Николай Задорнов

Амур― батюшка
Книга первая

Глава первая

От сибирских переходцев Егор Кузнецов давно наслышался о вольной сибирской жизни. Всегда, сколько он себя помнил, через Урал на Каму выходили бродяжки. Это был народ, измученный долгими скитаниями, оборванный и на вид звероватый, но с мужиками тихий и даже покорный.
В былое время, когда бродяжки были редки, отец Егора в ненастные ночи пускал их в избу.
– Ох, Кондрат, Кондрат, – дивились соседи, – как ты не боишься: люди они неведомые, далеко ли до греха…
– Бог милостив, – всегда отвечал Кондрат, – хлеб-соль не попустит согрешить.
Бродяжки рассказывали гостеприимным хозяевам, как в Сибири живут крестьяне, какие там угодья, земли, богатые рыбой реки, сколько зверей водится в дремучих сибирских лесах. Среди бродяг попадались бойкие рассказчики, говорившие, как по книгам. Наговаривали они быль и небылицы, хорошее и плохое. По рассказам их выходило, что хоть сами они и ушли почему-то из Сибири, но страна там богатая, земли много, а жить на ней некому.
Да и не одни бродяжки толковали о матушке-Сибири. Сельцо, где жили Кузнецовы, стояло на самом берегу Камы, а по ней в те времена шел путь в Сибирь. Егор с детских лет привык жить новостями о Сибири, любил послушать проезжих сибиряков и всегда любопытствовал: что туда везут, на баржах или по льду, какова там жизнь, каковы люди. Мысль о том, что хорошо бы когда-нибудь и самому убежать в Сибирь, еще смолоду укоренилась в его голове.
Егор женился на свободной сибирячке. Одну зиму пришлось ему прожить на соседнем заводе. Там встретил он славную, красивую девушку, дочь извежога, присланного на завод с азиатской стороны Урала. Егор и Наталья полюбили друг друга. На другой год Егор уломал отца заслать сватов, и свадьбу сыграли.
За последние годы движение в Сибирь заметно оживилось. Началось это еще до манифеста. Год от году проезжавшие сибиряки поминали, что скоро осуществится заветная их мечта: России вернется старая русская река Амур, и по ней откроется плаванье, Сибирь получит дорогу к богатому русскому морю. Вскоре дошел слух, что Амур, когда-то отнятый у России хитростью и насилием, снова стал русским, что река эта течет богатым краем, который теплей Сибири, и что там хорошая земля, зверя и рыбы великое множество и что туда скоро станут вызывать народ на жительство.
– Сперва-то вызовут охотников, а не сыщется охотников – пошлют невольников, –говорил по этому поводу дед Кондрат.
Душа Егора просилась в новый, свободный край. Так и стояла у него в глазах жирная, вольная земля, широкая река, несущая из Сибири воды к морю-океану.
Океан, вольная река, вольная земля – про это слыхал Егор и прежде, но никогда сам не видал. На Каме все берега и места лова рыбы были поделены.
После манифеста в Сибирь повалило много народу.
Вскоре, как и предсказывал дед, стали выкликать охотников заселять новые земли на Амуре. По деревням ездили чиновники и объясняли крестьянам, что переселенцам на Амур предоставляются льготы. Что снимут все старые недоимки, а на новых местах наделят землей, кто сколько сможет обработать. Обещали не брать налогов и освобождать всех их, вместе с детьми, от рекрутской повинности.
А на старом месте жить Егору становилось тесно и трудно. Жизнь менялась, село разрослось, народу стало больше, земли не хватало. Торгашество разъедало мужиков. У богатых зимами стояли полные амбары хлеба, а беднота протаптывала в снегах черные тропы, бегая с лукошками по соседям. Кабаки вырастали по камским селам, как грибы после дождя.
Кондрат с годами стал сдавать, и хотя еще целый день мог промолотить без шапки, но уже головой в доме стал Егор. Он все больше не ладил с деревенскими воротилами, забиравшими мало-помалу в свои руки все село. За непокорный нрав богатеи давно собирались постегать Егора.
Однажды в воскресенье у мирской избы шло «учение». Крестьян драли «миром» за разные провинности. В те времена случалось, что ни в чем не повинного человека секли время от времени перед всем народом − единственно для того, чтобы и его уравнять со всем драным и передранным деревенским людом.
Егор шел мимо мирской избы. Мужик он сухой, широкоплечий, роста выше среднего, нравом горячий, отзывчивый. Мужики, по наущению богатых стариков, к нему все же подступили: им было не в диковину, что ребята и поздоровей его ложились на брюхо и сами задирали рубаху. Как только один из них, не глядя Егору в глаза, сказал ему, что велят старики, Кузнецов затрясся, лицо его перекосилось. Сжав кулаки, он кинулся на мужиков и крикнул на них так, что они отступились, и уж никто более не трогал его.
Кузнецовы, так же как и все жители сельца, были до манифеста государственными крестьянами. Помещика они и раньше не знали и жили посвободней крепостных; Егор всегда отличал себя от подневольных помещичьих крестьян и гордился этим. Он был дерзок на язык и крепок на руку.
Если бы деревенским воротилам удалось его унизить, отстегать на людях, они, пожалуй, и перестали бы сердиться на него и дали бы ему от общества кое-какие поблажки. Но Егор в обиду себя не давал и многое терпел за свою непокорность. Жил он небогато, работал в своем хозяйстве прилежно, но силе его негде было разгуляться.
Когда стали выкликать охотников на Амур дело решилось само собой, словно Кузнецовы только этого и ждали.
Семейство Егора к тому времени состояло из деда, бабки, брата Федюшки и жены Натальи с тремя детьми: Петькой, Васькой и девчонкой Настей. Наталья тоже стояла за переселение. Бабка Дарья, еще моложавая и бойкая женщина, поддалась уговорам сына быстрей старика. Она хорошо понимала своего Егора, и если сначала не соглашалась переселяться, то делала это не от души, а более для того, чтобы испытать, не отступится ли сын от своего замысла. Егор крепко стоял на своем, и мать согласилась. С трудом уломали деда.
Егор записался в переселенцы.
Семья оживилась и стала дружно собираться в далекий путь. Тут-то и оказалось, что у Егора уже многое обдумано и многое заранее подготовлено для дороги, а когда он обо всем этом думал, он и сам бы не мог сказать.
Егор, как и все трудовые люди, ненавидел богачей и чиновников и решил уйти туда, где их, как говорили, либо нет совсем, либо поменьше, чем на Каме. Егор надеялся: если на новых местах сойдутся простые и равные люди, то жизнь у них станет справедливой.
Осенью Кузнецовы сняли урожай, намололи муки на дорогу, набрали семян из дожиночных колосьев, с тем, чтобы посеять их на заветном амурском клине, справили лошаденкам сбрую, продали избу, скот и хозяйство, расплатились с долгами.
Отслужили напутственный молебен, бабы поплакали-поголосили, и, простившись с родной деревней, Кузнецовы двинулись в далекий путь.

