Банк Книг -  большая электронная библиотека книг, шлите адрес своей электронной почты 

 

Книга живых

http://www.proza.ru/2012/07/02/1686

 

 Наконец-то вышла книга "Как понять девушек"

 Моя библиотека эекктронных книг просто огромна .

я не разберал её , но могу поделится скем угодно .

там и наши и зарубежные книги  ..

кого заинтересовало шлите на мыло  письмо  с текстом "donna-ross@mail.ru" жду от вас книжонки "  

1.

 

 Запомни меня надолго,

 

 

Старик и море

 Стефан Цвейг

 Роберт Сальваторе

 " 5 сенсаций "

Интереснейший бестселлер Александра Драгункина «5 СЕНСАЦИЙ» — это гимн русскому языку, апология его ИСТИННОЙ и основополагающей роли во всемирной истории, а также настоящий «золотой ключик» к изучению языков иностранных. В "5 СЕНСАЦИЯХ" автор крайне убедительно демонстрирует "первотность" русского языка по отношению ко всем остальным индоевропейским (и многим другим!) языкам, и — исходя из этого — наконец-то указывает конкретнейшие пути для облегчения заучивания русскоязычными учащимися и правил английской грамматики, и английских слов, что делает путь в английский (да и в другие языки!) ещё более реальным и коротким!

Не только уже получающая широчайшее распространение методика преподавания английского "по Драгункину" стала подлинной СЕНСАЦИЕЙ, описанной в данном блестящем исследовании! Известный петербургский филолог — лингвист Александр Драгункин — выдвинул, высокопрофессионально обосновал и довёл до уровня аксиомы поистине революционную научную гипотезу о том, что прародиной английского, немецкого, шведского, латыни, французского, испанского, (древне-)греческого, польского, литовского и всех других европейских (и многих азиатских, включая персидский и даже санскрит!!) языков является древняя Русь! «А почему именно Русь?» — усмехнётся ещё не успевший познакомиться с книгой читатель. Где доказательства, примеры, аргументация? Они есть — в своей книге «5 СЕНСАЦИЙ» Александр Драгункин осуществляет настоящий переворот в науке и в общественном сознании — на основе глубокого научного анализа конкретных языковых фактов и реалий петербургский лингвист наглядно демонстрирует, что «европейские» языки являются «в той или иной степени «искажёнными» вариантами» языка прарусского...

Александр Драгункин показывает, что даже «европейские» языковые конструкции являются точнейшими «кальками» конструкций русских, а «европейские» слова являются просто «модифицированными (или искажёнными!) вариантами» слов, УЖЕ РАНЕЕ «построенных» в рамках языка русского из чисто русских же «составляющих»: из русских приставок + русских пракорней + русских суффиксов, имеющихся в первозданном виде и в такой полноте ТОЛЬКО в языке русском — и вот эти-то уже готовые "конструкции" и «словарная база» и «уходили» от нас, образовывая новые «европейские» языки и новые "европейские" слова. 

Зачастую достаточно просто непредвзято ПОСМОТРЕТЬ на "европейские" слова, чтобы УВИДЕТЬ в них чисто русскую основу/корень, например: "s-MAL-l" = "МАЛ-ый", "s-KAT-e" = "КАТ-аться", "s-TAR-e"= "ТАР-ащить" "s-TRAP" = "ТРЯП-ка", и многое многое прочее.

Ещё пример: в слове "с-КАЗ-ать" настоящим корнем является основа «-КАЗ-», но при переходе этого русского слова в языки «европейские» сохранилась только ЧАСТЬ русского слова, его "обломок" — приставка и часть корня:

«СК-азать» — «sag-en” (нем.)

«sag-a» (швед.)

«say» (англ.), и т. д.“.

Здесь может возникнуть вопрос: Но почему это «они» взяли основу у нас, а не мы у них? Ответ в данном случае прост и однозначен: дело в том, что только в русском языке/в славянских языках исходный пракорень «-КАЗ-» дал целые «кусты» слов («при-каз», «у-каз», «за-каз», и т.п.), тогда как в «европейских» языках слова с основой «sag-» как бы «вырваны из языкового контекста», «кустов» не имеют, и их «основа» («sag-») может быть объяснена ТОЛЬКО с помощью русского слова («CК-азать»). 

Но и это еще не всё! В «5 СЕНСАЦИЯХ» Александр Драгункин крайне убедительно демонстрирует и чисто русское происхождение таких слов как "ФЛОРА", "ВАГИНА", "БАНК", «ДОЛЛАР», «ФУНТ», «ЛИРА», «КРОНА», «ГИНЕЯ», «ПЕННИ», слов «КЕСАРЬ» и «ФАРАОН», и даже так называемых «арабских» цифр!

Несомненным достоинством книги "5 СЕНСАЦИЙ" является и научная смелость автора, желающего освободить общественное мнение от гнёта замшелых "авторитетов" от науки и от зачастую недобросовестной гегемонии пресловутых "Оксфордов" и "Кембриджей" ... В своей книге А. Драгункин приводит сенсационно большое количество случаев настоящего "научного халтуризма" представителей и этих знаменитых заведений. На основе своих энциклопедических знаний, здравого смысла, а также в результате кропотливого изучения множества российских и иностранных словарей и лингвистических справочников автор без труда развенчивает ошибочные и антирусские теории различных (в том числе и маститых) псевдоучёных. Он исправляет грубые ошибки и заблуждения даже таких " мэтров" этимологии как, например, Фасмер и Эмиль Бенвенист.

«Кандидатствующие дамы» и «научные" работники, — говорит Александр Драгункин, — оккупировавшие методические кабинеты, перепевают одни и те же старые теории, которые они же сами этим своим постоянным занудным «перепеванием» догмами и сделали! Из-за душевной лени, узости научного кругозора, а зачастую просто из недостаточной компетентности они движутся по одной и той же накатанной колее, не создавая ничего нового, не думая об учениках, не думая о нашей стране — и главным для них является не желание создавать "новую реальность" или участвовать в её создании, а то, что «Аглая Сидоровна сказала на последнем заседании кафедры!».

 Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке RoyalLib.ru

 

 

 

БЕЛОВ Александр

«ТАЙНАЯ РОДОСЛОВНАЯ ЧЕЛОВЕКА»

Загадка превращения людей в животных

 

ПРЕДИСЛОВИЕ ИЛИ В ЧЁМ НЕ ПРАВ ДАРВИН

 

Недавно исполнилось 145 лет со дня написания Чарльзом Дарвиным своего бессмертного творения: «Происхождение видов путём естественного отбора». Казалось бы, 145 лет – солидный срок. Однако вопросов к автору творения не поубавилось. Точно так же, как и при жизни Дарвина не утихают споры вокруг теории естественного отбора, которые многие склоны именовать неподтвёржденной гипотезой.

Учёный постулировал, что каждый вид живых организмов стремиться к неограниченному размножению. Однако он сталкивается с суровой реальностью – другие виды желают того же. В результате в мире идёт постоянная борьба за выживание, в которой выживают лишь те, кто наиболее приспособился к условиям существования. Они-то и оставляют потомство, которое решает ту же задачу, что их предки. Дарвин выделил три виды борьбы – между особями (внутри вида), между видами и борьбу с засухой, наводнениями и т. д. В этой всепоглощающей борьбе организмы бесконечно изменяются, дабы добыть преимущества над своими противниками и породить неограниченное число потомков. Изменения «надыбанные» борющимися животными бережно и тщательно сохраняются в наследственном материале и передаются наследникам. Всесильный отбор оставляет жить и поощряет оставлять потомство лишь тех, кто накопил больше «фишек» называемых благоприятными мутациями.

Дарвин вряд ли был сексуальным маньяком, но всё же несколько настораживает постановка вопроса, почему он увидел в основе феномена жизни лишь прямо таки сатанинское желание размножиться… Но как бы то ни было, вычленение из многообразия жизненных отношений стремления к размножению, всесокрушающей борьбы, беспрецедентной изменчивости и жестокого отбора совершенно не помогает найти объяснение на простой вопрос: Почему эволюция движется от простого к сложному? Вовсе не факт, что простые биологические организмы хуже приспособлены, чем сложные. Напротив, микробы являют чудеса приспособляемости. Их размножение побило все рекорды. Перед ними пасуют порой самые лучшие лекарственные средства и усилия сотен тысяч медиков. Луна-рыба откладывает миллионы икринок. В этой связи, уместно бы было говорить не о всепоглощающей борьбе, а о симбиозе живых существ, которые и образуют единство биосферы.

 

 

 

Дарвинизм не даёт ответа на вопрос: откуда, собственно, взялся первоорганизм, от которого и пошла гонка на выживание, которая, якобы, и привела к появлению человека. Кто вложил в организмы желание, во что бы то ни стало оставить потомство. Жили бы они – не тужили с мыслью о том, что «после нас хоть потоп» – и не было бы никакой эволюции.

Однако даже если мы, ничего не меняя в Дарвине, и принимая на веру его утверждения, скажем, что всё многообразие жизни произошло от разумного существа, то с удивлением обнаружим, что теория нам не чинит в этом никакого препятствия. Дарвинизм одинаково хорошо работает как на эволюцию, так и на инволюцию – и это уже должно настораживать. Скажем, приспособилась рыба к воде – у неё появились плавники. Кто нам сможет сказать сегодня, из чего выросли эти плавники – из рук и ног или из болячек на теле, отобранных и взлелеянных отбором. Или птица – из чего вырастила свои крылья – из рук или из лап рептилии?

На наш взгляд Дарвин и его многочисленные последователи, в том числе и современные, абсолютно не разделяют приспособления к среде обитания и возрастание сложности биологических организмов, направленные в сторону очеловечивания животных, хотя эти процессы совершенно разные. Одно дело влезть в экологическую нишу и обжиться там, приспособив своё тело к тамошним условиям. Другое дело – вырастить тело и мозг человека, которые никакими местными условиями не создашь.

По нашему мнению, в природе идёт другой процесс – озверение человека. Человеческое тело со временем превращается в тело животных, и это даёт жизнь множеству новых видов, по крайней мере, позвоночных… Откуда, собственно, появился на Земле человек? Был ли он здесь всегда или лишь временами навещал нашу планету? – эти вопросы другого рода – мировоззренческие. И ответ на них надо искать с общих позиций.

В философском плане дарвинизм рассматривает эволюцию как движение, которое не имеет начала. И действительно, откуда взялась эта эволюция, и чем она закончится – на это у Дарвина нет ответа. (Над этим потрудились другие – Энгельс, Циолковский.) Мир живых существ находиться в вечном движении, борьбе, которая ведёт к улучшению породы и к восхождению – провозглашает Дарвин, и этот его тезис, как мы знаем, был с благодарностью подхвачен марксистами, которые постулировали вечное движение материи и закрутили его в спираль. Тем не менее, в философском плане такая позиция не выдерживает критики. Ещё древние греки спорили. Одни философы утверждали, что мир есть только движение, другие – только покой. Однако древневедическая философия определяет мир как периоды чередования движения и покоя. Бог Брахма, создавший мир, в конце времён уничтожает его, за этим следует период покоя, когда Творец отдыхает от дел (ночь Брахмы), после этого он вновь создаёт мир (день Брахмы). Дарвин, прежде чем говорить о бесконечной эволюции, должен был обосновать, с чего эта эволюция началась, что для неё явилось стартовой точкой. Откуда появился на Земле гипотетический первоорганизм, который сэволюционировал в человека? Не менее важно было бы в философском плане определить, чем завершиться эволюция. Ни то и ни другое сделано не было. Отсюда масса вопросов, которые возникают у противников дарвинистов и которые по сей день не получают ответа.

Религиозная концепция более целостна и устойчива. В ней Бог создаёт мир и его же уничтожает (пусть даже не сам, а с помощью дьявола). Инволюционизм, как бы соединяет религиозные взгляды и научный подход. В плане методологии он постулирует, что Творец создал мир, как и высшее земное существо – человека. И уже человеческие особи, предоставленные сами себе и воле проведения, превращались в то, что посчитали для себя наилучшим…

Сподвижник Дарвина Э. Геккель предположил, что человек во время внутриутробного развития в сжатой и ускоренной форме проходит разные животные стадии: рыбы, земноводного, рептилии, млекопитающего, обезьяны. Поэт Карл Сэндберг в поэтической форме так выразил это положение эволюционизма:

 

«Во мне сидит волк… клыки, чтобы рвать и терзать, красный язык – чтобы лакать алую кровь… Во Мне сидит кабан… рыло и брюхо… чтобы жрать и хрюкать… чтобы сытым спать на солнце… Во мне сидит павиан… с цепкими ногтями, обезьяньей мордой… волосатыми подмышками… он готов рычать и убивать… готов петь и кормить молоком детёнышей… Пришло это Бог-Знает-Откуда; Уходит это Бог-Знает-Куда – я сторож в зверинце; я друг всему живому, я возник из природы…»

 

На самом деле, человек не возник из природы и он не сторож в зверинце. Он был создан Богом! Вид Гомо сапиенс в своём историческом развитии никогда не проходил стадии конкретных животных, когда-либо живших или живущих на этой планете. Человек не был ни волком, ни кабаном, ни обезьяной, ни каким-либо другим животным. В своём индивидуальном развитии (онтогенезе) человек проходит лишь стадии отдалённо похожие на эмбрионы существующих животных. Это говорит о том, что в нём сидит потенциальный, ещё нереализованный зверь… Однако, наряду с этим абстрактным животным в человеке существует Божественное начало, которое не даёт человеку прозябать и вдохновляет его на поиски и дерзания… Выбор пути – за человеком.

Когда потребовалось подтвердить положения эволюционизма фактами, дарвинисты столкнулись с серьёзной проблемой «переходного звена». Очень трудно было подобрать неспециализированных животных, которые бы годились на роль прародителя человека (это касается как обезьяны, так и других кандидатов). Вся цепочка восхождения человека от микроба до венца эволюции должна была состоять из неспециализированных (не приспособленных к реальным условиям существования) животных. (Человек является самым универсальным существом планеты.) Но парадокс заключается в том, что таких животных просто не существует в природе. Любое животное, живущее на Земле, в той или иной степени приспосабливается к окружающим условиям. Рыба отращивает плавники и жабры, а птица – крылья, воздушные мешки и хвост. Эволюционисты на протяжении без малого 150 лет занимаются тем, что подгоняют разных более или менее неспециализированных животных под стандарты человеческого предка, пытаясь выстроить из таких животных – цепь восхождения к человеку. Неблагодарная, тяжёлая и, в общем-то, бесполезная работа…

На самом деле, современный человек – существо сравнительно молодое, он появился на Земле гораздо позже многочисленных животных. Он ещё не успел «разродиться» животными. Те звери, которые «сидят» в нём, пока находятся лишь в потенции и могут появиться лишь в будущем, при стечении определённых обстоятельств… Можно согласиться с утверждением некоторых философов, что человек, появившись на планете, в качестве неразумного дитя, занимается лишь тем, что выстраивает своё собственное сознание. (По словам Маркса, человечество ищет зеркало, в котором пытается увидеть своё отражение.) Человек накапливает и аккумулирует знания прошлых поколений о себе и о мире, воплощает их в свершения и технологии. Но цель при этом у человека другая – понять самого себя и обнаружить в себе самом замысел своего Творца, возвыситься с помощью коллективного Разума до Бога.

Одна из школ буддизма утверждает, что Бога можно постичь с помощью ума, предавшись размышлению о смысле сущего. Адепты этой школы уверяют, что Бог умопостигаем. Индийский святой 20 века Шри Рамана Махарши считал, что все мысли имеют своё начало в Боге. Они исходят от него и могут привести к нему всякого прилежного мыслителя или подвижника. Святой считал, что мысли конечны, когда они кончаются, тогда приходит Бог. В связи с этим можно предположить, что человечество развивает свою цивилизацию, накапливает и воплощает мысли, всё более познает себя и мир и благодаря этому постепенно приближается к Богу. Вполне возможно, что настанет тот день, когда современное человечество с помощью коллективного Разума исчерпает все мысли, которые для нас приготовил Бог и, наконец, узрит его Самого. Человек не только докажет, что Бог существует, но и увидит Его воочию…

 

 

 

Согласно эзотерическим источникам, после того, как человечество узрит Творца, оно перейдёт на новый уровень Бытия. Сказочно преобразиться мышление и сознание людей, ведь они достигнут сознания Бога. Люди смогут постоянно видеть Бога и согласовывать все устремления и дела непосредственно с Ним. Такое положение дел кардинально изменит бытие и смысл всей человеческой жизни. Люди переселятся в астральный мир и перестанут нуждаться в земном мире, полном скорби и печали. Вероятно, таким путём до нас шли многие наши предшественники – прежние человечества.

Однако может статься, что не все захотят променять земной уют на небесное бесплотное существование. Эти – пожелают остаться на земле. Тогда некогда единое человечество разделиться на две группы – небесных людей или ангелов (по Э. Сведенборгу) и земных людей. Последние, лишившись поддержки Бога, и тех мыслей, которые от Него исходят, начнут стремительно деградировать, пока не породят целое скопище новых видов животных… Эти «новые» животные не будут иметь никаких родственных связей со «старыми», прежними животными, которые обитают сегодня на Земле. Затем на планету снизойдёт новое человечество (согласно Ведам, восьмое по счёту со времени заселения Земли), которому так же предстоит построить свою цивилизацию и узреть Бога.

 

Цель написания.

Хотя Второзаконие составлено по принципу "вассального договора", книга в целом скорее носит характер проповеди. Моисей проповедывал Израилю Закон, чтобы слово Божие запечатлелось в их сердцах. Его целью было привести народ к обновлению Завета, заключенного на Синае, т. е. добиться, чтобы евреи обновили свои обязательства перед Богом. Лишь предавшись безоговорочно в волю Господа, народ мог надеяться, что войдет в Обетованную землю, одержит победу над ее жителями, и станет сам жить в ней в процветании и мире.

На то, что Израилю вскоре предстояло войти в Обетованную землю, указывают во Второзаконии без малого двести упоминаний о "земле"(1:7). Моисей вновь и вновь побуждал народ "взять" землю (1:8), уговаривал их "не бояться" врагов (11:21).

Израиль должен был осознать, что земля была его "уделом" по воле Господа (4:20), потому что Бог подтвердил это "клятвою" (4:31), когда обещал дать эту землю их "отцам" (1:35). Им не следовало "забывать" (4:9) того, что Бог уже сделал для них и "слушаться гласа Его" (4:30), "бояться" Его (5:29), "любить" Его (6:5) и "прилепиться к Нему" (10:20). Каждое из слов, взятое в кавычки, часто встречается во Второзаконии, а сноски, данные в скобках, указывают, где можно найти комментарии на эти слова.

Источник
Айн Рэнд




Айн Рэнд

Источник


Фрэнку О’Коннору





Часть первая. Питер Китинг





I


Говард Рорк смеялся.

Он стоял обнажённый на краю утёса. У его подножья расстилалось озеро. Всплеск гранита взметнулся к небу и застыл над безмятежной водой. Вода казалась недвижимой, утёс — плывущим. В нём чувствовалось оцепенение момента, когда один поток сливается с другим — встречным и оба застывают на мгновение, более динамичное, чем само движение. Поверхность камня сверкала, щедро облизанная солнечными лучами.

Озеро казалось лишь тонким стальным диском, филигранно разрезавшим утёс на две части. Утёс уходил в глубину, ничуть не изменившись. Он начинался и заканчивался в небе. Весь мир, казалось, висел в пространстве, словно покачивающийся в пустоте остров, прикреплённый якорем к ногам человека, стоящего на скале.

Он стоял на фоне неба, расправив плечи. Длинные прямые линии его крепкого тела соединялись углами суставов; даже рельефные изгибы мышц казались разломленными на касательные. Руки с развёрнутыми ладонями свисали вниз. Он стоял, чувствуя свои сведённые лопатки, напряжённую шею и тяжесть крови, прилившей к ладоням. Ветер дул сзади — он ощущал его желобком на спине — и трепал его волосы, не светлые и не каштановые, а в точности цвета корки спелого апельсина.

Он смеялся над тем, что произошло с ним этим утром, и над тем, что ещё предстояло.

Он знал, что предстоящие дни будут трудными. Остались нерешённые вопросы, нужно было выработать план действий на ближайшее время. Он знал, что должен позаботиться об этом, но знал также, что сейчас ни о чём думать не будет, потому что в целом ему всё уже было ясно, общий план действий давно определён и, наконец, потому что здесь ему хотелось смеяться.

Он только что попробовал обдумать все эти вопросы, но отвлёкся, глядя на гранит.

Он уже не смеялся; взгляд его замер, вбирая в себя окружающий пейзаж. Лицо его было словно закон природы — неизменный, неумолимый, не ведающий сомнений. На лице выделялись высокие скулы над худыми впалыми щеками, серые глаза, холодные и пристальные, презрительный плотно сжатый рот — рот палача или святого.

Он смотрел на гранит, которому, думал он, предстоит быть расчленённым и превращённым в стены, на деревья, которые будут распилены на стропила. Он видел полосы окисленной породы и думал о железной руде под землёй, переплавленная, она обретёт новую жизнь, взметнувшись к небу стальными конструкциями.

Эти горы, думал он, стоят здесь для меня. Они ждут отбойного молотка, динамита и моего голоса, ждут, чтобы их раздробили, взорвали, расколотили и возродили. Они жаждут формы, которую им придадут мои руки.

Затем он тряхнул головой, снова вспомнив о том, что произошло этим утром, и о том, что ему предстоит много дел. Он подошёл к самому краю уступа, поднял руки и нырнул вниз.

Переплыв озеро, он выбрался на скалы у противоположного берега, где оставил свою одежду. Он с сожалением посмотрел по сторонам. В течение трёх лет, с тех пор как поселился в Стентоне[{1} - Под «известнейшим… Стентонским технологическим институтом» подразумевается, очевидно, Массачусетский технологический институт (Massachusetts Institute of Technology) в Кембридже (штат Массачусетс). Институт основан в 1861 г., новое здание занимает с 1915 г.], всякий раз, когда удавалось выкроить часок, что случалось не часто, он приходил сюда, чтобы расслабиться: поплавать, отдохнуть, подумать, побыть одному, вдохнуть полной грудью. Обретя свободу, он первым делом захотел вновь прийти сюда. Он знал, что видит эти скалы и озеро в последний раз. Этим утром его исключили из школы архитектуры Стентонского технологического института.

Он натянул старые джинсы, сандалии, рубашку с короткими рукавами, лишённую большинства пуговиц, и зашагал по узкой стёжке среди валунов к тропе, сбегавшей по зелёному склону к дороге внизу.

Он шёл быстро, спускаясь по вытянувшейся далеко вперёд, освещённой солнцем дороге со свободной и небрежной грацией опытного ходока. Далеко впереди лежал Стентон, растянувшийся вдоль побережья залива Массачусетс. Городок выглядел оправой для жемчужины — известнейшего института, возвышавшегося на холме.

Стентон начался свалкой. Унылая гора отбросов высилась среди травы, слабо дымя. Консервные банки тускло блестели на солнце. Дорога вела мимо первых домов к церкви — готическому храму, крытому черепицей, окрашенной в голубой цвет. Вдоль стен здания громоздились прочные деревянные опоры, ничего не поддерживающие, сверкали витражи с богатым узором из искусственного камня. Отсюда открывался путь в глубь длинных улиц, окаймлённых вычурными, претенциозными лужайками. В глубине лужаек стояли деревянные домищи уродливой формы — с выпирающими фронтонами, башенками, слуховыми окнами, выпяченными портиками, придавленными тяжестью гигантских покатых крыш. Белые занавески колыхались на окнах, у боковых дверей стоял переполненный мусорный бак. Старый пекинес сидел на подушечке рядом с входной дверью, из полураскрытой пасти его текла слюна. Пелёнки развевались на ветру между колоннами крыльца.

Люди оборачивались вслед Говарду Рорку. Некоторые застывали, изумлённо глядя на него с неожиданным и необъяснимым негодованием, — это было инстинктивное чувство, которое пробуждалось у большинства людей в его присутствии. Говард Рорк никого не видел. Для него улицы были пустынны, он мог бы совершенно спокойно пройти по ним голым.

Он пересёк центр Стентона — широкий заросший зеленью пустырь, окаймлённый окошками магазинов. Окошки кичились свежими афишами, возвещавшими: «Приветствуем наших выпускников! Удачи вам!» Сегодня днём курс, начавший обучение в Стентонском технологическом институте в 1922 году, получал дипломы.

Рорк медленно направился по улице туда, где в конце длинного ряда строений на пригорке над зелёной лощиной стоял дом миссис Китинг. Он три года снимал комнату в этом доме.

Миссис Китинг была на веранде. Она кормила пару канареек, сидевших в подвешенной над перилами клетке. Её пухлая ручка замерла на полпути, когда она увидела Говарда. Она с любопытством смотрела на него и пыталась состроить гримасу, долженствующую выражать сочувствие, но преуспела лишь в том, что показала, какого труда ей это стоит.

Он шёл через веранду, не обращая на неё внимания. Она остановила его:

— Мистер Рорк!

— Да.

— Мистер Рорк, я так сожалею… — Она запнулась. — О том, что случилось этим утром.

— О чём? — спросил он.

— О вашем исключении из института. Не могу передать вам, как мне жаль; я только хотела, чтобы вы знали, что я вам сочувствую.

Он стоял, глядя на неё. Миссис Китинг казалось, что он её не видит, но она знала, что это не так. Он всегда смотрит на людей в упор, и его проклятые глаза ничего не упускают. Один его взгляд внушает людям, что их как будто и не существует. Говард просто стоял и смотрел, не отвечая ей.

— Но я считаю, — продолжала она, — что если кто-то в этом мире страдает, то только по недоразумению. Конечно, теперь вы вынуждены будете отказаться от профессии архитектора, разве нет? Но молодой человек всегда может заработать на приличную жизнь, устроившись клерком, в торговле или где-нибудь ещё.

Он повернулся, собираясь уйти.

— О мистер Рорк! — воскликнула она.

— Да?

— Декан звонил вам в ваше отсутствие. — На этот раз она надеялась дождаться от него какой-нибудь реакции; это было бы всё равно что увидеть его сломленным. Она не знала, что в нём было такого, из-за чего у неё всегда возникало желание увидеть его сломленным.

— Да? — спросил он.

— Декан, — повторила она неуверенно, пытаясь вернуть утраченные позиции. — Декан собственной персоной, через секретаря.

— Ну и?

— Она велела передать вам, что декан хочет видеть вас немедленно после вашего возвращения.

— Спасибо.

— Как вы полагаете, чего он может хотеть сейчас?

— Не знаю.

Он сказал: «Не знаю», а она отчётливо услышала: «Мне плевать». И недоверчиво уставилась на него.

— Кстати, — сказала она, — у моего Питти сегодня выпускной вечер. — Она сказала это совершенно не к месту.

— Сегодня? Ах да.

— Это великий день для меня. Когда я думаю о том, как экономила, вкалывала, как рабыня, чтобы дать мальчику образование… Не подумайте, что я жалуюсь. Я не из тех, кто жалуется. Питти — очень одарённый мальчик. Но конечно, — торопливо продолжала она, оседлав любимого конька, — я не из тех, кто хвастается. Одним матерям повезло, другим нет. Мы все имеем то, чего заслуживаем. Питти себя ещё покажет. Я не принадлежу к тем, кто хочет, чтобы их дети убивали себя работой, и буду благодарна Господу, если к моему мальчику придёт даже малый успех. Но даже его мать понимает, что он пока ещё не лучший архитектор Соединённых Штатов.

Он сделал движение, намереваясь уйти.

— Но что же это я делаю, болтая здесь с вами! — проворковала она весело. — Вам нужно поторапливаться — переодеться и бежать. Декан ждёт вас.

Миссис Китинг стояла, глядя через дверь веранды вслед его худощавой фигуре, пересекавшей её строгую, аккуратную гостиную. Он всегда заставлял её чувствовать себя неуютно, пробуждая неясное предчувствие, будто он вот-вот не спеша развернётся и вдребезги разобьёт её кофейные столики, китайские вазы, фотографии в рамках. Он никогда не проявлял подобной склонности, но она, не зная почему, всё время ожидала этого.

Рорк поднялся к себе в комнату. Это была большая пустая комната, светлая от чисто оштукатуренных стен. У миссис Китинг никогда не было чувства, что Рорк действительно здесь живёт. Он не добавил ни единой вещи к самому необходимому из обстановки, которой она великодушно снабдила комнату, ни картины, ни вымпела — ни одной тёплой человеческой мелочи. Он ничего не принёс в комнату, кроме одежды и чертежей — немного одежды и очень много чертежей, загромоздивших весь угол. Иногда миссис Китинг думала, что здесь живут чертежи, а не человек.

Рорк и пришёл за чертежами — их нужно было упаковать в первую очередь. Он поднял один из них, потом другой, затем ещё один и встал, глядя на широкие листы.

Это были эскизы зданий, подобных которым не было на земле — словно их создал первый человек, родившийся на свет, никогда не слышавший о том, как строили до него. О них нечего было сказать, кроме того, что каждое было именно тем, чем должно быть. Они выглядели совсем не так, будто проектировщик, натужно размышляя, сидел над ними, соединяя двери, окна, колонны в соответствии с книжными предписаниями, приукрашивая всё по своей прихоти, пытаясь вычурностью форм скрыть отсутствие идеи. Дома как будто выросли из земли с помощью некой живой силы — совершенной и беспристрастно правильной. Руке, прочертившей тонкие карандашные линии, ещё многому предстояло учиться, но не было штриха, казавшегося лишним, не было ни одной пропущенной плоскости. Здания выглядели строгими и простыми, но лишь до тех пор, пока кто-нибудь не начинал рассматривать их ближе и не понимал, каким трудом, какой сложностью метода, каким напряжением мысли достигнута эта простота. И не было законов, определивших какую-либо деталь. Эти здания не были ни готическими, ни классическими, ни ренессансными. Они были только творениями Говарда Рорка.

Он стоял, глядя на эскиз. Это был тот самый эскиз, который до сих пор его не удовлетворял. Он начертил его как упражнение, которое придумал себе сверх учебных заданий; Говард часто делал так, когда находил какое-нибудь особенно интересное место и останавливался прикинуть, какой дом там должен стоять. Он проводил целые ночи, уставившись в этот эскиз, желая понять, что упустил. Взглянув на него теперь, без подготовки, он увидел ошибку.

Он швырнул эскиз на стол и склонился над ним, набрасывая чёткие линии прямо поверх своего аккуратного рисунка. Время от времени он останавливался и распрямлялся, чтобы взглянуть на весь лист; кончики его пальцев сжимали бумагу, словно дом был в его длиннопалых, с выпуклыми венами и выпирающими костями руках.

Часом позже он услышал стук в дверь.

— Войдите! — крикнул он, не отрываясь от чертежа.

— Мистер Рорк! — Миссис Китинг разинула рот, уставившись на него через порог. — Что вы делаете?

Он обернулся и взглянул на неё, пытаясь припомнить, кто она такая.

— А как же декан? — простонала она. — Декан, который ждёт вас.

— А, — сказал Рорк. — Ах да. Я забыл.

— Вы… забыли?!.

— Да. — Нотка изумления появилась в его голосе, он был удивлён её удивлением.

— Хорошо. Только вот что я хотела сказать. — Она поперхнулась. — Вас исключили — и правильно сделали. Очень правильно. Церемония начинается в четыре тридцать, а вы надеетесь, что декан найдёт время поговорить с вами?

— Я иду сейчас же, миссис Китинг.

Её толкало к действию не только любопытство; это был тайный страх, что приговор совета может быть отменён. Рорк направился в ванную в конце холла. Она наблюдала за ним, пока он умывался, приводил свои размётанные прямые волосы в некое подобие порядка. Он снова вышел и уже было направился к лестнице, когда она поняла, что он уходит.

— Мистер Рорк! — Она удивлённо указывала на его костюм. — Вы же не пойдёте в этом?

— А почему бы и нет?

— Но ведь это ваш декан!

— Теперь уже нет, миссис Китинг.

Она ошеломлённо подумала, что он сказал это так, будто был совершенно счастлив.

Стентонский технологический институт стоял на холме, его зубчатые стены подобно короне возвышались над распростёртым внизу городом. Институт выглядел средневековой крепостью с готическим собором, поднимающимся в центре. Крепость полностью соответствовала своему назначению — у неё были крепкие кирпичные стены с редкими бойницами; валами, позади которых могли ходить обороняющиеся лучники; угловыми башнями, с которых на атакующих можно было лить кипящее масло — если бы таковая необходимость появилась у учебного заведения. Собор высился над всем этим в своём резном великолепии — тщетная защита от двух злейших врагов: света и воздуха.

Кабинет декана походил на часовню, призрачный сумрак питался через единственное высокое окно с витражом. Мутный свет просачивался через одежды поражённых столбняком святых, неестественно выгнувших руки в локтях. Красное и багровое пятна покоились на подлинных фигурках химер, свернувшихся в углах камина, который никогда не топили. Зелёное пятно лежало в центре изображения Парфенона[{2} - Парфенон — мраморный храм богини Афины Парфенос (Афины Девы) на акрополе в Афинах. Прославленный памятник древнегреческой высокой классики (448–438 до н.э.). Сооружён архитекторами Иктином и Калликратом под руководством скульптора Фидия. Разрушен в 1687 г., частично восстановлен.], висевшего над камином.

Когда Рорк вошёл в кабинет, очертания фигуры декана неясно плавали позади письменного стола, покрытого резьбой на манер столика в исповедальне. Декан был низеньким толстым джентльменом, чья полнота несколько сглаживалась непоколебимым чувством собственного достоинства.

— Ах да, Рорк! — Он улыбнулся. — Присаживайтесь, пожалуйста.

Рорк сел. Декан сплёл пальцы на животе и замер в ожидании предполагаемой просьбы. Её не последовало. Декан прочистил горло.

— Мне нет необходимости выражать сожаление в связи с неприятным событием, происшедшим сегодня утром, — начал он, — поскольку я считаю само собой разумеющимся, что вы всегда знали о моей искренней заинтересованности в вашем благополучии.

— Абсолютно никакой необходимости, — подтвердил Рорк.

Декан подозрительно посмотрел на него, но продолжил:

— Нет также необходимости упоминать, что я не голосовал против вас. Я воздержался. Но вам, вероятно, будет приятно знать, что на совете у вас была очень решительная группа защитников. Маленькая, но решительная. Профессор строительной техники выступал от вашего имени прямо как крестоносец. И ваш профессор математики тоже. Но, к сожалению, те, кто посчитал своим долгом проголосовать за ваше исключение, абсолютно превзошли остальных числом. Профессор Питеркин, ваш преподаватель композиции, решил дело. Он даже пригрозил подать в отставку, если вы не будете исключены. Вы должны понять, как сильно вы его спровоцировали.

— Я понимаю, — сказал Рорк.

— Понимаете, в этом-то всё и дело. Я говорю о вашем отношении к занятиям по архитектурной композиции. Вы никогда не уделяли им должного внимания. Однако вы блистали во всех инженерных науках. Конечно, никто не станет отрицать важности технических аспектов строительства для будущего архитектора, но к чему впадать в крайности? Зачем пренебрегать артистической, творческой, так сказать, стороной вашей профессии и ограничиваться сухими техническими и математическими предметами? Ведь вы намеревались стать архитектором, а не инженером-строителем.

— Теперь всё это, пожалуй, ни к чему, — согласился Рорк. — Всё уже позади. Теперь нет смысла обсуждать, какие предметы я предпочитал.

— Я очень хочу вам помочь, Рорк. По справедливости, вы должны признать это. Вы не можете сказать, что вас не предупреждали до того, как это случилось.

— Предупреждали.

Декан задвигался в своём кресле, он почувствовал себя неуютно. Глаза Рорка вежливо смотрели прямо на него. Декан думал: «Нет ничего плохого в том, как он смотрит на меня, действительно, он абсолютно корректен, вежлив как подобает; только впечатление такое, будто меня здесь нет».

— Любая задача, которую перед вами ставили, — продолжал декан, — любой проект, который вы должны были разработать, — что вы делали с ними? Каждый из них сделан в том — ну не могу назвать это стилем, — в той вашей неподражаемой манере, которая противоречит всем основам, которым мы пытались вас научить, всем укоренившимся образцам и традициям искусства. Возможно, вы думаете, что вы, что называется, модернист, но это даже не модернизм. Это… это полное безумие, если вы не возражаете.

— Не возражаю.

— Когда вам задавали проекты, оставлявшие выбор стиля за вами, и вы сдавали одну из ваших диких штучек, ладно, будем откровенны, ваши учителя засчитывали вам это, потому что не знали, как это понимать. Но когда вам задавали упражнение в историческом стиле: спроектировать часовню в тюдоровском духе[{3} - Стиль архитектуры тюдор (поздний перпендикулярный стиль) относится ко времени правления английской династии Тюдоров (1485–1603). Отличается плоскими арками, мелкими карнизами и деревянной обшивкой стен.] или здание французской оперы, вы сдавали нечто напоминающее коробки, сваленные друг на друга без всякого смысла. Можете ли вы сказать — это было неправильное понимание задания или откровенное неповиновение?

— Неповиновение, — сказал Рорк.

— Мы хотели дать вам шанс — ввиду ваших блестящих достижений по всем другим предметам. Но когда вы сдали это, — декан со стуком уронил кулак на лист, развёрнутый перед ним, — такую ренессансную виллу в курсовом проекте — право, мой мальчик, это было уже слишком. — На листе был изображён дом из стекла и бетона. В углу стояла острая угловатая подпись: Говард Рорк. — Вы рассчитывали, что мы сможем зачесть вам это?

— Нет.

— Вы просто лишили нас выбора. Естественно, теперь вы ожесточены против нас, но…

— Ничего подобного я не чувствую, — спокойно сказал Рорк. — Я должен объясниться. Обычно я не позволяю себе подчиняться обстоятельствам. На этот раз я допустил ошибку. Я не должен был ждать, пока вы меня вышибете. Я должен был давным-давно уйти сам.

— Ну-ну, не раздражайтесь. Вы заняли неправильную позицию, особенно ввиду того, что я собираюсь вам сказать. — Декан улыбнулся и доверительно наклонился вперёд, наслаждаясь увертюрой к доброму делу. — Вот истинная цель нашего разговора. Мне очень хотелось сообщить её вам как можно быстрее, чтобы вы не чувствовали себя брошенным. О, я лично подвергал себя риску, сообщая об этом президенту, с его-то нравом, но… Имейте в виду, он не принял на себя никаких обязательств, но… Вот каково положение дел: теперь, когда вы понимаете, насколько это всё серьёзно, если вы подождёте год, успокоитесь, всё обдумаете, скажем, повзрослеете, у нас, возможно, появится шанс взять вас обратно. Имейте в виду, я ничего не обещаю — это исключительно неофициально, это против наших правил, но, принимая во внимание особые обстоятельства и ваши блестящие достижения, такая возможность не исключается.

— Думаю, что вы меня не поняли, — сказал Рорк. — Почему вы решили, что я хочу вернуться?

— Что такое?

— Я не вернусь. Кроме того, мне здесь больше нечему учиться.

— Я вас не понимаю, — надменно отчеканил декан.

— Что тут объяснять? Теперь это не имеет к вам никакого отношения.

— Будьте так любезны объясниться.

— Если желаете. Я хочу быть архитектором, а не археологом. Я не вижу смысла в реанимации ренессансных вилл. Зачем мне учиться проектировать их, если я никогда не буду их строить?

— Мой дорогой мальчик, великий стиль Возрождения отнюдь не мёртв. Дома в этом стиле возводятся каждый день.

— Возводятся и будут возводиться, но только не мной.

— Бросьте, Рорк. Это же ребячество.

— Я пришёл сюда учиться строительству. Когда передо мной ставили задачу, главным для меня было научиться решать её так, как в будущем я буду решать её на деле, так, как буду строить. Я научился здесь всему, чему мог, занимаясь теми самыми строительными науками, которые вы не одобряете. Тратить же ещё год на срисовывание итальянских открыток я не намерен.

Час назад декан желал, чтобы этот разговор проходил как можно спокойнее. Теперь ему хотелось, чтобы Рорк проявил хоть какие-нибудь чувства; ему казалось неестественным, что человек ведёт себя совершенно непринуждённо в подобных обстоятельствах.

— Вы хотите сказать, что всерьёз думаете строить таким образом, когда станете архитектором — если, конечно, станете?

— Да.

— Мой дорогой друг, кто вам позволит?

— Это не главное. Главное — кто меня остановит?

— Послушайте, это серьёзно. Мне жаль, что я не поговорил с вами подробно и основательно намного раньше… Знаю, знаю, знаю, не перебивайте меня, вы увидели одно-два модернистских здания и вообразили… Но понимаете ли вы, что весь так называемый модерн — преходящий каприз? Вы должны осознать и принять — и это подтверждено всеми авторитетами, — что всё прекрасное в архитектуре уже сделано. Каждый стиль прошлого — неисчерпаемый кладезь. Мы можем только брать из великих стилей прошлого. Кто мы такие, чтобы поправлять или дополнять их? Мы можем лишь, преисполняясь почтения, пытаться их повторить.

— А зачем? — спросил Говард Рорк.

«Нет, — подумал декан, — нет, мне просто послышалось, он больше ничего не сказал; это совершенно невинное слово, и в нём нет никакой угрозы».

— Но это очевидно! — сказал декан.

— Смотрите, — спокойно сказал Рорк и указал на окно. — Вы видите кампус[{4} - Кампус — территория университета или колледжа (включая парк).] и город? Видите, сколько людей ходит, живёт там внизу? Так вот, мне наплевать, что кто-нибудь из них или все они думают об архитектуре и обо всём остальном тоже. Почему же я должен считаться с тем, что думали их дедушки?

— Это наши священные традиции.

— Почему?

— Ради всего святого, не будьте таким наивным!

— Но я не понимаю. Почему вы хотите, чтобы я считал это великим произведением архитектуры? — Он указал на изображение Парфенона.

— Это, — отрезал декан, — Парфенон.

— И что?

— Я не могу тратить время на столь глупые вопросы.

— Хорошо. Далее. — Рорк встал, взял со стола длинную линейку и подошёл к картине. — Могу я сказать, что здесь ни к чёрту не годится?

— Это Парфенон! — повторил декан.

— Да, чёрт возьми, Парфенон! — Линейка ткнулась в стекло поверх картины. — Смотрите, — сказал Рорк. — Знаменитые капители[{5} - Капители (лат. capitellum — головка) — головные, венчающие — нередко орнаментированные — части колонны, столба или пилястры, расположенные между стволом опоры и горизонтальным перекрытием (антаблементом).] на не менее знаменитых колоннах — для чего они здесь? Для того чтобы скрыть места стыков в дереве — когда колонны делались из дерева, но здесь они не деревянные, а мраморные. Триглифы[{6} - Триглифы (греч. triglyphos — с тремя нарезками) — прямоугольные каменные плиты с продольными врезами. Чередуясь с метопами (прямоугольными, почти квадратными плитами, часто украшенными скульптурой), составляют фриз (см. примеч. [{7} - Фриз (средневек. лат. frisium — кайма, складка) — в архитектурных ордерах средняя горизонтальная часть антаблемента между архитравом и карнизом; в дорическом ордере членится на триглифы и метопы, в ионическом и коринфском иногда заполняется рельефами.]) дорического ордера.] — что это такое? Дерево. Деревянные балки, уложенные тем же способом, что и тогда, когда люди начинали строить деревянные хижины. Ваши греки взяли мрамор и сделали из него копии своих деревянных строений, потому что все так делали. Потом ваши мастера Возрождения пошли дальше и сделали гипсовые копии с мраморных копий колонн из дерева. Теперь пришли мы, делая копии из стекла и бетона с гипсовых копий мраморных копий колонн из дерева. Зачем?

Декан сидел, глядя на него с любопытством. Что-то приводило его в недоумение — не слова, но что-то в манере Рорка произносить их.

— Традиции, правила? — говорил Рорк. — Вот мои правила: то, что можно делать с одним веществом, нельзя делать с другим. Нет двух одинаковых материалов. Нет на земле двух одинаковых мест, нет двух зданий, имеющих одно назначение. Назначение, место и материал определяют форму. Если в здании отсутствует главная идея, из которой рождаются все его детали, его ничем нельзя оправдать и тем более объявить творением. Здание живое, оно как человек. Его целостность в том, чтобы следовать собственной правде, собственной теме и служить собственной и единственной цели. Человек не берёт взаймы свои члены, здание не заимствует части своей сущности. Его творец вкладывает в него душу, выражает её каждой стеной, окном, лестницей.

— Но все подходящие формы выражения давно открыты.

— Выражения чего? Парфенон не служил тем же целям, что его деревянный предшественник. Аэропорт не служит той же цели, что Парфенон. Каждая форма имеет собственный смысл, а каждый человек сам находит для себя смысл, форму и назначение. Почему так важно, что сделали остальные? Почему освящается простой факт подражательства? Почему прав кто угодно, только не ты сам? Почему истину заменяют мнением большинства? Почему истина стала фактом арифметики, точнее, только сложения? Почему всё выворачивается и уродуется, лишь бы только соответствовать чему-то другому? Должна быть какая-то причина. Я не знаю и никогда не знал. Я бы хотел понять.

— Ради всего святого, — сказал декан, — сядьте… Так-то лучше… Не будете ли вы так любезны положить эту линейку?.. Спасибо… Теперь послушайте. Никто никогда не отрицал важности современной технологии в архитектуре. Но мы должны научиться прилагать красоту прошлого к нуждам настоящего. Голос прошлого — голос народа. Ничто и никогда в архитектуре не изобреталось одиночкой. Настоящее творчество — медленный, постепенный, анонимный и в высшей степени коллективный процесс, в котором каждый человек сотрудничает с остальными и подчиняется законам большинства.

— Понимаете, — спокойно сказал Рорк, — у меня впереди есть, скажем, шестьдесят лет жизни. Бо?льшая её часть пройдёт в работе. Я выбрал дело, которое хочу делать, и если не найду в нём радости для себя, то только приговорю себя к шестидесяти годам пытки. Работа принесёт мне радость, только если я буду выполнять её наилучшим из возможных для меня способов. Лучшее — это вопрос правил, и я выдвигаю собственные правила. Я ничего не унаследовал. За мной нет традиции. Возможно, я стою в её начале.

— Сколько вам лет? — спросил декан.

— Двадцать два, — ответил Рорк.

— Вполне простительно, — сказал декан с заметным облегчением. — Вы это всё перерастёте. — Он улыбнулся: — Старые нормы пережили тысячелетия, и никто не смог их улучшить. Кто такие ваши модернисты? Скоротечная мода, эксгибиционисты, пытающиеся привлечь к себе внимание. Вам не случалось наблюдать за их судьбами? Можете назвать хоть одного, кто достиг сколько-нибудь устойчивой известности? Посмотрите на Генри Камерона. Великий человек, двадцать лет назад он был ведущим архитектором. А что он сегодня? Счастлив, если получает — раз в год — заказ на перестройку гаража. Бездельник и пьяница, чьё…

— Не будем обсуждать Генри Камерона.

— О? Он ваш друг?

— Нет, но я видел его здания.

— И вы находите их…

— Я повторяю, мы не будем обсуждать Генри Камерона.

— Очень хорошо. Вы должны понимать, что я проявляю большую… так сказать, терпимость. Я не привык беседовать со студентами в таком тоне. Как бы то ни было, я очень желаю предупредить, если возможно, назревающую трагедию — видеть, как молодой, явно способный человек сознательно калечит свою жизнь.

Декан задумался, почему, собственно, он обещал профессору математики сделать всё возможное для этого парня. Просто потому, что профессор сказал: «Это великий человек» — и указал на проект Рорка.

«Великий, — подумал декан, — или опасный». Он поморщился — он не одобрял ни тех ни других.

Он припомнил всё, что знал о прошлом Рорка. Отец Рорка был сталелитейщиком где-то в Огайо и умер очень давно. В документах парня не имелось ни единой записи о ближайших родственниках. Когда его об этом спрашивали, Рорк безразлично отвечал: «Вряд ли у меня есть какие-нибудь родственники. Может быть, и есть. Я не знаю». Он казался очень удивлённым предположением, что у него должен быть к этому какой-то интерес. Он не нашёл, да и не искал в кампусе ни одного друга и отказался вступить в землячество. Он сам заработал деньги на учёбу в школе и на три года института. С самого детства он работал на стройках простым рабочим. Штукатурил, слесарил, был водопроводчиком, брался за любую работу, которую мог получить, перебираясь с места на место, на восток, в большие города. Декан видел его прошлым летом в Бостоне во время каникул; Рорк ловил заклёпки на строящемся небоскрёбе, его долговязое тело в замасленном комбинезоне не напрягалось, только глаза были внимательны, в правой руке — ведро, которым он время от времени, искусно, без напряжения выставляя руку вверх и вперёд, ловил горячую заклёпку как раз в тот момент, когда казалось, что она ударит его в лицо.

— Обратите внимание, Рорк, — мягко промолвил декан, — вы много работали, чтобы оплатить своё образование. Вам остался всего один год. Есть о чём поразмыслить, особенно парню в вашем положении. Вспомните о практической стороне профессии архитектора. Архитектор не существует сам по себе, он только маленькая часть большого социального целого. Сотрудничество, кооперация — вот ключевые слова современности и профессии архитектора в особенности. Вы думали о потенциальных клиентах?

— Да, — сказал Рорк.

— Клиент, — продолжал декан. — Заказчик. Думайте о нём в первую очередь. Это тот, кто будет жить в построенном вами доме. Ваша единственная задача — служить ему. Вы лишь должны стремиться придать подходящее художественное выражение желаниям заказчика. И это самое главное в нашем деле.

— Гм, я мог бы сказать, что должен стремиться построить для моего клиента самый роскошный, самый удобный, самый прекрасный дом, который только можно представить. Я мог бы сказать, что должен стараться продать ему лучшее, что имею, и, кроме того, научить его узнавать это лучшее. Я мог бы сказать это, но не скажу. Потому что я не намерен строить для того, чтобы кому-то служить или помогать. Я не намерен строить для того, чтобы иметь клиентов. Я намерен иметь клиентов для того, чтобы строить.

— Как вы предполагаете принудить их внять вашим идеям?

— Я не предполагаю никакого принуждения — ни для заказчиков, ни для самого себя. Те, кому я нужен, придут сами.

Декан понял, что поставило его в тупик в поведении Рорка.

— Знаете, — сказал он, — ваши слова звучали бы гораздо убедительнее, если бы вы не говорили так, будто вам безразлично, согласен я с вами или нет.

— Это верно, — сказал Рорк. — Мне безразлично, согласны вы или нет. — Он сказал это так просто, что слова его не прозвучали оскорбительно — лишь как констатация факта, на который он сам впервые и с недоумением обратил внимание.

— Вам всё равно, что думают остальные, это можно понять. Но, судя по всему, вы даже не стремитесь убедить их.

— Не стремлюсь.

— Но это… это чудовищно.

— Да? Возможно. Не знаю.

— Я доволен разговором, — медленно и нарочито громко проговорил декан. — Моя совесть спокойна. Я полагаю и согласен в этом с постановлением собрания, что профессия архитектора не для вас. Я старался помочь вам. Теперь я согласен с советом: вы не тот человек, которому нужно помогать. Вы опасны.

— Для кого? — спросил Рорк.

Но декан поднялся, показывая, что разговор окончен.

Рорк покинул кабинет. Он медленно прошёл через длинные коридоры, спустился по лестнице и оказался на лужайке внизу. Он знал много людей, похожих на декана; он никогда не мог понять их. Рорк смутно осознавал, что в чём-то они ведут себя принципиально иначе, чем он сам. Впрочем, сам вопрос отличия давным-давно перестал его волновать. Но как при взгляде на здания он всегда стремился найти главную их тему, так и в общении с людьми он не мог избавиться от желания увидеть их главную побудительную силу — причину их поступков. Но его это не тревожило. Он никогда не умел думать о других людях; лишь иногда удивлялся, почему они такие, какие есть. Думая о декане, он тоже удивлялся. Тут, несомненно, была какая-то тайна. Некий принцип, который ещё предстояло раскрыть.

Рорк остановился. Его взгляд захватили лучи солнца, замершего перед самым закатом, которые разукрасили фризы[{7} - Фриз (средневек. лат. frisium — кайма, складка) — в архитектурных ордерах средняя горизонтальная часть антаблемента между архитравом и карнизом; в дорическом ордере членится на триглифы и метопы, в ионическом и коринфском иногда заполняется рельефами.] из серого известняка, бегущие вдоль кирпичной стены здания института. Он забыл о людях, о декане и принципах, которыми тот руководствовался и которые ему, Рорку, ещё предстояло постичь. Он думал только о том, как чудесно смотрится камень в нестойком свете заката и что бы он сделал с этим камнем.

Он думал о большом листе бумаги и видел поднимающиеся на нём строгие стены из серого песчаника с длинными непрерывными рядами окон, раскрывающих аудитории сиянию неба. В углу листа стояла острая, угловатая подпись — Говард Рорк.




II


— Архитектура, друзья мои, — великое искусство, покоящееся на двух вселенских принципах: Красоты и Пользы. В более широком смысле эти принципы — часть трёх вечных ценностей: Истины, Любви и Красоты. Истина — в отношении к традициям нашего искусства, Любовь — к нашим собратьям, которым мы призваны служить, Красота — ах, Красота, неотразимая богиня всех художников, — является ли она в виде очаровательной женщины или здания… Хм… Да… В заключение я хотел бы сказать вам, начинающим свой путь в архитектуре, что теперь вы — хранители священного наследия… Хм… Да… Итак, отправляйтесь в мир, вооружённые вечными цен… вооружённые мечтой и отвагой, верные высочайшим стандартам, которыми всегда славилась ваша великая школа. Желаю вам всем честно служить, но не как рабы, прикованные к прошлому, и не как парвеню, проповедующие оригинальность ради неё самой; их поза — только невежественное тщеславие. Желаю вам многих лет, деятельных и богатых, и, прежде чем уйти из этого мира, оставить свой след на песке времени! — Гай Франкон вычурно завершил свою речь, выбросив вверх в стремительном салюте правую руку, — неофициально, в том броском хвастливом духе, который Гай Франкон мог себе позволить. Огромный зал перед ним ожил и разразился аплодисментами и криками одобрения.

Море лиц, молодых, энергичных и потных, торжественно прикованных — на сорок пять минут — к сцене, на которой распинался Гай Франкон, председательствовавший на выпускной церемонии в Стентонском технологическом институте. Гай Франкон, который по этому случаю собственной персоной прибыл из Нью-Йорка; Гай Франкон — глава знаменитой фирмы «Франкон и Хейер», вице-президент Американской гильдии архитекторов, член Американской академии искусств и литературы, член Национальной комиссии по изящным искусствам, секретарь Нью-Йоркской лиги поощрения художеств, председатель Общества архитектурного просвещения США[{8} - В США существуют Американский институт архитекторов (American Institute of Architects), основан в 1857 г.; Американская академия искусств и точных наук (American Academy of Arts and Sciences), Национальная академия дизайна (National Academy of Design), Общество американских художников (Society of American Artists).]. Гай Франкон, кавалер ордена Почётного легиона, награждённый правительствами Великобритании, Бельгии, Монако и Сиама; Гай Франкон — лучший выпускник Стентона, спроектировавший известнейшее здание Национального банка Фринка в Нью-Йорке, на крыше которого на высоте двадцати пяти этажей светился раздуваемый ветром факел из стекла и огромных электрических ламп «Дженерал электрик», встроенный в слегка уменьшенную копию мавзолея Адриана[{9} - Строительство грандиозного мавзолея римского императора Адриана (76–138, правил с 117 г.) началось ещё при его жизни. Круглое здание имело конусообразное завершение и было увенчано статуей Адриана на квадриге. В Средние века было перестроено в крепость и получило название Замка святого ангела.].

Гай Франкон спустился со сцены неторопливо, с полным осознанием важности своих движений. Он был среднего роста и не слишком грузен, но с досадной склонностью к полноте. Он знал, что никто не дал бы ему его пятидесяти одного года, на лице его не было ни морщин, ни складок; оно представляло собой приятное сочетание шаров, окружностей, арок и эллипсов, посреди которых хитрыми искорками сверкали глазки. Его одежда демонстрировала безграничное внимание к мелочам, свойственное художникам. Спускаясь по ступеням, он жалел лишь о том, что это не школа совместного обучения.

Гай Франкон считал этот зал великолепным образцом архитектуры, только сегодня здесь было душновато из-за тесноты и пренебрежения вентиляцией. Зато он мог похвастаться зелёными мраморными панелями, коринфскими колоннами литого железа, расписанными золотом и украшенными гирляндами позолоченных плодов; Гай Франкон подумал, что особенно хорошо выдержали проверку временем ананасы. «Как трогательно, — подумал он, — ведь это я двадцать лет назад пристроил это крыло и продумал этот большой холл, и вот я здесь». Зал был так набит, что с первого взгляда невозможно было различить, какое лицо какому телу принадлежит. Всё вместе напоминало подрагивающее заливное из рук, плеч, грудных клеток и животов. Одна из голов, бледнолицая, темноволосая и прекрасная, принадлежала Питеру Китингу.

Он сидел в первом ряду, стараясь смотреть на сцену, потому что знал — сотни человек смотрят на него сейчас и будут смотреть позже. Он не оборачивался, но сознание того, что он в центре внимания, не покидало его. У него были карие, живые и умные глаза. Его рот — маленький, безупречной формы полумесяц — был мягко-благородным, тёплым, словно всегда готовым расплыться в улыбке. Голова его отличалась классическим совершенством — и формы черепа, и чёрных волнистых локонов, обрамляющих впалые виски. Он держал голову как человек, привыкший не обращать внимания на свою красоту, но знающий, что у других подобной привычки нет. Он был Питером Китингом — звездой Стентона, президентом студенческой корпорации, капитаном лыжной команды, членом самого престижного землячества; большинством голосов он был назван самым популярным человеком в кампусе.

А ведь все собрались здесь, думал Питер Китинг, чтобы видеть, как мне будут вручать диплом; он попытался прикинуть, сколько человек вмещает зал. Все знали его блестящие оценки, и никому сегодня его рекорда не побить. Ах да, тут Шлинкер. Шлинкер был очень тяжёлым соперником, но он всё-таки побил Шлинкера в этом году. Он трудился как собака, потому что очень хотел побить Шлинкера. Сегодня у него нет соперников… Он вдруг почувствовал, как у него внутри что-то упало, из горла в живот, что-то холодное и пустое, зияющая пустота, свалившаяся вниз и оставившая ощущение падения — не конкретную мысль, а неуловимый намёк на вопрос, действительно ли он так великолепен, как сегодня провозглашают. Он увидел в толпе Шлинкера. Он смотрел на его жёлтое лицо и очки в золотой оправе, смотрел пристально, с теплотой и облегчением, с благодарностью. Было ясно, что Шлинкер не мог даже надеяться сравняться с его собственной внешностью и способностями, у него не было никаких сомнений: он всегда будет бить Шлинкера и всех Шлинкеров мира, он никому не позволит достичь того, чего сам достичь не сможет. Все смотрят на него — и пусть смотрят. Он ещё даст им хороший повод смотреть на него не отрываясь. Он чувствовал, как все взгляды вгрызаются в него с ожиданием и нетерпением, и это действовало на него тонизирующе. «Жизнь прекрасна», — думал Питер Китинг. У него немного закружилась голова. Это было приятное чувство, оно понесло его, безвольного и беспамятного, на сцену, на всеобщее обозрение. Вот оно выплеснуло его поверх голов — стройного, подтянутого, атлетически сложённого, полностью отдавшегося поглотившему его потоку. Он уловил в этом шуме, что выпущен с отличием, что Американская гильдия архитекторов вручает ему золотую медаль и что он награждён призом Общества архитектурного просвещения США — стипендией на четыре года обучения в парижской Школе изящных искусств[{10} - Школа изящных искусств в Париже (Ecole des Beaux Arts) — основана в 1785 г. Имеет отделение живописи, скульптуры, архитектуры и графики.].

