Для интересующихся поэзией - мы с Дмитрием Мадьяром, в компании Ирины Наги Иррхейн, читаем стихи 5го февраля в "Кактусовой пещере".

Внимание! Вражеский заговор изменил программу: я читаю только одно свое стихотворение, два стихотворения пера великолепного Мадьяра и неожиданно пою свои тексты под гитару.
Не думаю, что это так уж плохо, просто зверино неожиданно.
Но - люди такие люди :)

Дружественная обстановка квартирника, поэтические перверсии, сумасшествие, бар.

Цена билета 200 р.

Справки по тел. 8 985 361 39 26

Общий сбор в 19,30 на станции метро Воробьевы горы, в центре зала.

-Не смотри на него!..Он очень плохой человек!..- верещала мне в ухо младшая сестренка, размахивая ранцем. Ранец был тяжелый, пухлый, слишком большой для ее роста и его приходилось таскать на руках,потому как мне она свои сокровища не доверяла. А сокровищ в ранце было полно - чистые тетради, вороньи перья, изрисованные ластики и покалеченная одноклассником кукла. За куклу сестра не переживала - оторванную руку я пообещал приделать.
-Не смотри,ну не смотри..,- девочка перешла на свое излюбленное нытье - как ногтями по стеклу.Я не стал ругаться, не взял ее под мышку и не уволок домой.Я стоял столбом, не отрывая взгляда от тонкой длинной тени, бесшумно скользящей по серому от дождя забору.
-А почему плохой?- мой зонтик перекочевал к сестричке, чуть не уронившей свой баул, и я безнадежно вымок. "Состояние - осень",-вспомнилась строка из глупой песни, самой глупой, которую только можно услышать.
-Не знаю...
А тень перестала скользить и замерла,еще больше вытянувшись. Блестящая, липкая, дождливая тень дурацкого синего плаща. Человек стоял, не шевелясь и жутковато молчал. Слишком тонкая, слишком изящная для мужчины тень.
-Ну,приехали!- я рассмеялся и тут же вспомнил, что улыбка,притянутая за уши, всегда плохо сказывается. Как тогда, когда я пожелал мачехе счастья, а она влепила мне пощечину. "У меня хорошая мачеха," - почему-то подумал я, - Если не уверена, то почему сразу плохой? Ты его знаешь?..
И что вообще взрослый человек забыл на заборе?.. Во рту тлело горькое послевкусие ангины, простужаться снова не хотелось и я разозлился. На себя, на дождь, на забор и на этого проходимца в идиотской длинной штормовке. Или это все-таки плащ?..
-Нет. Но он всегда ходит где-то поблизости. А потом птицы умирают...
От такого сообщения меня аж затошнило. Ничего себе фантазии у четвероклассницы!.. "Не удивлюсь, если узнаю, что она сама кукол ломает..."
-Эй!Простите!..-я приподнялся на носки и вгляделся в дождь, так некстати моросивший в середине января. Погода сходила с ума. Сестренка,судя по всему, тоже: милый ребенок взвыл нечеловеческим голосом и убежал прятаться в ларек, на прощание тюкнув меня в живот любимым чемоданом.По куртке расползлось грязное пятно, а синий плащ чуть шуршал уже на том конце забора.
-Извините!..
"И чего я пристал к человеку?.."

Мне в лицо с размаху бросило дождем.

Из-под капюшона смотрели глубокие, как озера, серые глаза.Конечно же,я мог только догадываться о их цвете, но мне показалось, что они именно серые.Память намертво врезала их в цветную ленту воспоминаний, как и тонкую руку в черной перчатке, показавшуюся из длинного рукава.
Слишком тонкую...

Сестра не разговаривала со мной три дня. Куклу я конечно починил, но поинтересоваться, не она ли сама ее сломала мне духу не хватило. Дни покатились глупые, как та самая песня и неуместные, как дождь в январе.И только по ночам я мог почувствовать сладкую, пьянящую боль странного счастья, выбегая из дому и глядя издалека, как успокаиваются в тонких влажных руках умершие птицы.