Глава вторая

В Перми уральские переселенцы, съехавшиеся туда из разных деревень, собрались в партию. Назначили партионного старосту, и вскоре крестьяне двинулись сибирским трактом за Урал.
Великий путь от Камы в Забайкалье шли они около двух лет. Первоначально высшие чиновники, распоряжавшиеся переселением, рассчитывали, что крестьяне смогут передвигаться зимой, и быстро достигнут Читы, откуда должно было начаться их плавание по рекам. Но в сибирские морозы ехать с семьями по степям и тайге оказалось невозможным, и переселенцы останавливались в богатых деревнях, нанимались к сибирякам в работники.
Эх! Сибирь, Сибирь! Еще и теперь, как вспомнят старики свое переселение, есть им о чем порассказать…. Велик путь сибирский − столбовая дорога. Пошагаешь по ней, покуда достигнешь синих гор байкальских, насмотришься людского горя, наготы и босоты, и привольной жизни на богатых заимках, и степных просторов, и диких темных лесов. Попотчуют тебя кто чем может: кто тумаком по шее, а пьяный встречный озорник из томских ямщиков − бичом, богатый чалдон − сибирскими пельменями, подадут тебе под окном пшеничный калач и лепешку с черемухой. Приласкают тебя и посмеются над тобой, натерпишься ты холоду и голоду, поплачешься под березой над свежим могильным холмом, проваляешься на телеге в разных болезнях, припалит тебя сибирским морозцем, польет дождем, посушит ветром. Увидишь ты и каторгу, и волю, и горе, и радость, и народ в кандалах, этапных чиновников, скупых казначеев. А более всего наглядишься кривды, и много мимо тебя пройдет разных людей − и хороших и плохих.
Под Томском у кулаков-гужеедовˡ переселенцы покупали знаменитых сибирских коней. Хороши томские лошади: высоки, могучи, грудасты, идут шагом, а телега бежит. Старых, изъезженных, избитых коняг чуть не даром продавали лошадникам. На томских поехали живей. Осенью на Енисее, у перевозов, во время шуги² скопилось много переселенцев. Начались болезни, повальный мор. Приезжали доктора, чиновники, полиция. Переселенцев остановили на зимовку.
За Енисеем встала стеной великая тайга. Как вступили в нее переселенцы, так уж во всю жизнь не видали ее конца, сколько бы ни ходили. Велика эта тайга! Зайди-ка в нее в самую чащу, сядь в сырые мхи да одумайся, где ты и что за лес вокруг тебя, и что ты такое против всего этого. И такая тебя возьмет лихота, что и не рад станешь. Уж лучше ехать и не думать.
На исходе второй зимы − когда начались оттепели, и морской лед трещал так гулко, как гремит гром в июльскую грозу − переселенцы, перевалив по льду Байкал, вступили в забайкальские норы. Грозно, как облака, уходили они вдаль голубыми снежными «белками». Новая страна − великая, дикая, неведомая − открылась толпе оборванных усталых крестьян.
Начались деревни староверческие и деревни бурят, которые звали тут «братскими», казачьи заимки и крестьянские села, растянувшиеся в узкую улицу на долгие версты по тесным и хмурым горным долинам.
Снег стаял, зацвел багульник, в тайге посвистывали бурундуки. Наступила забайкальская весна. Но переселенцам хотелось не радоваться, а плакать: больно вспоминалась родная весна, совсем не похожая на здешнюю. Кругом были дикие камни, обросшие мхами и лишаями, каменистые крутогоры с рогатыми кедрачами. По долинам и по дорогам − пески и сосны.
В конце мая партия прибыла в Читу. Там уже скопилось к тому времени большое количество переселенцев, направлявшихся на Амур и на Уссури. Это были крестьяне Орловской, Тамбовской, Пермской, Вятской и Воронежской губерний. Часть их пошла на переселение по доброй воле, часть по жребию. Были тут сектанты, раскольники и разный другой люд, не ужившийся на старых местах, стремившийся подальше в тайгу в поисках плодородных земель и вольной жизни.


ˡ От выражения «гужом ехать».
² Шуг− ледоход, лед.
С верховьев Читинки и Ингоды каторжные читинской колонии сплавляли лес,
а переселенцы, объединившись по две-три семьи, строили для себя плоты.
Егор сговорился строить плот с Федором Барабановым, с которым шел всю долгую дорогу. Федор был в семье пятым сыном и отправился в Сибирь потому, что не ладил с братьями. Он знал, что от отца после раздела ничего не получит. Был он мужик хитроватый, рисковый, по-своему смелый и шел на Амур, втайне надеясь разбогатеть.
Егор был крепче и тверже Федора, а тот был похитрей и на язык ловчее и мог из всякого затруднения придумать исход.
Жена Барабанова, низкорослая силачка Агафья, выносливая и терпеливая, была во всех делах советчицей и помощницей своего мужика, но нередко и помыкала им, если он в чем-нибудь плошал. Ворочая бревна на плотбище, она не отставала от Егора, а Федора, случалось, и опережала.
Плоты строили по-сибирски, укладывая плахи на долбленные кедровые стволы.
В начале июня работа была закончена. Переселенцы двинулись вниз со вторым сплавом. Первый ушел еще в мае, следом за льдами.
Мимо поплыли скалистые берега Ингоды, потом Шилки, мрачные теснины, хвойные леса. До Стрелки миновали семь маленьких почтовых станций − «семь смертных грехов».
«Экая тоска, экая скучища на этой Шилке зимой!» −думалось Егору, когда услыхал он такое прозвище здешних станций.
На вторую неделю пути выплыли на Амур. За Стрелкой солдаты-сплавщики указали китайскую землю. Она ничем не отличалась от своей.
На реке было людно, как на большой дороге: сплавлялись вниз купеческие баркасы, баржи с солдатами, с казенными грузами и со скотом; на плотах плыли казаки из Забайкалья и везли целиком свои старые бревенчатые избы; попадались китайские парусные сампунки, полные товаров. В устье Зеи, в Благовещенске, переселенцы получили «порционы» − черные гнилые сухари, соль, побывали на многолюдном базаре.
Ниже Благовещенска стали проплывать пароходы. На левом берегу уже стояли казачьи станицы. На правом попадались китайские деревни.
Кое-где виднелись пашни. Крестьяне-китайцы подходили к плотам, кланялись вежливо, приносили овощи, бобы, лепешки, показывали знаками, что русские плывут далеко и что путникам надо помогать. И, увидя маленьких крестьянских ребятишек, китайцы что-то с восторгом говорили между собой. Это было понятно и глубоко трогало крестьян. Егор ходил в деревню смотреть, как живут китайцы.
− Такие же люди, − сказал он воротясь.
Перед крестьянами открылась еще одна новая страна. Тайга, чем ниже спускались по реке, становилась веселей: кудрявились орешники, радовали глаз дубняки, липовые рощи; на лугах росли сочные буйные травы, и на зеленых косогорах и на русской и на китайской сторонах реки цвели красные и желтые саранки и пушистые белые Марьины коренья.
На возвышенностях − релках − виднелись распаханные и засеянные казаками земли.
− Эх, взяли меня, как с гнезда, и унесли… − невесело и растерянно говорил дед Кондрат, проплывая маньчжурский городок, обнесенный глинобитной стеной.