Потом он пожимал руки, кивал, улыбался, соскребал с лица пот концом пергаментного свитка, задыхаясь в своей чёрной мантии и надеясь, что другие не заметят, как его мать рыдает, закрыв лицо руками. Ректор пожал ему руку, прогудев:

— Стентон будет гордиться вами, мой мальчик.

Декан тряс его руку, повторяя:

— Славное будущее… Славное будущее… Славное будущее…

Профессор Питеркин пожал ему руку и потрепал по плечу, говоря:

— …и вы признаёте это совершенно необходимым; например, когда я строил почтамт в Пибоди[{11} - Пибоди — город в штате Массачусетс (ранее — Денвер). Переименован в честь Джорджа Пибоди (1795–1869), торговца и филантропа.]…

Дальше Китинг не слушал — он слышал историю почтамта в Пибоди много раз. Это было единственное из кому-либо известных сооружений, возведённое профессором Питеркином до того, как он принёс свою практическую деятельность в жертву обязанностям преподавателя. Блестящая работа — так было сказано о дипломном проекте Китинга — дворце изящных искусств. В этот момент Китинг ни за что бы не вспомнил, что это за дворец такой.

Сквозь всё это в его глазах отпечатался облик Гая Франкона, пожимавшего ему руку, а в ушах переливался густой голос: «…как я сказал вам, она ещё открыта, мой мальчик. Конечно, теперь у вас есть возможность продолжить обучение… Вы должны будете принять решение… Диплом Школы изящных искусств очень важен для молодого человека… Но я был бы доволен, увидев вас в нашем бюро».

Банкет выпуска двадцать второго года был долгим и торжественным. Китинг слушал речи с интересом; вокруг на все лады звучали бесконечные сентенции о «молодых людях — надежде американской архитектуры» и о «будущем, открывающем свои золотые ворота», и Питер знал, что «надежда» — это он и что «будущее» принадлежит ему; приятно было слышать подтверждение этому из стольких уважаемых уст. Он скользил взглядом по седовласым ораторам и думал о том, насколько моложе он будет, когда достигнет их положения, да и места повыше.

Потом он вдруг вспомнил о Говарде Рорке и удивился, обнаружив, что это имя, вспыхнув в его памяти, вызвало беспричинное удовольствие. Потом вспомнил: Говарда Рорка сегодня утром исключили из института. Питер молча упрекнул себя и принялся целеустремлённо вызывать в себе чувство сожаления. Но скрытая радость возвращалась всякий раз, когда он думал об исключении Рорка. Это событие безоговорочно доказало, каким он был глупцом, воображая Рорка опасным соперником; одно время Рорк беспокоил его даже больше, чем Шлинкер, хотя и был двумя годами и одним курсом младше. Если он и питал какие-либо сомнения по поводу своей и их одарённости, разве сегодняшний день не расставил всё по местам? Хотя, вспомнил Питер, Рорк был очень мил с ним, помогая ему всякий раз, когда он увязал в какой-нибудь проблеме… не увязал на самом деле, просто у него не хватало времени сидеть над всякой скукотищей — чертежами или чем-нибудь ещё. Господи! Как Рорк умел распутывать чертежи, будто просто дёргал за ниточку — и всё понятно… И что с того, что умел? Что это ему дало? Теперь с ним кончено. И, убедив себя в этом, Питер Китинг с удовлетворением испытал наконец нечто вроде сострадания к Говарду Рорку.

Когда Китинга пригласили произнести речь, он уверенно поднялся с места. Он не имел права показать, что сильно испуган. Ему нечего было сказать об архитектуре, но он произносил слова, высоко подняв голову, как равный среди равных, но с некоей толикой почтительности, так, чтобы никто из присутствовавших знаменитостей не почёл себя оскорблённым. Насколько он мог позднее вспомнить, он говорил: «Архитектура — великое искусство… С глазами, устремлёнными в будущее, и почтением к прошлому в сердцах… Из всех искусств — самое важное для народа… И, как сказал сегодня тот, кто стал для всех нас вдохновителем к творчеству, Истина, Любовь и Красота — три вечные ценности…»

Потом, в коридоре, в шумной неразберихе прощаний, какой-то парень шептал Китингу, обняв его за плечи:

— Давай домой, быстренько там разберись, Пит, а потом махнём в Бостон своей компанией; я заеду за тобой через часок.

Тед Шлинкер подбивал его:

— Конечно, пойдём, Пит, без тебя какое веселье. И кстати, прими поздравления и всё прочее. Никаких обид. Пусть побеждает сильнейший.

Китинг обнял Шлинкера за плечи. В его глазах светилась такая сердечность, будто Шлинкер был его самым дорогим другом. В этот вечер он смотрел так на всех. Китинг сказал:

— Спасибо, Тед, старина. На самом деле я чувствую себя ужасно из-за этой медали гильдии архитекторов — я думаю, её достоин только ты, но никогда нельзя сказать, что найдёт на этих маразматиков.

И теперь Китинг шёл домой в тёплом полумраке, думая лишь о том, как удрать от матери на ночь.

Мать, думал он, сделала для него очень много. Как сама часто повторяла, она была леди с полным средним образованием; тем не менее она была вынуждена много работать и, более того, держать в доме пансион — случай беспрецедентный в её семье.

Его отец владел писчебумажным магазином в Стентоне. Времена изменились и прикончили бизнес, а прободная язва прикончила Питера Китинга-старшего двадцать лет назад. Луиза Китинг осталась с домом, стоящим в конце респектабельной улицы, рентой от страховки за мужа — она не забывала аккуратно обновлять её каждый год — и с сыном. Рента была более чем скромной, но с помощью пансиона и упорного стремления к цели миссис Китинг сводила концы с концами. Летом ей помогал сын, работая клерком в отеле или позируя для рекламы шляп. Её сын, решила однажды миссис Китинг, займёт достойное место в мире, и она вцепилась в эту мысль мягко и неумолимо, словно пиявка… Странно, вспомнил Китинг, одно время я хотел стать художником. Но мать выбрала иное поле деятельности для проявления его таланта. «Архитектура, — сказала она, — вот по-настоящему респектабельная профессия. Кроме того, ты встретишь самых известных людей». Он так и не понял, как и когда она подтолкнула его к этой профессии. Странно, думал Китинг, что он годами не вспоминал о своём юношеском стремлении. Странно, что теперь воспоминание причиняет ему боль. Ладно, этот вечер и предназначен для того, чтобы всё вспомнить — и забыть навсегда.

Архитекторы, думал он, всегда делают блестящую карьеру. А терпели ли они когда-нибудь неудачи, взойдя на вершину? Он вдруг вспомнил Генри Камерона, который двадцать лет назад строил небоскрёбы, а сегодня превратился в старого пьяницу с конторой в какой-то трущобе. Китинг содрогнулся и пошёл быстрее.

Он на ходу задумался, смотрят ли на него люди. Он начал следить за прямоугольниками освещённых окон; когда занавеска колыхалась и голова прислонялась к стеклу, он пытался угадать, не для того ли это, чтобы взглянуть, как он проходит; если и нет, то когда-нибудь так будет, когда-нибудь они все будут смотреть.

Говард Рорк сидел на ступенях крыльца, когда Китинг подошёл к дому. Он сидел, отклонившись назад, опираясь локтями о ступени, вытянув длинные ноги. Вьюнок оплёл колонны крыльца, словно отгораживая дом от света фонаря, стоящего на углу.

Тусклый шар электрического фонаря в ночном весеннем воздухе казался волшебным. От его тихого света улица становилась глуше и мягче. Фонарь висел одиноко, словно прореха во тьме, окутав темнотой всё, кроме нескольких веток с густой листвой, застывших на самом её краю — лёгкий намёк, переходящий в уверенность, что в темноте нет ничего, кроме моря листьев. На фоне безучастного стеклянного шара фонаря листья казались более живыми; его свечение поглотило цвет листьев, пообещав вернуть при дневном свете краски в несколько раз ярче. Волшебный свет фонаря словно ладошками закрывал глаза, оставляя взамен необъяснимое ощущение — не запах, не прохладу, а всё вместе: ощущение весны и безграничного пространства.

Китинг остановился, различив в темноте нелепо рыжие волосы. Это был единственный человек, которого он хотел увидеть сегодня вечером. Он обрадовался и немного испугался, застав Рорка в одиночестве.

— Поздравляю, Питер, — сказал Рорк.

— А… А, спасибо… — Китинг был удивлён, обнаружив, что испытывает большее удовольствие, чем от других поздравлений, полученных в этот день. Он несмело обрадовался поздравлению Рорка и назвал себя за это глупцом. — Кстати… Ты знаешь или… — Он добавил осторожно: — Мама сказала тебе?

— Сказала.

— Она не должна была!

— Почему?

— Слушай, Говард, ты знаешь, что я ужасно сожалею о твоём…

Рорк откинул голову назад и посмотрел на него.

— Брось, — сказал Рорк.

— Я… Есть кое-что, о чём я хочу с тобой поговорить, Говард, попросить твоего совета. Не возражаешь, если я сяду?

— О чём?

Китинг сел на ступени. В присутствии Рорка он никогда не мог играть какую-либо роль, а сегодня просто не хотел. Он услышал шелест листа, падающего на землю; это был тонкий, прозрачный весенний звук.

Он осознал в этот момент, что привязался к Рорку, и в этой привязанности засели боль, изумление и беспомощность.

— Ты не будешь думать, — сказал Китинг мягко, с полной искренностью, — что это ужасно с моей стороны — спрашивать тебя о своих делах, в то время как тебя только что?..

— Я сказал, брось. Так в чём дело?

— Знаешь, — сказал Китинг с неожиданной для самого себя искренностью, — я часто думал, что ты сумасшедший. Но я знаю, что ты много знаешь о ней… об архитектуре, я имею в виду, знаешь то, чего эти глупцы никогда не знали. И я знаю, что ты любишь своё дело, как они никогда не полюбят.

— Ну?

— Ну, я не знаю, почему должен был прийти к тебе, но… Говард, я никогда раньше этого не говорил… Видишь ли, для меня твоё мнение важнее мнения декана — я, возможно, последую деканскому, но просто твоё мне ближе. Я не знаю почему. И я не знаю, зачем говорю это.

Рорк повернулся к нему, посмотрел и рассмеялся. Это был молодой и дружеский смех, который так редко можно было слышать от Рорка, и Китингу показалось, будто кто-то доверительно взял его за руку; он забыл, что его ждут развлечения в Бостоне.

— Валяй, — сказал Рорк, — ты же не боишься меня, так ведь? О чём ты хотел спросить?

— О моей стипендии на учёбу в Париже. Я получил приз Общества архитектурного просвещения.

— Да?

— На четыре года. Но, с другой стороны, Гай Франкон недавно предложил мне работать у него… Сегодня он сказал, что предложение всё ещё в силе. И я не знаю, что выбрать.

Рорк смотрел на него, его пальцы выбивали на ступеньке медленный ритм.

— Если хочешь моего совета, Питер, — сказал он наконец, — то ты уже сделал ошибку. Спрашивая меня. Спрашивая любого. Никогда никого не спрашивай. Тем более о своей работе. Разве ты сам не знаешь, чего хочешь? Как можно жить, не зная этого?

— Видишь ли, поэтому я и восхищаюсь тобой, Говард; ты всегда знаешь.

— Давай без комплиментов.

— Но я именно это имел в виду. Как получается, что ты всегда можешь принять решение сам?

— Как получается, что ты позволяешь другим решать за тебя?

— Но видишь ли, я не уверен, Говард, я никогда в себе не уверен. Я не знаю, действительно ли я так хорош, как обо мне говорят. Я бы не признался в этом никому, кроме тебя. Думаю, это потому, что ты всегда так уверен в себе, я…

— Питти! — раздался сзади громкий голос миссис Китинг. — Питти, милый! Что вы там делаете? — Она стояла в дверях в своём лучшем платье из бордовой тафты, счастливая и злая. — Я сижу здесь одна-одинёшенька, жду тебя! Что же ты сидишь на этих грязных ступенях во фраке? Вставай немедленно! Давайте в дом, мальчики. Горячий шоколад и печенье готовы.

— Но, мама, я хотел поговорить с Говардом о важном деле, — сказал Китинг, но встал.

Казалось, она не услышала его слов. Она вошла в дом. Китинг последовал за ней.

Рорк посмотрел ему вслед, пожал плечами, встал и вошёл тоже.

Миссис Китинг устроилась в кресле, деликатно хрустнув накрахмаленной юбкой.

— Ну? — спросила она. — О чём вы там секретничали?

Китинг потрогал пепельницу, подобрал спичечный коробок и бросил его, затем, не обращая на мать внимания, повернулся к Рорку.

— Слушай, Говард, оставь свою позу, — сказал он, повысив голос. — Плюнуть мне на стипендию и идти работать или ухватиться за Школу изящных искусств, чтобы поразить наших провинциалов, а Франкон пусть ждёт? Как ты думаешь?

Но что-то ушло. Неуловимо изменилось. Момент был упущен.

— Теперь, Питти, позволь мне… — начала миссис Китинг.

— Ах, мама, подожди минуту!.. Говард, я должен всё тщательно взвесить. Не каждый может получить такую стипендию. Если тебя так оценивают, значит, ты того заслуживаешь. Курс в парижской Школе — ты ведь знаешь, как это важно?

— Не знаю, — сказал Рорк.

— О чёрт, я знаю твои безумные идеи, но я говорю практически, с точки зрения человека в моем положении. Забудем на время об идеалах, речь идёт о…

— Ты не хочешь моего совета, — сказал Рорк.

— Ещё как хочу! Я же спрашиваю тебя!

Но Китинг никогда не мог быть самим собой при свидетелях, любых свидетелях. Что-то ушло. Он не знал, что именно, но ему показалось, что Рорк знает. Глаза Говарда заставляли его чувствовать себя неуютно, и это его злило.

— Я хочу заниматься архитектурой, — набросился на Рорка Китинг, — а не говорить о ней. Старая Школа даёт престиж. Ставит выше рядовых экс-водопроводчиков, которые думают, что могут строить. А с другой стороны — место у Франкона, причём предложенное лично Гаем Франконом!

Рорк отвернулся.

— Многие ли сравняются со мной? — без оглядки продолжал Китинг. — Через год они будут хвастать, что работают на Смита или Джонса, если вообще найдут работу. В то время как я буду у Франкона и Хейера!

— Ты совершенно прав, Питер, — сказала миссис Китинг, поднимаясь, — что в подобном вопросе не хочешь советоваться со своей матерью. Это слишком важно. Я оставлю вас с мистером Рорком — решайте вдвоём.

Он посмотрел на мать. Он не хотел слышать её мнение по этому поводу; он знал, что единственная возможность решить самому — это принять решение до того, как она выскажется. Она остановилась, глядя на него, готовая повернуться и покинуть комнату; он знал, что это не поза, — она уйдёт, если он пожелает. Он хотел, чтобы она ушла, хотел отчаянно и сказал:

— Это несправедливо, мама, как ты можешь так говорить? Конечно, я хочу знать твоё мнение. Как… Что ты думаешь?

Она проигнорировала явное раздражение в его голосе и улыбнулась:

— Питти, я никогда ничего не думаю. Только тебе решать, и всегда было так.

— Ладно… — нерешительно начал он, искоса наблюдая за ней. — Если я отправлюсь в Париж…

— Прекрасно, — сказала миссис Китинг. — Поезжай в Париж. Это отличное место. За целый океан от твоего дома. Конечно, если ты уедешь, мистер Франкон возьмёт кого-то другого. Люди будут говорить об этом. Все знают, что мистер Франкон каждый год выбирает лучшего парня из Стентона для своей фирмы. Хотела бы я знать, что скажут люди, если кто-то другой получит это место? Но я полагаю, что это не важно.

— Что… Что скажут люди?

— Ничего особенного, я полагаю, только то, что другой был лучшим в вашем выпуске. Я полагаю, он возьмёт Шлинкера.

— Нет! — Он задохнулся в ярости. — Только не Шлинкера!

— Да, — ласково сказала она. — Шлинкера.

— Но…

— Но почему тебя должно беспокоить, что скажут люди? Ведь главное — угодить самому себе.

— И ты думаешь, что Франкон…

— Почему я должна думать о мистере Франконе? Это имя для меня ничего не значит.

— Мама, ты хочешь, чтобы я работал у Франкона?

— Я ничего не хочу, Питти. Ты — хозяин. Тебе решать.

У Китинга мелькнула мысль, действительно ли он любит свою мать. Но она была его матерью, а по всеобщему убеждению, этот факт автоматически означал, что он её любит; и все чувства, которые он к ней испытывал, он привык считать любовью. Он не знал, почему обязан считаться с её мнением. Она была его матерью, и предполагалось, что это заменяет все «почему».

— Да, конечно, мама… Но… Да, я знаю, но… Говард? — Это была мольба о помощи.

Рорк полулежал в углу на софе, развалившись, как котёнок. Это часто изумляло Китинга — он видел Рорка то движущимся с беззвучной собранностью и точностью кота, то по-кошачьи расслабленным, обмякшим, как будто в его теле не было ни единой кости. Рорк взглянул на него и сказал:

— Питер, ты знаешь моё отношение к каждому из этих вариантов. Выбирай меньшее из зол. Чему ты научишься в Школе изящных искусств? Только строить ренессансные палаццо и опереточные декорации. Они убьют всё, на что ты способен сам. Иногда, когда тебе разрешают, у тебя получается очень неплохо. Если ты действительно хочешь учиться — иди работать. Франкон — ублюдок и дурак, но ты будешь строить. Это подготовит тебя к самостоятельной работе намного быстрее.

— Даже мистер Рорк иногда говорит разумные вещи, — сказала миссис Китинг, — хоть и выражается как водитель грузовика.

— Ты действительно думаешь, что у меня получается неплохо? — Китинг смотрел на него так, будто в его глазах застыло отражение этой фразы, а всё прочее значения не имело.

— Время от времени, — сказал Рорк, — не часто.

— Теперь, когда всё решено… — начала миссис Китинг.

— Я… Мне нужно это обдумать, мама.

— Теперь, когда всё решено, как насчёт горячего шоколада? Я подам его сию минуту. — Она улыбнулась сыну невинной улыбкой, говорящей о её благодарности и послушании, и прошелестела прочь из комнаты.

Китинг нервно зашагал по комнате, закурил, отрывисто выплёвывая клубы дыма, а потом посмотрел на Рорка:

— Что ты теперь собираешься делать, Говард?

— Я?

— Я понимаю, очень некрасиво, что я всё о себе да о себе. Мама хочет как лучше, но она сводит меня с ума… Ладно, к чёрту… Так что ты намерен делать?

— Поеду в Нью-Йорк.

— О, замечательно. Искать работу?

— Искать работу.

— В… в архитектуре?

— В архитектуре, Питер.

— Это прекрасно. Я рад. Есть какие-нибудь определённые планы?

— Я собираюсь работать у Генри Камерона.

— О нет, Говард!

Рорк молча и не спеша улыбнулся. Уголки его рта заострились:

— Да.

— Но он ничтожество, он больше никто! О, я знаю, у него всё ещё есть имя, но он вышел в тираж! Он никогда не получает крупных заказов, несколько лет не имел вообще никаких! Говорят, его контора просто дыра. Какое будущее ждёт тебя у него? Чему ты научишься?

— Не многому. Только строить.

— Ради Бога, нельзя же так жить, умышленно губить себя! Мне казалось… Ну да, мне казалось, что ты сегодня кое-что понял!

— Понял.

— Слушай, Говард, если это потому, что тебе представляется, что теперь больше никто тебя не возьмёт, никто лучше Камерона, то я помогу тебе, за чем же дело стало? Я буду работать у старика Франкона, завяжу знакомства и…

— Спасибо, Питер, но в этом нет необходимости. Это решено.

— Что он сказал?

— Кто?

— Камерон.

— Я с ним ещё не встречался.

Снаружи раздался гудок автомобиля. Китинг опомнился, побежал переодеваться, столкнулся в дверях с матерью, сбив чашку с нагруженного подноса.

— Питти!

— Ничего, мама! — Он схватил её за локти. — Я спешу, милая. Маленькая вечеринка с ребятами. Нет-нет, не говори ничего, я не задержусь, и — слушай! — мы отпразднуем моё поступление к Франкону и Хейеру!

Он порывисто, с избытком веселья, время от времени делавшим его совершенно неотразимым, поцеловал её и, вылетев из комнаты, побежал наверх. Миссис Китинг с упрёком и удовольствием взволнованно покачала головой.

В своей комнате, разбрасывая одежду во всех направлениях, Китинг вдруг подумал о телеграмме, которую он отправит в Нью-Йорк. Он весь день не вспоминал об этой трепетной теме, но мысль о телеграмме пришла к нему с ощущением того, что это надо сделать срочно; он хотел отправить эту телеграмму сейчас, немедленно. Он неразборчиво нацарапал на клочке бумаги:

«Кэти любимая еду Нью-Йорк работа Франкона люблю всегда Питер».



Этой ночью Китинг мчался по направлению к Бостону, зажатый между двумя парнями, ветер и дорога со свистом проносились мимо. И он думал, что мир сейчас открывается для него подобно темноте, разбегающейся перед качающимися вверх-вниз лучами фар. Он свободен. Он готов. В ближайшие годы — очень скоро, ведь в быстром беге автомобиля времени не существовало — его имя прозвучит, как сигнал горна, вырывая людей из сна. Он готов творить великие вещи, изумительные вещи, вещи, непревзойдённые в… в… о чёрт… в архитектуре.




III


Питер Китинг рассматривал улицы Нью-Йорка. Прохожие, как он заметил, были чрезвычайно хорошо одеты.

На секунду он остановился перед домом на Пятой авеню, где его ожидал первый день службы в фирме «Франкон и Хейер». Он посмотрел на спешащих мимо прохожих. «Чертовски шикарны», — подумал он и с сожалением скользнул взглядом по собственному наряду. Ещё многому предстояло выучиться в Нью-Йорке.

Когда тянуть время стало более невозможно, он повернулся к входу, являвшему собой миниатюрный дорический портик, каждый дюйм которого в уменьшенном размере точно воспроизводил пропорции, канонизированные творцами, носившими развевающиеся греческие туники. Меж мраморного совершенства колонн сверкала армированным стеклом, отражая блеск проносившихся мимо автомобилей, вращающаяся дверь. Китинг вошёл в эту дверь и через глянцево-мраморный вестибюль прошёл к лифту, сиявшему позолотой и красным лаком. Миновав тридцать этажей, лифт доставил его к дверям красного дерева, на которых он увидел изящную бронзовую табличку с не менее изящными буквами: «Франкон и Хейер, архитекторы».

Приёмная бюро Франкона и Хейера, архитекторов, походила на уютную и прохладную бальную залу в особняке колониального стиля. Серебристо-белые стены опоясывали плоские пилястры с каннелюрами. Пилястры увенчивались ионическими завитками и поддерживали небольшие фронтоны. В центре каждого фронтона имелась вертикальная ниша, в которой прямо из стены вырастал горельеф греческой амфоры. Стенные панели были украшены офортами с изображениями греческих храмов, небольших, а потому малоизвестных, но при этом демонстрировавших безошибочный набор колонн, портиков, трещин в камне.

Стоило Китингу переступить порог, как у него возникло совершенно неуместное ощущение, будто он стоит на ленте конвейера. Сначала лента принесла его к секретарше, сидевшей возле коммутатора за белой балюстрадой флорентийского балкона. Далее он был перемещён к порогу громадной чертёжной, где увидел череду длинных плоских столов, целый лес толстых гнутых проводов, свисавших с потолка и оканчивавшихся лампами в зелёных абажурах, гигантские папки с синьками, высоченные жёлтые стеллажи, груды бумаг, образцы кирпичей, баночки с клеем и календари, выпущенные разными строительными компаниями и изображающие преимущественно полуобнажённых женщин. Старший чертёжник тут же набросился на Китинга, даже толком не взглянув на него. Чувствовалось, что ему здесь всё осточертело, но при этом работа настолько захватывала его, что он был прямо-таки переполнен энергией. Ткнув пальцем в направлении раздевалки, он повёл подбородком, указуя на дверцу одного из шкафчиков. Потом, пока Китинг неуверенными движениями облачался в жемчужно-серый халат, старший чертёжник стоял, покачиваясь с пятки на носок. Такие халаты здесь, по требованию Франкона, носили все. Далее лента конвейера остановилась у стола в углу чертёжной, где перед Китингом оказалась стопка эскизов, которые требовалось перечертить в развёрнутом виде. Тощая спина старшего чертёжника уплыла вдаль, причём по одному её виду можно было безошибочно определить, что её обладатель начисто забыл о существовании Китинга.

Китинг немедленно склонился над своим заданием, сосредоточив взор и напрягши мышцы шеи. Кроме перламутрового отлива лежащей перед ним бумаги, он ничего не видел и только удивлялся чётким линиям, выводимым его рукой, ведь он нисколько не сомневался, что она, эта рука, водя по бумаге, дрожит самым предательским образом. Он срисовывал линии, не ведая, куда они ведут и с какой целью. Он знал лишь одно: перед ним чьё-то гениальное творение, и он, Китинг, не вправе ни судить о нём, ни тешить себя надеждой когда-либо сравняться с его автором. Сейчас ему было непонятно, с какой стати он вообще возомнил себя потенциальным архитектором.

Лишь много позже он заметил за соседним столом морщины на сером халате, из-под которого торчали чьи-то лопатки. Он беглым взглядом окинул чертёжную — поначалу с осторожностью, затем с любопытством, с удовольствием и, наконец, с презрением. Достигнув этой последней стадии, Питер Китинг вновь стал самим собой и вновь возлюбил челов

Айн Рэнд.

Атлант расправил плечи


Книга вторая

ОГЛАВЛЕНИЕ
Глава 1 Хозяин Земли
Глава 2 Аристократия блата
Глава 3 Откровенный шантаж
Глава 4 Согласие жертвы
Глава 5 Счет исчерпан
Глава 6 Чудесный металл
Глава 7 Мораторий на разум
Глава 8 По праву любви
Глава 9 Лицо без боли, без страха и без вины.
Глава 10 Знак доллара


ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ИЛИ - ИЛИ
Глава 1
Хозяин Земли

Доктор Роберт Стадлер расхаживал по кабинету, пытаясь избавиться от
ощущения холода.
Весна запаздывала. В окне виднелась безжизненно-серая громада холмов,
казавшаяся смазанной полосой между грязно-бледным небом и свинцово-черной
рекой. Изредка какой-нибудь клочок холма вспыхивал серебристо-желтым, почти
зеленым светом и так же внезапно затухал. Местами в сплошном покрове облаков
образовывались разрывы, пропускавшие редкие лучи солнца, и через мгновение
снова заволакивались. Стадлер подумал, что мерзнет он не от холода в
кабинете, а от вида за окном.
Холодно не было - дрожь шла изнутри; за прошедшую зиму ему то и дело
приходилось отвлекаться от работы из-за плохого отопления, поговаривали об
экономии топлива. Ему казалось нелепостью возрастающее вмешательство стихии
в жизнь и дела людей. Раньше такого не было. Если зима выдавалась необычайно
суровой, это не создавало особых проблем; если участок железной дороги
смывало наводнением, никто не сидел на консервах в течение двух недель; если
во время грозы выходила из строя электростанция, то такое учреждение, как
Государственный институт естественных наук, не оставалось без электричества
в течение пяти дней. Пять дней бездействия этой зимой, вспоминал Стадлер,
остановленные лабораторные установки и безвозвратно потерянное время. И это
тогда, когда его отдел занимается проблемами, затрагивающими самую суть
мироздания... Он в раздражении отвернулся от окна, но через мгновение вновь
взглянул на холмы. Ему ужасно не хотелось видеть лежащую на столе книгу.
Где же доктор Феррис? Стадлер посмотрел на часы: Феррис опаздывал --
небывалый случай! - опаздывал на встречу с ним. Доктор Флойд Феррис, этот
лакей от науки, который при встрече со Стадиером всегда смотрел на него так,
будто просил извинения за то, что может снять перед ним только одну шляпу.
Погода для мая просто отвратительная, продолжал размышлять Стадлер,
глядя на реку; и конечно же, именно погода, а не книга была причиной его
скверного настроения. Он положил книгу на видное место после того, как
отметил, что нежелание видеть ее было чем-то большим, чем отвращение, - к
этому нежеланию примешивалось чувство, в котором нельзя признаться даже
самому себе. Он внушал себе, что вышел из-за стола не потому, что на нем
лежала книга, а чтобы немножко подвигаться и согреться. Стадлер расхаживал
по кабинету, словно был заключен в пространстве между окнами и столом. Он
подумал, что, как только переговорит с доктором Феррисом, сразу выбросит
книгу в корзину для мусора, где ей, собственно, и место.
Он смотрел вдаль, на освещенный солнцем и поросший кое-где молодой
травой склон холма, на этот проблеск весны, сверкнувший в мире, который
выглядел так, словно из него навсегда исчезли и девственная зелень, и цветы.
Стадлер радостно улыбнулся, но, когда солнце вновь скрылось, внезапно
почувствовал унижение - за свою наивную радость, за отчаянное желание
сохранить это чувство. В его памяти всплыло интервью, которое он дал прошлой
зимой известному писателю. Писатель приехал из Европы, чтобы написать о нем
статью, и он, презирающий всякие интервью, говорил так страстно, так долго,
слишком долго, заметив проблески интеллекта на лице собеседника и
почувствовав необоснованную, отчаянную потребность быть понятым. Статья
оказалась набором фраз, чрезмерно восхваляющих его и искажающих каждую
высказанную им мысль. Закрыв журнал, он ощутил тогда то же чувство, что и
сейчас, когда за тучами скрылся последний луч солнца.
Хорошо, размышлял Стадлер, отворачиваясь от окна, я признаю, что
временами приступы одиночества одолевают меня, но я обречен на такое
одиночество, это жажда ответного чувства живого, мыслящего разума. Я так
устал от всех этих людей, думал он с презрительной горечью, я работаю с
космическим излучением, а они не способны справиться с обычной грозой.
Он ощутил, как внезапно его губы передернулись, словно от пощечины,
запрещающей ему думать об этом, и поймал себя на том, что смотрит на лежащую
на столе книгу в блестящей глянцевой обложке. Книга вышла в свет две недели
назад. Но я не имею к этому никакого отношения! - мысленно воскликнул он;
крик затих в беспощадной тишине - ни ответа, ни прощающего эха. Заголовок
на обложке гласил: "Почему вы думаете, что вы думаете?"
Ни звука не раздалось в безмолвии, царившем в его сознании и
напоминавшем тишину в зале суда, - ни жалости, ни слова оправдания, лишь
строки, отпечатанные в его сознании безупречной памятью:
"Мысль - примитивный предрассудок. Разум - иррациональная идея,
наивное представление о том, что мы способны мыслить. Это ошибка, за которую
человечество платит непомерную цену".
"Вы думаете, что вы думаете? Это иллюзия, порожденная работой желез,
эмоциями и, в конечном счете, содержимым вашего желудка".
"Серое вещество, коим вы так гордитесь, подобно кривому зеркалу в
комнате смеха. Оно передает искаженное отражение действительности, которая
всегда будет выше вашего понимания".
"Чем увереннее вы в своих рациональных заключениях, тем выше
вероятность, что вы ошибаетесь".
"Поскольку ваш мозг - орудие искажения, то чем он активнее, тем
сильнее искажение".
"Гиганты мысли, которыми вы так восхищаетесь, когда-то учили, что Земля
плоская, а атом - мельчайшая частица материи. Вся история науки
представляет собой последовательность ниспровергнутых заблуждений, а не
безошибочных достижений".
"Чем больше мы знаем, тем яснее понимаем, что ничего не знаем".
"В наши дни только полнейший невежда может придерживаться старомодного
понятия о том, что увидеть значит поверить. То, что вы видите, должно
подвергаться сомнению в первую очередь".
"Ученый понимает, что камень вовсе не камень. На самом деле он
тождественен пуховой подушке. Оба предмета представляют собой лишь
образование из невидимых вращающихся частичек. Вы возразите, что камень
нельзя использовать как подушку. И это еще раз доказывает нашу беспомощность
перед лицом реальности".
"Последние научные достижения, такие как потрясающие открытия доктора
Роберта Стадлера, убедительно доказывают, что разум не в состоянии постичь
природу вселенной. Эти открытия привели ученых к противоречиям, которые,
согласно человеческому разуму, невозможны, но все же существуют. Если вы
этого еще не знаете, мои дорогие друзья-ретрограды, позвольте сообщить вам
доказанный факт: все рациональное безумно".
"Не ищите логики. Все находится в противоречии ко всему остальному. Не
существует ничего, кроме противоречий".
"Не ищите здравого смысла. Поиск смысла является отличительным
признаком абсурда. Естеству не присущ смысл. Единственными участниками
крестового похода за смыслом являются старообразная ученая дева, которая не
может найти себе любовника, и лавочник-ретроград, который считает, что
вселенная так же проста, как его аккуратная опись товаров и любимый кассовый
аппарат".
"Давайте же избавимся от этого предрассудка, который зовется логикой.
Неужели какой-то силлогизм может помешать нам?"
"Итак, вы считаете, что уверены в своем мнении? Вы ни в чем не можете
быть уверены. Неужели вы готовы подвергнуть опасности гармонию своего
окружения, свою дружбу с ближними, положение, репутацию, честное имя и
материальную обеспеченность ради иллюзии? Ради миража, имя которому - "я
думаю, что я думаю"? Неужели вы готовы рискнуть и накликать несчастье,
выступая против существующего общественного порядка во имя мнимостей,
которые вы называете своими убеждениями, в такое смутное время, как наше? Вы
утверждаете, что уверены в своей правоте? Правых нет и никогда не будет. Вы
чувствуете, что окружающий мир неправилен и несправедлив? Вы не можете этого
знать. Все неправильно в глазах людей - зачем же оспаривать это? Не нужно
спорить. Признайте это. Примите это. Подчинитесь".
Книга была написана доктором Флойдом Феррисом и издана Государственным
институтом естественных наук.
- Я не имею к этому никакого отношения, - произнес доктор Стадлер. Он
неподвижно стоял у стола, ощущая, что потерял счет времени, и не осознавая,
как долго длился предшествующий момент. Он произнес эти слова вслух
враждебно-саркастическим тоном, обращаясь к тому, кто бы он ни был, кто
заставил его сказать это.
Он пожал плечами. Придерживаясь мнения, что самоирония красит человека,
этим жестом он словно сказал себе: "Роберт Стадлер, не веди себя как
школяр-неврастеник". Он сел за стол и тыльной стороной ладони оттолкнул
книгу в сторону.
Доктор Флойд Феррис опоздал на полчаса.
- Прошу прощения, - проговорил он, - но по дороге из Вашингтона у
меня снова сломалась машина, и я порядочно прождал, пока ее не починили, - -
на дорогах так мало машин, что половина станций обслуживания закрыта. - Он
говорил не столько виновато, сколько раздраженно. Он сел, не дожидаясь
приглашения.
Выбери Флойд Феррис какую-нибудь другую профессию, никто не назвал бы
его привлекательным, но в той, которую он избрал, о нем всегда говорили не
иначе как об "этом красавце-ученом". Он был высокого роста и сорока
пяти лет от роду, но ему удавалось выглядеть еще выше и моложе. У него
был безукоризненно свежий, даже щегольской вид, движения отличались
легкостью и изяществом, но одевался он неизменно строго - черный или
темно-синий костюм. У него были тщательно ухоженные усики, а гладкие черные
волосы служили сотрудникам института поводом для шуток вроде той, что Флойд
Феррис пользуется одним кремом для обуви и для головы. Он не уставал
повторять, словно подшучивая над самим собой, что один режиссер как-то
предложил ему сыграть роль известного европейского жиголо. Флойд Феррис
начал карьеру как биолог, но об этом уже давно забыли; его знали как
главного администратора ГИЕНа.
Доктор Стадлер с удивлением взглянул на него. Чтобы Флойд Феррис
опоздал и не извинился - такого еще не было.
- Мне кажется, что вы проводите в Вашингтоне большую часть своего
времени, - сухо заметил он.
- Но разве не вы, доктор Стадлер, сделали мне как-то комплимент,
назвав меня сторожевым псом института? - вежливо сказал доктор Феррис. --
Разве не в этом состоит моя основная обязанность?
- По-моему, некоторые обязанности требуют вашего присутствия здесь. Но
пока я не забыл, не расскажете ли вы мне, что это за недоразумение с
дефицитом мазута?
Он не мог понять, почему лицо доктора Ферриса вдруг вытянулось и
приняло оскорбленное выражение.
- Позволю себе заметить, что все это очень неожиданно и события носили
крайне непредсказуемый характер, - сказал Феррис тем официальным тоном,
который, якобы скрывая страдания, выставляет их напоказ. - Представители
властей, вовлеченные в это дело, не нашли никакого повода для критики. Мы
недавно представили на рассмотрение в Отдел экономического планирования и
национальных ресурсов подробный отчет о результатах наших работ на
сегодняшний день, и мистер Висли Мауч остался очень доволен. В этом проекте
мы сделали все что могли, и я не слышал, чтобы кто-нибудь назвал это
недоразумением.
Учитывая особенности местности, масштабы пожара и тот факт, что прошло
всего шесть месяцев с тех пор, как мы...
- О чем вы говорите? - перебил его Стадлер.
- О проекте восстановления промыслов Вайета. Разве вы не об этом меня
спрашивали?'
- Нет, - сказал доктор Стадлер, - нет, я... подождите. Дайте
сообразить. Кажется, я вспомнил - это что-то относительно ответственности
института за проект восстановления. Что вы там восстанавливаете?
- Нефть, - ответил доктор Феррис. - Нефтяные промыслы Вайета.
- Там ведь был пожар? В Колорадо? Кто же... подождите... Кто-то поджег
собственные нефтяные вышки.
- Я склонен полагать, что это всего лишь слух, спровоцированный
массовой истерией, - сухо произнес доктор Феррис. - Слух с весьма
нежелательным, непатриотическим душком. Я бы не стал слепо доверять всем
этим газетным россказням. Лично я считаю, что это был несчастный случай и
Эллис Вайет погиб при пожаре.
- Кому сейчас принадлежат эти промыслы?
- В настоящий момент никому. Поскольку не осталось ни завещания, ни
наследников, то в качестве меры, продиктованной общественной необходимостью,
заботу о месторождении на семь лет взяло на себя правительство. Если за это
время Эллис Вайет не объявится, он будет официально считаться мертвым.
.-- Но почему они обратились к вам... к нам с таким необычным
поручением, как добыча нефти?
- Потому что это проблема огромной технологической сложности,
требующая привлечения самых талантливых ученых. Видите ли, речь идет о
восстановлении особого способа добычи нефти, применявшегося Вайетом. Там все
еще находится его оборудование, хотя и в ужасном состоянии; известны
некоторые технологические операции, однако полное описание всего процесса
или хотя бы основных принципов почему-то отсутствует. Это нам и предстоит
узнать.
- Ну, и каковы же результаты?
- Более чем обнадеживающие. Нам выделили значительные дополнительные
средства. Мистер Мауч доволен нашей работой. Того же мнения придерживаются
мистер Бэлч из Комитета по чрезвычайным положениям, мистер Андерсон из
Отдела снабжения и мистер Петтибоун из Отдела по защите прав потребителей. Я
не вижу, чего еще можно ожидать. Проект вполне успешен.
- Вы уже получили нефть?
- Нет, но нам удалось выжать из одной скважины шесть с половиной
галлонов. Это, конечно, результат, имеющий сугубо лабораторное значение, но
необходимо принять во внимание, что мы потратили целых три месяца на борьбу
с пожаром, который сейчас полностью - почти полностью - потушен. Перед
нами стоит значительно более сложная задача, чем перед Вайетом, ведь он
начинал с нуля, а мы вынуждены работать среди обгорелых развалин,
оставленных нам безответственным вредителем, врагом народа, который... Я
хочу сказать, что перед нами трудная задача, но нет никаких сомнений в том,
что мы с ней справимся!
- Вообще-то я имел в виду дефицит топлива здесь, в институте. Всю зиму
в здании было невыносимо холодно. Мне сказали, что это вызвано
необходимостью экономить нефть. Определенно вы могли бы принять меры, чтобы
наш институт обеспечивался нефтью и прочим в том же роде более эффективно.
- А, вот вы о чем, доктор Стадлер! Прошу меня извинить, - сказал
Феррис с улыбкой облегчения. К нему вернулась обычная учтивость. - Вы
хотите сказать, что температура была настолько низка, что это причинило вам
неудобство?
- Я хочу сказать, что чуть не замерз до смерти.
- Это совершенно непростительно. Почему меня не поставили в
известность? Доктор Стадлер, прошу вас, примите мои личные извинения,
уверяю, что подобное не повторится. Единственным оправданием для наших
хозяйственных служб может быть тот факт, что дефицит топлива вызван не их
халатностью, а... Хотя я понимаю, что вам это ничуть не интересно и подобные
проблемы недостойны вашего бесценного внимания... видите ли, этой зимой
нехватка нефти стала общенациональной проблемой.
- Что? Только ради Бога не говорите мне, что промыслы Вайета были
единственным источником нефти в стране!
- Нет, нет, что вы, но внезапное исчезновение одного из крупнейших
поставщиков вызвало хаос на рынке. Правительство было вынуждено взять
управление на себя и ввести нормированное распределение нефти по стране,
чтобы важнейшие предприятия не остановились. Мне удалось, благодаря моим
связям, в порядке исключения выбить для института очень большую квоту, но я
чувствую себя глубоко виноватым, если этого оказалось недостаточно. Уверяю
вас, что подобное не повторится. Это лишь временный кризис. К следующей зиме
мы восстановим промыслы Вайета, и все встанет на свои места. Что же касается
нашего института, то я договорился о переделке наших топок на печи,
использующие уголь. Их должны были сделать к следующему месяцу, но литейный
завод Стоктона в Колорадо внезапно закрылся - он изготовлял детали для
наших печей. Эндрю Стоктон неожиданно отошел от дел, и теперь приходится
ждать, когда его племянник возобновит производство.
- Понятно. Надеюсь, что наряду с остальными обязанностями вы уделите
внимание и этому вопросу. - Доктор Стадлер раздраженно пожал плечами. --
Это становится смешным: правительство взваливает на научный институт все
больше и больше проблем чисто технологического характера.
- Но, доктор Стадлер...
- Знаю, знаю, от этого никуда не денешься. Кстати, что это за проект
"К"?
Доктор Феррис бросил на него быстрый взгляд - в этом настороженном
взгляде читалось скорее удивление, чем испуг.
- Кто вам сказал о проекте "К", доктор Стадлер?
- Я слышал, как двое ваших молодых коллег говорили о нем с
таинственным видом детективов-любителей. Они поведали мне, что это большой
секрет.
- Да, это так, доктор Стадлер, это совершенно секретный
исследовательский проект, который правительство доверило нам. И очень важно,
чтобы газетчики не пронюхали о нем.
- Что означает "К"?
- Ксилофон. Проект "Ксилофон". Это, естественно, зашифрованное
название. Работа связана со звуком, но я уверен, что это не заинтересует
вас. Это чисто технологический проект.
- Да, избавьте меня от объяснений. У меня нет времени на
технологические проекты.
- Доктор Стадлер, я думаю, мне не стоит говорить, что было бы
благоразумно не упоминать о проекте "К"?
- Хорошо, хорошо. Хотя должен заметить, что мне не нравятся обсуждения
подобного рода.
- Конечно! Я не прощу себе, если позволю отнимать ваше время такими
разговорами. Поверьте, вы можете спокойно возложить эти проблемы на меня. --
Он слегка выпрямился, будто собирался встать. - Итак, если вы вызывали меня
по этому поводу, то уверяю вас, я...
- Нет, - медленно произнес доктор Стадлер, - я хотел поговорить с
вами о другом.
Феррис ничего не ответил. Он просто сидел и ждал. Доктор Стадлер
протянул руку и легким пренебрежительным толчком подвинул книгу к центру
стола:
- Вы не скажете мне, что означает этот образчик непристойности?
Доктор Феррис, не взглянув на книгу, некоторое время пристально смотрел
в глаза Стадлеру, потом откинулся назад и произнес со странной улыбкой на
губах:
- Я польщен, что вы делаете для меня исключение, читая книгу для
широкой публики. Двадцать тысяч экземпляров этого скромного опуса разошлось
за две недели.
- Я прочитал его.
- И что?
- Я жду объяснений.
- Вы нашли текст непонятным?
Доктор Стадлер с недоумением посмотрел на него:
- Вы осознаете, какую тему выбрали для обсуждения и в какой манере это
делаете? Один стиль чего стоит!
- Так вы считаете, что содержание заслуживает более пышной формы? --
Феррис произнес это столь невинным тоном, что доктор Стадлер не мог
определить, было это издевательством или нет.
- Вы отдаете себе отчет в том, что вы проповедуете в этой книге?
- Так как вы, насколько я понимаю, не одобряете эту книгу, я хочу,
чтобы вы знали, что она написана без всякого злого умысла.
Вот она, подумал доктор Стадлер, эта странность в поведении Ферриса; он
предполагал, что в данном случае достаточно будет высказать неодобрение, но
казалось, на Ферриса это не произвело никакого впечатления.
- Если бы какой-нибудь пропойца-невежда в дикой ненависти ко всему
разумному нашел в себе силы выразить свои мысли на бумаге и написал такую
книгу, я бы не удивился. Но знать, что она написана ученым, и видеть гриф
нашего института!
- Но, доктор Стадлер, она не адресована ученым. Она написана именно
для невежд.
- Что вы имеете в виду?
- Для толпы.
- Но Боже ты мой! Последний тупица обнаружит кричащие противоречия в
каждом вашем утверждении.
- Скажем так, доктор Стадлер: тот, кто не видит этого, заслуживает
того, чтобы верить в мои утверждения.
- Но вы освятили эту омерзительную галиматью престижем науки! Я еще
понимаю, когда подобную околесицу под видом заумного мистицизма несет
какое-нибудь жалкое ничтожество вроде Саймона Притчета, - все равно его
никто не слушает. Но вы внушаете людям мысль, что это наука. Наука! Вы
пользуетесь достижениями разума, чтобы разрушить его. По какому праву вы
используете мою работу, непозволительно, нелепо перенося ее выводы в
совершенно иную область, и делаете чудовищные обобщения на основе чисто
математической проблемы? По какому праву вы подаете это так, будто я - я --
дал согласие на издание вашей книги?
Доктор Феррис никак не отреагировал на его слова. Он спокойно смотрел
на доктора Стадлера, и это спокойствие придавало ему почти снисходительный
вид.
- Доктор Стадлер, вы говорите так, будто эта книга адресована
мыслящему читателю. Если бы это было действительно так, пришлось бы принять
во внимание такие категории, как точность, обоснованность, логика и престиж
науки. Но это не так. Она адресована народу. А вы всегда повторяли, что
народ не поймет. - - Он остановился, но доктор Стадлер молчал. - Может
показаться, что книга не имеет никакой философской ценности, но она имеет
огромную психологическую ценность.
- Не понимаю.
- Видите ли, доктор Стадлер, люди не хотят думать. Чем глубже они
погружаются в свои заботы, тем меньше хотят думать. Но подсознательно они
чувствуют, что должны думать, и чувствуют себя виноватыми. Поэтому они
благословят и последуют советам любого, кто найдет оправдание их нежеланию
мыслить; любого, кто превратит в добродетель - сверхинтеллектуальную
добродетель - то, что они считают своим грехом, своей слабостью, своей
виной.
- И вы потворствуете этому?
- Это путь к популярности.
- Зачем же вам популярность?
Феррис вскользь, как бы ненароком взглянул в лицо доктору Стадлеру.
- Мы государственное учреждение, - спокойно ответил ОН) --
существующее за счет налогоплательщиков.
- И поэтому вы проповедуете, что наука - сплошное мошенничество,
которое необходимо искоренить!
- Именно к такому выводу можно прийти логическим путем, прочитав мою
книгу. Но это не то заключение, которое они сделают.
- А как насчет позора для института в глазах мыслящих людей? Ведь они
определенно еще остались где-то.
- Почему мы должны о них беспокоиться?
Доктор Стадлер мог бы счесть последнюю фразу чем-то не выходящим за
пределы разумения, будь она произнесена с ненавистью, завистью или злобой,
но отсутствие этих эмоций, небрежная легкость тона, легкость, предполагающая
усмешку, поразили его, как внезапная вспышка чего-то нереального,
пронзившего его леденящим ужасом.
Вы не следили за реакцией на мою книгу, доктор Стадлер? О ней
отзывались весьма благосклонно.
- Да --- именно в это невозможно поверить. Он должен был говорить так,
будто это интеллигентная беседа, у него не было времени разобраться в своих
чувствах. Я не в состоянии понять, почему все солидные научные журналы
уделили вам такое внимание и как они посмели всерьез обсуждать вашу книгу.
При Хыо Экстоне ни одно научное издание не осмелилось бы говорить о ней как
о труде, к которому позволительно применить определение "философский".
Но Хью Экстона нет.
Доктор Стадлер почувствовал, что обязан сейчас произнести некие слова,
-- и надеялся, что сумеет закончить разговор до того, как поймет, что же это
за слова.
- С другой стороны, продолжал доктор Феррис, реклама моей книги - а я
уверен, что вы и не заметили такого пустяка, как реклама, содержит выдержки
из весьма хвалебного письма, полученного мною от мистера Висли Мауча.
Да кто такой мистер Висли Мауч, черт возьми? Доктор Феррис улыбнулся:
Через год, доктор Стадлер, даже вы не зададите этого вопроса. Скажем
так: мистер Мауч человек, в настоящее время занимающийся распределением
нефти.
Что ж, предлагаю вам заняться своим делом. Работайте с мистером Маучем,
пусть он занимается нефтью, что Же касается идей, ими займусь я сам.
- Было бы любопытно определить демаркационную линию таким образом, --
беззаботно заметил доктор Феррис. - Но раз уж речь зашла о моей книге, то
стало быть, мы затронули сферу общественных отношений. - Он повернулся к
доске, исписанной математическими формулами: - Доктор Стадлер, будет
катастрофой, если вы позволите этой сфере отвлечь вас от работы, выполнить
которую можете вы один.
Это было сказано с подобострастным уважением, и доктор Стадлер не мог
понять, почему в этих словах он расслышал: "Не лезь не в свое дело". Он
почувствовал внезапное раздражение и направил его против себя самого,
сердито решив, что надо отбросить эти подозрения.
- Общественные отношения? - презрительно произнес он. - Я не нахожу в
вашей книге никакой практической цели. Я не понимаю, в чем ее
предназначение.
- Не понимаете? - Доктор Феррис быстро взглянул в лицо доктору
Стадлеру. Наглый блеск в глазах был слишком кратким, чтобы можно было с
уверенностью сказать, что этот блеск имел место.
- Я не могу позволить себе считать, что некоторые вещи возможны в
цивилизованном обществе, - строго пояснил доктор Стадлер.
- Необычайно точно подмечено! - воскликнул Феррис. - Вы не можете
себе этого позволить. - Доктор Феррис поднялся, давая понять, что разговор
окончен. - Прошу вас, доктор Стадлер, сразу же свяжитесь со мной, если
что-нибудь в институте причинит вам неудобства, - сказал он. - Всегда к
вашим услугам.
Понимая, что последнее слово должно остаться за ним, и подавив в себе
постыдное осознание, что он прибегает к дешевому приему, доктор Стадлер
саркастически-грубым тоном произнес:
- В следующий раз, когда я вас вызову, позаботьтесь о том, чтобы ваша
машина была исправна.
- Конечно, доктор Стадлер. Уверяю вас, что это не повторится, и еще
раз приношу свои извинения, - ответил Феррис, словно это была реплика из
заученной роли, словно ему льстило, что доктор Стадлер наконец-то усвоил,
как должны разговаривать современные люди. - Моя машина причиняет мне массу
неприятностей, она разваливается на части, и не так давно я заказал себе
новую, самую лучшую модель, "хэммонд" с откидным верхом, но на прошлой
неделе Лоуренс Хэммонд отошел от дел без всяких причин и предупреждений, так
что я завяз. Эти подонки все время куда-то исчезают. С этим нужно что-то
делать.
Феррис ушел. Доктор Стадлер сгорбился за столом, испытывая
одно-единственное отчаянное желание - чтобы его никто не видел. Он
чувствовал смутную боль, смешанную с отчаянным чувством, что никто, никто из
тех, кем он дорожил, больше не захочет его видеть.
Он знал слова, которых так и не произнес. Он не сказал, что выступит с
публичным опровержением и от имени института отречется от этой книги. Он не
сказал этого, поскольку боялся открыть для себя, что его угроза никак не
подействует на Ферриса, что слово Роберта Стадлера не имеет силы. И чем
больше он убеждал себя, что позже обязательно рассмотрит вопрос о публичном
опровержении, тем отчетливее понимал, что не сделает этого.
Он взял книжку и швырнул ее в мусорную корзину.
Внезапно он мысленно увидел лицо - настолько отчетливо, что мог
разглядеть каждую черточку, - молодое лицо, вспоминать которое не разрешал
себе уже много лет.
Нет, подумал Стадлер, он не мог прочитать эту книгу, он умер, он
наверняка давным-давно умер.
Стадлер ощутил резкую боль и ужас от осознания того, что из всех людей
на земле хотел бы увидеть именно этого человека, и при этом вынужден
надеяться, что его уже нет в живых.
Он не знал почему - когда зазвонил телефон и секретарь сообщил ему,
что на проводе мисс Дэгни Таггарт, - почему он крепко сжал трубку, заметив,
что у него дрожит Рука. Со дня их последней встречи прошло уже больше года,
и он думал, что Дэгни больше не захочет его видеть. Он услышал ее ясный
сильный голос - она просила его о встрече.
- Да, мисс Таггарт, конечно, да, разумеется... в понедельник утром.
Хорошо... Знаете, мисс Таггарт, у меня сегодня кое-что запланировано в
Нью-Йорке, и я могу заскочить к вам в офис во второй половине дня, если вы
не возражаете... Нет, нет, нисколько не затруднит, я буду очень рад...
Сегодня во второй половине дня, мисс Таггарт, около двух, то есть около
четырех часов.
У него не было никаких дел в Нью-Йорке. Он не пытался понять, что
побудило его сказать это. Полный ожидания, он улыбнулся, глядя вдаль, на
освещенный солнцем склон холма.

