Разго­ря­чённые гости вернулись за стол.
Нести бабки хозяйка и не ду­мала.
«Скоро восемь, а парнуса нету…» – пропел себе под нос остроумный барабанщик Санёк, констатируя факт отсутствия блюдечка с голубой каёмочкой.
Кормёжки, судя по ускользающим взглядам гусыни, тоже не предви­делось.

Мы скинулись по два кола и бросили на пальцах. Бежать в гастроном выпало мне. Я взял футляр от аккордеона, служивший нам продовольственной сумкой, и пустился в путь…
Ветер играл шевелюрой тополей, мимо прошмыгивали троллейбусы, шелестя шершавыми шинами.

В душном гастрономе с прогрессивным названием «Спутник» я добросовестно отстоял в четырёх очередях. В результате, на дно аккордеонного футляра легли:
три бутылки «плодово-выгодного»,
банка салата «Закусочный южный»,
одна тысяча сто граммов любительской колбасы,
две пачки сибирских пельменей,

десяток сырых яиц,
пять плавленых сырков,
две сырые луковицы.

Из гастронома я вернулся через час.

Столовский зал опустел. Несколько человек сидели на подоконниках в предбаннике. Ещё несколько – изучали служебную стенгазету «За здоровое питание». Мрачные новобрачные укладывали подарки в фанерный ларец, напоми­на­ющий носилки богдыхана.

У раздаточного окошка наш руководитель Олег Белов выяснял отношения с хозяйкой.

«Как же вам не стыдно?! – услыхал я грудной голос гусыни. – Я буду жало­­ваться Лобасову! Уже целый час, как груши околачиваете! Я вам не какая-нибудь обывательница! У меня шурин в наробразе!».

«Мы не имеем права выступать неполным составом, а саксофониста я откомандировал за едой» –  с достоинством ответил Олег.
«За какой ещё едой?» – недовольно прошипела гусыня, почухивая подмышку наманикюренной лапой.
«Во всём должен быть порядок – укоризненно сказал Олег. – Я должен накормить народ».

Народ  (то есть, мы) гуськом проследовал на кухню. Гусыня стояла, как оплёванная.

Браво, шеф! – подумал я. – Навести порядок и накормить народ всегда являлось священной обязанностью советского руководства!

Санёк налил в кастрюльку кипяток, поставил на огонь и забросил пельмешки. Я жарил омлет. Андрюша увивался вокруг задастой поварихи Зои. Он хотел от неё отбивных, томящихся в жарочном шкафу. Вскоре мы вышли в зал – с тарелками, полными закусона. Зал был по-прежнему пуст.

…Сочные пельмешки услаждали душу, омлет и отбивные вторили им. Ели мы минут двадцать пять. Гневные взгляды гусыни симфонию не нарушали.
«Наша харьковская прима лучше Византа и Кима!»  –  выдал  дежурную  остроту Санёк и вынул из кармана пачку «Примы». Мы закурили.
Один Володя ещё не отвалился от стола. Он обрабатывал косточку, оставшуюся от отбивной. Володя шлифовал её зубами так, будто собирался отправить на выставку народных достижений.

Подошёл жених: «Ребята, сколько можно перекуривать? Я скоро помру со скуки!».

«Ничего, не помрёшь, – проворчал Володя. – Ты что, не видишь, что я закусываю?». И мрачно добавил: «За свой счёт».

Посрамлённый жених заткнулся и пошёл прочь.
Володя отшлифовал кость до лунного блеска и задумчиво установил на подоконник. Перерыв закончился.

Мы вышли на эстраду и, для начала, врезали им семь-сорок. Это произвело эффект магнита для рассыпанного металлического хлама.
Из-под лестниц, из туалетов и коридоров, из тёмных закутков и кухонных недр повыскакивали люди. В мгновение ока танцплощадка была облеплена дружно скачущими гостями, тяжело подбрасывающими ноги и упирающимися большими пальцами рук себе в подмышки.

Публика дружно раструшивала жиры. Стучали каблучки, мерно подра­ги­вал пол. Сошедшие с дистанции обмахивалась салфет­ками.
Последний аккорд прогремел прощальным салютом.

Мы приступили к похоронам свадьбы и заиграли «Вы жертвою пали».Разгорячённые дамы, ещё не осознавшие, что произошло, схватили кавалеров и попытались превратить этот реквием в страстное танго, иногда, впрочем, сбиваясь на чечётку. Потом мы врезали танец с саблями из балета «Гаянэ» – советского композитора Арама Хачатуряна. Кавалеры растерянно смотрели на дам, дамы – на кавалеров.  Когда же Олег запел «Враги сожгли…», к позеленевшей от гнева хозяйке подрулила моложавая тётка жениха: «Да что ж они тут вытворяют? Что ж они только устраивают? – По заплаканным щекам тётки струилась тушь. – Мы… кажный божий день… по восемь часов… у станка… на производстве… А эти гниды… тут… над нами… из-мыи-ва-аюут-ся!».
«Измываются?» – осторожно переспросила гусыня.