Глава третья

В Благовещенске вместо солдат-сплавщиков на паромы заступили лоцманы-казаки из недавно переселенных на Амур забайкальцев. С этими плыть стало веселей. Они все тут знали и обо всем охотно рассказывали.
− Амур − древняя наша река, − рассказывал низкорослый, кривоногий казак Маркел. − Мои деды на этом Амуре жили. Вернее, сказать, я-то родился на Шилке, в станице Усть-Стрелка, но род-то от амурских старых жителей. Ведь в древнее время тут русских много жило. Издревле этой реке и название − Амур-батюшка! Волга − Руси матушка, а Амур-то батюшка! Были тут и города, заимки. Пашни пахали. А потом русские ушли − так и земля заглохла, стала Азия и Азия! А нынче вот опять к Рассее вернулись, так топоры всюду застучали. Лес валят, корчуют. Красота!
− Почему же деды-то уходили с Амура? − спросил Егор.
Маркел не сразу ответил. Он с раннего детства м6ного слышал про те времена от стариков. У него было что рассказать российским переселенцам, и поэтому он не торопился. Посасывая трубку и важно оглядывая караван, Маркел начал тонким голоском:
−Это было давно. Моих дедов дед ли, прадед ли тут жил. Тут было всего, − и хлеба росли, и люди жили в достатке. Русские города были славные, с крепостями. Маньчжурца тогда слышно не было − он где-то жил далеко, где теплей. А китаец − тот и вовсе за стеной сидел. У них коренное государство стеной отгорожено, и начальство строго следит, чтобы за ворота никто не выселялся. Это я сам знаю, потому сам сидел в Китае в плену и стену видел. Здоровая такая стена, вот с эту кручу, − кивнул Маркел на каменный обрыв, быстро проплывающий над плотами. − Проложена прямо по сопочкам, по степи, где придется! Ну вот! Маньчжурец, значит, услыхал, что русские хорошо зажили на Амуре. В те поры, − это давно было, − Николай Николаевич Муравьев говорил: Двести лет тому назад, маньчжурец собрал тьму войска и пошел на русские земли. Подошел к Руси, аж до Амура достиг, − пояснил Маркел. − Ну, началась война. Русские дрались хлестко. Бабушка рассказывала, что старухи и те сражались. Отбили маньчжура. Он на другой год опять войско подвел. Так воевали много годов, не поддавались! Куда там! Выше Благовещенска был большой город Албазин. Там наша заимка была. Отец-то все нам говорил: нельзя, мол, ребята, позабыть нам дедушкину пашню, − водил нас на Амур-то батюшку, тогда мы в Забайкалье жили! А уж какая пашня! На ней в два обхвата березы выросли. Когда я с отцом ходил, он показывал место, где был Албазин. А потом отец помер, а у меня знакомых стало много из орочен. Я часто сюда ездил, ружья возил, так сам уж хорошо это место запомнил, где Албазин стоял. Немножко пониже − все было сплошь запахано. А теперь и на тех пашнях тайга, а где так гарь или который лес ветром повалило. Захламилось место. А когда-то стоял город со стенами, пушки, церковь, кругом богатая земля, скот разведен. Люди жили мирно. Маньчжуру приманка. Он давай воевать. Обложил Албазин, но так и не мог взять. Последний раз десять тысяч войска привел. А нам помощи нет настоящей, − от Москвы-то как ее подашь, далеко, да через хребты дорога. Но и видать бы маньчжуру Албазина, если бы не прислали из Якутска приказ − сдать крепость, народу выйти в Забайкалье, замириться. Обида, конечно! Говорят, шибко плакали старики. Албазинскую-то божью матерь слыхали? − вдруг с живостью спросил Маркел. − Чудотворную-то икону?
− Казанскую, что ль? − переспросил Федор.
− Какой казанскую? − с пренебрежением ответил казак. − В Албазине была чудотворная албазинская. У нас известно. Вот я позабыл только, какое чудо было. Ну, словом, икону старики вынесли, оружья не отдали и, как выходили, то поклялись вернуться на Амур, отбить его обратно у врага. Так старики из рода в род детям говорили, что земля там наша и, мол, пашни наши зарастают. Маньчжурец эту страну запустил. Построил Айгун − так себе, одно названье что город, деревушка да стена из глины. Ему жить тут холодно, он к морозам нашим непривычный. Когда я был у них в плену, то они объяснили, надеются, что такая тайга да болота надежней всякой стены и сквозь них никто не продерется. А вот Геннадий-то Иваныч Невельской на корабле зашел с моря и устье реки занял, и с тех пор Россия сюда двинулась, Амур нам вернулся. И теперь народ сюда льется, как вода.
− Как же Амур-то нам отдали? − спросил Федор.
− А на что он им? Они боятся этого Амура. Мы как сюда пришли с Муравьевым, из ружья ни разу не выстрелили. Все мирно обошлось. У китайцев есть умные старики. Они рассудили, что Амур надо признать за хозяином: с Россией, мол, соседи, жить, говорят, будем мирно, для Руси, мол, надо по воде выход иметь к морю, − и не стали препятствовать. Старый договор порвали, написали новый. Николай Николаич Муравьев подписал, китайцы кистями расписались, выпили хорошенько, и с тех пор с китайцами живем дружно. И опять Амур зовем батюшкой − кормилец наш. И китайцы довольны, а то они боялись, что англичане Амур захватят. Беда, эти англичане сильно терзают китайцев!
− Ну, ладно, а как же тогда ты в плен попал к китайцам, если с китайцами дружно жили?
− Ну, это дело мое! − недовольно ответил Маркешка и, немного помолчав, добавил: − Это давно было!
− Смехота! − вдруг подхватил на соседнем плоту другой сплавщик, пожилой, безбородый и желтолицый Иннокентий, или, как его все звали, Кешка. − Маркел ходил охотиться на Амур еще в старое время. Его поймали. Год держали в яме, а потом через весь Китай и всю Монголию Вывезли в клетке на верблюде и в Кяхте выдали. Пусть он сам расскажет. Эй, Маркел, расскажи, за что тебя схватили.
Маркел угрюмо молчал.
− Беда, он зимой ходил на дедушкину землю охотиться на белок и на соболей, да напоролся на льду на китайского генерала, на начальника Айгуна. Это вот городишко на той стороне. Маркел стал драться, этого генерала покусал, покарябал и верхом на нем уехал в нарте. Собаки испугались и утащили их обоих. Расскажи, Маркешка.
− Чё рассказывать! − попыхивая трубкой, отвечал казак, подгребая веслом и отводя плот подальше от берега
− Они впятером охотиться ходили на Амур, − не унимался Кешка. − Те пока дрались со стражниками, Маркел увидал, что в нарте лежит толстый генерал, и залез на него. Товарищи отбились, а его увезли. Год за это просидел в Китае! Он маленький, а отчаянный. Он оружейник хороший. Ружья сам умеет делать хорошие. В старое время делал ружья для всех охотников. На Амуре русские ружья знали. Его работы.
− Что же ты на сплав пошел? Ведь ружья делать занятие доходное? − удивился Федор, обращаясь к лоцману. − На новом-то месте ружья нужны!
− Я спросил у начальства позволенья открыть оружейный завод в Благовещенске, − лениво отвечал Маркешка.
− Ну, и что же?
− Говорят: «Капитала у тебя нет, − и не суйся, не смей этим делом заниматься». Отбили мне всю охоту. Я думал, они обрадуются, они говорят: ружья покупать надо мол, не у меня, а у каких-то иностранцев или в Туле. Еще, говорят, не хватало, чтобы забайкальцы стали свои системы придумывать! Однако, твари, ружье мое схватили и не отдали, и видать было, что понравилось им. Ружье отобрали, сняли с него рисунок и куда-то послали. Все расспросили, а меня самого − по шапке. Сказали, в Николаевске есть оружейная при арсенале, чинят там старые кремневки, фитильные, штуцера − всякую там чертовщину, туда, мол, нанимайся. А на черта мне это дело сдалось?
Егор с большим любопытством приглядывался к Маркешке. Бледный и смирный казак, как видно, был выдумщиком и смельчаком.
− Он ведь Хабаровых! − продолжал на соседнем плоту Иннокентий. − Ерофей-то Хабаров в древнее время был богатырь, голова на Амуре. Албазин-то который построил. Хабаров, паря, знаменитый был человек. Маркешка-то его же рода, от братьев от его, что ли, они произошли. Муравьев, когда в первый раз Маркешку увидел, сказал: «Какой же ты Хабаров − маленький да кривоногий!» А Маркел смело так отвечает: твой бы род, мол, двести лет по болотам в тайге таскался да сидел бы голодом, так и ноги бы свело, и еще не так бы пожелтел. Губернатор только посмеялся и что-то про полицию стал говорить, чтобы зря не ходили за Горбицу.
Егор подумал, что и тут в городах, верно, такая же несправедливость, как на старых местах, если Маркелу не подсобили. Человек выселился на новое место, а тут ему запретили делать ружья.
«Ну, да мы будем жить в глуши, где, поди, нет никакого начальства», − утешал себя Егор. Он надеялся, что на новом месте он заживет по-новому.
Через неделю караван подошел к деревне Хабаровке.
− Не твоим ли именем названа? − спросил Федор у Маркешки.
− Нет, это Ерофеевым! − отвечал казак. − Тут полиция придирчивая нынче, беда! А прежде был город с крепостью.
Маркешка простился со своими товарищами и с переселенцами. От Хабаровки он должен был вести часть переселенцев вверх по Уссури, а оттуда по тайге, тропами, провести во Владивосток военный отряд.
− А семья где у тебя? Или ты холост? − спрашивал Егор.
− Ребят семеро, да жена, да две старухи живут на Верхнем Амуре, − отвечал Маркешка.
− Далеко же ты на заработки ходишь, − заметил мужик с удивлением.