* * *
Дэгни вычеркнула из расписания график движения девяносто третьего
поезда и почувствовала минутное удовлетворение от того, что сделала это
спокойно. Она проделывала подобное уже несколько раз в течение последних
шести месяцев. Сначала было трудно, но со временем становилось все легче.
Настанет день, думала Дэгни, когда я смогу относиться к этому смертельному
росчерку безразлично. Девяносто третий был специальным товарным составом,
снабжавшим Хэммондсвилл в Колорадо.
Она знала, что будет дальше: сначала отмена специальных товарных
поездов, потом сокращение числа товарных вагонов в Хэммондсвилл,
прицепленных, как бедные родственники, в хвост поездов, направляющихся в
другие города, затем постепенная отмена остановок в Хэммондсвилле; и
наконец, наступит день, когда она сотрет Хэммондсвилл с карты штата
Колорадо. Со станциями Вайет и Стоктон все происходило именно в такой
последовательности. Услышав, что Лоуренс Хэммонд отошел от дел, она сразу
поняла: бесполезно ждать и надеяться, рассчитывая, что его двоюродный брат,
поверенный или комитет из местных жителей вновь откроют завод. Она знала
одно: пора сокращать расписание.
Прошло меньше полугода с тех пор, как исчез Эллис , - с того дня,
который один фельетонист радостно назвал "днем победы простого человека".
Все мелкие нефтепромышленники, владевшие тремя скважинами и скулившие, что
Эллис Вайет отнял у ни" средства к существованию, бросились заполнять
оставленное им пространство. Они организовали лиги, кооперативы, ассоциации;
они объединили свои средства и ценные бумаги в общий фонд. "Маленький
человек обрел место под солнцем", - написал фельетонист. Их солнцем было
пламя пожара, бушевавшего над "Вайет ойл". В этом ослепительном зареве они
добились успеха, о котором так мечтали, успеха, не требующего ни знаний, ни
умения, ни усилий. Вскоре их крупные клиенты, такие как электростанции,
которые потребляли нефть целыми составами и не желали делать скидку на
несовершенство человеческой природы, начали переходить на уголь. Заказчики
помельче, мирившиеся с некомпетентностью, разорялись один за другим. Парни
из Вашингтона ввели нормированное распределение нефти и дополнительный налог
для поддержания безработных нефтяников, затем закрылось еще несколько
крупных нефтяных компаний, и "маленькие человеки под солнцем" вдруг
обнаружили, что головка бура, стоившая раньше сто долларов, теперь стоит
пятьсот, поскольку при отсутствии массового спроса на нефтедобывающее
оборудование его производители, чтобы не обанкротиться, заламывали за свою
продукцию баснословную цену; потом начали закрываться нефтепроводы, так как
нечем было платить за техобслуживание, и железным дорогам было предоставлено
право поднимать тарифы на грузовые перевозки; подсчитав количество нефти и
стоимость перевозок, две небольшие линии попросту закрылись. Солнце зашло --
и "маленькие человеки" обнаружили, что эксплуатационные расходы, при
которых, они могли сводить концы с концами на своих участочках в шестьдесят
акров, были возможны лишь тогда, когда рядом простирались безбрежные
просторы промыслов Вайета. Теперь же они взмыли до небес вместе с клубами
дыма. Лишь когда их состояния испарились без следа, а насосы остановились,
"маленькие человеки" поняли, что ни один предприниматель в стране не в
состоянии покупать нефть по цене, равной расходам на ее добычу. Затем парни
из Вашингтона предоставили нефтепромышленникам субсидии, но не каждый имел
друзей в Вашингтоне, и возникла ситуация, в которую было боязно вникать и
даже обсуждать.
Положению Эндрю Стоктона завидовали многие бизнесмены. Лихорадочный
переход на уголь свалился на него как золотая гиря: он держал свой завод в
круглосуточном рабочем режиме и, обгоняя метели следующей зимы, изготавливал
детали для угольных печей и топок. В стране осталось не так много надежных
литейных заводов; Стоктон стал одним из столпов, снабжавших подвалы и кухни
страны. Столп рухнул без предупреждения. Эндрю объявил, что оставляет дело,
закрыл завод и исчез. Он не сделал никакого намека на дальнейшую судьбу
завода, даже не сказал, имеют ли его родственники право вновь открыть его.
На дорогах страны еще попадались автомобили, но они двигались, как
путешественники в пустыне, которые проходят мимо зловещих конских скелетов,
выбеленных солнцем; они проезжали мимо скелетов автомобилей, развалившихся
на ходу. Люди перестали покупать машины, и автомобильные заводы закрывались.
Но кое-кто по-прежнему мог доставать нефть - благодаря личным связям, о
которых все предпочитали умалчивать. Эти люди покупали машины за любую цену.
Горы Колорадо освещались светом огромных окон завода Лоуренса Хэммонда, со
сборочного конвейера которого к подъездному пути "Таггарт трансконтинентал"
сходили грузовые и легковые автомобили. Весть о прекращении деятельности
Лоуренса Хэммонда пришла, когда ее меньше всего ожидали, быстрая и
внезапная, как резкий удар колокола в мрачной тишине. Комитет из местных
жителей передавал обращения по радио, призывавшие Лоуренса Хэммонда, где бы
он ни был, разрешить открыть завод. Но ответа не было.
Дэгни кричала, когда исчез Эллис Вайет, она задыхалась, когда отошел от
дел Эндрю Стоктон; услышав, что и Лоуренс Хэммонд бросил завод, она
безразлично спросила себя: "Кто следующий?"
- Нет, мисс Таггарт, я не нахожу этому объяснений, - сказала сестра
Эндрю Стоктона, когда Дэгни зашла к ней во время последней поездки в
Колорадо два месяца назад. __Он ничего не говорил мне об этом, я даже не
знаю, жив он или нет, впрочем, как и Эллис Вайет. Нет, накануне ничего
особенного не произошло. Помню только, что в тот вечер к нему пришел
незнакомый мужчина. Раньше я никогда его не встречала. Они говорили
допоздна, когда я ложилась спать, в кабинете Эндрю еще горел свет.
Люди в промышленных городках Колорадо молчали. Дэгни видела, как они
проходили по улицам мимо аптек, магазинов, бакалейных лавок; они словно
надеялись, что движение поможет им не задумываться о будущем. Она тоже
ходила по улицам, не поднимая головы, чтобы не видеть груды покрытых копотью
камней и искореженной стали, - того, что осталось от нефтяных промыслов
Вайета.
Одна из вышек на гребне холма все еще горела. Никто не мог ее потушить.
Проходя по улицам, Дэгни видела рвущийся в небо сноп пламени. Она видела его
ночью из окна поезда: яростное пламя, колышущееся на ветру. Люди называли
его факелом Вайета.
Самый длинный состав на линии Джона Галта насчитывал сорок вагонов;
самый быстрый двигался со скоростью пятьдесят миль в час. Надо было беречь
двигатели: сейчас они работали на угле, и срок их эксплуатации давно истек.
Джиму удалось найти мазут только для локомотивов, тянувших "Комету" и пару
скоростных составов дальнего следования. Единственным поставщиком топлива,
на которого она могла положиться и с которым могла иметь дело, был Кен
Денеггер из "Денеггер коул" в Пенсильвании.
Пустые поезда грохотали по четырем штатам, примыкающим к Колорадо. Они
перевозили овец, корма, дыни и случайного фермера с принарядившейся семьей,
у которого были друзья в Вашингтоне. Джим получал из Вашингтона субсидию на
каждый рейс, который числился не как коммерческий, а как "социально
значимый".
Дэгни стоило неимоверных усилий обеспечивать движение поездов на
участках, где они еще были нужны, по территориям, где все еще теплилось
производство.
Но из балансовых отчетов "Таггарт трансконтинентал" было видно, что
субсидии, выбитые Джимом на поезда, перегонявшиеся порожняком, значительно
превышали прибыль, которую приносили грузовые составы, идущие из пока еще
активных индустриальных районов страны.
Джим хвастался, что эти шесть месяцев оказались самыми доходными за всю
историю существования "Таггарт трансконтинентал". В графе "прибыль" на
глянцевых листах его доклада акционерам числились деньги, не заработанные
им, - субсидии на порожняк; и деньги, не принадлежащие ему, - дивиденды,
которые компания должна была выплатить держателям акций, и суммы,
предназначенные на оплату процентов и выкуп облигаций "Таггарт
трансконтинентал". По распоряжению Висли Мауча Таггарт получил разрешение не
выплачивать этот долг. Он хвастался огромным потоком грузовых перевозок
"Таггарт трансконтинентал" в Аризоне, где Дэн Конвэй закрыл последнюю линию
"Финикс - Дуранго" и отошел от дел, и в Миннесоте, где Пол Ларкин перевозил
руду по железной дороге, в результате чего последнее пароходство,
занимавшееся грузовыми перевозками на Великих Озерах, прекратило свое
существование.
- Ты всегда считала, что умение делать деньги - великая добродетель,
-- говорил ей Джим, чуть заметно улыбаясь. - Кажется, мне это пока удается
лучше, чем тебе.
Никто не выражал желания разобраться в вопросе замораживания облигаций,
возможно потому, что все достаточно ясно представляли ситуацию. Сначала
среди держателей облигаций появились признаки паники, и в обществе стало
нарастать возмущение. Затем Висли Мауч издал новый указ, согласно которому
облигации могли быть "разморожены" по предъявлении заявления о "крайней
необходимости" и правительство взяло на себя обязательство приобретать их,
если сочтет "доказательство необходимости" весомым. Отсюда вытекало три
вопроса, которые никто не задавал и на которые никто не отвечал. Что можно
считать доказательством? Что можно расценивать как "необходимость"? И кто
будет определять, "крайняя" она или не "крайняя"?
Затем стало дурным тоном обсуждать, почему одному позволили разморозить
облигации, в то время как другому отказали. Люди отворачивались, поджав
губы, когда им задавали этот вопрос. Позволительно было рассказать, описать,
но только не объяснять или давать оценку; мистер Смит получил деньги, мистер
Джонс - нет, и это все. И когда мистер Джонс кончал жизнь самоубийством,
поговаривали: "Ну не знаю; если ему действительно нужны были деньги,
правительство дало бы их; но некоторые просто слишком жадны".
Никто не говорил о тех, кто, получив отказ, продавал свои облигации за
треть стоимости тем, у кого находились доказательства такого "бедственного
положения", которое, как по волшебству, превращало тридцать три замороженных
цента в полновесный доллар; никто не говорил о новом бизнесе, развернутом
предприимчивыми молодыми людьми, только что окончившими колледж и
называвшими себя размораживателями, которые предлагали "помочь составить
заявление надлежащим образом". У молодых размораживателей имелись друзья в
Вашингтоне.
Глядя на железнодорожное полотно своей дороги с платформы какой-нибудь
пригородной станции, Дэгни ловила себя на том, что уже не ощущает былой
гордости, но чувствует вину, стыд, словно рельсы покрылись ржавчиной, хуже
того - словно ржавчина стала отливать кровью.
Но, глядя в вестибюле терминала на памятник Нэту Таггарту, она думала:
"Это твоя железная дорога, ты проложил ее, ты боролся за нее, тебя не
остановили ни страх, ни отвращение. Я не сдамся людям с ржавой совестью и
запачканными кровью руками. Я единственная, кто может защитить ее".
Она не отказалась от поисков человека, который изобрел двигатель. Это
было единственной частью работы, ради которой она готова была терпеть все
остальное. Это было единственной в поле зрения целью, придающей значение ее
борьбе. Было время, когда она удивлялась, зачем ей нужно восстанавливать
этот двигатель. Казалось, какие-то голоса спрашивали ее: "Зачем?" "Потому
что я еще жива", - отвечала она. Но поиски были тщетны. Два инженера из ее
компании никого не нашли в штате Висконсин. Она послала их найти людей,
которые работали на компанию "Твентис сенчури", чтобы узнать имя
изобретателя. Они ничего не узнали. Она послала их просмотреть данные в
патентном бюро - ни одного патента на двигатель зарегистрировано не было.
Единственное, что дали поиски, - окурок сигареты со знаком доллара.
Она уже забыла о нем, но недавно нашла его в ящике стола и вечером отдала
знакомому продавцу сигарет на вокзале. Старик очень удивился, рассматривая
окурок, осторожно держа его между пальцами; он никогда не слышал о таком
сорте и недоумевал, как мог пропустить это.
- Мисс Таггарт, а сигареты были хорошего качества?
- Я, во всяком случае, никогда не курила ничего лучше. Озадаченный, он
покачал головой. Старик обещал ей
выяснить, где произведены эти сигареты, и принести пачку.
Она пыталась найти ученого, способного взяться за восстановление
двигателя. Она опросила людей, которых ей рекомендовали как лучших в своей
области. Первый, изучив остатки двигателя и рукопись, тоном вымуштрованного
солдафона объявил, что двигатель принципиально не может работать, никогда не
работал и он докажет, что существование подобного двигателя невозможно.
Второй растягивал слова, словно отвечал надоедливому собеседнику, что не
знает, можно ли это сделать, и что ему вообще нет никакого дела до этого.
Третий воинственно-наглым тоном произнес, что возьмется за дело при условии
заключения с ним контракта на десять лет с ежегодным окладом в двадцать пять
тысяч долларов.
- В конце концов, мисс Таггарт, вы собираетесь получить от этого
двигателя огромную прибыль, ставя на карту мое время. Вам придется
раскошелиться.
Четвертый, самый молодой, молча смотрел на нее. И его лицо выражало
презрение.
- Видите ли, мисс Таггарт, я думаю, что этот двигатель вообще не
следует восстанавливать, даже если это кому-нибудь по силам. Это настолько
превосходит все, что мы имеем, что несправедливо по отношению к ученым не
столь высокого ранга, им не останется ни одной области для достижений и
открытий. Я считаю, что сильный не имеет права ранить чувство собственного
достоинства слабого.
Она приказала ему немедленно убираться из ее кабинета и потом еще долго
сидела, не в силах преодолеть изумление и ужас; самое порочное утверждение,
которое она слышала, было изречено тоном праведника.
Решение обратиться к доктору Роберту Стадлеру возникло у нее, когда
иного выхода уже не оставалось. Она заставила себя позвонить ему вопреки
непоколебимому душевному сопротивлению, похожему на тугие тормоза. Она
спорила с собой, рассуждая: "Я имею дело с такими людьми, как Джим и Орен
Бойл; его вина меньше, почему я не могу обратиться к нему?" Она не находила
ответа на этот вопрос - у нее было лишь стойкое чувство отвращения,
ощущение, что доктор Стадлер как раз тот человек, к которому ни в коем
случае нельзя обращаться.
Пока Дэгни сидела за столом, глядя на график движения по линии Джона
Галта и дожидаясь прихода доктора Стадлера, она задавалась вопросом, почему
за все последние годы не появилось ни одного талантливого ученого. И не
находила ответа. Она смотрела на перечеркнутый график Движения девяносто
третьего поезда - труп этого состава.
У поезда было два свойственных жизни признака: движение и цель; он был
похож на живое существо, но сейчас представлял собой лишь некоторое
количество мертвых товарных вагонов и двигателей. "Не давай себе времени для
чувств, - думала Дэгни, - расчлени мертвое тело как можно скорее,
двигатели нужны по всей системе; Кену Денеггеру в Пенсильвании нужны поезда,
много поездов, если только..."
Доктор Роберт Стадлер, - раздалось в селекторе на столе.
Он вошел улыбаясь, словно улыбка подчеркивала слова:
- Мисс Таггарт, поверите ли, я бесконечно счастлив вновь видеть вас!
Дэгни не улыбнулась и подчеркнуто вежливо ответила:
- Очень любезно с вашей стороны, что пришли.
Она кивнула, ее стройная, подтянутая фигура не шелохнулась, лишь голова
слегка склонилась в медленном официальном кивке.
- Мисс Таггарт, вас бы удивило, если бы я сказал, что искал лишь
повода для встречи с вами?
- Во всяком случае я постаралась бы не злоупотреблять вашей
любезностью, - без улыбки ответила Дэгни. - Прошу вас, доктор Стадлер,
садитесь.
Он осмотрелся:
- Никогда не бывал в кабинете вице-президента железнодорожной
компании. Я не ожидал, что он такой... серьезный. Но это соответствует вашей
должности.
- Случай, о котором я хочу посоветоваться с вами, очень далек от сферы
ваших интересов, доктор Стадлер. Вы даже можете счесть странным, что я
позвонила вам. Позвольте объяснить вам причину.
- То, что вы решили мне позвонить, уже само по себе существенная
причина. И поверьте, для меня будет величайшим удовольствием, если я хоть в
какой-то степени смогу быть вам полезен.
У него была притягательная улыбка человека, который использует ее не
для того, чтобы прикрыть ею слова, а для того, чтобы подчеркнуть смелость в
выражении искренних чувств.
- Это проблема чисто технологического характера, - сказала она
четким, ничего не выражающим тоном молодого механика, обсуждающего сложное
задание. - Я полностью осознаю ваше презрение к этой области науки. Я не
жду, что вы решите мою проблему, это не тот случай, который мог бы
заинтересовать вас лично. Мне просто хотелось бы представить ее на ваше
рассмотрение и задать вам два вопроса. Мне пришлось побеспокоить вас, так
как эта проблема сопряжена с личностью, наделенной выдающимся умом, - она
произносила это безличным тоном, констатируя непререкаемую истину, - а в
науке, кроме вас, выдающихся умов не осталось.
Она не знала, почему ее слова так задели его. Она увидела неподвижное
лицо Стадлера, неожиданную серьезность во взгляде, странное выражение,
казавшееся чуть ли не умоляющим, затем услышала его серьезный голос, словно
обремененный каким-то чувством, придавшим ему чистоту и смирение:
- Что это за проблема, мисс Таггарт?
Дэгни рассказала ему о двигателе, о месте, где нашла его; рассказала,
что установить имя изобретателя невозможно; она не упоминала о подробностях.
Она дала ему фотографии двигателя и уцелевшие листы рукописи.
Пока он читал, она наблюдала за ним. Сначала она заметила в беглом
движении глаз профессиональную уверенность, затем небольшую паузу, более
пристальное внимание и, наконец, увидела движение губ, которое у другого
человека можно было бы принять за свист. Она видела, как он на время прервал
чтение и задумался, словно его мысли разбежались в разных направлениях,
пытаясь проследить сразу все; она видела, как он начал быстро перелистывать
страницы, потом остановился и заставил себя читать дальше, словно разрываясь
между желанием продолжать чтение и попыткой охватить разом все открывающиеся
перед его внутренним взором возможности. Дэгни заметила его возбуждение, она
знала, что сейчас он забыл и про ее кабинет, и про нее - про все на свете;
это изобретение полностью завладело его вниманием, и в благодарность за
способность так реагировать ей захотелось, чтобы доктор Стадлер мог
нравиться ей.
Они молчали более часа, затем он закончил читать и взглянул на нее.
- Поразительно! - радостно и изумленно воскликнул он, словно сообщая
новость, которой никак не ожидал.
Дэгни очень хотелось улыбнуться в ответ и разделить с ним радость, но
она лишь кивнула и сухо произнесла: -Да.
- Это потрясающе, мисс Таггарт!
- Да.
- Вы сказали, проблема технологического характера? Она намного шире.
Страницы, где он описывает свой преобразователь... Можно увидеть, из какой
предпосылки он исходит. Он вышел на новую концепцию энергии, отбросил все
шаблоны, в соответствии с которыми его двигатель невозможен. Он
сформулировал новую, собственную теорию, раскрыл секрет преобразования
статической энергии в кинетическую. Вы понимаете, что это значит? Вы
представляете себе, какой подвиг ради чистой, теоретической науки ему
пришлось совершить, прежде чем он смог создать этот двигатель?
- Кто? - спокойно спросила она.
- Простите, что вы сказали?
- Это первый из двух вопросов, которые я хотела вам задать, доктор
Стадлер. Вы не можете припомнить какого-нибудь молодого ученого, которого
знали лет десять назад и который смог бы это сделать?
Он задумался, удивленный; у него не было времени углубиться в этот
вопрос.
- Нет, - нахмурившись, медленно произнес он. - Нет, не могу вспомнить
никого... и это бесполезно, потому что такие способности никак не остались
бы незамеченными... Кто-нибудь обратил бы на себя мое внимание, мне всегда
представляют подающих надежды молодых физиков... Вы сказали, что нашли это в
исследовательской лаборатории обычного моторостроительного завода?
-Да.
- Невероятно. Что он делал в таком месте?
- Изобретал двигатель.
- Именно это я и имею в виду. Гениальный ученый, который захотел стать
промышленным изобретателем? Это просто возмутительно! Он хотел изобрести
двигатель и втихаря совершил революцию в энергетике; он даже не
побеспокоился о публикации своих открытий, но продолжал работать над своим
двигателем. Зачем ему было растрачивать свой гений на бытовую технику?
- Наверное потому, что ему нравилось жить на этой земле, --
непроизвольно вырвалось у нее.
- Простите, что вы сказали?
__Ничего, я... я прошу прощения, доктор Стадлер. Я не
намерена обсуждать... не относящиеся к делу вопросы. Стадлер вновь
погрузился в свои мысли:
- Почему он не пришел ко мне? Почему не появился в каком-либо
выдающемся научном учреждении, где ему и надлежало быть? Если у него хватило
ума разработать это, он должен был понимать важность того, что сделал.
Почему он не опубликовал статью о своей концепции энергии? В общих чертах я
понимаю его концепцию, но - черт возьми! - самые важные страницы
отсутствуют, формулировки нет! Наверняка кто-нибудь рядом с ним должен был
достаточно хорошо разбираться в этом, чтобы рассказать о его работе всему
миру. Почему же этого не сделали? Как можно было отказаться, просто взять и
отказаться от такого открытия?
- Есть ряд вопросов, на которые я не могу ответить.
- И кроме того, с чисто практической точки зрения, почему этот
двигатель оставили в куче хлама? Да любой, даже самый недалекий промышленник
с руками оторвал бы этот двигатель, чтобы сделать целое состояние. Для того
чтобы распознать его коммерческую ценность, особого ума. не надо.
Впервые за все время разговора Дэгни горько улыбнулась, но ничего не
сказала.
- А что, найти изобретателя невозможно? - спросил он.
- Совершенно невозможно.
- Вы считаете, что он еще жив?
- У меня есть основания так думать. Но я не уверена.
- Предположим, я попытаюсь найти его по объявлению.
- Нет, не надо.
Но если бы я поместил объявление в научных изданиям и попросил доктора
Ферриса... - Он запнулся, его быстрый взгляд встретился с ее взглядом;
Дэгни молча выдержала его взгляд; он первый опустил глаза и твердо, холодно
закончил: - Я попрошу доктора Ферриса передать по радио, что я желаю с ним
встретиться, неужели он откажется?
- Да, доктор Стадлер, думаю, что откажется.
Он не смотрел на нее. Дэгни заметила, как мышцы лица сжались и вместе с
тем как-то обмякли, она не могла сказать, какой свет угасал в нем и что
заставило ее думать об угасающем свете.
Стадлер небрежным жестом бросил рукопись на стол:
- Люди, которым не хватает практичности, чтобы продавать свои мозги,
должны лучше изучить условия объективной реальности.
Он взглянул на нее, словно ожидая гневной реакции. Не ее ответ был
хуже, чем гнев, - ее лицо ничего не выражало, будто его суждение не имело
для нее никакого значения. Она вежливо произнесла:
- Я хотела спросить вас еще об одном. Не могли бы вы порекомендовать
мне физика, который, по вашему мнению, смог бы взяться за восстановление
двигателя?
Он посмотрел на нее и усмехнулся, но в этой усмешке сквозило страдание.
- Вас это тоже мучает, мисс Таггарт? Невозможность найти мало-мальски
сведущего человека?
- Я переговорила с несколькими физиками, которых мне рекомендовали, и
поняла, что они безнадежны.
Стадлер наклонился вперед.
- Мисс Таггарт, - спросил он, - вы обратились ко мне, потому что
доверяете мне как ученому? - Вопрос был открытой мольбой.
- Да, - беспристрастно ответила она. - Как ученому я вам доверяю.
Стадлер откинулся назад; у него был такой вид, словно потаенная улыбка
сняла напряжение с его лица.
- Мне очень хочется вам помочь, - дружелюбно сказал Стадлер, - и это
желание отнюдь не бескорыстно, потому что сейчас у меня нет проблемы
сложнее, чем набрать талантливых работников в свой отдел. Да что там
талантливых! Меня устроил бы человек, подающий хоть какие-то надежды, но из
тех, кого ко мне направляют, не выйдет даже приличного автомеханика. Не
знаю, то ли я старею и становлюсь более требовательным, то ли человечество
деградирует, но в годы моей молодости мир не был столь интеллектуально
бесплодным. А сейчас... Если б вы только видели тех, с кем мне приходится
общаться...
Стадлер внезапно замолчал и задумался, словно неожиданно вспомнив о
чем-то. У Дэгни появилось такое чувство, словно он знает что-то, о чем не
хочет говорить. Это чувство переросло в уверенность, когда Стадлер негодующе
резким тоном, будто уходя от неприятной темы, сказал:
- Нет, мисс Таггарт, я не знаю, кого вам порекомендовать.
- Что ж... Это все, что я хотела выяснить, доктор Стадлер. Спасибо,
что нашли для меня время.
Минуту он сидел молча, словно не решался уйти.
- Мисс Таггарт, не могли бы вы показать мне сам двигатель? - спросил
он.
Дэгни удивленно посмотрела на него:
- Конечно... если вы хотите. Но он в подземном хранилище, в одном из
тупиковых тоннелей.
- Это ничего, если вы не откажетесь проводить меня. У меня нет никаких
особых побуждений. Так, любопытство. Мне просто хотелось бы взглянуть на
него.
Когда они стояли в каменном подвале над стеклянным ящиком с
металлическими обломками, Стадлер снял шляпу, и Дэгни не могла определить,
был ли это обыкновенный жест человека, внезапно сообразившего, что он
находится в одном помещении с женщиной, или же это движение сродни тому, как
обнажают голову у гроба усопшего.
Они стояли в тишине при свете единственной лампочки, отражавшемся от
стеклянной поверхности ящика. Вдалеке стучали колеса, и временами казалось,
что внезапный резкий толчок разбудит безжизненные обломки в стеклянном
ящике.
- Это замечательно, - тихо сказал доктор Стадлер. - Какое счастье
видеть великую, новую, гениальную идею, принадлежащую не мне.
Дэгни посмотрела на него, желая удостовериться, что поняла его
правильно. Он произнес эти слова с искренностью, отбрасывающей все
условности, не беспокоясь о том, стоило ли позволять ей услышать признание в
его страданиях, видя перед собой лишь лицо женщины, способной понять.
- Мисс Таггарт, знаете ли вы отличительную черту посредственности?
Негодование из-за успеха другого. Эти обидчивые бездари трясутся над тем,
как бы их кто не обскакал. Они и понятия не имеют, какое одиночество
появляется, когда достигаешь вершины. Им чуждо это чувство тоски, когда так
хочется увидеть человека, равного тебе, разум, достойный преклонения, и
достижение, которым можно восхищаться. Они скалятся на тебя из своих
крысиных нор, полагая, что тебе нравится затмевать их своим блеском, а ты
готов отдать год жизни, чтобы увидеть хоть проблеск таланта у них самих. Они
завидуют великому свершению, и в их понимании величие - это мир, где все
люди заведомо бездарней их самих. Они даже не осознают, что эта мечта --
безошибочное доказательство их посредственности, потому что человеку
воистину великому такой мир просто противен. Им не дано понять, что
чувствует человек, окруженный посредственностью и серостью. Ненависть? Нет,
не ненависть, а скуку - ужасную, безнадежную, парализующую скуку. Чего
стоят лесть и похвалы людей, которых не уважаешь? Вы когда-нибудь испытывали
сильное желание встретить человека, которым могли бы восхищаться? Чтобы
смотреть не сверху вниз, а снизу вверх?
- Я испытываю это желание всю жизнь, - сказала Дэгни. Это был ответ,
в котором она не могла ему отказать.
- Я знаю, - произнес он, и в бесстрастной мягкости его голоса было
что-то прекрасное. - Я знал это с того момента, как впервые встретился с
вами. Поэтому я и пришел сегодня. - Он немного помолчал, но она ничего не
сказала, и он продолжил так же спокойно и мягко: - Именно поэтому я хотел
увидеть двигатель.
- Понимаю, - тепло произнесла Дэгни; тон был единственной формой
признательности, которую она могла ему выразить.
- Мисс Таггарт, - сказал он, опустив глаза и глядя на стеклянный
ящик, - я знаю человека, который мог бы взяться за восстановление
двигателя. Он отказался работать на меня, поэтому, возможно, это тот
человек, который вам нужен. - Он поднял голову, но перед тем, как увидел
восхищение в ее глазах, открытый взгляд, которого так ждал, взгляд прощения,
разрушил свое мимолетное искупление, добавив светски-саркастическим тоном:
-- Молодой человек несомненно не горит желанием работать на благо общества
или ради процветания науки. Он сказал мне, что не станет работать на
правительство. Предполагаю, что его больше интересуют деньги, на которые он
мог бы рассчитывать у частного работодателя.
Он отвернулся, чтобы не видеть исчезающее с ее лица выражение, не
догадаться о его значении.
- Да, - решительно произнесла она, - возможно, это тот человек,
который мне нужен.
- Это молодой физик из Ютского технологического института, - сухо
сказал он. - Его зовут Квентин Дэниэльс. Один мой знакомый прислал его ко
мне несколько месяцев назад. Он встретился со мной, но от работы, которую я
ему предложил, отказался. Я хотел взять его в свой отдел. У него ум
настоящего ученого. Не знаю, справится ли он с вашим двигателем, но во
всяком случае может попытаться. Думаю, вы легко найдете его в институте. Не
знаю, правда, что он сейчас там делает, год назад институт закрыли.
- Спасибо, доктор Стадлер. Я свяжусь с ним.
- Если... если хотите, я был бы рад помочь ему с теоретической частью.
Я собираюсь заняться работой самостоятельно, начиная с указаний в этой
рукописи. Мне хочется раскрыть секрет его энергии - тот, что раскрыл автор.
Надо понять его основной принцип. Если это удастся, мистер Дэниэльс сможет
закончить работу, касающуюся непосредственно двигателя.
- Я буду глубоко признательна за любую помощь с вашей стороны, доктор
Стадлер.
Они молча шли по вымершим тоннелям, шагая по освещенным голубым светом
ржавым рельсам к виднеющимся вдалеке платформам.
На выходе из тоннеля они увидели человека, который, стоя на коленях,
неуверенно и беспорядочно колотил по стрелке молотком. Рядом, проявляя
признаки крайнего терпения, стоял другой мужчина.
- Да что случилось с этой чертовой стрелкой?
- Не знаю.
- Ты тут уже целый час копаешься! -Угу.
- И сколько еще прикажешь ждать?
- Кто такой Джон Галт?
Доктор Стадлер вздрогнул. Когда они прошли мимо рабочих, он сказал:
- Не нравится мне это выражение.
- Мне тоже, - ответила Дэгни.
- Откуда оно взялось?
- Никто не знает.
Они помолчали, потом он произнес:
- Знавал я одного Джона Галта. Но он давно умер.
- Кем он был?
- Одно время я думал, что он еще жив. Но сейчас я уверен, что он умер.
Это был человек такого ума, что, будь он жив, весь мир только о нем и
говорил бы.
- Но весь мир только о нем и говорит. Стадлер остановился как
вкопанный.
Да... - медленно произнес он, потрясенный мыслью, которая никогда не
приходила ему в голову. - Да... Но почему? - В его словах звучал ужас.
- Кем он был, доктор Стадлер?
- Почему весь мир говорит о нем?
- Кем он был?
Он вздрогнул, покачал головой и резко сказал:
- Это всего лишь совпадение. Имя вовсе не редкое. Это случайное
совпадение. Оно никак не связано с человеком, которого я знал. Тот человек
мертв. - Стадлер не мог позволить себе осознать все значение слов, которые
добавил: - Он должен быть мертв.

* * *
Документ, лежащий на его столе, гласил: "Срочно... Секретно...
Чрезвычайные обстоятельства... Крайняя необходимость подтверждена службой
директора ОЭПа... На нужды проекта "К" - и требовал, чтобы он продал десять
тысяч тонн металла Реардэна Государственному институту естественных наук.
Реардэн прочитал его и посмотрел на управляющего заводом, неподвижно
стоявшего перед ним. Управляющий вошел и без слов положил бумагу на стол.
- Думал, вы захотите взглянуть на это, - произнес он в ответ на
взгляд Реардэна.
Реардэн нажал кнопку вызова мисс Айвз. Он вручил ей заказ и сказал:
- Отошлите его туда, откуда он поступил. Передайте, что ГИЕНу я не
продам ни грамма металла Реардэна.
Гвен Айвз и управляющий посмотрели на него, друг на друга, снова на
него; в их взглядах он прочел одобрение.
- Слушаюсь, мистер Реардэн, - ответила Гвен Айвз, принимая листок,
словно это была обычная деловая бумага. Она кивнула и вышла из кабинета.
Управляющий вышел следом.
Реардэн слабо улыбнулся, разделяя их чувства. Ему была безразлична эта
бумажка и возможные последствия.
Шесть месяцев назад, под влиянием внезапного внутреннего потрясения,
которое дало выход напору чувств, он сказал себе: сначала действия, работа
завода, потом чувства. Это позволило ему хладнокровно наблюдать за тем, как
проводится в жизнь Закон о равном распределении.
Никто не знал, как следует исполнять этот закон. Сначала ему сообщили,
что он не может выпускать свой металл в количестве, "превышающем количество
наилучшего специального сплава, не являющегося сталью", выпускаемого Ореном
Бойлом. Но наилучший специальный сплав Орена Бойла был низкопробным месивом,
которое никто не хотел покупать. Затем ему сообщили, что он может выпускать
свою продукцию в количестве, которое мог бы производить <-фен Бойл. Никто
не знал, как это определить. Кто-то в Вашингтоне без всяких объяснений
назвал цифру, указывающую количество тонн в год. Все приняли это как есть.
Реардэн не знал, как

Симона де Бовуар
Второй пол

Б 72 Бовуар С. де. Второй пол. Т. 1 и 2: Пер. с франц./Общ.
ред. и вступ. ст. С.Г. Айвазовой, коммент. М.В. Аристовой. —
М.: Прогресс; СПб.: Алетейя, 1997. - 832с.

Два тома книги «Второй пол» французской писательницы Симоны де Бовуар (1908—1986) — «прирожденного философа», по словам ее мужа Ж.-П. Сартра, — до сих пор считаются самым полным историко-философским исследованием всего комплекса проблем, связанных с женщиной. Что такое «женский удел», что стоит за понятием «природное назначение пола», чем и почему положение женщины в этом мире отличается от положения мужчины, способна ли в принципе женщина состояться как полноценная личность, и если - да, то в каких условиях, какие обстоятельства ограничивают свободу женщины и как их преодолеть.

Симона де Бовуар обращается в своем повествовании к мифам и легендам, о «тайне пола», о «загадке женской души», созданным, по ее словам, мужчинами. Опираясь на высочайшие образцы мировой литературы, она снова и снова говорит о чудовищной несправедливости обычной женской судьбы, о традиционном небрежении к слабому полу и связанной с этим унизительной повседневной дискриминации.

Знаменитая книга Симоны де Бовуар почиталась не одним поколением жешцин на Западе как новая Библия. Они искали и находили в ней ответы на самые сокровенные свои вопросы. Такая книга не может не найти отклика и в нашей стране зарождающейся демократии.


Перевод с французского

Общая редакция и вступительная статья доктора политических наук С. Айвазовой

Издание осуществлено при поддержке Министерства иностранных дел Франции и Французского культурного центра в Москве


Gallimard 1949

АО Издательская группа «Прогресс» МОСКВА - САНКТ-ПЕТЕРБУРГ 1997

СИМОНА ДЕ БОВУАР: ЭТИКА ПОДЛИННОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ

Книга французской писательницы и философа Симоны де Бовуар «Второй пол» вышла в свет в 1949 году сначала во Франции, а чуть позже практически во всех странах Запада. Успех книги был ошеломляющим. Только в США книготорговцы сразу же распродали миллион ее экземпляров, и спрос при этом остался неудовлетворенным. Несмотря на множество переизданий, книга не залеживалась на прилавках магазинов. Несколько поколений женщин выросло на ней, почитая ее за новую Библию. Она принесла своему автору всемирную известность, сделав имя Симоны де Бовуар не менее знаменитым, чем имя ее мужа Жан-Поля Сартра, слывшего много лет мэтром интеллектуальной Европы.

И когда в середине апреля 1986 года она ушла из жизни, с ней прощался весь Париж. За что ее чтили? Опуская за очевидность просчеты и заблуждения, связанные с ее былой социалистической верой, некрологи писали о поразительном искусстве «подлинного существования», о жизни — становлении, жизни — со-бытии, жизни — победе. Писали о книге «Второй пол», хотя Симона де Бовуар оставила после себя множество философских работ, романов, несколько книжек мемуаров. За какие-то из них она имела престижные литературные премии, И все-таки на этом фоне выделяли необычное — двухтомное — эссе, изданное ранее под давлением Сартра. Может быть, потому, что независимо от воли самой Симоны де Бовуар, поначалу не слишком ценившей это свое детище, в нем соединились ее творчество и судьба1.

Симона де Бовуар родилась 9 января 1908 года в респектабельной буржуазной семье, гордившейся своими аристократическими корнями.

Отсюда — фамильное «де». Со временем Симону — рьяную поборницу свободы и равенства — друзья станут в шутку звать «герцогиней де...». В ее детскую колыбель феи сложили все возможные добродетели: здоровье, мощный интеллект, своеобразную красоту, железную волю, упорство, трудолюбие, удачливость. Об остальном позаботились нежные, образованные родители: отец — адвокат, мать — хозяйка дома, ревностная католичка, сумевшая, казалось, привить и дочери глубокие религиозные чувства. Мир и идиллия царили в доме. И вдруг — бунт подростка против размеренного семейного уклада, против религии и религиозной морали, против наставлений матери. После него Симона навсегда осталась атеисткой.

1 О творчестве Симоны де Бовуар см. подробнее: ?. 3 о и и н а. Тропы времени. М.,1984.



5


Годы учебы на философском факультете Сорбонны окончательно отдалили ее от дома, от внушенных там правил.

Начались поиски собственного пути. Его выбор предопределила встреча с Жан-Полем Сартром, Они входили в один круг молодых философов, готовившихся к сдаче экзаменов на первую ученую степень. Здесь были сплошь будущие знаменитости: Раймон Арон, Поль Низан, Морис Мерло-Понти, Жорж Политцер. Среди этих избранников судьбы Симона — единственная женщина, она — самая молодая из них. Но приятели уважительно отмечали: «Она соображает». На конкурсных экзаменах первое место досталось Сартру, второе присудили ей. Председатель комиссии пояснял при этом, что, хотя Сартр обладает выдающимися интеллектуальными способностями, прирожденный философ — она, Симона де Бовуар. Так, на равных, они вышли в профессиональную жизнь и на время расстались. Она едет преподавать в провинцию. Он отправляется в Берлин знакомиться с новинками немецкой философии. В 1933 году она навещает его и остается с ним навсегда, почти на 50 лет, вплоть до его смерти в 1980 году.

Их семейная жизнь мало походила на обычный брак и вызывала массу толков, пересудов, подражательств. Брак был гражданским, свободным. Принципиально. Потому что понятия свободы воли, свободы выбора, автономии, самоосуществления личности и ее подлинного существования стали основополагающими не только в оригинальной философской доктрине — доктрине атеистического, или гуманистического, экзистенциализма1, — которую они разрабатывали совместно, но и в их личной жизни. Оба исходили из реалий XX века с его социальными катастрофами — революциями, мировыми войнами, фашизмом всех видов и оттенков, — и оба считали, что эти реалии нельзя оценить иначе, как «мир абсурда», где нет ни Смысла, ни Бога. Содержанием его способен наполнить только сам человек. Он и его существование — единственная подлинность бытия. И в человеческой природе, как и в человеческом существовании, нет ничего заведомо заданного, предопределенного — нет никакой «сущности». «Существование предшествует сущности» — таков главный тезис в доктрине Сартра и Симоны де Бовуар. Сущность человека складывается из его поступков, она — результат всех совершенных им в жизни выборов, его способности к реализации своего «проекта» — им же предустановленных целей и средств, к «трансценденции» — конструированию целей и смыслов. А побудители его поступков — воля, стремление к свободе. Эти побудители сильнее всех законов, нравственных правил и предрассудков. Они же должны оп-

1 Об экзистенциализме Сартра см.: Современный экзистенциализм. М1966; С.И. Великовскии. Поиски утраченного смысла. М., 1979; Э.Ю. Соловьев. Прошлое толкует нас. Очерки по истории философии. М.,1991.



6


ределять семейный уклад, отношения в любви. Сартр так объяснял суть своего понимания любви и брака: «Я вас люблю, потому что я по своей свободной воле связал себя обязательством любить вас и не хочу изменять своему слову; я вас люблю ради верности самому себе... Свобода приходит к существованию внутри этой данности. Наша объективная сущность предполагает существование другого. И наоборот, именно свобода другого служит обоснованием нашей сущности»*.

Свобода, автономия, равенство в самоосуществлении — принципы союза, связавшего Жан-Поля Сартра и Симону де Бовуар. Не самые легкие и не общепринятые. Но Сартру и Симоне удалось перевести их в житейские привычки. Они цементировали их брак прочнее официальных бумаг, прочнее общего дома. Его, кстати, и не было. Симона де Бовуар не могла себе позволить жить жизнью хозяйки дома, у нее была любимая профессия, не оставлявшая времени для домашних хлопот. Жили отдельными домами, встречались в назначенное время для обеда, отдыха, приема друзей, вместе путешествовали и проводили отпуск. Полнотой и насыщенностью взаимоотношений объясняли свое нежелание иметь детей. Брак держался на общих интересах, общем деле, общей культуре, взаимном доверии и уважении. Время от времени в жизни того или другого возникал кто-то третий, приходило новое увлечение. В этом открыто признавались, иногда даже расставались. Но верность когда-то сделанному выбору побеждала и эти разрывы. В конечном счете их идейно обоснованный брак оказался счастливым. Оба нашли в нем то, что искали, Симона де Бовуар стала для Сартра музой и сподвижницей. Он признавался, что встретил в ней женщину, равную себе по сути. Она спасла его от небрежения к другому полу, которое поначалу сидело и в нем, избавила от нелепой мужской гордыни, что на поверку оборачивается сломанной жизнью. С Симоной он понял ценность и полноту равноправных отношений между мужчиной и женщиной. Для Симоны де Бовуар Сартр оказался идеальным спутником. Он не только не связал ее по рукам и ногам путами быта, не подавил интеллектом гения, но помог освободиться от одиночества, от которого она так страдала в юности, помог поверить в себя и творчески состояться. Ну и, наконец, «привилегия» брака с Сартром подвела ее к сюжету книги «Второй пол». Собственная семейная жизнь стала для нее чем-то вроде Зазеркалья — чудесного, но опрокинутого, обратного отражения заурядных супружеских будней. Она позволила Симоне полнее осознать всю чудовищную несправедливость обычной женской судьбы — этого «вязкого существования», в котором нет ни свободы, ни самоосуществления.

1 Ж.-П. Сартр. Первичное отношение к другому: любовь, язык, мазохизм. — Философия любви. Т. 2. М., 1990, с. 459.



7


Сама идея книги была подсказана Сартром. Это произошло вскоре после триумфа его главной работы «Бытие и ничто», появившейся в годы Сопротивления. Сартр считал, что для подтверждения их версии экзистенциализма, которую он уже изложил, Симоне было бы неплохо написать нечто вроде исповеди о том, что значит для нее быть женщиной, Симона отказалась. Она не видела здесь сюжета; по ее мнению, женственность никак не отражалась на ее существовании. Сартр настаивал. В «женском уделе» он, похоже, усмотрел крайний вариант «удела человеческого» с его заброшенностью в мире «абсурда», «утраченного смысла» и «тошноты». Ему было важно, чтобы, описывая эту предельную ситуацию, Симона проиллюстрировала верность исходных постулатов. Ей пришлось согласиться с его доводами. Но поначалу она предполагала заняться лишь мифологией — исследовать легенды и мифы о «женщинах, созданные мужчинами». Сартр стал убеждать ее расширить исследование, включить в него материалы по биологии, физиологии, психологии, психоанализу. Приняв и эти его доводы, она пошла еще дальше, привлекая свидетельства истории, социологии, литературы*. В итоге за немыслимо короткий срок, в три года, ей удалось собрать материалы, написать и издать обобщающий труд в тысячу страниц, где она попыталась выяснить для себя и объяснить читателю, что же такое этот «женский удел», что стоит за понятием «природное назначение пола», чем и почему положение женщины в этом мире отличается от положения мужчины, способна ли в принципе женщина состояться как полноценная личность, и если да, то при каких условиях, на каких путях, какие обстоятельства ограничивают свободу женщины и как их преодолеть.

Понятно, что это была не первая книга о женщинах и «женском уделе». И по характеру поставленных вопросов понятно, что Симона де Бовуар, приступая к исследованию, уже знала на них ответы. Часть из них диктовалась логикой экзистенциализма. Другая часть — тем спором о назначении женщины и ее роли в обществе, который шел испокон веку, Симона де Бовуар не случайно решила было сосредоточиться на анализе мифов народов мира. Они служили первым идеологическим обоснованием самого загадочного факта истории — первичного разделения труда между мужчиной и женщиной, которое поставило женщину в неравное, зависимое положение от мужчины. Мифы Запада и Востока, Севера и Юга, описывая этот факт, говорили о «природном назначении женщины», о «тайне пола», об особенностях мужского и женского начал. Мировые религии шли еще дальше и санкционировали строгую соподчиненность в отношениях между полами: мужчина — полноценный человек, субъект истории, женщина —

Об истории создания книги «Второй пол» см. мемуары С. де Бовуар: S.DeBeauvoir. Force des choses. P., 1963.



8


существо сомнительное, объект его власти. Идеальный принцип такого порядка вещей: «Жена да убоится мужа своего». Принцип патриархальный, тысячелетиями он был общепринятым. Однако существовали и сомнения относительно его верности. Достаточно вспомнить Платона и его легенду об андрогине или Аристофана с его «Лисистратой». Эти сомнения стали усиливаться по мере приближения эпохи великих буржуазных революций, чтобы в канун ее перерасти в острый, общественно значимый спор.

Содержание его свидетельствовало о том, что история подошла к рубежу, за которым начинается Новое время — время демократии с ее идеалом «свободы, равенства, братства». Оно требовало пересмотра самих основ общественной жизни, включая и первичное разделение труда между мужчиной и женщиной, разделения труда по принципу иерархии, а не сотрудничества, господства, а не взаимодополняемости. В Новое время, по словам социолога М. Вебера, происходит «расколдовывание мира», его высвобождение из-под власти природно-родовых начал, которые, собственно, и продиктовали эту форму первичного разделения труда в качестве основы патриархального уклада. «Расколдовывание мира» предполагает и «очеловечивание» отношений между полами. Из отношений господства — подчинения они, очень медленно и постепенно, превращаются в отношения «взаимной ответственности», или «отношения сознающей свою ответственность любви»1, что на уровне общественной жизни проявляется в утверждении принципа равенства обоих полов перед лицом закона. Процесс этот и сегодня еще далек от завершения. Но начинался он на заре Нового времени со спора о положении женщины в обществе, о ее «природном назначении».

Уже в XVII веке появляются сочинения, доказывающие, что природные задатки женщины ничуть не менее совершенны, чем мужские, просто они — иные. Но это не значит, что женщина — неполноценный человек, как настаивали, например, Отцы Церкви. Она рождается с той же способностью быть свободным, ответственным существом, что и мужчина. Среди этих сочинений в книге «Второй пол» Симона де Бовуар выделяет работу убежденного сторонника женского равноправия Пулена де ля Барра «О равенстве обоих полов», выделяет не случайно. Вмешавшись в тот давний спор, она принимает в нем сторону этого убежденного картезианца. В числе первых он объявил о том, что неравное положение мужчины и женщины в обществе есть результат подчинения женщины грубой мужской силе, а вовсе не предписание природы. Или, иными словами, что нет такого «предназначения», во имя которого женщину следует держать в гражданском бесправии подобно домашнему скоту или скарбу. Тезис Пулена де ля Барра стал основой целой традиции, которая с его легкой руки

1 M. В е б е р. Избранные произведения. М-, 1990, с. 328—334.



9


начала «подвергать сомнению все, что мужчины сказали о женщинах», традиции, примыкавшей к Просвещению и отчасти поддержанной просветителями, но только отчасти.

Согласившись с тем, что миф о женщине как о существе второго сорта, органически неспособном претендовать на равенство с мужчиной, по сути своей абсурден, просветители воздержались, однако, от признания ее гражданской состоятельности, то есть способности выступать в роли субъекта истории. Воздержались, ссылаясь на теорию «естественного права», которое по-прежнему рассматривало женщину только как «продолжательницу рода», силу, воспроизводящую социальное пространство, но не занимающую в нем сколько-нибудь значимого места. Именно так определяли функции женщины в обществе Руссо и его последователи из числа вершителей Великой французской революции, специальным декретом запретившие представительницам «второго пола» участвовать в митингах, собраниях, демонстрациях, вообще посещать публичные места и собираться в группы. И все было бы хорошо, если бы и эта позиция, и подобные декреты не вступили в прямое противоречие с принципами революции, закрепленными в ее основном документе — «Декларации прав человека и гражданина». Ее первая же фраза утверждала: «Все люди рождаются свободными и равными в правах». Все, без каких бы то ни было исключений. Чтобы снять это очевидное противоречие, законодатели были вынуждены дополнить «Декларацию» целым рядом актов, в которых разъяснялось, кто же в революционной Франции попадает в категорию «свободных и равных». Женщины в нее не попали. Отказ толкователей революционной справедливости признать француженок в качестве полноправных граждан своего отечества привел к возникновению нового общественного явления — движения в защиту политических прав женщины, или феминизма (от франц. femme — женщина). Среди его провозвестников — Пулен де ля Барр, Среди родоначальниц — француженка Олимпия де Гуж, англичанка Мэри Уоллстонкрафт, американка Абигайль Адаме. А первым документом феминизма явилась вышедшая в 1791 году из-под пера Олимпии де Гуж «Декларация прав женщины и гражданки». В ней Олимпия де Гуж давала свое толкование идеям «естественного права». По ее убеждению, это право предполагает всеобщую свободу, владение собственностью, сопротивление всем формам деспотизма. И женщина ничуть не менее мужчины способна к его отправлению. Единственная преграда для нее — тирания сильного пола. За свой радикализм Олимпия де Гуж расплатилась сполна. В ноябре 1793 года по ложному доносу ее отправили на гильотину. Других проповедниц феминизма был призван отрезвить принятый в 1804 году Гражданский кодекс Наполеона. В нем объявлялось, что женщина не имеет никаких гражданских прав и находится под опекой своего мужа. Так натолкнулась на сопротивление общества и разбилась о него первая волна феминизма. Впрочем, уже в тот момент в его актив



К оглавлению

10


помимо «Декларации прав женщины и гражданки» вошла и «Декларация прав человека и гражданина», которая настаивала на универсальности гражданских прав личности и не предусматривала никаких правовых ограничений.

Вторая волна феминизма набирает силу уже в XIX веке. Весь XIX век для его сторонников — это поиск аргументов для доказательства социальной и политической правомочности женщины. В числе предшественниц Симоны де Бовуар писательница и философ Жермена де Сталь, которая старательно дистанцировалась от феминизма, но всей своей жизнью подтверждала правоту его принципов. В 1800 году Жермена де Сталь с тоской писала: «Существование женщины в обществе не предопределено никакими принципами: ни естественным порядком вещей, ни порядком социальным»1. Люто ненавидевший Жермену де Сталь Наполеон, как бы вступая с ней в спор, в своем Гражданском кодексе утверждал, что такой порядок есть, только он направлен против социальных притязаний женщины. По этому, установленному им порядку женщина без мужа — ничто, она не может считаться полноценным человеком. Но уже в ту пору нашлись чудаки, имевшие прямо противоположное мнение. Один из них, Шарль Фурье, в своем труде «Теория четырех движений» отмечал; «В целом прогресс и смена исторических периодов происходят в результате движения женщины по пути свободы, а регресс социального порядка означает уменьшение свободы женщины. Расширение прав женщины есть главный принцип социального прогресса»2. Среди тех, кто пытался ввести женщину в социум, в историю, и другой великий утопист, Анри де Сен-Симон, с его несколько загадочной фразой: «Мужчина и женщина — вот социальный индивид»3. '

Фурье и Сен-Симон двумя небольшими фразами, в сущности, создали основу для переворота в общественных представлениях о назначении женщины. Они вышли за пределы суждения о «природном назначении пола», нисколько не посягая на последнее и не оспаривая его. Тем самым появилась возможность говорить о том, что помимо прокреативных, природных функций у женщины могут быть еще и другие — социальные, гражданские функции и что, взятые воедино, они способны не отрицать, а дополнять друг друга. Отныне в споре о женском равноправии была пробита брешь — речь стали вести уже не только о «естественном», но еще и о социальном праве женщины, праве на свободу, образование, труд. Этот теоретический фундамент упрочил позиции феминизма. Он стал разнообразным по форме и содержанию. К на-

lG.De Stael. De la litterature consideree dans ses rapports avec les institutions sociales. Paris, 1800, p. 84.

2 Ch. Fourier. Theorie des quatres mouvements et des destinees generales. P., 1808, p. 180.

3 Изложение учения Сен-Симона. M., 1960, с. 576.



11


чалу XX века активно действовали суфражистки, отстаивавшие политико-правовое равенство женщины; социалистки, защищавшие идеи равной оплаты женского труда и участия женщин в профсоюзах; радикальные феминистки, пропагандировавшие идеи сознательного материнства и контроля над рождаемостью; христианские женские благотворительные общества. В результате медленных завоеваний всех этих феминистских потоков к концу XIX — началу XX века общественные стереотипы и нормы постепенно менялись. Новые нормы уже позволяли женщине выходить за пределы дома с тем, чтобы получать образование, работу. Свою роль в этом процессе сыграли и марксисты.

Проблему социального признания женщины они определили как «женский вопрос» и предложили на него свой ответ. Симона де Бовуар в отдельной главе разбирает все плюсы и минусы этого ответа, оформленного в категории исторического материализма. Что же здесь плюс и что минус? И для нее, и для теоретиков марксизма речь идет о продолжении традиции Пулена де ля Барра — Фурье — Сен-Симона, то есть традиции борьбы за эмансипацию, освобождение женщины от патриархальных норм поведения. Правда, в отличие от своих предшественников, Маркс и Энгельс, говоря об эмансипации, обращались не столько к индивиду, сколько к массам, К массам женщин — наемных тружениц, к их мужьям, тоже втянутым в наемный труд. Им они объясняли, что за «таинством брака» или «таинством пола» скрываются «производственные отношения», правда, особого типа — отношения воспроизводства человеческого рода. Они являются одновременно и природными и социальными отношениями. Еще — это отношения социального неравенства, вытекающие из неравного разделения труда, при котором жена и дети являются рабами мужа. А рабство есть первая форма собственности, порожденная возможностью распоряжаться чужой рабочей силой. Особенность семейных отношений при капитализме, по убеждению классиков марксизма, заключается в том, что рабочий вынужден продавать не только собственную рабочую силу, но также рабочую силу жены и детей. Приобщение женщины к труду в крупном промышленном производстве наносит непоправимый удар по традиционному укладу семьи — оно «разрушает вместе с экономическим базисом старой семьи и соответствующего ему семейного труда и старые семейные отношения»1. И в этом марксисты видят позитивный смысл наемного женского труда, который создает необходимые экономические предпосылки для независимости женщины, для ее самоутверждения в социальной сфере, то есть для ее освобождения. В марксистском анализе «женского вопроса» тема женского труда — главная. И это естественно, поскольку начиная со второй половины XIX века женский труд становится все более мас-

1 К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 23, с. 500.



12


совым, что принципиально меняет как положение женщин, так и спор о нем.

Другой новый тезис марксизма сводится к тому, что положение женщины-труженицы есть положение классовое. Она принадлежит в классу пролетариата. А потому задача ее освобождения совпадает с более общей задачей освобождения пролетариата. И пролетарий, и женщина в равной мере заинтересованы в уничтожении любых форм угнетения и эксплуатации. Только в обществе, свободном от эксплуатации и угнетения, возможны равноправные отношения между мужчиной и женщиной. Так, связав «женский вопрос» с вопросом социальным, классики марксизма отыскали женщине место в общем потоке истории. Эта концепция была адекватна своему времени и в совокупности с другими феминистскими идеями имела право на существование. Беда была в том, что ее адепты свой подход считали единственно верным и решительно обличали прочих поборников женского равноправия.

Особенно досталось от них тем, кто добивался в первую очередь признания политических прав женщины, то есть придерживался традиционных феминистских лозунгов. Марксисты видели в этих лозунгах знак признания буржуазной политической системы, а потому наградили и их, и весь традиционный феминизм определением «буржуазный». И повели с ним, как с частью буржуазной системы, ожесточенную борьбу. Борьбу под новыми, классовыми, пролетарскими лозунгами. На целые десятилетия они сумели одержать верх над традиционным феминизмом, существенно потеснив его в массовых движениях. Естественно, что в странах, где побеждали социалистические революции, именно эти лозунги формировали политику новой власти по отношению к женщине, Сегодня их несостоятельность доказана самой жизнью. Очевидно, что в бывших странах реального социализма процесс эмансипации выродился в чистое мифотворчество1. Это произошло еще и потому, что изначально в марксистской концепции женского освобождения имелся существенный изъян.

Одной из первых на него обратит внимание Симона де Бовуар в книге «Второй пол», но не сформулирует свою позицию с предельной ясностью. За нее это сделает спустя время французский социолог Э. Морен, который напишет, что попытка рассмотреть проблему угнетения женщины с помощью категорий классового анализа является упрощением хотя бы потому, что эта проблема сложилась в доклассовую, а может быть, и доисторическую эпоху, и имеет не столько социологический, сколько антропосоциологический характер2. Почему этого не проговорила Симона де

1 См. подробнее: С.Аивазова. Идейные истоки женского движения в России. — Общественные науки и современность, 1991, № 4.

2 M. B e n o i t, E. M o r i n, B. Paillard. La Femme majeure. P., 1973, p.134.



13


Бовуар? Может быть, потому, что в пору написания книги «Второй пол» она принимала марксистский тезис о том, что полное освобождение женщины возможно лишь при социализме, принимала вопреки собственной логике и собственному анализу. В первое послевоенное десятилетие они с Сартром всерьез считали себя «попутчиками» коммунистов и связывали надежды на радикальное обновление мира с «реальным социализмом». Но они были только «попутчиками» коммунистов, а не членами их партии, как, скажем, знаменитый писатель Луи Арагон. То есть держались на соответствующем расстоянии. Иначе для них и быть не могло: экзистенциализм как философская система, как мировоззрение сложился из-за недоверия или даже прямого отрицания прогрессистско-оптимистических концепций истории, из сомнения в «разумности действительного», и в этом плане он был антитезой марксизму. Откуда же в таком случае ориентация на общий с марксистами путь? Как справедливо отмечает один из лучших отечественных исследователей экзистенциализма, Э. Соловьев, Сартр признавал «марксизм в качестве доктрины, которая обеспечивает высокую степень «совместимости» индивидуальных бунтарских актов... доктрины, санкционирующей бунт пролетариата против объективного строения истории». Иначе говоря, Сартр, а вместе с ним и Симона де Бовуар трактовали марксизм достаточно произвольно, исходя из собственной потребности «приобщиться к какому-либо уже существующему движению, связать себя его ценностями и программой»1. Для теоретиков экзистенциализма — позиция не самая последовательная. Но они стояли на ней, а потому избегали полного размежевания с марксизмом.

И все-таки, несмотря на все оговорки, книга Симоны де Бовуар «Второй пол» представляет собой попытку — и попытку удавшуюся — размежевания с марксистским подходом к «женскому вопросу». В центре ее внимания — не «женские массы» и их «коллективная борьба» за общее дело «пролетариата». В центре ее внимания женская личность или «ситуация» женщины в истории, заданная физиологией и анатомией, психологией и социальными традициями. Симона де Бовуар рассматривает эту «ситуацию», используя концептуальную схему Сартра, с ее понятиями свободы воли, трансцендентности/имманентности, автономии, самоосуществления через «проект». Она сосредоточивает свой анализ главным образом на теме межличностных отношений мужчины и женщины — отношений Одного и Другого, увиденных сквозь призму «подлинного бытия» — бытия субъекта, способного к трансценденции, то есть к полаганию смыслов и целей своей жизни, С этой точки зрения Симона де Бовуар перечитывает мифы и легенды о «тайне пола», «предназначении женщины», «загадке женской души». Для нее очевидно, что такой загадки не су-

• Э.Ю. Соловьев. Прошлое толкует нас, с. 339, 338.



14


ществует. В пылу полемики она формулирует свой знаменитый афоризм: «Женщиной не рождаются, женщиной становятся». Афоризм предельно спорный. Он вызовет шквал критики как со стороны антифеминистов, так и со стороны феминистов.

Что же она хотела этим сказать? Ну не отрицала же она биологического различия между мужчиной и женщиной, вообще — «мужским» и «женским» как природными началами? Она отрицала Фрейда с его тезисом; «Анатомия — это судьба». Отрицала непосредственную зависимость между разными уровнями человеческого бытия и доказывала, что физиологические различия между мужчиной и женщиной вовсе не предопределяют их экзистенциального различия — различия в качестве субъектов истории, когда один является господином, а другой — его рабом. Это разделение труда не задано умыслом, оно навязано вполне определенными социально-историческими условиями. И произошло на заре истории, когда за мужчиной была закреплена сфера «конструирования смысла жизни» — культуры и общества, а за женщиной — сфера воспроизводства жизни — как бы сфера природы. На этой основе со временем возникают стереотипы сознания, отождествляющие с мужчиной культуру, а с женщиной природу, со всей их символикой. Симона де Бовуар подчеркивает, что поскольку именно мужская деятельность сформировала понятие человеческого существования как ценности, которая подняла эту деятельность над темными силами природы, покорила саму природу, а заодно и женщину, то мужчина в обыденном сознании предстает как творец, создатель, субъект, женщина же — только как объект его власти. Против этого предубеждения и направлен тезис «женщиной не рождаются, женщиной становятся». Симона де Бовуар стремится рассеять любые сомнения в том, что изначально в женщине заложены те же потенции, те же способности к проявлению свободы воли, к трансцендентности и саморазвитию, что и в мужчине. Их подавление ломает женскую личность, не позволяет женщине состояться в качестве человека. Конфликт между изначальной способностью быть субъектом и навязанной ролью объекта чужой власти и определяет специфику «женского удела». Но Симона де Бовуар убеждена в том, что этот конфликт постепенно разрешается. Стремление к свободе одерживает верх над косностью, имманентностью женского бытия. Подтверждение тому — появление крупных женских фигур в истории, развитие идей женского равноправия, самого женского движения.

Почему же тогда Симона де Бовуар избегает зачислять себя в ряды феминисток, впрямую связывать себя с символами веры феминизма? Прежде всего потому, что в пору писания книги «Второй пол» она сомневается в состоятельности феминизма как сколько-нибудь значимой социальной силы. По ее мнению, феминизму недостает конституирующих начал: у женщин нет ни собственного коллективного прошлого, ни коллективного настоящего, они не могут сказать о себе «мы», как это могут сделать проле-



15


тарии, А раз это так, то надежды на преодоление «женского удела» Симона де Бовуар связывает с социалистическим обновлением и, конечно же, с развитием личностного начала в женщине — с «экзистенциальной перспективой».