Весь остаток времени, выданного на лето,
Мы придуривались, как будто бы так и надо:
Появлялись под утро, тут же щелком заряда
Вылетая из душа, не завтракав и не спав.

Весь режим - круглосуточно в поисках сигареты,
У гитары не строит лад, посидели с братом,
Стычки возле Арбата, как в девятьсот лохматом -
Бинтовали, как водится, не закатав рукав.

У соседей орёт "гражданка", за стенкой - отчим,
Сговориться насчет концерта - окей, заскочим,
Перепишем, запишем, с драйвом и чтоб почетче:
Репетиции в гараже до шести утра.

Разругались кто с кем, будь мол лучше и стань мол проще,
Помирились, поплакали, выпили, взвыли, вобщем -
Я строчил что-то про сюртук и ночную площадь,
И потом до потери пульса про них орал.

Где-то в августе, город, заплеванный и уставший,
Зачадился, обрюзг, закашлялся серой кашей,
Материнским смешком в ладонь - "Заблудился, старший?
У тебя ж до сих пор ни студенческого, ни прав!"

Кирпичи холодили затылок, закат струился,
Я вжимался в подъезд отстрелянной серой гильзой,
Злился, скусывал фильтр и холодел от мысли,
Что опять потерял тебя, так и не отыскав.

Вот недели были: как бог рисовал рукой.
Горький марганец лился, кровь заливала глаз.
Сиротился мой город, жался к тебе рекой,
Шлюховатой Москвой-рекой, не прося ни ласк
Ни хотя бы твоей божественной крутизны:
Пары строчек - когда-нибудь опознать могилку.
Ты - мозоли на пальцах, ты вмятинки от струны.
Ты не стоишь ни слова, ни ссадинки, ни ухмылки.
Погляди - я истерся, выцвел, переболел!..
Мне тут девушки пишут "Здравствуйте, вам легчает?"
Я привычно строчу "I`m fine". Это мой предел,
Это стиль - воспевать того, кто не замечает,
Как закат над домами затеплился и погас.
У соседки играет блюз, фонари мерцают.
Вот нелепо и жутко - стать властелином фраз,
Чтобы петь для того, кто дремлет в концертном зале.

Я помятый окурок.
Я пробка на мостовой.
Я проснусь – и ничья рука не включает свет.
У меня, понимаешь, бессонница.
Оттого
Я кажусь незнакомым старше на десять лет.
А с тобой - как сходить на спектакль,
Как умереть,
Как до самых мельчайших частиц,
Как proteje moi,
Чтобы встать –
И в районе подошв разверзалась твердь,
Чтобы спеть –
И в районе висков расступалась мгла.
Я тебя написал бы Антихристом, если б мог,
Пресвятым Иоанном, Фебюсом, Граалем, Сном,
Чтобы с первой строки в них включался такой звонок,
Чтоб курили и плакали,
Воздух хватали ртом,
Чтобы ты со страницы -
Улыбчивый и литой,
Чтобы каждая буква иконописью, вовне…
Просто ты не любитель книг
И моей пустой
Тощей строчки на нелинованной стороне.

Засыпаю на подоконнике. И густой
Неразбавленной тушью размешиваюсь во сне.

И как будто разбитый диск –
Надоевший, выцветший,
Сеткой трещин подсохший дождь у широких скулок:
Апельсиновой коркой, хной
Акварельно вымокших
Обоюдных маршрутов, выпрошенных прогулок.
Я уже ничего не диктую,
Не жду, практически.
У меня голова на холде и подзарядке.
Просто я так люблю:
Болезненно, спазматически,
Размозженным нутром, курком, произвольно сладким
Анаболиком – мне выписывали, как средство
От излишней моей уверенности в себе.
Я картиночка, импортированная детством.
С темной вишенкой в вазе и ссадинкой на губе,
Так что рви эту глупость. Чтоб дальше моё – тебе.
Чтоб вернуться к утру, отключиться и не раздеться.