«Измываются!» – продолжала стоять на своём тётка.
«И пусть! Пусть себе измываются, – отвечала хозяйка, – а денег им я всё равно не дам».
Тётка стрельнула сигаретку у паренька в синем свитере и резко устремилась на выход.
К эстраде подвалил рыжий парняга в серой тройке, с красной лентой через плечо. «Нет тебя прекрасней, – негромко поинтересовался он, – играете?

«Мы играем всё, ты только скомандуй», – боясь спугнуть удачу, отвечал ему Санёк.
«Сколько?» – поинтересовался рыжий.
«Пять рублей денег», – вздохнув, сообщил барабанщик.
«А это не много?» – усомнился парняга.
«Не много. Водка тоже теперь по пять» – осторожно заметил Санёк.
И тогда Свидетель скомандовал: он разжал кулак с помятым трёшником, добавил ещё два целковых и протянул Саньку.
Здесь следует заметить, что, пару месяцев назад мы перешли с троичной систему счисления на пятеричную. То есть, заказать нам песню стоило уже пятёрку.
Принесённые бабки тут же перекочевали в длинные, музыкальные пальцы барабанщика, оттуда – в жестяную банку из-под растворимого кофе, служащую оркестровой казной. Санёк преобразился. Он подмигнул гусыне, сделал глубокую затяжку и, трубно отрыгнув в микрофон, обдал его сизым, преловатым дымком. Дина­мики разнесли по залу дежурную Санину заморочку:

«Дорогие гости! А сейчас по просьбе свидетеля молодых Юры ансамбль приглашает всех дружно подрыгать конечностями, короче, потанцевать». И продолжил: «Звучит танец. Для молодёжи. Девятнадцатого века. До нашей эры! Шуточная песня: для меня нет тебя прекрасней».
Несколько парней призывного возраста понимающе переглянулись. Публика любила шутки Санька. Мы заиграли. Олег спел. Несколько юных дам поаплодировали. Свидетель показал большой палец – правда, издалека. Было ясно: больше он не подойдёт.
Олег принялся долго и нудно настраивать гитару. Поднимался ропот. Я сделал вид, будто недоволен звучанием саксофона, и начал методично гонять октавные интервалы.
Это был полный облом.
«Хлопцы, а про коней вы, часом, не играете?» – к эстраде подошёл кургузый мужичонка с застывшим взглядом и чапаевскими усами, в кителе без погон и в армейских ботинках. Усатый заметно прихрамывал, левая его рука чуть подрагивала.
После нескольких наводящих вопросов удалось выяснить, что «про коней» – это песня «Старый фаэтон», записанная когда-то Вахтангом Кикабидзе. В ней есть слова: «…пыль из-под копыт/вороных моих коней...».
«Давайте, братцы, пожалуйста…» – просил усатый. Он был пьян, но не шибко – как передовик-комбайнёр в разгар уборочной страды.
«Пожалуйста» на хлеб не намажешь, в газетку не завернёшь, домой детям не принесёшь – прозрачно намекнул Санёк. – Скомандуй, тогда сыграем».
Глаза Чапая блеснули, он лихо вскочил на эстраду, распрямил плечи и, что было мочи, скомандовал: «А-аркестр! Ка-аней!» (карету мне, карету…).
…«Кровь, пот и слёзы».
Групповая истерика.
Братская могила.
За такую потеху можно было бы и сыграть...
Давящийся от смеха Санёк стал объяснять Чапаю, что скомандовать – означает заказать. Другими словами – дать нам «пять рублей денег».
«Пять?! Рублей?! Денег?! – заорал вдруг Чапай и затрясся ещё сильней. – А этого, сучара, не хотел? – Он задрал штанину и приступил к демонстрации своей ноги, искорёженной рваными фиолетовыми рубцами. – Такого ты не хотел, падла, я тебя спрашиваю! Да пока вы тут себе хари отъедали, я в Афгане душманов бил! Понял, сука?».
«Шуровские» микрофоны разносили его крик по залу.
Кураж наш сняло, как рукой.
Володя щёлкнул тумблером. Динамики оглушительно цокнули и вырубились.
Чапай не останавливался. Он продолжал орать, колотя себя кулаками в грудь: «И за таких, как вы, падлы, я сражался? И за таких душман меня чуть не грохнул – из засады под Джелалабадом?! И за таких у меня, сучара, вторая степень контузии?! Из-за таких, как вы, остались на минном поле тридцать семь лучших моих дружбанов?! Генка Покормяхо! Ванька Дубинин! Сашка Рукас! Яшка Погребец! Женька Селевко! Валерка Дементьев! Вовка Николенко! Толька Лапцун! Шурка Зелинский!»…
Смолк застольный гомон. Внимание зала переключилось на нас.
Гусыня переливала в бутылки самогон из алюминиевого чайника. Лейки у гусыни не было, часть напитка текла мимо.
«Молодец, Степан! – слова её были обращены к нам. – Это вам не кто-нибудь. Это воин-интернационалист. Инвалид, между прочим. Дай им, Стёпа, по мозгам так, чтоб мало не показалось! Отбей охоту – раз и навсегда – залазить в чужой карман!» – радостно провозгласила она.
…«Мишка Скрипка! Тимур Чихоев! Петька Вовк! Славка Ковалёв! Ромка Кальницкий! Витька Пахомов! Серёжка Мовчан! Мишка Трицкий! Венька Сотник!..»…
Чапай всё кричал. Это был конец всему. Лицо Санька покрылось коричневыми пятнами. Он стоял, опустив руки и втянув голову в плечи. Я мечтал провалиться сквозь землю.
И вдруг раздался негромкий голос Олега:
«Послушай, брат!
Не мы посылали тебя на минное поле.
Не мы стреляли в тебя из засады.
Мы здесь – не при чём.
Мы – люди третьи.
Я хочу, чтобы ты это понял».
Как гром средь ясного неба: мы – люди третьи!
Не кто-нибудь, а именно мы, живущие в советской стране, дышащие её воздухом, обласканные её теплом, едящие её хлеб, строящие БАМ и поддерживающие демократические режимы в братских странах, – и вдруг люди третьи!
Я испугался. Оттого, что понял: Олег прав.
Он сказал это не сейчас, а тогда – в начале восьмидесятых.
– Ты по цивильной профессии, вообще, кто? – продолжил Олег беседу с Чапаем.
– Вообще? – переспросил тот.
– Да, вообще. Именно вообще. Меня интересует, кто ты, вообще, по специальности, – перефразировал Олег свой вопрос.
– Слесарь… по газу, – был ответ ошарашенного Чапая.
– И работал, наверно, в Харгазе? Или в где-нибудь ЖЭКе?
– В Харгазе… Сейчас в артели…
«Пойми меня правильно, брат – продолжил Олег начатый монолог. – Моя мама вот уже двадцать пять лет хирург. Сейчас она режет раненных солдат в госпитале под номером три, на Шатиловке. Она спасает их жизни, не покладая своих золотых хирургических рук. У неё по шесть тяжелейших операций в день. Ампутации, осколочные ранения... Она штопает таких, как ты, сотнями и никакого навара, кроме жуткой головной боли по ночам, от этого не имеет. Она падает с ног прямо в операционной. Теперь представь себе, на минуточку: у моей бедной мамы в ванной, к примеру, из-за пустяшной резиновой прокладки, потекла газовая колонка.
Чапай растерянно моргал.
«И ещё, – продолжал Олег. – Опять-таки… Попробуй себе представить. На войну тебя пока ещё не загребли, ты пока ещё не ранен, и пока ещё (Олег старательно подчёркивал «пока ещё») работаешь в Харгазе. И по вызову к моей маме присылают тебя. Именно тебя. Теперь ответь: ты поменял бы ей эту вшивую прокладку за красивые глаза? Или начал бы отравлять ей жизнь разговорами, что у тебя такой прокладки нет, и это страшный дефицит? И, чтоб её достать, тебе нужно от моей мамы пять рублей денег?».

Чапай молчал.
Олег продолжал: «Пойми, мы пришли сюда не для того, чтобы портить вам настроение. Просто дома нас ждут дети, которые не ложатся спать. Дети ждут: что же принесёт в клюве отец?».
Чапай с шумом вздохнул, отвернулся и, прихрамывая, направился к выходу.
Олег был моим приятелем. Я знал: его мать умерла два года назад. Рабо­тала она учительницей музыки.
Мы запели «И на Марсе будут яблони цвести». Гусыня затеяла игру в платочек. Башлей нам было не видать, как копчёной кильке своих ушей.
Минут через двадцать Чапай появился снова – с пятью рублями в дрожа­щей клешне: «Вот… Командую… Про коней…».
Санёк принял у него бабки, мы сыграли вступление. Олег запел, перебирая струны своего самопального стратакастера:
«...Старый фаэтон
Для меня хранит
Память тех далёких дней:
Фаэтон лихой.
Пыль из-под копыт
Вороных моих коней...»
Публика вывалила на танцевальную площадку и пустилась, парами, вскачь.
«...Ах, подружка нежная,
Потерял надежду я...»
Андрюша лупил по диезам и бекарам своей старенькой «Вирмоны» так, что казалось, из неё сейчас посыплются опилки.