Здесь нет никаких противоречий. Ведь книга «Второй пол» задумывалась ею как продолжение к размышлениям философа-экзистенциалиста над судьбой человека, а вовсе не как специальное феминистское исследование. Но история любит парадоксы: книга принесла ей славу родоначальницы современного феминизма и его крупнейшего теоретика. Экзистенциалисты же ее почти не заметили. И то и другое в равной мере справедливо. Симона де Бовуар мало что добавила к мыслительным разработкам Сартра. А то, что добавила, выглядит скорее как ересь, искажение их буквы и духа. Начать с того, что ее книга пронизана верой в позитивность времени, в открытость ситуации, в которой пребывает Женщина. Она совершенно уверена в том, что представительницы ее поколения живут более полной, насыщенной жизнью, чем их матери. Сартр же в принципе отрицает любые надежды на просветление истории. Его герой действует на свой страх и риск, без расчета на успех, при полном «молчании небес». Он строит свой проект независимо от них, независимо от заданной ситуации. В этом — смысл его абсолютной свободы. Кроме того, Сартр настаивает на моральном осуждении, моральных санкциях против героя, неспособного нести свой крест, исполнять свой долг в любой ситуации. Симона де Бовуар объясняет заданность «женского удела» именно ситуацией, невозможностью ее преодоления в какие-то моменты, значит, отсутствием такой абсолютной свободы. Она понимает, что поведение человека не может не диктоваться совершенно конкретной ситуацией, как бы он ни стремился ее превзойти. Еще один пример ее ереси — использование пары категорий Один — Другой — главной пары феноменологии. Сартр описывает с ее помощью полярные, взаимонепроницаемые сущности. Симона де Бовуар, начиная с того же, постепенно, по ходу книги вводит в качестве третьего элемента суждение о «взаимности», что преобразует само содержание этих понятий. И это еще не все примеры «женской» непоследовательности Симоны де Бовуар — автора «Второго пола». Ее верность Сартру на поверку оказывается не столь уж бесспорной. Гораздо вернее выдерживаются принципы Пулена де ля Барра.

В феминистской литературе книга «Второй пол» занимает исключительное место. До сих пор это самое полное историко-философское исследование о положении женщины, что называется, от сотворения мира и до наших дней.

И все-таки не это главное. Написанная почти случайно, она появилась как раз в тот момент, когда феминизму нужно было обрести второе дыхание. К этому времени лозунги социально-политического равноправия женщины в большинстве стран цивилизованного мира оказались переведенными в формально-юридиче-



16


ские акты и закрепленными в них. Но, добившись своего признания перед лицом закона, женщины тем не менее не избавились если не от роли раба, то от участи дискриминируемого большинства, которое старательно вписывают в категорию меньшинства, рядом с инвалидами, престарелыми и т.д. Правда, формы их дискриминации стали менее явными, отчетливыми. Симона де Бовуар, обозначив перспективу «подлинного существования», сумела ярко описать «неподлинность» обычных женских будней — этой повседневной кабалы, угнетающей женщину в наши дни ничуть не менее, чем в прошлом. Обличение, разоблачение повседневных форм дискриминации — одно из главных достоинств книги «Второй пол». Ее другое достоинство связано с тем же понятием «подлинного существования» и его этики, предполагающей обретение своего «я» на пути к свободе, то есть предполагающей существование независимой женской личности, ее автономию, способность «присвоить» собственную жизнь. Переведенное в лозунг г «самореализации» или «самоосуществления», это понятие стало новым символом веры для феминизма второй половины XX века.

Современницы Симоны де Бовуар, прочитавшие ее книгу — а читали ее все, — не осмелились воплотить ее идеи в жизнь. Осмелились их дочери, которых матери воспитывали, пересказывая не сказки, а эту книгу. Известный французский психолог, феминистка нового поколения Элизабет Бадинтер так писала о влиянии «Второго пола»; «Симона де Бовуар освободила миллионы женЦ^^щин от тысячелетнего патриархального рабства... Несколько поко;Ц^ лений женщин откликнулось на ее призыв; поступайте как я и ниу^чего не бойтесь. Завоевывайте мир, он — ваш. Взмахом волшебной палочки Симона де Бовуар рассеяла догму о естественности сексуального разделения труда. На нее ополчились консерваторы всех мастей. Но прошлого не вернуть. Ничто не заставит нас вновь поверить в то, что семейный очаг — наше единственное назначение, домашнее хозяйство и материнство — непреложная, обязательная судьба. Все мы, сегодняшние феминистки, — ее духовные дочери. Она проложила нам дороги свободы»1.

И они пошли по этим дорогам, подправляя свою провозвестницу и доказывая, что возможны и женская солидарность, и женское коллективное «мы», создавая свое коллективное настоящее, которое очень быстро стало коллективным прошлым. Пробуждение женского коллективного сознания как сознания социального происходило под непосредственным воздействием книги «Второй пол». Эту книгу с полным основанием называют прологом к новой ? волне женского движения, распространившейся на Западе с середины 60-х годов и названной неофеминизмом. Неофеминизм провозгласил Симону де Бовуар своей вдохновительницей. И она поверила в него, а поверив, с пылом молодости включилась в его

1 «Le nouvel Obsevateur», 1986, 8 mai.


об.ч

2 '2242

ии. В.


? «if.e.-t'^q

""· ·'."· мая

•ка иСЛИНСКОПО




17





акции: возглавляла кампании протеста против женской дискриминации, требовала легализации аборта, распространения противозачаточных средств, обличала всевозможные формы насилия над женщиной. Ее увлечение и вовлечение в движение было таким сильным, что под его воздействием изменились и ее взгляды. В частности, она отказывается от убеждения в том, что только победа демократического социализма способна окончательно освободить женщину, изменив ее место в обществе, что борьба за социализм равнозначна борьбе за освобождение женщины. Теперь она уверена в том, что феминизм представляет собой особую, и едва ли не главную, форму борьбы за свободу личности и потому женский протест не следует смешивать ни с каким другим типом социального протеста. Женщины должны взять свою судьбу в собственные руки, солидарность — залог их реального освобождения. Это принципиально новый вывод для Симоны де Бовуар. Он совпал с тем, о чем говорили ее молодые подруги.

Но вот в другом важном вопросе они бесповоротно разошлись. Симона де Бовуар встретила в штыки новейшие феминистские концепции о специфической женской субъективности, об онтологически предопределенной женской сущности, о праве женщины не копировать мужской стандарт социального поведения, а жить в истории на свой манер, сообразно «женской природе». Для Симоны де Бовуар, как для любого экзистенциалиста, этой онтологической «сущности» в принципе нет и быть не может. Отрицая это понятие в спорах 70-х годов, она до предела заострила свою критику этих идей. По ее убеждению, в социокультурном плане женщина совершенно тождественна мужчине, их различает лишь анатомия. Она доказывала, что быть женщиной — это не призвание, а состояние, что женщина, как любой человек, должна стремиться к самоутверждению в качестве личности — в творчестве, труде, самораскрытии. Она — не машина для воспроизводства человеческого рода. Ее материнство может быть только актом свободного решения, а не обязанностью, Эта часть ее суждений вызвала самые ожесточенные нападки критиков, зачастую прибегавших к аргументам, что называется, «ниже пояса». Ей было не привыкать к критическому обстрелу, но агрессивность и правых, и левых оппонентов в этом вопросе задела даже ее. «Низость этих реакций глубоко оскорбила меня», — писала она в своих мемуарах. Впрочем, пока рядом был Сартр, она справлялась и с этим. В 1980 году его не стало. А в 1981-м вышла в свет ее очередная книга «Обряд прощания». Книга шокировала даже близких. Она была написана на смерть Сартра и с предельной откровенностью рассказывала все об их отношениях. Но и в этом акте Симона де Бовуар, в сущности, осталась верной себе и Сартру. Ее предельная откровенность — это реализация установки на подлинность, свободу самовыражения,

18


это проявление творчества в жизни, которому она всю жизнь училась сама и звала учиться других.

И время признало ее. Под непосредственным воздействием ее идей в 70-е годы повсеместно в западных университетах возникают центры «женских» или «феминистских» исследований с особыми программами, включающими специалистов по биологии, физиологии, антропологии, этнографии, философии, истории, филологии. В них переместился спор, разделивший феминистов на сторонников «эгалитарного» подхода, того, что исповедовала сама Симона де Бовуар, и проповедников «женской субъективности». С распространением «женских» исследований спор этот не только не разрешился, но развел оппонентов в разные стороны. Свой выход из его тупика предложили исследователи, строившие анализ, исходя из сопоставления «мужской» и «женской» ролей в разных ситуациях и в разные периоды. Они предложили ввести новое понятие «гендер» (от англ. gender — род). В русском языке это понятие можно раскрыть только смысловой фразой; «социальные отношения пола», или социально закрепленное разделение ролей на «мужские» и «женские». Нетрудно заметить, что концепция книги «Второй пол» имплицитно содержала это понятие, подразумевала этот подход. Кто-то из разработчиков концепции «гендера» это признает и ссылается на Симону де Бовуар, кто-то — нет. Но все они стремятся перевести анализ отношений пола с биологического уровня на социальный, чтобы наконец отказаться от постулата о «природном назначении пола»; показать, что понятие «пол» принадлежит к числу таких же смыслообразующих понятий, как «класс» или «раса». Одна из представительниц этого подхода, американский историк Джоан Скотт, отмечала; «Понятие «гендер» имеет первоочередное значение при описании отношений власти...» Разве не об этом писала в своей книге Симона де Бовуар?

И разве не перекликаются с ее идеями установки в принятых в 70—80-е годы международным сообществом документах, которые призывают к ликвидации всех форм дискриминации женщины. В них женщина признается таким же полноценным субъектом истории, как и мужчина, а ее личность оценивается выше, чем ее «природное назначение», в них подчеркивается, что рождение детей, продолжение рода — это право, а не обязанность женщины. В известном смысле — это знак реализованности идей Симоны де Бовуар, идей, повлиявших не только на перемены в общественном сознании, но и на общественную жизнь. И это не преувеличение. Начатая в 60-е годы ее идейными наследницами «женская революция» под лозунгом: «Если женщина имеет право на половину рая, то она имеет право и на половину власти на земле!» — в 80—90-е годы вынудила власть имущих потесниться и впустить наконец и женщин во все структуры управления обществом. Эти структуры из однополых мужских стали превращаться в «смешанные». Таким образом, «женская революция» изменила представ-



19

2·


ления о самом содержании демократии, расширила ее горизонты, заставила увидеть многоликость, многогранность, пестроту социального пространства, в котором действует не один субъект и которое держит в напряжении не один конфликт, а множество по-разному разрешаемых конфликтов. И один из них — самый древний — конфликт между мужчиной и женщиной, о котором написана книга Симоны де Бовуар «Второй пол».

Она появляется в России спустя почти 50 лет после ее первой публикации. Это поздно — женщины нескольких поколений ее не прочли и на нее не откликнулись. Но это и своевременно. Россия переживает момент становления демократии, которая не может не быть делом женщин и мужчин, равно ответственных за судьбу своей страны.

Светлана Айвазова





К оглавлению

20



21








Том1. ФАКТЫ и мифы


ЖАКУ БОСТУ

Есть доброе начало, сотворившее порядок, свет и мужчину, и злое начало, сотворившее хаос, мрак и женщину.

Пифагор

Все написанное мужчинами о женщинах должно быть подвергнуто сомнению, ибо мужчина — одновременно и судья, и одна из тяжущихся сторон.

Пулен де ля Бирр



24


ВВЕДЕНИЕ

Я долго колебалась, прежде чем написать книгу о женщине, Тема эта вызывает раздражение, особенно у женщин; к тому же она не нова. Немало чернил пролито из-за феминистских распрей, сейчас они уже почти совсем утихли — так и не будем об этом говорить. Между тем говорить не перестали. И не похоже, чтобы многотомные глупости, выпущенные в свет с начала нынешнего века, что-нибудь существенно прояснили в этой проблеме. А в чем она, собственно, заключается? И есть ли вообще женщины? Конечно, теория вечной женственности имеет еще своих приверженцев, «Даже в России они все же остаются женщинами», — шепчут они; но другие весьма знающие люди — а зачастую те же самые — вздыхают: «Женщина теряет свою суть, нет больше женщины». Сейчас уже не скажешь наверное, существуют ли еще женщины, будут ли они существовать всегда, надо или нет этого желать, какое место занимают они в мире, какое место им следовало бы в нем занимать. «Где женщины?» — вопрошал недавно один нерегулярно выходивший иллюстрированный журнал1, Но прежде всего: что же такое женщина? «Tota mulier in utero: это матка», — говорит один. Между тем об иных женщинах знатоки заявляют: «Это не женщины», хотя у них, как и у всех остальных, есть матка. Все согласны признать, что в роде человеческом есть самки; сегодня, как и когда бы то ни было, они составляют примерно половину человечества. И все же нам говорят, что «женственность в опасности»; к нам взывают: «Будьте женщинами, останьтесь женщинами, станьте женщинами». Значит, не всякое человеческое существо женского пола обязательно является женщиной; для этого нужно приобщиться к находящейся под угрозой таинственной реальности, которая и есть женственность, Ее что, выделяют яичники? Или она застыла где-то на платоновском небосводе? И довольно ли шуршащей юбки, чтобы спустить ее на землю? И хотя многие женщины усердно пытаются воплотить ее, идеал так никогда и не становится доступнее. Ее охотно описывают в туманных и ускользающих от понимания выражениях, которые кажутся заимствованными из словаря ясновидящих. Во времена святого Фомы Аквинского ее сущность представлялась столь же четко определенной, как снотворное воздействие

1 Сейчас он уже умер, его название — «Франшиз».



25


мака. Но концептуализм сдал позиции: биологические и общественные науки уже не верят в существование незыблемых и неизменных сущностей, которые обусловливали бы изначально данные характеры, будь то характер женщины, еврея или негра; они рассматривают характер как вторичную реакцию на определенную ситуацию, И сегодня женственности нет, потому что ее никогда и не было. Означает ли это, что слово «женщина» лишено всякого содержания? Именно так настойчиво утверждают сторонники философии Просвещения, рационализма, номинализма; дескать, женщины — это представители рода человеческого, которых произвольно называют словом «женщины»; в частности, американки охотно думают, что женщины как таковой больше не существует; если какая-нибудь отсталая особа все еще считает себя женщиной, подруги советуют ей пойти к психоаналитику, чтобы » избавиться от этой навязчивой идеи. По поводу одного труда, * впрочем, вызывающего изрядное раздражение, озаглавленного «Modem woman: a lost sex» («Современная женщина: утраченный пол»), Дороти Паркер писала: «Я не могу справедливо судить о книгах, в которых женщина рассматривается как женщина... Я убеждена, что все мы, как мужчины, так и женщины, кем бы мы ни были, должны восприниматься как человеческие существа...» Но номинализм — учение недостаточное; и антифеминисты могут вволю доказывать, что женщины не есть мужчины. Несомненно, женщина, как и мужчина, является человеческим существом, но подобное утверждение абстрактно, фактом же следует признать, что любое конкретное человеческое существо всегда живет в своей определенной ситуации. Отрицать понятия вечной женственности, негритянской души, еврейского характера не значит отрицать существование евреев, негров и женщин: такое отрицание для заинтересованных лиц является не освобождением, а уходом от существа вопроса. Ясно, что ни одна женщина не может не покривив душой утверждать, что она преодолела зависимость от своего пола. Несколько лет назад одна знакомая писательница отказалась поместить свой портрет в серии фотографий, специально посвященной женщинам-литераторам; она хотела числиться в одном ряду с мужчинами. Но чтобы добиться этой привилегии, она воспользовалась влиянием мужа. Женщины, утверждающие, что они равнозначны мужчинам, при этом не становятся менее требовательными по части мужской обходительности и внимания. Еще вспоминается одна молоденькая троцкистка, что стояла на трибуне посреди шумного митинга и готовилась ударить кого-то кулаком, невзирая на свое явно хрупкое сложение. Она отрицала свою женскую слабость, но все это — из любви к одному активисту, на равенство с которым она претендовала. Судорожные усилия американок вести себя вызывающе доказывают, что им не дает покоя чувство собственной женственности. В самом деле, достаточно пройти по улице с открытыми глазами, чтобы признать, что человечество делится на две категории индивидов, чьи



26


одежда, лицо, тело, улыбка, походка, интересы, занятия явно различны; может быть, это различие поверхностно, может быть, ему суждено исчезнуть. Но бесспорно одно — в настоящий момент оно существует с поразительной очевидностью.

Если функции самки недостаточно, чтобы определить, что такое женщина, если пользоваться понятием «вечной женственности» мы тоже отказываемся и если при этом признаем, что на земле, хотя бы временно, существуют женщины, — нам следует впрямую поставить перед собой вопрос: так что такое женщина?

Сама постановка проблемы сразу же подсказывает мне первый ответ. Показательно уже то, что я ее ставлю. Мужчине не пришло бы в голову написать книгу о специфическом положении, занимаемом в человеческом роде лицами мужского пола l. Если я хочу найти себе определение, я вынуждена прежде всего заявить: «Я — женщина». Эта истина представляет собой основание, на котором будет возведено любое другое утверждение. Мужчина никогда не начнет с того, чтобы рассматривать себя как существо определенного пола: само собой разумеется, что он мужчина. Только с формальной точки зрения в регистрационных журналах мэрии и удостоверениях личности рубрики «мужской» — «женский» выглядят симметричными. Отношение двух полов не идентично отношению двух электрических зарядов или полюсов: мужчина представляет собой одновременно положительное и нейтральное начало вплоть до того, что французское слово les hommes означает одновременно «мужчины» и «люди», что явилось результатом слияния частного значения латинского homo с общим значением слова vir. Женщина подается как отрицательное начало — настолько, что любое ее качество рассматривается как ограниченное, неспособное перейти в положительное, У меня всегда вызывало раздражение, когда в ходе отвлеченной дискуссии кто-нибудь из мужчин говорил мне; «Вы так думаете, потому что вы женщина». Но я знала, единственное, что я могла сказать в свою защиту, это: «Я так думаю, потому что это правда», устраняя тем самым собственную субъективность. И речи не могло быть о том, чтобы ответить: «А вы думаете по-другому, потому что вы мужчина», ибо так уж заведено, что быть мужчиной не значит обладать особой спецификой. Мужчина, будучи мужчиной, всегда в своем праве, не права всегда женщина. Подобно тому как у древних существовала абсолютная вертикаль, по отношению к которой определялась наклонная, существует абсолютный человеческий тип — тип мужской. У женщины есть яичники и матка — эти специфические условия определяют ее субъективный мир; некоторые охотно утверждают, что она мыслит своими железами. Мужчина величественно забывает, что и в его анатомии есть гормоны, Кинси, например, в своем докладе ограничивается определением сексуальных характеристик американского мужчины, а это совсем другое дело.



27


семенники. Он ощущает свое тело как прямое и нормальное отношение с миром, который, как ему кажется, он постигает в его объективности, тогда как тело женщины представляется ему отягченным всем тем, что подчеркивает специфику этого тела, — этакое препятствие, тюрьма, «Самка является самкой в силу отсутствия определенных качеств, — говорил Аристотель. — Характер женщины мы должны рассматривать как страдающий от природного изъяна». А вслед за ним святой Фома Аквинский утверждает, что женщина — это «несостоявшийся мужчина», существо «побочное». Именно это и символизирует история Бытия, где Ева представляется сделанной, по словам Боссюэ, из «лишней кости» Адама. Человечество создано мужским полом, и это позволяет мужчине определять женщину не как таковую, а по отношению к самому себе; она не рассматривается как автономное существо. «Женщина — существо относительное...» — пишет Мишле. И таким образом, утверждает г-н Бенда в «Рассказе Уриэля»; «Тело мужчины имеет смысл в самом себе, вне всякой связи с телом женщины, в то время как последнее, по-видимому, этого смысла лишено, если не соотносится с мужским... Мужчина мыслит себя без женщины. Она же не мыслит себя без мужчины». Она — лишь то, что назначит ей мужчина. Таким образом, ее называют «полом», подразумевая под этим, что мужчине она представляется прежде всего существом определенного пола: для него она является полом, а значит, является им абсолютно. Она самоопределяется и выделяется относительно мужчины, но не мужчина относительно нее; она — несущественное рядом с существенным. Он — Субъект, он — Абсолют, она — Другой1, 1 Идея эта была с наибольшей ясностью выражена Э. Левинасом в его эссе «Время и Другой». Он объясняет ее следующим образом: «Возможна ли ситуация, при которой Другое было бы свойственно существу в положительном смысле, как сущность? Что это за Другое, что не входит просто-напросто в противопоставление двух видов одного рода? Я думаю, что абсолютно противостоящее, противоположное, противоположность которого ни в коей мере не взаимосвязана с отношением, которое может возникнуть между ним и вторым членом оппозиции, противоположность, позволяющая термину оставаться абсолютно другим, — это женское начало. Пол — это не какое-нибудь специфическое различие... Различие полов — это также и не противоречие... Не является оно и парой дополнительных терминов, ибо отношение дополнительности между двумя терминами предполагает изначальное существование единого целого... Другое реализуется в женском начале. Термин одного ряда с сознанием, но противоположный ему по смыслу».

Я полагаю, г-н Левинас не забыл, что женщина — тоже сама по себе сознание. Но поразительно, что он с ходу принимает мужскую точку зрения, даже не упоминая о взаимозаменяемости субъекта и объекта. Когда он пишет, что женщина — это тайна, он подразумевает, что она тайна для мужчины. И получается, что это претендующее на объективность описание на самом деле является утверждением мужского преимущества.



28


Категория Другой изначальна, как само сознание. В самых примитивных обществах, в самых древних мифологиях всегда можно найти дуализм Одного и Другого; это разделение первоначально не было знаком разделения полов, это деление не зависит ни от каких эмпирических данных — такой вывод среди прочих следует из трудов Гране, посвященных китайской философии, и работ Дюмезиля об Индии и Риме, Пары Варуна—Митра, Уран— Зевс, Солнце—Луна, День—Ночь первоначально не несут в себе никакого женского элемента, точно так же как противопоставление Добра и Зла, благоприятных и неблагоприятных принципов, правого и левого, Бога и Люцифера. «Другое» (иная суть. — Peg.) — это одна из фундаментальных категорий человеческой мысли. Ни один коллектив никогда не определит себя как Нечто, сразу же не поставив перед собой Другого, Достаточно трем пассажирам случайно оказаться в одном купе, чтобы все остальные пассажиры стали «другими» с неопределенным оттенком враждебности, Для деревенского жителя все, кто не живет в его деревне, — подозрительные «другие»; для уроженца какой-нибудь страны жители всех остальных стран представляются «чужими», евреи — «другие» для антисемита, негры — для американских расистов, туземцы — для колонистов, пролетарии — для имущих классов. Углубленное исследование различных видов примитивных обществ Леви-Строс счел возможным завершить выводом: «Переход из состояния Природы в состояние Культуры определяется способностью человека мыслить биологические отношения в виде системных оппозиций; дуализма, чередования, противопоставления и симметрии, независимо от того, представлены ли они в четких или расплывчатых формах, отражают ли те явления, что нуждаются в объяснении, или фундаментальные и непосредственные данные социальной действительности»!. Понять эти явления было бы невозможно, если бы человеческая действительность сводилась только к mitsein2, основанному исключительно на солидарности и дружбе. Многое, напротив, проясняется, когда вслед за Гегелем обнаруживаешь в самом сознании фундаментальную враждебность по отношению к любому другому сознанию; субъект мыслит себя только в противополагании: он утверждает себя как существенное и полагает все остальное несущественным, объектом.

Но дело в том, что другое сознание выдвигает ему навстречу такое же утверждение: уроженец какой-нибудь страны, отправившись в путешествие, бывает поражен, обнаружив в соседних странах местных уроженцев, которые смотрят на него как на чу-

1 См.: L e v i-S t r a u s s. Les structures elementaires de la Parente. Я очень благодарна К. Леви-Стросу за то, что он любезно позволил мне ознакомиться с гранками его диссертации, которую я наряду с другими источниками широко использовала во второй части.

«Бытие», «со-бытие» {нем.} — термин Хайдеггера. — Перев.



29


жого. Между деревнями, кланами, нациями, классами возникают войны, потлачи, сделки, договоры, разные формы борьбы, благодаря которым Другой перестает быть абсолютным понятием и обнаруживает свою относительность. Волей-неволей индивиды и группы вынуждены признать обоюдную направленность своих отношений, Как же случилось, что между полами эта обоюдная направленность не была установлена, что один из терминов утвердился как единственно существенный, отказав второму в какой бы то ни было относительности, определив его как совершенно Другое? Почему женщины не оспаривают мужское верховенство? Ни один субъект не признает себя ни с того ни с сего несущественным. Ведь не Другой, определив себя как Другой, определяет тем самым Нечто, Другим его полагает Нечто, полагающее себя как Нечто. Но чтобы Другой не поменялся местами с Нечто, нужно, чтобы он подчинился чуждой ему точке зрения. Откуда это подчинение в женщине?

Известны и такие случаи, когда на протяжении более или менее длительного периода одной категории удавалось сохранять абсолютное господство над другой. Часто причиной привилегированного положения становится численное неравенство: большинство навязывает меньшинству свои законы или подвергает его гонениям. Но женщины не являются меньшинством, как негры в Америке или евреи: на земле женщин столько же, сколько мужчин. Часто также бывает, что две группы прежде были независимы; они или когда-то вообще не знали друг о друге, или признавали автономию друг друга. Потом какое-то историческое событие подчинило слабого более сильному: еврейская диаспора, введение рабства в Америке, колониальные захваты — все это легко датируемые факты. В таких случаях у угнетенных есть понятие раньше: их связывают общее прошлое, традиция, иногда религия, культура. В этом смысле представляется верным суждение Бебеля о близости позиций женщин и пролетариата: пролетарии также не составляют численного меньшинства и никогда не были независимой общностью. Правда, хотя события как такового и не было, существование их в качестве класса, а также и то, почему именно эти индивиды оказались в этом классе, объясняется ходом исторического развития. Пролетарии существовали не всегда, женщины — всегда. Они являются женщинами по своему физиологическому строению. И сколько ни углубляйся в историю, они всегда были подчинены мужчине; их зависимость — не следствие события или становления, нельзя сказать, что она наступила. И отчасти потому, что здесь Другое не обладает случайным характером исторического факта, оно в данном случае выглядит как абсолютное. Положение, сложившееся с течением времени, может через какое-то время перестать существовать — это, в частности, было замечательно доказано неграми Гаити; природному же состоянию изменение вроде бы не грозит. На самом деле природа не более неизменна, чем историческая действительность. Женщи-



К оглавлению

30


на воспринимает себя как несущественное, которому никогда не превратиться в существенное, потому лишь, что она сама не осуществляет это превращение. Пролетарии говорят «мы». Негры тоже. Полагая себя как субъект, они делают «другими» буржуазию, белых. Женщины — если не считать нескольких их съездов, бывших абстрактными демонстрациями, — не говорят «мы»; мужчины называют их «женщинами», и женщины, чтобы называть себя, используют то же слово, но они не полагают себя по-настоящему в качестве Субъекта. Пролетарии совершили революцию в России, негры — на Гаити, жители Индокитая борются на своем полуострове — действия женщин всегда были всего лишь символическим волнением; они добились лишь того, что соблаговолили уступить им мужчины; они ничего не взяли: они получили1. Дело в том, что у них нет конкретных способов образовать единство, которое полагало бы себя в противопоставлении. У них нет собственного прошлого, собственной истории, религии и нет трудовой солидарности и общности интересов, как у пролетариев; нет между ними даже той пространственной скученности, что объединяет американских негров, евреев гетто, рабочих Сен-Дени или заводов «Рено» в единое целое. Они живут, рассеянные среди мужчин, и жильем, работой, экономическими интересами, социальным происхождением оказываются теснее связанными с некоторыми мужчинами — будь то отец или муж, — чем с остальными женщинами. Жены буржуа солидарны с буржуа, а не с женами пролетариев; белые женщины — с белыми мужчинами, а не с черными женщинами. Пролетариат может вознамериться истребить правящий класс; какой-нибудь фанатичный еврей или негр может мечтать завладеть секретом атомной бомбы с тем, чтобы сделать человечество состоящим целиком из евреев или негров, но даже в мечтах не может женщина уничтожить мужской пол. Связь, существующая между ней и ее угнетателями, ни с чем не сравнима, В сущности, разделение полов — биологическая данность, а не момент человеческой истории. Их противоположность выявилась в лоне изначального mitsein и не была нарушена впоследствии. Пара — это фундаментальное единство, обе половины которого прикованы одна к другой, и никакое расслоение общества по признаку пола невозможно. Именно этим определяется женщина: она — Другой внутри единого целого, оба элемента которого необходимы друг другу.

Можно было бы предположить, что эта взаимная необходимость облегчит освобождение женщины. Когда Геркулес прядет шерсть у ног Омфалии, желание сковывает его — почему же Омфалии не удается надолго захватить власть? Чтобы отомстить Ясону, Медея убивает своих детей — эта дикая легенда наводит на мысль о страшном влиянии, которое могла бы приобрести жен-

1 См., ч. 2, п. V.



31


щина благодаря своей связи с ребенком. Аристофан в шутку вообразил в «Лисистрате» собрание женщин, решивших вместе попытаться использовать на благо обществу потребность, которую испытывают в них мужчины, — но это всего лишь комедия. Легенда, утверждающая, что похищенные сабинянки отомстили своим похитителям упорным бесплодием, рассказывает также, что, отстегав их кожаными ремнями, мужчины волшебным образом одолели их сопротивление. Биологическая потребность — сексуальное желание и желание иметь потомство, — которая ставит мужчину в зависимость от женщины, в социальном плане не освободила женщину. Хозяин и раб также объединены взаимной экономической потребностью, которая не освобождает раба. Дело в том, что в отношении «хозяин — раб» хозяин не полагает свою потребность в рабе; у него достаточно власти, чтобы удовлетворять свою потребность и никак ее не опосредовать. У раба же, напротив, из-за его зависимости, надежды или страха потребность в хозяине обращается вовнутрь. И даже если оба одинаково нуждаются в скорейшем удовлетворении потребности, эта неотложность всегда играет на руку угнетателю против угнетенного, что объясняет, например, почему так медленно шло освобождение рабочего класса. Ну а женщина всегда была если не рабом мужчины, то по крайней мере его вассалом. Мир никогда не принадлежал в равной степени обоим полам. И даже сегодня положение женщины еще очень невыгодно, хоть оно и меняется. Почти нет стран, где бы она по закону имела одинаковый статус с мужчиной; часто мужчина существенно ущемляет ее интересы. Но даже тогда, когда права ее абстрактно признаются, устоявшиеся, привычные нравы не дают им обрести конкретного воплощения в повседневной жизни. С экономической точки зрения мужчины и женщины — это практически две касты; при прочих равных условиях мужчины имеют более выгодное положение и более высокую зарплату, чем недавно ставшие их конкурентами женщины. В промышленности, политике и т.д. мужчин гораздо больше, и именно им принадлежат наиболее важные посты. Помимо имеющейся у них конкретной власти, они еще облечены престижем, который традиционно поддерживается всей системой воспитания детей: за настоящим проступает прошлое, а в прошлом историю творили исключительно мужчины. В тот момент, когда женщины начинают принимать участие в освоении мира, мир этот еще всецело принадлежит мужчинам — в этом абсолютно

Николай Задорнов

Амур― батюшка
Книга первая

Глава первая

От сибирских переходцев Егор Кузнецов давно наслышался о вольной сибирской жизни. Всегда, сколько он себя помнил, через Урал на Каму выходили бродяжки. Это был народ, измученный долгими скитаниями, оборванный и на вид звероватый, но с мужиками тихий и даже покорный.
В былое время, когда бродяжки были редки, отец Егора в ненастные ночи пускал их в избу.
– Ох, Кондрат, Кондрат, – дивились соседи, – как ты не боишься: люди они неведомые, далеко ли до греха…
– Бог милостив, – всегда отвечал Кондрат, – хлеб-соль не попустит согрешить.
Бродяжки рассказывали гостеприимным хозяевам, как в Сибири живут крестьяне, какие там угодья, земли, богатые рыбой реки, сколько зверей водится в дремучих сибирских лесах. Среди бродяг попадались бойкие рассказчики, говорившие, как по книгам. Наговаривали они быль и небылицы, хорошее и плохое. По рассказам их выходило, что хоть сами они и ушли почему-то из Сибири, но страна там богатая, земли много, а жить на ней некому.
Да и не одни бродяжки толковали о матушке-Сибири. Сельцо, где жили Кузнецовы, стояло на самом берегу Камы, а по ней в те времена шел путь в Сибирь. Егор с детских лет привык жить новостями о Сибири, любил послушать проезжих сибиряков и всегда любопытствовал: что туда везут, на баржах или по льду, какова там жизнь, каковы люди. Мысль о том, что хорошо бы когда-нибудь и самому убежать в Сибирь, еще смолоду укоренилась в его голове.
Егор женился на свободной сибирячке. Одну зиму пришлось ему прожить на соседнем заводе. Там встретил он славную, красивую девушку, дочь извежога, присланного на завод с азиатской стороны Урала. Егор и Наталья полюбили друг друга. На другой год Егор уломал отца заслать сватов, и свадьбу сыграли.
За последние годы движение в Сибирь заметно оживилось. Началось это еще до манифеста. Год от году проезжавшие сибиряки поминали, что скоро осуществится заветная их мечта: России вернется старая русская река Амур, и по ней откроется плаванье, Сибирь получит дорогу к богатому русскому морю. Вскоре дошел слух, что Амур, когда-то отнятый у России хитростью и насилием, снова стал русским, что река эта течет богатым краем, который теплей Сибири, и что там хорошая земля, зверя и рыбы великое множество и что туда скоро станут вызывать народ на жительство.
– Сперва-то вызовут охотников, а не сыщется охотников – пошлют невольников, –говорил по этому поводу дед Кондрат.
Душа Егора просилась в новый, свободный край. Так и стояла у него в глазах жирная, вольная земля, широкая река, несущая из Сибири воды к морю-океану.
Океан, вольная река, вольная земля – про это слыхал Егор и прежде, но никогда сам не видал. На Каме все берега и места лова рыбы были поделены.
После манифеста в Сибирь повалило много народу.
Вскоре, как и предсказывал дед, стали выкликать охотников заселять новые земли на Амуре. По деревням ездили чиновники и объясняли крестьянам, что переселенцам на Амур предоставляются льготы. Что снимут все старые недоимки, а на новых местах наделят землей, кто сколько сможет обработать. Обещали не брать налогов и освобождать всех их, вместе с детьми, от рекрутской повинности.
А на старом месте жить Егору становилось тесно и трудно. Жизнь менялась, село разрослось, народу стало больше, земли не хватало. Торгашество разъедало мужиков. У богатых зимами стояли полные амбары хлеба, а беднота протаптывала в снегах черные тропы, бегая с лукошками по соседям. Кабаки вырастали по камским селам, как грибы после дождя.
Кондрат с годами стал сдавать, и хотя еще целый день мог промолотить без шапки, но уже головой в доме стал Егор. Он все больше не ладил с деревенскими воротилами, забиравшими мало-помалу в свои руки все село. За непокорный нрав богатеи давно собирались постегать Егора.
Однажды в воскресенье у мирской избы шло «учение». Крестьян драли «миром» за разные провинности. В те времена случалось, что ни в чем не повинного человека секли время от времени перед всем народом − единственно для того, чтобы и его уравнять со всем драным и передранным деревенским людом.
Егор шел мимо мирской избы. Мужик он сухой, широкоплечий, роста выше среднего, нравом горячий, отзывчивый. Мужики, по наущению богатых стариков, к нему все же подступили: им было не в диковину, что ребята и поздоровей его ложились на брюхо и сами задирали рубаху. Как только один из них, не глядя Егору в глаза, сказал ему, что велят старики, Кузнецов затрясся, лицо его перекосилось. Сжав кулаки, он кинулся на мужиков и крикнул на них так, что они отступились, и уж никто более не трогал его.
Кузнецовы, так же как и все жители сельца, были до манифеста государственными крестьянами. Помещика они и раньше не знали и жили посвободней крепостных; Егор всегда отличал себя от подневольных помещичьих крестьян и гордился этим. Он был дерзок на язык и крепок на руку.
Если бы деревенским воротилам удалось его унизить, отстегать на людях, они, пожалуй, и перестали бы сердиться на него и дали бы ему от общества кое-какие поблажки. Но Егор в обиду себя не давал и многое терпел за свою непокорность. Жил он небогато, работал в своем хозяйстве прилежно, но силе его негде было разгуляться.
Когда стали выкликать охотников на Амур дело решилось само собой, словно Кузнецовы только этого и ждали.
Семейство Егора к тому времени состояло из деда, бабки, брата Федюшки и жены Натальи с тремя детьми: Петькой, Васькой и девчонкой Настей. Наталья тоже стояла за переселение. Бабка Дарья, еще моложавая и бойкая женщина, поддалась уговорам сына быстрей старика. Она хорошо понимала своего Егора, и если сначала не соглашалась переселяться, то делала это не от души, а более для того, чтобы испытать, не отступится ли сын от своего замысла. Егор крепко стоял на своем, и мать согласилась. С трудом уломали деда.
Егор записался в переселенцы.
Семья оживилась и стала дружно собираться в далекий путь. Тут-то и оказалось, что у Егора уже многое обдумано и многое заранее подготовлено для дороги, а когда он обо всем этом думал, он и сам бы не мог сказать.
Егор, как и все трудовые люди, ненавидел богачей и чиновников и решил уйти туда, где их, как говорили, либо нет совсем, либо поменьше, чем на Каме. Егор надеялся: если на новых местах сойдутся простые и равные люди, то жизнь у них станет справедливой.
Осенью Кузнецовы сняли урожай, намололи муки на дорогу, набрали семян из дожиночных колосьев, с тем, чтобы посеять их на заветном амурском клине, справили лошаденкам сбрую, продали избу, скот и хозяйство, расплатились с долгами.
Отслужили напутственный молебен, бабы поплакали-поголосили, и, простившись с родной деревней, Кузнецовы двинулись в далекий путь.

Глава вторая

В Перми уральские переселенцы, съехавшиеся туда из разных деревень, собрались в партию. Назначили партионного старосту, и вскоре крестьяне двинулись сибирским трактом за Урал.
Великий путь от Камы в Забайкалье шли они около двух лет. Первоначально высшие чиновники, распоряжавшиеся переселением, рассчитывали, что крестьяне смогут передвигаться зимой, и быстро достигнут Читы, откуда должно было начаться их плавание по рекам. Но в сибирские морозы ехать с семьями по степям и тайге оказалось невозможным, и переселенцы останавливались в богатых деревнях, нанимались к сибирякам в работники.
Эх! Сибирь, Сибирь! Еще и теперь, как вспомнят старики свое переселение, есть им о чем порассказать…. Велик путь сибирский − столбовая дорога. Пошагаешь по ней, покуда достигнешь синих гор байкальских, насмотришься людского горя, наготы и босоты, и привольной жизни на богатых заимках, и степных просторов, и диких темных лесов. Попотчуют тебя кто чем может: кто тумаком по шее, а пьяный встречный озорник из томских ямщиков − бичом, богатый чалдон − сибирскими пельменями, подадут тебе под окном пшеничный калач и лепешку с черемухой. Приласкают тебя и посмеются над тобой, натерпишься ты холоду и голоду, поплачешься под березой над свежим могильным холмом, проваляешься на телеге в разных болезнях, припалит тебя сибирским морозцем, польет дождем, посушит ветром. Увидишь ты и каторгу, и волю, и горе, и радость, и народ в кандалах, этапных чиновников, скупых казначеев. А более всего наглядишься кривды, и много мимо тебя пройдет разных людей − и хороших и плохих.
Под Томском у кулаков-гужеедовˡ переселенцы покупали знаменитых сибирских коней. Хороши томские лошади: высоки, могучи, грудасты, идут шагом, а телега бежит. Старых, изъезженных, избитых коняг чуть не даром продавали лошадникам. На томских поехали живей. Осенью на Енисее, у перевозов, во время шуги² скопилось много переселенцев. Начались болезни, повальный мор. Приезжали доктора, чиновники, полиция. Переселенцев остановили на зимовку.
За Енисеем встала стеной великая тайга. Как вступили в нее переселенцы, так уж во всю жизнь не видали ее конца, сколько бы ни ходили. Велика эта тайга! Зайди-ка в нее в самую чащу, сядь в сырые мхи да одумайся, где ты и что за лес вокруг тебя, и что ты такое против всего этого. И такая тебя возьмет лихота, что и не рад станешь. Уж лучше ехать и не думать.
На исходе второй зимы − когда начались оттепели, и морской лед трещал так гулко, как гремит гром в июльскую грозу − переселенцы, перевалив по льду Байкал, вступили в забайкальские норы. Грозно, как облака, уходили они вдаль голубыми снежными «белками». Новая страна − великая, дикая, неведомая − открылась толпе оборванных усталых крестьян.
Начались деревни староверческие и деревни бурят, которые звали тут «братскими», казачьи заимки и крестьянские села, растянувшиеся в узкую улицу на долгие версты по тесным и хмурым горным долинам.
Снег стаял, зацвел багульник, в тайге посвистывали бурундуки. Наступила забайкальская весна. Но переселенцам хотелось не радоваться, а плакать: больно вспоминалась родная весна, совсем не похожая на здешнюю. Кругом были дикие камни, обросшие мхами и лишаями, каменистые крутогоры с рогатыми кедрачами. По долинам и по дорогам − пески и сосны.
В конце мая партия прибыла в Читу. Там уже скопилось к тому времени большое количество переселенцев, направлявшихся на Амур и на Уссури. Это были крестьяне Орловской, Тамбовской, Пермской, Вятской и Воронежской губерний. Часть их пошла на переселение по доброй воле, часть по жребию. Были тут сектанты, раскольники и разный другой люд, не ужившийся на старых местах, стремившийся подальше в тайгу в поисках плодородных земель и вольной жизни.


ˡ От выражения «гужом ехать».
² Шуг− ледоход, лед.
С верховьев Читинки и Ингоды каторжные читинской колонии сплавляли лес,
а переселенцы, объединившись по две-три семьи, строили для себя плоты.
Егор сговорился строить плот с Федором Барабановым, с которым шел всю долгую дорогу. Федор был в семье пятым сыном и отправился в Сибирь потому, что не ладил с братьями. Он знал, что от отца после раздела ничего не получит. Был он мужик хитроватый, рисковый, по-своему смелый и шел на Амур, втайне надеясь разбогатеть.
Егор был крепче и тверже Федора, а тот был похитрей и на язык ловчее и мог из всякого затруднения придумать исход.
Жена Барабанова, низкорослая силачка Агафья, выносливая и терпеливая, была во всех делах советчицей и помощницей своего мужика, но нередко и помыкала им, если он в чем-нибудь плошал. Ворочая бревна на плотбище, она не отставала от Егора, а Федора, случалось, и опережала.
Плоты строили по-сибирски, укладывая плахи на долбленные кедровые стволы.
В начале июня работа была закончена. Переселенцы двинулись вниз со вторым сплавом. Первый ушел еще в мае, следом за льдами.
Мимо поплыли скалистые берега Ингоды, потом Шилки, мрачные теснины, хвойные леса. До Стрелки миновали семь маленьких почтовых станций − «семь смертных грехов».
«Экая тоска, экая скучища на этой Шилке зимой!» −думалось Егору, когда услыхал он такое прозвище здешних станций.
На вторую неделю пути выплыли на Амур. За Стрелкой солдаты-сплавщики указали китайскую землю. Она ничем не отличалась от своей.
На реке было людно, как на большой дороге: сплавлялись вниз купеческие баркасы, баржи с солдатами, с казенными грузами и со скотом; на плотах плыли казаки из Забайкалья и везли целиком свои старые бревенчатые избы; попадались китайские парусные сампунки, полные товаров. В устье Зеи, в Благовещенске, переселенцы получили «порционы» − черные гнилые сухари, соль, побывали на многолюдном базаре.
Ниже Благовещенска стали проплывать пароходы. На левом берегу уже стояли казачьи станицы. На правом попадались китайские деревни.
Кое-где виднелись пашни. Крестьяне-китайцы подходили к плотам, кланялись вежливо, приносили овощи, бобы, лепешки, показывали знаками, что русские плывут далеко и что путникам надо помогать. И, увидя маленьких крестьянских ребятишек, китайцы что-то с восторгом говорили между собой. Это было понятно и глубоко трогало крестьян. Егор ходил в деревню смотреть, как живут китайцы.
− Такие же люди, − сказал он воротясь.
Перед крестьянами открылась еще одна новая страна. Тайга, чем ниже спускались по реке, становилась веселей: кудрявились орешники, радовали глаз дубняки, липовые рощи; на лугах росли сочные буйные травы, и на зеленых косогорах и на русской и на китайской сторонах реки цвели красные и желтые саранки и пушистые белые Марьины коренья.
На возвышенностях − релках − виднелись распаханные и засеянные казаками земли.
− Эх, взяли меня, как с гнезда, и унесли… − невесело и растерянно говорил дед Кондрат, проплывая маньчжурский городок, обнесенный глинобитной стеной.

Глава третья

В Благовещенске вместо солдат-сплавщиков на паромы заступили лоцманы-казаки из недавно переселенных на Амур забайкальцев. С этими плыть стало веселей. Они все тут знали и обо всем охотно рассказывали.
− Амур − древняя наша река, − рассказывал низкорослый, кривоногий казак Маркел. − Мои деды на этом Амуре жили. Вернее, сказать, я-то родился на Шилке, в станице Усть-Стрелка, но род-то от амурских старых жителей. Ведь в древнее время тут русских много жило. Издревле этой реке и название − Амур-батюшка! Волга − Руси матушка, а Амур-то батюшка! Были тут и города, заимки. Пашни пахали. А потом русские ушли − так и земля заглохла, стала Азия и Азия! А нынче вот опять к Рассее вернулись, так топоры всюду застучали. Лес валят, корчуют. Красота!
− Почему же деды-то уходили с Амура? − спросил Егор.
Маркел не сразу ответил. Он с раннего детства м6ного слышал про те времена от стариков. У него было что рассказать российским переселенцам, и поэтому он не торопился. Посасывая трубку и важно оглядывая караван, Маркел начал тонким голоском:
−Это было давно. Моих дедов дед ли, прадед ли тут жил. Тут было всего, − и хлеба росли, и люди жили в достатке. Русские города были славные, с крепостями. Маньчжурца тогда слышно не было − он где-то жил далеко, где теплей. А китаец − тот и вовсе за стеной сидел. У них коренное государство стеной отгорожено, и начальство строго следит, чтобы за ворота никто не выселялся. Это я сам знаю, потому сам сидел в Китае в плену и стену видел. Здоровая такая стена, вот с эту кручу, − кивнул Маркел на каменный обрыв, быстро проплывающий над плотами. − Проложена прямо по сопочкам, по степи, где придется! Ну вот! Маньчжурец, значит, услыхал, что русские хорошо зажили на Амуре. В те поры, − это давно было, − Николай Николаевич Муравьев говорил: Двести лет тому назад, маньчжурец собрал тьму войска и пошел на русские земли. Подошел к Руси, аж до Амура достиг, − пояснил Маркел. − Ну, началась война. Русские дрались хлестко. Бабушка рассказывала, что старухи и те сражались. Отбили маньчжура. Он на другой год опять войско подвел. Так воевали много годов, не поддавались! Куда там! Выше Благовещенска был большой город Албазин. Там наша заимка была. Отец-то все нам говорил: нельзя, мол, ребята, позабыть нам дедушкину пашню, − водил нас на Амур-то батюшку, тогда мы в Забайкалье жили! А уж какая пашня! На ней в два обхвата березы выросли. Когда я с отцом ходил, он показывал место, где был Албазин. А потом отец помер, а у меня знакомых стало много из орочен. Я часто сюда ездил, ружья возил, так сам уж хорошо это место запомнил, где Албазин стоял. Немножко пониже − все было сплошь запахано. А теперь и на тех пашнях тайга, а где так гарь или который лес ветром повалило. Захламилось место. А когда-то стоял город со стенами, пушки, церковь, кругом богатая земля, скот разведен. Люди жили мирно. Маньчжуру приманка. Он давай воевать. Обложил Албазин, но так и не мог взять. Последний раз десять тысяч войска привел. А нам помощи нет настоящей, − от Москвы-то как ее подашь, далеко, да через хребты дорога. Но и видать бы маньчжуру Албазина, если бы не прислали из Якутска приказ − сдать крепость, народу выйти в Забайкалье, замириться. Обида, конечно! Говорят, шибко плакали старики. Албазинскую-то божью матерь слыхали? − вдруг с живостью спросил Маркел. − Чудотворную-то икону?
− Казанскую, что ль? − переспросил Федор.
− Какой казанскую? − с пренебрежением ответил казак. − В Албазине была чудотворная албазинская. У нас известно. Вот я позабыл только, какое чудо было. Ну, словом, икону старики вынесли, оружья не отдали и, как выходили, то поклялись вернуться на Амур, отбить его обратно у врага. Так старики из рода в род детям говорили, что земля там наша и, мол, пашни наши зарастают. Маньчжурец эту страну запустил. Построил Айгун − так себе, одно названье что город, деревушка да стена из глины. Ему жить тут холодно, он к морозам нашим непривычный. Когда я был у них в плену, то они объяснили, надеются, что такая тайга да болота надежней всякой стены и сквозь них никто не продерется. А вот Геннадий-то Иваныч Невельской на корабле зашел с моря и устье реки занял, и с тех пор Россия сюда двинулась, Амур нам вернулся. И теперь народ сюда льется, как вода.
− Как же Амур-то нам отдали? − спросил Федор.
− А на что он им? Они боятся этого Амура. Мы как сюда пришли с Муравьевым, из ружья ни разу не выстрелили. Все мирно обошлось. У китайцев есть умные старики. Они рассудили, что Амур надо признать за хозяином: с Россией, мол, соседи, жить, говорят, будем мирно, для Руси, мол, надо по воде выход иметь к морю, − и не стали препятствовать. Старый договор порвали, написали новый. Николай Николаич Муравьев подписал, китайцы кистями расписались, выпили хорошенько, и с тех пор с китайцами живем дружно. И опять Амур зовем батюшкой − кормилец наш. И китайцы довольны, а то они боялись, что англичане Амур захватят. Беда, эти англичане сильно терзают китайцев!
− Ну, ладно, а как же тогда ты в плен попал к китайцам, если с китайцами дружно жили?
− Ну, это дело мое! − недовольно ответил Маркешка и, немного помолчав, добавил: − Это давно было!
− Смехота! − вдруг подхватил на соседнем плоту другой сплавщик, пожилой, безбородый и желтолицый Иннокентий, или, как его все звали, Кешка. − Маркел ходил охотиться на Амур еще в старое время. Его поймали. Год держали в яме, а потом через весь Китай и всю Монголию Вывезли в клетке на верблюде и в Кяхте выдали. Пусть он сам расскажет. Эй, Маркел, расскажи, за что тебя схватили.
Маркел угрюмо молчал.
− Беда, он зимой ходил на дедушкину землю охотиться на белок и на соболей, да напоролся на льду на китайского генерала, на начальника Айгуна. Это вот городишко на той стороне. Маркел стал драться, этого генерала покусал, покарябал и верхом на нем уехал в нарте. Собаки испугались и утащили их обоих. Расскажи, Маркешка.
− Чё рассказывать! − попыхивая трубкой, отвечал казак, подгребая веслом и отводя плот подальше от берега
− Они впятером охотиться ходили на Амур, − не унимался Кешка. − Те пока дрались со стражниками, Маркел увидал, что в нарте лежит толстый генерал, и залез на него. Товарищи отбились, а его увезли. Год за это просидел в Китае! Он маленький, а отчаянный. Он оружейник хороший. Ружья сам умеет делать хорошие. В старое время делал ружья для всех охотников. На Амуре русские ружья знали. Его работы.
− Что же ты на сплав пошел? Ведь ружья делать занятие доходное? − удивился Федор, обращаясь к лоцману. − На новом-то месте ружья нужны!
− Я спросил у начальства позволенья открыть оружейный завод в Благовещенске, − лениво отвечал Маркешка.
− Ну, и что же?
− Говорят: «Капитала у тебя нет, − и не суйся, не смей этим делом заниматься». Отбили мне всю охоту. Я думал, они обрадуются, они говорят: ружья покупать надо мол, не у меня, а у каких-то иностранцев или в Туле. Еще, говорят, не хватало, чтобы забайкальцы стали свои системы придумывать! Однако, твари, ружье мое схватили и не отдали, и видать было, что понравилось им. Ружье отобрали, сняли с него рисунок и куда-то послали. Все расспросили, а меня самого − по шапке. Сказали, в Николаевске есть оружейная при арсенале, чинят там старые кремневки, фитильные, штуцера − всякую там чертовщину, туда, мол, нанимайся. А на черта мне это дело сдалось?
Егор с большим любопытством приглядывался к Маркешке. Бледный и смирный казак, как видно, был выдумщиком и смельчаком.
− Он ведь Хабаровых! − продолжал на соседнем плоту Иннокентий. − Ерофей-то Хабаров в древнее время был богатырь, голова на Амуре. Албазин-то который построил. Хабаров, паря, знаменитый был человек. Маркешка-то его же рода, от братьев от его, что ли, они произошли. Муравьев, когда в первый раз Маркешку увидел, сказал: «Какой же ты Хабаров − маленький да кривоногий!» А Маркел смело так отвечает: твой бы род, мол, двести лет по болотам в тайге таскался да сидел бы голодом, так и ноги бы свело, и еще не так бы пожелтел. Губернатор только посмеялся и что-то про полицию стал говорить, чтобы зря не ходили за Горбицу.
Егор подумал, что и тут в городах, верно, такая же несправедливость, как на старых местах, если Маркелу не подсобили. Человек выселился на новое место, а тут ему запретили делать ружья.
«Ну, да мы будем жить в глуши, где, поди, нет никакого начальства», − утешал себя Егор. Он надеялся, что на новом месте он заживет по-новому.
Через неделю караван подошел к деревне Хабаровке.
− Не твоим ли именем названа? − спросил Федор у Маркешки.
− Нет, это Ерофеевым! − отвечал казак. − Тут полиция придирчивая нынче, беда! А прежде был город с крепостью.
Маркешка простился со своими товарищами и с переселенцами. От Хабаровки он должен был вести часть переселенцев вверх по Уссури, а оттуда по тайге, тропами, провести во Владивосток военный отряд.
− А семья где у тебя? Или ты холост? − спрашивал Егор.
− Ребят семеро, да жена, да две старухи живут на Верхнем Амуре, − отвечал Маркешка.
− Далеко же ты на заработки ходишь, − заметил мужик с удивлением.

Глава четвертая

В Хабаровке от переселенческого каравана отстала баржа с семейными солдатами, паромы с казенным скотом, захваченным для продажи новоселам, торговый баркас кяхтинского купца и плоты с переселенцами, назначенными селиться на Уссури.
Паромы переселенцев, которым предстояло основать новые селения между Хабаровкой и Мариинском, и лодка чиновника, распоряжавшегося сплавом и водворением крестьян на новых местах, поплыли дальше.
Под Хабаровкой река заворачивала на север. Из-за острова впала Уссури, Амур стал широк и величественен. С низовьев подули ветры. Целыми днями по реке ходили пенистые волны, заплескиваясь в паромы и заливая долбленые артыˡ. Сплав осторожно спускался подле берегов, в редких случаях переваливая реку и отстаиваясь в заливах, когда на реке подымалась буря.
Местность изменилась. Исчезли казачьи посты. Оба берега стали пустынны и дики. По правому тянулись однообразные увалы, то покрытые дремучей, вековой тайгой, то поросшие орешником и молодым кудрявым лесом. Левый берег где-то далеко; хребты его, курившиеся туманами, лишь изредка проступали ближе, синея в отдалении над тальниковыми рощами островов.
Иногда на берегах виднелись гольдские² селения. Глинобитные фанзы с деревянными трубами и амбарчики на высоких сваях лепились где-нибудь по косогору, близ проток в озера. Реже попадались селения русских. Крестьяне, пришедшие на Амур этим же летом, жили в шалашах, землянках и день-деньской рубили тайгу. У староселов, приехавших два-три года тому назад, кое-где уже строились избы; лес отступал от них подальше, на расчищенных от лесов солнцепеках были разведены и обнесены частоколом обширные огороды; хозяева разводили скот, сеяли хлеба, коноплю, гречиху, овес.
День ото дня сплав уменьшался. За Хабаровкой отстали воронежские крестьяне. Вскоре высадились на берег орловцы. В одной из старосельских деревенек отстали вятские. Дальше должны были плыть четыре семьи пермских переселенцев; их назначили селиться ниже всех, на озеро Додьгу.
Плоты пермских отваливали от старосельческой деревеньки хмурым ветреным утром. По небу низко и быстро шли лохматые облака. Река слегка волновалась.