Отрада моя, тебе ли не знать об этом?
В твоих городах мотором звенит сентябрь,
Вскрывая пустые сосуды мои куплетом,
Басовой струной рассекая десятки кадров.
Гитарный аккорд оборван бессвязным смехом -
Кого ты угробишь теперь мимолетным звуком?
Мой маленький бог, для меня ты остался эхом,
Раздробленной костью, рифом, сердечным стуком.
Отрада моя, я похабно глумлив и холост,
Я выеден музой, вымучен стылой веной.
...Когда ты смеешься - я приглушаю голос
И яркое солнце мне прошибает стены...

Водопады...
Громкие, серебрящиеся тысячей обезумевших от собственной красоты граней, разбивающихся на мириады волшебных брызг, оседающих росой на изломанных ими же острых камнях.
Прозрачные, сладкие, рвущиеся из какого-нибудь толкающего на сумасбродство и героизм горного развала...
Превращающиеся в тысячи рек... озер... луж... капель...
Аркадий проглотил твердый комок в горле и поплотнее вжался в разболтанное сидение маршрутки. Читать далее

Привет, любимая. Я пробегом,
Пролетом, проблеском, пережитком,
Пролитым пивом, пустым буклетом,
Одной строкой, передачкой, скидкой,
Как раньше - смогом, прологом, летом,
Дырявой курткой, чужой визиткой.

Привет, любимая. Как-то тесно
В когда-то до горизонта чистой
Квартире. Мне не хватает места,
Я начинаю коверкать числа,
Наверно, нужно как раньше, в детстве
Учиться врать, не меняя лица.

Привет, любимый. Я эпилогом,
Убытком, росписью на кредитке,
Усталым рифом, продажным слогом,
Кофейной пенкой, разбитой плиткой,
Холодным лбом, матерком, предлогом,
Гитарной стрункой, фальшивой скрипкой.

Привет, любимый. Как нынче пишешь?
Скрываешь лишнее, куришь меньше,
Не любишь больше дешевых книжек,
Не бьешь подружек, не травишь печень...
Вот видишь - лучше, когда мы тише
О том, что порознь гораздо легче.

В ваш город ходят мои машинки:
Больные строчки в родные стенки.
Вы узнаете мои пластинки,
Звонки, плакаты, концерты, сценки.
Я помню вас до седьмой глубинки,
Спасибо, хоть не дрожат коленки.

В ярко освещенном кабинете холодно и блестит кафель. При взгляде снизу вверх, невысокие стены кажутся отвесными, а шестиглазая лампа смотрит пьяно и насмешливо.
Локти и плечи ломано выгнуты на скользком столе, под тонкой простыней по-детски остро виден росчерк коленей. Кисти рук, белые, прозрачные, почти неживые, безвольно лежат на серебристой поверхности, матово отсвечивая сколами ногтей.
Почти кукольное, почти фарфоровое, лицо участника проекта отражается светлым пятном в смеющихся глазах лампы.

* * *
-Где он?! Я его не вижу!..
Ольга подскочила на кресле, указательным пальцем прижав наушник. Монитор высветил карту, яркими точками обозначив передвижения противника. Читать далее

Сидишь вот так в комнате, перебираешь струны гитары, сонно переговариваясь с пантеоном рок-н-ролльных богов. Обмениваешься короткими фразами, бросаешь в воздух названия аккордов - и в руках у каждого творится настоящее волшебство. Звуки перетекают из одного в другой, ноты выстраиваются в причудливые узоры - боги творят новый мир, новую вселенную, вылепляя из сырого чернозема и песка ландшафты, расставляя уверенной ласковой рукой города на обломках прошлого и разбитых воспоминаний.
А за окном ждет заснеженный парк. Наша собственная, незабытая и живая Нарния, главное - одеваться теплее.
Наверное, ради этого я и жил все это время.
Саммеры, я люблю вас. Каждого по-своему, но всех - одинаково сильно.