«...Как же ты средь бела дня
Упорхнула от меня?..»

Чапай сиротливо сидел в конце свадебного стола – прямо напротив нас – и кивал в такт музыке. По щеке Чапая катилась скупая мужская слеза круп­ного помола.
Он встал из-за стола, засунул руки в карманы брюк и начал с пристрастием ощупывать свои ноги. Затем выудил из кармана сморщенный бычок и вышел в предбанник.
Да не оскудеет рука дающего, да не отсохнет рука берущего!
В этом отделении он заказал нам «Фаэтон» ещё четыре раза.
Потом опять был стол. Подавали свиные рёбрышки с капустой. Андрюша разжился на кухне пузырём самогона. Мы накатили по сотне капель и уговорили целое блюдо капусты. Чапай снова ненадолго исчез.
В следующем отделении он принёс ещё пять раз по пятёрке. В общей сложности за «Фаэтон» он уже выкатил полтинник – ровно столько, сколько обычно платили нам хозяева за целый вечер.
Потом у них был сладкий стол и кофе-глясе.
Мы начали последнее отделение.
Он подошёл к нам – уже в куртке: «Ну… мне… пора…». Чапай был пьян в стельку, вывалившуюся из ботинка ужравшегося в дымину сапожника. Протя­нул три-пятьдесят: «Давайте ещё раз… на прощание… про коней!».
Мы не стали мелочиться из-за полутора рублей и сыграли ему коротенько – без проиг­рыша и без последнего куплета.
Чапай сидел рядом с эстрадой и рыдал. Когда мы закончили, он встал и, с тупейшей мордой, начал выворачивать карманы. На пол выпала коробка спичек, расчёска, удостоверение инвалида.
Не найдя денег, Чапай заканючил: «Ну, всё, хлопцы. Больше нету. Прошу вас… последний раз! Самый… последний… и ухожу!».
«Без бабок оркестр не играет» – бесстрастно возразил восставший из пепла Санёк.
«Хлопцы, я ж вам… всё… отдал, – растерялся Чапай. – Очень… прошу!».
Стоп, читатель!
Мы подошли к главному.
Как поступил бы в такой ситуации любой из нас? То есть, в ситуации заведомо бесперспективной – когда бабки нам и не светили?
Позже мы провели «конвульсиум».
На конвульсиуме выяснилось следующее.
Ожидающий повестки Чуйко сыграл бы.
Санёк, Мушник и я – не сыграли бы. Сыгра­ешь разок на шару – потом не отцепится.
Точно так же, как и Андрюша, – я, Мушник и Санёк, в результате, ни копья не по­и­мели бы.
Так или иначе – речь о каком-либо наваре не шла.
Но тут снова вмешался Олег.
На растерянное чапаевское «у меня больше нет» Олег ответил:
«Говоришь, нет? А мы тебе сдачи дадим».
У мужичонки глаза – на лоб:
– Да?
И задирает тут наш Чапай рубашонку, лезет рукой куда-то очень глубоко (скорей всего, в трусы) и достаёт аккуратно сложенную двадцатипятируб­лёв­ку.
Олег ему – как положено, двадцать колов сдачи, его же пятёрками. Сыграли. Он опять просит. Короче, минут за пятнадцать спускает он ещё один четвертак. Потом ещё три раза по четвертаку. Свадьба уже разошлась, нам посудомойки розетку отключают – им по домам пора, так мы ему без микрофонов, без аппаратуры:
«...Старый фаэтон
Для меня хранит
Память тех далёких дней...»

Короче, после того, как Олег сказал ему про сдачу, Чапай оставил нам ещё полторы сотни. Таких бабок мы больше ни на одной свадьбе не видали.
Под конец пожал он нам руки – и свалил.
В тот вечер я понял, что значит – быть настоящим политиком…
 

СПАСИБО, АИСТ!

1.

Дверь дощатого сортира во дворе по адресу «посёлок Хорошево, Индустриальная 38, Калюжным» скрипнула и приотворилась.

Тут надо заметить, что двор трудно было узнать. У калитки толпился народ. Добрые полторы сотки толкового хозяйского огорода были расчищены и утрамбованы. На месте, где раньше росли помидоры и лук, вкопаны скамейки и столы. Над столами меж деревьев натянут пятнистый брезент.