ˡ Арты − долбленые кедровые стволы, подобные лодкам.
² Гольдами в те времена называли нанайцев.
Порой ветер ослабевал и более уже не завивал белых барашков на гребнях волн. Тогда река катилась тихо и мерно − мутная, набухшая, бескрайная, как море, уходившая в безбрежную даль, сокрытую туманами и дождями.
Мимо берега, поворачиваясь с боку на бок, проносились огромные голые лесины, коряги, щепы − остатки деревьев, разбитых невесть где, вынесенные горными речками в половодье, повсюду плыли комья усыхающей белой пены, накипевшей в непогоду. От множества таких предметов ширь реки становилась еще явственней, глубже и грозней.
На берег вышел чиновник, ночевавший в избе у старосты. Это был плотный скуластый сибиряк с жесткой складкой у губ и живыми серыми глазами. Сплав подчинялся ему по всем правилам воинской дисциплины. Оглядев реку, потолковав со стариками, он приказал казакам отваливать и отправился на свою лодку.
На берегу озабоченные мужики засуетились, забегали с шестами в руках. Заголосили бабы. Тем горше казалось расставание, что вятские были последними российскими спутниками уральцев. Дальше приходилось плыть одним.
Вода заплескалась о паромы, ветер обдавал гребцов брызгами разбитых волн.
Сплав теперь состоял всего из четырех плотов. Впереди шла крытая лодка чиновника. Двое забайкальцев, в халатах и мохнатых папахах, сидели на веслах. На корме правил лоцман сплава − шилкинский казак Петрован, так же переселившийся недавно из Забайкалья на Средний Амур. Ветер трепал его неподпоясанную широкую красную рубаху и хлопал ею, как парусом. Изредка над пустынной взволнованной рекой звучал его предупреждающий оклик.
Версты три-четыре плыли молча, сосредоточенно работая веслами и ощупывая дно шестами. Миновав остров и отмели, караван выплыл на быстрину. Деревня скрылась за мысом. Казаки перестали грести, и лодку понесло течением. Мужики на своих тяжелых плотах, чтобы не отставать от нее, слегка налегали на огромные, тесанные из цельных бревен весла. Одна за другой навстречу плотам выплывали из тумана угрюмые широкие сопки. Волны, всплескивая, ударялись об их каменные крутые подножья.
− А что, Кешка, − обратился Федор к казаку-кормщику, плывшему на первом плоту − давно, что ли, эти вятские тут населились?
− Чего-то я не помню, когда они пришли, − глухо отозвался низкорослый казак в ичигах и грязной ситцевой рубахе. Бледно-желтое лицо его было безбородым, как у скопца, и скуластым, как у монгола. Ему было под пятьдесят, но он выглядел гораздо моложе. Только мешки под шустрыми темными глазами старили его. − Тут еще до них население было, гольды жили на буграх, − продолжал он. − Им немного тут корчевать пришлось: настоящей-то тайги не было.
− Что же эти гольды отсюда ушли?
− Вымерли они. В старое время маньчжуры заразу завезли. Тут кругом Гольды: солдаты кой-где живут на станках. За Додьгой − там, сказывал я, живет один русский с женой-гольдкой.
− Это как ты называл-то его? − перебил казака Федор. − Чего-то я запамятовал.
− Бердышев он, Иван Карпыч. Он сам по себе на Амур пришел, от начальства независимо. Да и он, однако, уж на додьгинскую релку перекочевал. А дальше опять верст семьдесят нет никого. Селили тут каких-то российских, орловских ли, воронежских ли, да они перешли на Уссури.
Мужики гребли так старательно, что плот поравнялся с лодкой. Из-за настила стали видны головы казаков. Казаки сидели за укрытием и курили трубки. Петрован вылез на крышу и уселся лицом к плоту.
− Староселы-то с новеньких теперь сдерут на приселение, − весело весело крикнул он. − Тайгу-то обживать − трудно; она, матушка, дает пить.… Недаром, поди, старались.
− Тоже и на Додьге, если Бердышов построился, придется маленько ему потрафить, − заговорил Кешка, обращаясь к мужикам. − Деньжонками ли, помочью ли, − тут уж такой закон.
− Где их напасешься, − возразил Федор, − денег-то…
− Кто обжил тайгу, тому уж плати, − поддразнивал мужиков Петрован. − Никуда не денешься, рублей по пяти, по десяти ли теперь с хозяйства отдашь староселу.
Егор, как человек, решившийся на переселение по убеждению и от души желавший найти для своей жизни новое, праведное место, не обращал внимания на россказни казаков. Он верил, что и жить тут можно, хлеб вырастет. За годы пути Егор ни разу не посетовал, что снялся со старого места. Он надеялся на свои силы и староселов не боялся.
Быстрина несла плоты к обрыву. Из курчавых орешников, росших по склону, торчал горелый сухостой. Выше шел голый увал, на склоне его валялись черные поваленные деревья.
− Эй, Петрован, никак ветер меняется! − оживленно крикнул Кешка. − Кабы верховой-то подул, мы бы, пожалуй что, под парусами завтра дошли.
− И впрямь сверху потянуло, − отозвался Петрован.
Но не успел он договорить, как с новой силой налетел ветер и запенил плещущуюся воду. Петрован слез с крыши, взял прави́лоˡ у молодого казака. Забайкальцы сели на места, и легкая лодка снова быстро пошла вперед.
Берега затянулись туманной мутью. Кроме волн и мглы, ничего не стало видно. Следовало бы пристать и отстояться где-нибудь в заливе, покуда хоть немного прояснит, но пристать было некуда. Под скалами река кипела на камнях, приближаться туда было опасно. Казаки повели караван через реку. Разговоры стихли, все усердно заработали веслами.
Полил дождь. Ветер стих, и волны стали спокойней. Проглянуло солнце, лучистые столбы его света упали откуда-то сбоку сквозь косой дождь, и вокруг плотов во множестве загорелись разноцветные радуги, перемещавшиеся при всяком порыве ветра. Серебрились, ударяясь о воду, дождевые капли, и казалось, что на воду падает множество мелких серебряных монет, весело плескались голубовато-зеленые прозрачные волны, насквозь просвеченные лучами. Повсюду сквозь многоцветный, светившийся изнутри ливень виднелись яркие просторы вод. Куда девалась их муть, их глинистая желтизна, нанесенная в Амур из китайских рек!... Вдруг промелькнула густая тень, и в тот же миг все снова померкло. Остались лишь косые потоки ливня и мутная река, кипевшая водоворотами.
− Братцы, наляжем! − тонко покрикивал Кешка.
Мужики дружно вскидывали в воздух полуторасаженные весла. Сбросив мокрые армяки, Егор и Федор работали в одних почерневших от ливня рубахах; с зимних шапок по лицам струилась вода, смывая пот; реку во чтобы то ни стало нужно было переплыть, как можно скорее.
− Бабы, не уступай мужикам! − покрикивала мокроволосая разгоревшаяся Наталья, − она ворочала на пару с силачкой Барабанихой запасную гребь².
Шумела вода, взрезанная торцом крайнего бревна, и с плеском полоса ее, гладкая, как клинок, откидывалась напрочь. Где-то в стороне, неподалеку от плотов, вынырнул малый остров и проплыл мимо, как кудрявая барашковая шапка, кинутая в воду. Приближались к отмелям. Федюшку поставили с шестом на носу парома. Промеривая глубину, он каждый раз оборачивал мокрое скуластое веснушчатое лицо и весело покрикивал:
− Пра-аходит!..
Плоты вошли в протоку между островов. Дождь окончился, в спину гребцам подул холодный ветер. Караван шел протокой, меж высоких и голенастых тальниковых лесов. Слева, мимо паромов, проплыл островок, открывая желтую песчаную отмель, тянувшуюся вдоль берега.

ˡ Прави́ло − рулевое весло.
² Гребь − весло.
Волны выбегали на нее во весь рост, с грохотом завивая косматые водяные вихри. На матером берегу кучка людей тянула бечевой большую черную лодку с парусом. На носу ее стоял человек без шапки и что-то визгливо кричал.
− Переваливать Амур хотят, − пояснил казак. − Это гольды тянут в Китай торговца с мехами…. Э-эй, джангуй! (хозяин) − заорал он. − Твоя майма ( торговое судно) откуда куда ходи?
С маймы донеслись слабые отклики. Кешка насторожился, приложил к уху ладонь.
− Однако, это китаец-то знакомый, − сказал казак. − Тут их трое братьев неподалеку от Додьги торгуют, в той деревне, где, я сказывал, у гольдов Бердышов жил.
Кешка вновь что-то прокричал не по-русски и, вслушавшись в ответ, наконец, сказал:
− Младший брат пошел с товаром. Где пять-шесть юрт, там и он торгует…
− Лавки, что ль, у них?
− Тут места глухие, охота хорошая, так они у гольдов меха скупают. Эти китайцы у Муравьева выпросили позволенья торговать здесь. При Муравьеве только один этот китаец торговал. А теперь, говорят, сюда потянулись другие торгаши из Маньчжурии. Опять же с русскими им выгодно торговать. Пониже, от устья Горюна, начнутся старые русские деревни, еще при Муравьеве населяли их. Так они и туда ездят. Ловкие торгаши! А гольдов держат в кабале крепко. Русские тут и прежде, до Муравьева жили. Беглые селились на Амуре.
С реки рванул сильный ветер. Паром покачнуло. Огромная мутная волна вдруг поднялась перед тупым носом парома, с шумом обрушилась на настил и разбежалась по нему ручьями. Грузы и припасы переселенцев были подняты на подставки и закрыты широкими берестяными полотнищами, вода их не коснулась, но ручьи забежали в балаган, устроенный посреди плота. Завизжали ребятишки.
Снова запенился водяной гребень, и волна окатила переднюю часть парома. Кешка изо всей силы навалился на кормовое весло, направляя паром следом за лодкой в узкую и тихую протоку, открывшуюся в тальниках.
Плоты пристали к берегу.
− Бушует наш Амур-батюшка, − вымолвил Кешка, оставляя прави́ло и оглядывая реку.

* * *

Ветер ослаб лишь в сумерки, когда плыть дальше было поздно. Переселенцы стали располагаться на ночлег. В берег вбили колья. К ним подтянули плоты.
Казаки раскинули барину-чиновнику палатку.
Мужики разбрелись по лугам острова в поисках наносника для костров. Егор на бугре нашел гниловатую сухую осину, срубил ее, развалив, по частям перетаскал к огню. Дым от гнилушек отгонял комаров, появившихся сразу, как только начал стихать ветер.
Когда стемнело к стану подошли казаки и принесли с собой бутылку ханшина (китайская водка). Они уходили пьянствовать к переселенцам, подальше от барина. Егор не пил, Барабанов пригубил для приличия. Кешка с Петрованом распили весь ханшин и порядочно захмелели.
Кешка стал рассказывать об Иване Бердышове. Казак не впервые сопровождал переселенцев, любил похвастать перед ними знанием здешних мест, жизни и людей. Слушать его собрались крестьяне и от других костров. Пришли братья Бормотовы − Пахом и Тереха, Тимофей Силин со своей бабой. У балагана Кузнецовых развели большой огонь. Ветер колебал его пламя, обдавая сидевших едким густым дымом. На палках, воткнутых в землю, сушилась одежда и обувь. Дед Кондрат, стоя над пламенем, поворачивал к нему то изнанкой, то верхом свой промокший насквозь армяк. Федор латал протершиеся ичиги. Егор делал шесты − очищал лыко с тальниковых жердей.
− Давно еще,− говорил Кешка, − Иван-то Бердышов у купца Степанова ходил на баркасе. Сплавлялись они до Николаевска и по дороге торговали с гольдами. Как-то раз заехал он в Бельго. Стойбище это ниже Додьги верст на пятнадцать, двадцать. Вон торгаш, которого мы сегодня встретили, он оттель же. Ну, а тогда-то, хоть и не шибко это давно было, но все же расселения там было поменьше. Там и встретил Бердышов одну гольдку. Она была шаманкой.
− Как же это так, − спросил Егор, − разве девка бывает шаманкой?
− Как же, бывает, −небрежно ответил Кешка. − Еще как славно шаманят!
− Мы до Байкала видели этих шаманов, − заметил Тимошка, которому тоже хотелось высказать все, что он сам знает о шаманстве. − Там более грешат этим старики. Верно, слыхал я, что где-то была и старуха-шаманка, но не девка же.
− Шаманство это как на кого нападет. Кто попался на это дело, тот и шаман, − туманно объяснял Кешка. − Хоть девка, хоть парень − все равно. Ведь это редкость, кто шаманить может по-настоящему, − со строгостью вымолвил он, и заметно было, что Кешка сам с уважением относится к шаманству. − Ну, а она, эта Анга, так ее гольды зовут, была первейшей шаманкой. Хоть молодая и бойкая, а сказывают, как зальется, замолится − гольдам уж любо, загляденье. Иван теперь на русский лад Анной стал ее называть. Ну, была она шаманкой − девка молодая, мужа нет, жениха нет, гольдов этих она что-то не принимала. Сама была роду, отличного от остальных гольдов. Отец ее в первые годы, как отыскивали этот Амур, помогал плоты проводить, плавал на солдатских баржах, бывал в Николаевске, там научился говорить по-нашему. Он раньше чисто говорил, не знаю, может теперь стал забывать. Этого старика сам губернатор Муравьев знал.
− Ну вот, значит, встретил Иван ее. Она хороша собой и сейчас еще. Отец да она жили вдвоем, приняли Ивана, угощали. Они, гольды-то хлебосольные: как к ним заедешь, так они уж и не знают, чем бы попотчевать. Иван, не будь плох, давай было с ней баловать, известное дело − мужик молодой. Беда! − усмехнулся Кешка. − Ну, она себя соблюдала, никак ему не давалась. Она гордая была, ее там все слушали, все равно, как мы попа… Ничего у него не вышло, и поплыл он своей дорогой. Ну, проводила она его и пригорюнилась. Запал он ей в голову. Плачет, шаманство свое забывает, бубен в руки не берет. А у Ивана-то, не сказывал я, − вспомнил Кешка, − осталась зазноба дома. Ведь вот какая лихота − у него зазноба, а он баловаться вздумал… Сам-то он родом с Шилки, из мужиков, от нас неподалеку, где мы раньше, до переселения, жили, там их деревни. Сватался он к Токмакову. Это у нас большой купец, торгован, по деревням, по Аргуни и Шилке, славится. Дочка у него была Анюша, не девка − облепиха. Парнем-то Иван все ухлестывал за ней. А послал сватать, старик ему и сказывает: мол, так и так − отваливай… Иван-то после того, конечно, на Амур ушел, чтобы разбогатеть. «То ли, − говорит, живу мне не бывать, то ли вернусь с деньгами и склоню старика». Перед отъездом свиделся он тайком с Анюшей, попрощался с ней и с первыми купцами уплыл в Николаевск. Своего товара прихватил, мелочь разную. Ну, плывет, плывет. Где его хозяин пошлет на расторжку с гольдами, он и себе мехов наменяет. Он и в Бельго попал случайно. Купец посылал его куда-то на лодке, а началась непогода, сумрак опустился, стояла высокая вода, его и вынесло на бельговскую косу. Утром он видит, − гольды к нему приступают. Вот теперь я правильно рассказываю, − оговорился Кешка, − а то бы непонятно было, я чуть не пропустил главного-то. Гольды позвали его к себе, ну там и Ангу встретил. Ну вот. Ничего у него с ней не вышло, а как приплыл баркас, Иван ушел на этом баркасе вниз по реке. Так дальше ехал, опять торговал, помаленьку набирал меха. В Николаевск привез цельный мешок соболей, сбыл по сходной цене − он тогда там выгодно сторговался, набрал себе товару и сам, от купца отдельно, айда по осени обратно. Как встал Амур, купил себе нарту и пошел нартой на собаках. И вышла ему удача: по дороге опять наменял у гиляков меха. Ну, все бы ничего, да за Горюном напали на него беглые солдаты, − тогда их много из Николаевска бежало, − напали они на него и маленько не убили; конечно, все меха отняли… Замерзал он, израненный. Наехали на него гольды, отвезли к себе в Бельго, там его шаманка признала, взяла к себе. Они с отцом ходили за ним, лечили его своим средством. Ну вот, оздоровел он и грустит, взяла его тоска. Амурская тоска − это такая зараза, беда! Как возьмет − ни о чем думать не станешь, полезет тебе всякая блажь в башку. Ну, морок, он и есть морок. Нищий он, нагой Иван-то, куда пойдет? Дожил до весны у гольдов. Лед прошел − плывут забайкальские земляки. Вышел он на берег. «Ну, Иван, − сказывают, Анюша долго жить приказала. Ждала тебя, ждала − не дождалась». Анюша-то ушла из дому темной ночью на Шилку − да и в прорубь. Не захотела идти замуж за богатого казака… Эх, Амур, Амур! Сколько через него беды! − вздохнул Кешка. − Иван-то и остался у гольдов, стал жить с шаманкой, как с женой, она свое шаманство кинула. Зверя вместе промышлять начали. Потом архиерей приезжал окрестил Ангу, велел им кочевать на Додьгу. Говорил Бердышову: «Отделяйся, живи сам по себе, заводи скот, хозяйство, а то одичаешь. Мы тебе еще русских крестьян привезем, церковь на Додьге построим». Ну, однако, он уж теперь перекочевал, Ваньча-то…
−Эх, и баба у него, краси-ивая! − воскликнул Петрован.
В небе замерцали звезды. Ветер менялся.
− Попутный потянул, однако, завтра будем на Додьге, − поднялся Кешка. − Пойти к себе, − зевнул он, − спать пора.
Казаки, распрощавшись с переселенцами, удалялись в отблесках костра.
− Накачало его в лодке-то, на земле не стоит, − кивнул Тереха Бормотов на захмелевшего Петрована.
− День я му-учусь ночь стра-да-аю и спокою не найду-у, − вдруг тонко и пронзительно запел в темноте Кешка.
− Вот барин-то услышит, он те даст, − поднимаясь, добродушно вымолвил дед Кондрат и, сняв с сука просохший армяк, стал одевать его, осматриваясь, как в обновке.
Я не подлый, я не мерзкий, а разуда-алый ма-аладец! − еще тоньше Кешки подхватил Петрован.
− Эка тянут, − улыбнувшись, покачала головой Наталья, выглядывая из шалаша.
Перемокли, передрогли от амурцкого дождя-я − вкладывая в песню и тоску и жалость, нестройно голосили казаки.
Отыш-шите мне милую, расскажите страсть мою-ю…
Ну и жиганы! − засмеялся дед, хлопая себя ладонями по ляжкам.
Слушая, как горланят казаки, Егор вспомнил оружейника Маркела Хабарова, который остался на устье Уссури. У того были совсем другие разговоры и рассказы про другое, − голова его занята не тем. Маркелу, видно, и жизнь давалась не легко.

Глава пятая

На другой день погода установилась. С утра дул попутный ветер, и плоты шли под парусами. К полудню ветер стих, но казаки ручались, что если навалиться на греби, то к вечеру караван достигнет Додьги.
Был жаркий, гнетущий день. Солнце нещадно палило гребцов, обжигая до пузырей лица и руки. Зной перебелил плахи на плотах и так нагрел их, что они жгли голые ноги.
Жар навис над водой, не давая подняться прохладе. Река как бы обессилела и, подавленная, затихла. По ней, не мутя глади, плыли навстречу каравану травянистые густозеленые луга-острова. Высокий и стройный колосистый вейник, как рослая зеленая рожь, стоял над низкими глинистыми обрывами, и воды ясно, до единого колоса, отражали его прохладную тень.
Еще жарче стало, когда казаки подвели караван под утесистый берег. Зной, отражаясь от накаленных скал, томил людей.
− Экое пекло, − жаловался, обливаясь потом, сидевший у огромного весла почерневший от жары Барабанов, − сгоришь живьем.
− Нырни в воду, − шутил Кешка.
С травянистых островов на плоты налетало множество гнуса. Зудили комары, носились черные мушки, поблескивающие слепни как бы неподвижно висели над плотами, намечая себе жертвы. Колючие усатые жуки больно ударяли с разлету в лица гребцов, гнус изъедал босые ноги.
Мошки кругом было великое множество. В жару она стояла черной пылью, а к вечеру над протоками меж лугов слеталась зеленым туманом, жестоко жалила и слепила людей, набиваясь в уши, в рот, в глаза.
Чтобы спастись от гнуса, плывущие обматывали лица и головы тряпьем, платками. На всех плотах дымились костры-дымокуры, сложенные на песке из гнилушек. Слабая синь расстилалась над рекой от каравана.
Сопка за сопкой уплывали назад, дикие ржавые утесы становились все круче и выше, нагоняя тоску на мужиков. Вдруг течение с силой подхватило плоты. Каменный берег, выдававшийся далеко в реку и как бы заступивший путь в новую страну, быстро поплыл вправо, взору переселенцев представилась обширная, как морской залив, речная излучина.
Река достигала тут ширины, еще не виданной переселенцами. Далеко-далеко, за прохладным простором ярко-синей плещущейся воды, над зелеными горбовинами левобережья, как замерзшие волны, стояли голубые хребты.
Легкий ветерок засвежил гребцов, погнал комарье и мошку от красных лиц. Из-под пологов на ветерок выползли ребятишки. На носу головной лодки показался барин.
− Во-он додьгинская-то релка обозначилась, видать ее! − оборачиваясь к плотам, крикнул Петрован с лодки, указывая на холмы.
У кого из переселенцев в этот миг не дрогнуло и не забилось чаще сердце! Вот и конец пути! Близка новая жизнь и новая судьба, так близка, что даже страшно стало. Без малого два года шли люди и верили в это будущее, представляя его счастливым, но далеким. И вот Петрован нашел Додьгу за поймой и махнул на нее своим красным рукавом.
Все стали всматриваться в додьгинскую релку, словно старались увидеть там что-то особенное. Но ничего, кроме леса, на ней не было видно.
Странно как-то стало Егору, что привычная дорога оканчивалась. Ему представилось, что завтра уж они не поедут дальше, и как-то жаль стало дорожной жизни. Всю дорогу Егор так верил, что на заветной новой земле его ожидает что-то отменно хорошее. Вера в будущее провела Егора и через черную Барабу, и через сибирскую тайгу, и через забайкальские хребты. Он мог бы еще долгие годы брести, голодный и оборванный, ожидая, что когда-нибудь найдет ладную землицу и привольную жизнь.
− Переваливай! − вдруг неожиданно резко и громко крикнул Кешка.
Все налегли на весла.
− Бабы, подсобляй!
Наталья подбежала к запасным веслам.
− Веселей, бабы, мужики, подъезжаем! − покрикивал Петрован.
Грозный каменный берег сдвигался вправо. Над его утесами глянула курчавая зелень склонов, а за ней, в отдалении, как синяя туча, всплыл острозубый гребень далекого хребта. Навстречу плыла поемная луговая сторона. Ветер доносил оттуда вечерние запахи травы и цветов. Дикие утки вздымались над островами и, тревожно хлопая крыльями, проносились над караваном.
− Эвон дымок-то… Что это? − воскликнул Федюшка. − Никак люди живут?
За тальником на пойме курился дымок. Все вопрошающе взглянули на Кешку.
− Там озеро Мылки, − заговорил он. − При озере на высоких релках гольды живут, а тут кругом место не годится никуда: болото и болото. Как прибудет Амур, все луга эти округ затопляет, пароходу до тех самых гор ходить можно, только колеса береги, за талины не задевай… Да вас-то тут не станут селить − ваше место вон, подалее: там релка высокая, на ней тайга и тайга, − поспешил он успокоить мужиков, видя, сто они растерянно озираются по сторонам. − Есть там и бугровые острова, на них пахать можно, никакая вода туда не достигнет. Высокие острова!
Солнце клонилось к закату. Жара спадала. Горы теряли резкость очертаний и расплывались, синея. Река зарябила серебряной зыбью, похожей на рыбью чешую, ожила, набухла от игры подвижных пятнистых бликов. Свет, отражаясь, переполнял ее, и казалось, что вода прибывает. Над займищем появились перистые облака, похожие на легкие волны с пеной, выбегающие в ясный полдень при свежем ветре.
Плоты приближались к поемному берегу. Белобрюхие кулики, попискивая, вылетали из мокрых травянистых зарослей и с криками кружились над плотами.
Барин стрелял утку влет. Дробь хлестнула по утиным крыльям и, булькая, рассыпалась по воде. Птица продолжала лететь, затем пала на крыло и камнем рухнула в реку. Тотчас же Федюшка разделся и бултыхнулся в воду: барин платил ребятам за добытую из воды дичь.
На занесенных илом островах виднелись высокие голенастые тальники. В их вершинах, зацепившись рассошинами и корнями за обломленные сучья, высоко над землей висели сухие бескорые деревья.
− Тятя, а как же туда лесины попали? − спрашивал Барабанова сын его, темнолицый и коренастый, похожий на мать, подросток Санка.
− Это вода такая была, наноснику натащила, будто кто швырял лесинами в тальники, − ответил за Федора кормовой.
Все посмотрели на вершины прибрежного леса.
− Неужто вода такая высокая бывает? − удивился Барабанов.
− А то как же.… Бывает! Тут страсть какая вода подымается, − подтвердил Кешка. − Этих талин-то и не видать, как разойдется он, батюшка. Вода спадет − ты и местности не узнаешь. Где был остров, другой раз ничего не станет − смоет начисто, унесет хоть с лесом вместе. А где ничего не было, − илу навалит, коряги, наноснику натащит, поверх еще илу, − гляди, и остров готов. На другой год на нем уж лозняк пойдет, трава, остров корнями укрепляться станет. А то бывает, − в тот же год натащит деревьев живых, кустов, они на этом острове корни пустят, примутся.
На белом прибрежном песке под тальниками ходил выводок куличат. К ним прилетел большой кулик и стал кланяться, тыча длинным носом в песок. Пока барин в него целился, кулик улетел…
В тальниковом лесу открылась протока, ровная и прямая, как просека. В отдалении она расширилась.
− Вот и озеро, − заметил Кешка, кивнув в ту сторону головой, − самые Мылки. А вон луга на мысу. Гляди, сено стоит. Это для вас. Солдаты жили − накосили.
Минуя устье протоки, караван обогнул последние тальники на мысу и приблизился к увалу. Впереди стал виден высокий холм, падавший в реку крутыми желтыми обрывами.
− Вот она додьгинская релочка, − сказал Кешка. − А там подале, за бугром, прошла протока в Додьгинское озеро. Эта релка меж двух озер: сверху − Додьга, снизу − Мылки.
Плоты тихо плыли вдоль обрыва. Опутанный множеством корней, этот обрыв походил на земляную крепость, обнесенную переломанным плетнем. Было тихо. Только шесты лязгали о дно, вороша звонкую гальку.
Над прибрежным лесом на вершине сухой ели хрипло ворковал дикий голубь.
− Привалива-ай! − раскатилась по реке команда Петрована.
Дружно опустились шесты. В последний раз зазвенела по дну галька, плоты зашуршали о пески. Гнус слетался к каравану. Знакомый зеленоватый туман загустел над бережком.
− Ну, в добрый час, − пробормотал Егор и с колом под мышкой шагнул с плота на мокрую косу.
От его босых ступней на песке оставались следы, вода, пузырясь, наполнила их. Под обрывом Егор стал вбивать в землю кол. Тем временем Кешка, сойдя с парома, разглядел неподалеку свежие медвежьи следы. Мужики столпились и стали их рассматривать, как будто это для них было сейчас важное дело. Оттиски звериных лап смахивали на отпечатки человеческих ног.
− Ступни, пальцы, словно Егор прошел, − шутил Кешка. − Недавно же тут зверь был. Еще воды в след до краев не натекло. Косолапый, однако, в малинниках лакомился или до своей ягоды добрался, − певуче и любовно говорил Кешка про медведя, как про закадычного друга, − где-то неподалеку гуляет, со сладкого-то ему пить захотелось, он и выходил к реке.
− Слышь, Иннокентий, ты нас сведи со здешним человеком, Бердышовым-то, озабоченно проговорил помрачневший Федор.
− Иван-то Карпыч был бы дома, он бы уж обязательно вышел на берег, − ответил казак. Да и мишка бы тут не ходил. Ну, уж ладно, я схожу, разузнаю. Барин до него тоже интерес имеет.
Казак взял ружье и пошел по отмелям вдоль обрыва.
− Ну, что, Кондратьич, приехали? − обратился Барабанов к Егору, и голос его осекся.
Кузнецов смотрел на Федора. Глаза у того жалко сузились, словно он собирался заплакать. Егору тоже было не по себе. «Пристали к пескам, наверх не взойти, − думал он, − тайга да комары».
− Полезем наверх, поглядим, ― хмурясь, сказал он Федору.
― Что же делать-то? ― растерянно отозвался тот. ― Видать, нам больше ничего не остается.
Он усмехнулся горько и зло. Для ободрения Кузнецов ткнул его кулаком под бок.
― Пойдем! Лесину срубим, а то пристали, где дров нету.
Действительно, наносного леса поблизости было мало. Весь плавник остался выше. На ночь следовало запастись дровами. Егор и Федор обулись в кожаные бродни, цепляясь за корни и кустарники, полезли вверх по глинистому рыхлому обрыву и с треском стали продираться по тайге. Следом за ними взобрались остальные мужики и парни.
На реке с заходом солнца посвежело, но в чаще стояла влажная духота, пропитанная лесной прелью. Было сумрачно. Под мхами хлюпала вода. Осины, лиственницы и березы росли близко друг к другу. Старая ель, обхвата в четыре толщиной, сверху обломленная и расщепленная, словно с нее тесали лучину, внизу, у толстых обнаженных корней, зияла черными дуплами. Пенек, гнилой и желтый, изъеденный муравьями, был разворочен медведем. Какая-то большая птица испуганно встрепенулась в ветвях и, шумно хлопая крыльями, влетела в лес, задевая за густую листву. Из буйной заросли ельника, папоротников и колючих кустарников вздымались корни буревала с налипшим на них слоем мочковатого перегноя. Роилась мошка, словно невидимые руки горстями подбрасывали ее из раздвигаемых трав.
Егор полез через валежины и, вынув из-за пояса топор, подошел к тонкой сухостойной елке ― прямой и бескорой, как столб. Он обтоптал траву вокруг и стал рубить дерево. К нему, прыгая через буревал, подбежал Илюшка Бормотов, Пахомов сынишка.
Это был неутомимый парень, чуть постарше Федюшки. Он мог день-деньской ворочать греби, толкаться шестом, а вечером на стану его еще хватало на то, чтобы затеять борьбу, плавать через протоки, ловить птиц. По утрам, поднимаясь раньше других, он шатался по тайге, свистал по-бурундучьи и, подманивая к себе зверьков, бил их. Где и когда постиг он все это, было неведомо.
Однажды, еще в Забайкалье, Илья украл у бурят барана из стада. Отец его избил и барана вернул. За Хабаровкой Илья угнал у купцов-сплавщиков лодку. Как ни строг был Пахом, но за эту кражу он бранил сына не от сердца, потому что лодка была нужна до зарезу. Пахом, хотя и не умел ездить в лодке, понимал, что без нее на Амуре, как без коня.
Парень был смугл, под густыми темными бровями глубоко сидели глаза, скулы торчали, как скобы, ― все это придавало его лицу выражение жестокости; весь он был какой-то темный и колючий. Неразговорчивый с детства, он был охотник до всякого дела. Воровал он, заведомо зная, что отец его прибьет, и делал это не от нужды, а от избытка сил и из удальства, не зная еще толком, какие иные забавы, кроме драк и озорства, заведены для мужиков на белом свете.
Подбежав к Егору, Илюшка принялся подсоблять ему и быстро заработал топором. Вскоре раздался треск, елка повалилась. Егор, Илюшка и Федор развалили сухое дерево на части и сбросили его под обрыв. Бабы несли из тайги охапки корья и бересты.
Пока переселенцы были в лесу, на реку спустилась вечерняя синь. На другом берегу не стало видно ни леса, ни утесов. Сопки расплылись и приняли неясные очертания. Облака, плоские и длинные, подобно косам и островам, раскинулись по небу, как по бескрайной и печальной озерной стране. Не было никакой возможности различить, где тут река и где небо, где настоящие острова и где облака. Казалось, что весь видимый мир ― это Амур, широко разлившийся и затихший в трепетном сиянии тысячами проток, рукавов, озер и болотистых берегов.
Мужики молча покурили, сидя на поваленном бурей дереве, грустно подивились на чудесную реку и полезли вниз.
― Место высокое, ― вымолвил Егор, сойдя с кручи.
Это было все, что он мог сказать в утешение себе и Федору.
― Дай бог, ― глухо отозвался Барабанов.
Егор раньше времени ничего не хотел загадывать. Будущее представлялось ему сплошной вереницей забот, подступивших с приездом на Додьгу вплотную. Сейчас голод и усталость давали себя знать особенно сильно, и думать Егору ни о чем не хотелось. Он подошел к костру. Вокруг пламени толпился народ. Вернулся Кешка. Он сидел на корточках подле самого огня, окуная голову в дым, тянул ганзу (медная трубка) и что-то рассказывал мужикам.
― Сыскал я Иваново зимовье, заговорил он, заметив Егора и обращаясь к нему. ― Построился он неподалеку отсюда, в распадке. Избу поставил с полом и с полатями, печку сбил. Никого там нет, только висит юкола на стропилах, а сам-то он в тайге, видно.
― Кабы его покликать, ― попросил Тереха Бормотов, Илюшкин дядя, здоровый детина с бородой-лопатой во всю грудь.
― не услышит, хоть стреляй. Он где-нибудь сохатого промышляет. Может, тайгу чистить начнете, застучите топорами, он учует, выйдет.
Казак недолго просидел с мужиками. Кто-то из своих окликнул его, и Кешка ушел по направлению к палатке.
Егор кое-как пожевал солдатских сухарей и вяленой рыбы. Глаза его слипались, он завалился под полог подле ребятишек. Наталья что-то говорила ему, всхлипывая. Но веки у Егора отяжелели, руки, ноги отнялись от усталости, и он не дослушал ее. «Пришлось бы сегодня проплыть дальше, силушки бы не стало лишний раз поднять весло»,― подумал он, засыпая
Близко в лесу прозвенела птица-полуночница. Под ее стук Наталья засыпала. Ей чудился зеленый луг, над займищем, над Камой, и табун коней позванивающих где-то в отдалении боталами.

Глава шестая

Рассвет. Заря горит, все небо в тончайших нежно-розовых и палевых перистых облаках. Сквозь них видно ясное небо. Прохладно. Из-под тальников тянется серебряная от росы трава.
Звонко кукует кукушка. Кудахчет курица на плоту в бабкином курятнике. Река курится туманом. Лес в волнистом тумане, словно великаны-колдуны окутали ее своими седыми бородами. Дальше сопки порозовели. Из-за хребта глянуло солнце, полило лучи через лес и реку на желтую отмель, освещая стан переселенцев, как груду наносника, выброшенного рекой за ночь.
Долговязый парень в казачьих штанах пробежал по стану, созывая переселенцев на осмотр местности. Крестьяне вылезли из-под мокрых от росы пологов. Весело затрещали костры, повалил дым.
Бойко на весь лес заливается кукушка. Звонко и чисто раздается ее кукование в холодной и торжественной тишине утра.
«Долго ли проживем на этом месте?» ― загадывает Наталья, стоя на камне и умываясь прозрачной водой. Птица чуть было не смолкла, словно поперхнулась, но тут же встрепенувшись, закуковала чаще и веселей, словно дерзко пошутила над Натальей и сразу же поспешила ее утешить.
«Не знай, как понять: видно, что первый год тяжело будет, а дальше проживем, что ли… неуверенно истолковала Наталья кукушкину ворожбу.― Господи, да так ли? ― вдруг со страхом подумала она, подымаясь и вытирая лицо. ― Где жить-то станем?»
А кукушка все куковала.
Мужики, вооружившись топорами, собирались к палатке барина. Петр Кузьмич Барсуков был молодой сибиряк, года три тому назад окончивший университет в столице и уже успевший гам порядочно поотвыкнуть от своей суровой родины. Недавно его перевели из Иркутска в Николаевск, на устье Амура, в распоряжение губернатора Приморской области.
В это утро Барсуков испытывал такое чувство, как будто его отпускали из неволи. Наконец-то он водворит последнюю партию переселенцев и сможет подняться в Хабаровку, а оттуда отправиться в Николаевск. Скитания по реке надоели ему.
Несмотря на привычку к путешествиям по тайге и по рекам, тоска, особенно за последние дни, давала себя знать. Он знал случаи, когда точно в таком состоянии, какое было сейчас у него, приезжие из российских губерний, военные и чиновники, спивались, теряли рассудок, кончали жизнь самоубийством. Никакие красоты природы, никакое изобилие дичи, до которой обычно Петр Кузьмич был большой охотник, не могли более развлечь его. Пока шли дожди, он еще кое-как терпел эту тоску и одиночество, но когда началась жара, от которой горела кожа, трескались губы и, казалось, таял мозг, терпенья его не стало. На ум то и дело приходила семья и домашняя жизнь. Он побуждал себя изучать неведомую жизнь Амура, расспрашивал бывалых казаков, постреливал из ружья, рисовал в альбом и писал дневник, но делал это единственно потому, что знал ― так надо делать, чтобы окончательно не раскиснуть. Ему очевидно было, что наездился он в это лето досыта и пора возвращаться в Николаевск.
Ночь Барсуков спал плохо. С думами о доме поднялся он, как только забрезжил рассвет, и, едва глянуло солнце, велел казаку идти на стан будить переселенцев и созывать их к палатке.
― С добрым утром, мужики! ― встретил их чиновник.
― Благодарствуем, батюшка! И тебе веселый денек, ― отвечали крестьяне.
Он предложил подняться на высокий лесистый бугор, видневшийся в версте от стана, и осмотреть местность. Река, широкая напротив отмели, где стояли плоты, резко, крутым клином сужалась к бугру, который выступал в воду мысом. Бугор был высок. С него хорошо видно окрестности/
Толпа, давя ракушки, бодро двигалась по отмелям следом за Кешкой, обходила заливчики, которые то сужались, то расширялись, образуя чередующиеся песчаные косы.
― Вот где рыбачить-то, красота! ― приговаривал Кешка, перебредая заливы в своих высоких ичигах.― На косах-то неводить.
Недалеко от бугра, там, где за тальниками торчали кочки и буйно росла осока, открылся распадок между релкой и бугром. Пологие склоны его были вырублены. Между пеньками виднелась бревенчатая, крытая корой избенка. За ней торчал крытый жердями и берестой свайный амбарчик. Поодаль густо, сплошной чащей, росли березы и лиственницы.
― Иваново зимовье, ― сказал Петрован. ― Зайдем, что ль ваше благородие?
― Пожалуй, зайдем, ― согласился Петр Кузьмич.
― Поглядим, как тут люди живут, ― повеселел Федор.
Петрован открыл ставень, отвалил кол, и толпа полезла в дверь. В избе было сыро и темно. В единственное оконце Бердышов вместо стекла вставил пузырь в крепком решетнике, чтобы зверь не залез в избу, когда ставень открыт. Обширная небеленая печь занимала добрую половину избы. Под потолком ― налажены полати. У стены тянулись нары, устланные шкурами. По стенам висела одежда и кожаная обувь, на полках виднелась туземная расписная утварь из березы и луба. Со стропил свешивались связки сушеной рыбы и звериные шкуры.
Мужики молча оглядывали жилье.
― Оставляет добычу, не боится, ― заметил Барабанов.
― Кто в тайге тронет! ― отозвался Иннокентий.― Но со

Юрий Карякин
Достоевский и Апокалипсис
От составителя
Давно, еще в начале 90-х годов, когда ушел Карякин из политики, куда, по его словам, «попал случайно и где чувствовал себя как рыба на песке», задумал он второе издание своей «главной» книги — «Достоевский и канун XXI века».
Возвращение к литературе оказалось нелегким. Много читал, следил за новыми именами в литературе о Достоевском, вновь читал, перечитывал самого Достоевского, погружался в него, пытаясь, по его признанию, достичь того состояния, когда «видишь все разом, одним мгновенным облетом».
Работа над книгой протекала не совсем обычно. С 1995 года, когда мы уже поселились в Переделкино, принял Карякин за правило почти каждый вечер записывать все, что надумывал за день: он диктовал, а я писала за ним на компьютере. Эти свои записи он позднее назвал «Дневник русского читателя». Конечно, диктовалось многое и вразброд, но большое место занимали наброски к новой книге о Достоевском. Много думал над структурой книги, отбирал напечатанное ранее, редактировал. Появились две новые сквозные темы: «Достоевский и Апокалипсис» и «Гойя и Достоевский». В 2002 году почти полгода работали мы с ним в Испании.
В январе 2007 года случилась беда. Юра тяжело заболел. Книгу пришлось доводить уже без его участия. Большую помощь оказали друзья — Николай Анастасьев, прочитавший первый вариант рукописи, Сергей Александрович Филатов, благодаря усилиям которого сделалось возможным издание этой книги, и, конечно, ее научный редактор Карен Степанян, проделавший огромную работу по подготовке рукописи к печати и составлению подробных и очень важных для понимания авторской мысли примечаний и комментариев.
Как, из чего сложилась эта книга?
Из основных работ автора, написанных в 70—80-х годах. Прежде всего это, пожалуй, наиболее известная читателям первая большая философско-литературная работа Карякина «Самообман Раскольникова» (о романе «Преступление и наказание»). В ней проблема самообмана рассматривается и на материале романа Достоевского и в мировом историческом контексте под углом зрения: цели — средства — результат.
Затем идут его статьи о романе «Бесы», которые были включены им в книгу «Достоевский и канун XXI века»: «Зачем Хроникер в “Бесах”?», «Храм без купола», «Контрапункт». Их пронизала новая сквозная тема: «От “Бесов” до “Архипелага ГУЛАГ”».
В третий большой раздел книги — «Мы на земле недолго…» — включены эссе, посвященные Достоевскому как творцу: «Встречи со смертью», «Люблю жизнь для жизни», «О мужестве быть смешным», «Тайна первого шага» (Речь о Пушкине). Автор знакомит читателя с неосуществленными замыслами Достоевского — «Лишь начинаю…».
В двух последующих разделах собраны новые статьи, заметки о философско-художественном наследии Достоевского, написанные за последние 10–15 лет. Это прежде всего частично опубликованная работа «Достоевский и Апокалипсис» и практически незнакомые читателю заметки и наброски по теме «Гойя — Достоевский». Парадоксальному на первый взгляд сближению и сопоставлению двух мировых гениев — русского писателя и испанского живописца — Карякин дает свое объяснение: «они — братья, пусть родившиеся в разные времена, в разных странах, духовные братья (как, в сущности, и все мы, во все времена)». Гойя и Достоевский, каждый по-своему, сумели разглядеть и художественно выразить феномен «бесовщины» с такой силой, что оказались предсказателями фундаментальных событий не только своего времени, но и века ХХ, да и нынешнего.
И наконец, последний большой раздел книги — «Из дневника русского читателя» — представляет собой эссеистско-дневниковую прозу в духе розановских «Опавших листьев». Страстно и порой полемично высказывает автор свои суждение по самым разным темам-сюжетам: Достоевский и Лесков, Достоевский и Герцен, Достоевский и Чернышевский, Набоков против Достоевского. В чем смысл и особенность новой художественности у Достоевского (в сравнении с Тургеневым и Толстым, например)? Есть ли и каков он — пейзаж у Достоевского? Почвенник Достоевский и его интерес и любовь к Европе — «родные камни». Достоевский-проповедник и Достоевский — художник, мыслитель, творец. В этой части рукописи немало незаконченных фрагментов, тем не менее именно в своей незавершенности они, надеюсь, вызовут особый читательский интерес своей философской сосредоточенностью и оригинальностью. И главное, что хочет разбудить в читателе автор, — интерес к самой личности Достоевского как творца, потому что творец, утверждает автор, выше самого совершенного из своих творений, хотя нет другого пути к постижению творца, как через его творение.
Новая книга Карякина, как сам он отмечает в одной из дневниковых записей, — не «образовательная», не академическая, не литературоведческая и не чисто философская, но личностная, духовная, нацеленная прежде всего на то, чтобы верно понять-исполнить самого Достоевского, а читателя вовлечь в стихию чувств и мыслей писателя, посвятить его в «знаковую систему» гения. И предназначена эта книга не только и не столько для специалистов — «ведов» и философов как таковых, но для многих и многих людей, которым русская литература и Достоевский в первую очередь помогают совершить собственный тяжкий труд духовного поиска и духовного подвига.
Ирина Зорина От научного редактора
Я благодарен Юрию Федоровичу Карякину за ту радость, которую принесла мне работа по редактированию и комментированию этой книги. Множество глубоких и ценных мыслей (часть которых по опубликованным прежде монографиям «Самообман Раскольникова» и «Достоевский и канун XXI века» и нашим беседам с ним уже знал, но при повторной встрече они раскрываются по-новому), россыпь интереснейших наблюдений, проникновений в скрытый смысл уже давно знакомых, хрестоматийных фраз из произведений Достоевского и его Записных тетрадей и черновиков, умение «высветить» ту или иную не замечавшуюся прежде исследователями деталь, и, что очень важно, особенно при осмыслении творчества Достоевского: умение постоянно держать перед глазами стереоскопическую картину, в которую входят — все написанное Достоевским, весь его жизненный и духовный путь, вместивший в себя муки и искания многотысячелетней истории человечества, — в контексте нашей личной судьбы (его, моей, вашей) и судьбы мироздания. Вот главные достоинства, отличающие «достоевские» работы Карякина. Только так на самом деле и возможно осмыслять по-настоящему завещанное нам Достоевским. Хотя очень многие нынешние ученые отказываются от этого либо сознательно (считая почему-то подлинной наукой отдельное исследование «правой и левой ноздри», а не всего организма в целом — над чем справедливо потешался сам Достоевский), либо — большей частью — просто по неспособности к такому анализу.
Но еще более важно другое (находящееся в прямой связи с предыдущим). Мир Достоевского открывается только тому, кто обращается к нему с целью понять: как мне самому надо жить? И нужна при этом предельная честность (перед собой в первую очередь) и несокрушимая тяга к постижению истины. Всеми этими качествами в полной мере наделен автор данной книги. Те, кто будет читать ее последовательно, наверняка окажутся под впечатлением мощного хода мысли, через все ограничения, предубеждения, стереотипы (личные и общественные — писались представленные здесь тексты на протяжении более чем сорока лет) пробивающегося к правде.
Не могу, конечно, сказать, что со всеми мыслями, выводами и суждениями Юрия Федоровича я согласен. Порой возникало жгучее желание поспорить — что, надеюсь, нам удастся осуществить в будущем. Думаю, такое желание будет нередко возникать и у читателей. Сам Достоевский не боялся задавать вопросы высшим силам мироздания, не боится спорить с Достоевским и Карякин, и желание пробудить ищущую мысль своих собеседников — читателей — одна из главных целей для него.
К чему сводилась моя редакторская и комментаторская работа (примечания и комментарии эти в отличие от постраничных сносок автора обозначены арабскими цифрами)?
Юрий Федорович, цитируя Достоевского, дает сноски только к цитатам из публицистики и Записных тетрадей и писем, справедливо предполагая в своих читателях знакомство хотя бы с основными художественными произведениями великого русского писателя. Этот принцип сохранен по всему тексту данной книги. Но нередко Юрий Федорович, следуя за стремительным ходом своей мысли, приводит цитату (или сноску к ней) по памяти либо вообще забывает дать сноску. Здесь это все проверено и, где надо, исправлено. По возможности выполнены «задания», даваемые автором себе на будущее: найти ту или иную цитату или сведение. Часто Карякин обозначает ту или иную мысль или ситуацию из произведений Достоевского, его биографии, истории изучения его наследия одним-двумя словами или короткой цитатой — в таких случаях я считал нужным напомнить читателям, не столь искушенным в знании Достоевского, о чем идет речь, и указать соответствующее место по Полному собранию сочинений писателя, воспоминаниям современников, специальной литературе. Ну и наконец, автор данной книги, всегда очень чуткий к чужим точкам зрения (а особенно противоречащим его собственной), всегда стремящийся учесть контекст, в котором существуют его суждения (и специально оговаривающий это), иногда, — скорее всего из-за того же стремления поскорее двигаться дальше в своей работе, — не фиксировал подробно этот контекст, очевидно, потом намереваясь вернуться и доделать это. В подобных случаях я считал своим долгом воссоздать этот контекст, исходя из главной цели всякого комментатора — помочь читателю думать дальше, продолжая мысль автора и располагая для этого необходимым материалом. Особенно это касается важных для понимания творчества Достоевского тем — таких, как различные версии предполагаемого продолжения «Братьев Карамазовых», выражения «Мир спасет красота», проблемы включения главы «У Тихона» в основной текст романа «Бесы» и других. Что же касается иных имен, реалий и цитат, встречающихся на страницах этой книги, то старался дать только самые необходимые краткие сведения, рассчитывая, что те, кого заинтересует данная тема, имя или цитата, смогут продолжить дальнейшие поиски самостоятельно. Одно из самых любимых (и часто цитируемых) автором данной книги выражений Достоевского: «пусть потрудятся сами читатели».
Карен Степанян Введение
Культура как единственный способ одоления смерти
…Существует немало определений культуры. Не претендуя ни на какую особливость, я бы определил культуру как единственный способ одоления смерти.
Определять понятие — всегда крайне рискованная вещь. Но люди идут на риск прежде всего в рискованных ситуациях.
Сейчас сложилась именно такая ситуация в развитии человечества. ХХ век превратил абстрактную возможность смерти (самоубийства) человечества, возможность мифологическую, метафизическую, художественную — в предельно реальную, в предельно конкретную, то есть в технологически-практическую. Человечество действительно оказалось перед выбором между жизнью и смертью, подойдя к пределу пределов, к порогу: впервые оно как род стало практически смертным в условиях ядерной, экологической и террористической угроз.
Фактически человечество вступило в зону своей смертности, в сущности, задолго до 50-х годов ХХ века, но начало осознавать это именно в 40—50-е годы. Правда, тогда это сумели осознать лишь отдельные личности: об этом свидетельствовал Манифест Эйнштейна и Рассела (1946),[1] известное письмо Нильса Бора,[2] документы Римского клуба.[3]
Для большинства же людей весть о том, что человечество стало смертным, оказалась засекреченной. Род человеческий продолжал существование как практически бессмертный… Да и сейчас в полной мере большинство людей еще не осознали грозящую опасность — не только и не столько уже ядерную, но, что важнее, экологическую, а в последние годы — все значимее — террористическую. Это как заболевание раком: болезнь началась, углубляется, а диагноз, как правило, слишком запаздывает (проблема раннего диагностирования).
В предчувствии смерти, в понимании смерти человек (и человечество) либо вдруг рождает, выковывает, чеканит новые точные понятия, выявляющие смысл жизни, осознает прежние понятия, усвоенные им платонически, формально, либо, не вспомнив и не осознав того и другого, бросается в омут, в прорубь — а пропади все пропадом!..
Ни одно из коренных понятий нашего бытия и нашего познания не может быть определено вне трех категорий:
1) ЖИЗНЬ,
2) СМЕРТЬ,
3) ВЕЛИКИЙ Х (последний может быть назван Провидением, Судьбой, Богом, христианским, мусульманским, буддийским, любым…).
Вне этих категорий любая наука обречена оставаться не просто внечеловеческой, но и — в конечном счете — античеловеческой. Без координат: ЖИЗНЬ — СМЕРТЬ — литература, философия, социология, история, психология будут бессмысленны. Может быть, особенно наглядно это видно на психологии, которая вне этих категорий обречена стать механической.
Культура противостоит небытию. Культура утверждает и спасает бытие путем его одухотворения. Благодаря культуре человек не был истреблен животными-соперниками на первой стадии своего существования и благодаря этому же не самоистребился. И весь прогресс человечества — не в цивилизационном смысле, конечно, — это беспрерывное его самоспасение от нарастающей смертельной угрозы путем самовозвышения, одухотворения.
К этой мысли я пришел после того, как совершенно случайно в черновиках Достоевского нашел такую строчку, написанную им незадолго до смерти: «Бытие только тогда и есть, когда ему грозит небытие. Бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие».[4]
Я был очень рад, когда нашел подтверждение этой мысли в статье Вяч. Вс. Иванова, невероятного эрудита нашего времени, — «Категории времени в искусстве и культуре ХХ века» (статья была опубликована в 1973 году в американском журнале). Вот что он пишет: «В основе человеческой культуры лежит тенденция к преодолению смерти, выражающаяся, в частности, в накоплении, сохранении и постоянной переработке сведений о прошлом. В ХХ веке эта тенденция особенно обостряется благодаря теоретической и практической постановке проблем, касающихся временных границ цивилизации, локальной и общечеловеческой <…> В какой-то мере вся человеческая культура до сих пор остается протестом против смерти и разрушения, против увеличивающегося беспорядка или увеличивающегося единообразия энтропии».[5]
Культура не просто в какой-то мере является протестом против смерти и разрушения, а именно во все большей мере становится этим протестом, во все более нарастающей мере осознает себя единственной жизнеспасительной силой. Другого пути нет. Все другие пути — самоубийство.
Накопление знаний, прежде всего в области естественных наук, происходит по экспоненте. Через какой-то промежуток времени — скажем, за десятилетие — количество знаний удваивается. Известно, что за последние десять лет в естественных и точных науках накоплено больше знаний, чем за всю предыдущую историю человечества. Эти знания передаются непосредственно.
Совсем по-другому обстоит дело со знаниями духовно-нравственными. Главным фундаментом этих знаний человечество владеет уже тысячи лет. И прибавки к этим знаниям — через святых Отцов церкви, мыслителей, художников — можно измерить лишь «граммами» к уже нажитым за тысячелетие «тоннам». Основные нравственные постулаты и духовные заповеди на три четверти, если не на девять десятых, одинаковы во всех мировых религиях. Они общеизвестны. Секрет только состоит в том — в отличие от естественно-научных знаний, — как их претворять в жизнь.
Еще недавно нас пугали реакционностью мракобеса Мальтуса, который доказывал, что число людей в мире растет в геометрической прогрессии, а количество продуктов питания — в арифметической. Я бы добавил к Мальтусу: человечество настолько быстро развивается, что ему не хватит прежде всего пищи духовно-нравственной. Похоже, что пища эта даже убывает.
Известны данные о том, как росло население Земли: в 1800 году оно составляло 1 млрд человек, в 1900 году — 2 млрд, в 1961 году — 3 млрд. Теперь уже перевалило за 6 млрд человек. Этот рост человечества по экспоненте происходил одновременно с процессом своего рода обезрелигиозивания его.
В годы Средневековья и Крестовых походов (при всех издержках этих мрачных времен) скрепы нравственности все-таки держали общество. В России атеистов еще почти не было даже в XVIII веке, ну а тех — потаенных и колеблющихся — можно было по пальцам перечесть…
Ну а потом наступило господство атеизма, к тому же еще вульгарного, означавшего снятие всех духовно-нравственных скреп и подмену их суррогатными, так или иначе в своей сущности иезуитскими. Оказалось: все средства хороши… После диких войн, которые пережило человечество и которые никто не смог остановить (все дубасили друг друга, перекрестясь), трудно было не стать атеистами.
…Вначале существовало нерасчлененное, синкретическое знание, в котором совершенно органически сочетались и наука, и искусство. И знание это было подчинено критериям жизни и смерти — именно этим масштабом измерялось, именно этими ориентирами руководствовалось (этот синтез нерасчлененный не мог не быть религиозным). Но вероятно, с XV–XVI веков началась и все более ускорялась дифференциация знаний, которая привела к тому, что наука, в сущности, оторвалась от критериев, масштабов, ориентиров жизни и смерти человеческого рода (наука стала нерелигиозной и даже антирелигиозной).
Важно и другое. Духовно-нравственные заповеди в отличие от естественно-научных знаний действуют, только будучи воплощенными в личностях. Но людей, их воплощающих и как бы олицетворяющих культуру как победу жизни над смертью, современных праведников — все меньше. У нас в этом отношении — совершенно выжженное поле. Да и в мире положение не лучше!
Путь овладения культурой и постижения нравственных ценностей происходит в самом человеке, и в этом — его самоспасение. Нужно быть беспощадным к себе, чтобы пережить муки этого пути.
В каждом человеке происходит либо осознание факта смертности и ответственности перед лицом смерти, пока еще индивидуальной, либо беспрерывное бегство от этого факта. В предельных формах это выглядит так: однова живем — хоть день, да мой… Но именно здесь происходит завязь всех форм самосознания человека — развитых, полуразвитых и недоразвитых.
Культура и цивилизация
Мне кажется, есть рациональное, плодоносящее зерно в противопоставлении, в дихотомии понятий КУЛЬТУРА и ЦИВИЛИЗАЦИЯ.
Цивилизация есть специфически человеческий способ убийства всего живого и в конечном счете способ самоубийства человечества.
Культура есть способ самоспасения человечества и спасения всего живого.
Грубо говоря, цивилизация — губит, культура — спасает.
Особая сложность вопроса в том, что, если не отрываться от реальности, то есть от реальных конкретных людей, понятия эти (культура и цивилизация), столь резко противопоставленные, на самом деле переплетены. В жизни и одного человека, и народа, и общества, и человечества в целом обе эти тенденции взаимодействуют. То берет верх одна, то другая…
Культура не просто способ выживания и уж тем более не выживания в смысле «спасения животишек», что, по мысли Достоевского, — «самое последнее дело». Культура есть спасение и самоспасение путем духовного возвышения. Культура — система, совокупность всех знаний, ориентированная на спасение жизни вообще и человечества в частности, в особенности путем прежде всего духовного возвышения.
Цивилизация есть бесконечное совершенствование способов убийства и самоубийства, это — совершенствование технологии смерти, замаскированное прелестями (в библейском значении слова «прелести» — прельщение) всяческого облегчения жизни, когда комфорт становится самоцелью.
Иначе говоря, цивилизация есть ускоряющееся экспоненциально развитие, совершенствование технологии: технологии комфорта и технологии убийства.
Именно ради такой технологии и выработалось у людей подобное отношение к природе и друг к другу, которое и поставило в ХХ веке весь мир перед угрозой смерти.
С этой точки зрения история человечества должна в первую очередь рассматриваться как:
1) история убиения природы;
2) история войн, история прогресса создания орудий убийства.
Количество войн… Количество убитых, раненых… Другие последствия войн — голод, эпидемии… Падение цены человеческой жизни… Вообще реальная история человечества — это и есть история падения цены человеческой жизни.
Никогда ни одна форма жизни — от самой наипростейшей, от самой первоначальной до самой наивысшей — не могла сохраниться, укорениться без встречи со смертью. Простое самоповторение — самоубийственно. Это все равно как спутник, вращающийся как бы на одной заданной орбите, но обреченный рано или поздно рухнуть, сгореть.
Именно при встрече со смертью жизнь вдруг находит в себе новые силы не просто сохраниться, а сохраниться путем возвышения, развития, путем новой мутации.
В этом смысле гениальные люди человечества, в первую очередь религиозные мыслители, пророки, художники, — это и есть спасительная мутация человечества.
Ничего сколько-нибудь серьезного, что могло и должно было остаться на века, навсегда, люди не могли создать без встречи со смертью. Культура и начинается с самосознания, т. е. с самосознания жизни и смерти, с самосознания тайны.
Главнейший вопрос культуры сегодня как спасения (исходя из определения культуры) — экология.
Сегодня экологи спорят о сроках гибели земной жизни. Но самое угрозу гибели не отрицает никто.
Ясно, что, прежде чем разобьем друг другу черепа атомными или другими дубинками, мы просто все вместе задохнемся в нашем общем доме, который уже начал гореть. Чернобыль пока нас не научил. Дом горит, а мы все еще занимаемся мелкими кознями, пакостями на почве ли национальных, религиозных отношений, движимые тщеславными, карьерными амбициями и т. д.
Но культура должна помочь нам прозреть перед угрозой смерти… Существует, правда, какое-то странное заблуждение: ничего, инстинкт самосохранения спасет человечество. Да, инстинкт самосохранения был у человека, как и у животных. Но дальше — вся история человечества состояла в потере этого инстинкта.
Итак, впервые человечество стало практически смертным… И впервые мы благодаря культуре сознаем это и сознаем, кто мы такие. Каждый по-своему, на языке своей национальности и на уровне своей индивидуальности, открывает, что все мы прежде всего — ЗЕМЛЯНЕ. Вот в этом — еще одна природа культуры. Не может быть войны между культурами, как не может быть войны между витаминами, в которых нуждается человек. Как не может быть войны между полушариями в мозгу…
У меня есть своя мечта — создать книгу, раскрывающую красоту всех религий. Красоту — храмов. Красоту — всех Рафаэлей, Микеланджело и Рублевых.
Как Николай Вавилов собирал семена злаков во многих странах, со всего мира (факт символический!), так религиозные храмы повсюду в мире собирают духовно-нравственные ценности и красоту всех религий мира.
Соборы вечные Софии и Петра, Амбары воздуха и света, Зернохранилища вселенского добра И риги Нового завета… О. Мандельштам «Красота мир спасет» — эти слова Достоевского[6] в последние годы слишком известны. Но почти те же слова и мысли, почти буквально, находим мы и у Шиллера, и у Гёте, да и у всех великих художников.
Самообман Раскольникова
Глава 1
«Уничтожить неопределенность»
В черновиках к «Преступлению и наказанию» Достоевский записал: «…уничтожить неопределенность, т. е. так или этак объяснить все убийство…» (7; 141).
Удалось ли ему это?
Речь и пойдет здесь о мотивах (истинных и мнимых) преступления Раскольникова, о его самосознании, точнее — о соответствии этого самосознания действительности, о соотношении целей, средств и результатов его действий.
«Преступление и наказание» — нет, пожалуй, другого столь давно и единодушно признанного классического произведения, оценки которого были бы столь разноречивы и даже противоположны, причем главным образом — именно по вопросу о мотивах преступления Раскольникова и об отношении к ним Достоевского.
Доминирует (пока) концепция двойственности мотивов: один мотив «негативный» (Наполеоном хотел стать), другой — «позитивный» (хотел добра людям). Есть идея «многослойности», «полимотивности», когда находят три, четыре и даже пять мотивов. Эта идея, однако, не выходит за рамки концепции двойственности, поскольку каждый из мотивов тяготеет к тому или иному полюсу.
Еще пятьдесят лет назад И.И. Гливенко, первый публикатор и комментатор черновиков к роману, пришел к выводу, что «уничтожить неопределенность» Достоевскому не удалось.[7] С тех пор и надолго эта оценка оказалась господствующей (да, в сущности, и единственной) в литературе о Достоевском.
Художник хотел решить вопрос «так или этак», однако «этого выбора Федор Михайлович не сделал»,[8] — пишет В. Шкловский. У В. Ермилова читаем: «Писатель остро чувствовал необходимость отдать окончательное предпочтение тому или другому варианту; в конечном итоге он склонился к наполеоновскому варианту, но все же в романе сохранилось многое и от второго варианта».[9] Ю. Борев утверждает: «Автор все время подменяет один мотив другим».[10] С ними солидарен и Э. Васиолек, говоривший в предисловии к англо-американскому изданию черновиков романа о том, что сам Достоевский был не в силах решить, какой из мотивов можно считать истинным.[11]
Вместо «так или этак» получилось — и так, и этак.
Однако сомнения в истинности этой концепции начинаются еще до анализа романа. И первое сомнение в том, что концепция эта — непоследовательна, более того — она боится быть последовательной.[12]
«Не сделал выбора…»
…гений и злодейство
Две вещи несовместные. Не правда ль?
Проблема преступного самосознания — это «вечная тема» мировой литературы. Ее решали Софокл и Данте, Шекспир и Пушкин. Вспомним из «Макбета»:
Кровь лили и тогда, когда закон Еще не правил диким древним миром; И позже леденящие нам слух Убийства совершались. Но бывало, Расколют череп, человек умрет — И тут всему конец. Теперь покойник, На чьем челе смертельных двадцать ран, Встает из гроба, с места нас сгоняя. А это пострашнее, чем убийство. Из «Бориса Годунова»:
Ах, чувствую: ничто не может нас Среди мирских печалей успокоить; Ничто, ничто… едина разве совесть, Так, здравая, она восторжествует Над злобою, над темной клеветой. Но если в ней единое пятно, Единое, случайно завелося, Тогда — беда! Как язвой моровой Душа сгорит, нальется сердце ядом, Как молотком стучит в ушах упрек, И все тошнит, и голова кружится, И мальчики кровавые в глазах… И рад бежать, да некуда… ужасно! Да, жалок тот, в ком совесть нечиста. Или из «Моцарта и Сальери»:
…гений и злодейство Две вещи несовместные. Не правда ль? Казалось: правда. Казалось: в этой формуле пушкинской гениально подытожен тысячелетний опыт человечества, сконцентрировано то, в чем навсегда убедила и себя, и людей мировая литература. Казалось, наконец: гений и злодейство несовместны ни в каких «пропорциях», ни в каких сочетаниях, и здесь нет лазеек для любого иезуитства. Здесь не скажешь: «Смотря по тому, какой гений и какое злодейство…»
Гений для Пушкина — высшая степень совести, а злодейство в конечном счете — всегда нравственная бездарность.
В художественную формулу Пушкина — «Гений и злодейство две вещи несовместные» — отлились миллиарды раз повторявшиеся ситуации социально-нравственной жизни людей. Здесь действительно века всечеловеческого опыта, сжатые в афоризм. Может быть, главный урок всех наших уроков: вообще ведь о несовместности совести и злодейства идет речь.
Но если Достоевский оставляет в своем романе какую-то «позитивность» мотивов преступления (а как иначе понимать: «выбора не сделал»?), то одно из двух: или это — величайшее достоинство, или бессилие, неспособность решить поставленную задачу.
В первом случае выходит: все куда сложнее, чем представлялось Пушкину. Выходит: Сальери должен быть в чем-то оправдан, а Раскольников — тем более (все-таки процентщицу убил, «вошь», а не Моцарта!). Выходит, наконец: перед нами гениальное опровержение Пушкина и гениальное же доказательство того, что гений и злодейство — две вещи совместные.
Достоевский против Пушкина? Тот самый Достоевский, который всю жизнь свою был самым страстным однолюбом именно Пушкина и был таким однолюбом именно из-за пушкинской определенности? Что-то здесь не так. И как отвечать на вопрос девятиклассника: «Почему же Достоевский назвал свой роман “Преступление и наказание”? Ведь вернее было бы — “Ошибка и наказание”… Кто прав: Пушкин или Достоевский? Моцарта нельзя убивать, а “вошь” можно? Значит, кроме “плохих”, могут быть и “хорошие” преступления?»
Раскольников говорит: «У иезуитов научимся». Ясно, что речь идет об иезуитском кредо — «цель оправдывает средства». Но если Достоевский «все время подменяет один мотив другим», значит, он в той или иной мере соглашается с этим кредо, а в лучшем случае — сам запутался в его оценке и других путает. Тогда и надо сказать об этом без всяких обиняков.
Если Достоевский «все время подменяет одни мотивы другими», значит, он и не решил поставленную перед самим собой задачу: «уничтожить неопределенность». Казалось: можно, надо было ожидать от него нового художественного открытия несовместности гения и злодейства, нового художественного доказательства несовместности правоты целей и неправоты средств, нового углубления этих проблем. А вышло: не открыл, а закрыл, не углубил, а снова запутался.