Глава четвертая

В Хабаровке от переселенческого каравана отстала баржа с семейными солдатами, паромы с казенным скотом, захваченным для продажи новоселам, торговый баркас кяхтинского купца и плоты с переселенцами, назначенными селиться на Уссури.
Паромы переселенцев, которым предстояло основать новые селения между Хабаровкой и Мариинском, и лодка чиновника, распоряжавшегося сплавом и водворением крестьян на новых местах, поплыли дальше.
Под Хабаровкой река заворачивала на север. Из-за острова впала Уссури, Амур стал широк и величественен. С низовьев подули ветры. Целыми днями по реке ходили пенистые волны, заплескиваясь в паромы и заливая долбленые артыˡ. Сплав осторожно спускался подле берегов, в редких случаях переваливая реку и отстаиваясь в заливах, когда на реке подымалась буря.
Местность изменилась. Исчезли казачьи посты. Оба берега стали пустынны и дики. По правому тянулись однообразные увалы, то покрытые дремучей, вековой тайгой, то поросшие орешником и молодым кудрявым лесом. Левый берег где-то далеко; хребты его, курившиеся туманами, лишь изредка проступали ближе, синея в отдалении над тальниковыми рощами островов.
Иногда на берегах виднелись гольдские² селения. Глинобитные фанзы с деревянными трубами и амбарчики на высоких сваях лепились где-нибудь по косогору, близ проток в озера. Реже попадались селения русских. Крестьяне, пришедшие на Амур этим же летом, жили в шалашах, землянках и день-деньской рубили тайгу. У староселов, приехавших два-три года тому назад, кое-где уже строились избы; лес отступал от них подальше, на расчищенных от лесов солнцепеках были разведены и обнесены частоколом обширные огороды; хозяева разводили скот, сеяли хлеба, коноплю, гречиху, овес.
День ото дня сплав уменьшался. За Хабаровкой отстали воронежские крестьяне. Вскоре высадились на берег орловцы. В одной из старосельских деревенек отстали вятские. Дальше должны были плыть четыре семьи пермских переселенцев; их назначили селиться ниже всех, на озеро Додьгу.
Плоты пермских отваливали от старосельческой деревеньки хмурым ветреным утром. По небу низко и быстро шли лохматые облака. Река слегка волновалась.

ˡ Арты − долбленые кедровые стволы, подобные лодкам.
² Гольдами в те времена называли нанайцев.
Порой ветер ослабевал и более уже не завивал белых барашков на гребнях волн. Тогда река катилась тихо и мерно − мутная, набухшая, бескрайная, как море, уходившая в безбрежную даль, сокрытую туманами и дождями.
Мимо берега, поворачиваясь с боку на бок, проносились огромные голые лесины, коряги, щепы − остатки деревьев, разбитых невесть где, вынесенные горными речками в половодье, повсюду плыли комья усыхающей белой пены, накипевшей в непогоду. От множества таких предметов ширь реки становилась еще явственней, глубже и грозней.
На берег вышел чиновник, ночевавший в избе у старосты. Это был плотный скуластый сибиряк с жесткой складкой у губ и живыми серыми глазами. Сплав подчинялся ему по всем правилам воинской дисциплины. Оглядев реку, потолковав со стариками, он приказал казакам отваливать и отправился на свою лодку.
На берегу озабоченные мужики засуетились, забегали с шестами в руках. Заголосили бабы. Тем горше казалось расставание, что вятские были последними российскими спутниками уральцев. Дальше приходилось плыть одним.
Вода заплескалась о паромы, ветер обдавал гребцов брызгами разбитых волн.
Сплав теперь состоял всего из четырех плотов. Впереди шла крытая лодка чиновника. Двое забайкальцев, в халатах и мохнатых папахах, сидели на веслах. На корме правил лоцман сплава − шилкинский казак Петрован, так же переселившийся недавно из Забайкалья на Средний Амур. Ветер трепал его неподпоясанную широкую красную рубаху и хлопал ею, как парусом. Изредка над пустынной взволнованной рекой звучал его предупреждающий оклик.
Версты три-четыре плыли молча, сосредоточенно работая веслами и ощупывая дно шестами. Миновав остров и отмели, караван выплыл на быстрину. Деревня скрылась за мысом. Казаки перестали грести, и лодку понесло течением. Мужики на своих тяжелых плотах, чтобы не отставать от нее, слегка налегали на огромные, тесанные из цельных бревен весла. Одна за другой навстречу плотам выплывали из тумана угрюмые широкие сопки. Волны, всплескивая, ударялись об их каменные крутые подножья.
− А что, Кешка, − обратился Федор к казаку-кормщику, плывшему на первом плоту − давно, что ли, эти вятские тут населились?
− Чего-то я не помню, когда они пришли, − глухо отозвался низкорослый казак в ичигах и грязной ситцевой рубахе. Бледно-желтое лицо его было безбородым, как у скопца, и скуластым, как у монгола. Ему было под пятьдесят, но он выглядел гораздо моложе. Только мешки под шустрыми темными глазами старили его. − Тут еще до них население было, гольды жили на буграх, − продолжал он. − Им немного тут корчевать пришлось: настоящей-то тайги не было.
− Что же эти гольды отсюда ушли?
− Вымерли они. В старое время маньчжуры заразу завезли. Тут кругом Гольды: солдаты кой-где живут на станках. За Додьгой − там, сказывал я, живет один русский с женой-гольдкой.
− Это как ты называл-то его? − перебил казака Федор. − Чего-то я запамятовал.
− Бердышев он, Иван Карпыч. Он сам по себе на Амур пришел, от начальства независимо. Да и он, однако, уж на додьгинскую релку перекочевал. А дальше опять верст семьдесят нет никого. Селили тут каких-то российских, орловских ли, воронежских ли, да они перешли на Уссури.
Мужики гребли так старательно, что плот поравнялся с лодкой. Из-за настила стали видны головы казаков. Казаки сидели за укрытием и курили трубки. Петрован вылез на крышу и уселся лицом к плоту.
− Староселы-то с новеньких теперь сдерут на приселение, − весело весело крикнул он. − Тайгу-то обживать − трудно; она, матушка, дает пить.… Недаром, поди, старались.
− Тоже и на Додьге, если Бердышов построился, придется маленько ему потрафить, − заговорил Кешка, обращаясь к мужикам. − Деньжонками ли, помочью ли, − тут уж такой закон.
− Где их напасешься, − возразил Федор, − денег-то…
− Кто обжил тайгу, тому уж плати, − поддразнивал мужиков Петрован. − Никуда не денешься, рублей по пяти, по десяти ли теперь с хозяйства отдашь староселу.
Егор, как человек, решившийся на переселение по убеждению и от души желавший найти для своей жизни новое, праведное место, не обращал внимания на россказни казаков. Он верил, что и жить тут можно, хлеб вырастет. За годы пути Егор ни разу не посетовал, что снялся со старого места. Он надеялся на свои силы и староселов не боялся.
Быстрина несла плоты к обрыву. Из курчавых орешников, росших по склону, торчал горелый сухостой. Выше шел голый увал, на склоне его валялись черные поваленные деревья.
− Эй, Петрован, никак ветер меняется! − оживленно крикнул Кешка. − Кабы верховой-то подул, мы бы, пожалуй что, под парусами завтра дошли.
− И впрямь сверху потянуло, − отозвался Петрован.
Но не успел он договорить, как с новой силой налетел ветер и запенил плещущуюся воду. Петрован слез с крыши, взял прави́лоˡ у молодого казака. Забайкальцы сели на места, и легкая лодка снова быстро пошла вперед.
Берега затянулись туманной мутью. Кроме волн и мглы, ничего не стало видно. Следовало бы пристать и отстояться где-нибудь в заливе, покуда хоть немного прояснит, но пристать было некуда. Под скалами река кипела на камнях, приближаться туда было опасно. Казаки повели караван через реку. Разговоры стихли, все усердно заработали веслами.
Полил дождь. Ветер стих, и волны стали спокойней. Проглянуло солнце, лучистые столбы его света упали откуда-то сбоку сквозь косой дождь, и вокруг плотов во множестве загорелись разноцветные радуги, перемещавшиеся при всяком порыве ветра. Серебрились, ударяясь о воду, дождевые капли, и казалось, что на воду падает множество мелких серебряных монет, весело плескались голубовато-зеленые прозрачные волны, насквозь просвеченные лучами. Повсюду сквозь многоцветный, светившийся изнутри ливень виднелись яркие просторы вод. Куда девалась их муть, их глинистая желтизна, нанесенная в Амур из китайских рек!... Вдруг промелькнула густая тень, и в тот же миг все снова померкло. Остались лишь косые потоки ливня и мутная река, кипевшая водоворотами.
− Братцы, наляжем! − тонко покрикивал Кешка.
Мужики дружно вскидывали в воздух полуторасаженные весла. Сбросив мокрые армяки, Егор и Федор работали в одних почерневших от ливня рубахах; с зимних шапок по лицам струилась вода, смывая пот; реку во чтобы то ни стало нужно было переплыть, как можно скорее.
− Бабы, не уступай мужикам! − покрикивала мокроволосая разгоревшаяся Наталья, − она ворочала на пару с силачкой Барабанихой запасную гребь².
Шумела вода, взрезанная торцом крайнего бревна, и с плеском полоса ее, гладкая, как клинок, откидывалась напрочь. Где-то в стороне, неподалеку от плотов, вынырнул малый остров и проплыл мимо, как кудрявая барашковая шапка, кинутая в воду. Приближались к отмелям. Федюшку поставили с шестом на носу парома. Промеривая глубину, он каждый раз оборачивал мокрое скуластое веснушчатое лицо и весело покрикивал:
− Пра-аходит!..
Плоты вошли в протоку между островов. Дождь окончился, в спину гребцам подул холодный ветер. Караван шел протокой, меж высоких и голенастых тальниковых лесов. Слева, мимо паромов, проплыл островок, открывая желтую песчаную отмель, тянувшуюся вдоль берега.