Танцевальная площадка располагалась на пятачке между крыльцом и калиткой. Она была очищена от утиного помёта и посыпана жёлтым песком. А утки и вовсе исчезли со двора. Догадаться, куда они подевались, было нетрудно.

Штабель кирпичей, простоявший всю зиму у веранды, перемещён в соседский двор, к деду Кукую.
На веранде задумчивая бабушка жениха угощала раскрасневшуюся почтальоншу Тасю. Та наливала себе стаканчик за стаканчиком, громко требуя отпустить её – отнести телеграмму на соседнюю улицу.
Бабушка Тасю не задерживала, и даже наоборот – втайне обмозговывала предлог, под которым можно было бы поскорей выпроводить нахальную почтальоншу.
Но главной бедой бабы Таси было то, что из её комнаты только что пропал инкрустированный серебром поднос, стоявший за швейной машинкой и приготовленный в качестве свадебного подарка.

Поднос притарабанил когда-то из Ливадийского Дворца один из её кавалеров, служивший в ЧК и сгинувший  в середине тридцатых.
Ворота были украшены ковром-самовязом, под ним стояла деревянная раскладушка. На раскладушке, спиной к общественности, кемарил дед Кукуй. На Кукуе были диагоналевые галифе и сероватая майка – чистая, как руки чекиста. Над сортиром распростёрся транспарант «Совет да любовь».
Веранду украшал плакат «Спасибо, аист, спасибо, птица!». Рядом были намалёваны два обручальных кольца и одичавший страус, клюющий орущего младенца.
Одолевали комары.
От Индустриальной до речки было каких-нибудь метров двести.
На плетне, у ворот, висели ласты и маска деда Кукуя, промышлявшего ловлей раков.
Пахло майонезом. На костерке, в здоровенной кастрюле, кипели голубцы. В бутылях со свекольным первачом плавали букеты полыни.
Запах свадьбы расползался по посёлку. Сбежавшиеся дворняги сидели на дороге и, виляя хвостами, преданными глазами пожирали калитку. Они были похожи на школяров-отличников, выучивших урок назубок и надеющихся, что их обязательно вызовут.

На табуретке у крыльца возлежал свадебный каравай. Каравай был упруг и пышен, как живот беременной невесты. Из пупка пирсингом торчала металлическая солонка. Под старой грушей, увешанной тучными плодами, соо­ружён помост, на помосте стояли барабаны и музыкальная колонка.

Александра Гарифановна и Николай Опанасович женили своего старшенького, который вот уже три года, как работал в городе. Раньше в поселковой больнице слесарил, потом окончил курсы, и вот, теперь – в Харькове, карандашиком по бумаге водит. И ещё двое сынов подрастают – в техникум ходят.
Гости начинали рассаживаться.
С минуты на минуту должны были подъехать молодые.
В конце стола уже закусывал эстрадный ансамбль – Жирный Клоп, Долговязый, Курчавый и Змееголовый.
Это были ребята из ресторана «Люкс». Руководитель ансамбля – король джаза Рафаил – внезапно прекратил трапезу и, с трубой подмышкой, скрылся в глубине двора.
В тарелке короля сиротливо свернулся обветрившийся  шматок зельца, смахивающий на дореформенную десятку.
Музыканты поспешали, ибо знали: ещё чуть-чуть – и последует команда: «Хлопци, встаньте – дайтэ люды сядуть!».

2.

Виталик Калюжный был ширококостным, рано полысевшим амбалом с морщинистыми впалыми щеками.
Руки – с совковую лопату. Такими руками сподручно сажать в землю колючие кусты крыжовника, пропалывать нескончаемое капустное поле, бережно выкладывать из пропылившегося мешка отборную, по сорок копеек кило, картоху на деревянный прилавок городского рынка.
Виталик был типичным представителем униженного, безжалостно согнанного с земли, зашуганного и нещадно искореняемого советской властью крестьянства.
Учился он на вечернем отделении Харьковского института коммунального строительства.
Вместо «р» Калюжный говорил «д-д»: «Д-даз, два, тд-ди, четыд-де…».
Паранормальное «р» и роговые очки с диоптрическими линзами придавали Калюжному научный шарм.
Благодаря именно этому шарму удалось Виталику, сразу же после окончания чертёжных курсов, устроиться в проектную контору на вакантную должность инженера по электроснабжению.
Математику на вечернем отделении преподавал профессор Кадец.
Знания студентов профессор оценивал по двухбалльной системе: четвёркой и тройкой.
Пятёрок Кадец не ставил, ибо на пятёрку, по его мнению, знал только он. Двоек – тоже (не любил, когда к нему приходили пересдавать).
Но Калюжному профессор пару всё же влепил.
После случившегося огорошенный Виталик рассказывал любопытству­ющим сокурсникам:
«Даже и не пд-дедполагаю, чего это он ко мне пд-дистебался. Я вытянул четыд-днадцатый билет и быстд-денько д-дешил оба пд-димед-да. Он посмотд-дел пед-двый и говод-дит, непд-давильно. Посмотд-дел втод-дой, тоже, говод-дит, невед-дно. И как начал меня кд-дитиковать!..».         
Лекции профессора обычно увенчивалась вопросом Виталика: «А зачем все эти интегд-далы и диффед-денциалы нужны инженед-ду на пд-дактике?».