«У иезуитов научимся», — говорит Раскольников, а Достоевский не в силах понять, какими же это мотивами руководствуется его герой?.. Тот Достоевский, который писал: «Недостаточно определять нравственность верностью своим убеждениям. Надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения? <…> Каламбур: иезуит лжет, убежденный, что лгать полезно для хорошей цели. Вы хвалите, что он верен своему убеждению, то есть он лжет и это дурно: но так как он по убеждению лжет, то это хорошо. В одном случае, что он лжет — хорошо, а в другом случае, что он лжет — дурно. Чудо что такое» (27; 56, 85).
Еще: «…если б чуть-чуть “доказал” кто-нибудь из людей “компетентных”, что содрать иногда с одной спины кожу выйдет даже и для общего дела полезно, и что если оно и отвратительно, то все же “цель оправдывает средства”, — если б заговорил кто-нибудь в этом смысле, компетентным слогом и при компетентных обстоятельствах, то, поверьте, тотчас же явились бы исполнители, да еще из самых веселых» (25; 46).
Скажут: это же Достоевский после «Преступления и наказания». Хорошо, но вот он же до романа. Служить на «пользу всех», убеждал он, это — «закон природы», «к этому тянет нормально человека». Но…
«Но тут есть один волосок, один самый тоненький волосок, но который если попадется под машину, то все разом треснет и разрушится. Именно: беда иметь при этом случае хоть какой-нибудь самый малейший расчет в пользу собственной выгоды. Например: я приношу и жертвую всего себя для всех; ну, вот и надобно, чтоб я жертвовал себя совсем, окончательно без мысли о выгоде, отнюдь не думая, что вот я пожертвую обществу всего себя и за это само общество отдаст мне всего себя. Надо жертвовать именно так, чтоб отдавать все и даже желать, чтоб тебе ничего не было выдано за это обратно, чтоб на тебя никто ни в чем не изубыточился. Как же это сделать? Ведь это все равно что не вспоминать о белом медведе. Попробуйте задать себе задачу: не вспоминать о белом медведе, и увидите, что он, проклятый, будет поминутно припоминаться. Как же сделать? Сделать никак нельзя, а надо, чтоб оно само собой сделалось, чтоб оно было в натуре, бессознательно в природе всего племени заключалось, одним словом: чтоб было братское, любящее начало — надо любить» («Зимние заметки о летних впечатлениях», 1863 год).
«Тут есть один волосок, один самый тоненький волосок…»
Под «машину» Раскольникова попал уже не «один самый тоненький волосок», а бревно целое… «Я для себя одного, для себя одного убил», — кричит он. И Достоевский этого не услыхал? Кто же тогда это написал?
Странно: если преступление Раскольникова основывается на теории «двух разрядов» и если Достоевский «не сделал выбора», то, стало быть, он и сам в чем-то согласен с этой теорией, то есть изменяет самому себе, изменяет едва ли не главному своему убеждению?
Он писал: «…мы, может быть, видим Шекспира. А он ездит в извозчиках, это, может быть, Рафаэль, а он в кузнецах, это актер, а он пашет землю. Неужели только маленькая верхушечка людей проявляется, а остальные гибнут (податное сословие для подготовки культурного слоя). Какой вековечный вопрос, и, однако, он во что бы то ни стало должен быть разрешен» (24; 101).
Настаивал: «Я никогда не мог понять мысли, что лишь 1/10 людей должны получать высшее развитие, а что остальные 9/10 служат лишь матерьялом и средством. Я знал, что это факт и что пока иначе невозможно и что уродливые утопии лишь злы и уродливы и не выдерживают критики. Но я никогда не стоял за мысль, что 9/10 надо консервировать и что это-то и есть та святыня, которую сохранять должно» (24; 116–117).
Повторял: «Я не хочу мыслить и жить иначе как с верою, что все наши девяносто миллионов русских, или сколько их тогда будет, будут образованны и развиты, очеловечены и счастливы. <…> С условием 10-й лишь части счастливцев я не хочу даже и цивилизации» (24; 127).
И до и после романа Достоевский знал, понимал и доказывал, что в человеке борются не «хорошие» и «плохие» мотивы преступления, а мотивы за и против самого преступления. Он неустанно повторял: «Можно жалеть преступника, но нельзя же зло называть добром» (23; 137). Он всегда противился смертельно опасному переименованию вещей: «Путаница понятий наших об добре и зле (цивилизованных людей) превосходит всякое вероятие. <…> То, что нет преступления, — есть один из самых грубых предрассудков и одно из самых развращающих начал» (24; 180, 216).
И может быть, устами одного девятиклассника и глаголет истина: «Читать Достоевского очень трудно, и с первого раза многого не понимаешь и даже понимаешь все наоборот. Особенно насчет Раскольникова».
Может быть, действительно — «все наоборот»? И надо ли уж так бояться однозначности в решении главных, альтернативных вопросов жизни? Не всегда ведь однозначность является примитивной, а простота равна упрощению. И далеко не всегда любовь к сложности равнозначна любви к истине. Очень часто бывает «даже все наоборот», и умные и образованные люди (горевал и возмущался Достоевский) кажутся себе и другим тем более умными и образованными, чем пренебрежительнее относятся к истине. Истина, мол, что? Истину всякий найдет. А вот посомневаться в ней, поплевать на нее — дано не всякому: «…чем проще, чем яснее (то есть чем с большим талантом) она изложена, — тем более и кажется она слишком простою и ординарною. Ведь это закон-с!» (29, I; 31).
Пушкин всегда стремился к точности, а нам зачастую и нравится, когда точности нет. Самые «ругательные» слова у Пушкина — «темно», «неясно», «вяло» (равнозначные у него таким выражениям — «дурно», «слабо», «пошло», «дрянь», «какая дрянь!»). А нас зачастую «темнота» и манит. И все мы, конечно, при этом очень любим Пушкина, и все мы признаем, что Достоевский — гений. Но вот что говорил Достоевский: «Для вас пиши вещи серьезные, — вы ничего не понимаете, да и художественно писать тоже нельзя для вас, а надо бездарно и с завитком. Ибо в художественном изложении мысль и цель обнаруживаются твердо, ясно и понятно. А что ясно и понятно, то, конечно, презирается толпой, другое дело с завитком и неясность: а мы этого не понимаем, значит, тут глубина» (24; 308).
«В поэзии, — настаивал он, — нужна страсть, нужна ваша идея и непременно указующий перст, страстно поднятый. Безразличие же и реальное воспроизведение действительности ровно ничего не стоит, а главное — ничего и не значит» (24; 308).[13]
Неужели же именно в «Преступлении и наказании» мысль и цель автора не обнаруживаются твердо, ясно и понятно? Неужели именно здесь отсутствуют его страсть, его указующий перст?
И вдруг возникает мысль, настолько простая, что неловко сказать: а не повторилась ли здесь старая-престарая история, когда героя спутали с автором? Ведь этот рок преследует Достоевского с самого первого его произведения — с «Бедных людей». Он писал о тогдашних читателях: «Во всем они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал. А им и не в догад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин иначе и говорить не может» (28, 1; 117).
Может быть, и нам не в догад, что в «Преступлении и наказании» говорит Раскольников, а что— Достоевский?
Кстати, вот как автор писал о своем герое (правда, не в романе, а в частном письме), писал, пожалуй, даже излишне резко, беспокоясь за судьбу своего приемного сына, человека легкомысленного и эгоистичного: «Какое направление, какие взгляды, какие понятия, какое фанфаронство! Это типично. <…> Ведь еще немного, и из этаких понятий выйдет Горский[14] или Раскольников. Ведь они все сумасшедшие и дураки» (28, II; 218).
И это — тоже «неопределенность»? Тоже «не сделал выбора», «был не в силах», «все время подменяет»? Правда, это опять не 1866 год, когда выходил роман, а 1868-й. Ну, значит, Достоевский сначала создал, не поняв, что создал, а потом вдруг и понял…
Итак: у кого неопределенность? У Раскольникова? У Достоевского? Или у нас самих по отношению к ним обоим?
Научиться читать
Сценами, а не словами.
Конечно, восприятие искусства всегда есть дело в известной мере субъективное. Но в какой именно мере? Ведь главное-то в искусстве все-таки нечто объективное.
Разные музыканты по-разному слышат и исполняют Бетховена, но если бы они исполняли его не «по нотам», разве знали бы мы его?
Есть свои «ноты» и в произведениях художественной литературы. Есть и немалое сходство между ее читателями и слушателями музыки. Но читателю еще труднее, чем слушателю. Его «консерватория» — в нем самом. Он сам себе «исполнитель», сам себе все — и «оркестр», и «дирижер», и «зал». И это неизбежно, разумеется. Беда только в том, что нередко он сам себе еще и «композитор», не замечая уже, когда исполняет и слушает не чью-то музыку, а сочиняет свою собственную, будучи искренне убежден, что раз он «так слышит», значит, так оно и есть.
И это уже не сотворчество, а произвол, не «интерпретация», а просто непонимание.
Сколько я ни перечитываю роман, меня не оставляет чувство тревоги, оно даже усиливается. Кажется, все-все у Достоевского написано — только прочитай. Но читаешь и нет-нет что-то важное пропустишь, что-то незаметно для себя присочинишь. А в конце концов плохо понимаешь именно потому, что плохо читал, плохо слушал. И здесь не просто утешением, а стимулом является признание Гёте, сделанное им незадолго до своей смерти: «Добрые люди <…> не знают, как много времени и труда необходимо, чтобы научиться читать. Я затратил на это восемьдесят лет жизни и все еще не могу сказать, что достиг цели». А мы над этим даже и не задумываемся…
Свои — подобные же — трудности и у музыкантов. Г. Малер рассказывал: у Девятой симфонии Бетховена не было недостатка ни в почитателях, ни в исполнителях, однако исполнить ее в соответствии с волей самого Бетховена удалось лишь спустя много лет после смерти композитора. Удалось впервые Рихарду Вагнеру, «который, — по словам Г. Малера, — на протяжении всей своей жизни старался словом и делом искоренить ставшую постепенно невыносимой небрежность в интерпретации бетховенских сочинений». Он доказал, что «дирижеру везде и всюду оставалось либо, чуждаясь предумышленного произвола, но и не давая ввести себя в заблуждение никакими “традициями”, почувствовать волю Бетховена во всем, вплоть до кажущихся мелочей, и не жертвовать при исполнении малейшим желанием автора, либо погибнуть в сумбуре звуков». А до Вагнера симфония эта исполнялась десятилетиями, и все были довольны, и все искренне величали ее «гениальной»…
То же самое, к сожалению, можно сказать и о некоторых произведениях Достоевского в их театральных и кинематографических постановках. Как часто сценаристы и режиссеры берут в соавторы Достоевского, не мучая себя безответным вопросом: а взял бы их в соавторы сам Достоевский? Например, во всех фильмах по «Преступлению и наказанию» нет Эпилога. И это тоже — особая «интерпретация»? В таком случае и Девятую симфонию Бетховена можно исполнять без финала, и заключительную часть «Фауста» можно отбросить…
Идеалом было бы такое прочтение-«исполнение», против которого не хотел и не мог бы ничего возразить сам автор. Но поскольку это недостижимо, особенно необходимо сначала почувствовать, понять поэтическую, художественную волю Достоевского во всем, вплоть до кажущихся мелочей. Только тогда мы получим и свободу критического суждения, а иначе будем незаметно для самих себя сочинять свое «Преступление и наказание», слушать его, радоваться ему (то есть себе), критиковать его (не себя ли, его не понявших?).
«Приступая к разбору нового романа г. Достоевского, я заранее объявляю читателям, что мне нет никакого дела ни до личных убеждений автора. <…> ни до общего направления его деятельности. <…> ни даже до тех мыслей, которые автор старался, быть может, провести в своем произведении».[15] Так обращался к читателям Д. Писарев более ста лет назад, начиная статью как раз о «Преступлении и наказании».
Убеждение: «Не важно, что хотел сказать писатель, важно, что у него получилось», — на деле грозит обернуться другим: «Важно лишь то, что мы о нем думаем и говорим». И это объявляется «объективностью»! Подмена столь же частая и страшная, сколь и редко осознаваемая.
Конечно, и у гениев замыслы расходятся с результатами, но все-таки, вероятно, меньше, чем у всех других. Может быть, потому-то они и гении, что, как никто, умеют осуществлять свои замыслы.
Перед нами три вопроса:
во-первых, как решалась проблема мотивов преступления в романе?
во-вторых, есть ли факты, свидетельствующие о том, как относился Достоевский к мотивам собственных действий и не помогут ли эти факты точнее определить его отношение к мотивам действий Раскольникова?
в-третьих, что дают в этом же отношении черновики к роману?
Можно, пожалуй, изменить порядок исследования этих трех взаимодействующих звеньев, но представляется, что наиболее объективный путь — это начинать с самого романа (мы ведь не можем забыть о том, что читали его), а заканчивать анализом черновиков, не открывая их до поры до времени. Таков наш план.
Этим путем мы можем объективнее проверить свое субъективное восприятие романа — на фактах жизни художника и на фактах работы его над романом. Таким образом, путь этот принципиален — методологически.
Я даже убежден: другой путь, другой порядок — при наличии всех трех взаимодействующих звеньев — вынуждает к более или менее механической подгонке этих звеньев друг к другу, лишает исследователя возможности «загнать себя в ситуацию незнания».
Исходя из столь же элементарной, сколь и часто забываемой на деле аксиомы — автор не тождествен герою, — будем читать роман, обращая особое внимание на отношение Достоевского к самосознанию Раскольникова. Это отношение, очевидно, выявится главным образом не в прямых авторских словах-оценках, но, как и положено в художественном произведении, в характере героя, в его связях с другими персонажами романа. Достоевский-художник не раз призывал себя выражать свое отношение к героям «сценами, а не словами» (16; 301).
Достоевский — чрезвычайно лейтмотивный художник, и в каждом его произведении можно услышать мотивы прежних его произведений и рождение сходных мотивов произведений будущих. Поэтому на каждое его открытие надо смотреть и «снизу», с точки зрения ранних его открытий, и «сверху», с точки зрения открытий более поздних. Такое целеустремленное, «перекрестное» перечитывание всего Достоевского — «снизу» и «сверху», — в прямом и обратном порядке — позволяет услышать, увидеть, понять вещи, незаметные или малозаметные при обычном чтении и перечитывании лишь одного-единственного данного произведения. Одно дело — «Преступление и наказание» само по себе, другое — в лучах «Двойника», «Записок из подполья», в лучах «Бесов», «Подростка», «Братьев Карамазовых»…
Прочитаем и перечитаем Достоевского, стараясь проверять и перепроверять по нему каждое свое впечатление, но и не обольщаясь, конечно, тем, что нам удастся понять и выразить все задуманное и выраженное им.
Глава 2
Первый проблеск. «Воздуху, воздуху, воздуху-с»
Раскольников даже вздрогнул.
План — планом. Я начал выполнять его добросовестно, то есть прежде всего читал, «слушал» роман, думал и — ни на шаг не продвигался вперед, действительно загнал себя в ситуацию незнания и не видел уже выхода, как вдруг случилась одна вовсе не запланированная вещь, которая разом сдвинула все дело.
Однажды, когда я уже невольно запомнил весь роман почти наизусть и когда заново (в который раз) вспоминал, «прослушивал», «исполнял» про себя третью — последнюю — встречу Порфирия с Раскольниковым, передо мной вдруг вспыхнули слова Порфирия: «Вам теперь только воздуху надо, воздуху, воздуху!» Слова эти разом «замкнулись» на точно такие же слова Свидригайлова и Раскольникова, хотя и запомнившиеся, но не расслышанные и не понятые мною раньше. Три сценки вдруг соединились в одно целое, и каждая высветила другую как-то по-особенному, и смысл этого маленького целого стал одновременно яснее, глубже и еще таинственнее.
Конечно, было очень радостно, но еще сильнее (тем и сильнее) была досада: как же я все это не заметил, не услыхал раньше! И слабым утешением явилось то, что, когда я опросил нескольких людей, довольно хорошо знающих Достоевского, просмотрел работы о романе, а также инсценировки и сценарии по нему, оказалось: никто этого не заметил, никто не обжегся. Только в одной работе я нашел какой-то туманный намек: взял человек и подсчитал, сколько раз употребляется слово «воздух» в романе, — очень много, около ста, кажется, но данный случай как-то затерялся в этой сотне. А досаднее всего было то, что ведь, по правде говоря, ничего особенного в таком совпадении, в сущности, и нет. Скажем, для пианиста или дирижера, исполняющего музыкальное произведение, слух на подобное совпадение, сопоставление, умение подчеркнуть, оттенить, сыграть его, — все это просто само собой разумеется, это — вещь азбучная, элементарная. Но как же все-таки мы плохо читаем, как не умеем брать дарованное!
Вот эти три сценки.
Первая. Только что умерла Катерина Ивановна. Свидригайлов отводит Раскольникова в угол: «Всю эту возню, то есть похороны и прочее, я беру на себя. Знаете, были бы деньги, а ведь я вам сказал, что у меня лишние. Этих двух птенцов и эту Полечку я помещу в какие-нибудь сиротские заведения получше и положу на каждого, до совершеннолетия, по тысяче рублей капиталу, чтоб уже совсем Софья Семеновна была спокойна. Да и ее из омута вытащу, потому хорошая девушка, так ли? Ну-с, так вы и передайте Авдотье Романовне, что ее десять тысяч я вот так и употребил».
Раскольников поражен, но, конечно, не умиляется этим «монте-кристовским» поступком, а язвит: «С какими же целями вы так разблаготворились?»
Но в ответ на свой булавочный укол он получает вдруг такой удар, от которого ему долго не удается прийти в себя. «Э-эх! человек недоверчивый! — засмеялся Свидригайлов. — Ведь я сказал, что эти деньги у меня лишние. Ну а просто, по человечеству, не допускаете, что ль? Ведь не вошь же была она (он ткнул пальцем в тот угол, где была усопшая), как какая-нибудь старушонка процентщица. Ну, согласитесь, ну “Лужину ли, в самом деле, жить и делать мерзости, или ей умирать?” И не помоги я, так ведь “Полечка, например, туда же, по той дороге пойдет…”
Он проговорил это с видом какого-то подмигивающего, веселого плутовства, не спуская глаз с Раскольникова. Раскольников побледнел и похолодел, слыша свои собственные выражения, сказанные Соне. Он быстро отшатнулся и дико посмотрел на Свидригайлова.
– По-почему… вы знаете? — прошептал он, едва переводя дыхание».
Свидригайлов признается, что он подслушал разговор Раскольникова с Соней, и добавляет: «Ведь я сказал, что мы сойдемся, предсказал вам это, — ну, вот и сошлись. И увидите, какой я складной человек. Увидите, что со мной еще можно жить…»
А позже, продолжая прерванный разговор, спрашивает: «Да что вы, Родион Романыч, такой сам не свой? Право! Слушаете и глядите, а как будто и не понимаете. Вы ободритесь. Вот дайте поговорим: жаль только, что дела много и чужого и своего… Эх, Родион Романыч, — прибавил он вдруг, — всем человекам надобно воздуху, воздуху, воздуху-с… Прежде всего!»
Сценка вторая. Какого «воздуху»? Слова эти завораживают Раскольникова. Проходит еще два дня. Он бредит наяву. Часы и дни у него перепутались. В его каморку является Разумихин. Между ними — обрывочный разговор. И вдруг Раскольников произносит: «Вчера мне один человек сказал, что надо воздуху человеку, воздуху, воздуху! Я хочу к нему сходить сейчас и узнать, что он под этим разумеет».
Разумихин вскоре уходит, а следом за ним и Раскольников — к Свидригайлову, за «воздухом».
И сценка третья. Не успел он отворить дверь, как вдруг: «Не ждали гостя, Родион Романыч?» На пороге — Порфирий. Начинается его долгий — на час — исповедальный монолог. Раскольников почти все время молчит, лихорадочно соображая, чт'o тот знает, а чт'o нет. И вдруг Порфирий, предлагая ему явку с повинною, произносит: «Отдайтесь жизни прямо, не рассуждая; не беспокойтесь, — прямо на берег вынесет и на ноги поставит. На какой берег? А я почем знаю. Я только верую, что вам еще много жить.
<…> Знаю, что не веруете, а ей-богу, жизнь вынесет. Самому после слюбится. Вам теперь только воздуху надо, воздуху, воздуху!»
И прямо вслед за этим: «Раскольников даже вздрогнул».
Вот тут-то, если помнишь, если расслышал первые две сценки, вздрогнешь невольно и сам.
Раньше, после свидригайловских «подмигивающих» слов, повторяющих его собственные, «Раскольников побледнел и похолодел. И — прошептал: „По-почему… вы знаете?“ Он мог бы прошептать сейчас этот вопрос и Порфирию.
В самом деле, откуда Порфирий знает именно эти слова? Да и знает ли?
Оказывается (я об этом забыл): час назад, в момент их встречи на пороге, у Раскольникова мелькнуло: «Но как же это он подошел тихонько, как кошка, и я ничего не слыхал? Неужели подслушивал?» Подслушал, и вот — возвращает ему подслушанное, «цитует», по его собственному выражению? А может, по пути Разумихина встретил — тот и рассказал ему о «воздухе»?
Мало того. Оказывается: за минуту перед этими словами Порфирий произносит: «Вам, во-первых, давно уже воздух переменить надо». А после них, минуты через три, оказывается, опять о том же: «Да и чего вам в бегах? В бегах гадко и трудно, а вам прежде всего надо жизни и положения определенного, воздуху соответственного, ну а ваш ли там воздух?»
И оказывается еще: задолго и до свидригайловского «воздуху-с», во второй встрече с тем же Раскольниковым, Порфирий сам обозначил эту тему едва заметным камертоном: «Воздуху пропустить свежего!»
Что это — все случайности? Не слишком ли их много?
И даже если он, Порфирий, «цитирует» Раскольникова-Свидригайлова, то ведь делает он это без всяких кавычек, без «подмигиванья». А главное, если даже и подслушал или услыхал от Разумихина, то, выходит, принял все это как бы и за свое, а точнее, все это и в нем самом было уже: сам задыхается.
Но, при всем этом сходстве, у каждого из героев Достоевского — свой голос, свой обертон, за которым — своя судьба, свой путь, свой исход неповторимый.
Свидригайловское «воздуху-с» иронично, горько, надтреснуто. Не оправдание это, а невольное объяснение последней попытки хоть как-то заплатить перед смертью за грехи свои, но самое главное — свидетельство существования и в нем, в Свидригайлове, «человека в человеке», существования, загубленного им самим, но здесь же — и вызов Раскольникову, насмешка над ним, который ведь обещал обратить свое преступление в подвиг помощи людям (что из этого вышло?), а еще здесь — вызов (а может быть, и месть) Дунечке: уж ее-то теперь до смерти будет жечь, наверное, воспоминание об этом его «сюрпризике», о том, на что он «ее десять тысяч употребил», о том (это произойдет позже), как вдруг помиловал ее да еще и благословил на брак с Разумихиным.
Вопрошающее раскольниковское «воздуху!» — надежда прожить и с чистой совестью, и с преступлением на душе, но это и предчувствие выхода из порочного круга, не осознанная еще жажда разорвать его.
А порфирьевское «воздуху!» (цитата, помноженная на цитату!) играет, переливается и свидригайловскими, и раскольниковскими гранями, звучит их голосами, но тут и собственная грань, свой голос. Порфирий сохраняет, понимает, пародирует и очищает их слова, их голоса, чтобы заявить — свой.
Тут уже (если по М. Бахтину) — трехголосое слово.
Он и за Раскольникова борется с тем же Свидригайловым и с самим Раскольниковым. А еще здесь у Порфирия — и собственная тоска, по себе несостоявшемуся, задыхающемуся. «Вам теперь только воздуху надо, воздуху, воздуху!» Ему и самому — надо. И он — прорывается к этому «воздуху», пытаясь (пока насильно и безуспешно) спасти Раскольникова.
Задача художника, по Достоевскому, — «это, получив алмаз, обделать и оправить его» (29, I; 39).
История с «воздухом» и есть как бы маленький такой алмаз.
«“Вам теперь только воздуху надо, воздуху, воздуху!”
Раскольников даже вздрогнул».
Как все здесь оправлено, отделано, отгранено, «отнизано» (тоже слова Достоевского), как все сведено воедино! Перед нами — точный художественный «расчет», а в итоге — прямо-таки телепатический эффект. Ну не бессознательно же в самом деле художник «подстраивает» все эти совпадения. Или они действительно «случайны»? От «недосмотра»? Почему же тогда «Раскольников даже вздрогнул»? «Прием» — есть, «прием» — налицо, но как он скрыт (или прозрачен?), как не видится он, как не хочется его видеть, как сквозь него (благодаря ему) открывается вдруг неожиданная глубина.
И какая здесь воля художника, какая «укороченная узда» (Пушкин) — в этой недоговоренности. Другой бы, ошеломленный собственным открытием «приема» и стремясь поразить им читателя (то есть похвастаться им и тем самым обесценить его), поставил бы его на пьедестал, стал бы щедро (навязчиво) разъяснять: дескать, в этот момент в сознании Раскольникова промелькнули предыдущие сцены и он, пораженный, и т. д. и т. п. Такой «прием» легко и замистифицировать. Я уж и не говорю о примитивных подражателях…
У Достоевского же вместо всех разъяснений, мистификаций — проще простого, скупее — нельзя: «Раскольников даже вздрогнул».
А дальше? Дальше — взрыв: он — кричит на Порфирия!
«Да вы-то кто такой, — вскричал он, — вы-то что за пророк? С высоты какого это спокойствия величавого вы мне премудрствующие пророчества изрекаете?..»
И художнику ничего не надо объяснять. Дальше — труд читателя. Яснее ясного: все, что взорвалось в сознании Раскольникова, и должно взорваться в твоем — читательском — сознании, все и отдано на твое постижение, на твое сотворчество, на то, чтобы ты сам сделал открытие, и только тогда открытие это станет твоим собственным, неотторжимым.
Этот незначительный на первый взгляд случай с «воздухом» поразил меня и многое открыл в художественном видении и слышании Достоевского вообще, в его замыслах, их осуществлении, в его стиле, «оркестровке», «режиссуре», в том, как надо читать, слушать, «исполнять» его.
Чуть не век Достоевского корили за то, что герои у него говорят одинаково, но в конце концов, приняв этот «недостаток» или «порок» за аксиому, ему — простили. Смирились.
Да, говорят! Да, одинаково или почти одинаково. (Стоило бы только добавить: одинаковая и небывалая до сих пор сила, невероятное напряжение слов.)
Но что это? «Недостаток»? «Недосмотр»? «Порок»? Это же он «нарочно», осознанно, упорно, лейтмотивно так делает — создает, творит совпадения, потому что это и открыл, этим и поразился, и — постиг, и — отдает нам, а мы опять не берем, не хотим, не можем познать познанное им. (Конечно, у него, как у всякого писателя, есть масса и неосознанных повторений, но не о них сейчас речь.)
Когда человека пропороли ножом, когда он вдруг страшно обжегся, когда рушится, горит его дом, когда то же самое случается с другим, третьим, четвертым, то не будут ли все они чувствовать, думать, кричать одинаково? А тут, у Достоевского, почти каждый герой смертельно болен духовной болью за весь мир, за себя, за другого, за всех, а потому так часто почти все они и одинаково — почти одинаково — говорят, кричат, стонут, шепчут, молчат. Да, все герои Достоевского — вольно или невольно — друг друга «цитируют» (даже из разных романов, даже самого Достоевского, а он — их). Почему? Да потому что одним одержимы, одним живут, во имя одного умирают. Последние вопросы решают, на последнем «аршине пространства», в последний час, когда есть еще последний выбор. Всем, всем воздуху не хватает, воздуху правды, совести, красоты, все — как рыбы на песке…[16]
Любой внимательный читатель наберет десятки таких совпадений, любой исследователь Достоевского знает их сотни. И что же? А то, что это и есть рождение азбуки, законов особого языка. Это — язык смертельной боли, язык последних вопросов, язык решающего выбора между всегубительным преступлением и всеспасительным подвигом, язык главных слов, язык смерти и жизни — буквально, не переносно, не метафорически!
Ведь и у каждого человека случаются моменты, когда «свои собственные», казалось бы, абсолютно неповторимые «главные слова» (правды, лжи, надежды, страдания, самообмана) он слышит вдруг из уст других людей, и — вздрагивает, и — узнает их то в ужасе, то в стыде, то в счастье.
Но XX век принес решающее доказательство, страшное и обнадеживающее доказательство истинности открытия Достоевского: сама реальность заговорила вдруг на его языке. А. Адамович и Д. Гранин («Блокадная книга»), беседуя с уцелевшими ленинградскими блокадниками, были потрясены: «Жизнь словно начиталась Достоевского!» (В этих нескольких словах своего рода открытие — серьезнейшее, многообещающее и тоже пока не понятое, а оно очень много может дать литературоведам, критикам, психологам, социологам.) И самое потрясающее в том, что большинство этих людей заговорили языком Достоевского, не подозревая об этом, «цитировали» его, не зная, не читая, не помня, не «подслушивая»! А ведь даже блокада, даже вся минувшая война, даже худшие из концлагерей, даже Хиросима и Нагасаки — все это лишь слабые, бледные наброски той картины всемирной гибели, которая и грозит стать реальностью. Но эта угроза и заставляет простых смертных заговорить вдруг языком гениального пророка-гуманиста.
Сколько написано о решающей проверке теории Эйнштейна, когда в 1919 году две астрономические экспедиции (в Бразилии и Западной Африке) сфотографировали Солнце во время полного его затмения и обнаружили предсказанное отклонение лучей света в поле тяготения Солнца. Триумф! Но предчувствия, предсказания, открытия Достоевского прошли ничуть не менее серьезную проверку (только не годится здесь слово «триумф»). И не надо быть гением, чтобы увидеть это, не надо никаких экспедиций и даже — никаких телескопов: все «затмения», все «отклонения» стали видны невооруженным глазом. А ведь реальное значение открытий Достоевского несравненно важнее открытий, скажем, Эйнштейна, который сам это и признавал, сам на этом настаивал.
Вот какие вещи просвечивают сквозь маленький алмаз: «Воздуху, воздуху, воздуху!» Настоящий «магический кристаллик» с неисчислимыми гранями. Но и он — лишь один из сотен. Каково же целое романа? Целое пяти романов? Всех произведений художника? Всей его духовной жизни?

А пропусти, не заметь, не услышь все это? Потеря невосполнимая. А если еще при этом, то есть при одноразовом чтении, при чтении рассеянном, приблизительном, «на глазок», пытаться рассуждать, оценивать, приговаривать, провозглашать, навязывать свою «точку зрения», вовсе не подозревая о подобных «магических кристалликах»? Да, тут можно было бы впасть в отчаяние от самого себя, если бы не было самого простого выхода: читать, читать, читать, пока роман и не зазвучит как такое целое, в котором различимы и одновременно связаны в одно каждая нота, каждый аккорд, такт, каждая часть, пока не увидишь — сверху, в облет — весь «лес» с его «полянами», «просеками», «буреломами», пока, остановившись и снизившись, не разглядишь в нем и каждое «дерево», а на каждом «дереве» — каждый «листик», и обязательно — с «прожилками», пока муравьем не проползешь по каждой странице и строчке, по каждому слову. И по мере того как дочитываешься, дослушиваешься — дотрудишься — до такого состояния, произведение и начинает представляться каким-то поистине живым живущим, развивающимся существом, — оно живо, дышит, трепещет как целое, и в нем жива, дышит, светится каждая клеточка, каждая — отражается в другой, в нем трепещет, работает каждая нить-сосудик между ними, этими клеточками. В нем течет живая кровь. И кажется: в нем свой «генотип», свой набор «хромосом». И от этого оно становится для нас действительно все яснее, все глубже и таинственнее. Оно — растет в нас. Оно заставляет и нас — расти.
«Всем человекам надобно воздуху, воздуху, воздуху-с… Прежде всего!»
Теперь уже буквально — всем, буквально — воздуху, буквально — не хватает. Не хватает именно потому, что еще раньше (как это предвидел, предчувствовал Достоевский), и давно уже, перестало хватать воздуху правды, воздуху нравственного. И все больше людей ощущают это, все больше думают, говорят, кричат об этом, хотя и на разные голоса.
Глава 3
Роман в панораме (Облет)
Сопоставление начал и концов романа (облет) сразу — и резко — проясняет масштабы замысла художника, всю грандиозность открывшейся ему и воссозданной им панорамы.
«Юная, горячая проба пера…»
Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе…
Начинается преступление не с убийства, а кончается не признанием в полицейской конторе. И время здесь исчисляется не тринадцатью днями, а двумя годами, и уходит потом в какую-то тревожную бесконечность, в какое-то будущее, возможно — гибельное, возможно — спасительное.
Вначале было Слово. И Слово была «статья» Раскольникова. «Первая, юная, горячая проба пера, — как говорит Порфирий. — Дым, туман, струна звенит в тумане… В бессонные ночи и в исступлении она замышлялась, с подыманием и стуканьем сердца, с энтузиазмом подавленным. А опасен этот подавленный гордый энтузиазм в молодежи!»
За Словом — расчет. Убить ростовщицу! «Одна смерть и сто жизней взамен — да ведь тут арифметика! Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка вредна».
Наконец дело — убийство старухи. Но за этим делом — еще одно, непредвиденное. Кроме ростовщицы, убитой по «плану», Раскольников убивает «случайно» — Лизавету. А та, говорят, «поминутно беременна». Да еще (выясняется потом) «случайно» обменялась крестиками с Соней.
«Случайно» его вину берет на себя Миколка — еще одна едва не загубленная жизнь.
«Случайно» из-за преступления сына сходит с ума и умирает мать.
Раскольников — матереубийца. Невольный? Конечно. По чувству — невольный. А по теории «двух разрядов»?.. Так ли уж и невольный? Совсем, совсем невольный?
Есть ли в мировой литературе роман о матереубийце, пусть невольном, роман такого масштаба?
В словах матери, преисполненных бесконечного доверия к сыну, в этих словах — за их буквальным смыслом — проступает вдруг какой-то иной, страшный и проясняющий: «Я вот, Родя, твою статью в журнале читаю уже третий раз, мне Дмитрий Прокофьич принес. Так я ахнула, как увидела: вот дура-то, думаю про себя, вот он чем занимается, вот и разгадка вещей!»
И ведь действительно — разгадка. Только знала бы она — какая разгадка, каких вещей! Разгадка и собственного безумия, и смерти ее. Разгадка всей раскольниковской бесовщины.
«У него, может, новые мысли в голове на ту пору, он их обдумывает, я его мучаю и смущаю. Читаю, мой друг, и, конечно, многого не понимаю, да оно, впрочем, так и должно быть: где мне?..»
И действительно: где ей? Она же не «гений». Она же, в отличие от сына своего родного, в «низший разряд» зачислена (по его милости и зачислена).
Приговор она себе читает смертный, и не только себе. И paдуется, и не знает, не понимает — чему радуется…
«Случайно», наконец, Раскольникову снятся в болезни «случайные» сны.
Реакция оказывается непредвиденной, цепной и неуправляемой.
Художник словно разбивает «пробирку», в которой проводил свой «эксперимент», и в итоге — всеобщая смертоносная эпидемия. Все люди давят друг друга, как «вшей», как «тараканов». Малый, так сказать, Апокалипсис завершается Апокалипсисом большим:
«Весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу <…> Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими <…> Все были в тревоге и не понимали друг друга <…> Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе <…> В городах целый день били в набат, созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, и все были в тревоге <…> Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались на что-нибудь, клялись не расставаться, — но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и в

Эдмонд Гамильтон
Закрытые миры

Звездный волк – 2



Эдмонд Гамильтон.
Закрытые миры

1

Он шагал по улицам Нью?Йорка, пытаясь вести себя так, словно был землянином.
"Я погиб, если они узнают, кто я на самом деле", – думал Морган Чейн.
Он был похож на землянина – не очень высокий, широкоплечий, черноволосый, с темным, грубоватым лицом. И он мог довольно сносно говорить на здешнем языке. Все это было неудивительно, так как его покойные родители были жителями этого мира, этой планеты Земля, которую он никогда не видел до своего прибытия сюда несколько дней назад.
"Перестань даже думать о том, что ты Звездный Волк!"
Об этом никто не знал, кроме Дайльюлло. А тот никому и не собирался говорить, по крайней мере, до тех пор, пока они остаются партнерами. Это в сущности позволяло Дайльюлло властвовать над жизнью и смертью Чейна, поскольку смертный приговор захваченным в плен Звездным Волкам выносился быстро и без колебаний почти в каждом мире галактики.
Чейн улыбнулся и сказал про себя: "Черт с ним!" Опасность всегда живет, и если ты избегаешь ее, то всего лишь существуешь. Во всяком случае здесь, где он выглядел, как все остальные, риск попасть под подозрение был невелик. В толпе его никто даже и не заметит.
Однако его замечали. Люди обращали на него внимание при встрече и потом провожали взглядом. В его шагах была пружинистость, которую он не мог полностью скрыть. Он родился и вырос на Варне, там, где живут ненавистные Звездные Волки, а это крупная, тяжелая планета. Он мог адаптировать свои мышцы к условиям меньшей гравитации на планетах меньшего размера вроде Земли, но не мог полностью скрыть свою латентную силу и скорость. Его темное лицо выделялось чем?то особым, едва уловимой нечеловеческой безжалостностью.
Мужчины взирали на него с тем же выражением, с каким глядели на нелюдей, которых порой можно встретить в этой части звездопорта. Женщины при взгляде на него испытывали и испуг, и интерес. От косых взглядов Чейну начинало становиться немного не по себе. Не потому, что боялся кого?то из этих людей, нет, варновец мог любого из них переломить пополам, а потому, что не хотел ни во что ввязываться.
– У тебя талант находить неприятности, – сказал ему как?то Дайльюлло. – Если ты попадешь здесь в какую?нибудь перепалку, ты кончен как наемник.
Чейн только пожимал плечами. Однако ему на самом деле не хотелось уходить из наемников. После варновцев это были вторые по стойкости люди в космосе, практичные люди, в основном земляне, которые выходили в Галактику и делали там за деньги грязную, опасную работу. Конечно, они не были такими стойкими, как Звездные Волки, но те отвергли Чейна, и для него куда лучше быть наемником, нежели кем?то другим.
Чейн оставил шумную улицу и зашел в таверну. Здесь оказалось тоже многолюдно, но большинство посетителей были мужчины из звездопорта со своими девицами, и всем им, находившимся навеселе, было явно не до Чейна. Он заказал виски и тут же выпил, отметив про себя, что было оно неважное, как бы ни расхваливал Дайльюлло. Потом заказал еще порцию. Вокруг стоял неумолчный шум, но Чейн перестал его воспринимать, предавшись размышлениям о прошлом.
Он вспомнил Варну, которая всегда была ему домом – огромную, суровую, негостеприимную, слишком большую по размерам планету, не дающую своим детям ничего, кроме необыкновенной силы и скорости, вливаемых в их тела чудовищной гравитацией. Получил это даже и Чейн, сумевший выжить после рождения там. Варна походила на строгую мать, которая говорила своим сыновьям: "Я дала вам силу, и это все, что мне надлежит дать" все остальное, нужное вам, идите и добывайте сами".
И сыновья Варны уходили добывать!
Как только от безрассудных землян, стремившихся к расширению торговли, варновцы узнали технологию строительства звездных кораблей, они бросились грабить меньшие миры. В космосе они оказались непобедимы, никто не мог тягаться с ними в способности переносить тяжелые перегрузки. Стремительные и безжалостные, они стали наводить страх на Галактику; недаром их прозвали Звездными Волками!
По грустному лицу Чейна, словно рябь по темной глади пруда, пробежала улыбка. Память оживила картины тех времен, когда их небольшие эскадрильи возвращались домой, низвергаясь со звездного неба навстречу своей суровой родине, фейерверкам, дележу награбленной добычи и веселью, в котором уже никто много не думал о том, что во время рейда кто?то погиб; Чейн словно снова видел, как варновцы с видом победителей шагали по улицам своих городов, как прелестные золотистые волосы ниспадали на их высокие фигуры, как их узкие лица были наполнены гордостью, а по?кошачьи раскосые глаза ярко блестели.
И он был тогда одним из них. Он гордо шагал вместе с ними, участвовал вместе с ними в рейдах на звездные миры жил общими опасностями.
И вот теперь все это ушло в прошлое: они выгнали его Он вынужден сидеть здесь, в этой отвратительной комнате в нудном городе, на нудной планете, и уже никогда больше не увидит свою Варну.
– Забавляешься, Чейн?
На его плечо легла чья?то рука, и он увидел за спиной длинное, лошадинообразное лицо Дайльюлло.
– Забавляюсь, – ответил Чейн. – Не припомню, когда я имел больше забав, чем теперь.
– Чудесно, – сказал человек значительно старше годами и присел. – Это просто чудесно. А у меня было опасение, как бы ты не ввязался в какую?нибудь драку, убийство или грабеж в то, что варновцы называют забавой. Я так забеспокоился, что подумал: надо присмотреть за тобой.
В холодных бесцветных глазах Дайльюлло мелькнул иронический огонек. Он повернулся и заказал выпивку.
Чейн взглянул на него и подумал: если бывают минуты когда он ненавидит Дайльюлло, то сейчас как раз одна из них.
Дайльюлло обратился к нему:
– Знаешь, Чейн, ты похож на изнывающего от скуки тигра Но этому тигру придется поскучать да еще и побыть на коротком поводке. Ты не в каком?нибудь отдаленном звездном мире а на Земле. Здесь любят послушание.
– И не надоело вам об этом напоминать, – буркнул Чейн Дайльюлло получил заказанную выпивку и тут же ее ополовинил.
– Мне подумалось, что у тебя скверное настроение. Поэтому ты, возможно, будешь рад услышать, что скоро нам может подвернуться новая работа.
Чейн мгновенно поднял глаза:
– Какая? Где?
– Пока не знаю, – ответил Дайльюлло, допивая свой бокал. – Завтра утром со мной хочет встретиться очень крупный воротила в космической торговле по имени Эштон. Полагаю что не без причины он хочет видеть лидера наемников.
– Прошло так мало времени и вы опять беретесь за какое?то дело? Ведь нам хорошо заплатили за ту работу для Карала. Я полагал, что вы хотели как следует отдохнуть.
Дайльюлло сжал спой суровый рот, взглянул на опустевший бокал и стал его крутить сильными, похожими на обрубки пальцами.
– Я стригусь довольно коротко, Чейн, – сказал он. – Но я не могу постричься настолько коротко, чтобы на висках исчезла седина. Я становлюсь уже немножко старым, чтобы возглавлять наемников. И если я сейчас откажусь от хорошего предложения, в будущем его просто может не быть.
Как раз в этот момент в таверну вбежал человек. Высокий, грубоватой внешности он был одет в такой же комбинезон с поясом, в каких были Дайльюлло и Чейн. Осмотревшись вокруг, незнакомец поспешил к ним.
– Вы Джон Дайльюлло, не правда ли? – обратился он. – Я видел вас не раз в Зале Наемников, хотя лично встречаться не приходилось.
От волнения он говорил торопливо, сбивчиво:
– Мы только что нашли Болларда. Кто?то сказал, что вы здесь, и я пришел...
Дайльюлло вскочил, и его лицо вдруг резко постарело и стало более суровым. Боллард – его старый друг в последней операции был его заместителем.
– Вы нашли его? Что это значит?
– В переулке, квартал или два отсюда. Похоже, его оглушили из станнера и ограбили. Мы сообщили в полицию, а потом кто?то сказал, что вас видели...
Дайльюлло снова прервал сбивчивую речь пришельца, схватил его за руку и потащил к двери.
– Показывайте, – сказал он.
Вслед за незнакомцем Дайльюлло и Чейн быстро вышли на улицу. На город только что опустилась темнота, зажглись фонари, но улица была еще не очень многолюдна.
Незнакомец не переставал верещать:
– Не думайте, что он сильно пострадал. Его только оглушили. Я его сразу узнал, год назад он был у нас лидером. Дайльюлло выругался:
– А я?то думал, что он очень стар, чтобы быть таким дураком.
Их вожатый свернул в узкий переулок между какими?то темными складами.
– Сюда... за следующим углом. Не знаю, прибыла ли уже полиция. Первым, делом мы ее вызвали...
Когда они находились на полпути к указанному углу, сзади из темноты раздался шуршащий звук станнера, и их движение оборвалось.
Дайльюлло рухнул без сознания. Чейн успел сделать всего лишь четверть поворота и тоже упал наземь.
Чейн не потерял сознания, так как во избежание излишнего шума владелец станнера поставил оружие на энергетическую отметку, достаточную лишь парализовать человека.
Разумеется, обычного человека. Но Чейн не был обычным человеком с Земли; он был выходцем с Варны, которая дала ему более крепкие мышцы, более крепкую нервную систему; и он вовсе не был выведен из строя.
Он упал, ударился о покрытие дороги и лежал лицом вверх, с открытыми глазами и почти парализованными мышцами. Почти, но не совсем. Он мог немного шевелить конечностями, хотя ощущал их какими?то вялыми, далекими.
Он не делал каких?либо движений. Хитрость, которую приобретает Звездный Волк за свою жизнь, подсказывала ему пока не двигаться, по крайней мере до тех пор, пока он хотя бы частично не преодолеет оцепенелость.
Чейн увидел словно в тумане, как человек приведший их сюда, склонился над ними, а затем прибежал еще один из темного прохода, где скрывался в засаде. Обе фигуры колыхались в глазах Чейна, казались нереальными.
– Вот этот, – сказал псевдонаемник. Он нагнулся над потерявшим сознание Дайльюлло и стал его обыскивать.
– Я по?прежнему думаю, что их нет при нем, – заявил второй.
– Послушай, – возразил псевдонаемник, продолжая неистово шарить в одежде Дайльюлло. – Он получил шесть хараловских светляков в качестве своей доли за последнюю работу и не заходил ни в один банк, чтобы положить их на хранение. Я говорил тебе, что все время следил за ним... А?а! Вот!
Из карманчика нижнего белья Дайльюлло он вынул небольшой мешочек и высыпал его содержимое к себе на ладонь. Даже в темноте светляки излучали то внутреннее сияние, которое делало этот драгоценный камень желанным повсюду в Галактике!
Шесть светляков, – тупой болью отдалось в мозгу Чейна, – из?за них столько всего перенес Дайльюлло, весь этот ад и опасности в созвездии Ворона. И зачем его, мудрого Дайльюлло, угораздило держать камни при себе вместо того, чтобы продать, как это сделали Чейн и остальные.
Чейн все еще был неподвижен. Он чувствовал, что его нервы и мышцы обретают жизнь, однако, пока недостаточно. Тот, другой, нагнулся над ним и вынул из кармана деньги. Чейн не шелохнулся. Он еще не был готов...
Мгновение спустя он решил, что готовность больше откладывать нельзя. Псевдонаемник отошел назад и стал снимать с себя комбинезон. Он протараторил своему напарнику:
– Перережь им глотки. Они оба могли бы меня опознать. Я сниму эту шкуру, и мы смываемся отсюда.
Над Чейном склонилась темная фигура с блеснувшей сталью в руке,
Звездный Волк, убей! – застучало в мозгу, и Чейн всю спою силу мысленно направил в полуонемевшие мышцы.
Он резко напрягся, поднял руку и ударил ею по подбородку человека с ножом. Хотя он все еще пребывал в полуоцепенении и не обрел всей варновской мощи, удар оказался достаточно сильным, чтобы человек с ножом зашатался, упал и после этого лежал, не шевелясь.
Чейн поднялся. Он стоял покачиваясь, пока не уверенный в себе, но готовый броситься в атаку. Псевдонаемник запутался ногами в снимаемом комбинезоне. Он начал искать в своей одежде спрятанное оружие, но Чейн настиг его раньше, чем тот успел вооружиться.
Ребром ладони Чейн нанес удар по горлу псевдонаемника. Тот издал звук, словно чем?то подавился, зашатался и рухнул навзничь. Упал и Чейн. Он был еще слишком слаб, чтобы держаться на ногах. Пришлось пролежать несколько минут, прежде, чем он снова смог подняться.
Перед тем, как прочно встать на ноги, Чейн был вынужден несколько минут растирать их онемевшими руками, которые он воспринимал сейчас как что?то не свое, вроде надетых боксерских перчаток. Затем он прошел и осмотрел по очереди нападавших. Они были покалечены, без сознания, но живы.
Чейн подумал: если бы удар станнера не поубавил вполовину его силу, налетчики оказались бы убитыми. И на его взгляд это было бы справедливым. Он ведь не Дайльюлло с его глупыми предубеждениями против ненужных убийств...
Чейн подошел к Дайльюлло, присел на колени и начал массировать ему нервные центры. Вскоре Дайльюлло пришел в себя.
Осоловело глядевшему лидеру Чейн тихо сказал:
– А я?то думал, что он очень стар, чтобы быть таким дураком. Кажется вам, Джон, принадлежат эти слова? Дайльюлло уже полностью оправился.
– Ты убил их?
– Нет, не убил, – ответил Чейн. – Я был добропорядочным рядовым наемником. Но должен признаться: это произошло потому, что у меня не хватило сил после шока, который ошеломил вас.
– Они, конечно, охотились за моими светляками, – глухо сказал Дайльюлло. – Я, круглый идиот, держал их при себе и не предполагал, что подобное может со мной произойти.
Чейн забрал у грабителей светляки Дайльюлло и свои деньги.
– Хорошо, пойдем отсюда, – сказал Дайльюлло, принимая камни. – Следовало бы передать этих мерзавцев в полицию, но соблюдение закона потребует времени, а я не думаю, что нам захочется обивать пороги судебных инстанций Земли в то время, как наклевывается работа в космосе.
Они покинули переулок и снова оказались на улицах, залитых ярким светом.
– Джон, – сказал Чейн.
– Да?
– Я забыл поблагодарить за то, что вы пришли присмотреть за мной.
Дайльюлло ничего не сказал в ответ.