ˡ Прави́ло − рулевое весло.
² Гребь − весло.
Волны выбегали на нее во весь рост, с грохотом завивая косматые водяные вихри. На матером берегу кучка людей тянула бечевой большую черную лодку с парусом. На носу ее стоял человек без шапки и что-то визгливо кричал.
− Переваливать Амур хотят, − пояснил казак. − Это гольды тянут в Китай торговца с мехами…. Э-эй, джангуй! (хозяин) − заорал он. − Твоя майма ( торговое судно) откуда куда ходи?
С маймы донеслись слабые отклики. Кешка насторожился, приложил к уху ладонь.
− Однако, это китаец-то знакомый, − сказал казак. − Тут их трое братьев неподалеку от Додьги торгуют, в той деревне, где, я сказывал, у гольдов Бердышов жил.
Кешка вновь что-то прокричал не по-русски и, вслушавшись в ответ, наконец, сказал:
− Младший брат пошел с товаром. Где пять-шесть юрт, там и он торгует…
− Лавки, что ль, у них?
− Тут места глухие, охота хорошая, так они у гольдов меха скупают. Эти китайцы у Муравьева выпросили позволенья торговать здесь. При Муравьеве только один этот китаец торговал. А теперь, говорят, сюда потянулись другие торгаши из Маньчжурии. Опять же с русскими им выгодно торговать. Пониже, от устья Горюна, начнутся старые русские деревни, еще при Муравьеве населяли их. Так они и туда ездят. Ловкие торгаши! А гольдов держат в кабале крепко. Русские тут и прежде, до Муравьева жили. Беглые селились на Амуре.
С реки рванул сильный ветер. Паром покачнуло. Огромная мутная волна вдруг поднялась перед тупым носом парома, с шумом обрушилась на настил и разбежалась по нему ручьями. Грузы и припасы переселенцев были подняты на подставки и закрыты широкими берестяными полотнищами, вода их не коснулась, но ручьи забежали в балаган, устроенный посреди плота. Завизжали ребятишки.
Снова запенился водяной гребень, и волна окатила переднюю часть парома. Кешка изо всей силы навалился на кормовое весло, направляя паром следом за лодкой в узкую и тихую протоку, открывшуюся в тальниках.
Плоты пристали к берегу.
− Бушует наш Амур-батюшка, − вымолвил Кешка, оставляя прави́ло и оглядывая реку.

* * *

Ветер ослаб лишь в сумерки, когда плыть дальше было поздно. Переселенцы стали располагаться на ночлег. В берег вбили колья. К ним подтянули плоты.
Казаки раскинули барину-чиновнику палатку.
Мужики разбрелись по лугам острова в поисках наносника для костров. Егор на бугре нашел гниловатую сухую осину, срубил ее, развалив, по частям перетаскал к огню. Дым от гнилушек отгонял комаров, появившихся сразу, как только начал стихать ветер.
Когда стемнело к стану подошли казаки и принесли с собой бутылку ханшина (китайская водка). Они уходили пьянствовать к переселенцам, подальше от барина. Егор не пил, Барабанов пригубил для приличия. Кешка с Петрованом распили весь ханшин и порядочно захмелели.
Кешка стал рассказывать об Иване Бердышове. Казак не впервые сопровождал переселенцев, любил похвастать перед ними знанием здешних мест, жизни и людей. Слушать его собрались крестьяне и от других костров. Пришли братья Бормотовы − Пахом и Тереха, Тимофей Силин со своей бабой. У балагана Кузнецовых развели большой огонь. Ветер колебал его пламя, обдавая сидевших едким густым дымом. На палках, воткнутых в землю, сушилась одежда и обувь. Дед Кондрат, стоя над пламенем, поворачивал к нему то изнанкой, то верхом свой промокший насквозь армяк. Федор латал протершиеся ичиги. Егор делал шесты − очищал лыко с тальниковых жердей.
− Давно еще,− говорил Кешка, − Иван-то Бердышов у купца Степанова ходил на баркасе. Сплавлялись они до Николаевска и по дороге торговали с гольдами. Как-то раз заехал он в Бельго. Стойбище это ниже Додьги верст на пятнадцать, двадцать. Вон торгаш, которого мы сегодня встретили, он оттель же. Ну, а тогда-то, хоть и не шибко это давно было, но все же расселения там было поменьше. Там и встретил Бердышов одну гольдку. Она была шаманкой.
− Как же это так, − спросил Егор, − разве девка бывает шаманкой?
− Как же, бывает, −небрежно ответил Кешка. − Еще как славно шаманят!
− Мы до Байкала видели этих шаманов, − заметил Тимошка, которому тоже хотелось высказать все, что он сам знает о шаманстве. − Там более грешат этим старики. Верно, слыхал я, что где-то была и старуха-шаманка, но не девка же.
− Шаманство это как на кого нападет. Кто попался на это дело, тот и шаман, − туманно объяснял Кешка. − Хоть девка, хоть парень − все равно. Ведь это редкость, кто шаманить может по-настоящему, − со строгостью вымолвил он, и заметно было, что Кешка сам с уважением относится к шаманству. − Ну, а она, эта Анга, так ее гольды зовут, была первейшей шаманкой. Хоть молодая и бойкая, а сказывают, как зальется, замолится − гольдам уж любо, загляденье. Иван теперь на русский лад Анной стал ее называть. Ну, была она шаманкой − девка молодая, мужа нет, жениха нет, гольдов этих она что-то не принимала. Сама была роду, отличного от остальных гольдов. Отец ее в первые годы, как отыскивали этот Амур, помогал плоты проводить, плавал на солдатских баржах, бывал в Николаевске, там научился говорить по-нашему. Он раньше чисто говорил, не знаю, может теперь стал забывать. Этого старика сам губернатор Муравьев знал.
− Ну вот, значит, встретил Иван ее. Она хороша собой и сейчас еще. Отец да она жили вдвоем, приняли Ивана, угощали. Они, гольды-то хлебосольные: как к ним заедешь, так они уж и не знают, чем бы попотчевать. Иван, не будь плох, давай было с ней баловать, известное дело − мужик молодой. Беда! − усмехнулся Кешка. − Ну, она себя соблюдала, никак ему не давалась. Она гордая была, ее там все слушали, все равно, как мы попа… Ничего у него не вышло, и поплыл он своей дорогой. Ну, проводила она его и пригорюнилась. Запал он ей в голову. Плачет, шаманство свое забывает, бубен в руки не берет. А у Ивана-то, не сказывал я, − вспомнил Кешка, − осталась зазноба дома. Ведь вот какая лихота − у него зазноба, а он баловаться вздумал… Сам-то он родом с Шилки, из мужиков, от нас неподалеку, где мы раньше, до переселения, жили, там их деревни. Сватался он к Токмакову. Это у нас большой купец, торгован, по деревням, по Аргуни и Шилке, славится. Дочка у него была Анюша, не девка − облепиха. Парнем-то Иван все ухлестывал за ней. А послал сватать, старик ему и сказывает: мол, так и так − отваливай… Иван-то после того, конечно, на Амур ушел, чтобы разбогатеть. «То ли, − говорит, живу мне не бывать, то ли вернусь с деньгами и склоню старика». Перед отъездом свиделся он тайком с Анюшей, попрощался с ней и с первыми купцами уплыл в Николаевск. Своего товара прихватил, мелочь разную. Ну, плывет, плывет. Где его хозяин пошлет на расторжку с гольдами, он и себе мехов наменяет. Он и в Бельго попал случайно. Купец посылал его куда-то на лодке, а началась непогода, сумрак опустился, стояла высокая вода, его и вынесло на бельговскую косу. Утром он видит, − гольды к нему приступают. Вот теперь я правильно рассказываю, − оговорился Кешка, − а то бы непонятно было, я чуть не пропустил главного-то. Гольды позвали его к себе, ну там и Ангу встретил. Ну вот. Ничего у него с ней не вышло, а как приплыл баркас, Иван ушел на этом баркасе вниз по реке. Так дальше ехал, опять торговал, помаленьку набирал меха. В Николаевск привез цельный мешок соболей, сбыл по сходной цене − он тогда там выгодно сторговался, набрал себе товару и сам, от купца отдельно, айда по осени обратно. Как встал Амур, купил себе нарту и пошел нартой на собаках. И вышла ему удача: по дороге опять наменял у гиляков меха. Ну, все бы ничего, да за Горюном напали на него беглые солдаты, − тогда их много из Николаевска бежало, − напали они на него и маленько не убили; конечно, все меха отняли… Замерзал он, израненный. Наехали на него гольды, отвезли к себе в Бельго, там его шаманка признала, взяла к себе. Они с отцом ходили за ним, лечили его своим средством. Ну вот, оздоровел он и грустит, взяла его тоска. Амурская тоска − это такая зараза, беда! Как возьмет − ни о чем думать не станешь, полезет тебе всякая блажь в башку. Ну, морок, он и есть морок. Нищий он, нагой Иван-то, куда пойдет? Дожил до весны у гольдов. Лед прошел − плывут забайкальские земляки. Вышел он на берег. «Ну, Иван, − сказывают, Анюша долго жить приказала. Ждала тебя, ждала − не дождалась». Анюша-то ушла из дому темной ночью на Шилку − да и в прорубь. Не захотела идти замуж за богатого казака… Эх, Амур, Амур! Сколько через него беды! − вздохнул Кешка. − Иван-то и остался у гольдов, стал жить с шаманкой, как с женой, она свое шаманство кинула. Зверя вместе промышлять начали. Потом архиерей приезжал окрестил Ангу, велел им кочевать на Додьгу. Говорил Бердышову: «Отделяйся, живи сам по себе, заводи скот, хозяйство, а то одичаешь. Мы тебе еще русских крестьян привезем, церковь на Додьге построим». Ну, однако, он уж теперь перекочевал, Ваньча-то…
−Эх, и баба у него, краси-ивая! − воскликнул Петрован.
В небе замерцали звезды. Ветер менялся.
− Попутный потянул, однако, завтра будем на Додьге, − поднялся Кешка. − Пойти к себе, − зевнул он, − спать пора.
Казаки, распрощавшись с переселенцами, удалялись в отблесках костра.
− Накачало его в лодке-то, на земле не стоит, − кивнул Тереха Бормотов на захмелевшего Петрована.
− День я му-учусь ночь стра-да-аю и спокою не найду-у, − вдруг тонко и пронзительно запел в темноте Кешка.
− Вот барин-то услышит, он те даст, − поднимаясь, добродушно вымолвил дед Кондрат и, сняв с сука просохший армяк, стал одевать его, осматриваясь, как в обновке.
Я не подлый, я не мерзкий, а разуда-алый ма-аладец! − еще тоньше Кешки подхватил Петрован.
− Эка тянут, − улыбнувшись, покачала головой Наталья, выглядывая из шалаша.
Перемокли, передрогли от амурцкого дождя-я − вкладывая в песню и тоску и жалость, нестройно голосили казаки.
Отыш-шите мне милую, расскажите страсть мою-ю…
Ну и жиганы! − засмеялся дед, хлопая себя ладонями по ляжкам.
Слушая, как горланят казаки, Егор вспомнил оружейника Маркела Хабарова, который остался на устье Уссури. У того были совсем другие разговоры и рассказы про другое, − голова его занята не тем. Маркелу, видно, и жизнь давалась не легко.