3.
На оркестрантах были белые рубашки с короткими рукавами, и лишь один из них – курчавый саксофонист с пушкинским профилем и печальными голубыми глазами поверх чёрной бабочки – парился в синем суконном пиджаке с жёлтым лэйблом на боковом кармане.
В отличие от остальных участников ансамбля, он не был музыкантом-профи. Главным занятием Курчавого являлось проектирование систем автоматизации. Занятию этому он самозабвенно предавался с восьми до половины пятого, в институтеТужпромНИИпроект.
Производственные задания, поручаемые Курчавому, были непросты, ответственны и не допускали приработка на стороне. Думающий о карьере специалист, по мнению начальства, должен был полностью отдаваться работе.
Никто в институте даже не подозревал о двуличности молодого инженера.
Проектная Муза-скупердяйка жаловала ему скромное содержание (чистыми – около ста рублей в месяц).
Прижимистой избраннице Курчавый изменял сразу с тремя пассиями.
Первой из них была Муза Кабацкая.
Подработка лабухом скрашивала серые будни Курчавого.
Муза регулярно подбрасывала два-три червонца в конце каждой встречи. Пассия была дамой обстоятельной и, в отличие от обычных (как правило, ветреных) Муз, не сама прибегала к нему, а принимала у себя в кабаке по вечерам.
Вторая пассия – Муза Графоманская. Молодой инженер писал стихи. Выходило, как ему казалось, просто великолепно. Эта пассия дарила ему благостные минуты творческого озноба, шептала на ушко: «Ты чудный поэт, ты грустный и тонкий лирик!» и выклянчивала мелочь на чужие сборники.
И, наконец, третьей  пассией подающего надежды инженера являлась Муза Тамадинская.
Получилось так, что именно эта – тайная и тщательно засекречиваемая им – пассия давала почувствовать себя кумиром свадебных пиров, а кормила ещё лучше, чем первая.
В ресторане, где он играл, часто проходили свадьбы.
Приходящие тамады напивались до фиолетовых глаз и орали в микрофон так, что лопались динамики.
Всё это очень не нравилось Рафаилу.
Однажды Раф, пронюхав о пристрастии саксофониста к стихоплётству, предложил ему попробовать себя тамадой.
Курчавый сочинил несколько поздравлений и провёл застолье. И заработал в два раза больше, чем зарабатывал музы­кантом.
С тех пор – пошло-поехало. Он поставил Графоманскую Музу на индустриальные рельсы (выражение «поставил Музу» предполагает наличие определённой позиции и едва ли уместно, но в данном случае всё было именно так) и нарифмовал целый скоросшиватель слезоточивых текстов. Мало того – властная Тама­динская Муза стала для него желанней, нежели Муза Кабацкая.
Рафик уже не знал, как называть Курчавого. «Наш саксофонист-тамада» или «наш тамада-саксофонист»?
Шанс быть засвеченным в глазах институтских коллег, конечно, существовал. И тогда – прощай, инженерная карьера! Но шанс этот был невелик. На инженерскую зарплату – по кабакам особенно не разгуляешься.
Бросить Проектную Музу ради тайных своих пассий Курчавый не решался. По утрам не выспавшийся после ночных кабацких бдений проектировщик мчался к ней на такси, в длинное серокирпичное здание на проспекте Ленина.
Жил молодой инженер в доме на площади Руднева, у второй своей жены Ринаты, в квартирке с яркими дворцовыми обоями и причудливой лепниной на потолках.