2

Громадное, кремового цвета здание, в котором разместилась компания "Эштон трэйдинг", находилось не очень близко к звездопорту. Со впечатляющей отчужденностью оно стояло особняком на огромной территории. Перед зданием были разбиты лужайки с зелеными насаждениями, а сзади раскинулась огромная стоянка для автомашин и летательных аппаратов. Дайльюлло вставил несколько монеток в счетчик автотакси и въехал во внутреннее помещение здания, где все, как и снаружи, было столь же впечатляюще, особенно стены, покрытые золотистым мрамором из какого?то далекого звездного мира.
По коридорам безмолвно и деловито сновали чиновники разных рангов, секретарши, курьеры, скромно, но элегантно одетые, с приятной внешностью. Дайльюлло почувствовал, что его грязно?коричневый подпоясанный комбинезон явно не вписывался в обстановку. Однако поднявшись в лифте на самый верхний этаж офисов, он встретил исключительно любезное обхождение.
Какой?то человек учтиво предложил ему кресло, но Дайльюлло отказался и прошел дальше, во внутренние офисы. Бросив взгляд вокруг, он заметил, что девушки и мужчины приподняли свои головы от столов и уставились на него.
– Наемник, – донеслось до него.
"Романтический ореол вокруг моей профессии, – раздраженно подумал Дайльюлло. – Я наемник, искатель приключений, тот, на которого стоит поглазеть".
Он вспомнил, что когда?то в ранней юности и он испытывал подобное чувство к наемникам. Он тогда мог тоже устроиться на какую?нибудь работу в межзвездной торговле и получать такие же деньги, что имеют эти люди, работающие на Эштонов, но это было бы слишком пресно. Он тогда решил, что станет наемником, что на него будут обращены взоры людей.
И вот теперь, дожив до средних лет, с седыми висками, стоит он здесь фигурально, если не буквально, с протянутой шляпой в надежде получить хорошую работу от тех самых торговцев, которых презирал.
– Мистер Дайльюлло? Пройдите сюда, пожалуйста.
Его почтительно ввели в очень просторный кабинет с широченными окнами, из которых открывалась панорама башен, доков и кораблей, протянувшихся далеко за кварталом звездопорта.
Дайльюлло был не лишен предубежденностей. Ему уже приходилось иметь бизнес с магнатами и ему не нравился этот тип людей. Без энтузиазма он пожал руку протянутую Джеймсом Эштоном.
– Спасибо, что пришли, мистер Дайльюлло, – приветствовал Эштон. – Счастлив возможности встретиться с вами.
Он не похож на магната, подумал Дайльюлло. Эштон скорее походил на седеющего ученого средних лет, с добрым лицом, дружелюбными глазами и определенной простоватостью манер.
Дайльюлло сразу же перешел к делу:
– Мистер Эштон, ваша секретарь, звонившая мне, сказала, что у вас есть работа, которую вы хотели бы мне поручить. Что это за работа?
А про себя подумал: "что бы там ни было, ясно, что речь пойдет о чем?то реальном. "Эштон трэйдинг" не станет приглашать наемников для чего?то несуществующего".
Эштон вынул из ящика стола и передал Дайльюлло фотографию, на которой был запечатлен человек, очень похожий на хозяина кабинета, но на несколько лет моложе.
– Это Рендл Эштон, мой брат. Я хочу, чтобы вы его нашли.
– Найти? – взглянул, на него Дайльюлло. – Выходит, вы не знаете, где он находится?
– Вообще?то, я знаю. Он в Закрытых Мирах.
– Закрытые Миры? – нахмурился Дайльюлло. – Не думаю, что я... одну минутку. Это за Рукавом Персея, звезда с тройкой планет...?
Эштон кивнул:
– Звезда Альюбейн. У нее три планеты – Закрытые Миры. Дайльюлло еще больше нахмурился:
– Теперь я вспомнил. Это странная, изолированная, небольшая система, где не любят визитеров и вышибают прочь любого, кто туда попал. Если вы не против, мне бы хотелось знать, что за дьявол погнал туда вашего брата?
Эштон откинулся на спинку кресла:
– Это требует, мистер Дайльюлло, небольшого пояснения. Но сначала разрешите мне сказать: я знаю, что Рендл находится в Закрытых Мирах, но я не знаю, где именно, и я не знаю, жив он или мертв. Ваша работа состояла бы в том, чтоб найти его и, если он жив, привезти сюда.
– Зачем же для этого вам нужны наемники? – скептически спросил Дайльюлло. – У вашей фирмы имеются сотни звездных кораблей, тысячи толковых работников.
– Торговцы – не бойцы, – ответил Эштон. – Проникнуть в Закрытые Миры и выбраться оттуда будет опасно.
– Но правительство...
– Правительство Земли не может ничего сделать. А если бы сделало, это было бы вмешательством в дела независимого звездного мира. Все обращения правительства, посланные на Альюбейн, остаются просто без ответа.
Эштон развел руками:
– Теперь вы видите, почему я подумал о наемниках. Они – и, особенно вы, мистер Дайльюлло, – успешно выполнили ряд в высшей степени опасных заданий. Я много наслышан о ваших парнях.
– Закрытые Миры, – промолвил Дайльюлло. – Мне приходилось еще кое?что слышать об этой системе. Это было очень давно.
* * *
Да, это было очень давно. Когда я в третий раз подрядился наемником, был молод и ужасно гордился своей профессией. Мы находились на планете Арктур?2, только что закончив свою работу и получив за нее деньги. У всех было приподнятое настроение; в ту жаркую, душную ночь я сидел вместе с остальными и потягивал чересчур крепкий для меня алкогольный напиток с таким небрежным видом, словно пил его всю жизнь, и слушал болтовню старого Донахью.
Старый Донахью? Боже, да ведь мне теперь больше лет, чем ему тогда; и куда все это девалось – молодость, швыряние деньгами... и друзья? Под прокуренными лампочками метались маленькие белые летучие мыши, которых там называли "иггин", а я продолжал пить и делать вид, что все это чепуха для меня – и незнакомые запахи, и шум, и женщины со скользящей походкой, приносившие нам выпивку; и все это время меня, бедного парня из Бриндизи, побывавшего не в одном звездном мире, распирало от гордости.
Да, так что же говорил тогда Донахью об Альюбейне? "У них там что?то большое. Такое большое, что никого не хотят туда пускать, чтобы его не отняли у них. Нам дали под зад сразу же, как мы там сделали посадку. Там, в Закрытых Мирах, имеется что?то дьявольски огромное".
* * *
– Этим бизнесом, – продолжал говорить Эштон, – наша семья занимается уже на протяжении четырех поколений. Отец хотел, чтобы это было надежно обеспечено и в будущем. Как только Рендл и я достаточно подросли, он послал нас, обратите внимание, рядовыми членами экипажа в целую серию полетов, связанных со звездной торговлей. Отец хотел, чтобы мы освоили этот бизнес с самых азов.
Эштон встряхнул головой.
– Со мной это получилось, – сказал он. – Я освоил и полюбил бизнес. Но с Рендлом вышло все иначе. Он увлекся всеми этими экзотическими, странными народами, встреченными им в далеких звездных мирах. Увлекся настолько, что, несмотря на возражения отца, снова поступил в университет и занялся изучением внеземной антропологии. В этой области он теперь первоклассный эксперт.
– Именно этим он и занимается на Альюбейне? – спросил Дайльюлло.
Эштон кивнул головой.
– Рендл еще раньше предпринял ряд научных поездок. Не имея ограничений в деньгах, он, разумеется, мог позволить себе оснастить спои небольшие экспедиции наилучшим образом. И вот во время одного из таких путешествий он услышал, что в Закрытых Мирах имеется какая?то большая наущая тайна.
– Какая точно?
. – Не знаю. Ни мне, ни кому?нибудь другому он не рассказывал. Он лишь говорил, что это настолько фантастично, что никто ему не поверит, пока он не добудет доказательств. Насколько я себе представляю, он, надо полагать, гоняется за химерой. Но что бы там ни было, он отправился. Он пригласил с собой четырех специалистов, взял у нашей фирмы небольшой крейсер с экипажем – как вы понимаете, он полноправный партнер – и отбыл на Альюбейн. И не возвратился. Эштон сделал паузу.
– Так?то вот. С тех пор за пять месяце" от него ни одной вести. Я не знаю, что он там делает, но я хочу знать, и я готов уплатить за то, чтобы группа наемников вылетела и нашла его. Может быть с ним случилась большая беда, а может быть и нет вовсе ничего. Надо его просто найти.
– А что, если мы найдем его мертвым? – спросил Дайльюлло.
– В этом случае, я хочу, чтобы вы доставили сюда юридические подтверждения его смерти.
– Понимаю.
– Нет, не понимаете. И не смотрите так на меня. Я люблю брата и хочу, чтобы с ним ничего не случилось. Но если он погиб, мне нужно это знать; я не могу заниматься крупными делами, когда никто не знает, жив или мертв совладелец фирмы.
– Мистер Эштон, – сказал сдержанным топом Дайльюлло, – я хотел бы принести извинения за то, что сейчас подразумевал.
– Это вполне понятно, – кивнул головой Эштон. – Чтобы иметь успех, бизнесмены обязаны быть комбинацией полка и акулы. Но Рендл чудесный человек, и я беспокоюсь за него.
Он протянул руку в стол, вынул оттуда папку и передал ее Дайльюлло.
– Я приготовил все, что известно о мирах Альюбейна. Наша компания достаточно хорошо осведомлена о многих звездных мирах, но, несмотря на это, об Альюбейне информация скудна. Полагаю, вам захочется познакомиться с ней перед тем, как принять решение о работе,
Дайльюлло кивнул головой, взял папку и стал вставать:
– Я беру это с собой и прочту.
– Читайте здесь сейчас, – сказал Эштон. – Я вас не буду торопить. Для меня в настоящее время нет ничего важнее, чем Рендл.
Дайльюлло был удивлен. Он раскрыл папку и стал читать вложенные в нее листы, а Эштон тихо занялся своими бумагами.
По мере того, как Дайльюлло все больше углублялся в чтение, его продолговатое лицо вытягивалось еще сильнее.
"Кислое дело, – размышлял он. – Нехорошее, совсем нехорошее. Не берись".
Разве не ему, Джону Дайльюлло, говорят что он стал стар для рискованных дел.
Он прочел весь материал до конца, затем снова возвратился к некоторым страницам и медленно закрыл папку.
Эштон оторвался от бумаг, и Дайльюлло ему медленно сказал:
– Мистер Эштон, это была бы ужасная работа. Надеюсь, вы понимаете, я говорю это не для того, чтобы запросить больше денег.
– Я нам верю, – сказал Эштон. – Я не сидел бы в этом кресле, если бы не мог оценивать людей. Продолжайте.
– Честно выскажу свое мнение: Думаю, что ваш брат погиб. – Дайльюлло постучал по папке. – Посмотрите, что тут есть. Ведь это факт, что жители Аркуу, главной из трех планет Альюбейна, не терпят никаких чужаков в своих мирах. Они сразу же выгоняют каждого, кто туда прилетает. И это неизменно происходит с тех пор, как там совершили посадку первые звездопланы. Смотрите, – продолжал Дайльюлло. – Ваш брат отправился туда несколько месяцев назад. Если бы аркууны выпроводили его, вы давно услышали бы что?нибудь от него. Вы же не услышали. А данные из папки свидетельствуют, что аркууны никогда не разрешали живому чужаку у них оставаться. Отсюда очевидный вывод – брата нет в живых.
Лицо Эштона стало печальным:
– Боюсь, что логика на вашей стороне. Но я не могу просто следовать за логикой, когда мой брат там и, может быть, страшно нуждается в помощи. Я должен все выяснить.
– Я прочел весь этот материал, – продолжал Эштон. – Я понимаю масштабы опасности. Единственное, что я могу сделать, – это сказать: я хорошо заплачу за риск. Я оплачу все ваши расходы и, если вы доставите сюда Рендла или точную информацию о постигшей его судьбе, я даю вам вознаграждение пятьсот тысяч земных долларов.
"Доля лидера наемников, – пронеслось в мозгу Дайльюлло, – составляет одну пятую, хозяина корабля тоже одну пятую, три пятых приходится на всех остальных. Я получаю сто тысяч долларов. Это же большой роскошный дом в Бриндизи под бухтой, о котором я мечтал всю жизнь".
– Ужасно большая сумма, – сказал Дайльюлло.
– Это деньги "Эштон трэйдинг". Они такие же мои, как и Рендла. Может быть они помогут ему. Ну как, Дайльюлло?
Дайльюлло задумался, но не очень долго. Он уже видел дом с белыми стенами и портиком, а перед домом – сбегающие вниз с пригорка ярко пламенеющие цветы.
– Лично я согласен взяться за это дело, – сказал он. – Но, помните, ведь я не один. Мне нужно сколотить команду наемников, готовых отправиться со мной, и я должен показать им этот материал. Я никогда не беру людей на опасное дело, не предупредив их заранее. Не знаю, смогу ли я их убедить даже за такие деньги.
– Это вполне понятно, – сказал Эштон и встал. – Я прикажу подготовить контракты в надежде, что вы сумеете их убедить.
Не зная, удобно ли лезть при расставании со своим рукопожатием к такой важной персоне как Эштон, Дайльюлло на мгновение растерялся, но хозяин кабинета первым непринужденно протянул свою руку.
На обратном пути в отель Дайльюлло не переставал размышлять о сотне тысяч долларов. Думать об этом заставляла усиливающаяся внутри обеспокоенность: не берется ли он за работу, которая просто не по плечу наемникам из?за чрезвычайно огромных масштабов и опасностей.
Чейн ждал его в номере отеля.
– Ну как с работой? – спросил Чейн.
– Работа есть, прелестная, огромная, и деньги поистине огромные. Все что от меня требуется – это убедить дюжину наемников отказаться от элементарного здравого смысла и отправиться со мной.
И Дайльюлло рассказал все Чей ну. Тот как?то весь ощетинился, трудно было понять, что выражал взгляд его темного лица.
– Альюбейн?
– Да. Это звезда в Рукаве Персея и у нее три планеты.
– Я знаю, где это, – сказал Чейн и засмеялся. – Тем будет хуже закону Варны. Я согласен отправиться на Альюбейн.
– Что с тобой? – уставился на него Дайльюлло. – Ты что?нибудь знаешь о Закрытых Мирах?
– Мало, – ответил Чейн. – Много лет назад на Варне узнали, что там имеется что?то большое, что?то необыкновенное, охраняемое жителями планеты Аркуу, и туда была послана одна из рейдовых варновских эскадрилий.
– И что они нашли?
Чейн отрицательно покачал головой.
– Никому, кроме Совета, они ничего не сказали. Они возвратились совершенно пустые. Затем Совет издал закон, запрещающий впредь всем варновцам появляться на Альюбейне, поскольку это крайне опасное место.
Дайльюлло в молчаливом недоумении уставился на Чейна, пока до него не дошел поражающий смысл услышанного.
Если даже Звездные Волки, не боящиеся ни бога, ни черта, ни дьявола, устрашились чего?то на Альюбейне, стало быть это что?то должно быть поистине большим и опасным.
– Надо же, чтоб ты это знал, – сказал Дайльюлло. – Если то, что ты рассказал, разнесется, я не смогу подыскать ни одного наемника для этой работы. Чейн, сделай мне одолжение. Исчезни куда?нибудь на некоторое время.
– Куда?
– Однажды ты говорил, что хотел бы посмотреть на Земле место, откуда прибыли на Варну твои родители. Ты говорил, что это в Уэльсе. Туда можно быстро добраться.
Поразмыслив немного, Чейн сказал:
– Думаю, надо съездить. Здесь мне не очень нравится.
– И не возвращайся, Чейн, пока я сам тебя не вызову. Во время прошлой операции ты чуть не вовлек нас в беду. И будь я проклят, если допущу это на сей раз.

3

Чейн бродил по улочкам и узким дорожкам старого города с невысокими домами, сбегавшими вниз к морю. От огромных облаков и тумана день был пасмурным, со стороны океана долетали брызги; под ногами Чейна влажно поблескивали истертые камни. Сырой, порывистый ветер предвещал надвигавшийся шторм.
Чейну нравилось это место. Здесь было почти так же мрачно и сурово, как на Варне. Нравились ему и здешние люди, хотя смотрели на него равнодушно, не проявляя ни особого дружелюбия, ни враждебности. Он вдруг понял, что они нравились ему своим говором. Они говорили со странной ритмичностью, точно так, как говорил его отец. Помнится, отец называл этот говор "пением песни".
В этом небольшом городе под названием Карнарвон нечего было смотреть, если не считать огромных, массивных раз палии замка внизу у моря, к которым направился Чейн. Город был древний, потрепанный возрастом, но под грозовым небом он выглядел в некотором роде даже величественным. Перед входом в замок сидел старик в форменном кителе и продавал билеты. Чейн купил один и вошел на территорию замка. Затем о чем?то подумал и возвратился:
– Можно вас спросить? Надо полагать, вы давно здесь живете?
– Всю жизнь, – ответил старик. У него были короткие белоснежные волосы, худощавое в веснушках лицо и удивительно яркие голубые глаза, которыми он уставился на Чейна.
– Некоторые из моих родственников – выходцы отсюда, – сказал Чейн. – Может быть, вы знаете что?нибудь о них. В частности, о священнике Томасе Чейне, выросшем здесь, в Карнарвоне.
– В Каернарфоне, так мы, уэльсцы, говорим, – поправил старик. – Это означает "крепость в Арфоне". А преподобного Томаса я хорошо помню. Это был прекрасный молодой человек, преданный Господу, он уехал отсюда на какие?то звезды обращать в праведную веру нечестивых язычников и там умер. Вы его сын?
В Чейне пробудилась осторожность. Ведь он родился на Варне, в силу чего уже становился Звездным Волком, а ему не хотелось вести вокруг этого разговор.
– Всего лишь племянник, – соврал Чейн.
– А?а, тогда вы будете сыном Дэвида Чейна, уехавшего в Америку, – закивал старик. – Меня зовут Вильям Вильямс, и я поистине рад встрече с приехавшим на родину представителем старых семей.
И он церемонно пожал руку Чейна.
– Да?да, преподобный Томас был прекрасным человеком, страстным проповедником. Не сомневаюсь, что он обратил в нашу веру многих людей в том далеком мире, прежде чем Господь взял его к себе.
Чейн лишь поддакивал, но, когда он проследовал в замок, ему вспомнилась жизнь отца на Варне. Вспомнилась небольшая часовня, в которой никогда не было паствы, если не считать варновских ребятишек, приходивших ради забавы послушать, как плохо говорит землянин на их языке. Когда отец читал проповедь под аккомпанемент небольшого электронного органа, на котором играла мать, его маленькая фигура отважно выпрямлялась и лицо пылало. Сильная гравитация Варны постепенно истощала отца и мать, обрекая их на медленную смерть, но никто из них не хотел говорить об этом, не высказывал желания бросить все и возвратиться на Землю.
Побродив немного, Чейн нашел, что замок, издали производивший величественное впечатление, на самом деле всего лишь пустая раковина:, так велико внутри открытое пространство. Взбираясь на башни и заглядывая в бойницы на стенах, он пытался представить, как могло выглядеть в далеком прошлом сражение с помощью мечей, копий и другого примитивного оружия. Наверное, некоторые из его предков тоже участвовали в таких сражениях.
Ему нравились низкие тучи, грубые старые камни и тишина. Чейн стоял в задумчивости, пока из этого состояния его не вывел подошедший старик уже сменивший форменный китель на поношенную шерстяную куртку.
– Мы уже закрываем, – сказал старик. – Я поднимусь вместе с вами в город и покажу вам некоторые наши достопримечательности... это мне по пути.
Пока они двигались в сгущающихся сумерках, старик, казалось, был заинтересован больше спрашивать, чем отвечать.
– И вы прибыли из Америки? Ну, да, ведь именно туда много лет назад уехал Дэвид. Хорошая у вас там работа?
– Я не часто там бываю, – ответил Чейн. – Я много лет работаю на звездопланах.
Интересно, усмехнулся Чейн, как бы отреагировал Дайльюлло на столь деликатное пояснение деятельности Звездного Волка.
– Как здорово, что люди могут летать к звездам, но, к сожалению, это не по мне, не по мне, – сказал Вильям Вильямс.
Он остановился, потом потащил Чейна к двери невысокого каменного здания.
– Приглашаю на кружечку пива, окажите мне честь.
Помещение, в которое они вошли, было низким, слабо освещенным; в нем находились только бармен и у стойки в конце трое парней.
С чувством величайшего достоинства Вильямс вызвался заплатить за пиво:
– Мне составляет удовольствие купить эль одному из Чейнов.
Пиво показалось Чейну слабым словно вода, но он воздержался сказать об этом. Он предложил выпить еще по кружке, и старик, шаловливо ткнув Чейна локтем под ребро, с хитринкой в глазах заявил:
– Ну уж если вы так упорно настаиваете, придется мне нарушить обычную норму.
Когда каждый из них покончил со второй кружкой, старик подвел Чейна вдоль стойки к трем парням:
– Представляю вам сына Дэвида Чейна из Каернарфона, все вы слышали про эту семью. А это, – обратился он к Чейну, – Хэйден Джоунс, Гриф Льюис и Льюис Эванс.
Парни пробормотали что?то вроде приветствия. Двое из них были невысокого роста, невыразительные, но шатен Хэйден Джоунс выделялся очень крепкой фигурой и необычайно живыми черными глазами.
– А теперь, – сказал старик Чейну, – я должен пожелать вам приятного вечера и удалиться. Я оставляю вас с хорошей компанией и надеюсь, что вы снова приедете в родной край.
Распрощавшись со стариком, Чейн повернулся к трем юношам и предложил купить им выпивку.
Парни взглянули на него со скрытой враждебностью и ничего не ответили. Чейн повторил свое предложение.
– Мы не нуждаемся, чтобы проклятые американцы приезжали сюда покупать нам наше же пиво, – сказал Хэйден Джоунс, не оборачиваясь к нему.
– Что ж, это, пожалуй, верно. Но нужно быть повежливее, не так ли?
Здоровый парень развернулся и обрушил резкий сильный удар на Чейна, и тот, к своему удивлению, оказался сидящим на полу. В нем вспыхнул ярким огнем прежний гнев Звездного Волка, и он собрал воедино все свои силы.
Затем Чейн увидел, как Хэйден Джоунс повернулся к своим дружкам, не говоря ни слова, но с довольной улыбкой ребенка, который только что заставил всех обратить на себя внимание. В этой улыбке было столько простодушной наивности, что грозный гнев Чейна так же быстро потух, как и вспыхнул.
Чейн расслабил мышцы, встал на ноги. Потер свой подбородок и сказал:
– У тебя, Хэйден Джоунс, крепкая рука.
Затем он протянул свою руку и сжал ею до боли плечо Джоунса, вложив всю свою варновскую силу.
– У меня тоже крепкая рука. Если тебе нужна драка, я к твоим услугам. Но что мне действительно хотелось бы сделать, так это поставить вам по стаканчику.
Хэйден Джоунс удивленно вытаращил глаза, потом по?овечьи улыбнулся и посмотрел на своих дружков.
– Что ж, давайте сейчас выпьем. Подраться всегда можно и позже, после того как выпьем. Верно?
Они выпили, потом еще и еще и, когда бармен, наконец, их всех выпроводил за дверь, была уже глубокая ночь и разразился шторм. Ветер хлестал дождем по их лицам, а они шагали по сбегавшим к морю улицам, распевая песни, которым старались научить Чейна три его приятеля.
В одном из домов наверху распахнулось окно, и на них обрушился гневный голос пожилой женщины. Хэйден Джоунс повернулся в ту сторону и с величайшей помпезностью крикнул:
– Замолчать? С каких это пор вы, миссис Гриффитс, стали такой непатриотичной, что уже не можете слышать национальный гимн Уэльса?
Окно с шумом захлопнулось, а они двинулись дальше.
Перед отелем Хэйден Джоунс сказал:
– Ну, а теперь о драке...
– Давай отложим до следующего раза, – предложил Чейн. – Уже поздно, и у меня нет никакого желания.
– Тогда до следующего раза!
Они широко улыбнулись друг другу, обменялись рукопожатиями. Чейн прошел в отель и поднялся в свой номер. Открыв дверь, он услышал попискивание маленького коммуникатора, лежавшего на старомодном деревянном комоде. Он включил аппаратик и услышал голос Джона Дайльюлло.
– Чейн? Теперь ты можешь возвращаться. Команду я собрал.
Чейн поблагодарил, а его душу охватило сильное чувство сожаления в связи с отъездом. То ли подействовали на него воспоминания о предках, то ли что?то другое, но он полюбил этот городок и его обитателей. Чейну хотелось подольше здесь побыть. Но надо было покориться долгу, и он заказал билет на первый же рейс ракеты в Нью?Йорк. Всю дорогу над Атлантикой его не покидала мысль: "В один прекрасный день я вернусь в этот городок и мы проведем ту драгу. Думаю, это будет хорошая схватка".
* * *
Возвратившись в Нью?Йорк, Чейн сразу же отправился в здание на одной из улочек в звездопорте, официально именуемое Штабом Гильдии Наемников, но всем известное как Зал Наемников,
В большой главной комнате он взглянул на стену, где представлялись составы команд. Имена и фамилии наемников были аккуратно выведены белыми буквами на черном фоне. Чейн прочел первый состав.
Лидер: Мартин Бендер
Заместитель: Дж. Байок
Капитан корабля: Пол Вристоу
Далее следовало около дюжины фамилий, ряд которых принадлежал совершенно не землянам.
Конечный пункт: Процион?3
Шагая вдоль стены и читая названия конечных пунктов Эйкирпар, Вэнун, Спайка, Мор, Чейн подумал: широк размах у наемников. Наконец, он увидел то, что искал.
Лидер: Джон Дайльюлло
Заместитель: Дж. Боллард
Затем шел перечень других фамилий и в самом конце стояло – Морган Чейн.
Сзади послышался отрывистый голос Дайльюлло:
– Уж не ожидал ли ты увидеть себя первым? Не забывай, ты пока новичок у наемников. У тебя нет преимуществ перед ними.
– Я удивлен, что Боллард через такой короткий промежуток опять отправляется, – сказал Чейн. Дайльюлло грустно улыбнулся:
– Боллард – один из немногих наемников, у которых имеются семьи. У него куча детей, которых он обожает. И у него также пренеприятнейшая, сварливая жена. Он бывает дома лишь столько, на сколько хватает заработанных денег, и снова отправляется в космос.
– Наша команда сколочена, – добавил Дайльюлло. – Я собираюсь сообщить об этом мистеру Эштону. Если он может меня принять, я отправлюсь к нему подписать контракт. Ты жди меня здесь.
И Чейн остался ждать. Вскоре Дайльюлло возвратился. На его лице была растерянность.
– Ты знаешь, сюда сам Эштон приедет. Он сказал мне, что хочет встретиться со всей командой.
Не ожидавший подобного визита Дайльюлло стал спешно собирать всех членов команды в одной из небольших комнат Зала Наемников. Вошел Боллард и его жирное, круглое лицо расплылось в благостной улыбке.
– А?а, собиратель камешков, – приветствовал он. – Я видел твою фамилию в списке, Чейн. Только еще не решил, буду ли счастлив от этого.
– Будешь, – сказал Чейн.
Боллард тряхнул головой, захохотал так, словно услышал самый лучший в мире анекдот.
– Нет, я не уверен. В прошлый раз ты едва не вверг нас в большую беду, хотя, я должен признать, ты благородно помог нам избежать се.
– Мистер Джеймс Эштон, – объявил Дайльюлло нарочито грубоватым голосом, как бы отказываясь быть удивленным приходу очень важной персоны.
Эштон улыбался, кивал головой во время представления ему наемников. А те были вежливы, словно ученики воскресной церковной школы, хотя разглядывали богача не очень?то любезно.
Эштон их скоро удивил. Он начал говорить с ними, выглядя немало удрученным и расстроенным, но в то же время очень искренним и решительным, словно школьный учитель при объяснении урока.
– Я очень тревожусь за вас, друзья, – сказал он. – Я предложил огромную сумму денег тем, кто отправится в Закрытые Миры на поиски моего брата, и я знаю, что вы идете на это из?за денег. Но я чувствую обеспокоенность".
Он прервал свою речь, а потом твердо продолжил.
– Я долго размышлял: наверное, я подвергаю опасности жизнь многих людей ради спасения жизни одного человека, моего брата. Поэтому, подумал я, следует сказать вам... работа будет опасной и, я уверен, мистер Дайльюлло вам это разъяснил. Но если она станет чрезмерно опасной, то я не хочу, чтобы на моей совести была чья?либо смерть. Если риск будет чересчур велик, выходите из дела. Если вы вернетесь и скажите мне, что было неразумно продолжать работу, я все равно уплачу вам две трети того, что предложил.
Наемники ничего не сказали в отпет, но их отношение к магнату внезапно потеплело. Наконец, Дайльюлло сказал:
– Спасибо, мистер Эштон! Наемники легко не бросают дело. И все же, спасибо!
Когда Эштон и наемники ушли, Дайльюлло сказал Чейну:
– А ты знаешь, Эштон – славный малый. Сделанное им предложение, его беспокойство за нас заставят наемников выложиться на Альюбейне.
– Конечно, заставят, – усмехнулся Чейн. – Наверное, поэтому он и сказал им об этом.
Дайльюлло посмотрел на него с отвращением.
– Не хотел бы я мыслить категориями Звездных Волков. Не удивительно, что во всей вселенной у вас нет ни одного друга.
– А у меня есть, – парировал Чейн. – Я завел несколько друзей в районе Уэльса. Замечательные парии, отважные и веселые; они научили меня нескольким замечательным песням. Послушайте вот эту – старинную боевую песню о мужчинах Харлеха.
Он откинул назад голову и запел. Дайльюлло сморщился.
– Никогда не было ни одного уэльсца, который не воображал бы, что умеет петь. Даже если бы он был Звездным Волком.
– У этой песни чудесный мотив, – сказал Чейн. – Она достойна того, чтобы стать одной из боевых песен варновцев.
– Тогда готовься распевать ее в Закрытых Мирах. Предчувствую, что моя жадность к деньгам и желание заиметь хороший дом вовлекут нас там в большую беду.

4

Небольшой, класса 20, корабль наемников, протащившись через Солнечную систему, сделал скачок в сверхскоростной режим и продолжил свой путь.
На фоне громадных, плавных спиралей галактики и невероятно искривленных рукавов более густых концентраций звезд корабль был мелкой пылинкой. Далеко за кораблем простирался Рукав Лебедя – гигантское скопление мерцающих солнц. Рукав вытянулся в направлении обода галактики на галактическую широту двадцать градусов, затем разделился на две почти одинаковые внушительные группы под названиями Отрог Вуали и Отрог Ориона.
Корабль оставил позади огромную массу звезд Отрог Ориона, миновал продолговатый клубок из облаков "горячего водорода" и направился к сияющему длинному Рукаву Персея почти на самом ободе Галактики. Даже в сверхскоростном режиме корабль шел не абсолютно прямым курсом. Колесо звезд, каким является Галактика, не стоит на месте, а непрерывно вращается; поэтому относительные координаты претерпевали постоянное изменение, компьютеры то и дело щелкали, переговаривались между собой и поправляли курс корабля.
Находившийся на мостике Киммел, капитан и совладелец корабля, бросил взгляд на мерцавшие огоньки звездной карты.
– Кажется, все в порядке – сказал он Дайльюлло.
Изящное ударение на слове "кажется" было характерным для речи этого невысокого, лысого, нервного человека, который почти все время о чем?то беспокоился и больше всего, чтобы корабль не получил какого?либо повреждения.
Постоянная обеспокоенность Киммела настолько надоедала многим лидерам наемников, что они отказывались впредь иметь с ним дело. Но Дайльюлло, давно знакомый с Киммелом, считал, что лучше иметь капитана беспокойного, нежели беззаботного. Он знал, что Киммел будет сражаться как лев против любой угрозы своему драгоценному кораблю.
– Конечно же, все в порядке, – заметил Дайльюлло. – Что с ним будет. Так что вези нас к Рукаву Персея и на обычной скорости выходи на оперативный простор Альюбейна.
– И что дальше? – спросил Киммел. – Разве вы не видели карту опасности в системе Альюбейн? Полно отвратительных пылевых течений, а радары по всей вероятности будут дурить из?за радио?эмиссии водородных облаков.
– Водород?то холодный, – перебил Дайльюлло,
– Знаю, знаю. Полагают, что эмиссия происходит только в диапазоне двадцать одного сантиметра, но если произойдет столкновение остатков газа с эмиссией электронов, тогда холодный водород взорвет радар быстрее, чем горячий, И представьте, какие будут последствия, если это случится?
– Не надо ничего представлять, – успокоил его Дайльюлло. – Просто помните, Киммел я не собираюсь делать что?либо безрассудное: своя шкура мне не менее дорога, чем вам эта старая жестянка.
– Старая жестянка? – вскричал Киммел и разразился руганью.
Дайльюлло поспешил удалиться, чтобы скрыть хитрую улыбку. Уже многие годы такой уловкой уводил он Киммела от его тревог, и тот никогда не догадывался об этом.
В своей маленькой каюте Дайльюлло вынул бумаги, полученные от Джеймса Эштона, и стал их изучать.
Его заинтересовали четыре человека.
Доктор Мартин Гарсиа из Куернавакского института внеземной антропологии; С. Саттаргх, прибывший по обмену преподаватель из Университета планеты Арктур?3; Джевит Макгун, в прошлом независимый делец межзвездной торговли; доктор Джонас Кэйрд из Нью?Йоркского фонда внеземных наук.
Дайльюлло еще раз взглянул на этот список. Был в нем один человек, который, кажется, совсем сюда не подходил.
Джевит Макгун, независимый межзвездный торговец. Почему он оказался в одной компании с четырьмя учеными?
Дайльюлло стал дальше читать бумаги, приготовленные для него Эштоном, и вскоре удовлетворенно произнес "ага!"
Оказывается, именно Джевит Макгун первым рассказал Рендлу Эштону о чем?то великом и удивительном в Закрытых Мирах. Он, как уверял Рендл брата, доставил солидное свидетельство в подтверждение своего рассказа. Но Рендл ни за что не показал бы это свидетельство брату и не сказал бы о точней природе того, за чем охотился.
– Ты все равно не поверил бы мне, – говорил Рендл Эштон. – Но я скажу тебе: это так велико, что может полностью революционизировать изучение Вселенной.
Больше этого он не сказал. И вот четверка увлекшихся ученых и с ними мистер Джевит Макгун отправились с энтузиазмом на Альюбейн.
Что?то стало проглядывать, подумал Дайльюлло. Бить прямо в глаза с этих страничек.
Он вспомнил давние рассказы многих людей, вроде старого Донахью, о великой тайне, хранящейся в Закрытых Мирах. Наверное, эти сказки и появились на свет в результате замкнутости Закрытых Миров.
Но если взять такую сказку за основу, придумать к ней ложные подтверждения и затем преподнести все это изучающему внеземные явления энтузиасту, который к тому же оказался еще и миллионером, то разве трудно заманить его на Альюбейн. А после того, как вы его заманили, у вас открывается немало возможностей обогатиться за его счет.
Ладно, предположим, что Макгун пошел лишь ради денег на выдумку о чем?то великом в Закрытых Мирах, но вот Звездные Волки, почему они?то боятся туда летать?
– А?а, черт бы побрал этого Чейна, – выругался Дайльюлло. – Он что угодно способен испортить, даже хорошую версию.
А корабль мчался и мчался, сменяя одни свои сутки другими, и казалось он вечно будет нестись в сверхскоростном режиме. Но вот наступил момент, когда взвыла сирена.
– Наконец?то, – сказал себе Дайльюлло и направился из своей каюты наверх к капитанскому мостику. Проходя мимо маленькой каюты, где Чейн дежурил за оператора радара, Дайльюлло задержался, просунул в дверь свою голову:
– Ты, кажется, не скучаешь, Чейн. Верно?
– А чего мне скучать, – широко улыбнулся Чейн. – Нахожусь на корабле, который мчится с приличной скоростью – вдвое медленнее, чем ходят варновские корабли. Тут разве можно заскучать?
– Такие слова слышать приятно, – ухмыльнулся слегка Дайльюлло. – Если б ты действительно заскучал, то я сразу догадался бы о приближении каких?нибудь событий. И Чейн".
– Да?
– Ты, конечно, будешь счастлив узнать, что если развернутся боевые действия или что?то истинно опасное, я позабочусь, чтобы ты сразу оказался на передней линии. Ну как, благодарен?
Чейн процедил сквозь зубы:
– Благодарен, старый хитрец.
Дайльюлло все еще посмеивался, когда прибыл на капитанский мостик Едва он вошел, как сирена подала второе предупреждение. Корабль начал выходить из сверхскоростного режима, и он ухватился за опорную стойку.
Лампочки потускнели, и весь каркас корабля так задрожал, словно вот?вот развалится. То же самое испытывал и весь организм Дайльюлло. Как бы часто не приходилось Дайльюлло переносить эти скачки с одного скоростного режима на другой, всякий раз он испытывал мгновения панического страха, такое ощущение, что весь он рассыпается на атомы, которые навсегда разлетятся и никогда уже вновь не воссоединятся. Это было похоже на повторяющиеся приступы наследственной эпилепсии, только бесконечно хуже. Затем, как всегда, наступила последняя глубокая встряска, – переход со сверхскоростного режима завершился, и все вошло в обычную норму.
Они находились как раз за кромкой Рукава Персея. Одно дело так назвать или обозначить на карте эту одну из внешних спиралей Галактики, другое дело взирать через обзорное окно на чудовищно гигантское побережье звезд – высоких как рай и пылающих как ад.
– А теперь, Дэвид, – раздавался голос Киммела, – теперь давай продолжим.
Пилот Дэйв Мэтток нажал кнопки управления, и корабль начал разворачиваться в сторону ближайшей звезды Рукава Персея, представлявшей собой солнце топазного цвета.
Мэтток прославился среди наемников двумя особенностями. Первая – жевание табака. Вряд ли можно было сыскать другого человека, который так долго в той или иной форме пользовался табаком; ведь в продаже давно уже были некрепкие снадобья, значительно безопаснее, но столь же успокоительного действия. Почти никто не жевал табак десятилетиями, а Мэтток, как мальчишкой перенял эту привычку у родного деда, бродяжничавшего по горам Кентукки, так никогда и не бросал ее.
Вторая особенность Мэттока состояла в том, что он никогда не выходил из себя в отношениях с Киммелом. В Зале Наемников приходилось нередко слышать, что, когда Мэтток оставит пилотскую работу, Киммелу придется уйти в отставку, так как ни один другой пилот не сможет ладить с суматошным капитаном.
– Спокойнее, спокойнее! – кричал Киммел. – В этой системе надо проявлять осторожность. Не забывай про облака холодного водорода, о которых я тебе говорил. Да и про то течение... то ужасное течение.
Мэтток, крупный, здоровенный человек с большим лицом и волевым подбородком, не обращал внимания на слова Киммела. Он продолжал методично жевать табак и манипулировать кнопками управления.
– О, всемогущий! Дэвид, неужели тебе хочется разбить нас? – громко причитал Киммел. Он чуть ли не прыгал вокруг Мэттока, заглядывая через плечо пилота на показания приборов и выразительно жестикулируя. – У нас же так много времени, так много времени...
Мэтток не произносил ни слова в ответ, а только с удивительной точностью отправлял плевки в пластмассовое ведро, которое всегда стояло в углу во время его дежурства.
– Ах так... Так... осторожненько, – умолял Киммел. – В конце концов, Дэвид, мы же хотим быть осторожными. Правда? Ты ведь хороший, осторожный парень...
Мэтток смотрел на цифры, вспыхивающие на экране компьютера, и спокойно прибавлял скорость.
Киммел взвизгнул словно перепуганный кролик и воздел над лысой головой заломанные руки – прямо как старуха в ожидании светопреставления.
Дайльюлло усмехнулся. Он повидал уже немало таких спектаклей Киммела с немым участием Мэттока, и все они были похожи один на другой.
Он посмотрел вперед. Корабль несся к Альюбейну, топазные лучи которого ослепительно и безжалостно били в голубые глаза Дайльюлло.
Компьютер начал то и дело заикаться. Эмиссия, исходившая от невидимых облаков холодного водорода, нарушала работу радара, а без его данных компьютеры становятся всего лишь грудой металла, проводов и кристаллов. Бесполезными.
По корпусу корабля зашелестела пыль. Они шли по краю пылевого потока, и это было плохо, не гибельно, но довольно плохо. В такие моменты Дайльюлло всегда хотелось, чтобы между ними не было ничего, кроме чудесного, чистого, открытого космического пространства. Действительность была иной; при образовании небесных тел вокруг многих из них остались кучи мусора. Со временем гравитационные поля, конечно, подметут этот мусор, но у человеческих существ нет возможности так долго ждать.
Наружное шуршание корпуса превратилось в потрескивание. Киммел отошел к стене капитанского мостика, прислонился к ней лицом. Дайльюлло восхищенно глядел на него: разыгрывался предпоследний акт спектакля, называвшийся "не могу смотреть".
Потрескивание снаружи корпуса прекратилось, потом снова возобновилось и стало несколько сильнее. Компьютеры выключились на целую минуту, воцарилась наводящая страх тишина.
Киммел отстранился от стены, подошел к пустому креслу второго пилота и тяжело опустился в него. Сидел он совершенно неподвижно, ссутулившись, вытянув вперед голову, с холодными тусклыми глазами.
Дайльюлло кивнул сам себе: наступил финальный акт под названием "все пропало, погибаем".
Мэтток между тем спокойно поворачивал голову и выразительно отправлял в ведро свои плевки.
Компьютеры вновь заработали, потрескивание корпуса от пылевого течения постепенно затихло; взору наемников предстала панорама трех планет: две на этой стороне звезды и третья на полпути вокруг нее.
Это похоже, подумал Дайльюлло, на то, что писал Берлиоз про вторую часть Четвертой симфонии Бетховена: "... величественные звуки поднялись словно только что сотворенные рукой бога миры, они плыли чистые, прекрасные".
На какой?то момент он почувствовал гордость за себя: ведь ни один другой лидер наемников не знает о подобных вещах. И с грустью подумал: "Но ведь я приобрел эти знания только потому, что долго пребывал один в одиночестве и имел уйму времени для чтения".
Он взглянул на Закрытые Миры так, как смотрят в глаза врагу. А корабль продолжал лететь навстречу туманно?желтому полыханию Альюбейна.

5

Чейн чуял опасность в этой тишине.
С полудюжиной наемников он стоял перед свои кораблем на поле видавшего виды звездопорта. Сверху низвергался горячий, лимонного цвета солнечный свет, а здесь внизу шелестел вокруг теплый ветер; других звуков не было.
За звездопортом на горном склоне поднимался ярусами старинных беломраморных зданий огромный город. Он был слишком далеко, чтобы сюда доносились его звуки. Сама по себе тишина Чейна не беспокоила, но здесь в звездопорте было уж чересчур тихо. Не было никакого движения ни у складов, ни у других зданий. Неподалеку стояли восемь или девять небольших планетарных крейсеров, четверо из которых имели бортовые установки для пуска ракет. Но и тут не было признаков жизни.
– Ведите себя спокойно, – сказал Дайльюлло. – Волноваться не надо. Для нас безопаснее подождать, пусть очи сделают первый ход.
Стоявший рядом с Чейном Мильнер пробормотал:
– Гораздо безопаснее было бы иметь при себе станнеры.
Низкорослый Мильнер слыл сквернословом и задирой; никто из наемников не любил его, и попал он в команду только благодаря своему исключительному умению использовать и обслуживать оружие. Но в данном случае Чейн не мог не согласиться с Вильнером.
Однако Дайльюлло был непреклонен. По его замыслу наемники должны были, прилетев на Альюбейн?1 (планетное название – Аркуу), застигнуть местных жителей врасплох, но ни в коем случае не подавать вида, что ждут схватки.
Внезапность им полностью удалось. Они подлетели к планете с противоположной стороны, развернулись и прошли над половиной Аркуу в направлении ее столицы Яр, не послав никакого уведомления о своем прибытии и не запросив разрешения на посадку.
Рассматривая сверху быстро мчавшуюся под ними планету, Чейн подумал, что у нее немного оснований именоваться миром.
Огромная территория Аркуу была покрыта джунглями малинового цвета. То тут, то там, где равнины переходили в темные горы, джунгли уступали место лесам более густого красного цвета. Однажды встретилось коричневато?желтое море, с впадающими с него рыжевато?коричневатыми реками.
А города. Беломраморные, они когда?то были большими, красивыми, теперь же лежали накрытыми красной волной джунглей. Их руины были безжизненны; эти обломки прошлого, облучаемые топазным солнцем, вызывали ассоциацию со старыми мертвыми королями, слава которых давно забыта.
Чейн почувствовал, что таинственность этого далекого мира обусловлена каким?то необычайно возвышенным смыслом. Чтобы создать такие города, потом уйти из них и колонизировать другую планету – для этого надо было быть когда?то действительно великим народом. Что же заставило их бросить города? Что могло вынудить его выступить против межзвездной торговли и превратить свою систему в Закрытые Миры?
Затем их корабль прошел над долиной, и внизу показался новый белый город, на сей раз все еще живой: были видны люди, небольшое количество автомашин на улицах, а в воздухе легкие крылатые аппараты. Без какого?либо предупреждения наемники совершили посадку на поле небольшого планетарного космопорта.
И вот теперь они ждали, оставив в корабле на всякий случай Болларда, Киммела и еще четырех наемников. Солнце палило, а тут пока ничего не происходило.
И вдруг, не оборачиваясь, Дайльюлло сказал:
– Переговоры буду вести я сам.
Из города выехала автомашина и через поле космопорта помчалась к кораблю наемников. Неподалеку она остановилась, из нее вышли два человека и направились к стоявшей перед кораблем группе.
Взглянув на подошедших, Чейн сильно удивился.
Он ожидал, что люди увядающей цивилизации будут выглядеть вялыми, апатичными, немощными. Но эти двое производили совсем иное впечатление.
Это были высокие, широкоплечие, могучего телосложения мужчины с бледно?золотистой кожей, темно?желтыми волосами и холодными сине?зелеными глазами. На них были короткие, с поясом куртки и шорты, обнажавшие превосходную мускулатуру рук и ног. Эта пара совсем не походила на апатичных людей, которых Чейну приходилось встречать.
Тот, что был помоложе и выше ростом, заговорил с Дайльюлло на галакто – смешанном языке народов Галактики. Чувствовалось, что он давно на нем не изъяснялся.
– Вы здесь нежелательны, – заявил он категорично. – Неужели вам не было известно, что Закрытые Миры... закрыты?
– Нам это было известно, – дал прямой ответ Дайльюлло.
– Тогда почему вы здесь?
– Мне хотелось бы объяснить причину нашего прибытия полномочным представителям вашего правительства.
– Мы являемся таковыми, – сказал более молодой. – Меня зовут Хелмер, а его Броз. А теперь отвечайте: почему вы здесь?
Дайльюлло расправил плечи, словно знал, на что теперь шел, так как иного выхода не было.
– Мы прибыли сюда, чтобы найти одного человека, землянина по имени Рендл Эштон, а также его спутников.
Двое аркуунов на мгновение словно воды в рот набрали. Потом, как заметил Чейн, они обменялись молчаливыми взглядами, и тот, кто назвал себя Хелмером, сказал:
– Человек, которого вы ищите, находится не здесь.
– А где же?
– Кто знает, – пожал плечами Хелмер. – Он был здесь, а потом улетел.
– На одну из двух других планет?
– Кто знает, – повел снова широкими плечами Хелмер.
Хотел бы я выколотить из тебя ответ, пронеслось в голове Чейна. Хотя знаю: против твоих мускулов даже варновцу будет нелегко.
Словно поймав эту мысль или обнаружив ее по выражению лица Чейна, высокий молодой аркуун неожиданно взглянул ему прямо в глаза, как будто эта каланча с огромными руками и ногами распознала в сбитой фигуре и темной, чуть насмешливой физиономии Чейна своего мощного потенциального противника.
Затем Хелмер повернулся к Дайльюлло:
– Вам надлежит улететь отсюда. У нас нет технического обслуживания звездопланов, но мы можем снабдить вас продовольствием и водой. Получите это и улетайте.
– Минуточку, – возмутился Дайльюлло. – Вы тут можете оставаться отшельниками, но в цивилизованных звездных мирах существуют определенные правила обеспечивающие право граждан планет на репатриацию, на их возвращение домой. Если бы вы побольше знали о Галактике, вы поняли бы...
Дайльюлло был прерван неожиданно захохотавшим Брозом, который был старше годами Хелмера, Смех был громким, нервным и странно мрачным.
– Хелмер, ты слышал это? Если бы аркууны только знали больше о вселенной. Но он прав. Наши люди нигде никогда не были. Верно?
Броз снова захохотал, а на строгом лице Хелмера появилась издевательская улыбка.
Чейн почувствовал в этом хохоте что?то скрыто зловещее, Дайльюлло же усмотрел оскорбление своей персоне.
– Разрешите сказать вам кое?что, – резко бросил лидер наемников. – Человек по имени Рендл Эштон – важная персона, выходец из семьи, имеющей власть. Если я прибуду назад и доложу, что вы даже не захотели мне сообщить, что с ним случилось, то рано или поздно сюда прибудет военная сила, удары которой широко распахнут двери ваших Закрытых Миров.
Мгновенно лицо Хелмера словно окаменело, взгляд стал холодным.
– Ах, вот как? – произнес он.
У Чейна застонало все внутри: "Какую же ты, Джон, допустил сейчас оплошность; у Звездных Волков дети поступили бы умнее".
У него было желание задать трепку Дайльюлло. Вместо этого он отпел взгляд в сторону, туда, где был город, и там заметил подобие солнечного зайчика: в одном из высоких зданий словно от ветра ходила оконная рама, захватывая и отражая лимонные солнечные лучи.
– Поскольку вы угрожаете, – ледяным тоном заявил Хелмер, – то и я отвечу тем же. Или вы улетаете сейчас немедленно, или вы вообще отсюда не улетите.
Он повернулся спиной к Дайльюлло и направился вместе с Брозом к машине, которая сразу же их умчала.
Дайльюлло обернулся, бросил кислый взгляд на наемников:
– Прямо?таки глухая стена. По?видимому, ваш несравненный командир поступил не лучшим образом. У кого какие мысли?
– У меня, – отозвался Чейн. – Я возвратился бы на корабль и убрался отсюда как можно быстрее, чтобы не попасть в большую беду.
Дайльюлло уставился на Чейна так, словно его совет был еще одним удручающим событием.
С оскорбительным терпением Чейн пояснил:
– Вы заявили ему, что если вы возвратитесь и доложите о результатах, это навлечет на них потом большое несчастье. Если вы возвратитесь.
Пояснение дошло до всех. Наемники перепели взгляды с Чейна на Дайльюлло, лицо которого еще больше вытянулось.
– Ты прав, – сказал Дайльюлло. – Я попробовал блефовать, но блеф не сработал Ничего хорошего не предвидится, если мы останемся здесь. Поэтому – срочный взлет.
Все бросились в корабль. Послышалось хлопанье запирающих механизмов, и не более, чем через минуту прозвучало предупреждение сирены. Стремительно, с грохотом поднял Мэтток корабль в небо. Словно вопли истеричных женщин завизжали звуковые сигналы, предупреждающие о пределе трения с воздухом, но Мэтток пропускал их мимо своих ушей. Вскоре корабль был за пределами атмосферы.
Чейн отправился на свой пост к радару, начал сканировать быстро убегавшую назад планету. Вскоре он увидел то, что ожидал увидеть.
– Нас нагоняют два аркуунских крейсера, – сообщил он. – Думаю, можно ожидать залп реактивных снарядов.
– Поднять щиты, – распорядился Дайльюлло и выругался. – Наверное, мы сами облепили им работу. В космопорте, так близком к городу, они бы не решились применить эти снаряды.
– Щиты подняты, – доложил Боллард, добавив тут же, – и по время! – так как корабль закачался и затрясся от разрывов снарядов.
Чейн видел, что ситуация складывается скверная. Их корабль не имел бортовых пусковых установок, щиты же были легкими и долго не могли выдерживать удары снарядов.
Киммел буквально повис над креслом Мэттока и начал давать рекомендации. Чейн ожидал стать свидетелем новых стенаний, но он не знал Киммела так, как его знал Дайльюлло, и был удивлен.
– Теперь, Дэвид, – советовал Киммел, – нам надо быстренько оторваться от этих крейсеров. Если где?нибудь щит не выдержит их снарядов, будут повреждения. Дорогие повреждения. – При последних словах он задрожал мелкой дрожью словно нервный терьер. – А поэтому иди вон в тот поток пылевого течения, что к зениту от Альюбейн?2.
Мэтток поднял, на него глаза:
– В поток?
– Да, Дэвид, для нас это наилучший шанс. В космопорте я видел их крейсеры; они старого типа и не могут иметь таких хороших радаров как у нас. В пиленом потоке мы оторвемся от крейсеров, они не станут долго рисковать собой. Но с нашим хорошим радаром, Дэвид, ты нас успешно проведешь сквозь этот поток.
Мэтток смачно сплюнул:
– О'кей. Идем в пыль.
Корабль резко изменил курс. Чейн следил за экраном радара. Они начали отрываться от аркуунских крейсеров, по пока недостаточно быстро, чтобы выйти за предел досягаемости их снарядов. Он доложил об этом Дайльюлло.
– А?а, – отмахнулся Дайльюлло. – Своим дурацким блефом я все испортил. Мы даже не выяснили, жива или погибла группа Эштона.
– Некоторые живы, – сказал Чейн.
– Откуда тебе знать?
Не поворачивая головы от экрана, Чейн сказал:
– В одном из тех наиболее крупных зданий в городе непрерывно распахивалось и закрывалось окно, отражая солнечный свет. Эти сигналы по корабельному коду означали "ЭШТОН".
– Что ж ты раньше не сказал об этом, – упрекнул его Дайльюлло.
Чейн улыбнулся:
– Не хотел говорить о вещах, которые могли бы помешать вам быстрее улепетывать оттуда.
На щиты обрушился залп снарядов и корабль бешено затрясся. Ответ Дайльюлло на последние слова потонул в оглушительном грохоте.
Чейн был только рад этому.

6

Они вошли в пылевой поток и стало плохо. Так плохо, что Киммел уже не открывал рта, а это всегда было признаком опасности. По мере приближения Альюбейн?2 компьютеры тревожно щелкали.
Они прошли в зените этой быстро вращающейся планеты. Чейну она показалась похожей на Аркуу, если не считать,

Леонид Смолин

ВТОРЖЕНИЕ
Фантастическая повесть

Отшвырнув пустой магазин, Виктор Ребрин перепрыгнул через канаву и юркнул
в темный переулок, который, как он предполагал, должен был вывести его на
соседнюю улицу. Позади, агонизируя, страшно хрипела и плевалась ядом
обезображенная взрывом гранаты жуткая тварь, более всего походившая на
клубок щупалец и клыков. Какой-либо опасности она больше не представляла,
тем не менее убираться отсюда нужно было как можно скорее, так как,
привлеченные шумом, здесь в любой момент могли объявиться другие обитатели
этого веселого мира. Тогда ни сам Бог, ни дьявол, ни тот, кто заварил эту
кашу, не поставили бы на Виктора ни копейки.
По заваленному битым кирпичом и стеклами тротуару Ребрин промчался между
двумя рядами угрюмых домов в конец переулка, остановился там, тяжело дыша и
слушая, как грохочет сердце, перезарядил автомат и, высунувшись из-за угла,
принялся оглядывать улицу на предмет имевшихся на ней опасностей. Что
опасности тут подстерегали за каждым углом, сомневаться не приходилось.
Справа, правда, там, где улицу перегораживали два помятых автомобиля, все
вроде было спокойно, а вот слева, метрах в сорока, у разбитой витрины
промтоварного магазина маячила какая-то зловещая темная фигура, и в той же
стороне - то ли за поворотом, то ли в подвале двухэтажного дома - что-то
громко ухало, будто филин, и от этого уханья оконные стекла над головой
Виктора, резонируя, тихонько позванивали.
"Паскуда! Только зомби мне сейчас не хватало, - подумал Ребрин
расстроенно. - Да еще это уханье, черт возьми! Один Бог знает, что там
такое может быть.- Он машинально полез в подсумок и нашарил ручную гранату.
- Плохо, если придется ее здесь израсходовать. Осталось всего две штуки, а
до Штаба Национальной Обороны еще целых полтора километра. Положеньице! -
Он снова посмотрел в сторону помятых автомобилей. - Эх, задать бы сейчас
стрекача по этой дороге. Может, и удалось бы убежать...
Хотя, конечно, это утопия. Зомби не из тех, кого можно одурачить таким
способом. В два счета догонит... Попробуем-ка мы по-над стеночкой".
Он постоял еще некоторое время, минуты две или три, прислушиваясь к тому,
как где-то далеко, за пределами города должно быть, слабо грохочут пушки,
потом, стиснув покрепче потную рукоять автомата, мысленно перекрестился и,
не спуская глаз с темной фигуры, попятился вдоль стены в сторону
автомобилей. Было уже не меньше половины девятого. Надвигающиеся на город
вечерние сумерки скрадывали очертания окружающих предметов, и вариант
"по-над стеночкой" казался сейчас наиболее приемлемым. Метров десять ему
удалось преодолеть без всякого шума, потом под ногой у него предательски
хрустнул осколок стекла, и на этом его везение закончилось. Дальше наступал
период сплошной невезухи. Темная фигура у разбитой витрины зашевелилась,
зафырчала, будто собака, берущая след, и через пару секунд уверенно
направилась к Виктору.
- Паскуда! - пробормотал тот с досадой. - Ну почему? Почему мне так не
везет?
Он снова остановился, повернулся и, направив на темную фигуру автомат,
замер в неподвижности. Зомби, однако, эти приготовления ничуть не смутили.
Он продолжал двигаться, размеренно, неторопливо, битые кирпич и стекла под
его ногами тихонько поскрипывали, и что-то жуткое по-прежнему ухало за его
спиной.
Виктор тоже не спешил. В последнем магазине оставалось не более двух
десятков патронов, и он терпеливо выжидал того момента, когда можно будет
стрелять наверняка, так, чтобы все пули достигли цели, чтобы ни одна из них
не пропала даром. Он уже успел убедиться, что красивые сказочки
инструкторов о том, будто зомби можно легко убить, разрушив пулями мозг, в
этом прекрасном городе ничего не стоили. Уничтожить зомби можно было только
с помощью гранаты, после же автоматных очередей они довольно быстро
восстанавливались и, если вовремя не скрыться, возобновляли нападение...
Проклятый город! Все в нем было шиворот-навыворот...
Когда зомби преодолел половину разделявшего их расстояния, Виктор смог
разглядеть его более детально. Безволосое, с зеленоватой кожей тело монстра
порывали куски истлевшей одежды, огромные и клешнятые руки свисали чуть ли
не до колен, а на лице, как и подобает покойнику, тронутом разложением,
зияли вместо, глаз черные провалы.
Хорош, ничего не скажешь, подумал Ребрин. Затаив дыхание, он нажал на
спусковой крючок. Автомат в его руках загрохотал, словно отбойный молоток,
и разрывные пули, с хрустом вонзаясь в тело монстра, стали рвать его на
части. За две секунды монстру снесло половину черепа, левую руку оторвало у
самого основания, грудь превратило в сплошное решето. Но зомби, тем не
менее, это не остановило. Казалось, никакая сила не смогла бы его сейчас
остановить.
Он продолжал двигаться, упорно, целеустремленно, и вроде бы даже ускорил
чуть шаг.
- Паскуда! - прорычал Ребрин.
Не переставая стрелять, он попятился, и тут зомби стал наконец
заваливаться на спину. Автомат в руках Виктора сразу же смолк. И еще не
успело стихнуть гулкое эхо выстрелов, винтом уносившееся куда-то в конец
улицы, и еще звонко цокала по асфальту последняя патронная гильза, а зомби
уже лежал неподвижно на земле и над ним уже клубилось, словно пар,
призрачное облачко поднятой им при падении пыли.
- Паскуда! - повторил Ребрин, теперь уже с облегчением, и тут же принялся
озираться, потому что давешнего уханья больше не было слышно, и что такое
молчание могло означать, не трудно было догадаться. Наверняка какой-нибудь
очередной монстр засек его во время битвы с зомби и теперь, паскуда такая,
выбирает момент для атаки.
Поглядывая по сторонам, он крадущимися шагами приблизился к автомобилям,
постоял возле них, чтобы выяснить, нет ли впереди какой-либо опасности, и
только уже собрался двигаться дальше, как из подвала двухэтажного дома,
того самого, где, предположительно, звучало недавнее уханье, полезло вдруг,
с невообразимым грохотом разламывая кирпичную стену, что-то ужасное,
огромное, что-то такое, что даже в самых кошмарных снах не может
присниться. Виктор замер, оцепенев, глядя, как, окутываясь клубами пыли,
рушится фасад здания, потом, очнувшись, рванулся было прочь, но далеко
убежать, к сожалению, не удалось. Позади раздался оглушительный рев, и
Ребрин, каждой клеткой ощутив, какая у него беззащитная спина, сразу же
остановился, повернулся и, пытаясь унять нервную дрожь, принялся
разглядывать своего нового противника.
А разглядывать было что. Посередине улицы, устремив на Виктора огромные,
как тарелки, глаза, стояло на коротких когтистых лапах черное и приземистое
существо, более всего-походившее на исполинского носорога с соответствующих
размеров вараньей головой. Оно шумно отряхивалось, отчего с черной
блестящей шкуры осыпались кирпичная крошка и прочий мусор, беззвучно
открывало и закрывало полную чудовищных зубов пасть и как бы раздумывало,
много ли будет славы от победы над такой ничтожной букашкой, как Виктор.
Минуты две они стояли друг против друга, выжидая непонятно чего, а потом у
Ребрина не выдержали нервы, он попятился, судорожно сжимая потными ладонями
автомат, и это, как сразу же выяснилось, оказалось ошибкой. Чудовище
рыкнуло и, казалось, в одно мгновение преодолело половину разделявшего их
расстояния. Ответные действия последовали незамедлительно. Чисто
рефлекторно выхватив из подсумка гранату, Виктор зубами сорвал чеку,
швырнул после этого гранату прямо в пасть чудовищу и ничком рухнул возле
стены на асфальт, закрыв голову руками. Грянул взрыв. Ребрина обдало волной
жаркого воздуха и вонью, присыпало каким-то мусором, он сразу же вскочил,
затравленно озираясь, готовый снова сражаться или же бежать сломя голову, в
зависимости от обстоятельств. Но ни в том, ни в другом необходимости больше
не было, так как нападать на него никто вроде не собирался. На месте
поверженного монстра - шагах в десяти - лежала гора дымящейся, отвратительно
пахнущей плоти, какие-то белесоватые сгустки студнеобразной массы ползли от
нее, извиваясь, к Виктору, но какой-либо опасности они, конечно же, не
представляли.
Было тихо. Постояв у стены ровно столько времени, сколько требовалось для
того, чтобы сосчитать количество оставшихся в магазине патронов (6 штук),
Ребрин бесшумными скачками помчался вдоль улицы к центру города, где, как
он помнил, располагался Штаб Национальной Обороны. Если повезет, если по
пути ему не встретится ни одного монстра (что, впрочем, весьма
маловероятно), он будет там через каких-нибудь десять-пятнадцать минут.
Если же случится обратное и какая-нибудь очередная тварь соблазнится видом
и запахом его тела (что очень даже вероятно), то попадет он туда (если
попадет вообще) гораздо позднее. Но об этом Ребрин старался не думать.
Метров двести он промчался со всей возможной для себя скоростью, потом,
заметив впереди перекресток, постепенно перешел на шаг и, поскольку справа
за поворотом явно происходило что-то неладное, вытащил из подсумка
последнюю гранату. За поворотом, должно быть, что-то горело. Бледные
отсветы желтого огня падали на замусоренный асфальт улицы, на стены
стоявших слева домов, на которых плясала изломанная тень фонарного столба;
тянуло горьким дымом и сладковатым запахом горелой плоти. По прежнему было
тихо. Только какое-то слабое, похожее на шипение раскаленного масла
потрескивание раздавалось в той стороне.
Готовый в любой момент задать стрекача, Виктор, прижимаясь к стене,
выглянул за угол и убедился, что опасного здесь сейчас ничего не
происходит, что опасное здесь происходило как минимум полчаса назад. Второй
от угла дом на противоположной стороне улицы горел. Желтые языки пламени,
вырывавшиеся из его окон, лизали кирпичные стены и крышу, издавая то самое
слабое потрескивание, что Виктор поначалу принял за шипение раскаленного
масла. Напротив горевшего дома прямо посередине улицы проглядывались в
клубах то ли пара, то ли дыма все еще подрагивающие останки какого-то
монстра, и там же из-под груды белесоватой массы торчали чьи-то
полуобгоревшие ноги. Справа у стены - в трех примерно шагах - Виктор увидел
оторванную у запястья мужскую кисть, посиневшие скрюченные пальцы которой
сжимали столовую вилку с аккуратно насаженным на нее кружком копченой
колбасы. Запахи горелой плоти здесь были просто невыносимы, и Ребрин,
задерживая дыхание, быстро пересек улицу, после чего, пробежав еще метров
сорок, остановился возле разгромленного газетного киоска, оглядываясь на
предмет возможной погони. Погони не было, и Виктор, периферийным зрением
контролируя темные провалы окон и дверей проплывающих мимо домов, побежал
дальше.
У следующего перекрестка ему снова пришлось задержаться, потому что
слева, на той улице, по которой ему надо было сейчас идти, обозначилось в
сумерках какое-то угрожающее движение - что-то огромное, похожее на
морского ската бесшумно скользило над самой мостовой в сторону Виктора.
"Пас-скуда! - пробормотал тот, торопливо озираясь. - Придется проходными
дворами".
По-прежнему сжимая в левой руке гранату, он как можно быстрее перебежал
наискосок улицу, свернул затем в первую попавшуюся подворотню, миновал
узкий и длинный, пахнущий плесенью тоннель и очутился в небольшом дворике,
со всех сторон окруженном стенами домов. Выхода из него нигде не
наблюдалось, и Ребрин, посылая в пространство проклятая, бросился назад в
тоннель, но, пробежав не более двух метров, остановился, попятился,
непроизвольно вскидывая автомат, а возникшая в светлом прямоугольнике
тоннеля знакомая фигура тотчас же двинулась следом, выходя на открытое
место. Это был зомби, тот самый однорукий зомби, с которым Виктору пришлось
выяснять отношения пятнадцать минут назад. Быстро же он бегает, подумал
Ребрин машинально. Он продолжал пятиться, сначала из тоннеля, потом через
двор, до тех пор, пока не уперся спиной в шершавую стену. Тут он
остановился и, тщательно прицелившись, нажал на спусковой крючок. Все шесть
пуль достигли цели. Ослабевшего в предыдущей схватке зомби отбросило назад,
он упал, нелепо взмахнув единственной рукой, а Ребрин, отшвырнув ненужный
теперь автомат, обежал неподвижное тело и скользнул в тоннель, надеясь, что
давешний "морской скат" не успел перерезать путь к отступлению. Ему
повезло. Ни справа, ни слева "морского ската" не наблюдалось, и вообще,
какого-либо движения вокруг заметно не было.
Не желая больше рисковать, он проигнорировал все попавшиеся ему на пути
подворотни, добрался до следующего перекрестка и с надеждой посмотрел
налево, туда, где в конце улицы - метров примерно через триста - сияло
огнями огромное шестиэтажное здание. Над его крышей, полосуя ночное небо,
беспорядочно метались лучи прожекторов, многие окна в нем были заложены
мешками с песком, а из тех, что были свободны, торчали дула артиллерийских
орудий. В этом здании располагался Штаб Национальной Обороны. Там, в одной
из бесчисленных комнат, томился в ожидании Виктора командующий
Западно-Сибирским военным округом генерал-полковник Кротов, как всегда,
наверное, шумный, непререкаемый и пьяный до последней степени. Еще там
были хорошая еда, коньяк в неограниченном количестве и блаженный отдых -
сон в чистой постели. Все это могло превратиться в реальность только в том
случае, если удалось бы благополучно, без приключений преодолеть эти
последние триста метров.
Виктор облизнул пересохшие губы и принялся зорко оглядывать окрестности.
Многие дома на этой улице были разрушены - должно быть, от прямых попадании
артиллерийскими снарядами, кое-где в заваленном битыми кирпичом и стеклами
асфальте зияли воронки, а на другой стороне, как раз напротив Виктора,
какой-то помятый жигуленок обнимал передним бампером покосившийся фонарный
столб. По-прежнему вокруг не было заметно какого-либо движения.
Вертя во все стороны головой, Виктор вышел на середину улицы, постоял там
несколько секунд, окидывая опасливым взглядом угрюмые фасады стоявших слева
и справа домов, и, мысленно перекрестившись, помчался легкими. бесшумными
скачками в сторону сияющего огнями здания, постепенно наращивая скорость.
Когда он преодолел чуть больше половины оставшегося расстояния и уже
казалось, что вряд ли кто попытается ему сейчас помешать, асфальт впереди
него вдруг вздыбился, словно ожившая серая лава, стал вспучиваться,
пузыриться, стремительно трансформируясь в какое-то невероятно безобразное
существо. Ребрин испуганно остановился, а существо, сформировавшись через
пару секунд окончательно, шагнуло из образовавшейся в асфальте выемки ему
навстречу, зарычало при этом так, что в некоторых окнах со звоном осыпались
стекла, и Виктор, успев разглядеть только длинный, свисавший почти до самой
земли язык да еще белые кинжальные зубы в огромной пасти, вокруг которой в
клубах поднявшейся пыли довольно ощутимо угадывалось что-то могучее и
необъятное, как гора, швырнул, не раздумывая, в эту пасть свою последнюю
гранату и бросился плашмя на асфальт, надеясь, что граната взорвется
раньше, чем чудовище успеет добраться до него.
После того, как прогремел взрыв, он торопливо вскочил и, не видя земли и
не ощущая ног, мимо бившейся в агонии туши побежал в сторону огней, туда,
где томился генерал Кротов, где были чудесный коньяк и блаженный отдых в
чистой постели.
Спустя несколько секунд он выбежал наконец на центральную площадь. Теперь
до здания оставалось не более пятидесяти метров. Его близость придала
Виктору сил, он рванулся к нему, задыхаясь, почти ничего не видя, кроме
стоявшего перед глазами кровавого тумана, и в этот самый момент то ли
позади, то ли где-то над головой раздались вдруг оглушительный клекот и
шелест, будто какой-то стяг трепало на сильном ветру. Не снижая скорости,
он посмотрел назад, споткнулся и, уже падая, успел разглядеть
промелькнувшие над ним огромные кожистые крылья, изогнутый клюв и яркий
рубиновый глаз под белым костяным наростом. Промахнувшись, серая тень
скользнула вверх, обдав Ребрина волной вонючего воздуха, и в то же
мгновение в окне пятого этажа что-то вспыхнуло, неожиданно и ослепляюще, и
с протяжным звуком "ва-а-ау", опалив Виктору лицо, настигая на излете серую
тень, ночное небо прочертила широкая огненная полоса.
Тотчас же летающий монстр, превратившись в пищащий клубок пламени,
кувыркаясь и разбрызгивая огненные хлопья, стал падать прямо под стены
здания, а из окна, озаряя малиновым светом окрестности, выплеснулся с воем
еще один огненный плевок. На какое-то неизмеримо малое мгновение Виктор
увидел позади себя - всего в двадцати шагах - однорукую фигуру бредущего к
нему зомби, а потом зомби вспыхнул, словно факел; уже объятый пламенем, он
сделал еще несколько судорожных шагов и рухнул наконец на асфальт, взметнув
облако искр и густо чадя смрадным белым дымом.