Глава пятая

На другой день погода установилась. С утра дул попутный ветер, и плоты шли под парусами. К полудню ветер стих, но казаки ручались, что если навалиться на греби, то к вечеру караван достигнет Додьги.
Был жаркий, гнетущий день. Солнце нещадно палило гребцов, обжигая до пузырей лица и руки. Зной перебелил плахи на плотах и так нагрел их, что они жгли голые ноги.
Жар навис над водой, не давая подняться прохладе. Река как бы обессилела и, подавленная, затихла. По ней, не мутя глади, плыли навстречу каравану травянистые густозеленые луга-острова. Высокий и стройный колосистый вейник, как рослая зеленая рожь, стоял над низкими глинистыми обрывами, и воды ясно, до единого колоса, отражали его прохладную тень.
Еще жарче стало, когда казаки подвели караван под утесистый берег. Зной, отражаясь от накаленных скал, томил людей.
− Экое пекло, − жаловался, обливаясь потом, сидевший у огромного весла почерневший от жары Барабанов, − сгоришь живьем.
− Нырни в воду, − шутил Кешка.
С травянистых островов на плоты налетало множество гнуса. Зудили комары, носились черные мушки, поблескивающие слепни как бы неподвижно висели над плотами, намечая себе жертвы. Колючие усатые жуки больно ударяли с разлету в лица гребцов, гнус изъедал босые ноги.
Мошки кругом было великое множество. В жару она стояла черной пылью, а к вечеру над протоками меж лугов слеталась зеленым туманом, жестоко жалила и слепила людей, набиваясь в уши, в рот, в глаза.
Чтобы спастись от гнуса, плывущие обматывали лица и головы тряпьем, платками. На всех плотах дымились костры-дымокуры, сложенные на песке из гнилушек. Слабая синь расстилалась над рекой от каравана.
Сопка за сопкой уплывали назад, дикие ржавые утесы становились все круче и выше, нагоняя тоску на мужиков. Вдруг течение с силой подхватило плоты. Каменный берег, выдававшийся далеко в реку и как бы заступивший путь в новую страну, быстро поплыл вправо, взору переселенцев представилась обширная, как морской залив, речная излучина.
Река достигала тут ширины, еще не виданной переселенцами. Далеко-далеко, за прохладным простором ярко-синей плещущейся воды, над зелеными горбовинами левобережья, как замерзшие волны, стояли голубые хребты.
Легкий ветерок засвежил гребцов, погнал комарье и мошку от красных лиц. Из-под пологов на ветерок выползли ребятишки. На носу головной лодки показался барин.
− Во-он додьгинская-то релка обозначилась, видать ее! − оборачиваясь к плотам, крикнул Петрован с лодки, указывая на холмы.
У кого из переселенцев в этот миг не дрогнуло и не забилось чаще сердце! Вот и конец пути! Близка новая жизнь и новая судьба, так близка, что даже страшно стало. Без малого два года шли люди и верили в это будущее, представляя его счастливым, но далеким. И вот Петрован нашел Додьгу за поймой и махнул на нее своим красным рукавом.
Все стали всматриваться в додьгинскую релку, словно старались увидеть там что-то особенное. Но ничего, кроме леса, на ней не было видно.
Странно как-то стало Егору, что привычная дорога оканчивалась. Ему представилось, что завтра уж они не поедут дальше, и как-то жаль стало дорожной жизни. Всю дорогу Егор так верил, что на заветной новой земле его ожидает что-то отменно хорошее. Вера в будущее провела Егора и через черную Барабу, и через сибирскую тайгу, и через забайкальские хребты. Он мог бы еще долгие годы брести, голодный и оборванный, ожидая, что когда-нибудь найдет ладную землицу и привольную жизнь.
− Переваливай! − вдруг неожиданно резко и громко крикнул Кешка.
Все налегли на весла.
− Бабы, подсобляй!
Наталья подбежала к запасным веслам.
− Веселей, бабы, мужики, подъезжаем! − покрикивал Петрован.
Грозный каменный берег сдвигался вправо. Над его утесами глянула курчавая зелень склонов, а за ней, в отдалении, как синяя туча, всплыл острозубый гребень далекого хребта. Навстречу плыла поемная луговая сторона. Ветер доносил оттуда вечерние запахи травы и цветов. Дикие утки вздымались над островами и, тревожно хлопая крыльями, проносились над караваном.
− Эвон дымок-то… Что это? − воскликнул Федюшка. − Никак люди живут?
За тальником на пойме курился дымок. Все вопрошающе взглянули на Кешку.
− Там озеро Мылки, − заговорил он. − При озере на высоких релках гольды живут, а тут кругом место не годится никуда: болото и болото. Как прибудет Амур, все луга эти округ затопляет, пароходу до тех самых гор ходить можно, только колеса береги, за талины не задевай… Да вас-то тут не станут селить − ваше место вон, подалее: там релка высокая, на ней тайга и тайга, − поспешил он успокоить мужиков, видя, сто они растерянно озираются по сторонам. − Есть там и бугровые острова, на них пахать можно, никакая вода туда не достигнет. Высокие острова!
Солнце клонилось к закату. Жара спадала. Горы теряли резкость очертаний и расплывались, синея. Река зарябила серебряной зыбью, похожей на рыбью чешую, ожила, набухла от игры подвижных пятнистых бликов. Свет, отражаясь, переполнял ее, и казалось, что вода прибывает. Над займищем появились перистые облака, похожие на легкие волны с пеной, выбегающие в ясный полдень при свежем ветре.
Плоты приближались к поемному берегу. Белобрюхие кулики, попискивая, вылетали из мокрых травянистых зарослей и с криками кружились над плотами.
Барин стрелял утку влет. Дробь хлестнула по утиным крыльям и, булькая, рассыпалась по воде. Птица продолжала лететь, затем пала на крыло и камнем рухнула в реку. Тотчас же Федюшка разделся и бултыхнулся в воду: барин платил ребятам за добытую из воды дичь.
На занесенных илом островах виднелись высокие голенастые тальники. В их вершинах, зацепившись рассошинами и корнями за обломленные сучья, высоко над землей висели сухие бескорые деревья.
− Тятя, а как же туда лесины попали? − спрашивал Барабанова сын его, темнолицый и коренастый, похожий на мать, подросток Санка.
− Это вода такая была, наноснику натащила, будто кто швырял лесинами в тальники, − ответил за Федора кормовой.
Все посмотрели на вершины прибрежного леса.
− Неужто вода такая высокая бывает? − удивился Барабанов.
− А то как же.… Бывает! Тут страсть какая вода подымается, − подтвердил Кешка. − Этих талин-то и не видать, как разойдется он, батюшка. Вода спадет − ты и местности не узнаешь. Где был остров, другой раз ничего не станет − смоет начисто, унесет хоть с лесом вместе. А где ничего не было, − илу навалит, коряги, наноснику натащит, поверх еще илу, − гляди, и остров готов. На другой год на нем уж лозняк пойдет, трава, остров корнями укрепляться станет. А то бывает, − в тот же год натащит деревьев живых, кустов, они на этом острове корни пустят, примутся.
На белом прибрежном песке под тальниками ходил выводок куличат. К ним прилетел большой кулик и стал кланяться, тыча длинным носом в песок. Пока барин в него целился, кулик улетел…
В тальниковом лесу открылась протока, ровная и прямая, как просека. В отдалении она расширилась.
− Вот и озеро, − заметил Кешка, кивнув в ту сторону головой, − самые Мылки. А вон луга на мысу. Гляди, сено стоит. Это для вас. Солдаты жили − накосили.
Минуя устье протоки, караван обогнул последние тальники на мысу и приблизился к увалу. Впереди стал виден высокий холм, падавший в реку крутыми желтыми обрывами.
− Вот она додьгинская релочка, − сказал Кешка. − А там подале, за бугром, прошла протока в Додьгинское озеро. Эта релка меж двух озер: сверху − Додьга, снизу − Мылки.