4.
Змееголовый барабанщик жевал, не торопясь и как-то неестественно выпрямив спину. Казалось, кто-то держал его за горло под рубашкой.
«Коллега – обратился Курчавый к скрипачу по прозвищу Жирный Клоп – передайте мне, если не трудно, вон то блюдо с колбасой». Как только блюдо перекочевало в руки Курчавого, оркестранты стали покатываться со смеху. А изо рта у Долговязого даже вывалилась закуска.
На прошлой свадьбе Курчавый явил ансамблю очередное своё изобретение: в клубный пиджак жена его, Рината, вшила целлофановые карманы.
Это решение позволяло, за одну свадьбу, обеспечить семью продоволь­ствием на несколько дней.
Раньше саксофонист, будучи приглашённым к столу, лямзил закуску, заво­рачивая её в бумажные салфетки. Но после дурацких салфеток на сыре и колбасе оставались бумажные лохмотья, из-за чего продукты утрачивали товарный вид.
Взгляд Змееголового упал на плетень с Кукуёвскими ластами. Змее­го­ловый решил подковырнуть Курчавого:

– Нет, чувень, всё-таки слабую униформу ты себе сварганил! Целлофан твоих проблем не решает!
– А что решает мои проблемы? – надменно поинтересовался Курчавый.
– Надо тебе, чувень, в магазин «Спортодежда» пойти. Купить костюм аквалангиста.
– Что значит? – недоумевал тамада.
– А то – продолжал Змееголовый. – Представь себе. Приходишь на свадьбу в плавках. В маске, с трубкой, с загубником, в ластах, а сзади – два пятилитровых баллона. Один баллон затариваешь винегретом, второй – холодцом. Целый месяц жрать можно! Хозяева спрашивают: что за вид? А ты отвечаешь: ничего особенного, это у меня костюм аквалангиста!

Своей неестественной осанкой змееголовый был обязан дворцовому подносу, спрятанному под рубашкой.

5.
Дед Кукуй, успевший уже пару раз остограмиться, к свадьбе прямого отношения не имел. Он жил в хате напротив, под одной крышей со своей экс-супругой. Развелись они по причине её вечной молодости. В последнее время Кукуй крепко поддавал  и был с некогда своей Марией Кузьминичной исключительно на «вы». Их редкие беседы не были отягощены излишней информацией и сводились обычно к констатации фактов:

– Виктор Петрович, вы пьяны...
–        ...(Тишина)
–        Виктор Петрович, вы пьяны...
–        ...(Снова молчание)
–        Виктор Петрович, вы пьяны...
–        Мария Кузьминична, вы блядь!
Пока Кукуй кемарил на раскладушке, Марья Кузьминична тихо бранила бывшего супруга и помогала Александре Гарифановне подавать на стол. Женщины уже сбились с ног.
Новоиспеченная тёща сидела на завалинке – серьёзная, как сто председательш. Рядом с ней – утыканный орденами гармонист – слепой старец Бурдоль и его жена – веселющая Бурдолица в монистах и с видавшим виды бубном.

6.
Итак, мы начали с того, что дверь сортира скрипнула и приоткрылась.
Очередь в заведение, состоящая из нескольких молчаливых баб в цветастых платьях, облегчённо вздохнула.
Однако, вместо явления человека – подобья божьего, из-за двери показалось тёмное облупленное отверстие с мутными разводами. Из отверстия начали вырываться трескучие, громкие звуки.
От такого форс-мажора воробьи, рассевшиеся на старой груше, рванули аж до водокачки.
Отверстие, высунувшееся из сортира, принадлежало королю джаза Рафаилу и являло собой давно не чищеный раструб его трубы. Громко издаваемые звуки были маршем Мендельсона.
Просматривался и сам король. Сидя на корточках, он левой рукой придерживал спущенные джинсы. Левый глаз был прищурен, дряблые щёчки чуть поддуты, влажные эластичные губы, упирающиеся в мундштук, чувственно вибрировали. Три пальца правой руки уверенно перебирали пружинящие клапаны трубы «Сенатор», длинный мизинец входил в зацепление с проволочным крючком двери, норовящей то и дело распахнуться настежь.

7.
Соло трубы из сортира произвело эффект «свистать всех наверх».
Первым на эстраду выскочил Жирный Клоп, с куском печёнки во рту. Как кинжал из ножен, выхватил он скрипку из футляра, и решительно воткнул её под подбородок. Мотнув головой, взмахнул смычком и...
Чарующие звуки скрипки не присоединились к треску трубы короля. Зато – беспорядочными, гулкими синкопами – застучали вдруг барабаны с медными тарелками.
Грушевая ветка, за которую зацепился смычок скрипача, обрушила свои спелые кулаки на ударную установку. Обрушила с извечной ненавистью пахаря-муравья к попрыгунье-стрекозе, трудяги-землепашца к шельме-лабуху,
Жирный Клоп попробовал отцепить смычок и резко дёрнул вниз. Ветка спружинила, сбросила ещё несколько груш на барабаны и, вырвав у Клопа орудие производства, взметнула смычок ввысь. Смычок описал плавную дугу над эстрадой, танцплощадкой, голубцами и, сделав кульбит, исчез в чёрной дыре Кукуёвского дымохода.
На эстраду выскочил Долговязый с аккордеоном, за ним – Змееголовый с барабанными палочками. Они слёту подхватили мелодию Рафаила и – «Торжественный марш» Мендельсона взвился над посёлком.
Трубе вторил аккордеон, звон медных тарелок отражался дребезжащим эхом от поблескивающих стёкол хозяйской веранды.