* * *

Виктор поднялся. Он посмотрел на пылающие останки своих преследователей,
потом перевел взгляд на окно, из которого все еще торчало жерло огнемета,
различил там чей-то неясный силуэт, помахал ему рукой, и силуэт, заметив
его жест, энергично помахал в ответ.
Было тихо. Поглядев в последний раз на полуразрушенные фасады окаймлявших
площадь домов, Виктор побрел ко входу в здание, все еще не веря, что более
чем двенадцатичасовое путешествие подошло, наконец, к благополучному
завершению.
Он толкнул дверь, и дверь, незапертая, будто Виктора за ней уже ждали,
заскрипев, послушно отворилась. Внутри, однако, кроме кромешной тьмы и
спертого воздуха, ничего определенного разобрать было нельзя. Таращась в
темноту и раздумывая, как же это все чертовски напоминает ловушку, Ребрин
постоял перед входом секунд семь или восемь, потом, скрепя сердце,
переступил порог, после чего, сразу же остановившись, закрыл за собой дверь
и принялся вслепую нашаривать замки и засовы. И в этот самый момент
вспыхнул яркий ослепительный свет.
- Паскуда! - пробормотал он невольно, приседая от неожиданности и
зажмуриваясь, но тут же открывая глаза вновь, потому что никогда еще не
чувствовал себя таким беззащитным.
Он находился в тамбуре, маленькой тесной комнатенке, площадью не более
шести квадратных метров. У противоположной стены стояли солдаты - двое
гориллообразных существ с надвинутыми на глаза касками и направленными на
Виктора акээмами. Более подробно разглядеть их Ребрину мешала яркая
электрическая лампа над головами горилл, свет которой бил ему прямо в лицо.
Он поморщился.
- Кто вы такой и что вам здесь нужно? - осведомилась одна из горилл после
некоторого молчания, В течение которого все трое то ли привыкали к свету,
то ли оценивали возможности друг друга.
- Я Виктор Ребрин, - сказал Ребрин. - А что мне здесь нужно, я сообщу
вашему начальству.
- Ребрин? - переспросил солдат.
Не сводя глаз с Виктора, он нашарил позади себя дверь, приоткрыл ее и
громко произнес в образовавшуюся щель:
- Господин сержант, тут какой-то Ребрин.
- Ну так что? - раздался тонкий сварливый голос. - Мало ли чего там за
стенами бродит. Ты, Павленко, приказ слышал?
- Слышал, господин сержант.
- Вот и гони его в шею, понял?
- Так точно, господин сержант.
Предполагаемый Павленко аккуратно прикрыл дверь и, повернувшись к
Виктору, объявил ему скучным, лишенным каких бы то ни было эмоций голосом:
- Согласно приказу командующего округом гражданским лицам запрещено
находиться на территории штаба. - И добавил: - Прошу вас удалиться.
Ишь как чешет, подумал Ребрин. "Согласно приказу..." Прямо профессор.
Вслух он сказал:
- Я Виктор Ребрин. У меня встреча с генералом Кротовым.
Солдат замигал, раздумывая над словами Виктора, потом нерешительно
потянулся к двери и снова приоткрыл ее.
- Господин сержант, он говорит, что у него встреча с генералом.
- Врет, конечно, а ты и уши развесил. Гони его, покуда он не натворил
чего.
- Так точно, господин сержант, - повторил Павленко, закрывая дверь.
Ребрин между тем потихоньку наливался злобой. "Я бы вас, баранов... -
думал он, разглядывая солдат. - Неохота вот только руки об вас марать,
вояки хреновы..." Он заставил себя успокоиться и предпринял еще одну
попытку разрешить эту нелепую конфликтную ситуацию мирным путем. Он сказал:
- Ваш сержант идиот, должно быть, порядочный. Или, может, ему на
гауптвахту захотелось? - Он секунды две-три помолчал и медленно, с
расстановкой добавил: - Для особо непонятливых повторяю, у меня встреча с
генералом Кротовым.
Оба солдата были в явном замешательстве. Павленко, несмотря на свою
гориллобразную внешность, явно отмеченный зачатками интеллекта, бросил на
своего напарника неуверенный взгляд и с раздражением произнес:
- Твоя очередь с сержантом говорить. Я уже два раза к нему обращался.
Хватит.
- Да врет он, наверное, все, - проговорил тот, гладя на Ребрина.
Разговаривать с сержантом ему явно не хотелось.
- А если нет? - возразил Павленко и тоже посмотрел на Ребрина. - Лицо
вроде бы честное.
- Ладно, - сказал второй солдат, помолчав. Он открыл дверь и просунул в
щель голову. - Эта, - начал он, - тут этот Ребрин...
Договорить ему не дали. За дверью раздалась отборнейшая брань, потом
дверь резко распахнулась и в проеме возник лупоглазый коротышка с
надкусанной ватрушкой в одной руке и бутылкой лимонада "дюшес" в другой.
Его гладкий блестящий череп покрывал белый пушок, такой редкий, что даже со
своего места у входной двери Виктор мог бы без всякого труда сосчитать
количество волос, из которых этот пушок состоял.
- Этот, что ли, Ребрин?- сверля Виктора глазами, спросил коротышка, будто
в тамбуре, помимо солдат и Ребрина, находилась еще масса народу.
Павленко кивнул.
- У меня встреча с генералом Кротовым, - сказал Виктор угрюмо..
- С Кротовым? - сощурившись, сказал коротышка. - Что-то не похоже, чтобы
наш генерал общался с такими оборванцами, как ты.
- А почему бы и нет? - возразил Виктор, разыгрывая удивление.- Чем
оборванцы хуже тупоголовых сержантов? - Он замолчал и стал смотреть, как у
коротышки выкатываются глаза и наливаются кровью лицо и шея.
- А ну убирайся! - заорал сержант необычайно тонким голосом. - К чертям
собачьим, понял!? А то мои солдаты будут стрелять, понял!?
Виктор, делая вид, будто собирается уходить, пожал плечами и вдруг
стремительно скользнул в сторону. Из двух акээмов выстрелить успел только
один, - да и то всего раз. Через несколько мгновений и сержант, и его
подчиненные лежали на полу в живописнейших позах. Бутылка лимонада,
шелестя, медленно укатывалась куда-то в дальний угол, и из нее толчками
выплескивалась желтая жидкость. Недоеденная ватрушка торчала из разинутого
рта сержанта.
- Приятного аппетита,- сказал Ребрин, ухмыльнувшись.
Он поднял с пола бутылку и жадно, в два глотка осушил ее. Потом
заботливо, чтобы, не дай Бог, какая-нибудь случайная тварь не
воспользовалась временной небоеспособностью караула, запер входную дверь на
все замки и засовы и отправился на поиски генерала.
Он миновал громадный, забитый спящими солдатами вестибюль, затем по
широкой мраморной лестнице поднялся на второй этаж, где, если не считать
далекого стрекотания пишущей машинки, стояла почти полная тишина, побродил
там впустую по длинным, слабо освещенным редкими желтыми флаконами
коридорам, потом с таким же успехом обследовал третий, четвертый и пятый
этажи и наконец на шестом обнаружил широкую дверь, возле которой маячила
одинокая фигура часового и из-за которой довольно явственно доносился
знакомый сипловатый бас генерала Кротова.
- Сюда нельзя, - сказал часовой, увидев Виктора, и на всякий случай
потянул из-за спины автомат.
Виктор не ответил. Для дискуссии с часовым времени у него уже не
оставалось, да и результат ее как пить дать мало бы чем отличался от
недавнего разговора с сержантом. Неуловимым движением он выбросил правую
руку впереди кончиками пальцев в самой последней и наиболее быстрой фазе
движения руки коснулся груди часового в районе солнечного сплетения.
Часовой, согнувшись пополам, принялся хватать ртом воздух, а Ребрин,
завершая работу, несильно, скорее автоматически, чем обдуманно, ударил его
ребром ладони в основание шеи, после чего, подхватив обмякшее тело,
аккуратно прислонил к стене, надвинув ему при этом на глаза каску, чтобы
все выглядело так, будто часовой вздумал малость вздремнуть.
Потом он толкнул дверь и, переступив порог, очутился в больший, ярко
освещенной комнате, посередине которой стоял огромный, покрытый картой
Западной Сибири круглый стол, а в самой ее глубине, возле низенького
журнального столика у дальней стены, располагались в широких кожаных
креслах два пожилых человека. Один из них, седовласый и краснолицый, в
расстегнутом генеральском мундире, и был тем самым генералом Кротовым.
Второго Ребрин видел впервые. У него было длинное холеное лицо, гладкие
выбритые щеки и скучающий взгляд серых равнодушных глаз под тонкими черными
бровями. На нем был изящный синий костюм, галстук-селедка, тоже синий и
изящный, и белоснежная рубашка с узким отложным воротником. Он сразу не
понравился Виктору. Какая-нибудь штатская сволочь должно быть, подумал он.
Перед мужчинами на низеньком столике возвышалась чудовищная батарея пустых,
полупустых и полных бутылок, грязных бокалов и стаканов, пепельниц,
наполненных раздавленными окурками, и там же, в этом бардаке, лежали под
крошками пепла какие-то важные, должно быть, бумаги. Дым в комнате стоял
коромыслом.
- А, Ребрин, наконец-то, - проревел генерал, поворачиваясь на шум. Бас у
него был действительно генеральский. - Вы опоздали на восемь минут,
полковник.
- Спишите их на счет этих болванов внизу.
Приблизившись, Виктор пожал генералу руку и, игнорируя штатского,
опустился в свободное кресло.
- Вы имеете в виду охрану?
- Разумеется.
- Они не были предупреждены, - заявил генерал. - По условиям вы должны
были преодолеть все препятствия.
Виктор фыркнул. Генерал с неодобрением посмотрел на него и, покачав
головой, сказал:
- Не расслабляйтесь, полковник. Никто не знает, что может вас там
ожидать. Впрочем, оставим это. С заданием, я считаю, вы справились
превосходно.- Он потянулся к одной из бутылок.- Кстати, позвольте вам
представить господина Сазонова Николая Ивановича. Он сегодня утром прибыл
из Санкт-Петербурга.
Ребрин без всякой охоты пожал вялую руку штатского, отметив при этом, что
господин Сазонов также, по всей видимости, не испытывает к нему особого
расположения. Не пришло, должно быть, еще время, когда драные штаны и
рубашку, черные от копоти лицо и руки будут причислять к правилам хорошего
тона.
Окинув Ребрина недоверчивым взглядом, Сазонов оттопырил верхнюю губу и,
обращаясь к генералу, брезгливо произнес:
- Вы думаете, он справится?
- Надеюсь на это, - буркнул Кротов, разливая коньяк в бокалы. - А вы что,
хотите предложить свою кандидатуру?
Сазонов покачал головой.
- Что вы. Разумеется нет.
- В таком случае, предлагаю поднять бокалы и выпить за успех полковника.
За наш общий успех.
На несколько секунд наступила тишина. Кротов и Ребрин выпили коньяк до
дна, Сазонов же лишь слегка пригубил, после чего поставил бокал обратно на
столик.
- А теперь, господа, - указал генерал, - прошу к карте.
В этот момент за дверью в коридоре раздались вдруг голоса и топот
множества ног. Дверь распахнулась, и в комнату ввалилось десятка полтора
здоровенных солдат, вооруженных акээмами с примкнутыми штыками. Увидев
генерала, они столпились у дверей, а коротышка, взяв под козырек и печатая
шаг, выдвинулся на середину комнаты.
- Господин генерал, - проорал он срывающимся от волнения голосом, -
несколько минут назад. - Тут он заметил развалившегося в кресле Ребрина и
растерянно умолк.
- Ну, что же вы? - сказал генерал, с изумлением глядя на сержанта. В
одной руке у него была бутылка, в другой - бокал. - Язык проглотили?
Коротышка открыл было рот, напрягся изо всех сил и выдавил из себя что-то
среднее между бульканьем водопроводного крана и писком летучей мыши. Лицо и
шея у него быстро приобретали малиновый оттенок.
- Ну, что? Что? - сказал генерал с нетерпением. - Вторжение, что ли? Да
не молчите же! Ну! - Он встал.
Ребрин между тем вытащил из пачки на столике сигарету, прикурил ее и
принялся с наслаждением наблюдать за разворачивающимися событиями.
Сержант наконец обрел дар речи.
- Да. Нет... Господин генерал, я... Этот господин!. - Он снова умолк,
указал на Ребрина и вдруг после очередного беззвучного
открывания-закрывания рта попятился обратно к дверям.
- Стоя-ать!!- заревел генерал, словно медведица во время родов.
Сержант послушно остановился.
- Позвольте мне,- сказал наконец Ребрин, лениво улыбаясь. - Дело в том,
что эти господа, - он ткнул сигаретой в сторону столпившихся у дверей
солдат, - и есть те самые болваны, о которых я вам давеча упоминал.
Генерал посмотрел сначала на Виктора, потом на "болванов".
- Та-ак, - произнес он через пару секунд тем особым, подчеркнуто вежливым
голосом, от которого всех его подчиненных бросало в невольную дрожь. -
Фамилия?
- Ч-чья? - запинаясь, спросил сержант. - М-моя?
- Ну не моя же, - по-прежнему вежливым голосом сказал генерал.
- Фи...Филиппов. Сержант Филиппов.
- Так вот, сержант-Филиппов сейчас вы пойдете к своему начальнику...
Кстати, кто у вас командир роты?
- К-капитан Миронов.
- Миронов, - пробормотал генерал, наморщив лоб. - Что-то неприпоминаю
такого... Ну, да черт с ним. Вы ему доложите, сержант, что я наложил на вас
пять суток ареста. Вам все понятно?
- Так точно, господин генерал.
- Ступайте,
Несчастный сержант повернулся и, печатая шаг, двинулся к выходу. Солдаты
к этому времени уже почти все потихоньку перетекли в коридор. Дверь
захлопнулась.
- Болваны, - проворчал генерал, поглядев им вслед. - Защитники-родины.
Только жрать да гадить мастера. - Он снова стал разливать коньяк по
бокалам.- А сколько, помнится, визгу было. Подавайте, видите ли, нам
профессиональную армию. Ну вот вам, пожалуйста, - самая что ни на есть
профессиональная армия. Кретины! - Он быстро, одним глотком переправил в
себя содержимое своего бокала. - Да ну их к черту!.. О чем это мы тут
беседовали? - Он мутными глазами посмотрел на Ребрина.
Ребрин пожал плечами.
- Вот ведь болван какой,- пробормотал генерал, нахмурившись.- Совсем
из-за него память отшибло.- Он пошарил вокруг себя глазами, заглянул под
стол, проворчал недовольно: - Кой болван его туда засунул, - и вдруг полез
туда, чертыхаясь и поминая массу всевозможных родственников. Стол при этом
угрожающе заколыхался, и Ребрин, обеспокоившись судьбой располагавшегося на
нем спиртного, схватил две бутылки, но тут генерал отыскал то, что ему было
нужно, и с шумом полез обратно.
- Вам этого не понять, сударь, - сказал он брюзгливо Сазонову. - Вы
человек штатский. А я... Ч-черт! - Он взгромоздил на столик телефонный
аппарат и, отдуваясь, погрузился в кресло. - А я этому делу всю жизнь
отдал.
- Он снял трубку и толстым волосатым пальцем набрал номер. - Але,
дежурный!.. Э-э... Капитан Мирошников в какой, у нас роте?.. Я так и
говорю, капитан Миронов... Шестой? Шесть суток ареста ему. Пусть почитает
устав и научит своих подчиненных, как следует обращаться к вышестоящим
начальникам. Все. Выполняйте.- Он положил трубку и посмотрел на Ребрина. -
Так о чем все-таки говорили, полковник?
- Кажется, вы собирались показать нам кое-что на карте, - вспомнил
Виктор. -
- Ага, - сказал генерал. - Что ж, прошу.
Он встал и, прихватив бутылку, двинулся к круглому столу. Сазонов и
Ребрин с бокалами в руках двинулись следом.
- Здесь,- сказал генерал, указывая на какое-то место на карте, - наш
город. - Он поставил туда бутылку. - А здесь,- генерал указал на другое
место,- замечена наибольшая. концентрация чудовищ. - И он поставил туда
бокал.- Еще в первые дни, когда началась эта вак-ханалия,- продолжал
генерал, слегка запинаясь,- мы пробовали провести там разведку. Сначала на
технике, потом забросили туда группу десантников. Никто из них, как вы,
наверное, уже знаете, назад не вернулся. Ч-черт! - выругался он вдруг и
скрипнул зубами. - Я давно уже говорил, пара водородных бомб и конец этой
комедии.
- Ну, ну, генерал, - сказал Сазонов укоризненно. - Вы забываете о правах
на частную собственность. Все эти земли принадлежат, смею вам напомнить,
"Сибирской Нефтяной Компании".
- Ну так что? - прорычал генерал, досадливо морщась. - Я прекрасно об
этом помню. И обязанности свои знаю. Только вот кто мне вернет людей?
Может, нефтяная компания?
Сазонов промолчал. Этот лощеный господин из Санкт-Петербурга с каждым
своим произнесенным словом вызывал у Ребрина все большее и большее
раздражение. Поглядев на него, как на некое экзотическое насекомое, Виктор,
обращаясь к генералу, вопросительно произнес:
- Итак?
Не торопитесь, полковник. Времени у вас более чем предостаточно. Не
меньше пяти часов, можете мне поверить. Отдыхайте пока.
Генерал снял с карты бутылку и бокал и поплелся к, своему креслу.
- Я хотел бы перед операцией немного поспать, - сказал ему в спину
Виктор.
- Успеете, - ответил генерал, не оборачиваясь. - Впрочем. - Он вернулся к
столу и снова посмотрел на карту. - Как хотите... Итак, ваша задача. Вы
должны пробраться в этот район и найти место, из которого лезут эти твари.
Не скрою, местность там, прямо скажем, хуже некуда. Тайга, болота, овраги.
Впрочем, мы вам поможем. Вы войдете в район с юга, а на севере мы устроим
для вас отвлекающую артподготовку.
- Артподготовку? - встрепенулся вдруг Сазонов. - Вы что, собираетесь
обстреливать этот район?
- Да, мы собираемся обстреливать этот район, - сказал генерал. - Если вас
это удивляет, могу объяснить. Как давно уже было замечено, чудовища
слетаются на шум, как мухи на дерьмо...
- Но ведь там нефтяные вышки. Там ценнейшего оборудования на сотни
миллионов.
- Плевать я хотел на ваше оборудование, - сказал генерал с враждебными
нотками в голосе. - У меня там люди гибнут. До вашего ли тут оборудования.
Сазонов секунды две-три очень красноречиво помолчал, поигрывая желваками,
потом твердо произнес:
- Вы этого не сделаете.
- Сделаю, - сказал генерал уверенно. - Такую вак-ханалию устрою - в вашем
Петербурге услышат. Хотите пари?
- Вы этого не сделаете, - повторил Сазонов.
- Да вы что, с Луны свалились? Да мы уже два месяца каждый божий день
только и делаем, что пуляем туда. Там не то что вашего оборудования, там
живого места давно уже не осталось.
Сазонов вдруг побледнел, как простыня. Он какими-то страшными глазами
посмотрел на генерала и свистящим шепотом произнес:
- Что? Что высказали?
- Да вы не волнуйтесь, - сказал генерал смущенно. - Подумаешь,
оборудование. Железки какие-то.
- Ну, знаете, - сказал Сазонов, приходя в себя.- Он резко, так, что часть
коньяка выплеснулась на карту, поставил бокал. - Это настоящее
самоуправство... Мне нужна связь с Москвой.
Генерал пожал плечами.
- Пожалуйста, - сказал он деревянным голосом. - Телефон на столе.
Сазонов резко повернулся и двинулся к телефону. Весь его - облик -
прямая спина, нервные, подрагивающие пальцы, багровеющая полоска кожи
между воротником и окантовкой волос на затылке - выражал сильнейшее
негодование. Казалось, он кричал: ну, я вам покажу!
Присев на краешек кресла, Сазонов быстро набрал номер и, ожидая ответа
абонента, сказал в пространство перед собой.
- Вы за это ответите.
- Да пошел ты,- проворчал генерал вполголоса, так, чтобы штатский его не
услышал.- Глиста ты маринованная, вот ты кто. Стервятник. Таких, как ты, я,
знаешь, сколько повидал. - Он поставил бутылку на стол, порылся в кармане и
вытащил связку ключей. - На вот,- казал он Ребрину, - в моей комнате
отдохнешь. Да подожди. Бокал давай. - Он взял бутылку и налил сначала
Виктору, потом себе. - За то, чтоб вернулся. Смотри там - без дураков.
- Ну...
- Выпили.
Сазонов тем временем продолжал настойчиво насиловать телефон.

* * *

Тяжело дыша и обливаясь потом, Ребрин выбрался наконец на сухую и твердую
землю, сразу же остановился, с подозрением озираясь по сторонам, и, не
заметив ничего опасного, принялся жадно хлебать из фляжки, которую
отстегнул от пояса. Позади, словно некое огромное, прожорливое существо,
утробно урчало, булькало и воняло выходящими на поверхность газами только
что пройденное им болото. О том же, что таилось впереди, можно было только
догадываться. Подождав, когда перестанет грохотать сердце и нормализуется
дыхание, он пристегнул фляжку на прежнее место, посмотрел на светящийся
циферблат часов - без четверти два - и по мягкой, пружинящей хвойными
иголками почве зашагал дальше.
Какое-то время, перепрыгивая через канавы, преодолевая завалы и
продираясь сквозь кусты, он двигался в почти полной темноте, потом справа
из-за деревьев в небо взметнулась выпущенная неведомым доброжелателем
осветительная ракета, и, прежде чем она погасла, Ребрин успел в призрачном
дрожащем свете разглядеть пологие склоны невысокого холма, лежавшего перед
ним, а на этих склонах - редкий сосняк вперемежку с еще более редким
кустарником.
Подумав, что, быть может, сверху ему, будет сподручнее наметить
дальнейший маршрут, он быстро преодолел оставшееся до подножия холма
расстояние, поднялся на его вершину и, присев там на какой-то камень.
Принялся снова хлебать из фляжки, поглядывая при этом на долину, которую
с таким трудом пересек. Жизнь в этой долине, вернее, на противоположном ее
конце, почти у самого горизонта, била ключом. То и дело там вспыхивали
осветительные ракеты, постреливали время от времени пушки, а когда они
замолкали, очень хорошо было слышно, как где-то в стороне, далеко - за
рекой, наверное, - слабо дудукает крупнокалиберный пулемет. Обещанная
генералом Кротовым "вакханалия" была, что и говорить, впечатляющей. За те
два часа, что Ребрин провел в этом лесу, ему не встретилось еще - тьфу,
тьфу, тьфу - ни единого, монстра. Правда, обычной живности ему здесь тоже
не встретилось, но это его и не удивляло, поскольку он давно уже знал, что
монстры уничтожили тут всякую живность на корню.
Потом он повернул голову и стал смотреть в сторону, прямо противоположную
первой, туда, куда ему надо было сейчас идти. Там он тоже увидел долину, но
в отличие от предыдущей, какой-либо активности в ней не наблюдалось. Там
стояла почти полная тьма, было тихо и до самого горизонта серым унылым
сплошняком тянулся лес. Ребрин вздохнул. Соваться в долину, где как пить
дать, за каждым вторым или даже первым деревом подстерегали смертельные
опасности, ему хотелось сейчас меньше всего. Но позволить себе повернуть
назад он при всем своем желании не мог. Он хорошо помнил опыт предыдущих
попыток, когда целые разведгруппы совершенно бесследно исчезали в этих
местах, военные вертолеты пожирались гигантскими огнедышащими драконами, а
от сверхзвуковых истребителей попросту не было никакого толку, и он
прекрасно понимал - если и есть у кого хоть малейший шанс успешно выполнить
задание, то только у такого отчаянного смертника-одиночки, как он. Других
альтернатив просто не существовало.
В тот момент, когда он собрался уже было двигаться дальше, внизу между
деревьями появился, пропал и снова появился какой-то далекий неясный
огонек. Ребрин замер, настороженно приглядываясь, а огонек, словно бы
приглашая куда-то, засветил ярче, и Виктору почему-то представились вдруг
жаркий костер, смех, песни под гитару и звонкие похабные поцелуи за кругом
света.
Какое-то время он сидел без движения, раздумывая, что бы там такое могло
быть, потом встал и, проверив снаряжение, стал быстро спускаться вниз по
склону. С каждым пройденным метром огонек впереди него становился ярче,
темнота при этом как бы распахивалась, и вскоре, минут через двадцать,
перед Ребриным возникла, обширная поляна, на краю которой он, пораженный, и
остановился. На этой поляне, словно новогодняя елочная игрушка, блистал
красотой отделки нарядный одноэтажный коттеджик - зрелище, конечно же, для
этих мест совершенно невероятное. Но еще более невероятно, если не сказать
даже, дико и нелепо, выглядела девушка, которая на веранде этого коттеджика
находилась. Чем-то едва уловимым она напоминала собой тургеневскую Лизу.
Она сидела под яркой электрической лампой, той самой, что привела Виктора
в это место, читала какую-то толстую книгу, лежавшую перед ней на столе, и
совсем, казалось, не обращала внимания на то, что вокруг нее происходило.
Виктор поежился. На мгновение ему показалось, будто у него галлюцинации.
Но нет. С рассудком у него все было в полном порядке.
Минуты три или четыре, наблюдая за девушкой, он лихорадочно соображал,
кто она и как здесь оказалась, но, как ни старался, ничего толкового
придумать так и не смог. Потом в нем проснулась свойственная ему
подозрительность, и он стал с недоверием озираться по сторонам.
Внимательный осмотр внешнего вида коттеджика и окрестностей ничего
опасного, однако, не выявил. Вокруг по-прежнему стояла почти полная, если
не считать далекого грохота артиллерийской канонады, тишина и какого-либо
движения по-прежнему заметно не было. Тогда он снова сосредоточил свое
внимание на веранде. "Тургеневская Лиза" к этому моменту уже не читала, она
сидела, откинувшись на спинку стула, а ее задумчивый взгляд устремлялся
куда-то в недоступную Виктору сторону. Так прошла минута. Затем Девушка
вздохнула, перевернула страницу и снова погрузилась в чтение.
- Бедняжка, - прошептал вдруг Ребрин с неожиданной теплотой. - И как это
ее сюда угораздило.
Он тожe вздохнул к наконец, подумав, что девушка, быть мажет, сообщит ему
какую-нибудь полезную информацию, двинулся к коттеджу. Шагах в трех от
веранды он остановился, кашлянул, пытаясь привлечь внимание, и после того,
как девушка, подняв голову, в упор на него посмотрела, испытал нечто вроде
шока. Никогда еще за свои неполные тридцать лет ему не приходилось
встречать подобной красоты. На мгновение у него даже закружилась голова.
Но самое невероятное здесь было не столько в самой красоте, сколько в
том, что все во внешности этой девушки - и длинные белокурые волосы, и
тонкие черные брови, и небольшие, как у маленького ребенка, припухлости
рядом с уголками губ, и еще много-много других, тоже не менее существенных
достоинств - поразительно вписывалось в то, что Ребрин мог бы смело назвать
эталоном женской красоты в своем понимании. И с каждой пройденной секундой
он все больше и больше убеждался - сними сейчас девушка свои желтую майку и
черную мини-юбку, под ними также обнаружатся продолжения этой потрясающей
гармонии. Только вот глаза у нее выпадали из общего ансамбля. У девушки
были синие, а Виктору больше нравились зеленые. Но это, конечно же, при
стольких совпадениях нельзя было считать серьезным недостатком...
Какое-то время, почти целую минуту, Ребрин стоял в неподвижности, не
испытывая ничего, кроме легкого потрясения, очень близкого к тому, что в
боксе называют нокдауном. Девушка между тем молча его разглядывала. Она
тоже не шевелилась, но каких-либо признаков волнения, вызванного появлением
Виктора, на ее лице заметно не было. Потом Ребрин пришел наконец в себя, он
сделал еще один осторожный шага сторону веранды, и тотчас же, словно бы
испугавшись, девушка захлопнула книгу и, прижав ее к груди, резко поднялась
со своего места.
- Эй, вы кто? - спросила она громко. - Что вам здесь нужно?
Виктор сразу же остановился. Голос девушки, прозвучавший мелодично и
нежно, как звон серебряных колокольчиков, вызвал в его душе новую бурю
эмоций. Он почувствовал, как откуда-то из нижней части живота начинает
стремительными волнами распространяться по всему телу какая-то сладостная
горячая истома. И рубашка, и брюки сразу же стали невыносимо тесными. Он
хрипло произнес:
- Не бойтесь... Я не сделаю вам ничего плохого.
- А я и не боюсь,-заявила вдруг девушка. Она улыбнулась, и эта улыбка
была столь совершенна, что Ребрин вздрогнул.- С чего это вы взяли, что я
должна кого-то бояться?
- Ну, все-таки, - начал он неуверенно, - лес, ночь... А вы здесь одна или
еще кто есть? - спросил он потом.
- Одна, - сказала девушка. - И нисколько от этого не страдаю.
Ребрин задумался, не намек ли это, но тут девушка вышла из-за стола,
подошла к лесенке, спустилась на одну ступеньку, и все мысли вылетели из
его головы. Фигура у девушки, что и говорить, била тоже, как и все
остальное, выше всяческих похвал. Виктор почувствовал, как к горячей истоме
начинают присоединяться сначала звуки отборнейших тамтамов в ушах, а потом
яркий золотистый туман в голове, в втором, кувыркаясь, носились обрывки
дежурных фраз, анекдотов и прочей пустопорожней дребедени.
- И вам здесь не страшно... одной? - нашелся он наконец.
Девушка засмеялась.
- Что вы, наоборот, мне здесь очень даже нравится. Здесь очень красиво.
Особенно вечерами, Во время закатов. Да и люди сюда почти не заходят.
- М-да, красиво,- промямлил Ребрин, соглашаясь и осыпая себя неслышной
бранью за отсутствие находчивости. - И сколько же, если не секрет, вы здесь
уже живете?
- Ну... - Девушка закатила глаза. - Я купила этот дом в начале июня, вот,
а сейчас уже середина августа. Получается, уже третий месяц. А почему вы
меня спрашиваете об этом?
- Да так,- пробормотал он.- Вы хоть с кем-нибудь общаетесь?
- Ни с кем. Только со зверушками со всякими. Я ведь, собственно, для того
здесь и поселилась, чтобы отдохнуть от рода людского.
- Но тогда как же... - начал было он и вдруг замолчал, отводя глаза в
сторону.
Девушка истолковала эту заминку по-своему.
- О, запасов у меня сколько угодно,- сказала она, улыбнувшись. - Сухари,
консервы. Я, вообще-то, неплохо готовлю.
- Но я не об этом, - сказал Ребрин. - Вы разве не в курсе? За последний
месяц в мире многое что изменилось.
Она пожала плечами, посмотрела на него вопросительно, а потом покачала
головой, давая тем самым понять, что нет, мол, она не в курсе.
Он с недоверием на нее уставился. Что-то здесь было не так, что-то здесь
настораживало его. Но понять, что именно, ему никак не удавалось. В
золотистом, тумане появлялась, правда, на короткие мгновения какая-то
здравая мысль, но, как Ребрин ни старался, поймать ее он не мог. Ребрин
вздохнул.
Девушка же тем временем спустилась еще на одну ступеньку, открыла рот, и
звон серебряных колокольчиков снова огласил окрестности.
- Ничегошеньки-то я не знаю. А все потому, что ни телевизора у меня нет,
ни радио. - Она вдруг бросила на него глубокий волнующий взгляд, и у
Ребрина мгновенно покрылись потом спина и ладони. - Жаль, что каникулы уже
кончаются,- пожаловалась она потом.- Так не хочется возвращаться в этот
шумный и пыльный город. Опять эти бесконечные семестры, сессии,
коллоквиумы. Эй, у вас есть имя?
- Имя? - переспросил он машинально. Где-то в глубине его сознания
мелькнуло удивление по поводу быстроты, с какой девушка перехватывала
инициативу, но прислушиваться к доводам рассудка ему хотелось сейчас
меньше, чем к чему бы то ни было другому.
- Ну да, имя, - сказала она. - У каждого человека есть имя. Вы разве не
знаете?
Она засмеялась, и Ребрин тоже засмеялся.
- Имя,- сказал он, радуясь, что уяснил наконец суть вопроса.- Конечно же,
знаю. Меня зовут Виктор Ребрин. Можно просто Витя. А вас?
- А меня Лиза. Вы, случайно, не охотник?
- Случайно не охо... - начал было он, но тут же замолчал, обнаружив
вдруг, что ствол его автомата направлен девушке прямо в живот. - Пардон, -
пробормотал он смущенно, поспешно опуская оружие. - Э-э... Есть такое дело.
Люблю, знаете, пострелять на досуге... куропаток. Да еще этих...
вальдшнепов всяких.
- Понятно, - сказала девушка и спустилась еще на одну ступеньку. - Это,
должно быть, очень интересное занятие, Витя. Вы расскажете мне что-нибудь о
нем? - попросила она. - Какой-нибудь случай. Если, конечно, не торопитесь.
- Ну, разумеется, расскажу,- пообещал он с готовностью и подумал, а
почему бы, собственно, и нет. Времени у меня еще предостаточно, не меньше
четырех часов, это точно. Можно, в общем-то, тормознуться тут на
часок посидеть, расслабиться, а заодно, чтобы не терять зря времени,
поразмыслить над программой своих дальнейших действий.
- А я вас за это чаем угощу, - пообещала Лиза.
Как-то незаметно приблизившись, она стояла уже совсем рядом, в полуметре,
вся какая-то близкая, доступная, желанная. Казалось, протяни только к ней
руку, и... Но вот сделать этот последний шаг Виктор все никак не решался.
Он даже не осмеливался посмотреть ей в лицо. Ему казалось почему-то, что
стоит только это сделать, как девушка тотчас же прочтет его мысли, найдет в
них что-то нехорошее и скажет: да пошел, ты, постылый!
- Что ж, - пробормотал он наконец. - Если это вас не затруднит...
- А заодно вы мне расскажете, какие-такие изменения произошли в нашем
глупом и шумном мире, хорошо? Идемте.
Она повернулась и, не оглядываясь, ни секунды, должно быть, не
сомневаясь, что Ребрин последует за ней, стала подыматься по ступенькам.
Но Ребрин за ней не последовал. В самый последний момент он нашел
все-таки в себе силы посмотреть девушке в лицо и вдруг обнаружил, что глаза
у нее не синие, как ему показалось вначале, а зеленые. Какого-либо
вразумительного объяснения этой метаморфозе он придумать не мог, тем не
менее он был уверен, что не ошибся ни в первый, ни во второй раз. В голове,
как назло, сидела идиотская фраза "а потом она сбросила свой прозрачный
халатик...", и только воскресшая с прежней силой подозрительность
удерживала его на месте.
- Ну, что же вы? Так и будете там стоять?
Девушка была уже на веранде. Она стояла, опираясь прямыми руками о
перила, смотрела на Ребрина большими, влажными, зелеными глазами и вся
такая ладная, строчная, пригожая походила не то на ожившую бронзовую статую
античных времен, не то на спустившуюся с небес Афродиту.
Да нет, подумал Ребрин неуверенно. Мне, наверное, показалось. Свет,
видно, не так падал.
И хотя какой-то крошечный червячок в уголке его сознания исступленно
кричал, что нет не показалось, что свет тут совсем ни причем, Ребрин храбро
ступил на первую ступеньку и стал медленно подыматься вверх по лестнице. В
конце концов, успокаивал он себя в унисон с грохочущими тамтамами, что я,
собственно, теряю? Ну, посижу, ну чай попью. Программу еще надо обдумать,
то-се...
Когда он взошел наконец на веранду, девушка услужливо распахнула перед
ним дверь, посторонилась, пропуская его вперед, и Ребрин, готовый ко всяким
неожиданностям, осторожно переступил порог. Ничего опасного, однако, в этой
оклеенной розовыми обоями комнате он не обнаружил. Справа у стены стояли
два стула, слева была дверь, а прямо посередине располагалась широкая
двухместная кровать, заправленная пурпурным покрывалом. Ребрин успокоился.
Не дожидаясь приглашения, он проследовал к одному из стульев, сел и,
бросив на ширинку конфузливый взгляд, как бы невзначай закинул ногу на
ногу.
- Вот так я и живу,- сказала девушка, закрывая дверь. - Пользуюсь только
самым необходимым. - Она повернулась к диктору и одарила его одной из своих
самых очаровательных улыбок.- Вы какой чай предпочитаете? Индийский или,
может, цейлонский?
- Все равно, - пробормотал он.
- Тогда будем пить индийский, - заключила Лиза. - Сейчас я поставлю
чайник, а вы, чтобы не было скучно, полистайте пока журналы. И, кстати,
можете снять свое ружье. Думаю, в ближайшее время оно вам не понадобится.-
Она подошла к Виктору и нежно проворковала: - Давайте, я вам помогу.
Ребрин послушно встал, наклонил голову, чтобы девушке было удобнее снять
с него автомат, и тут совсем близко от себя увидел великолепную, словно бы
выточенную из белого мрамора шею, ощутил дурманящий, аромат надушенных
волос, и сразу же звуки тамтамов достигли необычайной силы. Он
почувствовал, будто проваливается в какое-то непередаваемо сладостное
небытие.
Это роковое состояние продолжалось недолго, секунд пять, но и их хватило,
чтобы произошло то, что и должно было произойти.
Когда Ребрин очнулся, он обнаружил, что желтая майка и черная мини-юбка
снявшиеся с девушки как бы сами собой, валяются на полу, а сам он лежит
рядом с Лизой на кровати, покрывает ее лицо страстными поцелуями и
одновременно с этим безуспешно пытается правой рукой вытолкнуть из-под себя
какой-то больно упирающийся ему в бок предмет. Секунду спустя он сообразил,
что это ракетница.
- Черт! - прорычал он сдавленно. - Подожди. Я сейчас.
Он осторожно высвободился из объятий Лизы и к уже валявшемуся на полу
автомату присоединил две сумки с гранатами, два пистолета, ленты с
патронами" штык-нож, ракетницу и ручной пулемет, который носил за спиной.
Девушка между тем наблюдала за ним сквозь полуопущенные ресницы.

* * *

- Милый, ты так это делаешь, - прошептала Лиза. - Это так... так
неповторимо.
Она лежала, подложив под голову изгиб локтя правой руки, а левой ласково
поглаживала широкую волосатую грудь Ребрина.
- Что ты имеешь в виду? - поинтересовался он. - Вертолет или неваляшку?
- То, что было в последний раз.
- Хм, это называется меч-кладенец. Моя покойная жена научила меня этому
нехитрому искусству.
Он замолчал и принялся с наслаждением прокручивать в голове очередную
серию фильма о своей будущей совместной жизни с Лизой.
- Надо отдать должное твоей жене, - заметила Лиза. - Она была великой
искусницей... Не желаешь ли продолжить?
- Попозже, дорогая, мне нужно восстановить силы.
Секунды две или три она молча разглядывала его, потом, придвинувшись всем
телом, нежно проворковала:
- Тогда позволь мне тебя поцеловать.
И ни слова больше не говоря, коснулась губами его шеи. В то же мгновение
он ощутил острую боль. Его сердце, бешено подпрыгнув, судорожно сжалось в
какой-то плотный ледяной комок, он зарычал, попробовал встать, но не смог,
потому что странно одеревеневшее тело отказалось ему повиноваться. Он с
ужасом и ненавистью посмотрел на Лизу. Та же отстранилась от него и громко
расхохоталась. На ее губах блестели капельки крови из прокушенной шеи
Виктора.
- Ну вот и все, милый мой, - проговорила она, оборвав смех. - Как говорят
французы: финита ля комедиа! - И она снова расхохоталась.
Паскуда! - подумал Ребрин, с яростью глядя на Лизу.
Из глубин его памяти выплыли вдруг слова генерал Кротова "никто не знает,
что может вас там ожидать...", и он с сожалением констатировал, что да,
такое, конечно же, вряд ли кто мог предположить.
А Лиза между тем продолжала упиваться своей победой.
- Справедливости ради,- сказала она Виктору,- я должна признать, что ты
мне действительно понравился. Конечно, до совершенства тебе еще ой как
далеко, но из тех, с кем мне приходилось встречаться раньше, ты лучший. -
Она снова придвинулась к нему и звонко чмокнула в кончик носа. - Гордись
этим, Витя. Могу обещать, что ты займешь достойное место в моей коллекции.
Наверное, - она на мгновение задумалась, - я покрою тебя лаком... Да, я
вскрою тебя лаком и поставлю в спальне, тогда - твое присутствие будет мне
вечным напоминанием о проведенных с тобой приятных минутах. Кстати,
наблюдая за мной, ты будешь совершенствовать заодно свое несовершенное
искусство.- Она улыбнулась. - Ну, как тебе такая перспектива?
Собрав все силы, Виктор попытался было как можно достойнее ответить на
этот вопрос, но язык и губы ему тоже не повиновались.
- Вижу, тебе по душе такое предложение, - засмеялась Лиза.- Тогда не
будем откладывать. Завтра же с утра займемся его осуществлением. А сейчас,
- она наморщила лоб, - тебе придется удалиться в соседнюю комнату. Уже
поздно, и мне жутко хочется спать.
Упираясь пятками ему в ребра, она столкнула его с кровати, и он гулко,
словно деревянная чурка, стукнулся окоченевшим телом об пол.
Потом она встала и, подняв руки, сладко потянулась. Каких-либо признаков
усталости в ней заметно не было. Ее обнаженное тело выглядело по-прежнему
свежим и по-прежнему чертовски привлекательным. Что ж, подумал Ребрин уныло.
Так мне и надо. Лиза между тем, обогнув кровать, приблизилась к двери,
отворила ее и исчезла с поля зрения Виктора. Через мгновение там вспыхнул
свет и раздался ее звонкий веселый голос:
- Надеюсь, ты по достоинству оценишь мою коллекцию.
Сделав чудовищное усилие, Ребрин скосил глаза и увидел посередине
небольшой комнаты внушительную кучу из примерно, двух десятков сваленных
как попало обнаженных мужиков. То там, то здесь из кучи торчали окоченевшие
ноги и руки с растопыренными в разные стороны пальцами, несколько пар глаз
жалобно смотрели на Лизу, которая, попирая ногами тела своих поверженных
поклонников, стояла на самом верху.
- Я рада, - сказала она, улыбнувшись. - Я очень рада, что тебе
понравилось. - Спустившись на пол, она приблизилась к Ребрину, схватила его
за ноги и без всяких видимых усилий затащила на самый верх кучи. -
Спокойной ночи, милые мои. Не скучайте.
Выключив свет, она вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.
Сучка!- подумал Ребрин, поглядев ей вслед. Какова сучка-то, а! А я-то
хорош! Купился, как мальчишка, на голую ляжку. Кретин!
Он стиснул в бессильной ярости зубы и тут совсем рядом с собой услышал
тихий, едва уловимый шепот:
- Вы не могли бы несколько умерить свои, скажем так, эмоции? Вы ведь
здесь все-таки не одни.
Ребрин прислушался. Кто-то из этих лопухов, должно быть, подумал он.
Снова раздавшийся шепот подтвердил его догадку.
- Совершенно верно, - сказан невидимый собеседник. - Однако,
справедливости ради, должен вам заметить, что вы, также как и мы, имеете
все основания именоваться лопухом.
Подумав, что эти слова не лишены смысла, Виктор с превеликим трудом
собрал все оставшиеся у него силы и просипел:
- Что верно... то верно.- Как вы... уга... дываете... мои... мысли?
- Ну я, скажем так, телепат.
- Ре... Ребрин... Виктор.
- Очень приятна, - сказал телепат. - Зовите меня Шорохов Николай
Васильевич... Кстати, свои голосовые связки можете не напрягать. Просто
подумайте о том, что хотите сказать, и все. Я ведь умею, как вы верно
заметили, угадывать ваши мысли.
- Хорошо, - подумал Ребрин и, помедлив, добавил - В хорошенький переплет
мы попали, господин Шорохов.
В ответ раздался беззаботный смех. Когда он стих, снова зазвучал голос
Шорохова.
- Весьма рад, что чувство юмора не покинуло вас в такой критической
ситуации. Замечу еще, что вы единственный из всех нас, кому удалось
сохранить дар речи. Это говорит о большой силе воли.
Ребрин мысленно вздохнул.
- Сомневаюсь, что это может иметь сейчас какое-то значение, - сказал он
уныло. - Тем не менее, спасибо... Постойте, а сами-то вы как
разговариваете?
- Путем передачи вам мысленных сигналов.
- Понятно, - проговорил Ребрин. - Значит, вы этот... телепат. - Он
помолчал и добавил: - Никогда мне еще не приходилось общаться с живыми
телепатами.- А скажите, у вас есть какие-либо соображения по поводу
случившегося с нами? Что это за девка, и вообще, можно ли отсюда выбраться?
Шорохов помедлил, раздумывая, и наконец сказал:
- Да, кой-какие соображения у меня имеются однако, должен вам заметить,
они могут стать реальностью только в том случае, если вы будете мне во всем
подчиняться.
- Само собой, - согласился Ребрин. - Можете располагать мной, как вам
заблагорассудится. Что же это за соображения?
- План нашего освобождения, - пояснил Шорохов. - Я сейчас ознакомлю вас с
ним, но прежде мне бы хотелось оговорить еще одно условие.
- Условие? - переспросил Ребрин озадаченно.
- Да-да, что-то вроде сделки. В обмен на ваше освобождение, я хочу. чтобы
вы взяли меня с собой.
- А вы уже знаете, куда я потом отправлюсь?
- Конечно. На поиски причин возникновения чудовищ.
- Хорошо,- сказал Ребрин вслух. - Пусть будет по вашему. - Он замолчал и
принялся очень тщательно маскировать мысль, что, мол, пусть только этот
Шорохов вытащит его отсюда, а уж потом он найдет способ от него избавиться.
- И не вздумайте хитрить, - предупредил Шорохов. - Не забывайте, ни одна
ваша мысль не представляет для меня секрета.
- Хорошо,- пробормотал Ребрин, несколько смущенный.- Обещаю вам.. А что
это за люди тут с нами? - спросил он, желая переменить тему разговора.
- А, десантники,- сказал Шорохов презрительно.- Грубая физическая сила.
Мы еще вернемся к ним по ходу нашего разговора... Итак, - он сделал
секундную паузу и начал:- начну-ка я, пожалуй с моей работы в Новосибирском
НИ парапсихологии и экстрасенсорики...
Тут ему снова пришлось замолчать, потому что под под ними неожиданно
дрогнул, накренился, одновременно с этим откуда-то снизу донесся треск
ломающихся не то досок, не то веток, а темная стена сосен, едва-едва
угадываемая в окне, вдруг стремительно нырнула, после чего, сменившись
звездным небом исчезла совсем, но через пару секунд появилась снова. Сердце
в груди Виктора - бешено забилось.
- Что это? - выкрикнул он испуганно.
- Ничего особенного, - произнес Шорохов равнодушным тоном. - Инкуб меняет
позицию.
Спустя некоторое время пол под ними перестал наконец качаться, он теперь
равномерно, через каждую секунду, вздрагивал, а стена сосен неторопливо
проплывала мимо.
- Меняет... позицию?- переспросил Ребрин ошеломленно. - Как это?
- Очень просто. Избушку на курьих ножках знаете?
- Ч-читал... В детстве.
- Вот и соображайте,- сказал Шорохов.- Кстати, напоминаю, я умею
угадывать мысли, так что можете не напрягаться, думайте, просто думайте.
- Хорошо, - подумал Ребрин, успокаиваясь. - Как вы там сказали? Инкуб,
кажется? - Он секунду помедлил и неуверенно продолжил:- Где-то я уже слышал
такое название, но, черт возьми, сталкиваться лицом к лицу с этим монстром
мне вроде бы еще не приходилось.
- Мне тоже,- признался Шорохов.- До вчерашнего вечера... По-моему,
носитель образа этой твари был форменным идиотом, если смог додуматься до
того, чтобы поселить инкуба в избушке на курьих ножках.- Он некоторое время
помолчал, раздумывая, потом сказал: - Должно быть, это работа какого-нибудь
не пользующегося большой популярностью писателя, один из немногочисленных
читателей которого, оказавшись здесь, и сгенерировал данный объект...
М-да... Ну так вот,- продолжал Шорохов, - инкуб - это, скажем так,
своеобразный демон разврата, не имеющий ни определенной внешности, ни
определенного пола, ни определенного типа поведения. И то, и другое, и
третье он формирует в соответствии с идеалом красоты намеченной им жертвы,-
от которой принимает неосознанные психоэнергетические импульсы. Устоять
против такой тактики практически невозможно.
Ребрин вспомнил потрясающе прекрасное лицо Лизы и засомневался.
- Вы хотите сказать, что она может быть и мужчиной? - проговорил он с
недоверием. - Что-то, вы знаете, с трудом...
- Да! И мужчиной в той же степени, что и женщиной, - перебил его
Шорохов.- Я убедился в этом, когда обследовал мозги наших десантников.
Некоторые из них, - продолжал он невозмутимо, - оказались, скажем так,
гомосексуалистами...
Ребрин содрогнулся.
- Можете не продолжать, - проговори? он быстро, прерывая дальнейшие
подробности.- Давайте лучше поговорим о плане.
- Давайте,- согласился Шорохов.- Я и сам уже об этом подумал, так как нам
не мешало бы поторопиться... Я, кажется, остановился на своей работе в НИИ
экстрасенсорики. Так вот, когда началась эта... м-м... эта... м-м...
- Вакханалия, - подсказал Виктор нетерпеливо.
- Да, скажем так... м-м... вакханалия... Прошу вас, не перебивайте меня,
пожалуйста... Так вот, когда началась эта повсеместная вакханалия, -
повторил Шорохов, - то есть, я хотел сказать, материализация чудовищ чуть
ли не по всей поверхности планеты, я, знаете, сразу же подумал, что тут
наверняка задействованы психополя колоссальной мощности. Как вы понимаете,
это предположение нуждалось, конечно же, в проверке, и я сконструировал для
этой цели специальный прибор, что-то вроде, скажем так, биокомпаса. С его
помощью мне удалось не только подтвердить наличие психополя, наибольшая
плотность которого пришлась, кстати, на эту местность, но и определить
также его частоту, каковая оказалась полностью совпадающей с частотой
работы тех участков человеческого мозга, где концентрируется у нас... ну,
скажем так, все наше... э-э... зло. В связи с этим мне бы хотелось
напомнить вам (впрочем, вы, наверное, и сами прекрасно все помните)
сведения из курса школьной физики, где говорится, что при совпадении двух
частот возникает всем известное явление, как... э-э-... что? Впрочем, это
неважно... В общем, говоря иными словами, человек является в данный момент
неким самоуничтожающимся катализатором, посредством! которого в специальном
и непонятно кем подготовленном растворе психоэнергии кристаллизуются, то
есть, я хотел сказать, получают материальное воплощение, наши потаенные
страхи. Вот, собственно, в двух словах и все о том, что происходит сейчас
на нашей планете...
Согласитесь, способ уничтожения земной цивилизации столь же рационален
сколь и эффективен. В сущности, каких-либо затрат, неизбежных в
традиционной войне, он не требует. Нужно только в каком-нибудь глухом и
безлюдном месте установить генератор психополя, нажать затем
соответствующую кнопку, а потом сесть и с сознанием выполненного долга
ждать результатов, то есть того момента, когда человечество само себя
изничтожит. Вне всякого сомнения, придумать такое мог только какой-нибудь
иной, отличный от человеческого, разум.
- Отличн