Плоты тихо плыли вдоль обрыва. Опутанный множеством корней, этот обрыв походил на земляную крепость, обнесенную переломанным плетнем. Было тихо. Только шесты лязгали о дно, вороша звонкую гальку.
Над прибрежным лесом на вершине сухой ели хрипло ворковал дикий голубь.
− Привалива-ай! − раскатилась по реке команда Петрована.
Дружно опустились шесты. В последний раз зазвенела по дну галька, плоты зашуршали о пески. Гнус слетался к каравану. Знакомый зеленоватый туман загустел над бережком.
− Ну, в добрый час, − пробормотал Егор и с колом под мышкой шагнул с плота на мокрую косу.
От его босых ступней на песке оставались следы, вода, пузырясь, наполнила их. Под обрывом Егор стал вбивать в землю кол. Тем временем Кешка, сойдя с парома, разглядел неподалеку свежие медвежьи следы. Мужики столпились и стали их рассматривать, как будто это для них было сейчас важное дело. Оттиски звериных лап смахивали на отпечатки человеческих ног.
− Ступни, пальцы, словно Егор прошел, − шутил Кешка. − Недавно же тут зверь был. Еще воды в след до краев не натекло. Косолапый, однако, в малинниках лакомился или до своей ягоды добрался, − певуче и любовно говорил Кешка про медведя, как про закадычного друга, − где-то неподалеку гуляет, со сладкого-то ему пить захотелось, он и выходил к реке.
− Слышь, Иннокентий, ты нас сведи со здешним человеком, Бердышовым-то, озабоченно проговорил помрачневший Федор.
− Иван-то Карпыч был бы дома, он бы уж обязательно вышел на берег, − ответил казак. Да и мишка бы тут не ходил. Ну, уж ладно, я схожу, разузнаю. Барин до него тоже интерес имеет.
Казак взял ружье и пошел по отмелям вдоль обрыва.
− Ну, что, Кондратьич, приехали? − обратился Барабанов к Егору, и голос его осекся.
Кузнецов смотрел на Федора. Глаза у того жалко сузились, словно он собирался заплакать. Егору тоже было не по себе. «Пристали к пескам, наверх не взойти, − думал он, − тайга да комары».
− Полезем наверх, поглядим, ― хмурясь, сказал он Федору.
― Что же делать-то? ― растерянно отозвался тот. ― Видать, нам больше ничего не остается.
Он усмехнулся горько и зло. Для ободрения Кузнецов ткнул его кулаком под бок.
― Пойдем! Лесину срубим, а то пристали, где дров нету.
Действительно, наносного леса поблизости было мало. Весь плавник остался выше. На ночь следовало запастись дровами. Егор и Федор обулись в кожаные бродни, цепляясь за корни и кустарники, полезли вверх по глинистому рыхлому обрыву и с треском стали продираться по тайге. Следом за ними взобрались остальные мужики и парни.
На реке с заходом солнца посвежело, но в чаще стояла влажная духота, пропитанная лесной прелью. Было сумрачно. Под мхами хлюпала вода. Осины, лиственницы и березы росли близко друг к другу. Старая ель, обхвата в четыре толщиной, сверху обломленная и расщепленная, словно с нее тесали лучину, внизу, у толстых обнаженных корней, зияла черными дуплами. Пенек, гнилой и желтый, изъеденный муравьями, был разворочен медведем. Какая-то большая птица испуганно встрепенулась в ветвях и, шумно хлопая крыльями, влетела в лес, задевая за густую листву. Из буйной заросли ельника, папоротников и колючих кустарников вздымались корни буревала с налипшим на них слоем мочковатого перегноя. Роилась мошка, словно невидимые руки горстями подбрасывали ее из раздвигаемых трав.
Егор полез через валежины и, вынув из-за пояса топор, подошел к тонкой сухостойной елке ― прямой и бескорой, как столб. Он обтоптал траву вокруг и стал рубить дерево. К нему, прыгая через буревал, подбежал Илюшка Бормотов, Пахомов сынишка.
Это был неутомимый парень, чуть постарше Федюшки. Он мог день-деньской ворочать греби, толкаться шестом, а вечером на стану его еще хватало на то, чтобы затеять борьбу, плавать через протоки, ловить птиц. По утрам, поднимаясь раньше других, он шатался по тайге, свистал по-бурундучьи и, подманивая к себе зверьков, бил их. Где и когда постиг он все это, было неведомо.
Однажды, еще в Забайкалье, Илья украл у бурят барана из стада. Отец его избил и барана вернул. За Хабаровкой Илья угнал у купцов-сплавщиков лодку. Как ни строг был Пахом, но за эту кражу он бранил сына не от сердца, потому что лодка была нужна до зарезу. Пахом, хотя и не умел ездить в лодке, понимал, что без нее на Амуре, как без коня.
Парень был смугл, под густыми темными бровями глубоко сидели глаза, скулы торчали, как скобы, ― все это придавало его лицу выражение жестокости; весь он был какой-то темный и колючий. Неразговорчивый с детства, он был охотник до всякого дела. Воровал он, заведомо зная, что отец его прибьет, и делал это не от нужды, а от избытка сил и из удальства, не зная еще толком, какие иные забавы, кроме драк и озорства, заведены для мужиков на белом свете.
Подбежав к Егору, Илюшка принялся подсоблять ему и быстро заработал топором. Вскоре раздался треск, елка повалилась. Егор, Илюшка и Федор развалили сухое дерево на части и сбросили его под обрыв. Бабы несли из тайги охапки корья и бересты.
Пока переселенцы были в лесу, на реку спустилась вечерняя синь. На другом берегу не стало видно ни леса, ни утесов. Сопки расплылись и приняли неясные очертания. Облака, плоские и длинные, подобно косам и островам, раскинулись по небу, как по бескрайной и печальной озерной стране. Не было никакой возможности различить, где тут река и где небо, где настоящие острова и где облака. Казалось, что весь видимый мир ― это Амур, широко разлившийся и затихший в трепетном сиянии тысячами проток, рукавов, озер и болотистых берегов.
Мужики молча покурили, сидя на поваленном бурей дереве, грустно подивились на чудесную реку и полезли вниз.
― Место высокое, ― вымолвил Егор, сойдя с кручи.
Это было все, что он мог сказать в утешение себе и Федору.
― Дай бог, ― глухо отозвался Барабанов.
Егор раньше времени ничего не хотел загадывать. Будущее представлялось ему сплошной вереницей забот, подступивших с приездом на Додьгу вплотную. Сейчас голод и усталость давали себя знать особенно сильно, и думать Егору ни о чем не хотелось. Он подошел к костру. Вокруг пламени толпился народ. Вернулся Кешка. Он сидел на корточках подле самого огня, окуная голову в дым, тянул ганзу (медная трубка) и что-то рассказывал мужикам.
― Сыскал я Иваново зимовье, заговорил он, заметив Егора и обращаясь к нему. ― Построился он неподалеку отсюда, в распадке. Избу поставил с полом и с полатями, печку сбил. Никого там нет, только висит юкола на стропилах, а сам-то он в тайге, видно.
― Кабы его покликать, ― попросил Тереха Бормотов, Илюшкин дядя, здоровый детина с бородой-лопатой во всю грудь.
― не услышит, хоть стреляй. Он где-нибудь сохатого промышляет. Может, тайгу чистить начнете, застучите топорами, он учует, выйдет.
Казак недолго просидел с мужиками. Кто-то из своих окликнул его, и Кешка ушел по направлению к палатке.
Егор кое-как пожевал солдатских сухарей и вяленой рыбы. Глаза его слипались, он завалился под полог подле ребятишек. Наталья что-то говорила ему, всхлипывая. Но веки у Егора отяжелели, руки, ноги отнялись от усталости, и он не дослушал ее. «Пришлось бы сегодня проплыть дальше, силушки бы не стало лишний раз поднять весло»,― подумал он, засыпая
Близко в лесу прозвенела птица-полуночница. Под ее стук Наталья засыпала. Ей чудился зеленый луг, над займищем, над Камой, и табун коней позванивающих где-то в отдалении боталами.