8.
Всё началось с того, что Рафаил засадил сначала одну рюмаху под оливье, вторую – под утиный холодец, а потом ещё добрый стопарь под копчушку с картошечкой. Рафику стало хорошо, он жахнул ещё полтишок и налёг на домашний зельц… После чего с трубой подмышкой срочно поскакал в дворовый туалет.
«Интересно, что делали бы эти раздолбаи, если бы не я?» – не зло думал Рафик, сидя на корточках и посылая миру трубные трели с шатких подмостков дощатого сортира. Именно он, руководитель ансамбля, увидел через щелочку, как в калитке появился лысоватый парубок в тёмном костюме – под руку с загорелой дивчиной в подвенечном наряде.

Услышав музыку и узрев молодую пару, мама жениха схватила каравай и побежала к калитке. Тамада – наоборот.

Бросив испуганный взгляд на жениха, он вскочил из-за стола и метнулся вглубь двора, к своему чемодану с реквизитом. Тамада перерыл содержимое чемодана, но ничего подходящего не нашёл. После чего, едва не опрокинув кастрюлю с голубцами, рванулся к плетню, на котором сушились купальные принадлежности. Уже через несколько секунд тамада – в пиджаке, бабочке, в ластах и в зелёной акваланговой маске деда Кукуя – отважно приближался  к эпицентру событий...
У калитки его ожидали молодые и комплект родителей.
«Это что ещё за фортели? – запаниковала мама жениха, завидев Курча­вого в ластах и маске. – Успели уже, молодой человек, нализаться? Немед­ленно прекратите безобразие!»
«Костюбб акваладгиста», – как ни в чём не бывало, прогундосил из-под маски Курчавый.
После чего рявкнул в микрофон: «Уважаебые болодожёды! Вас приветствует рок-грубба «Боющие дельфиды» и табада-Желездая Баска!». Подумав, добавил: «В костюббе акваладгиста!».

9.
Однажды Курчавого вызвал к себе его начальник, Лазарь Лошак, и, прочитав небольшую лекцию о новых методах борьбы голландских фермеров с колорадским жуком, окончил её неожиданным пассажем.
«Вы должны оказать мне содействие, – сказал Лазарь. – Мне очень тяжело бороться за вас с нашим директором – без каких-либо встречных движений с вашей стороны. Мне никак не удаётся убедить нашего высокопоставленного оболтуса в том, что ваша деловая квалификация заслуживает значительно большего оклада, чем тот, который вы получаете».
– Что я должен делать? – спросил Курчавый.
– Вы должны показать, что умеете работать с людьми – последовал совет.
– Но я и так с ними работаю. Вы же знаете. Лида Слесарева чертит мне принципиалки, Леночка Бурт делает монтажки...
– Вам следует заняться общественной работой, – улыбнулся в ответ Лошак.
Через неделю Курчавый был избран групкомсоргом отдела.
Он проводил собрания и вёл протоколы. Темы собраний спускались свыше – секретарём комсомольской организации ТужпромНИИпроекта – Лерой Медведкиной.
…Не прошло и двух месяцев после избрания Курчавого, как отдел пополнился ещё одним комсомольцем – инженером по электроснабжению Виталиком Калюжным. Новичок был очень стеснительным, звал всех по имени-отчеству и даже семнадцатилетнюю копировщицу Ирочку называл не иначе, как «Ид-дина Бод-дисовна».   

                                                                                 (продолжение следует)

Серия сообщений "Советский Союз":
Часть 1 - Культ потребления в СССР. Видео- мульт.
Часть 2 - Серия социальных принтов про Сталина и Большой террор 1937-38
Часть 3 - «Рожденные в СССР» - сюжет в развитии…
Часть 4 - Записки лабуха.Генрих Шмеркин(часть 1)
Часть 5 - Записки лабуха.Генрих Шмеркин(часть 2)
Часть 6 - Записки лабуха. Генрих Шмеркин(часть 4)
Часть 7 - Paradjanov - I Died in a Childhood
...
Часть 11 - Фольклор внутренней эмиграции. 1960–1970-е годы. Наум Синдаловский. Часть 1 .
Часть 12 - Фольклор внутренней эмиграции. 1960–1970-е годы. Наум Синдаловский. Часть 2.
Часть 13 - Детство, в котором читали рассказы Николая Носова