Глава шестая

Рассвет. Заря горит, все небо в тончайших нежно-розовых и палевых перистых облаках. Сквозь них видно ясное небо. Прохладно. Из-под тальников тянется серебряная от росы трава.
Звонко кукует кукушка. Кудахчет курица на плоту в бабкином курятнике. Река курится туманом. Лес в волнистом тумане, словно великаны-колдуны окутали ее своими седыми бородами. Дальше сопки порозовели. Из-за хребта глянуло солнце, полило лучи через лес и реку на желтую отмель, освещая стан переселенцев, как груду наносника, выброшенного рекой за ночь.
Долговязый парень в казачьих штанах пробежал по стану, созывая переселенцев на осмотр местности. Крестьяне вылезли из-под мокрых от росы пологов. Весело затрещали костры, повалил дым.
Бойко на весь лес заливается кукушка. Звонко и чисто раздается ее кукование в холодной и торжественной тишине утра.
«Долго ли проживем на этом месте?» ― загадывает Наталья, стоя на камне и умываясь прозрачной водой. Птица чуть было не смолкла, словно поперхнулась, но тут же встрепенувшись, закуковала чаще и веселей, словно дерзко пошутила над Натальей и сразу же поспешила ее утешить.
«Не знай, как понять: видно, что первый год тяжело будет, а дальше проживем, что ли… неуверенно истолковала Наталья кукушкину ворожбу.― Господи, да так ли? ― вдруг со страхом подумала она, подымаясь и вытирая лицо. ― Где жить-то станем?»
А кукушка все куковала.
Мужики, вооружившись топорами, собирались к палатке барина. Петр Кузьмич Барсуков был молодой сибиряк, года три тому назад окончивший университет в столице и уже успевший гам порядочно поотвыкнуть от своей суровой родины. Недавно его перевели из Иркутска в Николаевск, на устье Амура, в распоряжение губернатора Приморской области.
В это утро Барсуков испытывал такое чувство, как будто его отпускали из неволи. Наконец-то он водворит последнюю партию переселенцев и сможет подняться в Хабаровку, а оттуда отправиться в Николаевск. Скитания по реке надоели ему.
Несмотря на привычку к путешествиям по тайге и по рекам, тоска, особенно за последние дни, давала себя знать. Он знал случаи, когда точно в таком состоянии, какое было сейчас у него, приезжие из российских губерний, военные и чиновники, спивались, теряли рассудок, кончали жизнь самоубийством. Никакие красоты природы, никакое изобилие дичи, до которой обычно Петр Кузьмич был большой охотник, не могли более развлечь его. Пока шли дожди, он еще кое-как терпел эту тоску и одиночество, но когда началась жара, от которой горела кожа, трескались губы и, казалось, таял мозг, терпенья его не стало. На ум то и дело приходила семья и домашняя жизнь. Он побуждал себя изучать неведомую жизнь Амура, расспрашивал бывалых казаков, постреливал из ружья, рисовал в альбом и писал дневник, но делал это единственно потому, что знал ― так надо делать, чтобы окончательно не раскиснуть. Ему очевидно было, что наездился он в это лето досыта и пора возвращаться в Николаевск.
Ночь Барсуков спал плохо. С думами о доме поднялся он, как только забрезжил рассвет, и, едва глянуло солнце, велел казаку идти на стан будить переселенцев и созывать их к палатке.
― С добрым утром, мужики! ― встретил их чиновник.
― Благодарствуем, батюшка! И тебе веселый денек, ― отвечали крестьяне.
Он предложил подняться на высокий лесистый бугор, видневшийся в версте от стана, и осмотреть местность. Река, широкая напротив отмели, где стояли плоты, резко, крутым клином сужалась к бугру, который выступал в воду мысом. Бугор был высок. С него хорошо видно окрестности/
Толпа, давя ракушки, бодро двигалась по отмелям следом за Кешкой, обходила заливчики, которые то сужались, то расширялись, образуя чередующиеся песчаные косы.
― Вот где рыбачить-то, красота! ― приговаривал Кешка, перебредая заливы в своих высоких ичигах.― На косах-то неводить.
Недалеко от бугра, там, где за тальниками торчали кочки и буйно росла осока, открылся распадок между релкой и бугром. Пологие склоны его были вырублены. Между пеньками виднелась бревенчатая, крытая корой избенка. За ней торчал крытый жердями и берестой свайный амбарчик. Поодаль густо, сплошной чащей, росли березы и лиственницы.
― Иваново зимовье, ― сказал Петрован. ― Зайдем, что ль ваше благородие?
― Пожалуй, зайдем, ― согласился Петр Кузьмич.
― Поглядим, как тут люди живут, ― повеселел Федор.
Петрован открыл ставень, отвалил кол, и толпа полезла в дверь. В избе было сыро и темно. В единственное оконце Бердышов вместо стекла вставил пузырь в крепком решетнике, чтобы зверь не залез в избу, когда ставень открыт. Обширная небеленая печь занимала добрую половину избы. Под потолком ― налажены полати. У стены тянулись нары, устланные шкурами. По стенам висела одежда и кожаная обувь, на полках виднелась туземная расписная утварь из березы и луба. Со стропил свешивались связки сушеной рыбы и звериные шкуры.
Мужики молча оглядывали жилье.
― Оставляет добычу, не боится, ― заметил Барабанов.
― Кто в тайге тронет! ― отозвался Иннокентий.― Но со